Потемкин постоял, упершись руками в стол и глядя в блюдо со свежей черешней.
А ведь она сама остерегала его! Тогда, счастливой весной 74-го! Но разве любовь верит в предостережения? Он свое: венчаться! В предостережении любовь слышит только новое поощрение.
Потемкин снова сел. Отодвинул кофейник, отодвинул черешню и спросил крепкого чая.
"А может, и сама в ту весну, ошалев от счастья, поверила: повенчается – остепенится, – думал он. – Как тогда написала (и крепко же врезалось в память!): "Ну, Господин Богатырь, после сей исповеди могу ли я надеятся получить отпущение грехов своих?… Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею, и есть ли б я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась. Беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви…"19
Церковь Святого Сампсония-странноприимца на берегу Большой Невки встала перед взором светлейшего как живая. Прямо посреди пустынной столовой Таврического дворца, отразившись в паркете, словно в закатной глади реки…
Добирались к венчанию с Фонтанки, от пристани Сиверса, на голицынской шлюпке. Когда солнце уж садилось, незабвенное солнце 8 июня 74-го: праздник Живоначальной Троицы…
Закат на Неве и ночь Потемкин помнил в резких деталях, словно линзы волшебного фонаря с годами становились сильней и сильней. Всплыло лицо гребца, к нему ближайшего. С каплями пота на лбу, под круглой матросской шапкой. И с усмешкой, показалось, в углах бесформенных чувашских губ… Перекусихина с Чертковым пикировались, кому первому смотреть простыню. Сорокалетняя царица-невеста Екатерина Великая смеялась как пятнадцатилетняя невеста – княжна София-Фредерика-Августа.
Из самого же венчания и как ходили кругом аналоя помнил только начищенные носки собственных сапог: он все боялся наступить батюшке на ногу. Да еще – что лицо невесты сделалось серьезно, едва священник свел их руки в одну…
Лакей тихо поставил перед князем чайное майсенское трио – блюдце побольше, блюдце поменьше и сверху чашка с радостными пастушками в золотых платьях, налил из чайника, отошел и замер поодаль.
Потемкин взялся за ручку, стал медленно поворачивать чашку на блюдце – кругом в одну сторону, потом в другую. Привкус дыма от копченого китайского чая, запах дегтя и кожи, так любимый Потемкиным, виясь вместе с паром над черной поверхностью, вкусно достигли ноздрей светлейшего…
Венчальный храм – Сампсония-странноприимца: и жених целую жизнь в странниках. Дворцы есть, а дома нету. Где он – его "приимец"? Видать, в самом деле – на небесах. И венчание на Живоначальную Троицу… Богохульствуй не богохульствуй, а всегда, всю жизнь между ними третий. Отними любого из трех – и нет живого начала. Такая вот игра слов. Кто там отец, кто сын, а кто дух святой?
Потемкин потянулся через стол, взял краюху ржаного и, оторвав зубами, стал медленно жевать. "Сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви…" Это точно. Только это охотное сердце у нее под юбкой. Ум – на своем месте, а сердце…
Потемкин вспомнил искаженное безумием лицо Екатерины в минуты страсти, глаза неистовой пифии… Семижильные, как тетива тевтонского лука, спазматические порывы. Конвульсии рук и ног, набиравших страшную силу и словно подчинявшихся в любовном танце неведомому, жуткому капельдинеру… Когда ничем, ушатом ледяной воды в мыленке – решительно ничем зверя остановить невозможно. Пока не изойдет последней судорогой и очнется…
Потемкин улыбнулся, вспомнив, как Екатерина, приходя в себя, зачумленно оглядывается… Словно разум порциями возвращается к ней, с трудом проталкиваясь сквозь плотный туман вожделения. Робко ловит его взгляд, застенчиво тянет на себя – укрыться – первый ближайший предмет одежды, висящий черт знает как и черт знает на чем…
Потемкин невольно шире расплылся в улыбке. Сильно потер ладонями щеки, собирая улыбку обратно. Покосился на лакея. Снова опустил голову.
Царице не нужен дом. Она давно сделала выбор между домом и царством. И с венценосным эгоизмом не спросила ни разу – а нужен ли ему?
Посеребренные венчальные короны над их головами в день свадьбы – две совершенно одинаковые… Как он ошибся! Царица может любить многих мужчин. Но мужчине только один раз выпадает царица. Он не разглядел этой разницы в мишурном блеске венчальных корон. Теперь жена с другими, а он по-прежнему перед Богом – с женою… Свадебное шампанское 74-го слишком поздно перебродило в горький уксус жизненного урока.
Чай давно остыл, а князь все еще сидел в столовой Таврического дворца, уставясь на чашку.
Черная жидкость подернулась иссиня-глянцевой пленкой. А меж веселых немецких пастушек одна, оказалось, сидит в сторонке на поваленном дереве, подперев рукой щеку, с лицом, полным то ли бестрепетного доверия, то ли немого сочувствия.
Екатерина подняла голову, поглядела на входящего Потемкина. Князь подошел, твердо взял руку императрицы и поцеловал.
– Что же это выходит, Григорий Александрович? – сказала государыня, складывая руки накрест поверх стола и опираясь на локти.
Правая бровь была поднята выше левой – в знак неудовольствия.
Екатерина была в простом шелковом платье. И белое каре на груди, отороченное мехом, отозвалось давней лаской, позабытым уютом. И то: где бывает уютно по-настоящему настоящему мужчине? На груди любимой женщины. Но, Боже, как давно это было!
– Ты что же, хандрить надумал? – спросила Екатерина, не дождавшись ответа.
Чепец на голове, а поверх еще синий кружевной платок, подвязанный под подбородок, – весь ее полудомашний вид говорил: "Что же это выходит, Гриша?"
– Матушка, да ты загадки загадывать меня вызвала? – спокойно сказал князь.
– А хоть бы и загадки? А хоть бы и просто на тебя поглядеть?
Потемкин смерил царицу тяжелым взглядом. "Волнуется", – подумал он.
– Семьи у тебя нет – вот что, – решительно сказала Екатерина.
– Да ты мне разве не семья? – сказал князь, недобро усмехнувшись.
Он давно привык, что царица читает заветные мысли.
"Как глаза-то запали, – думала в свою очередь царица. – Хоть бы упрекнул за Платошу иль разозлился…" Екатерина подняла руку и привычно потерла шею. Потемкин отметил набежавшие под подбородком, поверх платочного узла, некрасивые складки. Повисла пауза.
– Зубов есть и будет Платошей! – вздохнув, решила первой начать Екатерина. – А ты – фельдмаршал. Фельдмаршалов в России за альковные утехи сроду не давали. Воюй спокойно.
– Ты, никак, оправдываешься, матушка? – князь заложил ногу за ногу, искоса поглядывая на смущенную Екатерину.
– Оправдываются, когда хотят скрыть правду, – холодно сказала царица. – А я говорю, как есть.
"Платоша уже генерал-адъютант, – горько думал Потемкин. – Неотлучно при особе. Следующий шаг – фельдцейхмейстер*. Потом – князь. Потом… Дорожка известная, сам по ней ходил…"
Резкие складки на лице князя – от ноздрей к углам губ – раньше оттягивали мелкие мысли вниз, громадный лоб оставляя высокому духу. Теперь, на пополневшем лице, только резче выдавали чрезмерную длину носа.
– Ладно, – ответил Потемкин. – Я понял. Понятно. Я буду воевать спокойно. – он переложил ноги.
– Вот и воюй. Да писем писать не забывай.
Екатерина поднялась из-за стола, и Потемкин вдруг понял, что аудиенция окончена.
Князь растерялся.
– Мне Шешковский тут в Измаил насчет рыцаря… – неуверенно сказал он.
– Да? – насмешливо отозвалась Екатерина.
– Я насчет этого дела думал…
– Интересно!
Она легко проникла, что происходит в душе Потемкина. Сначала обиделся из-за Зубова: с ним не посоветовалась. Когда обида не сработала – вдруг испугался. Как ребенок. Уцепился напоследок за Мальту. Знает, что ее тревожит…
– Надо воду на Мальте замутить, а потом поглядеть… – князь сделал вид, что не замечает иронии.
Екатерина усмехнулась.
– Да у тебя, батя, прямо государственный ум! – перебила она. – Павлуша женат, – нехотя продолжала царица, – а магистр ордена по уставу…
– Хотите Острог – меняйте устав, – быстро сказал Потемкин.
– Легко сказать, батя… – Екатерина встала сбоку, оперлась руками о стол и смотрела на князя сверху вниз. – А не жалко тебе, кстати, если у твоей Александры отберут Острог? Я отберу? Худо-бедно, а…
– Когда мне было что жалко? – князь исподлобья смотрел на царицу.
– А?… М-да, – сбилась Екатерина. – Впрочем, по праву Острог все равно ей не принадлежит. Да и денег она оттуда, кажется, давно не видела. А может, разогнать этот орден к едрене фене? И Павлушу туда на штыках?
Потемкин поглядел снизу на Екатерину и деланно усмехнулся. Екатерина отшатнулась.
– Какую ж репутацию мы себе завоюем? – сказал Потемкин. – За орденом – реки рыцарской крови, пролитой во славу Христа. Не разгонять, а использовать. Изменить изнутри. С помощью Павлуши, как ты придумала. Авторитет – ихний, слава – наша.
Екатерина повела шеей, словно белое каре под воротником платья стеснило ей на минуту грудь, и села на место.
– А предварительно лишить их денег и союзников. – князь поднялся и отошел к окну. – Будут сговорчивей.
Екатерина посмотрела светлейшему в спину. "Значит, ошиблась, – подумала она. – Значит, не ошибалась…"
– Да какие у них союзники? – отозвалась царица. – Орден нейтрален…
– Папа! – отрезал Потемкин.
– Папа! – повторила она.
Потемкин обернулся. Чепец немного сбился у матушки набок.
– Где ты таких здоровенных находишь? – он кивнул за окно.
Екатерина выпросталась из стула, приблизилась и тоже выглянула на плац.
– Что-то я тебя не пойму, – сказала царица, поворачиваясь и близко глядя в лицо светлейшему князю.
По двору Зимнего как заведенные ходили два караульных гренадера, в унисон печатая шаг.
– У папы только один гвардейский полк, – сказал князь. – Называется Мальтийский орден. И вдруг папе доносят, что этот полк присягает другому…
Екатерина откинула голову назад и посмотрела на князя, как смотрят на драгоценный портрет: отнеся от лица, чтобы схватить детали. Потемкин снова, в который раз, независимо от нее выстроил аналогичную комбинацию. Это значит: она придумала верно.
Они двое случайно стояли теперь под тяжелой аркой окна, лицом друг к другу. Как стояли когда-то давно, но неслучайно…
– Кому он поверит, что рыцари заигрывают с православием? – тихо сказала царица. – Папа не верит сам себе.
– Папа поверит иезуитам, – сказал князь. – В политике верят врагам, а не друзьям.
Екатерина грустно приблизила лицо, всматриваясь в князя.
– Это правда? – сказала она.
До Потемкина долетело ее дыхание.
– А ты не знаешь? – усмехнулся Потемкин. – Иезуиты будут счастливы утопить Орден госпитальеров. Там уже само завертелось – патер Грубер ждать не стал. Чуть рыцаря мне, кстати, не угробили на набережной: моему человеку едва вмешаться не пришлось… И тебе урок: в большой политике нет друзей. В большой политике есть только враги… – горько закончил он.
Екатерина все смотрела на лицо светлейшего, быстро перебегая взглядом от детали к детали… Женщине нужно от мужчины так много, что практически ничего не нужно.
– Только враги… – тихо повторила Екатерина.
Царица и Потемкин смотрели друг на друга. Словно, рассуждая о постороннем, заговорили вдруг о своем.
– А иезуиты поверят рыцарю, – растерянно докончил Потемкин.
– Да, – сказала Екатерина. – По той же причине. Как бишь его зовут?
– Патер Грубер, – отозвался князь.
– Нет, его зовут Гриша. Мужа зовут Гриша… – нежно и задумчиво продолжала Екатерина. – А вовсе не Платон. Ну а ее?
– А ее зовут Магда! – смутившись, отвел глаза светлейший князь.
Екатерина рассмеялась. Смех любимой женщины – единственное, что остается мужчине, когда ему ничего не остается.
38
– Тюша, я попросил Куракина перенести отпуск. Думаю, не откажет. – Павел Мартынович установился в ногах у жены, восхищенно и вместе искательно глядя на нее сверху вниз – так, как обычно глядят снизу вверх.
После той памятной ночи в день отъезда Джулио из Неаполя Екатерина Васильевна стала иногда с интересом всматриваться в мужа. Он чувствовал на себе эти по-новому изучающие взгляды, но не знал, радоваться им или огорчаться.
– Да? – рассеянно отозвалась Катя.
Она полулежала на канапе – руки полукругом под голову. Няня, баба Нюня, рассказывала сказку, где главными героями выступали Кащей Бессмертный, Сивка-бурка и Финист – ясный сокол одновременно.
Русский человек представляет себе канапе почему-то гораздо лучше других предметов мебели. Лилейно откинутый боковой лепесток задевает в душе струны, недоступные для раскладных диванов и полутораспальных произведений из ДСП. Зато если на последних легко вообразишь себя с книгой, то на канапе, по мнению русского человека, производятся исключительно легкомысленные действия. На канапе не станешь обдумывать теорему или сочинять пародию на исторический роман. Между тем именно на канапе Вольтеру во сне явился "Макромегас", а Руссо в "Исповеди" признается: если графически изобразить теорию "Общественного договора", то рисунок в общих чертах будет напоминать добротное канапе.
Однако русского человека "Макромегасом" не возьмешь. Репутация канапе устанавливается у него как-то с раннего детства. И производит чисто национальную смесь чувств, именно – ностальгии с ненавистью.
Ничего не подозревая о посмертной судьбе канапе в России, Екатерина Васильевна нежилась в той промежуточной позе, в которой женская грудь кажется существенней, нежели когда лежишь или сидишь. В чем Екатерина Васильевна уже несколько раз самым внимательным образом удостоверилась.
Няня составляла главную отраду Екатерины Васильевны. Няне было совершенно все равно – нравственна ее Катенька или безнравственна, умна или глупа, образованна или простовата. Последнее даже лучше. Няня говорила, что ей важно одно: любят Катеньку или нет. Но это было неправдой. Любить Катеньку имел право только один человек на свете, а именно баба Нюня. Все остальные составляли досадное недоразумение. И этот один человек не потому имел сладкое право, что исключительно понимал значение слова "любить". А потому, что понимал гораздо более важное: что означает любить именно ее – Катеньку Энгельгардт.
"И что же это означает?" – спросит, может быть, читатель. А очень просто: не путаться под ногами у бабы Нюни.
Когда начался трехсторонний роман с Потемкиным, баба Нюня сказала: "Дура!" – за что получила от пятнадцатилетней Кати по щекам.
Лежа в тесной спаленке, няня ждала, что Катя придет извиняться. Баба Нюня верила, что это она воспитывает Катю.
– Да если бы я своего Фаддея, царство ему небесное, с этой тварью Варькой поделила…
– А я его люблю! – перебила Катя. – Понимаешь?
– Вот я и говорю – дура, – подтвердила няня.
– Ну и лежи тут! – сказала Катя. – А я все равно буду его любить. Всегда! – и хлопнула дверью.
– Недели через четыре и тронемся, – осторожно сказал Павел Мартынович. – Ты рада?
– Куда тронемся, папа?
– Я же говорю – я ради тебя перенес отпуск…
Катя медленно села, няня привычно опустила голову.
– Та-ак, – сказала Екатерина Васильевна.
– Тюша, но я же ведь ради тебя…
– Папа, а вы ради меня – спросили меня? – сонно сказала она.
– Тюша, ну что же я буду спрашивать, когда я хотел сделать тебе сюрприз?
– Я тоже хочу вам сделать сюрприз, – протяжно сказала Катерина Васильевна. – Я остаюсь в Неаполе.
– Катя! – вмешалась баба Нюня. – я пойду?
– Отчего же? Сидите, няня! – язвительно сказала Катя. – Скажите, как вам это нравится?
Няня осуждающе поглядела на Скавронского.
– У меня платье заказано к Светлой пятнице, – сказала графиня, обращаясь к няне. – Пасху в дороге! Придумают же некоторые…
Павел Мартынович почувствовал слабину и для закрепления успеха наклонил голову в знак полного и безраздельного признания вины.
– Я не хочу в Петербург, – сказала Катя и внимательно посмотрела на Павла Мартыновича.
Тот убито молчал. Катя показала няне глазами на дверь. Баба Нюня тихонько поднялась и вышла.
– Когда вы распоряжаетесь по своему усмотрению моим телом, я хотя бы могу понять побудительные мотивы, – сказала она. – А по какому праву вы распоряжаетесь моим временем? Вы уверены, что вы хотите, чтобы я поехала? – сложно сформулировала графиня.
– Я хочу, чтобы тебе было хорошо, – тихо сказал Павел Мартынович.
– Ваш деспотизм переходит границы. – Катя отвернулась к окну.
"Замуж выходишь один раз, а мучаешься всю жизнь…" – подумала Катерина Васильевна. Мыслью Катя уже была в Санкт-Петербурге. В городе, где писк любимых ворот на Миллионной, где карнавальный шум двора, матушка, потрясенная туалетами, Сашка…
– Тюша! Как твое самочувствие? – решился Павел Мартынович.
Катя смерила мужа оценивающим взглядом.
– Самочувствие среднее… – сказала она.
– Да? – задохнулся от радости Павел Мартынович. – так я приду пожелать тебе спокойной ночи? В десять часов! – чуть не выкрикнул Павел Мартынович. – Меня за ужином не ждите! – и побежал из комнаты перебежкой, сильно напоминающей котильон.
За ужином все могло перемениться. Лучше уж без ужина. Что он, не мужчина, в конце концов? Сегодня, правда, пулярка по-венгерски… гребешок у нее самое объедение…
– Нюня! – позвала Катя, и няня сразу же возникла на пороге. – Нюня, мы едем в Петербург! – она отбросила плед и вскочила с канапе. – Ты слышишь, Нюня! Пе-тер-бург, Пе-тер-бург, я совсем не хочу в Петербург! – запела она, закружившись по комнате. – Нюня! Нюнечка! А ты хочешь в Петербург?
Баба Нюня стояла, покачивая головой с беззащитным пучком на затылке. Слезы набегали в уголки глаз старой нянечки уже независимо от настроения. Возраст плюс любовь, похожая на религию, делали свое дело: слезы стояли там всегда. Но сегодня можно было считать, что это слезы радости за любимую Катеньку.
Если и есть в русском языке существительное, разом передающее смысл религии, то это – радость.
39
Принц Нассау-Зиген командовал гребной флотилией из шести галер, двух фрегатов, гальота и четырех транспортных ботов.
Принц происходил из боковой ветви бранденбургских курфюрстов и потому действительно мог именоваться принцем. Его права на кенигсбергский престол, где нынче город Калининград, вот-вот должны были реализоваться. Стоило умереть трем сыновьям нынешнего курфюрста Фридриха V и двум дочерям. Потом следовало отправиться к праотцам брату Фридриха V и семерым отпрыскам брата. Зато дальше дело оставалось только за младшей сестрой и ее потомством, состоявшим из одиннадцати вечно голодных принцев и принцесс.
Джулио приготовился поддержать с принцем беседу о преимуществах индийской холеры перед бубонной чумой.
После посещения Орлова рыцарь почувствовал какой-то шальной прилив сил. Он то ли подцепил заразу, то ли расправил крылья. Этот удивительный тон общения, эти нравы, удаль, неотличимая от разгула, – все, что поначалу казалось то ли обманом зрения, то ли хитрой комбинацией русского ума, оказалось самим воздухом русской жизни. Русские не притворялись: они так жили.
Джулио ощутил вдруг удивительную легкость, словно бросил костыли и из душной курной избы вышел в весенний лес. Притом в полной уверенности, что спонтанно выучил язык, на котором говорят в этом дремучем лесу.
Рыцарь приехал в Кронштадт с чувством полной уверенности в самом себе. Раненая рука на перевязи словно бы только подчеркивала, сколько еще возможностей впереди.
Рыцарь не знал, что зараза, которую он подцепил, всего лишь легкий насморк по сравнению с настоящими русскими болезнями.
Прежде всего, в крепости принца не оказалось. Но и на фрегате офицеры как-то отводили глаза в сторону. И на целом хмуром острове Котлин никто не мог растолковать, где командующий эскадрой.
Принц прибыл под вечер на собственной яхте, груженной перемерзлой репой под самый гик. От принца несло, как от овощной базы при интендантском складе Адмиралтейства.
– Литта? – сказал принц, протягивая перепачканную руку. – Сволочь! Где ваши люди?
– Простите? – вежливо сказал рыцарь.
– Тыловые крысы! Ручанский – сволочь! Или он Рычунский? Чтобы Нассау-Зиген взятки давал? А матросам жрать нечего! Пять рублей за государеву репу, которая в Питере вся по рублю за воз! Где ваши люди, я спрашиваю? Может, мне еще и разгружать самому?
Развитой музыкальный слух Джулио с уважением отметил безупречно правильное чередование восклицательных тезисов и вопросительных арсисов без единой синкопы.
– Принц, но… – начал Джулио. – Впрочем, не извольте беспокоиться.
Через полчаса принц Нассау-Зиген наблюдал с борта яхты следующую картину. Из крепости спотыкающимся марш-броском трусила заполошная вереница солдат и поминутно оглядывалась в тыл. В тылу мелким аллюром, но крупными зигзагами скакал Джулио на неизвестно откуда взявшейся лошади и размахивал шпагой в непосредственной близости от отстающих.
– Это что же это такое! – задыхаясь, прокричал принцу бедовый унтер, подбегая к борту яхты, но не решаясь вспрыгнуть на хлипкий трап. – Мне же в караул! Что за самоуправство! – он занес было ногу, но снова передумал. – Да еще черт какой-то, ни слова по-русски. Только и знает "алле" да "алле"! Ваше сиятельство!
Принц, сидя на горе репы, достал из кармана огромный брегет и взглянул на стрелки.
– Караульный развод? – сказал он, защелкивая крышечку. – Чудно. Видишь объем работ? – он похлопал по ближней репке. – Даю час времени…
– Ваше сиятельство! – взмолился унтер. – я же под арест пойду! Мы же гарнизон! Мы же не флот! Это этот черт нерусский не разбирает, но вы-то, ваше сиятельство! А то и без лычки оставят…
– А я что, по-твоему, русский? – перебил принц. – По рублю за сутки ареста. Ну и остальным водки. А успеешь в караул – водки вдвое. Эт-то будет веселый караул!
В крепость уже в полной темноте принц Нассау возвращался с Джулио под руку. Лошадь Джулио вел в поводу.
– Вы который год в России? – спросил принц. – Мне Орлов написал об вас.
– Пятый год, ваше сиятельство, – сказал Джулио не моргнув.
– То-то я и вижу. А мои орлы – все на берегу: последние деньки перед походом. Не мог же я вахту под разгрузку снимать! – принц словно бы оправдывался. – Так вы имейте в виду. Отдаю вам лучший фрегат. Там дедовщина – с ума сойти. Знаете хоть, что это такое? Вам под парусом в бой приходилось?
– Бывало, ваше сиятельство. Под парусом веселей. А этих у нас "шипами" зовут. Я с ними… Впрочем, посмотрим. Как у них главный по-русски?
– Pahan, – сказал принц. – Ну ладно. Сегодня с утра получен приказ по флоту. Эренсферд из Гельсингфорса идет к Гогланду. Чичагов в Нарве, и неизвестно, успеет ли проскочить в залив. Как Потемкин с турками в Румынии увяз – так шведы и зашевелились. И что предлагает этот ваш Грейг? Идти на выручку Чичагову к Лавансаари. Оставить Петербург без прикрытия. А если шведы нас по одному? А если шторм? А если запрут в Выборге? И это все еще ладно бы. Так ведь репы даже нету! Еще мне возов бы пяток. Тьфу, пропади оно пропадом!
Джулио на ходу делал попытки привязать к карте района хотя бы топонимы. Что Лавансаари топоним, а не итальянский наемник – одолевало сильное сомнение. Зато Эренсферд сомнений не вызывал. Джулио ясно помнил, что это сильное течение вдоль финских берегов от зюйд-веста к норд-осту. Поэтому совершенно очевидно, что оно из Гельсингфорса идет к Гогланду. Правда, что представляет собою сам Гогланд?
Тут в голове мелькали какие-то рифы, то ли банки, то ли лежбища тюленей, проскочил даже один варяжский каяк… "Надо было не по наследникам бегать, а карту района учить!" – с досадой подумал Джулио.
– А Эренсферд – адмирал матерый. Как вы считаете? – принц смачно сплюнул.
"Этот, кажется, на русской службе уже очень давно", – подумал Джулио.
– Я полагаю, что без репы трогаться не следует, – решительно сказал рыцарь.
Принц, пораженный, остановился:
– Как не следует?
– А как без продовольствия? – в свою очередь удивился Джулио.
Едва Джулио ступил на берег Котлина, он почувствовал себя совершенно в своей тарелке. А когда увидел ладные корпуса кораблей, услышал родной шум суеты у причалов – воздух показался ему уже просто родным и прозрачным.
– Без продовольствия? А кого это волнует? – принц смерил его диковинным взглядом и тронулся с места. – Сколько, вы говорите, уже в России?
– Пять дней, ваше сиятельство.
– Так дней или лет? – принц начинал раздражаться.
– Дней, ваше сиятельство.
Принц снова остановился и снова поглядел на него.
– Как пять дней? – сказал он. – А как же вы… э-э-э… – он ткнул большим пальцем за спину. – М-да. Ну понятно. – принц снова пошел вперед. – Говорите, рыцарь?
На следующий день Джулио был представлен команде.
– Опять иносранца дали! – шептались в задних рядах на построении. – Веры-то хоть какой?
– Не видишь – аккуратный. Стало, бусурман.
– А лицом – православный…
– Эти самые ни на есть татары. Возьми наших: что прынц – Несам-Зихер, что адмирал туда же – Грек.
– Дак Грек – того хоть видать, откудова ветер дует. А принц – как ни верти: и сам – не русский, и Несам – Зихер.
Дружный сдавленный хохот свидетельствовал о том, что шутка была обкатана в матросских кубриках до глянцевитой напевности.
– А иде эта Мальта? – осведомился прыщавый матросик из палубной команды.
После линейки Джулио собрал старших офицеров в салоне. Среди мрачных ветеранов Свенкзунда, Гогланда и Гельсингфорса он казался не просто самым младшим, а эфемерно-зеленым до оскомины.
Офицеры ждали прочувствованной речи, готовы были даже и к упоминанию дедушки русского флота – ботика Петра, реквизованного Петром у боярина Голицына.
– Если до Воронежа доберется – с ним все ясно, – прошептал старший помощник мичман Бородулин, пробираясь в салон.
– Господа! – глухо сказал Джулио по-французски и исподлобья обвел глазами людей. – Императрица поручила мне командовать кораблем. И я буду им командовать. Представьтесь по старшинству. Да, о неуставных отношениях. Pahan у вас теперь только один. А именно я. – Джулио коротко ткнул большим пальцем себе в грудь. – Вопросы есть?
– Вот это да! – прошептал Бородулин.
Джулио не добрался не только до Воронежа, но даже и до Переяславского пруда.
– У них там жизнь человеческая ни шиша не стоит, – шепотом отозвался боцман с пресноводной фамилией Затулыйвитэр.
– Это мы еще поглядим, – хмуро подвел черту капитан второго ранга Икоткин из мелкопоместных белецких дворян.
Командующий флотом в Кронштадте адмирал Самуил Карлович Грейг на представление полковника кронштадтского гарнизона Вырубова о немедленном взыскании нарушителя за самоуправство с репой вызвал к себе Нассау-Зигена.
– Что там у вас творится? – хмуро спросил Грейг, морщась от режущей боли в печени.
– У меня творится? – принц окинул неприязненным взглядом насквозь пехотную фигуру Вырубова.
Вырубов с притворным равнодушием созерцал заоконную пустоту.
– Придется арестовать, – не очень уверенно сказал Грейг, оглаживая ладонью ноющий бок. – До похода.
– Арестовать? Это не у меня, это в интендантской службе творится Бог знает что, ваше превосходительство! – высоким голосом сказал Нассау-Зиген. – Возьмем вопрос положенных по разнарядке овощных культур…
Грейг тоже покосился на Вырубова – принц беззастенчиво подрывал авторитет флота прямо на глазах у пехотных профанов.
– Ладно-ладно, – сказал Грейг. – Давайте его под домашний арест до похода, я же сказал. Вы удовлетворены, полковник? – обернулся он к Вырубову.
Вырубов отошел от окна, сухо поклонился и двинулся к выходу.
– Господин полковник… – остановил Вырубова принц Нассау-Зиген. – У меня к вам личная просьба. Вы уж там вашего унтера, как его… так вы его не бейте, пожалуйста. А? – принц просительно заглянул полковнику в глаза. – Ну как же воевать без продовольствия? Ну?
Редкий русский полковник выдержит, когда ему в глаза заглядывает принц.
Вырубов снова с достоинством поклонился и покинул помещение.
– Нехорошо, в самом деле, – сказал Грейг, оставшись с принцем наедине. – Ну ладно, с этим покончили. Теперь вот что… – он взял со стола бумагу. – До чего не люблю, когда Зимний мне вдруг капитанов выпекает. Видели уже новенького? Мне вчера все было недосуг. Ну что, как он? "Джулио Ренато Литта", – отчетливо прочитал Грейг.
– Да как видите, ваше превосходительство, – прищурился Нассау-Зиген.
– Чего?
Принц пожал плечами.
– Так это что – он вчера?… Да ладно! – Грейг широко улыбнулся. – Ну, тогда ты его там шибко-то не это… Фрегат уже принял? Сколько ему годков, двадцать пять? – Грейг покачал головой. – Ты гляди, чтобы офицеры с ним там шуток не навыкидывали…
– Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство, – сказал принц. – Мне доложили, что команда приняла его с распростертыми…
– Да? – Грейг взялся за бок обеими руками и с силою потер, заминая белое мундирное сукно. – Панибратства нам тоже не надо… Ну ладно, я понял. Фуражировался ты, я вижу, капитально. Так что твои выходят завтра первыми. Строимся вот здесь, гляди…
И они склонились над картами.
40
Пока Джулио Литта принимал командование фрегатом, русский посол на Мальте граф Волконский, которого мы оставили с таинственной визиткой в руках, развил бешеную деятельность.
Вернувшись после ночной инспекции меньших островов, Волконский занес наблюдения в толстый журнал под сафьяновым переплетом на двух крючочках. На карте исправил расстояние от Чиркеввы до острова Гозо с фортом Шамбре и до залива Иль-Рамла, куда, по преданию, высадился доверчивый Одиссей, чтобы попасть в объятия нимфы Каллипсо. Провел прямую линию до единственной лагуны островка Комино.
