Маяк в Большой Гавани Мальты работал как часы.
 
      Двадцатипятилетний граф Джулио Литта, приняв с вечера команду над караулом порта, расположился поужинать.
      В старом здании таможни, сложенном еще Жаном Ла-Валеттой, было сыро.
      – Нет, это не христианский остров! – заявил Робертино после первой мальтийской ночи семь лет назад. Он ненавидел влажные простыни почти так же сильно, как ревнивых мужей. – Это, ваше сиятельство, наоборот!
      – Н-наоборот? – рассеянно отозвался тогда Литта.
      – Чистой воды турецкая баня! – заявил Робертино.
      Джулио отстегнул шпагу, прислонил к столу. "Упадет", – подумал он. Грузно сел на скамью, заложил ногу за ногу, расстегнул у горла красный супервест.
      Скрипнула дверь. На цыпочках вошел Робертино, поставил поднос с вареной лампукой*. Джулио поморщился.
      – Пост еще только завтра! – отрезал Робертино. – Съешьте рыбки! Вы себя в гроб загоните!
      Джулио обвел глазами стены таможни.
      – Вот именно – чем не гроб? – пропел коротышка Робертино. – Загнешься от тоски среди этих камней, еще и не есть. Эх, то ли дело в Милане!… Корабль, между прочим, эчеленца*. И здоровенный.
      Джулио разломил хлебец, стал медленно жевать, покачивая сапогом. Тонко позванивала шпора.
      – А флагов не видать, – с удовольствием добавил слуга и принялся терзать громадные черные усы, распущенные веером по неаполитанской моде.
      Дверь вновь распахнулась, в комнату втиснулся брат-оруженосец размером с двух Робертино, поставленных друг на друга. Он был без усов, зато с бакенбардами.
      – Ваше превосходительство, иностранец на рейде…
      Шпага поехала по краю стола и грохнулась со звоном.
      – По огням – военный, – продолжал навытяжку караульный. – Фрегат, ваше превосходительство.
      Джулио перестал жевать.
      – Ф-фрегат? – сказал он.
      Брат- оруженосец покосился на Робертино.
      – Эчеленца, так ведь ужин… – Робертино опасливо ступил шаг назад. – Фрегат-то уже здесь, а ужин-то еще… – он посмотрел Джулио прямо в живот.
      Даже сидя Джулио Литта возвышался над слугой на добрый фут.
      Граф тяжело и спокойно глядел на Робертино. "Как якорь на креветку", – образно думал тот, отступая все дальше.
      – Лодка, раз пришла, уже никуда не денется, – бормотал слуга. – А рыбка остынет…
      Правый ус у него стал непроизвольно подергиваться.
      – Двое суток ареста, – сказал Джулио. – Еще раз повторится – отрежу усы.
      Доскакав до форта Святого Эльма, Джулио взобрался на смотровую башню и навел подзорную трубу в кожаном пояске на сырую мальтийскую темень.

      В ночь на 20 января 1789 года русский фрегат "Святой Николай" встал на рейде Валетты.
      – Эк мигает ровно. – Волконский передал трубу капитану. – Что жгут на маяке, интересно?
      – Известно что – магний. Прикажете шлюпку, Дмитрий Михалыч? – капитан насмешливо покосился на худую юношескую фигуру посла.
      – Шлюпку? – Волконский опасливо скосил глаз в маслянисто-черную пахоту моря за бортом. – Прикажите лучше флаги, – кашлянув, морским волком отрезал он. – Разве магний так горит?
      – Так ведь ночь, какие флаги, Дмитрий Михалыч? – сказал капитан. – Да и ветер – порвет флаги-то.
      – На то он и ветер, – наставительно сказал Волконский.
      Худой и ровный, как собственный указательный палец (и даже такой же немного конический), Волконский, по контрасту, любил округлые фразы.
      – Исполняйте, пожалуйста, – сказал Волконский. – Это сколько ж нужно магния? Верно сказывали – все они тут, на острове, алхимики.
      "При чем алхимия? – думал капитан, обиженно подымаясь на мостик. – Не углем же на маяке работать".
      Едва капитан вышел из желтого конуса палубного фонаря, Волконский расстегнул и отпустил по ветру полы камзола. Крепко взялся тонкими пальцами за поручень. "Как Петр I", – подумал он.
      Дмитрий Михайлович Волконский верил, что земля покоится на трех китах: дерзость, чувство долга и Древний Египет. Комбинация стяжала ему в департаменте иностранных дел репутацию вольнодумца. Но поскольку Древний Египет не играл большой роли во внешней политике России, а дерзость и чувство долга играли, то на египетские причуды статского советника Волконского глядели сквозь пальцы.
      Посол прошел в каюту, запалил бронзовый канделябр, поглядел на портрет матушки-императрицы, неохотно исполненный Левицким для подарка на Мальту. Достал пакет, блеснул красный сургуч размером с пятак. "То-то ночи у них тут темные, что и орла российского не видно, – думал Волконский, разглядывая печать. – Аллегория!"
      Двадцатитрехлетнего графа искренне огорчало, что самые художественные мысли проносятся в голове, когда он один. А когда он в обществе – не проносятся.
      "Преимущественнейшему господину гран-магистеру Ордена Святого Гроба и Святого Иоанна Иерусалимского1 Эмануэлю де Рохану-и-Польдюку", – поднеся к свету, прочел на конверте черной тушью выписанный адрес.
      Прилег на диван, закинул руки за голову. Поправил кружево на рукавах, чтоб не замялось. В иллюминатор свежо задувало с моря.
      "А красивая жена у нашего посланника в Неаполе", – зевнув, подумал граф.

      За два месяца до описанных выше событий Екатерина II, закончив утренний прием, прошла в кабинет в сопровождении Потемкина. Князь отъезжал назад к армии, к Очакову, где Суворов в его отсутствие проявлял излишнюю инициативу.
      Светлейший с недавнего времени не находил в душе прежнего боевого задора. Так воин после ампутации ноги чует иногда в ступне ноющую боль.
      Однако есть ли задор, нет ли – светлейший понимал: с турками пора кончать. Иначе насмарку все его таврические подвиги, Херсон и первый русский Черноморский флот.
      Потемкин ждал последних напутствий, заранее морщась: голова после вчерашнего напоминала чугун с сырой картошкой. Раньше матушка избегала высокопарных слов, а просто говорила: "Давай-ка, Гриша". Теперь принимала все более официальный тон.
      "Очаков будет взят, не извольте беспокоиться, ваше величество, – подбирал он сухую ответную фразу. – К Рождеству Христову и возьмем. Интересно, как она Зубова напутствует? "Давай-ка, Платоша"? Не звучит", – думал Потемкин, глядя, как Екатерина грузно усаживается за столик. Крошечное бюро с откинутой крышкой работы Брамса едва вмещало чернильницу с песочницею и лист в одну четвертую. "Чтобы лишних бумаг не наваливалось", – поясняла царица.
      На бюро лежал незапечатанный пакет.
      Выйдя с утра в приемную залу, императрица сразу, поверх круговерти придворных, отметила: светлейший – в нервно-отрицательном духе. То есть бодрый и раздраженный.
      – Возьми-ка, Гриша, почитай, – ласково сказала Екатерина, взяла с бюро и протянула ему пакет.
      Она подперла голову рукою и тихо глядела на поседевшего князя. "Все красивый, – грустно думала она. – Хоть и кривой на один глаз…"
      – Мальта? – удивился Потемкин, пробежав первые строки.
      "Даже крошки бисквитные не смахнула, – неприязненно думал он. – Письмо писала за кофе, часов около шести. Вечно в такую рань ее на идеи развозит. На кофе не пригласит, хоть ты накануне ее до истерики долюби".
      – Так, – сказал он, мучительно пытаясь вникнуть в смысл документа.
      "За каким мне эта Мальта перед отъездом? – вертелось в голове. – Очаков – вот о чем думать".
      – Да ты куда улетел-то? – спросила Екатерина.
      – Матушка, на кой хрен мы просим у них капитана? – встрепенулся Потемкин. – Тоже мне наставник! Посла им всучить, этого… Волконского – я еще понимаю. Хотя Ушакова туда с эскадрой, а не посла с картиною!
      – Да они посла-то ведь не примут, Гриша, – сказала Екатерина. – Посол православного двора при католическом ордене – ты соображаешь?
      Потемкин потряс головою – похмельный туман со вчерашнего никак не хотел рассеиваться.
      "И как это Безбородько2 с похмелья указы выдумывать умудряется? – думал князь. – Пьет как лошадь, потом девок тройку пропустит, потом с утра – шлеп! – ноту его величеству королю шведскому".
      Потемкин вспомнил вчерашних сестричек-турчанок, сервированных Безбородькой под слоем крема на огромном майсенском блюде.
      "Торт "Босфор и Дарданеллы!" – объявил Безбородько. – России требуется прямой проход!"
      Турчанки на блюде хлопали глазами и непрофессионально улыбались. Лежать на блюде было неудобно.
      "Босфор был не так живописен, как Дарданеллы", – смутно припомнил князь.
      – Да за каким бесом нам эта Мальта, матушка? – Потемкин выпростал из мысленного кавардака единственный вопрос, хоть как-то относящийся к делу. И обвел мутным глазом кабинет – нет ли где бутылочки портеру. Он об настоящем деле думает, а она все только кружева плетет. А ведь была – боец! Стареет.
      Екатерина позвонила.
      – Портеру, – коротко сказала она камер-лакею. – Гриша, – она повернулась к Потемкину, – да ты газеты французские давно ли читал?
      Потемкин жалобно поглядел на свежую Екатерину, мозговые часики которой в утренние минуты всегда поражали точностью хода.
      Лакей внес на подносе бутылку и при ней бокал.
      Потемкин, не выдержав, шагнул навстречу и двинул прямо из горла и прямо в желудок, минуя бездарные глотательные паузы.
      – Еще? – спросила Екатерина.
      Потемкин взял лакея за лацкан, вытер губы.
      – Каюсь, – сказал он.
      – Что уж тут, – потупилась Екатерина, – не впервой…
      – Что газет, говорю, французских не читал – каюсь.
      – А! Значит, пришел в себя? Ну, добре, как говорит собутыльник твой Безбородько.
      – И чего там с французами? – оживился князь. – Постой, а что-то мне из Варшавы покойный Браницкий… уподобь, Господи, его беспокойную душу… э-э… успокой, Господи, его бесподобную… – Потемкин не докрестился и махнул рукой. – Ну-ка, ну-ка! У них же там какие-то поместья… У Мальтийского ордена, говорю, в Польше…
      – Острог называется, – подбодрила Екатерина. – Ну-ну?
      – И католиков у тебя теперь под рукою в новых польских землях, я чай, мильенов пять.
      – Ну, не пять.
      – И поляки с французами подружились, как польку Людовику сосватали. А у Людовика крестьяне бунтуют, казна пустая. Ну и чего? – с разгону остановил сам себя Потемкин.
      – Может, все-таки еще?
      – Да нет, лучше сяду. Позволите, ваше величество?
      – Да уж лучше, чем лежа. А то ты в последнее время…
      – Да все самое интересное мы ведь с тобой лежа-то и придумали! – брякнул князь.
      Екатерина вспыхнула.
      – Ты так думаешь? – сказала она.
      – Да я не то имел, – нехотя поправился Потемкин, ни капли не смутившись.
      – Отчего ж? – перебила царица. – Стара стала?
      "Все мысли читает, дьявол!" – Потемкин покраснел.
      – Катя! – князь вскочил так, что дубовое кресло с грохотом перевернулось на спинку и по полу покатились деревянные маковки, венчавшие резное изголовье. – Да что ты, Бог с тобой!
      – Сиди уж. – Екатерина в восхищении поглядела на кресельную руину. – Да-а. Как же я от тебя родить-то не умудрилась?
      – М-м-м… – Потемкин припомнил курносое лицо великого князя Павла Петровича. Вздернул одной рукой кресло обратно, как провинившегося прапорщика за шкирку. – Как подумаю, что все, чего мы с тобой навоевали, под эдакого монарха попадет…
      Он давно понял, что матушка не хочет растолковать впрямую. Наталкивает исподтишка, чтобы заодно проверить и себя – верно ли разложила партию.
      Но последнего доворота ключа у князя что-то сегодня не выходило. Да и на кой оно ему сдалось, когда у него совсем другой ключ в голове – от одной турецкой крепости в устье Южного Буга?
      – Мы как говорили, Гриша? – Екатерина зацепила щепоть песку из чернильного прибора и стала просеивать сквозь пальцы. – Александр Павлович будет у нас российским императором. – Екатерина поежилась. – Константин Павлович – греческим царем. А Павлуша? Внуки пристроены, а сын…
      – А что Павлуша? – Потемкин подумал, что напрасно отказался от второй бутылки.
      – А куда его? Как Иоанна Антоновича – в Шлиссельбургский равелин? Что из этого получается – известно…3
      Стряхнув с пальцев остатки песка, царица поднялась.
      – Что такое в России обиженный наследник престола? – сказала она. – Плевать мужики хотели на букву закона: по моей монаршей воле Павлушу обидели или не по моей. Русский мужик – это тебе не прусский пехотный полк.
      – Матушка, да ты на что намекаешь?… – Потемкин присел на ручку кресла и интимно обнял поврежденную спинку. – А то ведь это у меня быстро.
      – Дурак! – сказала Екатерина, останавливаясь. – Чтоб я такой грех на душу… Ты когда кого невзлюбишь, у тебя мозги, словно телега немазаная, все какие-то гадкие звуки производят…
      – Да раньше-то мы же… – сбитый с толку, начал князь.
      – А раньше у нас с тобой впереди было много времени, – перебила Екатерина. – Понимаешь, фельдмаршал? Не будет покоя, и все тут, – подытожила царица.
      Она вновь мягко пошла по кабинету, с усилием потирая рукою горло.
      – Не ты ли мне доносил, что иезуиты4 вокруг Павлуши сети плетут? – терпеливо приступила она с другой стороны.
      – Дак и я же тебе про это самое.
      – Что Кутайсов ему нашептывает: а не худо бы на крайний случай корону подыскать, пусть завалящую – да все лучше, чем в крепости томиться?
      "Во дает баба!" – подумал Потемкин.
      – Ничего себе завалящая корона! – сказал князь, чтобы что-нибудь сказать. – Великий магистр суверенного, как его… ордена больницы? Так-так-так. – Потемкин, подняв с пола деревянную маковку, пытался присобачить ее на место. – А народ?
      – Гриша! Да что с тобой сегодня?
      Потемкин вдруг снова вскочил, отшвырнув в сердцах деревянный шарик.
      – Ты что, не понимаешь, что я к армии еду? – почти выкрикнул князь. – Где судьба России решается? А ты мне про какой-то хрен моржовый, прости Господи…
      – Фельдмаршал – он и есть фельдмаршал, – тихо сказала Екатерина, глядя на князя. – И правильно. И с Богом.
      Потемкин пошел пятнами, рубец на брови побагровел.
      – С каким Богом? – со сдержанной яростью сказал он.
      – Ты-то? С православным. А вот Павлуша – тот с католическим…
      Потемкин с минуту тупо смотрел на императрицу и вдруг опустился обратно в кресло. Он все понял.
      Князь провел рукою наискось по шраму, словно пытаясь восстановить стереоскопичность зрения. "Если Павел Петрович Романов сделается магистром ордена, хоть иезуитского, хоть Мальтийского, – он должен будет перейти в католичество. А за католика русские мужики никогда не пойдут бунтовать. Будь он хоть трижды раззаконный наследник престола…"
      Случайные кусочки моментом сложились в простую, как удар шпагой, мозаику.
      Екатерина мягко подошла, остановилась перед светлейшим и, сцепив руки внизу живота, кивнула головой.
      До Потемкина долетел запах ее любимых "Пиров Шамахана" – душистых пачуль, привезенных по его приказу из каспийской орды.
      – Я-то ведь своего окна в Европу еще не прорубила, – сказала она.
      – И это будет уже не изгнание наследника, а почетная государственная миссия, – тихо добавил Потемкин, напомнив Екатерине лучшие годы, когда мысли их неслись взапуски, обгоняя и дополняя друг друга.
      Потемкин расстегнул пуговицу на мундире. "А я-то со своим дурацким Очаковом! Матушка Очаков давно взяла, и крепость отстроила, и плывет дальше на всех парусах, – с горечью думал он. – С севера Европы – русские Кронштадт и Выборг, с юга – русские Греция и Мальта. Потом Менорка и Гибралтар. Европа в клещах Великой России…"
      – Посла, значит, на Мальте не примут… – заговорил Потемкин, словно стараясь перебить давешнюю тупость запоздалой прозорливостью.
      – А как к Гибралтару подберемся – пусть англичане в Индию через Северный океан ходят, – подхватила Екатерина. – Поостынут, с японцами подружатся. Это у них будет серьезный союзник…
      Потемкин только тут заметил, что все еще держит смятый черновик царского письма.
      Он расправил лист, поднес к лицу и еще раз пробежал.
      – Посла нашего на Мальте принять не смогут – папы римского испугаются, – сказал князь. – Отказать побоятся – у нас теперь в Черном море флот. – он сверкнул глазом на царицу.
      – Ну, ты бы как? – Екатерина стала вновь прохаживаться по кабинету.
      – В большом откажем – посла не примем, – сказал Потемкин. – В малом уступим – капитанчика для Балтийской эскадры пришлем. Авось русские и не обидятся…
      – Вот тут Очаков нам и не помешал бы! – вдохновенно добавила Екатерина. – Пока Волконский на "Святом Николае" до Мальты дойдет – ты как раз и… Ты уж постарайся. На Мальте понимают только один язык – морских флагов. Как только турки нам проливы отдадут…
      – Ну уж, сразу и проливы…
      – Так я тебя для чего к армии командирую?
      Потемкин поднялся. Полный злобной похмельной энергии при входе в кабинет, теперь он стоял перед ней опохмеленный по всем правилам целительства. Ему не увидеть Великой России. Он просто уже не способен видеть дальше победы – после стольких побед. Требуется зрение поострее. А он… Он возьмет Очаков и поставит последнюю потемкинскую веху на границах любимой державы.
      – Вечером заглянешь? – спросила Екатерина, глядя в сторону. – Никого не будет, – быстро добавила она. – Я уж тогда и благословлю на дорожку.
      – Очаков, говорите, ваше величество? – Потемкин, встрепенувшись, задорно поглядел на нее. – Эхма, дам прикурить! Напоследок…
      – Не зарекайся. Ненароком в лес пошел, да невзначай топорище вырубил, – сказала Екатерина, подошла вплотную и, твердо взяв руками за седые виски, поцеловала прямо в губы.

      Сдав в шесть утра караул, Джулио по широким и мелким ступеням улочки Святого Павла направился в верхнюю часть Валетты.
      Мутное январское солнце едва показалось над морем, за фортом Рикасоли. День обещал быть жарким и желтым.
      Торговцы уже повысыпали на улицы, запах из пекарен вкусно стелился по бодрому зимнему воздуху. Крахмальные раковины стоячих женских капюшонов – "джонелл" – с треском сталкивались в переулках. Перлы женских личиков внутри хозяйственно устремлялись захватить хлеба для "хобзиз-биззейт" – гигантского мальтийского бутерброда с постным маслом, каперсами, тунцом и целым деревом салата. Без этого циклопического завтрака ни один уважающий себя мальтиец не начнет промыслового дня.
      И торговцы, и хозяйки, и даже зверские мальтийские коты, едва завидев рыцаря, робко жались по стенам.
      Крупная фигура Литты, с длинными руками, производила двойственное впечатление силы и нескладности. А привычка перебирать плечами наводила на мысль, что графу неуютно в собственном теле. Когда рыцарю неуютно – не знаешь, чего ждать. Впрочем, даже если уютно – все равно лучше не связываться.
      Джулио, которому Мальта представлялась одним величественным храмом, брезгливо глядел на торговцев, женщин и котов, бессовестно набившихся в церковь.
      До утреннего рапорта адмиралу флота Лорасу оставалось два часа. Пойти домой позавтракать? Граф вспомнил, что так и не поужинал. Да еще эти ступени высотою в пиццу! Семенишь, как нотариус…
      Ступени вывели на валеттский рынок перед собором Святого Иоанна.
      – Пастицци, ваше сиятельство! – опасливо пролепетал ближайший лоточник.
      – С фасолью, ваше сиятельство! А то с сыром, – смелее откликнулся другой.
      – Авокадо, ваше сиятельство! Для настоящих мужчин! – обнаглев, кричал третий.
      Но Джулио только презрительно выпячивал грудь, продвигаясь в толпе как линкор среди алжирских плоскодонок. Эти деревенские замашки – завтракать на улице – он бросил, не успев приобрести, еще в юности, когда дерзко вырвавшись из расписания миланского дворца, схватил жесточайшее отравление.
      Вал голода внутри огромного тела, однако же, неутолимо нарастал, раздраженный запахами и бессонной ночью.
      "Робертино увидит – не простит, – думал он, сглатывая слюну. – Интересно, чем завтракают на русском судне?"
      Джулио остановился перед каменным прилавком с выпечкой. Покупатели моментально рассосались: рыцарь на рынке – это даже звучит странно.
      – Кальцоне, – сказал он, указывая на пиццу, свернутую в соблазнительный конверт.
      – Фромаджио? Жбейна? – торговец услужливо заподхватывал лоснящиеся тела пицц с разными сортами сыра.
      – Литта! – тихо сказали сзади.
      Джулио расправил плечи.
      – В другой раз, – сказал он, спокойно отводя руку лоточника, и не спеша обернулся.
      Перед ним стоял барон Лорас собственной худой персоной. Адмирал флота, кавалер Большого Креста5, начальник негласной Тайной канцелярии ордена. Правда, одетый в штатское.
      – Интересно, – сказал Лорас, окидывая взглядом лоток за спиной Джулио и впиваясь на секунду в лицо торговца.
      Джулио молчал.
      – Очень интересно-с, – добавил Лорас, цепко осматривая теперь Джулио.
      Жесткое лицо Лораса, словно запечатлевшее родные Апеннинские предгорья, внушало трепет даже членам Конвента.
      Джулио переступил с ноги на ногу. Публика любопытно взирала с разных сторон. Джулио спиною чуял подавленную усмешку. Только что такой важный, огромный и неприступный, он стоял теперь навытяжку перед мелким Лорасом, известным на острове под кличкой Мангуст.
      Лорас даже подсвистывал похоже, словно мангуст за мгновение перед тем, как впиться гадюке в скользкую шею.
      – Из караула-с? – быстро спросил барон.
      "Что он здесь делает в такой час? – думал Джулио. – Соглядатаям не доверяет? Обходит владения сам?"
      – Русский фрегат, ваше превосходительство, – сказал Литта громким своим, гудящим голосом.
      – Да вы не кричите, брат. – Лорас беспокойно повел глазами по сторонам. – Пройдемте-с. – он взял Джулио под руку. – Русские? – он поднял тонкую бровь.
      – Просят заход, – снова пробасил Джулио.
      Лорас поморщился.
      Толпа расседалась перед рыцарями, как масло под горячим ножом, и смыкалась далеко позади.
      – Захода им не будет, – сухо сказал Лорас. – Письма велите передать с патрульными.
      Джулио повел плечами так, что Лорас невольно ступил в сторону.
      – Они подняли имперский флаг, – сказал Джулио.
      – Посол? – удивился Лорас и замедлил шаг.
      Джулио промолчал. В животе беспощадно урчала несъеденная "кальцоне-фромаджио".
      Лорас окинул сбоку высокомерный профиль Литты, при всей суровости напоминавший Пиноккио.
      Словно фуганком выструганный красавец нос, триумфальные арки бровей, выписанные щедрым углем по загорелому лицу, высокомерный подбородок из твердого ливийского кедра… Только черная родинка, перекочевав из материнского рода Висконти в сильно приподнятый угол губ, смягчала деревянное впечатление.
      "Доносят, что мальтийки с ума сходят, – думал Лорас, глядя на кокетливую родинку. – Где мужчину раздражает несообразность, женщину привлекает контраст. Интересно, есть ли у торговца пиццей дочка?"
      – Сколько пушек? – спросил адмирал.
      – Тридцать по левому борту.
      Лорас походил желваками.
      – Распорядитесь насчет писем с борта и отдыхайте, – задумчиво сказал он.

      Волконский с самого утра, как только подняли флаги, ходил по палубе "Святого Николая", словно зверь по клетке. "Какая наглость, – думал граф, с ненавистью вглядываясь в бастионы форта Святого Эльма. – Карантин! Лгут, собаки. Скавронский в Неаполе ясно объяснил: карантин на Мальте – для кораблей из варварских стран. Мы идем из Неаполя. Или они русских считают за сарацинов?"
      Дмитрий Михайлович вынул хронометр. "Даю время до трех пополудни", – геройски решил он, спускаясь в каюту.
      В каюте переоделся в полевой полковничий мундир.
      Граф Волконский имел секретную инструкцию императрицы. Канцлер Безбородько, вручая ее при официальном пакете, сказал: "Смотри не горячись. Но и флага российского уронить не давай. Зрозумив?"
      В дверь каюты постучали.
      – Дмитрий Михалыч! – капитан вошел, не дожидаясь разрешения. – Пушки в нашу сторону заворачивают, по бастионам забегали. Это что же – турки мы им разве?
      Волконский как стоял, так и сел на диван.
      – Да где ж ответ? – посол стал быстро гладить себя по колену. – Да верно ли ты видел?
      – А вы сами поглядите.
      В каюту снова постучали, заглянул вахтенный:
      – Ботик с берега.
      – Ботик? – сказали они в один голос и посмотрели друг на друга: Волконский – растерянно, капитан – озабоченно.
      Чертыхнувшись, капитан быстро вышел из каюты.
      "Как кричать, так первые, – раздраженно думал капитан. – А чуть чего, уже и в штаны наложил".
      Через четверть часа капитан принес пакет.
      Волконский перед зеркалом поправлял эполеты.
      Пакет за печатью ордена был адресован императрице всероссийской Екатерине Второй.
      Волконский повертел пакет в руках, вопросительно посмотрел на капитана. Иван Андреевич пожал плечами:
      – Больше ничего, граф.
      – А на словах?
      – Спросили, когда отходим.
      – А вы?
      Иван Андреевич замялся.
      – А вы, капитан? – повысил голос Волконский и вытянул шею из воротника до треугольной ямочки под гортанью.
      – А я, граф, – вскинулся капитан, – в иностранных портах, согласно регламенту, обязан в первую голову исполнять команды портовых властей! "Ежели сие не связано с риском для российских подданных и безопасностью судна", – язвительно процитировал он.
      – Ясно, – сказал Волконский, спрятал шею и внезапно успокоился. – Стало быть, вы не видите риска для российских подданных?
      Капитан пожал плечами.
      – Ну так а я его вижу! – весело сказал граф.
      Капитан упрямо наклонил голову.
      – А потому… – продолжал посол. – Вы ведь обещали сняться с якоря до заката? Ну так снимайтесь. И постройте мне команду на полубаке.
      Капитан покачал головой:
      – Извольте письменный приказ, граф.
      – Приказ получите. Стройте команду.
      Через полчаса шестидесятипушечный фрегат "Святой Николай" с расчехленными орудиями, с канонирами при полной боевой выкладке, миновав заградительные посты фортов Рикасоли и Святого Эльма, вошел в Большую Гавань Валетты.

      Великий магистр Ордена госпитальеров Эммануэль де Рохан с четырех утра пребывал в прекрасном расположении духа. Воскресная охота в лесу Бускетта удалась: олень и дюжина зайцев.
      – Крути не верти – постный день, – с сожалением кивая на добычу, сказал он повару из беглых бедуинов.
      – Да уж куда постнее, – отозвался тот, оттопыривая оленье веко и с ненавистью заглядывая зверю в помутневший глаз.
      Из парнокопытных право на существование повар признавал только за верблюдами. И то не за всеми, а сугубо за одногорбыми дромадерами. Остальных парнокопытных он честно и принципиально не любил. Оттого блюда из местной дичи выходили у него пикантными до оскомины. И это особенно нравилось великому магистру.
      Де Рохан велел зайцев раздать челяди, оленя – ободрать и на лед для гостей, голову – набить и в каминную.
      "А вот мою голову небось не набьют, – с сожалением думал он, подымаясь по ступеням загородного дворца. – Так и зароют. А хорошо бы у папы в Ватикане над камином… М-да. Когда такое в голову лезет – того гляди, и вправду набьют".
      Голова де Рохана являла образец лепки, на какую способна природа в семнадцатом поколении власти и богатства, то есть естественного отбора жен. В результате отпрыски выходят словно с римских камей: природе не оставляют шансов на произвол.
      Едва позавтракал (каша на свекольном отваре, апельсины, кагор) – доложили курьера.
      Адмирал флота Лорас извещал о приходе на рейд русского фрегата и письме императрицы. Русский посол рвется на берег, полномочия посла – в письме, письмо вскрыть без де Рохана не могут.
      "С чего это Лорас так раздражен? – думал магистр. – Хорошо, что русские. орден слабеет. По Европе бегают смешки. Лай шакалов на закате страшен тем, что его услышит крупный зверь. Что ж, солнце встает на востоке. И чем скорее…"
      – Кто таков? – приветливо спросил он мощного посыльного.
      – Кастиль, ваше преимущество!
      "Крути не верти, надо ехать", – думал де Рохан. – Как бы там сгоряча дров не наломали".
      Провел указательным пальцем по шейному мускулу, куда однажды, между шлемом и панцирем, разрубив наплечник, достала турецкая сабля – словно плеснули за шиворот струйкой ледяной воды.
      – Молодец, Кастиль! Скажи – к десяти часам буду.
      Эммануэля де Рохана любили на Мальтийском архипелаге. В самых дальних закоулках вместо "его преосвященство" звучало нежное "Мануэль". Означало: де Рохана любит даже оккупированное местное население. Невзирая на вечное "крути не верти" и вспышки бешенства.
      – Это он от воздержания бешеный делается, – делился Робертино с закадычным другом, щербатым конюхом Саидом.
      После восьми лет жизни на Мальте Робертино уверился: большинство людских пороков проистекают от воздержания.
      К десяти утра в Шпалерной зале Дворца великих магистров в Валетте ждали хмурый Лорас и пильер Французского ланга6 гигант Доломье.
      Наконец вошел запыленный с дороги де Рохан и с ходу приказал читать.
      "Преимущественнейший господин! – зачитал Лорас. – Мы не можем обойтися вашему преимуществу чрез сие нотификацию учинить, когда мы о вашем и похвальнейшего Ордена вашего к империи нашей всегда показанном доброжелательстве уверены будучи, то ль наименьше сумневаться имеем, что ваше преимущество ведомости низко-упомянутой до благополучия нашей империи и похвальнейшего Ордена вашего касающейся щастливой премене охотно и радостно благоволить изволите, а нам напротив того приятно будет корреспонденцию с вами содержать, тако мы нимало посылкою министра с пленипотенциею умедлить не хотели, никако не сумневаясь, что ваше преимущество не токмо нам и нашему императорскому дому все то, еже к нашему и оного удовольствию и благополучию касается, охотно желать, но и ваше в таком новом произшествии участие принять изволите, в надежде пребывая, что вы нам напротив того скипера изрядного бы прислать не умедлили, яко же мы с нашей стороны при нашем восприятом императорском правительстве всегда наше особливое старание прилагать будем, что-б во всяких случаях вам засвидетельствовать те сентименты, с которыми всегда пребываем
      Вашего преимущества благосклонная приятельница
      Екатерина".
      Помолчали.
      – Убей меня Бог, – сказал гигант Доломье. – Это с какого ж языка переводили?
      – С русского, командор, с русского, – отозвался Лорас, насмешливо оглядывая неудобную, как голландская печь, фигуру командора. – А разве не видно?
      – Видно, – согласился Доломье. – А на какой?
      Лорас нахмурился. У него в канцелярии сидели переводчики получше ватиканских.
      – Крути не верти, – вмешался де Рохан.
      – Политика – это вам не баден-Баден… – одновременно начал Доломье.
      Все трое переглянулись.
      – Да чего она хочет-то? – взмолился Доломье. – "Тако мы нимало с пленипотенциею". Сунуть по зубам, сразу бы по-человечески заговорила…
      – Царица желает всучить нам посла и выхватить у нас капитана, – перебил Лорас, подобрав лексический ряд, доступный командору.
      – Посла гнать в шею, – быстро нашелся Доломье.
      Де Рохан принялся наконец расстегивать у горла ремешок дорожного плаща. Сбросил накидку и, усевшись за стол, с удовольствием вгляделся в столешницу.
      – Вы не можете принять посла некатолического двора, – осторожно начал Лорас, наблюдавший за магистром. – Его святейшество папа никогда…
      – Не могу? – удивился де Рохан, не отрывая взгляда от стола и поворачивая голову в разные стороны.
      Полировка отражала голову великого магистра с такою античною убедительностью, с какою не мог сравниться ни один другой предмет мебели.
      – Острог7 – пока что не в России, – раздраженно сказал Лорас, – а этот… Волконский – не польский посол. С другой стороны, – помолчав, продолжал барон, – кто знает, что к концу века останется от Польши?
      – Эт-точно! – Доломье схлопнул обе ладони и растер.
      Острог – огромное владение ордена в Ровно – мог вот-вот оказаться под русской короной. Склочную Польшу радостно резали, как рождественский пирог.
      – У святого римского престола много паствы, – медленно сказал де Рохан. – Но у него нет армии. Единственное войско его святейшества папы – Орден рыцарей-госпитальеров под командой вашего покорного слуги…
      Де Рохан поднялся из-за стола, подошел к шпалерам на стенах залы.
      – За "Индийского охотника" Венеция предлагает сорок тысяч флоринов, – задумчиво сказал он, остановившись перед ценнейшей из шпалер – подарком Людовика ХIV.
      "Годовой доход с Острога – это в десять раз больше, – прочитал Лорас мысль магистра. – А последние поместья ордена по берегам Роны французская революция вот-вот превратит в миф".
      Помолчали.
      – Но царица сама поймала себя в ловушку, – сказал наконец Лорас. – Одна просьба важная: принять посла. Другая пустяковая – послать им капитана на Балтику.
      – В шею! – начал было Доломье, украдкой разглядывая обнаженную пастушку на ближнем гобелене.
      – Но изложены одним письмом, – продолжал Лорас. – Если удовлетворить мелкую, но отказать в главной, то нельзя будет сказать, что орден отверг в целом письмо императрицы.
      – Когда меркнет свет на западе, смотрят на восток, – задумчиво сказал де Рохан. – А на востоке Россия. Не только деньги, барон. Не только деньги.
      – Утопающему все равно, к какой конфессии принадлежит соломинка, – усмехнулся Лорас. "Значит, тонем?…" – подумал он вдруг про себя, и впервые за долгие годы власти холодок пробежал по хребту адмирала.
      Гигант Доломье вышел от великого магистра в полной уверенности, что русских решили гнать в шею. Особенно ему понравилось, как получилось с Польшей.

      Джулио Литта, отдохнув по приказу Лораса, бодро вышел из кельи. Нескладно размахивая руками, пошел по страда Реале к Верхним садам Баракка на южной стене Валетты.
      Робертино нехотя плелся сзади, стреляя глазами по сторонам и поминутно разглаживая усы.
      – Они тебе к лицу как зайцу седло, – говаривал в Милане старый герцог Луиджи.
      – Настоящий неаполитанец без настоящих усов – не настоящий неаполитанец, ваша светлость! – отвечал старому хозяину Робертино.
      Джулио вышел на смотровую и остолбенел. Русский фрегат, миновав боны, входил в акваторию Большой Гавани.
      По хартии 1530 года8 военным судам запрещалось входить в нейтральные порты Мальты.
      Мало того – фрегат заходил на веслах, без лоцмана, без шлюпки с глубиномером, без буера на кабестане*.
      "Угробить такой фрегат…" – подумал Джулио не о том, о чем по уставу должен был подумать.
      Со всех ног, придерживая шпагу и отчего-то прихрамывая, Литта бросился к воротам Валетты.
      Он подоспел, когда подъемный мост над Валеттским рвом с грохотом тронулся кверху. На Сэнт-Джеймс Кавальер – угловой башне – взметнулся полосатый флаг боевой тревоги…
      В эту же минуту в кабинет Эммануэля де Рохана снова бесшумно вошел Лорас.
      – Они заходят! – сказал он.
      "Переборщил Доломье, – досадливо подумал магистр. – С чего они все так русских не любят?"
      – Парадную гондолу. Церемониальный плащ. Кавалеров в эскорт, – спокойно приказал он.
      Лорас кивнул и бесшумно вышел.
      Распорядившись, Лорас быстро спустился на страда Реале. "Да, политика – это вам не Баден-Баден", – думал он словами Доломье. Заметил в людском крошеве мощный ледокол Джулио Литты.
      – Граф! – крикнул он. – Скорее! А что это вы, кстати, хромаете?

      Волконский, бледный, стоял на капитанском мостике с огромным пистолетом в руке. Живописно расположив дуло на груди, он с восторгом наблюдал за суетой на бастионах.
      – Суши, твою мать! Правый борт! – кричал рядом в рупор капитан.
      И, откидываясь на стекло рубки, обводил глазами ощетинившиеся пушками форты.
      – Решето. Форменное будет решето, – сказал он, отводя рупор в сторону.
      – Вы на то и капитан ее величества, чтобы уметь плавать на решете, – звонко отозвался Волконский.
      Иван Андреевич весело посмотрел на Волконского.
      – Говно плавает, а мы – ходим, ваше сиятельство. Но если надо – поплывем, – сказал он. – Нам плавать не впервой. А вам-то в мундире, чай, несподручно будет, Дмитрий Михалыч?
      – А вы не волновайтесь, Иван Андреевич, – бросил посол, как ему показалось, по-малоросски.
      И вдруг почувствовал, что скрытая неприязнь меж ними улетучивается с каждым футом продвижения в Большую Гавань.
      Ежели бы орден ограничился письмом – Волконский, пожалуй, принял бы решение уходить на Босфор. В конце концов, поручение исполнено. Не может же он, в самом деле, открывать боевые действия потому, что его не пустили пред светлые очи великого магистра.
      Однако при известии о боевой тревоге на фортах он почуял игру. Что за буря в крынке простокваши? Насмешка, стало быть? А во-вторых, ощутил внезапный боевой задор. Ах, так вы драться? Что же он, русский дипломат, полковник, пусть и статский, уберется с этого забытого Богом островка, поджав хвост?
      Посол первый раз в жизни испытал тот азартный подъем в груди, какой чувствует юноша под отеческим флагом при первой опасности. Безрассудный, запретный в ведомствах иностранных дел.
      "Буря и натиск! – вспомнился Волконскому девиз Суворова. – Или это Шиллер?" – подумал граф, дерзко впериваясь в здание таможни с желтым флагом на макушке.
      Опьяненный, он простым глазом различал суету возле таможни, видел игрушечного всадника, во весь опор подскакавшего к зданию.
      – Табань! – оглушительно донеслось до него. – Правый, левый – табань!
      "Не Табань, а Тамань", – насмешливо отметил граф, но тут его по инерции вдруг качнуло вперед и бросило на перила мостика.
      Пистолет, беспомощно звякнув о леер, едва не вывалился из рук. "Слава Богу, что курок не взвел", – подумал граф, пружинисто отталкиваясь локтем и принимая снова позу воина.
      Громада фрегата, разом вперившись веслами в залив, шумно и пенисто скользила по глади Большой Гавани, все явственней замедляя ход.
      Иван Андреич, спрыгнув с мостика, понуро пошел вдоль борта, размахивая рупором и пиная сапогом измочаленные хвосты канатов.
      – Иван Андреич! – одними губами сказал ему в спину Волконский.
      – Да куда я без лоцмана? Ну куда?! – обернувшись, в сердцах крикнул капитан. – Пятнадцать футов! Усядемся тут курам на смех!
      Волконский потерялся.
      Отважный граф никак не ожидал, что героический порыв упрется в рельеф морского дна. Станут они сейчас натурально посреди гавани и будут вертеться…
      – Иван Андреич, не дури! – крикнул посол. – Давай прямо к таможне! Покажем кузькину мать!
      "Чего мы так орем-то в пяти аршинах друг от друга?" – подумал он.
      – Отдать якорь! – скомандовал в рупор капитан.
      Волконский уронил руку с пистолетом. Из него будто выпустили воздух. Схватившись за леер, он тупо смотрел на берег, где шикарная кавалькада подскакала к зданию таможни.
      Капитан между тем, не сводя глаз с берега, заспешил обратно к мостику. Зашарил по бедру в поисках подзорной трубы. Не найдя, вскинул к правому глазу рупор и вперился в берег.
      – Никак, штандарт магистера, – удивленно сказал он. – И чего-то машут. Ах, едрит твою!
      Загремела якорная цепь, масса уральского чугуна с грубым всхлипом распорола гладь залива.
      – Что? Ну что, Иван Андреич? – чуть не плача, кричал с мостика Волконский, тыча пистолетом в капитана, в берег и обратно в капитана.
      – Ай-яй-яй! – сказал капитан, задом взбираясь по ступеням мостика.
      Волконский увидел, как из длинного эллинга на берегу быстро спускают на воду красно-белую гондолу. И вдруг сообразил, что это значит.
      – Магистер, точно. Гляди, Дмитрий Михалыч. – капитан протянул послу рупор. – Будет тебе сейчас встреча по первому рангу!
      Но Волконский отвернулся. Непрошеная слеза, спутница патриотических порывов, накатила в уголок глаза.
      – Не по рангу, а по протоколу, – машинально поправил он капитана и махнул рукой. – Пойду оденусь в статское. – и, не оборачиваясь, пошел к себе.
      Через полчаса перед стоявшей во фрунт командой на палубу поднялась живописная группа рыцарей во главе с великим магистром Эммануэлем де Роханом. Последним поднялся граф Джулио Литта.
      Капитан в парадной форме и Волконский во фраке впереди группы офицеров с бледными лицами всматривались в приезжих.
      – На кра-ул! – скомандовал капитан.
      Офицеры весело взяли "на караул".
      Волконский подошел к группе рыцарей, сделал ловкий поклон и произнес по-французски:
      – Ее императорского величества Екатерины Великой, государыни Всероссийской, посол граф Волконский имеет высокую честь вверить светлейшему суверенному Святого Гроба Ордену госпиталя Иоанна Иерусалимского…
      Де Рохан внезапно поднял руку, останавливая официальное приветствие. Подошел к опешившему послу и, взяв в ладони его кисть, сказал отрывисто:
      – Граф, я сердечно рад принять вас на острове как подданного великой России и моего особенного приятеля… Милости прошу, познакомьтесь…
      И, не давая Волконскому опомниться, принялся представлять свиту по именам и титулам, но без чинов.
      Дмитрий Михалыч ошалело раскланивался с рыцарями. Наконец, когда очередь дошла до молодого Литты, он уяснил обстановку.
      Его принимали как частное лицо. Его не желали принимать в качестве посла России. Ловко выкрутились.
      Распрямившись, он поглядел де Рохану прямо в глаза:
      – Ваше преосвященство! В залог дружбы, обещанной вами, мы преподносим вам скромный подарок. – Волконский махнул рукой.
      Немного опешив от такой логики, де Рохан повернулся. Екатерина Великая кисти Левицкого, царственно покачиваясь, плыла над бортом по Средиземному морю в руках пары дюжих матросов. И катастрофически увеличивалась в размерах.
      Приученный в непредвиденных обстоятельствах улыбаться, де Рохан улыбнулся и развел руками.
      Повинуясь жесту, вперед немедленно вышел гигант Доломье – принять подарок.
      – Мы надеемся, сей скромный презент займет подобающее место среди равных в сокровищнице Ордена госпитальеров, – приятно улыбаясь, поставил точку Волконский.
      Де Рохан встряхнул париком, словно отгоняя наваждение. Принимая парадный портрет императрицы, он соглашается установить официальные отношения с православным двором. Однако портрет уже спускали на гондолу; Лорас подписывал послу пропуск, пристроившись на кнехте; Джулио с интересом осматривал такелаж, а гигант Доломье мрачно постукивал ножнами по борту судна.
      Борт "Святого Николая" отзывался дубовым, сдержанным гулом.

      Лорас попросил Джулио помочь русскому послу с обустройством.
      – Остальное до вас не касается, – сказал Лорас. – Вы помогайте от сердца и особенно ничему не удивляйтесь. До всей этой тайной дипломатии вам дела нет.
      Наутро Литта чем свет приехал в гостиницу.
      – Чего там? – недовольно продрал глаза Волконский на стук портье.
      – Граф Литта, ваше сиятельство.
      – Кто-кто? А-ах! – Волконский зевнул. – Ну давай, тащи его сюда.
      Джулио вошел в комнату и остановился. Когда женщина принимает в постели – он еще мог понять… Приученный подыматься вместе с братией к утренней мессе в половине четвертого утра, он никак не предполагал, что застанет русского в кровати.
      – Ну? – сказал Волконский, почесываясь. – Какого в такую рань?
      Джулио тяжело переступил с ноги на ногу и смерил Волконского взглядом.
      – Ну че ты пыхтишь, как опоссум? – подбодрил Волконский, приподымаясь на локте. – Говори!
      – Граф, если вам не терпится выказать независимость, то мужчины делают это другим способом, – сказал Джулио.
      Волконский сел на кровати и уставился на Литту. Он вспомнил, что он посол. Следом пришла мысль, что какого же черта являться к послу в гости без предупреждения? Без записки, без визитной карточки, как это заведено в нормальных странах? Да еще и простыни отсырели, ч-черт!
      – Да ты чего? – сказал Волконский. – Я думал, у тебя что срочное. Ну, давай я тебя выставлю за дверь, и жди там, пока оденусь. Хочешь? – он снова миролюбиво почесался.
      – Мне приказано обустроить посла. И я выполню приказ, даже если мне придется вас для этого обратно усыпить. – Джулио скучно смотрел на Волконского.
      Волконский перестал чесаться.
      – Как вы сказали? – он зашарил глазами по комнате в поисках шпаги. – Вы это мне?
      Литта продолжал спокойно глядеть на русского.
      – Нет, вы это кому сказали? – Волконский вертелся по кровати, не в силах выскочить из-под одеяла в ночном платье с голыми ногами.
      – Вы гость, – наконец сказал Джулио. – А гостям у нас на острове иногда мерещится несусветное.
      Волконский наконец окончательно проснулся и вперился в Джулио.
      Рыцарь держался неестественно прямо, сильно выпятив грудь.
      "Идеально! – говорил герцог Луиджи, ладонью подхлопывая подбородок сына кверху. – Угол наклона линии профиля к горизонту, мой мальчик, равен углу наклона вашей могучей груди. Запомните: сначала выправка, потом мужество, после – ум".
      Артиллерийское прошлое генерала австрийской армии не давало герцогу Луиджи покоя.
      Читатель легко догадается, что через полчаса оба юных графа уже с трудом сдерживали проявления взаимной симпатии – вопреки тайным проискам мировых сверхдержав.
      На следующий день молодые люди перешли на "ты".
      Дмитрий Михалыч принялся выбирать дом в Валетте, но, словно по команде, все вдруг оказались проданы.
      – Как же продано, когда вот у вас написано "Por vendere"? – удивлялся Волконский.
      Дисциплина в российских департаментах повелевала слепо верить написанному.
      – Продано, ваша светлость. Буквально сегодня и продано. – хозяева услужливо сияли, как бляхи петербургских околоточных. – Вот если бы вчера… – и жуликовато стреляли глазами в рыцаря, хмуро молчавшего сбоку от покупателя.
      А на улочке Святого Захария один лысый, в смертельном жабо, оглядел Волконского с ног до головы и жизнерадостно сказал:
      – Не продам!
      – То есть как? – удивился Волконский. – Вот же написано…
      Лысый покосился на Джулио, на орденский крестик под воротником камзола и промурлыкал:
      – А почему я должен вам его продавать? Я и сам еще поживу.
      Волконский беспомощно посмотрел на Литту, Джулио пожал плечами. "Частная собственность", – хотел было пояснить Джулио. "Диктатура", – в свою очередь хотел определить Волконский.
      – Молчи, рыцарь! – сказал Дмитрий Михайлович. – Не вздумай ничего говорить. Прежде всего – дисциплина! А ты, – он обернулся к жабо, – поживи-поживи. Недолго осталось…
      Поехали в Мдину – древнюю столицу в центре острова, оплот мальтийской знати.
      – Рабат, – коротко бросил Литта кучеру.
      Мдина сидела на сопке как беременная львица – такая же желтая, элегантная и основательная. Только голову ее – купол огромного собора – покрывала кардинальская красная шапочка.
      Кактусы в два человеческих роста взбегали под самые стены цитадели, завершая метафору неприступности.
      Выйдя из экипажа на площади у Греческих ворот Мдины, Волконский осмотрелся.
      – А где же могилки? – весело спросил он. – Замостили?
      Волконский знал по своим египетским изысканиям: "рабат" – значит кладбище, он же пригород. Арабы придумали хоронить предков перед воротами крепостей. Поверх невысоких могильных плит удобно стрелять со стен в наступающего противника.
      – Это не лучшая ваша шутка, граф, – сказал Джулио. – Могила – она везде могила.
      – Ну ладно-ладно, – смутился Волконский. – У нас тоже в Москве Арбат…
      В тот же день Волконский в Мдине сговорился купить роскошный "Каса нотабиле" у мальтийского барона Тестаферраты. Даже выпили уже по бокалу "Спуманте" с поверенным барона, маркизом Чеклюной.
      "Откуда у русского такие огромные деньги?" – подумал Джулио.
      Ударили по рукам, купчую назначили на утро.
      Наутро чек Волконского на неаполитанский филиал "Банко Венетио" принят маркизом Чеклюной не был.
      – Да что вы, в самом деле, маркиз! – горячился педантичный Волконский. – В конце концов – вы меня оскорбляете!
      – Да я-то здесь при чем, граф? Ведь вон кто чека не берет. – маркиз кивнул в глубину кабинета. – Разрешите, кстати, представить. Банкир барона Тестаферраты Абрахам Брехер.
      – А где сам барон? – Волконский свирепо оглянулся. – Где хозяин, я спрашиваю?!
      – Не могу, ну никак не могу. Не могу, не могу, не могу, – вставая из кресел, высказался застенчивый Абрахам.
      – Но почему? Но почему, почему? Тьфу ты, черт! Почему, я спрашиваю? – Волконский вскочил и двинулся на Абрахама.
      – Лопнул. Лопнул банк. Банк лопнул, – лопотал, отступая, господин Брехер.
      – Врешь! Ты мне сейчас…
      – Вы, надеюсь, не примете оскорбления от еврея? – насмешливо подал голос из кресел маркиз Чеклюна.
      Волконский обернулся. "Да ты на себя посмотри!" – хотел сказать он, но только фыркнул.
      "А барона Тестаферрату так и не показали, – думал Волконский, усаживаясь в карету. – Ну ладно же, запомним фамилию!"
      – Барон Тестаферрата здесь ни при чем, – словно прочитав его мысли, сказал в карете Джулио.
      И это был единственный комментарий рыцаря к проблеме покупки российской недвижимости на Мальтийском архипелаге.
      На следующий день Волконский купил облезлый домишко во Флориане, форте-пригороде Валетты, среди притонов самого низкого пошиба.
      – Нравится? – спросил Волконский. – Не ври.
      Джулио понимал, почему посла не хотели в Валетте. В цитадель ордена, где двенадцать улиц поперек и девять вдоль, опасно пускать соглядатая. Мдина? Все заговоры мальтийской знати против ордена рождались в подземельях родовых дворцов Мдины. Но на острове много других чудесных местечек. Хочешь, у моря, возле форта Тине. Или в Аттарде, возле дворца Сан-Антон – с садом, слизанным архитектором Ленотром для Версаля… Что подвигло русского купить это страшилище во Флориане?
      Проводив Волконского в гостиницу для сборов, Джулио на обратном пути сообразил, что мотивов посла не поймут и в капитуле. "Русскому выставили заградительные боны, – думал Джулио. – Не найдя свободной воды, фрегат заложил маневр, поставивший противника в тупик. Поставить в тупик – все-таки выход", – Литта даже остановился, удивившись собственной прозорливости. Политика – совсем не его конек.
      Что ж, простим заслуженному морскому капитану его политическую наивность.

      Через неделю Джулио вызвали на аудиенцию к великому магистру.
      Стояла чудесная январская погода. Январь на Мальте всегда напоминал Литте октябрь в Милане.
      В октябре семья герцога Луиджи возвращалась в столицу с альпийской дачи. И они носились с братом Лоренцо как ошалелые по пустеющей, гулкой даче в неразберихе сундуков и суматохе переустройства.
      Часовой в восхищении проводил аккуратную до последней ниточки, неуклюжую фигуру Литты.
      В кабинете де Рохана сидел у стола Чарльз Абель Лорас. Когда Джулио вошел, Лорас хмуро взглянул на него и отодвинул в сторону манускрипт в кожаном переплете. И ничто, буквально ничто не подсказало юному графу, что вместе с первым шагом за порог кабинета колесо его судьбы сделало роковой поворот.
      – Полно, адмирал, – говорил еще минуту назад де Рохан, прохаживаясь по кабинету. – Литта, конечно, хороший капитан и человек чести. Но для русской миссии этого мало. Он, изволите видеть, верит в идеалы…
      – Вы так думаете? – сказал Лорас. – А вы сами, кстати, разве… – начальник Тайной канцелярии насмешливо зажмурил один глаз. Всем известно: Литта – любимчик великого магистра. Герцог Луиджи – друг детства великого магистра.
      Но де Рохан отмахнулся, как от назойливой мухи.
      – Литта строго держит обеты, – сказал магистр.
      – Потому что закаляет волю, – быстро откликнулся Лорас. – А не потому, что слепо верует во Христа…
      – Интересно, – сказал де Рохан.
      – А это большая разница, – продолжал Лорас. – Напрасно вы иронизируете…
      – Послушайте, барон, – начал де Рохан. – Говорить можно все, что угодно. А вот делать… Граф Литта именно делает.
      – Только один вопрос: ради чего? – Лорас пожевал тонкими губами. -Сказать вам – как он рассуждает? Презирать смерть умеет каждый дурак. А изо дня в день держать в узде страсти…
      Лорас протер пальцами уголки глаз, поднялся и подошел к окну. На площади перед дворцом великих магистров, как и всегда, стояло несколько карроццинов* в ожидании пассажиров. Ближняя лошадь в шорах поджала одну ногу…
      – У него собственный идеал, – вздохнул наконец Лорас. – И он, возможно, ставит его выше задач церкви. А возможно, и выше целей ордена…
      – Сильно! – сказал де Рохан. – Очень глубоко! Смиренный демон. Вы не забыли, что ему едва исполнилось двадцать пять? Что он восемь месяцев из двенадцати – в морях? Во славу церкви и ордена? Кстати, если Литта такой демон – не опасно ли отправлять его в Россию?
      – В Россию – не опасно, – сказал Лорас.
      – Оставим это, – резко оборвал де Рохан. – Фон Хомпеш!
      Лорас прищурился. Великий магистр настолько же недолюбливает опытного фон Хомпеша, насколько привязан к юному Литте. И с радостью избавится от первого, оставив на острове второго.
      – Хомпеш австриец, а русские с ними дружат, – примирительно заговорил де Рохан, смягчая резкость приказа. – Он опытный дипломат…
      – И папе донесут в Ватикан, что мы придали чересчур большое значение русской миссии… – вставил Лорас.
      – Хомпеш безупречно служит, – продолжал де Рохан. – Он, наконец, кавалер Большого Креста, тогда как Литта…
      – Да они там, в России, крестов не разбирают, – с досадою отозвался Лорас. – А от непорочных никогда не знаешь, чего ждать. Поймите, ваше преосвященство… Да ты пойми: барон фон Хомпеш – обыкновенный. Он ничем не сможет поразить русский двор.
      Де Рохан смолк и с минуту смотрел на адмирала.
      – А зачем нам их поражать? – тихо спросил он.
      – Когда выйду на пенсию – не буду абсолютно ничего делать, – сказал Лорас. – Целый месяц буду сидеть в кресле-качалке.
      Он откинулся на спинку, вдруг мальчишески забросил обе руки на голову и подвигал париком.
      – А потом? – еще тише спросил де Рохан.
      – Потом начну качаться, – ответил Лорас. – Интуиция. – он криво усмехнулся. – Русский двор – это азиатский двор в европейских декорациях…
      Де Рохан вгляделся в скуластое лицо адмирала, провел пальцем по шейному мускулу. Он знает Лораса много лет. Лорас никогда не интригует на мелководье. Если барон закручивает интригу, то уже через год ее называют "эпохой в истории Ордена госпитальеров". Эпоха – интрига в кружевах летописи.
      Литта поразит русский двор – факт. Джулио – красив, смел и верит в идеалы. Попробуй тут не поразись…
      – Перед интуицией тайных канцелярий равно пасуют первосвященники и монархи, – вздохнул де Рохан.

      Корвет "Пеллегрино" вошел в гавань Неаполя без всякой помпы.
      Сойдя на берег, Джулио отправился на Вилла Реале – прямиком в русское посольство.
      Стоял безмятежно-жаркий день, каких не случается в феврале на Мальте. Сухой и злой африканский самум, растеребив Мальтийский архипелаг, долетает с разгону до Неаполя и… теряется перед нежной прелестью Неаполитанской лагуны. Сникает, как дерзкий подросток перед женщиной, красивой по-настоящему.
      Следовало выправить паспорта и взять рекомендательные письма.
      Джулио знал по опыту: при заходе в крупный порт следует сосредоточиться на деле. Не то разъедающая прелесть городской суеты начнет забираться в душу.
      Уже при виде Капри и сонных зимних вилл по склонам, при взгляде на отвесный пирог Сорренто сердце забилось сильнее. А когда открылся двузубый конус Везувия, когда теплый запах берега долетел до "Пеллегрино" – гул крови почти заглушил голос рассудка.
      Литта не взял ни экипажа, ни паланкина, ни даже шляпы. Поверх парадного орденского камзола бросил на плечи простой матросский плащ. Хотелось смешаться с толпой, пройти по улицам родины неузнанным. Длинные черные волосы забрал сзади в пиратский хвост и опустил под плащ за спину. В русское посольство направлялся простой мальтийский капитан.
      – Да где это видано: наследнику рода Литта ходить по Италии пешком? – ругался Робертино, семеня за хозяином вниз по трапу. – Притом без парика!
      – У кавалера ордена нет на земле ни наследства, ни потомства, – заученной формулой отозвался Джулио, жадно вглядываясь в припортовую суету.
      – А если толкнут в толпе? Вы что – драться полезете? – тарахтел Робертино в могучую спину патрона. – Это ж Неаполь! Отмутузят так, что наследство уйдет на лекарства, а потомству и взяться будет неоткуда…
      Джулио иногда жалел, что в детстве из лени заставлял Робертино вслух читать ему историю римских войн.
      – Как они сообразят, что вы синьор? – не отставал Робертино. – Синьоры, извините меня, пешком не ходят!
      – А п-походка? – отозвался Джулио. – Разве по походке не видно дворянина?
      Робертино скептически посмотрел на валкий, морской ход хозяина по пирсу.
      – По моей видно, – согласился он.
      Пять дней назад, после торжественного молебна на борту "Пеллегрино", Джулио неподвижно стоял на корме. Смотрел на тающие бугорки Мальтийского архипелага, на груду розовых облаков над ними. И привиделось в утренней дымке то, что хотелось увидеть: силуэт мадонны Литты, его прабабки кисти Леонардо. "Ангел-хранитель!" – подумал он, вдыхая рассветный бриз.
      Скользя теперь взглядом по городской суматохе, Джулио старался сосредоточиться на первой встрече с русскими. "Как запряжешь, так и поедешь", – вспомнилось жизненное кредо щербатого конюха Саида.
      Под коконом грубого матросского плаща душила испарина.
      Джулио ослабил жесткие тесемки на шее. Он понимал, что обязан произвести на русских впечатление. Но какое именно?
      – На этот счет инструкций не имеется. – Дублет пожал на прощанье остренькими плечами и понизил голос. – Кажется, они сами не знают. – он показал глазами в потолок и вытер тонкие мокрые губы. – Но никакого мальчишества, граф!
      На углу пьяцца Мерката – рыночной площади – прохладно сверкнула кондитерская. Джулио скользнул взглядом по дорогой витрине из цельного стекла, и в голове нарисовался мусульмански витиеватый купол мороженого.
      Джулио сглотнул, во рту словно перекатился сухой клочок сена.
      "Впереди – серьезный разговор", – сурово подумал Джулио, мысленно осеняя сатанинский купол крестным знамением. Решительно двинулся мимо кондитерской, сделал "левое плечо вперед!" – и ступил в распахнутую дверь.
      На Мальте к услугам ордена имелось все: от левантийских пряностей до ширазских портьер. На Мальте не имелось одного – вкусного мороженого. Добиться качества от тупых мальтийских кондитеров не умел сам маркиз Григориан, жуликоватый провиантмейстер Ордена госпитальеров.
      В кондитерской сразу сделалось тесно. Джулио с размаху сел за столик – так, что столик отскочил на добрый морской фут. Робертино пристроился сбоку.
      Джулио забросил ногу за ногу, нервно забарабанил пальцами по поверхности.
      Подлетел кельнер.
      – Четыре порции ванильного! – сказал Джулио.
      Старушка за соседним столиком вздрогнула и, втянув голову в плечи, испуганно посмотрела на Литту. От смущения рыцарь грохнул во всю силу легких. Господин с пробором, чавкавший поодаль, перестал жевать, подумал с минуту и бесшумно продолжил.
      Джулио каменно поглядел сквозь стекло на улицу. На вывеску с противоположной стороны, где с неаполитанским юмором значилось: "Золото, бриллианты и другие излишества".
      Старушка, поджав губы, вернулась к запотевшему вазону.
      На вывеске для убедительности была нарисована диадема, сильно смахивавшая на собачий ошейник. Желтые лучи, изображавшие сияние, наводили на мысль, что ошейник предназначен для бойцовых пород.
      "Излишества – это очень верно", – подумал Джулио.
      И под диадемой вдруг увидел ангела.
      Склонив каштановую головку, ангел остановился перед витриной и в упоении смотрел на каскады эклеров, безе, профитролей и шоколадных маркиз.
      Джулио так поразился, что перевел глаза на ближайший посторонний предмет – словно глазам не хватило воздуха. Ближайшим предметом снова оказалась старушка. Она вдохновенно укладывала куски мороженого меж золотых челюстей и после каждого захода воспитанно обтирала губы кумачовым платочком. Рядом на столе лежала нарядная коробочка.
      Джулио бездумно потрогал родинку возле губ – родовой знак материнского рода Висконти.
      Ангела, казалось, в особенности привлекал напомаженный пасхальный пирог в центре. В снежную гладь помадки безжалостно вонзился ценник на деревянном копье.
      Застекленный лик ангела в меховой пелерине поражал нездешним спокойствием, как ранняя пиренейская пороша над буйными красками осени.
      Посетители словно по команде глядели на ангела.
      – Мех? – мечтательно сказал Робертино. – В Неаполе? Шикарно!
      Ангел, словно услышав, поднял головку и стал глядеть сквозь стекло внутрь. По стеклу играли, отсвечивая, блики неаполитанского полдня. Ангел склонил головку на другое плечо, стараясь меж бликами рассмотреть внутренность кондитерской. Крупные светло-каштановые локоны, перехваченные повыше лба жгутом лилового шелка, колыхнулись по серебристой пелерине.
      Голубые глаза ангела, два правильных круга с татарскими вытачками у переносицы, широко и лениво смотрели насквозь. Потом ангел с ангельским же равнодушием потерся щечкой о пелерину и отвернулся.
      "Какие синие!" – запоздало подумал Джулио.
      Старушка вдруг засуетилась, мощным броском добила мороженое, бросилась вон и выкатилась к ангелу.
      Мех сам по себе есть соблазн. Женское лицо – тоже. Вместе они создают визуальный эликсир, способный оживить даже потухший Везувий. Что же говорить о Джулио? Он вырос в краях, где климат прямо противится чреватому сочетанию.
      Господин с пробором стремительно поднялся, проворно сдернул со старушкиного столика коробочку, сунул в карман, поспешно вышел и растворился в толпе.
      – Высокий класс! – сказал Робертино.
      В дверях снова возникла старушка. Она нервно подошла к столу и растерянно уставилась на кумачовый комок. С необъяснимой брезгливостью подняла за уголок и ошарашенно заглянула под него.
      – Неаполь! – мстительным шепотом сказал Робертино, склонившись к уху хозяина. – Нечего было зыркать!
      Ангел стоял теперь в профиль, мирно сцепив руки внизу – там, где пушистый хвост пелерины тихонько раскачивался в полном безветрии, словно в такт мерным ударам сердца.
      – Четыре ванильных! – торжественно объявил кельнер и, обогнув старушку, развернул перед Джулио сладкую ледяную батарею.
      Девушка бесстрастно стояла перед нарядной толпой, накатывавшей с рыночной площади. Джулио поразился. С таким непостижимым спокойствием могли стоять перед Спасителем кармелитки, давшие обет не покидать монастыря на площади Сан-Винченцо в Мдине. Черные, бесстрастные клобуки с точеными лицами, изжившими даже расхожее благоговение…
      "Если придется выбирать женщину, смотрите, как она стоит, – говорил герцог Луиджи, – когда на нее не смотрят".
      – Как это? – удивлялся двенадцатилетний Джулио.
      Литта механически подвинул к себе ближний вазон, и парадокс герцога внезапно стал ясен как Божий день. Ему вдруг показалось, что видит всю сцену со стороны. Вот и он глядит на девушку как на заалтарную статую в церкви Богоматери Побед, что у Валеттской таможни… Странное двойное изображение – он в фас, она в профиль – словно двойная икона-складень, так и врезалось рыцарю в память.
      Старушка между тем беспомощно оглядывалась по сторонам, все держа платок за уголок. Взгляд ее упал на Робертино, подтянувшегося к уху хозяина. И вдруг зло сощурилась.
      Словно во время молитвы ударили по щеке, рыцарь дернулся и обернулся. Смотрел с минуту на старушку и вдруг мучительно и полноценно покраснел. Не сходя с места, огромный Джулио мог легко дотянуться до соседнего столика…
      Старушка поджала губы, почему-то положила платок обратно на стол, еще раз окатила моряка презрительным взглядом и вышла.
      Подойдя к ангелу, принялась возмущенно жестикулировать. Ангел послушно повернулся обратно к витрине. Тут облачко услужливо набежало на солнце, стерев с витрины зеркальную фольгу. Ангел сквозь стекло разглядел Джулио и нахмурился. Потом плавно махнул рукой, отгоняя сожаление о пропаже, как докучливого шмеля. Снова выглянуло солнце.
      – Размахались! – сконфуженно сказал Робертино.
      Подъехал экипаж. Форейтор лихо хватил подножкой, пелерина на плечах ангела колыхнулась и заискрилась: голубая сибирская росомаха поймала отблеск итальянского солнца.
      Весь оставшийся путь до русского посольства Джулио проделал молча.
      – "Походка, походка"! – ворчал Робертино. – Доходились, что меня из-за вас за жулика приняли…
      Джулио обернулся и посмотрел на слугу. Казалось, ему пришла в голову неожиданная мысль. А между тем в глубине души все подымался и не смолкал странный звук. Словно шмель, отогнанный ангелом, нашел себе долгожданное прибежище.
      Потому в кабинете русского посла Павла Мартыновича Скавронского он не удивился, когда увидел на столе живописный портрет ангела в овальной рамке. Просто звякнул молоточек судьбы. Сбывались слова де Рохана, сказанные Литте на прощание: "Ты увидишь. И когда увидишь то, что нужно, – ты услышишь".
      Впрочем, это было сказано совсем о другом предмете.
      Едва просмотрев бумаги, Скавронский вскинул глаза:
      – Вы что же, воевать собрались, эт самое? Похвально, похвально. – он дружелюбно окинул взглядом рыцаря. – Так вы из Милана? Так вы Литта? Я ведь знавал вашего батюшку. Ах, Милан! Но как же вы оказались на Мальте? Мальтийские рыцари – ведь это, можно сказать, реликты.
      Джулио узнавал на овальном портрете ленивый взгляд и характерный припухлый рисунок губ. Словно простонародно-обветренный, рисунок только ярче запечатлевал аристократическую тонкость лица.
      – нет, вы уж не откажите, дружочек, эт самое, – ворковал кругленький Скавронский. – Вы уж к обеду пожалуйте! Эдак часам к семи, а? И запросто – семейный кружочек, без этих ваших, знаете… – он обвел рукой рыцарский силуэт и остановился.
      Средневековые глаза Джулио, большие и черные, вдруг ошеломили русского посланника. "Словно с равеннских мозаик", – рассеянно подумал Павел Мартынович.
      Мозаики прошлой осенью заворожили Скавронского. Из смутно-горячих лет христианства глядели со стен, равно проницательные, глаза грешников и святых. Антрацитовая влажность смальты поразила Павла Мартыновича тысячелетней свежестью.
      – Я скажу вам откровенно: мне понравилась Равенна, – весело сказал Скавронский жене на выходе из собора Сан-Джованни.
      Но было что-то еще дополнительное во взгляде рыцаря, уязвившее Павла Мартыновича. Он не сразу сообразил, что именно.
      – И Катя будет ужасно рада, да и вообще… – медленнее продолжал Скавронский. – Ну, поговорим, и все такое. Вы когда же едете? И как – через Хорвацию? Через Анкону или Бари?
      "Служба должна казаться ему пустяком по сравнению с настоящим смыслом жизни", – думал Джулио, холодно глядя на посла.
      Убежденность в том, что жизнь устроена весело и в основном удобно, написана была крупными буквами на мясистом лице Павла Мартыновича Скавронского.
      В кабинет постучали.
      – Заходи, Федор Иваныч, заходи, дружочек!
      Вошел господин, похожий на ирландского бомбардира, какие встречались Джулио на рейдах Алжира. Огненно-рыжая шевелюра и конопушки, каждая в пол-луидора, казалось, освещали пространство на дюжину футов вокруг.
      – Гляди, Федор Иванович, кто у нас, – радостно потирая руки, поднялся из-за стола Скавронский.
      Джулио тоже встал.
      – Кавалер, эт самое, Большого Креста и все такое… – посол заглянул украдкой в бумаги. – капитан, и граф, и…
      – Головкин, атташе посольства, – не дожидаясь конца речи, поклонился ирландец.
      – Граф Джулио Литта, – поклонился в свою очередь Джулио. – Господин посол заблуждается. Я лишь кавалер Креста и Благочестия Ордена Святого Иоанна.
      Головкину, казалось, чрезвычайно понравилось такое начало.
      – Но вы ведь с Мальты? – спросил он.
      – Ах, оставьте, пожалуйста, – вклинился Скавронский. – Он едет в Россию, он едет на Балтику по именному ее величества?
      – Держу пари, – перебил Головкин, – что Павел Мартынович уже пригласил вас на обед. – и вкусно сощурился.
      Джулио поклонился, не зная, куда девать руки. Руки казались совершенно неуместными при таких приемах обращения.

      Вернувшись на "Пеллегрино", Джулио написал рапорт о первой встрече. Затем вызвал Робертино.
      – Пойдешь на пьяцца Мерката, – сказал он. – Найдешь коробку. – И протянул кошелек.
      – Эчеленца…
      – Без коробки не возвращайся, – отрезал Джулио.
      "Первый дипломатический ход", – подумал Литта.
      Прогуливаясь лет тридцать назад по неаполитанскому рынку, герцог Луиджи Литта увидел, как с удовольствием секут мальчишку. Видно, за пару помидор. А мальчишка вместо того, чтобы верещать, угрюмо глядит в одну точку перед собой, животом придавленный к куче джутовых мешков.
      Герцог Луиджи сердобольно поймал взгляд жертвы. Жертва по имени Робертино нагло подмигнула ему и сплюнула.
      Недолго думая, герцог Луиджи купил мальчишку. "Такой всегда сгодится", – решил он.
      На этот самый рынок послал его теперь Джулио.
      "Они думают: раз ты родился на рынке, то знаешь всех воров в Неаполе, – обиженно думал Робертино. – Во-первых, прошло тридцать лет. Во-вторых, Робертино – благородный человек. Мамаша торговать торговала, но соблюдала себя железно. Если не с дворянином – то ни с кем".
      Незаконнорожденный Робертино явственно ощущал в себе пульсации аристократической крови. Особенно выделялись скулы.
      – Вы видите эту скулу, эчеленца? – приставал он к Джулио. – Разве не явный признак?
      – Явный, – отвечал Джулио. – Хочется его несколько приглушить.
      "И какой дурак будет сбывать краденый товар в прежней упаковке? – размышлял Робертино, приближаясь к рынку. – Без коробки, говорит, не возвращайся. А с коробкой, говорит, возвращайся, – уныло думал он, хотя последнего Джулио не говорил. – А чего в самой коробке-то?" Робертино вдруг остановился. Постоял с минуту, таращась в тротуар. Потом свернул и бодро отправился на виа Маринелла, прямиком в ювелирный магазин "Золото и излишества".
      – Любезная, – холодно сказал он хозяйке. – Дама в меховой пелерине утром сделала у вас покупку.
      – Русская? – с готовностью отозвалась хозяйка, приосаниваясь.
      По одежде Робертино решительно невозможно было определить сословие. А белый мальтийский полукрест в форме буквы "т", вышитый слева на плече, сбивал с толку еще пуще, чем если бы был целый.
      – Вопросы здесь задаю я, – сказал Робертино любимую фразу герцога Луиджи. – Сделайте мне аналогичную коробку.
      Почему именно здесь, то есть в магазине, вопросы задает именно он – хозяйка спросить не решилась.
      – Сию минуту, – сказала она, не двигаясь с места.
      При слове "аналогичную" хозяйка так потерялась, что Робертино на всякий случай добавил:
      – В это время суток я обыкновенно шутить не расположен.
      Дорогие магазины автоматически приводили Робертино в состояние невинной простонародной ярости.
      Екатерина Васильевна Энгельгардт-Скавронская, родная племянница Потемкина, еще не Таврического, но уже светлейшего, лежала между тем на оттоманке, укрывшись соболями.
      Павел Мартынович прошел на половину жены. Боясь спугнуть очарование, приоткрыл дверь и всунул круглую голову.
      – Тю-ша! – осторожно позвал Павел Мартынович.
      Нет ответа.
      – Тю-ша! – громче сказал граф, перенес тело через порог и притворил за собой дверь. – У меня сюрприз.
      Катя отложила книгу и нехотя посмотрела на мужа. Все его сюрпризы она знала наперечет. От свадебной кареты, украшенной стразами с куриное яйцо, до ливонских устриц того же размера.
      – Ну что, папа? – лениво сказала она.
      – Тюша, ну почему – "папа"? – обиженно сказал Павел Мартынович, приближаясь.
      Екатерина Васильевна зевнула и кошечкой потянулась:
      – Папа, ну почему "Тюша"?
      Павел Мартынович подхватил на лету руку и поцеловал.
      – Рыцарь, эт самое! – сказал Павел Мартынович. – Живой, прямо с Мальты. Ты рада?
      – Очень, – сказала Екатерина Васильевна, сладко кутаясь в меховой кокон. – Позови няню, папа.
      – Тюша! Так ты оденься к обеду, да? – он все не выпускал ее руки. – Ну почему "папа"?
      – Скажи няне – про Кащея Бессмертного хочу. Что такое "оденься"?
      – Я же говорю, Тюша, рыцарь, – потупился Павел Мартынович. – С Мальты. Настоящий.
      – Живой?
      – Красавец! Глаза – из Равенны. А то ты все грустишь да грустишь… Чтобы тебе веселее было…
      Екатерина Васильевна нахмурилась, но тоже нехотя:
      – Ну я же просила, папа! Чтобы мне было веселей – никого не приглашать!
      Павел Мартынович жадно представил себе под мехом линию ее тела с поджатыми ногами в кружевных чулках и сглотнул.
      – Да так ведь от тоски и помереть недолго! – в сердцах сказал он, непоследовательно бросая кисть жены на произвол. – Встань и оденься к обеду!
      Екатерина Васильевна, подложив ладонь под щеку, смерила мужа скучающим взглядом.
      – Вы хотите сказать – разденься? – протяжно уточнила она. – Можно… Можно только один вопрос?
      Павел Мартынович раскрыл было рот. Так ерепенистый ялик, самонадеянно залетев в высокие широты, вдруг наскочит на айсберг… И только когда в борту уже зияет пробоина, сообразит, что зарвался.
      – А правду говорят, что у вас в роду еще недавно было принято пороть жен на конюшне? – сказала Екатерина Васильевна, и бархатистые глаза ее сверкнули.
      – Катя! – умоляюще сказал Павел Мартынович.
      И вдруг понял, что уязвило его во взгляде рыцаря. В красивых, влажных глазах Джулио, посаженных широко и свободно, бился огонь юности, какого Павел Мартынович не мог уже подарить любимой Катюше…
      Посол грустно и осуждающе поглядел на жену, развернулся и вышел из комнаты.
      Родословная Павла Мартыновича Скавронского являла собой ту смесь величия и анекдота, блистательным воплощением которой явился в жизни сам Павел Мартынович.
      В 1724 году Дмитрий Михайлович Волконский, дед и полный тезка нашего посла со "Святого Николая", ехал по Лифляндии на почтовых по делам Посольского приказа. Ямщик попался пьяный, ленивый и хамоватый. Получив за халатность в зубы, возница заявил:
      – Сестре скажу, она покажет в морду драться.
      Дмитрий Михайлович старший онемел.
      – Что ты пробубнил, хам? – цепенея от ярости, спросил граф, пятерней разворачивая к себе холопа за воротник тулупа.
      Сказать, что физиономия в треухе просила кирпича, – ничего не сказать.
      "Померещилось, что ли?" – подумал граф.
      Однако на станции решил от безделья расспросить чухонца. Выставил полуштоф, ямщик разомлел и, поскребя под тулупом запотевшую грудь, высказался в стихах:
      – Сестрица-анператрица – что грудь, что ягодица.
      Дмитрий Михалыч было заслушался.
      Ямщик хлопнул еще стопку и доверительно перешел на прозу:
      – А была ить дура дурой. Сами-то мы – Хведор…
      Закончить речь ямщик не успел.
      До Валги в возке ехали уже два пассажира – граф Волконский и "сами они Хведор", связанный, правда, по рукам и ногам и окривевший на левый глаз.
      Дело пошло по Тайной канцелярии, Ягужинский доложил Толстому, Толстой – Петру, Петр велел вчинить розыск, не доводя до государыни.
      По окончании розыска граф Толстой не знал, радоваться или плакать.
      "Хведор" оказался единокровный брат царствующей императрицы Екатерины Алексеевны I, в девичестве – Марты Самуйловой. Той самой Марты, приемной дочери мариенбургского пастора Глюка, каковую геройски пленил прямо у алтаря фельдмаршал Шереметев. Вскоре, как известно, пленился за ужином у Шереметева уже светлейший князь Меншиков. А следующий плен занес чухонку Марту в такие дали, куда Федору пришлось бы погонять семь верст до небес, и все лесом.
      Мало того: как только Толстой спустился с царских высот до лифляндских корней – родственники стали плодиться, как сыроежки. Выискался еще другой брат царицы – по имени Карл, родной дедушка нашего Павла Мартыновича. И две сестры, обе к тому же замужем. И ладно бы просто замужем, а то у младшей – Симон-Генрих, у старшей – Михель-Иоахим.
      – Крестьяне Симон-Генрих и Михель-Иоахим! – звучно произнес Толстой, уставившись в оловянный оконный переплет. – На барщину послать – язык не повернется. Прямо хлебопашцы какие-то!
      Счастливо подвернувшееся слово решило исход дела. Прочитав в донесении "хлебопашцы", царь Петр закашлялся.
      – Где ты у чухонцев пашни видел? – рукавом отирая глаз, осведомился царь. – Да еще с хлебом? Ладно, гони всех сюда.
      Угодили аккуратно после обеда, когда царица имела обыкновение вздремнуть.
      У Екатерины Алексеевны при виде группы родственников в нагольных тулупах сон как рукой сняло.
      Михель- Иоахим молча поднес и с глухим стуком прислонил к царице мешок воблы с Алуксненских озер. Симон-Генрих, ни жив ни мертв, путаным речитативом отстукал от лица семьи приветствие, в конце неожиданно присовокупив, что стропила совершенно прохудились.
      Царица, поглаживая мешок с воблой и про стропила как следует не разобрав, спросила, как поживает старая коптильня. И устремила взгляд в туманную девическую даль.
      Симон- Генрих, оживившись, ответил, что не сегодня завтра рухнет. Брат Карл вставил, что, ежели бы просто рухнула -полбеды. А так она еще и весь скот намедни передавила. И смахнул непрошеную слезу.
      Брат Карл был сентиментален. Сентиментальность, наряду с любовью к животным, передал по наследству – вплоть до героя нашего романа Павла Мартыновича.
      Каким образом скот попал в рыбную коптильню – разобраться не успели. Поскольку Михель-Иоахим тут вдруг уже прямо заявил, что все на корню сгорело "почем зря и стропила рухнули, пропади оно все пропадом!" – и хлопнул шапкой об пол.
      Сестры захлюпали носами. Кучер Федор, удивившийся было веренице напастей, жалобно поглядел на Волконского и тоже закручинился.
      Волконский отчетливо помнил стадо сытых холмогорок в родовом самуйловском гнезде и ломящееся от пшеницы гумно. Правда, на месте стропил в памяти зиял досадный пробел. Но на всякий случай тоже устремил на царя взгляд, исполненный мольбы.
      Царь, стоявший в сторонке, увлажненным взором обвел группу родственных душ.
      – Стропила, говоришь? – сказал он, оживленно выступив вперед и обращаясь почему-то к Волконскому. – А домекратом пробовали?
      Царица укоризненно поглядела на мужа.
      На чем и расстались. Царь Петр велел местным властям озаботиться и хлебопашцев Самуйловых ни в чем не обижать. Напоследок подарил группе подвернувшегося жаворонка в золоченой клетке.
      Родственники аллегории не поняли. Зато прямой смысл до Михеля-Иоахима дошел моментально: в случае нужды за клетку можно было выручить на Валгинской ярмарке табун понурых и злобных чухонских тяжеловозов.
      Волконский за бдительность получил нововведенного Александра Невского – вероятно, в силу географической близости событий.

      На обед к русскому послу Джулио явился в черном. Отложной белый воротник из кружев был сработан на Гозо – меньшем острове Мальтийского архипелага.
      Любимые лайковые сапоги хозяина с боковой шнуровкой Робертино после обеда аккуратно нагладил утюгом по воску, не забыв плотнее прижать отвороты, как любил юный граф.
      Из украшений Джулио надел орденскую подвеску с малой золотой короной над крестиком, и скромный орденский знак только ярче оттенил изысканную простоту костюма.
      Джулио ехал на работу.
      Коробку для ангела велел обернуть в парусинку и наказал Робертино с коробкою до поры не высовываться. "Театр", – хмуро думал он, выуживая из сундука серебряный свисток. В театр Джулио с детства ходил по принуждению.
      – А чего в коробке? – подозрительно спросил Робертино в магазине, принимая покупку.
      Хозяйка впопыхах успела припудрить нос только с одной стороны, с той, где виднелся прыщик, и оттого волновалась.
      – Что заказывали, ваше… ваша… – сказала она, поворачиваясь в профиль.
      – Точно? – хамовато уточнил Робертино, щупая пальцами сквозь обертку. – А что это оно такое маленькое?
      – А вы какое заказывали? – хозяйка стойко глядела в боковую стену. – Да вы откройте, ваша… ваше… Вы проверьте!
      Робертино спохватился.
      – Благородство проверке не подлежит! – отрезал он.
      И по дороге в порт, крепко сжимая в руках коробочку, все пытался сообразить – что это он такое сказал?
      Раскрыв упаковку, Джулио равнодушно посмотрел на золотой крестик в форме четырехлистника. Каждый ромбик состоял из двух зеркальных половин, небрежно спаянных посередине. Но непрочные стежки грубой пайки на нежном тельце украшения создавали странное впечатление живости. В середине крестик был прошит насквозь золотым гвоздиком с рубиновой головкой.
      – Хвалю, – сказал Джулио. – Странный крест.
      На выходе из паланкина рыцарь забыл придержать шпагу, и она вдруг встала враспор в узкой дверце так, что он едва не упал.
      – Эчеленца, у вас со шпагой что-то в последнее время, – сказал слуга.
      – Последнее время? – эхом откликнулся Джулио, витавший мыслями совсем в других областях.
      Завидев рыцаря, швейцар вдруг оглушительно запел: "Гра-аф Джу-улио Рена-ато Литта-а!" Джулио вздрогнул, а на лестницу с последним раскатом выкатился хозяин и, протянув вперед обе руки, обрушился навстречу гостю.
      – Батюшки мои, – кричал граф, – вот так рыцарь! Ну, здравствуйте же! – подкатившись, он ухватил Джулио за обе руки.
      Джулио, грубовато освободившись, поклонился.
      – Да бросьте вы, ей-богу, – кричал Павел Мартынович, – что за церемонии! – и, приобняв, повел Джулио к лестнице.
      Павел Мартынович приходился Джулио приблизительно по пояс.
      Становиться с русским министром на короткую ногу Джулио вовсе не собирался. Однако и сохранять церемонную мину перед лучистой искренностью графа было глупо.
      "Задача", – думал Джулио, крупно шагая по ступеням.
      – Что, братец? Поем? – говорил между тем Робертино швейцару, по-хозяйски усаживаясь в передней.
      В гостиной, обитой штофом ручной выделки, с белыми розами по голубому полю, сидел Головкин.
      "Кто у них так любит розы?" – подумал Джулио.
      "Интересно, каков он на шпагах?" – в свою очередь подумал Головкин.
      – Рад видеть, – сказал атташе.
      Джулио усадили на диван, похожий на мериносного козлика. Изнеженных мебелей с кривыми ножками Литта сроду не любил. "Она иногда сидит здесь", – подумал рыцарь.
      – Да, жарко, – сказал он.
      – Нет, ну вы должны же нам непременно рассказать про вашу Мальту. – Павел Мартынович от удовольствия никак не мог устоять на месте. – Эй, кто там! Водки!
      – Пал Мартынович! – остановил посла Головкин. – Синьор Литта подумает, что русские про этикет слыхом не слыхали.
      – Да что за этикет без водки, помилуй?
      – Пустые формальности о погоде для того и приняты, чтобы дать гостю очухаться, – терпеливо объяснил Головкин. – Как вам сегодня погода, синьор Литта?
      Джулио едва заметно улыбнулся. Так на западный склон мальтийского утеса Дингли вдруг упадет на закате нечаянный луч со стороны Туниса. И все замшелые складки, расселины и бугры, целый день удрученные тенью, вдруг ринутся на свет, преобразив монастырский лик великана в жизнерадостный профиль подростка.
      – На родине всегда хорошая погода, – сказал он.
      – В Неаполе, кажется, других погод не бывает! – формально отозвался Головкин.
      – Еще как бывает! – весело подхватил Павел Мартынович. – Помнишь, на днях кабинет ливнем залило, вся диппочта – коту под хвост! – Павел Мартынович закатился, как валдайский колокольчик.
      Головкин укоризненно посмотрел на патрона.
      "Фордевинд"*, – думал Джулио, доставая из рукава платок. Он на секунду представил, как Лорас вприпрыжку врывается к великому магистру: "Ваше преосвященство! Рескрипт из Ватикана сдуло с подоконника к чертовой бабушке! Ха-ха-ха!"
      В гостиную вошла она.
      – Тюша! – закричал Скавронский. – Синьору Литте ужасно понравился твой розарий!
      Она остановилась, мирно положив кисть руки на погранично декольтированную грудь.
      "Розарий?" – подумал Джулио, затыкая платок обратно в рукав и промахиваясь. Вспомнил, что действительно была какая-то куча розанов перед подъездом.
      – Познакомьтесь! – кричал Павел Мартынович, подкатываясь к супруге. – Моя первая жена – графиня Екатерина Скавронская.
      Джулио встал, загребая руками. "Неужели следом войдет вторая?" – подумал он. Собрал из ледников души весь наличный холод, окатил им графиню и опустил глаза, как подобает по монастырскому уставу.
      Она была совсем другой, нежели утром. И к золотисто-каштановым волосам, улиткообразно завернутым на затылке, была-таки приколота свежая роза. Негой, нежностью, Азией веяло от каждого изгиба тела Екатерины Васильевны. Лишь тонкий знаток женских причесок и, стало быть, душ мог заметить в туго закрученном узле волос тайное раздражение.
      – А это – граф Джулио Литта, – продолжал Павел Мартынович, – кавалер Мальтийского ордена и… эт самое…
      Графиня одета была в тонкое фиолетовое платье. Горжетка из голубой норки со свешенным наперед хвостиком завораживала взгляд искусно построенным впечатлением, что на графине больше нет решительно ничего.
      Она плавно подошла к Джулио (его обдало свежим запахом лаванды) и, преспокойно вглядевшись, сказала:
      – Так это вы – рыцарь?
      "Какие синие", – снова подумал Джулио.
      Странная интонация, равно далекая от насмешки и восхищения, прозвучала в вопросе графини. Хотелось провалиться сквозь землю оттого, что он рыцарь, и не создавать затруднений.
      Рука ее мягко пожимала и отпускала норковый хвостик на груди.
      – Мы, кажется, знакомы… – безразлично сказала она.
      – Во-от как? – вклинился Павел Мартынович.
      – Интересно, – с меньшим восторгом отозвался Головкин.
      Джулио встрепенулся. Отступил в сторону, вытянул из кармана свисток и свистнул.
      – Гм, – сказал Головкин.
      Робертино картинно вошел в гостиную. На ладони, приподнятой в уровень с подбородком, лежала нарядная коробочка. Так рисуют жрецов на египетских папирусах эпохи Среднего Царства. Правда, позабытый в другой руке кусок парусинки, которым Робертино случайно помахивал сзади в такт движению, придавал явлению отчасти славянский оттенок.
      Джулио отставил ногу и в ожидании эффекта полностью овладел собою.
      – Ой! – сказала Екатерина Васильевна.
      В других обстоятельствах женщина, испустившая вульгарное "Ой!", потеряла бы всякий интерес для потомка миланских герцогов.

      В жизни каждого героя, а особенно монаха, бывают моменты, когда автору следует отвести прочь нескромный прожектор вдохновения. Так поступим и мы, пока Джулио примиряет материю с духом. То есть ошеломляющую прелесть Катиного лица – с укором слов Писания о соблазне. И вернемся к биографии хозяина дома, обаятельнейшего Павла Мартыновича Скавронского.
      Итак, дедушка Волконский за бдительность получил Александра Невского, а семейство – золотую клетку с чахлой птицей.
      Вступив по смерти Петра на императорский престол, Екатерина I вспомнила о единственных родственных душах.
      Все тот же Волконский примчал сплоченную группу в Санкт-Петербург. Впрочем, чтобы опять слишком не взволновать государыню, поселил на стрельницкой мызе рядом с гатчинским болотом. Он же взял на себя образование мужчин.
      С Федором уже опыт образования кое-какой имелся, и дело шло легче. Однако Карл просвещению поддавался плохо. Ну а уж Симон-Генрих и Михель-Иоахим – те просто из рук вон. Попытка навести светский лоск на Михель-Иоахима имела единственным результатом то, что свечные огарки он стал собирать в особый мешочек, а хлебные корки – отдельно, тогда как раньше сыпал без разбору.
      Екатерина I, прочитав отчеты Волконского, вздохнула и возвела семейство в дворянское достоинство. А на досуге расположилась начертать герб. Кроме жаворонка, в голову ничего не лезло.
      – Как бишь по-латыни "жаворонок"? – спросила, зевая, государыня у статс-секретаря Остермана.
      – Э-э… – смешался Остерман. – А как по-польски, матушка? Или хоть по-ливонски?
      Вопрос легко разрешил все тот же Симон-Генрих.
      – Skavronek! – убежденно сказал хлебопашец, вызванный для консультаций.
      Поразительно, что из всего обширного семейства пернатых Симон-Генрих знал еще только "гусь", и то в качестве собирательного. Он упрямился, что одного гуся в природе не бывает.
      В герб Скавронских, таким образом, были внесены жаворонок и три розы. Последние – в память трех задумчивых сестер, из которых две выбрали женихов с неудобопроизносимыми именами, зато средняя – с именем настолько звучным, что и другие два зазвучали на всю Россию: Симон Леонтьевич Гендриков и Михаил Ефимович Ефимовский.
      Всем пожалованы были богатейшие поместья в Кимрах и окрестной Тверской губернии – по верхнему течению Волги. Возможно, сыграло роль созвучие лифляндской ямской станции Валги и полноводной русской Волги.
      Виновник всех вышеперечисленных событий – новопожалованный граф Федор – на другой же день по въезде в имение пустился во все тяжкие и скончался от запоя, не приходя в сознание. Мораль: если случилось в жизни выругаться так, что Фортуна обернулась, следует по крайней мере бросить пить.
      Карл ударился в другую крайность: прежде всего прогнал моментально набравшуюся дерзости графиню Скавронскую, предварительно выпоров на конюшне. И занялся воспитанием сына – Мартына Карловича, в чем и преуспел.
      При Елисавет Петровне граф Мартын Скавронский сделался генерал-аншефом, обер-гофмейстером и Андреевским кавалером. Елисавет Петровна сосватала любимца за Марью Николаевну Строганову. По очень внятной причине: богаче невесты в России не нашлось.
      В 1776 году Мартын Карлович отошел в мир иной, оставив громадное состояние единственному сыну – нашему герою Павлу Мартыновичу Скавронскому.

      Пока Джулио примирял материю с духом, все оказались за столом. Екатерина Васильевна сидела прямо напротив рыцаря, а Павел Мартынович пересказывал подвиг Сакена при штурме Очакова.
      – Представь, Тюша, турки захватили лодку Сакена и привязали к нему свои галеры… Налей-ка, братец. – Скавронский обернулся к дворецкому.
      – У Сакена была дубль-шлюпка, – поморщился Головкин. – С пороховыми магазинами.
      – Представляю, – холодно сказала Катерина Васильевна.
      Все почему-то посмотрели на рыцаря. "Кого к кому привязали?" – тяжеловесно подумал Джулио.
      Стол в обеденной зале Скавронских был по-казарменному узкий. Собственные ноги, также и ширину стола Джулио без труда выразил в морских футах. Но ноги Екатерины Васильевны… Тут арифметическую прогрессию застилало мистическим туманом. Джулио целомудренно подтянул на всякий случай сапоги под самый стул.
      – Дубль? – удивился Павел Мартынович и залпом осушил бокал. – А мне казалось – подлинник. И Сакен ночью приплыл к своей шлюпке и залез в эту, как ее… Представляешь, Тюша?
      – В крюйт-камеру, – снова подсказал Головкин, ревниво следивший за рассказом.
      – Подлинник? – произнесла Екатерина Васильевна, скользнув взглядом по рыцарю.
      Сидя напротив графини, Джулио чувствовал себя так же уютно, как боевой конь на арене ледового цирка.
      Во- первых, после "Ой!" графиня, сделав было шаг навстречу сюрпризу, вдруг остановилась и нахмурилась. Повела рукой, и коробку из рук Робертино вместо приятно удивленной графини принял неприятно-певучий швейцар, не удивленный нисколько.
      Во- вторых, Екатерина Васильевна имела привычку держать голову набок. И эта привычка сейчас, за столом, повергла рыцаря в пучину догадок: испытывает? жалеет? подсмеивается?
      На самом деле, заметим, лицо Екатерины Васильевны выражало полную безмятежность.
      – …и подорвал эту лодку, а вместе с ней четыре турецких этих… – продолжал между тем Скавронский.
      – Вы забыли сказать, что Сакен подорвал также и себя, – перебил Головкин и перевел взгляд на рыцаря.
      – Представляешь, Тюша? – Павел Мартынович по мере рассказа оживлялся все больше.
      Ноги Литты затекли уже до такой степени, что от целого рыцаря в распоряжении Джулио осталась одна верхняя половина.
      – Пишут, что Буг осветился ночью от взрыва, будто днем. – Павел Мартынович зажмурился от феерической картины. – А Потемкин…
      – Я представляю, папа, – перебила Екатерина Васильевна. "Оставьте в покое Потемкина!" – хотела, кажется, сказать графиня.
      Она в десятый раз пожалела, что спустилась к обеду. Живых рыцарей, положим, еще не встречалось. Но муляжи убедили: круговорот мужчин в природе есть обман зрения. Душа мужчины – рычажные весы. Слева вожделение, справа тщеславие. Задача женщины: следить за перевесом. Скучно, да и лень.
      – Много ли еще таких офицеров в русском флоте? – возвысив голос, сказал Головкин. – Вы, конечно, читали о Сакене, господин капитан? – обратился он к Джулио.
      "Шесть футов, – в очередной раз вывел измученный Джулио. – Никак не меньше".
      Он выпростал наконец из-под сиденья затекшие ноги – словно вывернул из запасных гнезд два чугунных пушечных ствола.
      – А вы разве знакомы с флотовождением? – вместо ответа приглушенно спросил он Головкина, едва сдержав вздох облегчения из самых глубин.
      Джулио никак не ожидал, что первая же встреча с красивой женщиной на материке смутит его. Его, который смущение относил к симптомам нечистой совести. То есть общим слабостям человеческого рода, проживающего за границами Мальтийского архипелага.
      Екатерина Васильевна вдруг почувствовала, как что-то властно прилегло к ноге под столом. И оно, это "что-то", не могло быть ничем иным, кроме… "Еще один, – грустно подумала Екатерина Васильевна. – Этот хоть подвиг совершил – крестик нашел".
      Опустив глаза, она, не меняя позы, поправила прическу и наткнулась на бутон. Вынула из волос, поиграла перед лицом и принялась отщипывать лепестки на скатерть. "Рыцарь! – усмехнулась она про себя. – Вожделение или тщеславие?"
      – Какое это имеет значение? – холодно сказал рыжий, пристально глядя на Литту.
      Но Джулио начисто забыл, о чем спрашивал Головкина. Он никогда не видел, чтобы общипывали розу.
      – Да он же служил во флоте! – вклинился Павел Мартынович, кивнув на рыжего. – За дерзость переведен в статские. А за неумение скрывать свои мысли произведен в дипломаты…
      Екатерина Васильевна предупреждающе подняла глаза на мужа. "Или показалось?" – думала она. Под столом было тихо. "Неужели показалось? Может быть, случайно? Нет, не может!"
      Да, как говорил современник графини поэт Анджей Добрынин, "голова красивой женщины полна случайностей, но ноги красивой женщины – одна сплошная необходимость".
      – Ты что же, эт самое, братец, не наливаешь? – Павел Мартынович дерзко не заметил предупреждающего взгляда графини.
      Ноги Джулио медленно отходили. Мурашки, словно сорвавшись с цепи, устремились от рыцарских сапог по шнуровке – прямо к солнечному сплетению. Джулио, словно весь наполнившись шипучей водой, немо глядел на Головкина. "О чем разговор?" – мучительно старался вспомнить он.
      Екатерина Васильевна скользнула взглядом по лицу рыцаря.
      Увидев Джулио, а потом воскресшую коробку, графиня проделала простую умственную операцию. Матрос из кондитерской оказался рыцарем. Следовательно, вором быть не мог. Однако итальянец мог свободно вора отыскать. Зачем? При этом нагло делал вид, что остался к ней равнодушен. "Нет, но неужели случайно?" – с досадою думала теперь графиня.
      "Подвигами, подобными подвигу Сакена, пестрит вся история ордена. Рыцарь, воспитанный в презрении к смерти, не впечатлился подвигом русского капитана в неизвестных ему морях", – прочитал Головкин на застывшем лице Джулио.
      Джулио вдруг почувствовал, как что-то мягко коснулось его ступни под столом.
      "Что это?" – с ужасом подумал рыцарь.
      – Ну да! – раззадорился Скавронский. – Произведен в дипломаты! А чего тут стесняться? – он посмотрел на Головкина и на Катю. – Причем не без протекции ее вот дядюшки, – он ткнул толстым пальцем в жену, – князя Потемкина! Слыхали? – залихватски обратился он к Джулио.
      Сделавшись монахом, Джулио счастливо избежал ханжества. Однако представить, что икона невинности, сидящая напротив, могла даже просто помыслить о происках под столом… Едва оттаявшие ноги, впрочем, не могли с надежностью донести – было или не было? Джулио замер, боясь взглянуть на графиню.
      Головкин вдруг густо покраснел, вернее, как это бывает у безнадежно рыжих – целиком стал одного цвета с веснушками.
      "Было или не было?" – боролся теперь с собою Джулио. И вдруг резко подтянул ноги обратно под стул.
      Екатерина Васильевна положила приборы и посмотрела на мужа.
      – Слыхали? – не отставал Скавронский. – Хоть и "князь тьмы" – а кое-кого в свет вывел! Правда, и Ариадны были умелые – Катина матушка вот с сестрой.
      Сделалось ясно, что Скавронского несет. Посол говорил с подтекстом, и жало подтекста, ускользая от понимания Джулио, кажется, попадало в цель.
      Джулио совершенно не интересовался знать семейные секреты русских господ. Правда, краем сознания с умилением представил Катину матушку.
      Катя вдруг поднялась.
      – Извините, у меня голова разболелась, – сказала она, уронила общипанный бутон на скатерть и вышла.
      Скавронский застыл на полуслове с раскрытым ртом.
      Звук отодвинутого Катей стула словно царапнул Джулио по сердцу. Он проводил графиню глазами.
      Головкин пожевал губами, посмотрел на Джулио, и кровь отлила от веснушек обратно.
      – Что я такого сказал? – вспылил Скавронский и обиженно посмотрел на рыцаря.
      Этикет точно предписывал, как отвечать на вопрос Павла Мартыновича. Джулио медленно подцепил спаржу, подождал, пока стекут капельки оливкового масла, и задумчиво отправил в рот.
      – В России привыкли к женщинам на престоле, – сказал Головкин в пространство. – Что-то в этом даже есть. Вы, например, когда едете? – повернулся он к Джулио, и глаза его вдруг недобро сверкнули.
      – Завтра чем свет, – тихо ответил Джулио.
      Головкин криво усмехнулся.
      Взойдя поздно вечером на корвет, Джулио прошел в кокпит и прислонился спиною к бизани. Над ним трепетал похожий на хоругвь штандарт ордена госпитальеров: простой белый крест по красному полю. Он подсвечивался снизу трехгранным кормовым фонарем, и Джулио, задрав голову, долго смотрел на игру, в которую свет и ночь играли на ветру с древней эмблемой рыцарской славы.
      – Что это вы тут, эчеленца? – на палубу вынырнул Робертино, подошел к хозяину. – Стоим?
      Джулио невидяще посмотрел на слугу.
      – Она в вас влюбилась, – авторитетно заявил Робертино. – Оно и понятно. Один старый, другой рыжий, а тут – такой красавец!
      Джулио не отвечал.
      Робертино считал себя серьезным знатоком женских душ и особенно тел. Только обижался, что Джулио не заимствует опыт.
      Джулио между тем мучил вопрос: неужели графиня могла повести себя как… Рыцарь даже не решался произнести – как кто. Однако странное дело: на месте подобающего презрения он обнаружил мучительный и… нежный интерес.
      Короткое отступление. Если красивая женщина намеренно коснется вас ногой под столом – вашим первым помыслом, увы, будет не укоризна. Вашим первым помыслом будет сочувствие: пораженная вашей личностью, женщина не совладала с собой…
      – …а вы молодцом! – закончил Робертино. – Подумаешь, норка!
      Чудесно воскресшая коробка должна была поставить рыцаря на дружескую ногу с русским посольством и дальше с русским двором. Такую удачную театральную постановку выдумал он, мальтийский посол Джулио Литта. И такая странная кульминация…
      Скавронский, проводив рыцаря, поднялся на половину жены.
      – Поразительный человек, – игриво начал он как ни в чем не бывало. – Ай, пропали петербургские вдовушки. Ты заметила, эт самое, сколько темперамента?
      Катя лежала с книжкой на канапе в позе, которую Катина няня называла "Фунт шоколаду в сугробе", а сестра Александра – "Вчера или никогда!".
      Она по- прежнему хоронилась под собольей шубой, которую Павел Мартынович ненавидел нынче так же сильно, как радовался, когда покупал.
      – Вы помнете шубу! – говорила Катя, когда муж, трудно дыша, старался погладить сразу все, что под шубой скрывалось.
      – Соболь не мнется, я куплю тебе другую, можно отпарить! – запыхавшись, вываливал он все аргументы.
      – Что же отпаривать, когда не мнется? – буднично спрашивала Катя.
      – И какой пронзительный взгляд! – продолжал Павел Мартынович. – Нет, рыцарь определенно едет с комиссией… – он на цыпочках придвинулся ближе к канапе.
      Катя подтянула шубу к подбородку.
      – Никак не предполагал, что эти рыцари…
      – Ваши психологические наблюдения, – спокойно сказала Катя, – всегда столь же неожиданны, сколь и неуместны. Вам непременно надо кем-нибудь восхищаться.
      И приставила книжку обратно к лицу.
      Павел Мартынович замер. Так ребенок, влетев с разлету ногой в сугроб, застынет с растопыренными руками… Еще не зная, что при обратном ходе в валенок набьется сверху леденящего душу снега.
      "Русские народные сказки", – механически прочел Скавронский на обложке Катиной книги.
      – Но я же извинился! – возмутился Павел Мартынович. – Я же сам пришел!
      Всякий обладатель красивой женщины полагает, что раз пришел, значит, извинился. Красивая женщина полагает наоборот: пока не извинился – ты не пришел.
      – Тюша, как ты можешь? С другой стороны, если он тебе не понравился… – интуитивно переключился Скавронский, твердо устанавливаясь на ногах.
      – Да, не понравился. Он мне не понравился! А что там может понравиться? – она вдруг села. – И прошу вас впредь ставить меня в известность о приглашаемых вами в мой дом персоналиях, потому что…
      В этот момент книжка, поехав по скользкому меху, шлепнулась на пол. Павел Мартынович бросился поднять, Катя тоже порывисто наклонилась и ударилась о подоспевшую каменную макушку мужа…
      Лишь старая няня, баба Нюня, срочно призванная на подмогу, смогла к ночи утешить разрыдавшуюся в голос графиню Скавронскую.

      Наутро Литта с изумлением обнаружил, что проспал.
      Робертино осторожно вошел в каюту, Джулио вскинулся на скрип двери.
      – Эчеленца, дилижанс на Чериньолу отходит через час…
      Джулио подскочил, и настил из тунисского тика на полу взвизгнул так, словно был русской сосной.
      Джулио вразброд закружился по каюте и сел обратно на постель.
      – Да, – сказал он и потер лоб.
      Робертино смотрел на патрона в крайнем изумлении.
      – Ты вот что, – сказал Джулио. – Успеешь в русское посольство? Без писем ехать не годится. А почему мы вчера не взяли писем?
      – Так ведь графиня… – ошарашенно начал Робертино.
      – Графиня? – перебил Джулио и гневно откинул за плечи растрепанные черные пряди длинных волос. – Но его преосвященство наказывал…
      Робертино потупился. Он слишком хорошо знал господина и слишком любил его. Столько слов за один раз?
      – Отложите отъезд, эчеленца, – сказал Робертино.
      Растерянность юного графа болезненно отозвалась в душе слуги. В том ее секторе, где хранится гордость за господина. Поколебленная гордость взывала к крутым мерам.
      – Завтра поедем, – продолжал Робертино. – Большое дело! Все одно в Бари неделю сидеть до оказии…
      – Хорошо! – сказал Джулио. – Неделю? Смотри у меня…
      – Эчеленца. – Робертино окончательно взял инициативу в руки. – Пожалуйте умыться, а я велю пока отложить.
      И выскочил из каюты как ошпаренный.

      Дмитрий Михайлович Волконский, внук виновника возвышения рода Скавронских, поселился на Мальте с комфортом. Комфорт состоял преимущественно в коврах.
      Задрапировав сырой камень стен, посол мысленно благословил матушку, пригнавшую к отплытию целый воз этих ворсистых врагов активной жизненной позиции.
      – Знаю я ваши жаркие страны! – заявила матушка. – Питоны, шлюхи и интриги.
      – Maman, какие еще питоны? – осведомился молодой граф, с ужасом разглядывая гору шерсти. – И при чем же здесь ковры?
      – А от всего этого сырость! – пояснила maman.
      Дом, купленный послом под резиденцию великой империи, сильно смахивал на конюшню. К тому же стиснутую со всех сторон постройками идеально непристойного вида.
      Впрочем, путешественник, побывавший в полуденных странах, легко на удочку не попадется. Он научен, что за неказистым фасадом порой скрывается волшебный мир. Тогда как Европа изнутри зачастую скучнее, чем снаружи.
      Крупный мальтийский камень был хищно обглодан непогодой. Кляксы чахоточной штукатурки в зародыше убивали робкую мысль посетителя рискнуть и дернуть за ржавую цепь звонка. Зато дверь была что надо.
      Капитан Иван Андреевич на спор подрядился высадить дверь силами трех гребцов из-под Тобольска. В результате чего серебряная табакерка с изображением голой наяды перешла в собственность русского посла, а соседи убедились, что новый хозяин – человек серьезный.
      Капитан, ссылаясь на предписание, вознамерился всучить Волконскому пятерых тунеядцев из палубной команды, положенных послу по штату: камердинер, метрдотель, повар, охранник и кучер.
      – Иван Андреич, – улыбаясь, сказал Волконский, беря одного из кандидатов за шиворот. – Похожа эта рожа на метрдотеля? Ну, честно?
      Капитан только крякнул.
      Волконский выбрал двух неказистых близнецов из Смоленска. Явно, по мнению капитана, беглых – Петра и Фому.
      – Зато вернее служить будут, Иван Андреич!
      – Да как их различать, этих апостолов, ваше сиятельство?
      – А зачем их различать? – удивился Волконский.
      – Ну, выпороть, допустим. – капитан с удовольствием обошел вокруг мнущихся близнецов. – Который ежели провинился. И похожи же, черти!
      – Так обоих и выпороть!
      – А ежели наградить? – не отступался Иван Андреич.
      Волконский с сомнением поглядел на парочку:
      – Наградить? Ну, одного налысо постригу. Будет у меня запорожский казак.
      – А ежели потом послать куда с деликатным поручением?
      – А-а! На этот случай… – Волконский поманил капитана и раскрыл один из деревянных сундуков, поднятых из трюма для выгрузки.
      – Свят-свят-свят! – сказал капитан, перебирая десятка три париков, каждый ценою в двуколку, связки бород, грозди бровей и палитры косметики. – Я так и думал, – вздохнул Иван Андреевич. – Ну что ж, храни вас Господь! – и с чувством перекрестил всех троих.

      Джулио уже битых полчаса лишних просидел в кабинете Головкина. Атташе насмешливо поглядывал на рыцаря, застывшего по ту сторону стола, как бронзовый бюст неприступности. Однако же знаков к окончанию аудиенции Головкин не подавал.
      Возвращаясь из посольства с запиской, Робертино еще с пристани увидел Джулио, крупно расхаживавшего вдоль борта.
      Выхватив ответ, рыцарь вздохнул и опустил длинные руки.
      Робертино готов был поклясться здоровьем конюха Саида, что в душе хозяина зазвучали фанфары, даже отдаленно не напоминавшие монастырского благовеста.
      Головкин, усадив Джулио, передал письма. К канцлеру Безбородьке – официальное. К графине Александре Браницкой от сестры Кати – рекомендательное. И главное, от Павла Мартыновича к императрице – тоже рекомендательное.
      – Рекомендует, – насмешливо сказал рыжий.
      – Да, – подтвердил Джулио, постукивая пачкой конвертов по столу. – Я хотел бы поблагодарить господина посла за любезность…
      – Я могу записать вас на аудиенцию на завтра, – быстро сказал Головкин.
      – Завтра я намеревался… – холодно начал Джулио.
      – Вы ведь намеревались сегодня, если мне не изменяет память? – Головкин прищурился.
      Джулио стал медленно разводить плечи в стороны, как атлет перед выходом на ковер.
      – Ах да, письма! – сказал Головкин. – Да вы не сердитесь, прошу вас. Хватит того, что сердится графиня.
      Лорас на прощание раскрыл перед Джулио "Золотые карты неба и искусство Каббалы" Иоханнеса Рехлина.
      – Мы посмотрели ваш гороскоп, – сказал Лорас. – Одиннадцатая аркана говорит: "Иди вперед с верою, всякое препятствие – призрак. Верить – чтобы мочь, подчиняться – чтобы стать сильным…"
      – А в запутанных положениях лучшие ходы – прямые, – добавил де Рохан.
      – Графиня сердится? – Джулио поглядел рыжему атташе прямо в глаза. – Не я ли причиной?
      Сколь уверенно он чувствовал себя на палубном тике, столь же сомнительно – на посольском паркете.
      – Вы, – спокойно ответил атташе.
      С минуту они смотрели друг на друга.
      Еще накануне рыцарь вывел три умозаключения. Первое: командует здесь графиня Катя. Второе: под простым тоном дома просвечивает сложное кружево отношений. Третье: может, он как-то неловко с этими ногами? Уж не оскорбил ли он даму?
      – Но… – начал Джулио.
      – Что? – Федор склонил голову набок.
      Джулио поздно вспомнил, что де Рохан прибавил: "А самый лучший ход – молчание".
      – Сожалею… – нашелся Джулио.
      Федор, придвинувшись, вдруг покрыл его руку своей, тоже щедро изукрашенной рыжими конопушками.
      – Послушайте, – сказал он. – Флот – единственная в России сфера, куда женщины пока не засунули носа. Мой вам совет: берегитесь сходить на берег. С вашей внешностью, – он ревниво оглядел Джулио с ног до головы, – не выйдет остаться в стороне. У нас в обеих столицах проходные пешки – сплошь такой глянцевитой масти… Вы играете в шахматы?
      Они сидели друг напротив друга – два молодых, сильных и умных мужчины. Но – по разные стороны стола.
      – Позвольте предположить, – опередил Головкин, – что вы – человек открытый и упрямый. А это губительная смесь для достижения цели в России.
      – Позвольте заметить, что у меня нет никакой цели, кроме службы во флоте ее величества императрицы российской, – высокомерно ответил Джулио.
      Головкин с сомнением покачал головой. Скрестил на груди огромные руки.
      "Атташе недолюбливает нынешний режим", – подумал рыцарь.
      – Тем не менее мне хотелось бы выразить господину послу… – упрямо продолжал Джулио.
      – Кстати, я забыл предупредить, – перебил Головкин. – великий князь Павел Петрович питает к Мальтийскому ордену самые сердечные чувства. Но тот, кто питает сердечные чувства к самому Павлу Петровичу, подвергается в России даже большему риску, чем поместья Мальтийского ордена во Франции… и Остроге.
      Головкин выдержал паузу.
      – Вы, кстати, знаете, что по-русски означает "острог"? – продолжал он. – Тюрьма, господин капитан.
      Джулио повел плечами. "Быстро они получили инструкции, – подумал он. – То, что выдал рыжий об отношении русской царицы к наследнику, называется крамола. Потому что правда. Но не для того дипломаты разъезжают по свету, чтобы рассказывать правду…"
      – Ну вот, я выдал вам государственную тайну, а вы все еще сердитесь, – сказал Головкин. – Вы можете выразить благодарность послу сегодня между пятью и шестью вечера. Они гуляют в это время в Каподимонте…
      – В Каподимонте? – эхом невольно повторил Джулио.
      Головкин снова усмехнулся, и Джулио вдруг сделалось стыдно за все: за чехарду ног под столом; за жалкую, рыцарскую только по виду уловку с краденым крестиком; за свою неуместность на должности посла Священного Мальтийского ордена… А главное – за глупую, никчемную тягу к этой мягкой русской графине…
      – Правда, он гуляет не один, а с супругой, – донесся голос Головкина. – Но я не думаю, что это может помешать выражению простой человеческой признательности.
      Казалось, каждая из веснушек Головкина лучилась такой рыжей, такой лисьей приязнью.
      Выйдя из здания посольства, Джулио велел нести паланкин следом.
      Он чувствовал, что его переигрывают. Что инициатива перехвачена рыжим русским громилой, в котором не ожидаешь даже намека на тонкий ум.
      Достигнув мола Сан-Винченцо, Джулио остановился при виде "Пеллегрино" и гордого флага над кормой.
      В пологих закатных лучах ему показалось, что "Пеллегрино" с укоризною косит на него глазницей якорного клюста. "Линия обороны раскисла у нас, брат, где-то на дальнем фланге", – прочитал он в якорном зрачке. "Но который из флангов дал слабину?" – немо спросил в ответ Литта. "Пеллегрино" лишь осуждающе качнулся в слабых волнах у неаполитанского пирса.
      Джулио вздохнул и пообещал себе никуда более с корабля не ходить, поблагодарить Скавронского письменно и утром тронуться в путь.

      Пирре
      Е. В. Энгельгардт-Скавронской
      Какой там молодец проворной,
      Прекрасный, статный, вспрыскан весь
      Водой душистой, благовонной,
      В саду, в цветах между древес,
      Тебя в беседке обнимает?
      Толь страстно к сердцу прижимает
      И огнь с смеющихся пьет роз?
      И для кого ты так небрежно
      На голубые взоры нежно
      Спустила прядь златых волос?
      …
      О злополучна и несчастна,
      Безопытная молодежь!
      Пред кем ты, бывши так прекрасна,
      Свою, блистая, прелесть льешь?
      Но если б что меня касалось,
      Тебе ль, другой ли помечталось,
      Скажу: бывал я на морях,
      Терпел и кораблекрушенья;
      Но днесь, в знак моего спасенья,
      Висит уж опущен мой флаг.
      Такой перл сочинил Державин к свадьбе Кати и Павла Мартыновича Скавронского. Скавронский, стало быть, спас поэта от Катиных чар. Поэт понуро опускает флаг и тем сохраняет себе жизнь – по уставу морских баталий.
      Но мы увидим: флаг надежды еще раз затрепещет над громоздким поэтическим кораблем Гаврилы Романовича Державина.
      Однако мы забежали вперед.
      Двадцати двух лет оставшись сиротою, Павел Мартынович Скавронский возымел безотчетную страсть к музыке.
      Сочинив оперу из античной жизни "Ариадна и Минотавр", он поставил ее на свой счет последовательно в Кимрах, Твери и Санкт-Петербурге.
      Постановки, особенно первая, убедительно показали, как недалеко развился музыкальный вкус в русской публике. Любовная ария-ди-бравура Минотавра производила в галерке такое волнение, что граф решился ехать в Италию, ближе к месту действия.
      В Италии талант его буквально расцвел. Никогда еще миланские антрепренеры не видали композитора, до такой степени отзывчивого на материальные нужды труппы.
      Простой талант вызывает за границей недоумение. Талант материально обеспеченный – подозрение. Последний в сочетании с беспричинной щедростью – сатанинское озлобление.
      – Душенька, что это я у вас персиков не вижу? – врываясь в уборную, спрашивал граф солистку Диадему Гунель. – Как же вы, эт самое, Ариадну собираетесь представлять?
      – По контракту не положено, – сухо отвечала актриса и облизывала багровые губы.
      "Как будто Ариадна только персики и трескала! – думала Диадема. – Лучше бы наличными предложил!"
      – Фу, какие глупости! Эй, кто там! Персиков! – реагировал Скавронский и бросался к роялю. – Давайте-ка, душенька, еще раз пройдемся.
      Неаполитанская оперная школа была застигнута врасплох решительной смесью оперы-буффа с трагедиями Галуппи и барочными позументами Монтеверди. Граф в композициях особо упирал на неаполитанский секстаккорд.
      Венеция, во главе с Кавалли, настаивала, что крайняя субдоминанта не годится на роль кульминации гармонического развития.
      – А у нас каждое лыко в строку! – парировал граф.
      Однако на гастролях в Венеции весь зловонный яд, скопившийся на дне каналов, выплеснулся на полосы газет. Даже респектабельный остров Лидо позволил себе провинциальные намеки на особенности русской оперной школы. А крошечный армянский Сан-Лазарус-Делли-Армени в углу Венецианской лагуны – и вовсе отделался многозначительным молчанием. Григорианский хорал требовал кантилены, а кантилена как раз и являлась сильным местом графского дарования.
      Газеты навели раздосадованного графа на мысль. По возвращении в Милан он раздал челяди собственноручные клавиры для речитатива.
      – Пение есть умение! – выстроив слуг, заявил Павел Мартынович.
      Слуги понурились.
      – А что такое есть умение пения? – Скавронский требовательно обвел глазами строй.
      – Известно что! – отозвался Андрюшка, произведенный из крепостных иподиаконов в форейторы. – Вожжами по загривку – как есть запоют. – и недобро оглядел соратников-иностранцев.
      Количество нотных линеек в клавирах граф для удобства свел к одной, вместо нот прочертив для наглядности волнообразные рельефы.
      Лакей- итальянец вскорости докладывал гостей убедительным баритоном. В случае важной особы -без затруднений брал "до" третьей октавы. Золотушный метрдотель из французов несытым тенором извещал нараспев:
      – Кушать-пить-кури-ить по-о-одано.
      – Чисто жеребцы в коровнике! – комментировал Андрюшка.
      Однако ж сам на выездах подгонял коренника бесцензурной октавой.
      Для торжественных случаев имелись каватина для повара и сводный хор иностранной прислуги, начинавшийся словами "Не позабудем родину Россию".
      Закончилось тем, что граф объявил о намерении решительно следовать традициям бельканто. Для чего, не откладывая в долгий ящик, зачитал список прислуги, подлежащей оскоплению.
      Слуга- итальянец, сославшись на домашние обстоятельства, запросил отсрочку на одну ночь. Метрдотель-француз, осведомившись, будет ли прибавка к жалованью, в ту же ночь бежал на родину и присоединился к восставшему народу. Зато жена Андрюшки, перекрестившись, прошептала: "Слава те, Господи!"
      На двадцать седьмом году жизни, разуверившись в людях, граф вернулся в Санкт-Петербург.
      Потемкин сразу высказал мнение, что оперные упражнения Скавронского дали иностранцам выгодное понятие об русском обществе. Императрица, удрученная кутежами и картежными вакханалиями русских бар за рубежом, пригласила скромного графа ко двору.
      По единодушному мнению, лучшим женихом России сезона 1781 года сделался граф Павел Мартынович Скавронский.

      По возвращении на корвет Джулио решительно занялся укладкой вещей. "Несессер, щипцы для завивки, пудра… – Джулио механически перебирал предметы длинными пальцами. – Пудермантель с маской…"
      Повертев в руках, Джулио медленно натянул маску для обсыпания пудрой и поглядел сквозь стеклышки на себя в зеркало. В зеркале – на часы, стоявшие за спиной на бронзовой печной доске. Побарабанил пальцами по ручке кресла. Снял маску, вышел на палубу и, спустившись мимо вахтенного по трапу, кликнул извозчика.
      Увидев в конце аллеи супругов Скавронских, Джулио остановился. Публика обтекала рыцаря, оглядываясь на растрепанную фигуру без шляпы с белым мальтийским крестом на камзоле.
      Катя шла, глядя под ноги, с силой наступая на холмики мокрых листьев. Их слабый писк, казалось, доставлял ей странное наслаждение. Возможно, ее развлекал также и тот факт, что Павел Мартынович поминутно сбивался с ноги…
      Джулио машинально зашарил правой рукой по бедру: при виде дамы хотелось почему-то взяться за шпагу. "Спаси меня, Господи, и помилуй!" – прошептал он.
      – Эчеленца! – раздалось сзади.
      Робертино с укором протягивал шляпу, шпагу и плащ. Раздерганные усы, вздымавшиеся вместе с грудью, знаменовали счастливую комбинацию поспешности и усердия. Портовые извозчики наперебой поспешили указать, куда направился полусумасшедший синьор в полудомашней одежде.
      Скавронский первым увидел рыцаря.
      Публика, показалось Джулио, выстроилась в правильный полукруг в форме театрального партера, и в зале повисла гулкая тишина.
      – Какая счастливая встреча! – сказал рыцарь и поклонился.
      Катя пристально поглядела на Литту. Только нежно любящий супруг мог не расслышать, как под платьем зачастило сердце супруги.
      "Дама на улице без головного убора…" – растерянно подумал рыцарь.
      – Я хотел бы поблагодарить вас за любезность, – сказал по-итальянски Джулио, глядя между мужем и женой. – Я никак не рассчитывал, что моя скромная особа заслужит вашего расположения до такой степени, что это малозаслуженное расположение выльется в незаслуженную форму письменной аттестации… э-э-э… императрице Екатерине.
      "С заслугами переборщил", – отстраненно подумалось Джулио.
      Катя вдруг улыбнулась. И Парко ди Каподимонте ожил. Донесся оживленный говор гуляющих; шорох бриза в кронах платанов; стук каблучков худосочной гувернантки, раскрасневшейся в погоне за вверенным малолетним бандитом. И даже скрип сапог Робертино, важно разглаживавшего усы.
      – Какая счастливая встреча! – сказал Павел Мартынович, не заметив, что повторил слово в слово приветствие рыцаря. – Я ведь хотел извиниться.
      "Что уж тут извиняться!" – снова не к месту подумал Джулио.
      С самого утра, грубо вырванная Робертино из глубокого сна, душа Джулио пребывала в оцепенении. Словно насильно надели на голову шлем из рурской стали…
      За восемь лет службы Литта привык подчиняться приказам. Резкому голосу флотской дисциплины, колокольному звону монастырского устава, ровной укоризне духовника… И ему нравилась эта ясная безмятежность души – морская гладь на рассвете в Голубой лагуне меньшего мальтийского острова Комино… Но сегодня привычные голоса доносились словно сквозь войлочную прокладку, и он двигался по Неаполю под влиянием приказов, исходивших неизвестно откуда.
      Джулио краем глаза видел на Катиной шее давешний крестик на черной бархатной ленте, каплю рубина в сердцевине, а ниже – кольцо с крупным сапфиром, по странной прихоти подвешенное на цепочку.
      Графиня, все улыбаясь, протянула руку. "Монахи не целуют дамам рук", – подумал Джулио. Набрал полную грудь воздуха, как для команды "Свистать всех наверх!", и снял шляпу. Потом прильнул губами к душистой шелковой перчатке.
      Нежный зверек Катиной руки сразу по-хозяйски поселился в объемистой ладони рыцаря, в углублении, где линия жизни пересекается с линией судьбы.
      – Павел Мартынович торопил меня с письмом, – медленно сказала Катя, отнимая руку. – Забыла написать сестре главное. – и посмотрела на черную родинку в углу рыцарских губ.
      – Эт самое, – добавил Павел Мартынович.
      – Передайте Александре, – сказала Катя, – что нам разрешили отпуск в июне.
      Джулио глядел вбок, на старушку няню, любительницу мороженого. "Март, апрель, май, июнь", – подсчитал он.
      Павел Мартынович удивленно посмотрел на жену.
      – Июнь? – сказал он.
      Но Джулио уже встретился с Катей глазами. И никак не мог потом вспомнить, как долго длился общий взгляд, далекий от формальностей этикета, да и от всяческих формальностей.
      Что ж, взгляд мужчины измеряется временем и пространством: он торопит минуту и стремится сократить дистанцию. Но женский… Женский взгляд измеряется пустотой. Волшебной пустотой, в которой нет ничего, кроме женщины, но которая, раз накатив, вмиг задувает свечные огарки надуманных измерений.
      Павел Мартынович между тем смущенно тараторил:
      – …и не могу заставить Катю осчастливить Неаполь выходами в свет. Она у меня здесь затворницей. А молва приписывает мужу тиранические свойства… – Посол снизу вверх глядел на громадную фигуру рыцаря. – А между тем то, что королю Карлу представляется прихотью северного сатрапа, имеет объяснением национальную неаполитанскую эпидемию. А именно – лень.
      "Никогда не подумал бы, что графиня ленивы", – хотел солгать Джулио, едва выбравшись из голубой прохлады Катиных глаз. Но тут же, как из огня в полымя, с содроганием представил мягкие линии Кати в часы полуденной сиесты… И только прерывисто вздохнул.
      Катя, склонив голову набок (и каштановая прядь случайно упала на плечо), словно бы уловила картину, представившуюся рыцарю.
      – Я не ленива, – сказала она.
      Втянула и выпустила нижнюю губу, влажно заблестевшую в свете закатного солнца.
      – Вы это увидите в Петербурге, – добавила она.
      – Тюша, граф Литта едет в Балтийский флот, – вмешался Павел Мартынович. – Обстоятельства службы могут воспрепятствовать удовольствию…
      Екатерина Васильевна посмотрела на мужа как глядят на лакея, при подаче десерта испустившего непотребный звук.
      – Воспрепятствовать удовольствию? – протяжно удивилась она.
      Позже, уже по дороге на Чериньолу, Джулио старался представить – как это бывает, когда графиня смущена? Или взволнованна?
      – Катя! – вместо Кати смутился Скавронский. – Ты ставишь синьора Литту в неловкое положение. Ты словно бы настаиваешь…
      – В неловкое положение я ставлю скорее вас, – неторопливо сказала она, поигрывая башмачком, простонародно выставленным из-под края платья.
      – Тюша… – задохнулся Павел Мартынович.
      Дерзкое пренебрежение приличиями, почти грубая интонация сельской ярмарки вдруг сказочно поразили Литту. Так слабый звук пощечины перебивает шумный гомон благовоспитанности на провинциальном балу.
      – Рыцарь Мальтийского ордена не может попасть в неловкое положение, – продолжала Катя, безмятежно глядя на Джулио из темно-синего омута. – Или ищите расчета.
      Джулио медленно, начиная с могучей шеи, покраснел. Чехарду с пропавшей коробкой Катя истолковала верно: скучно расчисленной прелюдией к русской миссии мальтийского кавалера.
      Что ж, мужскую расчетливость женское сердце принимает в единственном случае – когда целью является это самое сердце.
      – Рыцарь Мальтийского ордена з-закован в броню только на полях сражений, – глухо сказал Джулио.
      – Эт самое… – начал было Павел Мартынович.
      Джулио вскинул глаза на Катю. "Неправда, не потому, что расчет… То есть расчет потому, что миссия…"
      В огромном теле Литты, где-то там, в каркасе сурового капитана, трудно просыпались тонкие, задубевшие в ершиках морской соли струны. Властный маэстро осторожно тронул их, удивленно пробуя антикварный инструмент, безжалостно сваленный в кучу с новоделами…
      Но Катя, плавно отвернувшись, показала слуге на зонтик.
      – Кажется, накрапывает, – отозвался Павел Мартынович и поглядел в небо.
      Литта послушно взглянул в закатную лазурь. Ему показалось, что уже было: зонтик, женщина, ее муж и неаполитанское небо без единого облачка…
      – Позвольте пожелать вам счастливого пути, – заторопился Павел Мартынович.
      – Благодарю от всей души вас и вашу супругу, – поклонился Джулио и отступил в сторону, ожидая последнего Катиного слова.
      Графиня, едва кивнув, быстро прошла мимо, обдав Джулио напоследок запахом лаванды и пряным пушным ароматом сибирского соболя.

      Странный дом, в котором поселился на Мальте Волконский, вызвал в канцелярии великого магистра разнообразные толки.
      – Бабы! – уверенно сказал командор Деодат Доломье.
      – Может быть, русский посол как-нибудь того?… – осторожно ухмыльнулся щуплый канцлер Пьер Дублет, похожий на скобку, позабытую посреди строки.
      Лорас покачал головой.
      – Там на другой стороне улицы та-акие… – гигант Доломье описал перед грудью в воздухе два увесистых шара.
      – "На другой стороне"! – хмыкнул Пьер Дублет. – Да там на той же самой, через дом, одна новенькая…
      – У ней мигрени! – перебил командор.
      – Хгм!… – кашлянул Лорас.
      Спорщики поглядели на адмирала и развели глаза в разные стороны.
      – Внутри осмотрели? – быстро спросил Лорас.
      Пьер Дублет пожал плечами, будто прицепили и сразу отцепили прищепку:
      – Обычная халупа. Слева – бордель, справа – притон, потом пекарня. – он отер ладонью тонкие губы.
      – Потом опять бордель, – виновато добавил гигант Доломье.
      – Внутри осмотрели? – холодно повторил Лорас.
      Спорщики снова потупились.
      – Не успели, – тихо сказал Пьер Дублет. – Точнее, не ожидали…
      – Странно, – сказал Лорас. – Очень странно.
      – Да чего там странного! – взорвался Доломье. – Вечно вы странности ищете. Говорят же вам: и слева, и справа…
      – Я и говорю – странно-с, – поморщился Лорас.
      Дом Волконского и правда особенных чудес развернуть не мог. Зато вероятность потеряться – била в глаза с порога.
      Лесенки и переходы уводили из прихожей в непредсказуемых направлениях. Кромешная темнота при входе, не разбавленная ни единым окошком, гарантировала хозяину господство над пришельцем.
      – Фома, ну-ка, встань сюда! – граф куском кирпича обрисовал по двери голову Фомы наподобие мишени. – Теперь гаси канделябр и отползай! – приказал Волконский, подбрасывая на ладони здоровенную луковицу.
      Флорианская чернь, раньше обходившая дом стороной, теперь толпилась на противоположной стороне страда Форна.
      – Чем это он долбится? – шептались в толпе.
      – Говорят, поляк.
      – Не, эти не долбятся. Эти, наоборот, зигзагами…
      Вырулив из первоначального хаоса, вы вдруг попадали во внутренний дворик в мальтийском стиле.
      Застекленная дверь вела из дворика дальше в гостиную, где три арки достигали такой высоты, что при случае можно было смело повесить под потолком провинившуюся лошадь.
      Упомянем еще обширнейший подвал, в который Волконский первым делом и спустился при осмотре дома. И так и не решился обследовать до конца.
      – Измерить, нарисовать и доложить, – приказал Волконский, брезгливо выпрастываясь из склизкого люка.
      Во втором этаже имелся кабинет и три спальни.
      Хозяйская спальня выходила окнами не в сад, а на шумную страда Форна. Кухарка Фиона, нанятая за сущие гроши, радостно объяснила Фоме:
      – А ну как ночью ломятся в дверь? Его сиятельство встал с постели и сразу посмотрел!
      Дмитрий Михайлович, слышавший разговор, даже немного покраснел: именно это преимущество в совокупности с подвалом пришлось ему особенно по душе при покупке дома.

      Сапфир, подаренный Потемкиным к свадьбе Катеньки, превосходил ценою все оперные постановки Скавронского за все пять лет его странствий под итальянским небом.
      Катя носила кольцо в виде кулона на золотой цепочке, как носят невенчанные жены. Павел Мартынович, искушенный в музыке, но не искушенный в низменных народных обычаях, принимал причуду так же бездумно, как принимал все на свете.
      Накануне свадьбы Катя спокойно сказала Павлу Мартыновичу:
      – Я думаю, вам уже с удовольствием нашептали. Так я хочу сказать вам полным голосом. Григорий Александрович Потемкин сделал меня своею любовницей в четырнадцать лет…
      – Катя, не надо! – Павел Мартынович поднял руку, словно закрываясь от слишком яркого источника света.
      Катя взяла его руку и мягко, но настойчиво опустила.
      – Никогда, запомните, и ни за что никому не судить Григория…
      Павел Мартынович несчастно вскинул глаза.
      – Григория Александровича, – поправилась Катя. – Но! – она сделала паузу. – Можете поверить – у этого человека достанет благородства никогда не забывать, чтобы навсегда забыть.
      – Катя! – сказал Павел Мартынович. – Катя, я… – но у него перехватило в горле. Он только взял Катину ладонь и припал к ней губами.
      Однако мы снова забежали вперед.
      Пока Джулио выясняет расписание дилижансов на Бари, где рассчитывает поклониться мощам Николая Угодника, укладывает пудермантель в дорожный сундук, а потом плывет по промозглой Адриатике в город Спалату, а нынешний Сплит, приглашаем читателя продолжить экскурсию в волшебную пору молодости наших героев.
      Бурлящий, как петергофский фонтан, Потемкин и раньше производил настоящий фурор в сонном смоленском именьице Энгельгардтов. Еще полковником он наезжал с толпою офицеров, тискал старшую племянницу Александру и, уставясь на Катеньку, говорил сестре:
      – Ну? А когда у этой задница вырастет? Ни сиськи, ни письки и жопа с кулачок!
      – Григорий! – сияя укоризною, говорила маменька. – Ей же нету двенадцати!
      – А при чем тут жопа? Ты корми девку почаще! – кричал дядюшка и засовывал сестрице сотенную за вырез платья.
      Сотенная составляла годовой доход имения Энгельгардтов. Маменька жмурилась. Маменьке казалось вполне естественным, что полковник Потемкин швыряется сотенными. Это как-то легко сообразовывалось с тем фактом, что полковничье жалованье – шестьдесят рублей серебром. Но дело в том, что с приездом Потемкина в имении менялся воздух. И место расхожей добродетели заступал шальной и дерзкий дух.
      – Как ты сидишь? – одергивала маменька старшую Александру.
      – А зачем бабе красиво сидеть, – гремел Потемкин, – когда баба должна красиво лежать?
      И маменька поневоле вторила гвардейскому хохоту, как смущенная бандерша с московского тракта.
      Никто, решительно никто не мог устоять или даже усидеть перед напором хозяина жизни – Григория Александровича Потемкина. С ним казалось возможным – все! Впрочем…
      – Кобель полосатый, что ты по нему киснешь? – сердилась на старшую Александру крепостная няня – баба Нюня.
      – Не твоего ума дело! – дерзила шестнадцатилетняя Александра Васильевна. – Ты лучше за Катькой сторожи!
      – На баб и не смотрит, – не унималась баба Нюня, – только девок давай! Хоть пугнули бы раз, чтоб заклещилось!…
      – Типун тебе на язык! – вскрикивала маменька.
      – А то еще дурную болезнь притащит…
      – Я вот сейчас тебе по губам! Поди вон! – бранилась маменька Энгельгардт.
      И надо заметить, Потемкин при бабе Нюне словно бы тушевался.
      – Ну ладно, ладно, Андреевна, не гундось! Иди спать! – говорил он. – Да помолись за меня на ночь! "Воздадим молитвою врагам нашим…"
      – За тебя, бусурмана, только и молюсь, – подтверждала баба Нюня.
      Снисходительность Потемкина к старой няне составляла загадку, над которой никто не ломал голову: привыкли. А ларчик открывался просто: бабе Нюне ничего не было нужно ни от полковника Потемкина, ни потом от сиятельного князя Таврического. Баба Нюня в нем не искала и тем имела над Потемкиным страшную силу.
      А какие подарки князь привозил Александре!
      Катя недоверчиво трогала кружевные чулочки из сказок про принцессу и пояс к ним с подвязками такой красоты, что на них хотелось повеситься в молотильне… А она ходит в холщовой сбруе и домотканых трусах, натирающих, между прочим, то самое место, о котором беспокоится дядюшка.
      – Ах, когда же приедет Григорисаныч! – была любимая тема заобеденных причитаний.
      Катя взрослела. Старшая Александра страстно ждала дядюшку, младшая поневоле заражалась благоговением с примесью Парижа.
      В свою очередь, ангельски-замкнутый вид младшей Катеньки производил на огнедышащего дядюшку то самое впечатление, какое Катерина Васильевна впоследствии производила на слишком темпераментных мужчин. Хотелось немедленно разбить лед и зачерпнуть живой воды.
      – Катька! – говорил Потемкин. – Ну когда ж ты мне дашь, а? Ну долго ты будешь издеваться?
      – Григорисаныч, – кусая губы, говорила Александра, – хотите квасу?
      Войдя в силу, Потемкин подарил племянницам огромные поместья под Екатеринославом и Херсоном. Подарок убивал сразу трех зайцев. Во-первых, не стоил ничего, поскольку в дикие, только присоединенные после Кучук-Кайнарджи таврические степи заманить помещиков не было никакой возможности. Во-вторых, подарок отвечал известным державным замыслам: поскорее заселить новые земли. В-третьих, Потемкин безвылазно жил в Херсоне, торопясь постройкой крепости и адмиралтейства.
      Александра Васильевна ради обустройства новых имений вынуждена была с маменькой месяцами гостить у Потемкина в степи, разнообразя серую полевую жизнь Таврического князя.
      В 1780 году обе племянницы были пожалованы фрейлинами и прибыли в Санкт-Петербург.
      Близко к тому времени, о каком ведется речь в нашей повести, маменька Энгельгардт проела брату плешь:
      – Пристрой девку, Гриша!
      – А ты спроси, дура, у Сашки – хочет она пристроиться?
      – А потом веселитесь сколько душе угодно, – канючила сестра.
      Но решила исход баба Нюня.
      – Пока все соки из нее не выпил – выдай, – коротко и недобро сказала она. – Не то… – баба Нюня сдвинула набрякшие веки, похожие на два петушиных гребня.
      Потемкин аж крякнул. "Еще наворожит, старая ведьма", – подумал он.
      И на сцену явился коронный польский гетман Ксаверий Браницкий9, владелец необъятно-плодородной Белой Церкви.
      Сорокапятилетний душка Браницкий сорок пять лет мечтал сделаться польским королем. К 1781 году для этого стал нужен Потемкин. Польские сеймы, избиравшие этих самых королей, с недавних пор проходили под прикрытием полков князя Таврического. Жениться на Сашеньке означало не просто подружиться, а прямо породниться с Потемкиным. Породниться в прямом, переносном и даже античном смыслах.
      Вот письмо Екатерины великой князю Потемкину от 27 января 1781 года:
      "Третьего дня я сказала Браницкому:
      – Если вы находитесь в затруднении, скажите мне откровенно все, и я постараюсь вывести вас из него.
      Он благодарил и сказал:
      «…» Полагаю, что угадываю, о чем идет речь. В моем возрасте так мало уверенности понравиться, но я думаю, что прибегну к вашей доброте «…» Приказывайте, и я сделаю все, что вам угодно.
      На что я ответствовала:
      – Мне нечего вам приказывать, но я охотно выведу вас из затруднения"10.
      – За Ксаверия замуж пойдешь? – спросил Потемкин, неурочно вызвав Александру в Херсон.
      Александра, только с дороги, запыхавшись, вбежала, раскрасневшаяся от радости, и стояла теперь перед ним как на ладони: черноволосая на свежесрубленном сосновом полу Адмиралтейства. Она смотрела на дядю влажными карими глазами и молчала.
      – Сашка! За Ксаверия, говорю, Браницкого пойдешь? – он шире расстегнул фельдмаршальский мундир и одним глазом косил в план постройки пакгауза, распластанный по столу.
      – Ваше сиятельство! – в комнату ворвался ординарец и с разлету остановился.
      – Пошел вон! – сказал Потемкин.
      Не сводя глаз с красавицы Александры, ординарец задом выдвинулся за дверь. Едва скрылся, в дверь снова постучали.
      – Ну! – крикнул Потемкин.
      Александра вздрогнула:
      – Гриша, я…
      – Фельдъегерь, ваша светлость! – одновременно громогласно ответили из-за двери.
      – Пусть подотрется! – ответил Потемкин, снова уставился в план, потом, спохватившись, посмотрел на Александру.
      Александра продолжала глядеть на князя, и крупные слезы катились у ней из глаз.
      Потемкин с минуту остолбенело глядел на племянницу. Затем сиганул через рисованый пакгауз, подскочил и, обняв, прижал Сашу к груди.
      – Ну прости, прости… Дай поцелую. Нет, в губы!
      – Ваше сия…
      Потемкин, не оборачиваясь, лягнул ногой в дверь так, что новое российское Адмиралтейство вздрогнуло.
      – Ну ты же видишь, что творится! Ну нету времени ни минуты! Ни здравствуй сказать, ни поссать выйти. Ну?
      – Я вижу! – сквозь слезы сказала Александра, прижимаясь к любимому телу. – Ты же знаешь – мне ничего от тебя не надо.
      – Ну все, все! Во, опять тарабанят! Катьку уже видела? А мать? Ну все, все, вечером, может, забегу.
      – К Катьке? – Александра подняла заплаканное лицо.
      – К обеим! – отрезал Потемкин. – Ничего, говорит, ей не надо! Вот бабы!
      Да, век Екатерины II закрепил достижения послепетровских царствований. Связь хорошеньких племянниц захудалого рода с могущественным дядей казалась не просто естественной. Наоборот, не приняв естественных форм, вызвала бы болезненные толки и прямую угрозу репутации.
      Резвая Александра проигрывала Кате тем больше, чем отзывчивее и горячее становилась в любви. Катю же поначалу смущали эти веселые игры втроем с благословения матушки, о каких она никогда не читала в романах.
      – Я стесняюсь, Григорисаныч, – шептала она. – Пусть Саша выйдет.
      – А я как стесняюсь! – гремел Потемкин, ухватывая племянницу поудобнее и притискивая с другой стороны Александру. – Ты думаешь, мне легко? Сашка! А ну, попробуй выйди!
      Катя привыкла, что читаные романы не имеют отношения к жизни.
      Плодотворное для мужского ума, это наблюдение не вызывает у женщин никакого протеста. Женщины не любят искушений, связанных с работой мысли. Зато искушения, с работой мысли не связанные, вызывают страстные приступы любопытства.
      Но какие подарки стала теперь получать Катенька!
      – Катька! Да ты что, не рада? – кричал Потемкин, дергая за ожерелье черного жемчуга.
      Катя пожимала плечами.
      – Спасибо, Григорисаныч, – сказала она протяжно. – Мне нравится черный жемчуг.
      – А знаешь, какая разница между тобой и Сашкой?
      Катя посмотрела на дядюшку долгим взглядом.
      – Знаю, – тихо, но так твердо сказала она, что Потемкин уставился на племянницу и предпочел дальше не распространяться.
      А сказать он хотел следующее: что Катю он любит любить, а на Сашке любит лежать.
      Тело Александры Васильевны, при гладкой, как харбинский шелк, коже, обладало такой удивительной упругостью, что Потемкин иногда замирал от единственного наслаждения – блаженства прикосновения. В ответ Александра, в восторге от оглушительной тишины, словно целиком переходила в новое агрегатное состояние, неизвестное физике, – состояние полной и окончательной теплоты.
      Потемкин купил сестрам квартиры на Васильевском острове.
      – Спасибо, Григорисаныч, – сказала Катя, не спеша сделав круг по комнатам. – Я люблю квартиры…
      Она всегда краснела, когда Потемкин раздевал ее. Стесняясь, отворачивала лицо. Он хватал ее пятерней за щеки и, разворачивая, впивался в губы, в грудь, куда придется. Она подавалась и стонала иногда…
      Так слабая ворсинка шерсти льнет к офицерскому галифе.
      "Неужели я ему вправду нравлюсь? – думала Катенька. – Такому большому?"
      Она недоверчиво разглядывала себя в зеркало, склонив голову набок и покусывая нижнюю губу. "Но если бы не нравилась, зачем бы он тогда приходил?"
      Григорисаныч ни разу не явился вовремя.
      – Сначала служба, потом дружба, – мотивировал князь. – Раздевайся. Но завтра – как штык! Клянусь!
      "Значит, нравлюсь", – грустно думала Катя, вновь устанавливаясь перед зеркалом после ухода дядюшки. И в доказательство водила пальцем по телу, отыскивая следы сейчас отшумевшей страсти, случайные отпечатки прикосновений, словно стараясь подольше удержать их розовое свечение, гаснущее прямо на глазах…
      Потемкин был из редкой породы мужчин: они дружат с женщинами, с которыми спят. И сейсмограф женского сердца чутко регистрирует аномалию с первой минуты знакомства.
      Дружелюбное восхищение идет у них как-то впереди полового влечения. Им, и только им, женщина сдает крепость со вздохом облегчения. Она знает, что отдается в верные руки.
      Эти мужчины продолжают питать дружбу, когда след физической близости давно замело вихрем новых связей и затянуло туманом прожитых лет.
      Но мы не сказали главного. Эти большие мужчины с крупными жестами – в любви бесконечно нежны.
      Здесь- то, на Васильевском острове, Катя привыкла проводить вечера на канапе. Укрывшись от сырости шубой, с книжкой в руках, она бесконечно поджидала Григорисаныча. Скоро перестала спрашивать -когда придет. Потом перестала верить клятвам. В конце концов перестала даже и ждать. Потом и Потемкин – одно и то же.
      Однако же что возможно было пятнадцатилетней девочке в родовой деревеньке под Смоленском, то невозможно шестнадцатилетней фрейлине в Санкт-Петербурге: жить незамужней любовницей. Нравы нравами, а понятия понятиями.
      В нравственной глуши легко жить без последних. В безнравственной столице приходится жить по понятиям.
      Едва увидев ангельское лицо фрейлины Катерины Васильевны, Скавронский счел все разговоры о ней сплетнями. Да и как было поверить, что этот младенчески-задумчивый лик, эти голубые, как утреннее море в Сорренто, глаза знавали страсти, какие не снились, может быть, самой Екатерине Великой?
      Кипучая натура графа Скавронского, натолкнувшись на загадочную Катину кротость, принялась бушевать с таким неистовством, что гром крови заглушил в душе Павла Мартыновича самые звуки оперных оркестров.
      Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
      Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
      Стенаньем, криками вакханки молодой…
      …
      О, как милее ты, смиренница моя!
      О, как мучительно тобою счастлив я! – напишет Пушкин о Катиной дочери, княгине Багратион, когда Катя будет еще жива. А Карл Брюллов сойдет с ума от Катиной внучки, Юлии Самойловой, увековечив родовые черты во всех полотнах – от "Всадницы" до "Последнего дня Помпеи".
      Павел Мартынович Скавронский влюбился сразу и бесповоротно.
      Императрица Екатерина в эти летние дни писала к Потемкину:
      "Мой дорогой друг «…» вы предполагаете, что я против взаимной склонности этих молодых людей. Тогда я могу сказать искренне, что я не была никогда и не есмь против. «…» И вы, и я желаем, чтобы они были счастливы. Но «…» надобно, чтобы и с той, и с другой стороны это было делом, зависящим от них самих и от их взаимной склонности.
      Я обещаю вам, что ни прямо, ни косвенно не буду противиться этому. Но я не могу скрыть от вас, что этот юноша еще не возмужал, что он глуповат и неловок и что, возможно, сейчас он, может быть, не устраивает женщину, что только нарушит их благополучие и причинит много огорчений.
      Мое чистое мнение есть дать им волю аранжироваться меж собою как хотят, а то неровно оба на нас с тобой пенять будут, буде в женитьбе не найдут удачу. До тех же пор «…» оставить его под смотрением «…» и в продолжение изучения, дабы молодость его не учинилась без призрения порочно.
      Я высказала свое мнение с чистосердечием и дружески. Если я смотрю близоруко и вы можете снабдить меня более основательными мыслями, я выслушаю их дружески и с удовольствием"11.
      Однако Потемкин уже принял решение.
      Четыре месяца ожидания довершили в душе меломана Скавронского решительный поворот к женской теме. 10 ноября 1781 года в придворной церкви в присутствии императрицы Павел Мартынович был обвенчан с Катенькой Энгельгардт.
      Через день здесь же Александра Васильевна Энгельгардт сделалась графиней Браницкой.
      По прошествии четырех лет пожалованный действительным камергером граф Скавронский отбыл с женою русским посланником в Неаполь. И счастливее его, кажется, не было о ту пору чиновника в русских дипломатических миссиях.

      Джулио прибыл в Санкт-Петербург Великим постом.
      Разместившись на Почтовом дворе у Красного канала меж Мойкой и Фонтанкой, он передал подорожную немцу-оберпочтмейстеру. Немец сильно смахивал на Иоганна Гете, каким тот запомнился Джулио при высадке в Большой Гавани Мальты год назад.
      Передал также письмо Кати к сестре, велев отправить по адресу. Рекомендательные письма к царице оставил до удобной оказии.
      – Войдя под сень, входите и живите, – гостеприимно продекламировал почтмейстер на языке, отдаленно напоминавшем вульгарную латынь.
      "Любовь к музыке, кажется, национальная русская черта", – подумал было Джулио. Однако, пристальней вглядевшись в немца, поостерегся.
      Первое, что увидел Джулио по выходе с Почтового двора, был слон.
      "Зверовой двор", учиненный еще по приказу Петра I и состоявший неизменно из одного слона, приходился аккурат напротив гостиницы в одной с нею ограде. Джулио отметил, что Великий пост, судя по всему, распространяется здесь и на животных тоже.
      У ног слона ходил по снегу жирный персиянин в цветастом халате и время от времени пинал слона. Животное реагировало вяло, и Джулио наконец сообразил, что безотчетно беспокоило его с момента вселения в этот Эдем. Аромат из распахнутых ворот слоновника был интенсивным именно в такой степени, чтобы постояльцы больше суток не задерживались в государевых пенатах на государственный же счет.
      – Говорят, у русских медведи по улицам бродят, – пробурчал Робертино. – Какое простодушие!
      Похлебав на ужин гадости под названием "постные щи" и закусив гадостью под названием "блинчики с квасом", Джулио провел первую из вереницы кошмарных ночей – в борьбе с духотой и насекомыми.
      – Войдите, говорит, и живите, – сказал Робертино, укладываясь на войлоке. – Большое спасибо! – он поднял с пола членистоногого зверя за задний сустав. – Кто это, ваше сиятельство?
      С суетливыми прусаками Джулио был более или менее знаком. Но этот…
      Джулио пожал плечами. Как всякий крупный мужчина, он был беспомощен в борьбе с лилипутами.
      – Говорят, глушь, Сибирь… – сказал Робертино. – А какое разнообразие фауны!
      Казнив зверя, Робертино уснул не просто сладко, а с какими-то прямо сладострастными вокабулами.
      Джулио решил спать одетым. Подоткнув со всех сторон плохое одеяло, он с жалостью поглядел на беззащитный силуэт слуги на полу. Усы, по всем расчетам, должны были возбудить острый интерес в среде кровососущих.
      К первым петухам измученный рыцарь убедился: именно к Робертино кровососущие испытывали полнейшее равнодушие.
      В шесть часов утра на Почтовый двор в сопровождении нижних чинов явился вице-канцлер Куракин собственной персоной. "Гете" принялся было рапортовать.
      – Где у тебя тут мальтийский рыцарь? – перебил Куракин, спрыгивая в навозную жижу, и тут же двинулся в гостиницу самостоятельно.
      Джулио, наблюдавший, почесываясь, сцену из окна, никак не предполагал, что вельможа имеет до него интерес. Вдобавок лицо вельможи показалось ему странно знакомым.
      Он с удивлением разглядывал богатейшую карету и пуговицы на мундире. Он готов был побиться об заклад, что пуговицы – брильянтовые.
      Роскошная кавалькада по щиколотку в грязи на фоне слоновника являла зрелище, непривычное для европейского глаза.
      Забарабанили в дверь. Робертино спросонок подскочил как ужаленный, завертелся на месте, бросился к двери, остановился, оглянулся на хозяина.
      Джулио кивнул, быстро встал с кровати, потом сел обратно и хладнокровно взялся за сапог.
      Куракин властно вдвинулся в комнату, за ним "Гете" и нижние чины, которые сразу расположились по стенам. В распахнутых дверях столпилась гостиничная прислуга. "Арестуют", – шептались там.
      Джулио, не повернув головы, продолжал спокойно натягивать сапог.
      – Императрица желает дать вам аудиенцию, – сказал Куракин. – Любезнейший, чего-нибудь! – крикнул он почтмейстеру и вдруг сладко зевнул.
      Джулио повернул голову, кивнул, похлопал по голенищу, поднялся. Удивление рыцаря достигло пика. Во-первых, он никогда не видел, чтобы так ловко шевелили бровями. Во-вторых, рекомендательные письма лежали в дорожной сумке. Да он и не предполагал никак, что письма приведут его во дворец. Если царица хотя бы просто соизволила ответить – уже победа, а тут…
      – Я ждал вас вчера, – холодно сказал Джулио. – В котором часу аудиенция?
      "Здоро- ов!" -подумал Куракин, с завистью глядя на мощную грудь рыцаря.
      – Как "в котором часу"? – Куракин принял из рук "Гете" лафитник, хлебнул и отерся. – Помилуйте, граф. Матушка велела прямо и доставить. И эскорт прислала. Сейчас закончат пить кофей – и давай! Ну, ты только приоденься, конечно. – Куракин скептически оглядел наряд Джулио и резко повел шеей, словно ему резал воротник.
      Отчасти приготовленный обхождением Скавронского, Джулио все же с трудом усваивал контрасты. Словно он с детства пил с этим русским вельможей на брудершафт, и чего им, спрашивается, притворяться друг перед другом?
      Проводив рыцаря до стеклянной оранжереи Эрмитажа, Куракин велел камер-пажу доложить и уселся под бюстом Вольтера.
      Великолепие Зимнего дворца поразило Литту, как оно поражало всякого. Куракин с любопытством поглядывал на рыцаря, пока шли по галереям. "Отчего столько Вольтеров?" – думал Джулио, хмурясь.
      Войдя в оранжерею, Джулио подошел к окну, выходящему на висячий сад, состоявший из берез, мраморных статуй работы Фальконета и еще одного Вольтера.
      Джулио не верил, что игрой ума можно добиться положительных результатов. Оттого не любил вольнодумцев, французских в особенности.
      Государыня вошла в оранжерею в русском платье. Позади плотно ступал статс-секретарь Зотов, за ним две фрейлины.
      Джулио приблизился, встал на одно колено и приложился к руке.
      Живая императрица совершенно не походила на портрет, привезенный на Мальту Волконским. Лицо на портрете казалось тяжелым и в целом недовольным. "Недовольство государя есть довольство народа, – усмехнулся тогда Лорас. – Оно же – признак величия".
      Походка императрицы была действительно тяжеловата. Но живое выражение лица с непритворным интересом к миру – подкупало.
      Джулио подал императрице письмо Скавронского. Едва взглянув, она передала конверт Зотову.
      – Граф! – сказала Екатерина. – Нам приятно видеть рыцаря славного и блестящего Ордена Святого Гроба. Памятуя, что вы воспитаны в странах с нежным климатом, я пожелала принять вас в оранжерее. Надеюсь, привычная обстановка побудит к откровенности, принятой при нашем дворе.
      Сколько раз в дороге Джулио представлял себе первое появление при дворе! Как он отставит ногу, положит руку на эфес шпаги, выдаст вперед грудь с крестом и с благословения щуплого Дублета скромно скажет: "Как из твердых камней сложены стены этого дворца ("По обстоятельствам, граф, – из дубовых бревен") и его фундамент… – тут он обводит рукой помещение, – так твердыня христианства в лице Суверенного Мальтийского… из избранных воинов церкви… И я имею высокую честь…"
      Но он никак не ожидал, что первое появление состоится в семь утра, что нога его, как, впрочем, и обе руки, будут злобно искусаны русскими кровососущими, а фразу о камнях стен придется говорить в застекленной оранжерее… Камень, правда, имелся, но в речи царицы – не то за пазухой, не то подводный…
      Джулио отставил ногу.
      – Я имею честь… – сказал он.
      ("Смотрите на фрейлин, – запоздало вспомнил Джулио. – Узнаете – в каком настроении царица".)
      Он послушно посмотрел на фрейлин. По двум райским личикам можно было прочитать разве что сводку погоды. Погода, кстати, была так себе. И вдруг понял: оттуда, из-за плеча царицы, на него могла смотреть Екатерина Васильевна Скавронская, фрейлина и статс-дама императрицы.
      – Долг христианина – с оружием в руках защищать святую веру, невзирая на благолепие природы, – просто сказал он. – Христианская кровь оставляет одинаковые следы на суглинке и на черноземе.
      Джулио знал, какие слухи носятся по Европе о нравах, царящих в ордене госпитальеров на Мальте. И упрек в оранжерейной изнеженности – еще не самый горький из всех.
      Ответ рыцаря произвел впечатление. Зотов ниже наклонил голову, фрейлины переглянулись, а Куракин повел шеей и мертво вперился в рыцаря.
      – Браво, – сказала Екатерина. – Поверьте, мое восхищение подвигами ордена в битвах с Блистательной Портой может сравниться только с восхищением от последних побед моей собственной армии. – она указала на небольшой бюст фельдмаршала Румянцева в углу.
      Куракин мстительно посмотрел на Джулио и снова зашевелил бровями. Тут Джулио сообразил, кого напоминает вице-канцлер: вчерашнего зверя, отправленного Робертино к праотцам.
      – К сожалению, – продолжала Екатерина, – наш Балтийский флот далеко отстает от Средиземноморского (Джулио поднял подбородок: о русском Средиземноморском флоте он слышал первый раз в жизни). И я искренне признательна, что гран-магистр Роган так удачно исполнил нашу просьбу. – царица обвела рукой фигуру Литты. – Правду говорит адмирал Ушаков: чем лучше моряк излагает мысль, тем он привлекательней для Нептуна.
      "Тем он привлекательней для Нептуна, – повторил про себя Джулио. – То есть быстрее утонет?"
      – Нептун – царь, и вашему величеству лучше знать его пристрастия, – ответил Джулио и замолчал.
      – Браво! – снова сказала Екатерина и повернулась к Куракину. – Я думаю, он сойдется с Нассау-Зигеном. Вы где остановились?
      – В Почтовом дворе, ваше величество, – подсказал Куракин.
      – Где?
      – Понял, ваше величество.
      – Пожалуйста, – сказала царица.
      Екатерина была искренне поражена. Она просила капитана – ей прислали потомка миланского герцога. Она ждала худосочного полумонаха – ей выдали громадину дипломата. Она, наконец, приготовилась к соусу-бешамель из фраз, а накормили простым, но изысканным кушаньем. Такого сочетания в природе не существует.
      – Вот еще что, – сказала Екатерина. – Великий князь Павел Петрович изучил историю вашего ордена. Вам будут рассказывать сказки, что ежели станете ездить в Гатчину – так потеряете мое расположение. Вы поменьше слушайте. – и протянула руку в знак окончания аудиенции.
      – Когда рыцари ордена выбирают знакомства, – твердо сказал Джулио, – их в первую очередь заботит, чье расположение они могли бы приобрести или потерять. Что касается меня, я имею обыкновение слышать не меньше и не больше того, что мне хотят сказать.
      И, приняв царскую руку, Джулио вновь опустился на покусанное колено.
      Среди придворных пробежал ропот.
      Джулио при самом рождении стоял гораздо выше принцессы завалящего княжества Ангальт-Цербст. Выговорить название которого, кстати, можно заставить, только сделавшись императрицей. И не хотел спустить тона. Она сегодня императрица – правда. Но и в его лице сегодня перед императрицей стоит Орден госпитальеров.
      – Брависсимо! – сказала Екатерина, и какое-то новое выражение мелькнуло в глазах царицы, когда она увидела гордую голову Джулио и его ассирийской лепки, свежие губы – на уровне своей груди.
      Даже коленопреклоненный – Джулио Литта был внушителен без оговорок.
      – Как вам кажется? – дрогнув, обратилась она к Куракину и отняла руку.
      – Загадки северного сфинкса не были слишком сложными, – пожал плечами брильянтовый маркиз.
      "Вставать или рано?" – думал Джулио, скульптурно склонив голову к колену.
      – И последнее, граф. – царица нежно посмотрела на макушку рыцаря. – В России не все столь снисходительны, как императрица. При крупных ставках головой валета всегда пожертвуют в угоду королю. – и вновь протянула руку. – Остальное вам объяснит князь Куракин.
      Джулио вторично поцеловал пухлую, душистую кисть.
      "Пахнет Азией, – подумал он. – И только одна ошибка. Валет почтет за честь сложить голову за своего короля".

      На следующий день после встречи в парке Каподимонте Екатерина Васильевна Скавронская проснулась ранним январским утром, в тот самый миг, когда лошади тронули от почтовой станции Неаполя, увозя Джулио в Чериньолу.
      Удивившись раннему пробуждению, она потянулась, защемив между ног обе руки, и издала звук, похожий на тонкое "уй-й-й-й". После чего обеими же руками смяла грудь так, что Павел Мартынович, когда бы увидел, лишился чувств от подобного обращения с ценностями.
      Катя, перевернувшись на живот, подсунула обе руки под подушку и, погрузившись в мягкое одной щекой, стала смотреть сквозь ромбики переплета на оконом стекле.
      Холодный ночной воздух, потревоженный первыми лучами солнца, еще не видного за Везувием, нехотя раставался с буйной зеленью олеандров и, сердито шевелясь в ветвях, начинал волнистыми пластами подыматься в небо. Небо, подернутое сонной белесой дымкой, уже проглядывало кое-где синими просветами, словно моргая впросонках и не решаясь во все глаза взглянуть на дремлющую землю.
      Если в такое утро распахнуть окно – с воли дохнет головокружительная смесь зимы, моря, пьяного аромата цветущих бугенвилл и лета; и если не удержаться крепко рукой за оконную раму – гарантирован краткий волшебный обморок.
      Катя осторожно встала и, словно боясь спугнуть утренний туалет природы, подкралась босиком по ковру и растворила окошко.
      Через полчаса графиня построила в гостиной прислугу.
      – Ремонт! – сказала она.
      Хромой дворецкий – герр Гюнтер Жемайтис – еще никогда не видел Екатерину Васильевну в таком естественном виде, в таком пеньюаре и в такой ажитации.
      – Путте люпезны, – сказал он, аптекарски оглядел хозяйку сквозь полупрозрачный шелк и замолчал.
      Словом, на Катю нашел энергический стих.
      Павел Мартынович проснулся, когда из-под него вытаскивали диван с валиками в виде русских ватрушек.
      – Папа, подъем! – сказала Катя, засучивая рукава пеньюара. – Я хочу новую мебель. И мне надоел на стенах ваш дурацкий зеленый штоф. Где вы такой сыскали?
      – Совершенно, совершенно дурацкий! – подхватил спросонок Павел Мартынович, едва попадая в рукава шлафрока. И вспомнил, как отчаянно протестовал против штофа. – Прямо просто идиотский какой-то цвет! – сказал он.
      Павел Мартынович не мог поверить своим глазам и от этого чрезмерно возбудился.
      – Тюша, – прерывающимся голосом сказал он, поймав Катю на черной лестнице, и взял за руку в районе подмышки. – Эт самое…
      – Мне больно, – сказала запыхавшаяся Катя.
      – Мне тоже, – сказал Павел Мартынович, притягивая за вторую руку Катю к себе.
      – Увидят же, папа! – сказала она, возбужденно оглядываясь по сторонам. – Не теперь…
      Павел Мартынович счастливо охнул. Так влюбленный, вырвав первое обещание, не умеет разом совладать с колдовской мощью распахнувшихся горизонтов. Отступив, граф восторженно проводил глазами упорхнувшее до вечера счастье.
      Было бы ошибкой утверждать, что Катя не принимала мужнины ласки. Она принимала. Но дозировала. Двухмесячный прочерк вдруг прерывался бисерной вязью полуденных снисхождений. Но график – это была Катина тайна. Павел Мартынович не исключал, что это была тайна для нее самой.
      Охотно размышляя о половой жизни, Скавронский приходил к мысли, что страсть к жене не угасает именно по причине хаотичности снисхождений.
      Приоткроем завесу: то, что графу казалось хаосом, для графини была сплошная гармония. Катя вовсе не думала о разжигании страсти. Оттого мужнина страсть неслась на полных парах через пространство и время…
      Оранжевый закат над Неаполитанской бухтой был разрисован нежными перышками серебристо-багровых облачков.
      Катя утомленно сидела в мезонине на уцелевшем от первой французской революции кресле и, отложив французский перевод "Обители ста наслаждений", глядела сквозь распахнутое окно на вечереющий город. То здесь, то там зажигались в окнах огни, взбегая вверх по отрогам Неаполитанской лагуны. И их ранние маячки в мандариновой мякоти непогасшего заката, как всегда, на короткие минуты принесли в город умиротворение каминного полусна – перед прыжком в ночное безумие.
      Катя любила эту короткую передышку природы, словно между жизнью и смертью. Особенно сегодня – после барских судорог переустройства. Но живые глазки вечереющего Неаполя сегодня казались только умело нарисованными, словно между Катей и городом опустили стекло. "Город есть, закат есть, огни есть. А жизни нет", – устало подумала вдруг Катя.
      Павел Мартынович выглянул из кабинета, торопливо проанализировал диспозицию и, убедившись, что противник в лице бабы Нюни отправился почивать, начал осторожный марш-бросок.
      – Тюша! – сказал он, подкравшись на подгибающихся ногах прямо к креслу.
      Катя вздрогнула и быстро обернулась.
      – Ах, это ты? – она протянула мужу руку. Последним долгим взглядом окинула декорацию за окном. – Пойдем? – сказала она. – К тебе или ко мне?
      Павел Мартынович кивнул.
      Еще по дороге, уже по тому, как стиснула ледяной ладошкой его вспотевшую руку, понял, что предстоит феерия.
      За восемь лет супружеской жизни Катя ни разу не брала инициативы. Разрешала впиться иногда в ее расслабленное и душистое тело. Но малейшая попытка к перемене положения небесных тел пресекалась Катей с решительностью Джордано Бруно.
      В спальне все было перевернуто. Балдахин с тяжелыми бархатными завесами лежал, покосившись, на полу. Отчего кровать, притиснутая к стене трубами свернутых ковров, выглядела беззастенчиво голой.
      Павел Мартынович остановился было посреди беспримерного хаоса. Но Катя решительно подтянула мужа к остаткам кровати и повергла, опешившего, на пустынную поверхность.
      – Катя, – шепнул было он, приподымаясь.
      Но Катя властно притиснула обратно, вдавив круглые плечи Павла Мартыновича в матрас застенчивой работы папского штата Перуджа. И исподлобья, восхитительно-незнакомым взглядом впилась в лицо русского посланника.
      Стесненно улыбаясь в ответ, Павел Мартынович сделал тихую попытку расстегнуть на себе жилет. Но она снова перехватила и с силой положила его кисти смирно по обе стороны тела. Все еще стоя на полу, с минуту хищно разглядывала мужа от подбородка через живот до ступней и обратно. Павел Мартынович, скосив глаза книзу, проследил рельеф и вновь сунулся прикрыть хоть самое святое – нелогично уплывший в разные стороны живот. Но она разъяренно отшвырнула липкие присоски ладоней и медленно двинулась сама, словно двумя раскаленными утюгами, руками по его телу вниз. Дойдя до интимного места в панталонах, недовольно остановилась.
      – Катя! – снова жалобно сказал откуда-то сзади Павел Мартынович.
      – Ах, так? – Катя глядела на указанное место, как на врага.
      Быстро присела на кровать, спиной к мужу, и принялась с неожиданной сноровкой развязывать мужу пояс. Одновременно с силой гладила там, где ей не понравилось. Павел Мартынович смотрел в разметавшиеся по спине каштановые Катины волосы, в обнажившийся крупный бугорок первого позвонка, и ему было больно, непривычно и отчего-то тоскливо.
      Он умоляюще тронул жену за спину.
      – Катя! – в третий раз сказал он, мучительно дыша.
      Почуяв прикосновение, она внезапно выгнулась, словно пробежала судорога. С секунду подождала, то ли прислушиваясь к себе, то ли ожидая дальнейшей ласки, и, ничего не дождавшись, быстро подобрала платье выше колен и перекинула ногу через мужнин живот, как амазонка через конский круп…
      Так закончился день отъезда кавалера Мальтийского ордена Джулио Ренато Литты из столичного города Неаполя.
      Эротические сцены не являются сильным местом русской классической литературы. Литературоведы приписывают пробел нравственному чувству русских писателей и повышенному чувству социальной ответственности.
      Дело совершенно в другом.
      Русский писатель не желает потакать вкусу публики. Ему не хочется легкого хлеба. Ему хочется хлеба тяжелого и чтобы его было мало.
      Русский писатель отчетливо хочет, чтобы его книги читали, но смутно противится тому, чтобы они продавались. Парадокс покажется немцу терминологическим самообманом, французу – шуткой, англичанину – просто придурковатостью. Между тем русский парадокс обаятелен. А обаяние хоть и не снимает противоречия, зато поселяет в русском читателе коренную симпатию к русскому писателю. И лишний раз подтверждает, что русская литература – это все-таки женщина.
      Финансовый туман, прочно застилающий сознание русского писателя, порождает зато причудливые химеры. Он производит их из чахлых пригородных осин, приевшихся обыденностью в прозрачной жизни.
      Затронув тему читателей, отмечаем попутно, что читателю скучно читать про счастливую семейную жизнь. Читателю только тогда весело про нее читать, когда брезжит супружеская измена.
      Любить безгрешно, искренне и стойко -
      Какой пустяк для женщины, не так ли?
      Сюжет исполнен жизни, если только
      Под высочайшим замыслом спектакля -
      В финале блуд, злодейство и попойка.
      Чем чище страсть – тем выше неустойка.
      Так написал незаслуженно позабытый поэт Анджей Добрынин, белоцерковский мещанин, проводив глазами карету с молодой вдовой коронного гетмана – Александрой Васильевной Браницкой.
      Скоро и мы отдадим должное этому невинному свойству читательской души.

      – Больно много чести, – сказал Куракин, проводив Джулио по ступеням Зимнего дворца и снова поднявшись наверх к императрице, в голубую гостиную.
      "Говорить? Не говорить?" – Екатерина смерила вице-канцлера взглядом. Она сидела на краю оттоманки, упершись руками в края. Куракин был хитрый лис и хороший тактик. Но говорить с тактиком о стратегии – только с толку сбивать. Стратег у ней один, но он сейчас в Очакове.
      После разговора с Потемкиным царица поняла: в мальтийской интриге союзника у нее не будет. Потемкин сделал вид, что понял замысел. Но Мальта ему неинтересна. А значит, инициативы не жди. А значит, нет уверенности, что правильно придумала. Снова тащить воз одной…
      – Литта станет зондировать про Острог, – начал Куракин, склоняясь к царице. – А им формально управляет вдова Браницкая. Правда, по закону…
      – Скажи, что я готова, – быстро ответила Екатерина.
      Куракин вскинул брови и уставился на царицу водянистыми глазами.
      – Триста тысяч годового дохода, – прошептал князь.
      – А сколько стоит флотская база в Средиземном море?
      – Слушаю-с. – Куракин наклонил голову. – Но только…
      "Браницкая ведь племянница Потемкина", – хотел сказать маркиз.
      – Но только у Мальты – нейтралитет12, – сказал он.
      – Не только, – вздохнула царица, глядя в наборный мраморный пол. – Никогда папа не позволит ордену принять на Мальте наш флот. У папы только одна армия: Орден госпитальеров мальтийских. Как же отдать армию чужим, да еще православным? Что же делать, – Екатерина вдруг весело подняла голову, – когда мне нужна Мальта?
      Куракин склонился еще ниже, так, что Екатерине стали видны крупные катышки пудры в париковом темени вице-канцлера.
      – Мне нужно, чтобы орден сделал решительный шаг к сближению, – сказала царица, вставая с оттоманки. – Сам сделал, маркиз, сам. И притом такой шаг, чтобы я могла доказать: Орден госпитальеров заискивает перед православным двором. Вы меня понимаете?
      Такие вещи Куракин понимал с лету.
      – Доказать? – на всякий случай переспросил он.
      – Шешковский будет уведомлен об мальтийском деле, – усмехнулась Екатерина и стала прохаживаться по комнате. – Располагайте Тайной канцелярией, но чтобы доказательства были у меня на руках, – решительно сказала Екатерина. – За коалицию с Мальтой я готова буду отдать Острог… после нового раздела Польши. Но только они сами должны предложить мне сделку. Не я им, а они мне. Коалиция, маркиз.
      Куракин выпрямился и посмотрел по сторонам. Стена против входа в комнату была теперь раздвинута, и из зимнего сада, примыкавшего к гостиной, лился яркий зеленоватый свет. Весеннее питерское солнце, вдруг пробившись сквозь скучную утреннюю дымку, заиграло на стеклах оранжереи, на зелени виноградных лоз, и из сумрака гостиной, обшитой голубым шелком, зимний сад казался окном в нереальный, чудесный мир, где сбываются любые желания.
      – Во Франции назревают события, ваше величество, – сказал Куракин. – Орден уже год не получает респонсий с французских поместий. Но пока получает с итальянских…
      – Как не помешал бы итальянский поход какого-нибудь сумасшедшего французского генерала из этих… из новых! – мечтательно перебила Екатерина. – Мы бы убили двух зайцев: поставили бы Австрию на колени за помощь их итальянским княжествам и заодно лишили бы орден последних денег. Ордену останется – один Острог. И тогда…
      – Но папа, – тихо сказал Куракин, искусно повторяя мысль императрицы. – Папа никогда…
      – У них скоро не будет папы! – отрезала Екатерина.
      Водянистые голубые глаза Куракина округлились.
      – Орден станет действовать в два этапа, – увлеченно продолжала Екатерина. – Постараются через этого рыцаря вырвать Острог, отделавшись обещаниями о коалиции. Ничего не подпишут и станут выжидать. А на втором этапе… При дурном обороте событий в Европе, коли останутся совсем без друзей, напомнят нам об обещании…
      – Они уже без друзей, – уточнил Куракин.
      – Пока папа за них – не скажи… – Императрица вдохновилась собственной речью и живо напомнила Куракину Екатерину двадцатилетней давности. – Но только зачем же мы станем ждать?
      – Зачем? – подхватил Куракин, нисколько не увлеченный сказками императрицы, зато глядящий на нее во все глаза. – Зачем отдавать инициативу?
      – А для этого, – продолжала царица, блестя глазами, – для этого мы должны уже на первом этапе скомпрометировать орден в глазах римского престола…
      Куракин кивнул и посмотрел в сторону выхода. Ему вдруг стало даже немного жаль этого неуклюжего рыцаря, который решил, что блестяще провел первую встречу с русскими. "Щенок! Вольтеры ему не понравились!" – тут же сам себя одернул маркиз.
      – А пока суд да дело, – вдохновенно продолжала царица, – посеять смуту на Мальте изнутри, среди местных, чтобы орден… – Екатерина вдруг спохватилась. Она залетела в области, лежащие за пределами компетенции брильянтового маркиза.
      Царица смерила взглядом склонившегося Куракина.
      – Впрочем, вы получите инструкции своевременно, – сказала она. – Идите, маркиз.
      Спускаясь по лестнице, Куракин вдруг заметил, что не чует ступеней. Словно ненароком заразился летучей энергией императрицы. "Вот послал Бог России бабу!" – думал он.
      "Все чушь, – в отчаянии думала между тем царица, глядя вслед маркизу. – Православного русского принца – магистром католического ордена… На словах это у меня с Гришей красиво вышло: и Павлушу из России убрать, и базу морскую получить, и мальтийских рыцарей в друзья записать. Только как все это исполнить?" – Екатерина вернулась на место, села и сложила руки под грудью, как кормящая мать.

      Граф Дмитрий Михайлович Волконский был покинут нами в разгаре обустройства на новом месте в компании деревенских близнецов Петра и Фомы, отобранных, как мы помним, с особой тщательностью из всей команды фрегата.
      Вместо того чтобы поселить их в сыром первом этаже, в помещении для прислуги, Волконский отвел близнецам каждому по спальне рядом со своею.
      – Дмитрий Михалыч, – кричал со второго этажа близнец, – quel admirable!*
      – А ты который? – отзывался из садика посол, с уважением обходя по кругу пальму.
      – Je suis Thomas!** – назывался Фома.
      Кроме французского, близнецы свободно владели итальянским, немецким и латынью.
      – Петро, хвост за вами будет непременно, – сказал Волконский за завтраком. – Две недели – никаких движений. В лавку, в кабак – и домой.
      – Обучены, Митрий Михалыч! – весело отозвался Фома.
      – Мостовую чаще перед домом мети. Мальтийки видел, что вытворяют? Скребут по пять раз в день, как будто голой задницей по ней кататься! Вы, кстати, откуда ее выкопали? – он показал глазами на кухарку Фиону.
      – Верное дело, Дмитрий Михалыч! Нешто нас не учили! – снова вклинился Фома.
      – А отчего такая страшная?
      Фиона, словно почувствовав, что говорят о ней, обернулась и радостно улыбнулась хозяевам.
      – Ну и рожа! – сказал Волконский.
      – Баба как баба, – пожал плечами Фома. – На коротких, узловатых, мускулистых ногах.
      – Buono?* – сказала Фиона.
      – Привычка такая у мальтийцев, – пояснил Фома. – На любого посмотришь – сразу улыбается: "Buono? Buono?" Я как вышел тогда, вижу – прогуливаются, и все хорошенькие. К одной, к другой – все кухарки. Что-то много, думаю, кухарок по одной улице гуляют. Я к соседу. Обойщик, что мебель перетягивает. Ему жестами про кухарку объясняю, он жену и позвал.
      – Представляю эти жесты, – заметил Волконский.
      – Не могли же в Валетте знать, что мы именно этот дом купим? А когда узнали – не могли же обойщика специально подселить? Я, конечно, расспросил – давно, мол, живешь тут и все такое?
      – Как же это ты жестами?
      – Похлопал по стене, говорю: "Хаус гут".
      – По-немецки?
      – Какой же это немецкий? Это почти что русский. А он мне говорит: "Кватроченто". Тоже, считай, по-русски.
      – Понятно, – сказал Волконский.
      К концу недели Волконский научился различать близнецов. Фома был шустрый и весь словно выгоревший на солнце. Петр предпочитал отмалчиваться и хотя тоже был выгоревший, но не на солнце, а словно бы в русской печи – подрумяненный и с корочкой.
      – И вот еще что, Дмитрий Михайлович… – Фома посерьезнел. – Тут напротив сплошь притоны, так вы уж позвольте…
      – Ну, брат, эта статья расходов не предусмотрена.
      – Дозвольте, Митрий Михалыч. А там поглядим. Потом, у них тут, кажется, недорого.
      Волконский брезгливо поморщился:
      – И охота тебе…
      – Ну, охота – это само собой.
      – А как разговоры пойдут: из русского посольства, мол, в бордель бегают? Да мне Безбородько шею намылит…
      – Безбородько намылит? – в один голос сказали братья. И Петро, доселе хмуро молчавший, поглядел на патрона как цирюльник на больной зуб.
      – Да Бог с вами, Митрий Михалыч, – закончил Фома в одиночестве. – Уж кто-кто… И потом, вы же на Мальте, сколько я понимаю, частным лицом приняты?
      – Да ведь это по форме. А по сути…
      – Так… и мы тоже забежим только по форме… То есть, наоборот, только по сути…
      – Заблудился, – буркнул Петр.

      На следующее утро Куракин получил депешу Скавронского.
      Депеша гласила:
      "Вчерашнего дня имел беседу с Мальтийского Святого Гроба ордена рыцарем графом именем Джулий Ринальдо Литта, каковой рыцарь представил подорожные на основании Ея Императорского Величества собственноручной просьбы гран-магистеру именованного ордена об приискании скипера, имеющего ехать в Санкт-Петербурх и далее во флот. Документы оного нашед в порядке, был нами выдан оному рыцарю паспорт за нумером 162-бис до Санкт-Петербурха, куда прибыть имеет в первых числах месяца марта…"
      "Что еще за "бис"? – подумал в этом месте Куракин. – Все хохлацкие штучки!"
      Чиновники ведомства Безбородьки по аналогии с шефом считались хохлами независимо от национальной принадлежности. Петровская система единообразия в государственном управлении давала непредсказуемые плоды.
      "А это: "имел… именем… именованного… имеющего… имеет…" – сердился Куракин. – И это дипломатический слог? Ну, понабрали дипломатов, прости Господи!" Однако же продолжал со вниманием читать:
      "Что до замеченных нами оного графа характеристик касается, то сообщить имеем, что в обращении приятен, умом скор, но несуетлив, молчаливое обыкновение в беседе содержит, и вероятность велика есть, что имеет особенные от гран-магистера полномочия опричь по флоту требуемых, а слабостей партикулярных, быть в столь молодом человеке могущих, заметить стать не умели.
      Засим остаюсь.
      Посланник Ея Величества Государыни Всероссийской Екатерины ко двору Неаполитанскому и Вашего Превосходительства верный слуга граф Скавронский".
      "С какой радости я этому брильянтовому маркизу верный слуга?" – подумал Скавронский, запечатывая конверт.
      "Славная у нас почта, – подумал в свою очередь вице-канцлер Куракин, складывая письмо. – Рыцарь уже два дня в столице, а мне сообщают, что скоро "прибыть имеет". То ли рыцари слишком быстро по Европе перемещаются, то ли почта у нас никуда".
      Воротнички, подпиравшие выбритый до экземы подбородок Куракина, доставляли ему мучительное служебное наслаждение. "Режет, – думал он. – А кому нынче легко?"
      Куракин засунул указательный палец под воротник и провел полукруг, тыльной стороной собрав бисеринки пота во фронтальных складках шеи. Затем приказал секретарю заказать в архиве подборку документов по Острожской приории Ордена госпитальеров. Потом включил аннотацию письма Скавронского в ежедневную записку для Безбородьки. И с неудовольствием отправил нарочного к начальнику Тайной экспедиции Шешковскому с копией письма Павла Мартыновича.
      "Для сведения, – лаконично начертал он в уголке красной тушью наискосок, полюбовался и добавил: – Хранить вечно". "Вечно" Куракин подчеркнул двумя жирными чертами.
      Шешковский не носил воротничков и ненавидел слово "вечно". Впрочем, недолюбливал он также "во веки веков", "на долгие лета" и "незабвенный". "Бессмертие", а заодно уж и "бескорыстие" тоже не входили в число излюбленных существительных. И даже "без конца и без края" вызывало у генерала безотчетную тревогу.
      Шешковский с той же почтой получил два донесения. Первое – от Федора Головкина из Неаполя. Второе – от Волконского с Мальты.
      Головкин доносил, что Джулио Литта – человек серьезный, однако в делах международных несведущ, чем и рекомендовал воспользоваться, кому следует. В конце письма имелась любопытная приписка:
      "P. S. Нам показалось, что Екатерина Васильевна Скавронская сделала на графа Литту сильное впечатление".
      "Интересно, – подумал Шешковский. – Впрочем, на кого ж Екатерина Васильевна не делает впечатление? Но интересно".
      Второе письмо оказалось писано под диктовку Волконского незнакомой рукой. "Петром, что ли? – подумал Шешковский, назубок знавший почерк резидентуры. – У Фомы закорючки поразмашистей".
      "Навстречу мне шли два близнеца, совершенно одинаковые. Но посмотрел на меня только один", – вспомнил Шешковский один из любимых коанов Лао-цзы, недавно вышедших в типографии Московского университета, где, после заключения Новикова в Шлиссельбургскую крепость, предпочитали издавать книги древних авторов.
      "Оказия надежна, потому пишу собственноручно", – начиналось письмо. "Оказия была никуда, какой-то купчик из Малаги до Триеста, но уж больно худой, потому не рискую писать своей рукой", – разобрал между строк Шешковский.
      Волконский доносил о своих морских маневрах в Большой Гавани Мальты.
      Шешковский нахмурился, и на бугристое его лицо, казалось, набежало бугров вдвое против прежнего.
      "Однако смею надеяться, – иронически заканчивал Волконский, – что с завоеванием Большой Гавани симпатия первых лиц ордена ко вторым лицам России подвинулась на высшую ступень".
      "Мальчишка! – подумал Шешковский. – За такие дела я бы твоей мордой все ступени в один присест пересчитал! И кого это он, интересно, под "вторыми лицами" разумеет?…"
      Шешковский отодвинул бумагу. "М-да, – подумал он. – Впрочем, в России все лица – вторые. Первые давно или в гробу, или в крепости, или за границей".
      Прочитав копию с донесения Скавронского, присланную Куракиным, Шешковский снова поморщился.
      – "А слабостей партикулярных, быть в столь молодом человеке могущих, заметить стать не умели", – повторил он вслух. – Черт знает какая околесина! Надо бы, стать, уметь, туды твою в Алатырь! Ежели у рыцаря слабостей не имеется, то как же нам его "особенные полномочия" на чистую воду выгнать? Кретины, прости меня, Господи, окаянного!
      Он составил коротенькую записку Потемкину.
      Потемкин не терпел длинных депеш и их никогда не читал. Чем подвиг административный аппарат на подвиг лапидарности, близкий к самопожертвованию.
      Со смертью Потемкина, кстати, лаконическая эпоха в русских канцеляриях завершилась.
      Безбородько, прочитав в утреннем докладе о мальтийце, затребовал у Куракина острожское "дело". И в свою очередь написал Потемкину в Очаков, что об Мальте не мешает переговорить. "Щобы свести кур с яйцами", – выразился в записке Безбородько.
      Великие – косноязычны. Оттого легко проникают в мысли друг друга.
      Так закрутились колесики одной из самых загадочных интриг XVIII века.

      Куракин отыскал Литте помещение в Аптекарском переулке, во втором этаже Апраксина подворья, бывшего Лестока.
      По смерти фельдмаршала Апраксина дом был куплен казной, заселяем по прихоти царствующих особ и к 1789 году имел безвозвратно-казенный вид. Столовая, спальня и кабинет были обиты выбеленною холстиною. Выбеленною, однако, еще, вероятно, при Лестоке.
      Джулио опасливо отогнул у косяка в спальне завернувшуюся от старости холстинку – и вздрогнул от отвращения.
      Ненавистные останки залегали правильными прессованными ярусами рыжего окраса с ясно очерченными пылевыми прокладками. И отваливались слой за слоем, как давешние постные блины. "Раз, два, три… семь, – шепотом подсчитал в ужасе Джулио слои. – Петр I, Екатерина I, снова Петр, э-э-э… Анна Иоанновна".
      – Что, батюшка, клопики? – просвиристел смотритель, внеся портплед и повергнув его на кровать.
      Укутанный шарфом по самый нос и отрекомендовавшийся Жюльеном, смотритель сразу же забрался к Джулио в карету и, хищно осмотрев пожитки, цветисто проклял казенную царскую службу.
      – С какой радости он Жюльен? – сказал вечером Робертино. – При такой-то роже?
      Подойдя к косяку, смотритель поскреб пальцем по чешуйчатому кружеву.
      – Дохлые, – убежденно сказал он. И, мастеровито растерев между пальцев, добавил: – Повымерзли. Оно как дом пустой, так им жрать-то нечего, притом морозы. Ну ничего. Сейчас затопим, и – добро пожаловать!
      Пока Робертино при помощи кучера втаскивал сундуки, Джулио осмотрел оконные рамы – с разноцветным стеклом, заправленным в аккуратные свинцовые желобки. Примерился – где удобнее при случае ножом подрезать свинцовые колбаски переплета. Прошел на кухню.
      Стены в кухне и очаг были выложены синими глазурными изразцами, а окно выходило в переулок, упираясь непосредственно в массивную гранитную глыбу.
      На следующее утро Джулио спросонок был освежен дождем визитных карточек. Долгорукие, Игнатьевы, Нарышкины, Горяйновы, Воронцовы и даже один Бантыш-Каменский.
      – Быстро у них тут, – сказал Робертино. – Как узнали, что царица приголубила…
      Среди позолоченного великолепия гадким утенком притулилась скромная карта, где серебряным тиснением значилось по-французски: "Великий князь Павел".
      Джулио повертел карту в руках.
      – Одеваться! – бросил он.
      Литта надел фиолетовый фрак. Поверх пустил золотую цепь, отлитую, казалось, с целью испытать закон всемирного тяготения. Цепь усыпана была крупными бриллиантами.
      Государыня вчера ждала рыцаря в полной выправке, а он явился монахом. Великий князь Павел Петрович ждет монаха. "Контрасты – позывные победы, – говорил де Рохан. – Касается в равной степени женщин и кесарей".
      Павел Петрович, отменив по случаю хорошей погоды утренний плац-парад голштинского полка, сидел с начальником гатчинской артиллерии полковником Аракчеевым в кабинете Малого дворца. И внимательно слушал проект о передислокации дальнобойной батареи с ближнего пруда на пасеку.
      На пасеке с утра приказом Аракчеева рылись флеши по новому французскому образцу.
      – В чем же преимущество, Алексей Андреич? – добивался сорокалетний великий князь. – Преимуществ быть никаких не может! Нет!
      – Это почему? – грубовато спросил Аракчеев.
      – Француз не может быть умнее Фридриха Великого.
      – А это почему?
      Павел выпрямился, и глаза его недобро сверкнули. Аракчеев знал эти переходы.
      – Ну как же, ваше высочество! – сказал Аракчеев. – Ежели мы выводим редан в 60 градусов в сторону противника и ведем косо-прицельный огонь, то сектор обстрела в ближнем бою – глядите. – Аракчеев приподнялся и, склонившись, приложил на схему транспортир.
      "Чисто лиса и журавль", – подумал, входя в кабинет, Кутайсов словами входившего в моду Крылова.
      Веселый круглолицый турок Кутайсов терпеть не мог сухих построений ума. Он никак не верил, что из схоластики можно вывести хоть одну захудалую истину.
      – Ежели б он улыбнулся хоть раз – я б поверил, – говорил Кутайсов. – А то – трубка, капонир, лафет, а самому – хоть кол на голове чеши.
      – Теши, – поправлял Павел Петрович.
      – Ему хоть чеши, хоть теши. Нашего Мины не проймешь в три дубины.
      Как всякий инородец, Кутайсов прилежно относился к русскому фольклору.
      Кутайсов подошел и, вытянувшись, положил на сектор обстрела визитную карту Литты.
      – А-а-а! – Павел радостно подхватил четвертинку с мальтийским крестом и гербом герцогов миланских. – Где он?
      – В приемной, ваше высочество. – Кутайсов свысока посмотрел на Аракчеева.
      Тот поджал тонкие губы и повел острыми плечами в круглых погонах, что означало: "И ты щенок, да и тот, кто бы он там ни был. И по очень простой причине: что тебе – редан, что тому – флешь, что свинье – апельсины".
      – Ну, каков? – возбужденно спросил Павел, взяв Кутайсова под руку и направляясь к приемной.
      – Каратов на нем, я думаю, под сотню…
      – Смарагды! Нет?
      – Бриллианты, ваше высочество.
      Павел оглядел собственный камзол.
      – Ты вот что, – сказал он, – принеси-ка мне этот, ну… Ну, что Потемкин на именины… Впрочем, наплевать! – Павел махнул рукой, и Кутайсов распахнул двери приемной.
      Джулио самоуверенно стоял посредине, облокотившись на шпагу. И даже не пошевелился при виде великого князя. Павел Петрович подумал секунду и сам пошел к Литте.
      "Все правильно", – подумал Джулио.
      – Ваше высочество… – Джулио поклонился и взмахнул шляпой. – Позвольте мне от лица блестящего суверенного военного Ордена Святого Иоанна…
      – Да-да, – выкатив и без того выпуклые глаза, перебил Павел.
      – …Госпитальеров и Родоса…
      – Родоса! – подхватил Павел Петрович, приближаясь и не сводя с Джулио блестящих глаз. – И Мальты! И даже Иерусалима! Хотя последнее и довольно странно…
      Джулио вдруг померещилось, что напустили чары.
      – Что, собственно, странно, ваше высочество? – спохватился Литта.
      – Шлезвиг-Гольштейн13, – продолжал Павел Петрович. – По сравнению с Великим герцогством Миланским.
      – Простите? – Джулио покосился на Кутайсова.
      – И он по рождению выше меня, – задумчиво продолжал Павел, все не сводя с Джулио глаз. – Нет?
      Джулио оглянулся по сторонам, снова смерил взглядом Кутайсова. "Откуда турки?" – подумал он.
      – И вот ведь – мальтийский рыцарь, – продолжал Павел. – А я кто? А вам не странно, граф?
      От самоуверенной позы Джулио не осталось и следа. Он переминался с ноги на ногу, ища, как бы ловчее приткнуться с длинной парадной шпагой, и напал на неожиданную мысль – треснуть ею турка по физиономии.
      – Да вы присаживайтесь, у нас здесь без церемоний. – Павел усмехнулся. – Познакомьтесь, кстати: Иван Павлович Кутайсов, обер-гардеробмейстер четвертого класса.
      Кутайсов поклонился.
      Джулио поднял уголки губ, отчего стал и впрямь похож на Пиноккио, от хорошего питания выросшего в Гулливера. "С камердинером впервые раскланиваюсь, – подумал он. – Скоро до кучеров доберемся". И сделал двусмысленное движение корпусом.
      Они расселись в креслах.
      – Ну и как вам Катерина Васильевна? – спросил Павел, посверкивая глазами.
      "Каждый раз считай до трех, прежде чем ответить, – учил великий магистр де Рохан. – На третьей секунде увидишь: то, что ты собирался ляпнуть, – ляпнет кто-нибудь другой". "А если нас только двое, ваше преосвященство?" – допытывался Джулио. "Ты, прежде чем задать вопрос, до трех досчитал?"
      Джулио молчал. Павел поднял брови. Джулио покосился на Кутайсова, тот вовсе не собирался раскрывать рта.
      – Как вам Скавронская, жена нашего министра в Неаполе? – повторил вопрос Павел Петрович.
      "Раз, два, три", – посчитал Джулио.
      – Понятно, – улыбнулся Павел Петрович. – Она мне родственница по батюшке. Покойнику. – он снова улыбнулся. – Но я с вами согласен.
      Улыбка возникала на губах наследника как непрошеный гарнир, отчего блюдо приобретало вкус, которого в нем отнюдь не содержалось.
      – А Кутайсов – он, между прочим, турок, – сказал наследник.
      Джулио, до глубины души уязвленный приемом, сделал несколько неслышных глубоких вдохов. "По исполнении девятнадцати лет Павел Петрович по закону должен был вступить на престол. Но не вступил".
      – Среди моих рабов на Мальте – две трети турок, – ответил Джулио.
      Он не мог сообразить, по какой причине оплошал. Где ошибка?
      Кутайсов вспыхнул.
      – А остальные? – насмешливо спросил Павел.
      – Есть два немца, ваше высочество. Кажется, из Шлезвиг-Гольштейна.
      Джулио несло.
      – Да что вы? Верно, самые лучшие? – Павла так просто было не пронять.
      – За усердную службу я иногда отпускаю их на волю, – добавил Джулио.
      – В России за усердную службу холопов, бывает, возводят в дворянское достоинство, – вставил Кутайсов.
      "Ну нравы! – подумал за спиной хозяина Робертино. – Турки встревают в разговор! Удавил бы!"
      – Ну расскажите же мне, расскажите, – сказал наконец Павел. – Ведь вы не знаете, как я люблю ваш орден. Впрочем, нет, постойте. Я думаю, всем будет интересно. Вы ведь сегодня у меня обедаете?
      Когда Кутайсов провожал Джулио из кабинета, Павел, покусывая губы, пристально глядел рыцарю в спину.
      Холодный весенний Гатчинский парк влил в Джулио недостававшей прохлады.
      За купами хмурых акаций блеснула льдом в предзакатном солнце речушка. Джулио остановился, залюбовавшись янтарно-бирюзовой игрой лучей на сморщенном мартовском льду, на осевших, истончившихся сугробах по берегам. И его захлестнуло вдруг странное чувство: стало внезапно чего-то жаль.
      Так бывает. Не знаешь, чего именно до спазма жалко, но только стараешься продлить ощущение: оно по-своему сладко.
      Речка, выпроставшись из акаций, вилась дальше меж голыми дубами парка, рельефно жилистыми в эту безлиственную пору, и образовывала стеклянные пруды. На первом – Марининском – стояла яхта при полном боевом снаряжении, вмерзшая в лед.
      "Вот так, – подумал Джулио. – Галиот".
      Акватории пруда как раз хватало, чтобы галиот развернулся и немедленно уткнулся в противоположный берег, да и то при попутном ветре. Зато господство русского флота здесь не вызывало сомнений.
      "Великий князь, – думал Джулио. – От слова "величие"… Непонятно, чей сын: то ли польского короля Понятовского, то ли какого-то Салтыкова. Зато понятно, что не Петра III. А если в принце нет крови Романовых, – вспомнились Джулио слова Лораса, – какой сильный козырь в руках царицы! В крайнем случае можно козырь разыграть. А можно до последнего оставить в колоде. Посмертно, в завещании, выложить на стол как причину передачи власти внуку Александру. Так говорил Лорас. Хотя внук тогда, выходит, тоже не Романов? М-да. Ну, все равно. Даже в любовных делах царица оказалась дальновидной".
      Джулио вдруг пронзило сочувствие к одинокой невольной жертве. Давешняя беспричинная жалость нашла правильный адрес: болезненно самолюбивый принц крови, законный наследник престола, незаконно принадлежащего его собственной матери…
      Давешний разговор представился ему вдруг совсем в ином свете.
      Своей позой он сказал Павлу в начале аудиенции: кто ты и кто я! Он выполнял точные инструкции Лораса. Чтобы русской царице, не дай Бог, не доложили: католики с Мальты подбиваются к великому князю.
      "Когда не знаешь, как поступить, поступай по совести", – говорил де Рохан, пять лет бывший его духовником.
      "А ведь никогда не знаешь, как поступить", – вздохнул Джулио, ступая с аллеи в хрустящую траву на льдистом берегу пруда.
      Из- за поворота аллеи выплыли три грации. Джулио от неожиданности остановился.
      Грации были великая княгиня Мария Федоровна об руку с Екатериной Нелидовой и чуть позади – Александра Васильевна Энгельгардт, по покойному мужу Браницкая.
      Робертино, два месяца не видавший приличных дам, сделал плавный полукруг и замер под дубом с выражением кота, увидевшего три банки сметаны.
      Грации церемонно поклонились, при этом Александра, приметив на плече золотой мальтийский крест, вскинула глаза и замедлила шаг.
      "Русские женщины появляются неожиданно", – отметил рыцарь.
      Он готов был поклясться, что узнал Катину сестру, и у него екнуло сердце.
      Графиня Энгельгардт-Браницкая находилась в полном расцвете женских сил, питаемых оздоровительной диетой семейной независимости. И только в росчерке глаз, черных, как миланские оливы, сквозило родовое сходство сестер. А именно – обманчивая лень полуденной пумы.
      – Кто это? – первой спросила Нелидова, едва дамы отошли на приличное расстояние. – Нет, ну правда, кто это? А хорош же, ваше высочество, ну скажите, хорош?
      Некрасивая Нелидова пользовалась репутацией капризного ребенка. И она знала, что каприз был ей к лицу.
      – Верно, это мальтийский посол. Павлуша вчера велел послать ему карточку, – сказала Мария Федоровна.
      Великая княгиня в силу губительного сочетания немецкой сентиментальности и немецкой же скупости вынуждена была заискивать перед всеми подряд. Перед Екатериной Великой – из-за денег, перед другом мужа Екатериной маленькой – Нелидовой – из желания иметь образцовую семью.
      – В самом деле! – сказала Александра, догоняя подруг. – В самом деле, какая странная встреча!
      Едва расселись за кувертами, Павел Петрович поднялся с бокалом мозельвейна.
      – Друзья! – торжественно начал он. – Позвольте представить почетного гостя, кавалера Мальтийского ордена графа Литту. Граф проделал долгое путешествие, откликнувшись на просьбу императрицы (тут все склонили головы, а Джулио поднялся) послужить в русском флоте на благо нашего отечества. Прошу любить и жаловать. За вашу успешную службу, граф!
      – Браво! – не удержалась Нелидова и сияющими глазами посмотрела снизу вверх на Джулио. – Можно, я буду называть вас Жюль?
      – Это лишнее, – сказал Павел.
      Самым выразительным персонажем за столом оказался Зигфрид Фроберг, дальний родственник великой княгини Марии Федоровны, бывшей Софии-Вильгельмины, бывшей принцессы Гессен-Дармштадтской.
      Желтые глаза Фроберга мрачно сияли из глубоко посаженных глазниц по обе стороны хищного носа, вызвав в памяти Джулио зловещий облик авестийской птицы Симург с обложки "Шахнаме" – любимой книги герцога Луиджи.
      Джулио в детстве восхищался парадоксальным набором способностей птицы: Симург могла убивать, могла исцелять, а могла и просто подарить перо.
      Фроберг во весь обед не произнес ни слова, но Джулио чувствовал, что этому человеку есть что сказать. От него веяло силой, помноженной на презрение к установлениям человеческой морали.
      Ростопчин сразу же взял быка за рога:
      – Граф, императрица расположена к Ордену госпитальеров, – бросил он и замолчал.
      Будущий герой и генерал-губернатор Москвы 1812 года, предшественник Маяковского в части наглядной агитации посредством стихотворных афиш – в 1789-м еще только набирался опыта в декламации.
      Джулио мучительно пытался определить, какого рода суп находится у него в тарелке. Ростопчина, похоже, специально натаскивали…
      Гости переглянулись.
      – А скажите, граф, – не смутившись, снова приступил Ростопчин, – Ордену госпитальеров теперь не нужно бороться с Блистательной Портой, потому что Россия сломала Порте хребет, верно?
      Казалось, Ростопчину трудно дается преобразовывать приготовленный конспект в вопросительные предложения. И точно, внешность его была до такой степени повествовательной, что на огромной ранней лысине в полголовы хотелось сразу же поставить жирную точку.
      Джулио выловил наконец из супа нечто, напоминающее одновременно индюшачье крыло и баранью шею.
      – Тогда зачем Европе теперь нужен Орден госпитальеров? – торжествующе закончил Ростопчин.
      – Не спешите отвечать, синьор Литта, – вставила вдруг Александра, сочувственно посмотрев на рыцаря. – В России чем тише едешь…
      – …тем позже сядешь, – закончил Кутайсов. – Как вы, кстати, добрались, граф?
      – Мне понравилась ваша гауптвахта, – медленно сказал Джулио, вытирая салфеткой губы. – Скажите, ваше высочество, – Джулио перевел глаза на Павла, – по русскому армейскому уставу сажают ли на гауптвахту за развязность?
      Павел внимательно поглядел на Литту, потом перевел взгляд на Кутайсова.
      – Еще бы! – сказал он и весело хмыкнул. – Нет?
      Краем глаза Джулио заметил, что Александре Васильевне понравилось. И она сама начинала положительно нравиться рыцарю. Так бессознательно нравится предполагаемый союзник.
      После десерта, состоявшего из подмороженных яблок и пережаренного печенья, гости покинули гауптвахту в направлении дворца.
      Джулио глубоко вдохнул вечерний мартовский воздух с привкусом неясных надежд. Робертино догнал патрона.
      – Кажется, большой двор не шибко отпускает средств малому, – сказал Робертино тихо.
      Джулио кивнул и сочувственно поглядел на Павла. Павел перехватил взгляд. Подошел, взял рыцаря под руку.
      – Вы позволите? – сказал он. – У вас редкий взгляд.
      На Мальте высоко ценилась способность читать в сердце другого. Но на Мальте не было этой русской манеры сразу и выкладывать начистоту. Прочитал – и молчи.
      – Вы где остановились? – спросил Павел.
      – Возле аптеки, ваше высочество, – пожал плечами Джулио. – Там еще такая огромная глыба…
      – Хотите – переезжайте ко мне. Сюда, в Гатчину. – Павел испытующе смотрел на Литту.
      – Хочу, – не задумываясь, отозвался Джулио.
      Павел остановился. И вся оживленная группа позади остановилась. Павел едва заметно двинул рукой, и малый двор двумя ручейками стал обтекать остановившихся посреди аллеи мужчин.
      Переехать в Гатчину означало прямо плюнуть в лицо императрице. Поставить крест на успехе польских дел в канцелярии Безбородько. Дать новую пищу разговорам об интригах наследника с целью создать себе католическую партию. То есть – прямо вколотить гвоздь в крышку гроба с надеждами ордена. И сверх всего – политическое самоубийство.
      Джулио и сам не мог объяснить, кто дернул его за язык. Бес? Интуиция? Провидение?
      "Какой- то вы тут прямо шальной сделались", -скоро поставит диагноз Робертино.
      Павел пристально глядел влажными глазами на спутника.
      Джулио непроизвольно сжимал и отпускал эфес с вензелем прадеда – прославленного Антонио Литты, владетельного герцога Миланского.
      А прямо над шпагой в миланской столовой висела прапрабабушка с младенцем. Екатерина Мария Литта. Евреи-антиквары в Милане картину так и называют: "Мадонна Литта". Прадед заказал, молодой Леонардо исполнил. Говорят, денег не взял, потому что влюбился. Потому что влюбился – не взял денег. Странные понятия у художников.
      – Все можешь продать, если придется, – напутствовал отец. – Бабку не продавай. Дом Литты будет стоять, пока бабка висит. Впрочем, глупости. Дом Литты будет стоять, пока мужчины храбры и помнят о чести.
      Герцог Луиджи снял со стены эту самую шпагу и вручил младшему сыну.
      – Впрочем, вам это будет, пожалуй, неудобно, – сказал Павел, трогаясь с места и снова беря Джулио под руку.
      "Этого не может быть, – думал Павел. – В противном случае все, что я слышал о мальтийских рыцарях, – правда".
      – Гатчина далеко, а у вас в Петербурге дела, – продолжал Павел. – Да и связи вам нужны. А у нас – какие тут связи?
      – Я еду в Балтийский флот, – ответил Джулио. – Для войны связей не требуется.
      – Но раз уж вам так у меня понравилось… – словно не слышал Павел. – мы на днях едем в Павловск. Это другое мое имение. Хотите посмотреть?
      – Я не знаю еще предписаний… – начал Джулио, невольно ища впереди глазами Александру.
      – Вот и Фроберга возьмем с собой. – Павел обернулся на желтоглазого, неотступно следовавшего поодаль за великим князем. – Фроберг обожает три вещи: крепкие вина, крепкие выражения и просто крепости. А я вас о Павловске извещу. И… я был рад с вами познакомиться. – он крепко пожал рыцарю руку выше локтя.

      Слух о приезде в Санкт-Петербург мальтийского рыцаря облетел гостиные со скоростью пушечного ядра. И даже эффект произвелся близкий – как по внезапности, так и по сокрушительности воздействия. Дамы как-то холоднее вдруг стали разговаривать с кавалерами, как-то стали устанавливаться поближе к окну, а то вдруг среди разговора оборачивались вопросительно к двери в будуар.
      Молодой – раз. Знатный – два. Рыцарь – три. Монах – четыре. Красавец – пять. Женское сердце еще может выдержать комбинацию из любых двух на выбор. Но и у женского сердца есть предел, положенный природой.
      Мужчины быстрее обычного стали покручивать брелками на цепочках, то есть задеты были серьезней дам.
      Каждый в глубине души находил себя рыцарем. Одно только: жизнь заела. Но если бы пришлось встать лицом к лицу с врагами… А так только и слышишь: "вы, милостивый государь, поступили не по-рыцарски". Помилуйте, но как же именно будет по-рыцарски? Или, на худой конец, как оно точно не по-рыцарски? Неизвестно.
      И вдруг приехал рыцарь! Этого у нас не любят.
      "Идеалу совершенно не к лицу быть налицо", – откровенно сказал в посмертных записках поэт Анджей Добрынин, сосед-однодворец Браницких по Белой Церкви.
      Действительно, воплотившись, идеал из цели стремительно превращается в мишень.
      К возвращению рыцаря из Гатчины любопытство публики достигло такого градуса, что кое-где имели место приступы покупательской горячки у дам и, как следствие, черной меланхолии у мужчин.
      Об отсутствии интереса рыцаря к женщинам говорили уже с таким глубинным подтекстом, словно не ведали: единственной знакомой Джулио в Петербурге была сама Екатерина Великая.
      Джулио ни сном ни духом не ведал о разразившейся вокруг его персоны кутерьме.
      Вечером рыцарь решился совершить прогулку по русской столице и хорошенько обдумать события последних дней. Он хорошо понимал, что поторопился с поездкой в Гатчину и что императрице это не понравится. Но чутье вопреки логике подсказывало: все правильно.
      Жюльен сообщил, что гуляют в Летнем саду. И сердито добавил, что прогулки по вечерам – чистая блажь и деревенщина. И кстати – небезопасно. По вечерам принято делать визиты или расписывать пульку. А если кому не сидится, так это его не касается. И потом, где они, интересно, собираются ужинать?
      Робертино, услыхав про опасность, громко сказал:
      – Когда трогаемся, милорд?
      Получив гривенник, Жюльен пробурчал, что идти лучше вдоль Лиговского канала. А когда Джулио добавил, что ужин Жюльен может употребить по своему усмотрению, – Жюльен вынес зонт и теплую шинель.
      Вечер был по-мартовски бодрым и по-сельски промозглым. Желтый жир петербургских фонарей едва пробивался сквозь волглый воздух над каналом. В такой вечер москвич подобьется ближе к самовару, петербуржец подоткнется к чугунке, а нижегородец угреется на лавке возле жены и, с тоскою глядя за окно, благословит минуту, когда подошла мысль жениться. И только житель Мальты, изнуренный сухой, как рассыпной цемент, жарой, сумеет выжать из питерской прогулки чужеродное упоение.
      Джулио жадно подставил лицо бисерной мороси и вошел в чужую ночь как застоявшийся на суше фрегат. Позади преданным яликом выписывал галсы Робертино и сам с собою переругивался на ломбардийском диалекте.
      Едва миновали угол дома, от стены отделился человек и пошел поодаль вслед за мальтийской парочкой. И, как по команде, из противоположной подворотни выдвинулся другой персонаж и направился следом за всей компанией.
      Впрочем, усатый Робертино в солдатской шинели и с английским зонтом через плечо заставил бы отделиться от стены самого безразличного питерского зеваку.
      – Как тебе, брат, Россия? – сказал Джулио, оборачиваясь.
      – Ужасно, эчеленца, ужасно. Силы мои кончаются. – Робертино вертел зонтиком, отрабатывая штыковой удар.
      – В чем же ты видишь ужас?
      – А во всем, эчеленца! Помещение дрянь. – Робертино загнул указательный палец, повесив зонтик на запястье. – продукты тьфу. – он загнул и средний. – Людишки злобные, на улицах грязь, дров не достать, бабы…
      Но тут у Робертино закончились пальцы.
      – Ну? – сказал Джулио.
      – Нет, бабы хорошие, – покачал головой Робертино и спрятал руку за спину. – Вы, кстати, кухарочку-то располагаетесь взять?
      – На что мне тогда ты?
      Робертино обиженно поджал губы и отругал себя, что попался на дружелюбный тон. Взял бы себе тихо кухарочку, а эчеленцу – задним числом в известность. Опять же и прачка нужна. Да, кстати, горничную тоже не мешает. Робертино выпростал руку из-за спины.
      – Эчеленца, а как на вас эта-то смотрела!
      – Что-о? – снова обернулся Джулио.
      – Говорю же – глаз не сводила, – Робертино подмигнул.
      Джулио стиснул кулаки, Робертино отскочил назад.
      – Я сколько раз приказывал… – начал Джулио. – Постой, которая?
      – Ну, которая… как ее…
      – Худая?
      – Нет, худая – на меня. Другая такая…
      – Александра? – удивился Джулио. – Что ты болтаешь? Робертино! – с угрозою сказал рыцарь.
      – Так сами же спросили – мол, Александра или худая? – Робертино предусмотрительно отошел на расстояние кабельтова. – А хороша-а! – сказал он.
      Джулио вздохнул и опустил голову. Лицо Кати, возникшее вдруг посреди мутной петербургской ночи, смутило его. Он плотнее запахнулся в плащ. Чтобы отвлечься, представил нынешний март в Неаполе. Наверное, первый весенний зной, первая, еще бледно-голубая, истома моря в заливе в предвкушении грядущего сладострастия лета.
      Холодное в глубине, море затихло, созревая принять обжигающую лаву апрельских лучей. И лоснящаяся гладь его над холодной бездной в этот случайный знойный день словно говорит: не сегодня, но скоро. Сегодня просто посмотри – как может быть и как будет.
      Джулио кожей ощутил негу весеннего неаполитанского полдня. Представил раскрасневшиеся лица прохожих, послеобеденную сиесту и… Катерину Васильевну на виа Маринелла, разметавшуюся в полусне…
      – Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя! Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя! – спохватившись, зашептал Джулио Христову молитву…
      Робертино знал, что хозяин терпеть не может сальных разговорчиков. Но Робертино лет с четырнадцати всем существом уверовал: единственной причиной целомудрия является лицемерие. И если б умел излагать последовательно, расписал бы конюху Саиду следующее. Что лицемерие, подобно женщине, украшается в стеснительность, охорашивается разборчивостью и драпируется тонким флером безразличия. Для чего? Чтобы отдаться грядущей страсти с пылом взвода янычар.
      Смирение плоти ради духа – это была для Робертино не просто китайская грамота, а совсем наоборот: прозрачная уловка неврастеников, импотентов и содомистов.
      – Знаем мы ихнюю стеснительность, – делился Робертино с щербатым Саидом. – что там смирять? Какая у них там плоть? Смех один, только что постом и расшевелишь!
      Саид по- итальянски понимал плохо, однако с общим пафосом был согласен. Что проявлялось в немедленном по уходе собеседника совершении намаза.
      Здесь необходимо отступление о целомудрии.
      После того как орден из Биргу переехал в Валетту14, рыцарям разрешили строить в городе особняки. Отныне лишь три ночи в неделю кавалеры обязаны были ночевать в кельях конвентов.
      – Великий магистр дель Монте в XVI веке совершил две грубейшие ошибки, – говорил адмирал Лорас. – Разрешил братии жить в городе, а мальтийским корсарам бить турок под флагом ордена.
      – Позвольте, ваше сиятельство, – возражал великий инквизитор Мальты фра Сальваторе, – какое отношение…
      – Корсары погибали, а вдовы оставались. Вы чувствуете? Сочетание вдов и особняков оказалось роковым для обета воздержания. Вот так-то, ваше преосвященство. А теперь что ж, приходится или глядеть сквозь пальцы, или закрывать лавочку. Сексуальная свобода – единственная привилегия, в борьбе с которой успех есть окончательный провал.
      – А…
      – А усмирить вдов можно только одним способом: выдать замуж по новой, – продолжал Лорас. – Но где вы видите мужей на этом малонаселенном острове? Может быть, вы порекомендуете папе изменить устав ордена в сторону отмены целибата?* Задним числом узаконить состоявшийся факт?
      – Послушайте, Лорас, – фра Сальваторе напрягал лобовые мышцы так, что тонзура смещалась под скуфьей немного к затылку, – послушайте. Если у вас имеются достоверные факты, давайте их мне.
      – Извольте. Великий магистр Пинто де Фонсека открыто жил с пленной принцессой Трапезунда и прижил с нею Калиостро.
      – "С пленной принцессой Трапезунда"! – фыркал фра Сальваторе. – Что вы такое говорите, барон? Вы что, извините, канделябр держали?
      – Что вы такое говорите, ваше преосвященство?
      Нет, не любили в ордене папских соглядатаев – инквизиторов из Биргу.
      Между Биргу и Валеттой шла невидимая постороннему глазу упорная и незатихающая война. И в этой войне инквизиторы с самого начала XVI века сдавали позицию за позицией. Но как было не сдавать, когда чеки Ватикана на содержание мальтийской конгрегации учитывались казначеем Ордена госпитальеров. Или не учитывались.
      При великом магистре Алофе де Виньякуре15 наконец удалось добиться от папы специального указа: кавалеры Мальтийского ордена подлежат суду ордена. А отнюдь не римско-католической церкви. Будь то уголовное деяние, гражданский иск или проступок против устава. И только ересь, то есть отступление от догматов церкви, подлежала суду инквизиции в Биргу.
      Против догматов никто из рыцарей особенно не возражал.
      Джулио шел, ступая свеженачищенными сапогами без разбора в слякоть.
      Робертино, положив зонтик на плечо, угрюмо следил за наглым пренебрежением к денщицкой работе. И размышлял в общем и целом о том, о чем говорилось выше. Что даже кавалеры Большого Креста нынче не стеснялись брать наложниц из турецких рабынь. А этот – бирюк. Три десятка рабов на Мальте. Хорошеньких девиц Робертино уже перепробовал всех. А Джулио – разве погладит иногда девицу по голове да пахлавы сунет. Подозрительно.
      – Стоять! – властно сказали из темноты.
      Робертино отпрыгнул в сторону и сорвал с запястья зонтик. Джулио положил руку на эфес. "Вот и шпага при деле", – подумал он.
      – Не двигаться!
      Их обступили четыре человека с дубинками.
      Пытаясь сообразить, какого рода оружие предъявляют ночные гости, Джулио принялся медленно отступать спиной к чугунной решетке канала.
      – Что они говорят? – спросил он.
      – Известно что, – ответил Робертино. – Деньги, говорит, давайте, да и все. – и лихо перебросил зонт из левой руки в правую.
      – Деньги? – удивился Джулио.
      – Аржан, аржан, – мрачно подтвердили из темноты.
      Джулио уперся спиной в ограду и, сняв руку с эфеса, спокойно полез за кошельком.
      Судя по оружию, налетчики представляли сословие, которому правила благородного поединка известны в пересказе.
      – Много не давайте, эчеленца, – прошипел Робертино.
      Луна отсвечивала от глади канала, и в слабом ее мерцании лица казались мертвенно-бледными.
      Главарь, почуяв немое согласие жертвы, осклабился и подошел ближе, уложив дубинку в сгиб локтя. Со лба под обрез шевелюры уходило черное уродливое клеймо.
      Кошелек застрял в кармане, Джулио, морщась, выпрастывал его изо всех сил. Главарь, вглядываясь недовольно, склонился.
      Джулио молниеносным аперкотом двинул снизу так, что хрястнули зубы. И, прыжком обогнув клонящееся, как Пизанская башня, тело, кинулся на опешившую троицу, на ходу выхватывая шпагу.
      Однако троица оказалась не робкого десятка. Ближний отпрыгнул в сторону, и дубинка свистнула в вершке от лица рыцаря.
      Наследный герцог миланский, не приученный к обращению с таким вульгарным оружием, в отчаянии выхватил из-за пояса на подмогу нож. И тут же получил по запястью удар, от которого не только выронил нож, но и кисть безвольно обвисла на суставе. "Опять левая", – мелькнуло в голове.
      Однако тут же, рядом с ножом, на землю рухнула дубинка: Робертино, наскочив сбоку, в стремительном туше засадил зонтом налетчику под ребро, тот охнул и, выпустив оружие, обеими руками схватился сбоку за грудную клетку.
      – Номер один! – крикнул Робертино.
      Двое оставшихся пытались в свою очередь ошарашенно разглядеть, что за вид оружия поверг наземь товарища. Сомнение, как известно, есть первый симптом поражения.
      Оказалось: если что и могло противостоять русским дубинкам, понаторевшим вышибать деньги на берегу Лиговского канала, так это английский зонт.
      Тут позади Джулио немо поднялась жуткая фигура главаря: изо рта его хлестала кровь – он, вероятно, прокусил в момент удара язык.
      Ослепленный яростью, главарь с рычанием вцепился сзади Джулио в шею и сплющил кадык. Джулио тренированно ударил назад локтем, но локоть провалился в пустоту. Захрипев, Джулио резко поджал ноги, рухнул вертикально вниз и, вывернувшись винтом из удавки пальцев, всадил в полуприсяди каблук в область колен. Услышал сухой перещелк кости, и одновременно справа взвизгнул Робертино.
      Джулио слепо прыгнул снизу на звук и, не разбирая, послал шпагу в нависшую над слугой черную тушу. Кончик шпаги на излете проткнул ткань, и краем глаза рыцарь увидел, как метнулась к нему сбоку последняя тень. Джулио резко прянул к земле в попытке дослать шпагу и развернуться. Забывшись, оперся о землю деревянной левой, кисть предательски подломилась, и дикий штопор боли пробил до самых легких. Он упал лицом в грязь, почувствовав с удовлетворением, что шпага довонзилась-таки в желанную плоть, но потом завернулась вместе с рукою куда-то за спину…
      Инстинктивно еще успел перекинуться на спину, чтобы в лицо принять смертельный удар. Ощутил напоследок жирный вкус русской глины на зубах – и ангел в серебристой пелерине накрыл рыцаря душистым крылом.
      – Все! – потрясенно сказали из темноты.
      Тут из ночи возникла новая фигура – с длинным финским ножом на отлете.
      – Какая счастливая встреча! – рявкнул незнакомец, закутанный в плащ с ног до головы. – Познакомьте же меня с вашими друзьями, эчеленца! – фигура стремительно сделала круг, настойчиво разглядывая на ходу агрессоров.
      Так дикий тувинский кот-манул обтекает добычу, сверля ее желтыми, ледяными глазами, прежде чем впиться в глотку. И магический кошачий ритуал лишает жертву остатков мужества гораздо вернее, чем беспорядочный силовой перевес.
      Робертино, хромая, быстро проковылял и установился за спиной поверженного патрона, поводя над его головой из стороны в сторону зонтиком.
      – Какая счастливая встреча! – как сомнамбула, повторил Джулио и зашевелился.
      Он уперся эфесом в землю в попытке подняться на ноги, однако что-то мешало, и было нельзя понять – что именно.
      – Что говорит этот человек? – слабо сказал он.
      – Говорит, тоже денег хочу, – отрезал Робертино, выхватил наконец короткую рапирку из недр Жюльеновой шинели и в сердцах отбросил зонт.
      Зонт упал со звуком настолько странным, что в наступившей тишине все невольно покосились в сторону звука, а Джулио окончательно пришел в себя.
      Под перекрестным взглядом зонт раскрылся, словно сработала невидимая пружина, изобретенная сто лет спустя.
      – К дождю, – сказал незнакомец, откидывая капюшон.
      Сквозь клочья тумана в голове Джулио проступил хищный профиль Фроберга.
      В этот момент, словно по сигналу, в доме напротив открылось яркое пятно двери и на улицу вышел еще один персонаж.
      – Quis ibi?* – крикнул маленький человечек и ступил вперед, в темноту.
      Двое грабителей засуетились и, опрокинув на себя тело главаря, принялись удаляться, странным образом сохраняя боевой порядок. Обильное количество иностранных языков на квадратный метр Санкт-Петербурга взывало к соблюдению правил международных военных действий. Несчастная жертва мальтийского рыцаря проворно ковыляла в арьергарде, стыдливо держась пятернею за раненый зад.
      – Граф! – прошептал Джулио, окончательно очнувшись.
      Фроберг сделал Джулио упреждающий знак, проводил глазами группу бандитов и пошел на свет.
      Вцепившись рукой в одежду слуги, Джулио помог себе подняться.
      Едва Фроберг вошел в пятно света, человечек удивленно воскликнул:
      – Вы? А вы-то как?… А где же… – осекся.
      Фроберг хищно хмыкнул и поглядел на него как священник на золото: смесь презрения с необходимым интересом.
      – Да спрячьте вы кошелек, эчеленца, – шепотом сказал Робертино. – Так и норовят первому встречному сунуть. Вместо того, например, чтобы содержание слугам повысить…
      Джулио только тут заметил, что продолжает сжимать в правой руке, кроме шпаги, еще и кошелек.
      – Пойдемте уж, что ли, – буркнул Робертино.
      Джулио поднес к глазам безвольно повисшую левую кисть. Запястье набухло до такого странного под луною цвета, что он поспешил вдвинуть руку в карман, оттопырив для этого клапан другой рукою. С болью можно было смириться. С уродством – нельзя.
      Войдя в низкую прихожую, Джулио разглядел, что перед ним таки священник. Мало того – в сутане с католическим распятием на груди.
      Все было так странно в этой петербургской ночи.
      Священник после минутного замешательства перекрестил его и подал кисть для поцелуя.
      – Зовите меня патер Грубер.
      Фроберг скептически наблюдал за происходящим. А когда к патеру подошел Робертино – и вовсе отвернулся.
      – Дайте камфоры, – грубо сказал Робертино, отстраняя руку священника.
      – Да-да. – Грубер, как фокусник, вытащил из кармана сутаны пузырек с камфорой, а из другого – чистую тряпицу.
      Когда вновь оказались на улице, Джулио, запрокинув голову, подставил лоб непроглядному русскому небу.
      – Господин Фроберг, я обязан вам…
      – Сочтемся, – буркнул Фроберг. – Невелика услуга – проводить в театр. Руку до утра – на лед.
      – Это само собой, – вмешался Робертино.
      Фроберг смерил слугу ледяным взглядом.
      И только тут Джулио снова обдало валом боли – вверх от одеревеневшего было запястья.
      Фроберг повернулся к Джулио, и в губах его пробудилась улыбка, какой улыбаются детям. Было бы менее неожиданно, если бы Фроберг запел.
      – Не откладывая ехать к Нассау-Зигену, – сказал он.
      Джулио кивнул, словно не заметив повелительного наклонения.
      Фроберг проводил Джулио до самого дома. На пороге, пропустив Джулио вперед, с силой наступил Робертино на ногу.
      – Вы?… – фальцетом пискнул Робертино.
      Фроберг стиснул предплечье слуги, страшно заглянул ему в глаза и сунул в нос записку. Робертино машинально взял бумагу зубами. Фроберг осклабился.
      – Спрячь, – процедил он.
      Ни Фроберг, ни Робертино не подозревали, что из глубины Аптекарского переулка, скрытый каменной глыбой, за ними внимательно наблюдал человек в клетчатом кепи.
      Поднявшись в спальню, Джулио услышал стук копыт. "Где он взял верховую лошадь?" – падая замертво на кровать, подумал кавалер Креста и Благочестия.

      Еще во времена Василия III русская разведка по совету дьяка Василия Далматова была секретно выведена из Посольского приказа. Мотив: административно отделить дипломатов от шпионов. Но поскольку указ был секретный, и разделение ведомств – секретное, да и сами ведомства – тоже довольно секретные, обе профессии по сей день путаются в глазах публики.
      Поводом к разделу послужило следующее происшествие.
      Во время посольства в Польшу к Конраду Мазовецкому в 1494 году постельничий посольства – косоглазый Митька Бык Степанов, не дотерпев до Польши, был пойман в Полоцкой крепостце на исчислении орудий. Глава посольства думный дьяк Василий Далматов натерпелся стыда по самую макушку.
      – Я тебя куды, дурака, посылал? – возмущался Далматов. – Я тебя посылал к Эльжбете. Она б тебе и так, дураку, все про пушки рассказала.
      – Дак сами учили: агентуре доверяй, бабу-дуру проверяй! – не сдавался Митька. – Был я у ней. Ну, раз. Ну, потом два. Ну, потом…
      – Литвинки такие, – ухмыльнулся Далматов.
      – Задание, говорю, имею секретное и сейчас никак более не могу… А ты, говорит, через "не могу". Еле отбоярился…
      За исчислением четырех полоцких пушек время как-то незаметно для Митьки пролетело до третьих петухов. Светало, но одиннадцать ядер счету ни в какую не поддавались. Пальцы на руках закончились, последнее ядро никуда не лезло, руки озябли.
      Косоглазый Митька так злобно глядел на последнее ядро, что оно начало двоиться в предутренней галицко-волынской мгле. Тогда Митька принялся на бывшей при нем гербовой бумаге ставить углем за каждое ядро по палочке, следя преимущественно за красотою правописания и высунув от напряжения язык. За каковым занятием и был застигнут полоцкой стражей.
      Вялые ссылки Митьки Быка на порочную Эльжбету не помогли. Белокурая бестия Эльжбета подтвердила, правда, что Митька у ней был. Но, съев на ужин пол-овцы под шафраном, без видимой причины удалился в ночь.
      Эльжбета уточнила, что на Митькином лице было ею прочитано сожаление. На что Митька саркастически хмыкнул. Эльжбета в ответ оскорбленно напомнила, что обещал вернуться к рассвету.
      – Дак а я и вернулся, – сказал Митька, выразительно тряхнув сыромятными наручниками.
      При дальнейшем допросе Митька нагло попытался связать частокол угольных палочек на пергаменте с посещением Эльжбеты. При этом двусмысленно подмигнул полоцкому тиуну. Но тиун, примерный семьянин, не поверил. Хотя и не скрыл, что наслышан об азарте восточных соседей.
      Далматов едва замял дело.
      Азартный Митька, по счастью, увлекся, и к моменту ареста количество палочек перевалило за третий десяток. А поскольку ни один из видов полоцкого вооружения не достигал указанного числа, наказание вышло мягким.
      Митька был присужден к одиннадцати палочным ударам за хребет – по числу ядер. Казнь свершилась в присутствии полоцкого княжича Гаштольда, дьяка Далматова и самой Эльжбеты. Сердобольный семейный тиун норовил заехать Митьке между ног, но Митька так плотно сжал ягодицы, что тиун выдохся раньше, чем достиг цели.
      Эльжбета под конец принялась даже повизгивать в такт ударам.
      "Поужинал – дак оставайся! Поужинал – дак оставайся!" – ясно читалось на ее лице.
      Митькино косоглазие после десятого удара чудесным образом перешло в ясновидение. Митька по возвращении составил в сердцах проект реформы, надолго определившей судьбу русской разведки.
      Кастелянское отделение, готовившее постельничих, было выведено из Посольского приказа в ведомство Тайного сыска, к конюшему Челяднину.
      Челяднин далее поставил дело внешней разведки на демократическую основу: стал принимать из купеческого сословия и унифицировал учебный процесс.
      Разведчики, невзирая на умение считать по-немецки до девяноста, выходили после выучки одинаковые, как калачи из печи.
      Унификация в особенности благотворно сказалась на походке. В русских посольствах питомцев Челяднина было видно за версту.
      Однако, подняв на высоту дело рекрутирования и воспитания, Челяднин упустил вопрос учета агентуры. В приемную стали захаживать странные личности. Личности настаивали, что состоят в списках. Челяднин списков сроду не заводил, надеясь, с одной стороны, на профессиональную память и не надеясь, с другой стороны, на неподкупность архивариуса. Однако заявить, что списков сроду не бывало, означало прямо поставить себя под удар. Чяляднину так и мерещился Василий III, который говорит: "Нету списков? А куды же они подевались? Ляхам продал?" А поскольку Василий III на свою память давно не надеялся, то поверить, что кто-то понадеялся, притом в таком важном государственном деле, был неспособен.
      Личности между тем обнажали в кабинете Челяднина шрамы, и даже в довольно неожиданных местах, а один просто показал индийскую татуировку с неподцензурным сюжетом. Под конец все хмуро требовали денег.
      Челяднин кисло выслушивал бойкие рассказы о беспорядках, учиненных во славу великорусского княжества в Джучидовом улусе Сарай-ал-Джедид, об устранении наследника в померанском замке Новая Грудь, а заодно уж и в Орше, о коварных провокациях в тевтонском Мариенбурге, который отчасти смешивался в голове Челяднина с Магдебургом, Бранденбургом и Мекленбургом и представлял собою единый адский конгломерат, сугубо враждебный великому княжеству Русскому, и, кряхтя, выдавал деньги. География не относилась к числу любимых предметов начальника службы внешней разведки.
      Дело поправил князь Михайла Львович Глинский. Изменив Литве и перейдя на русскую службу в жажде получить Смоленск, Глинский произвел очередную реформу во вверенном ведомстве. Во-первых, настоял на обратном переводе разведслужбы под руку Посольского приказа, как это принято в цивилизованных странах, например в Литве. Во-вторых, завел списки агентуры и, по поручению того же Василия III, сочинил для них секретное уложение и наказ.
      Наводнив Смоленск русскими шпионами и получив-таки город в княжение, Глинский, однако, переусердствовал с двойными агентами.
      Любимый из двойных – Жигимонт, по кличке Лютый, – вчинил Василию III донос о тайных сношениях самого Михайлы Глинского с польским королем Сигизмундом I. А поскольку вызванный на ковер Глинский не сумел толком объяснить, то ли Жигимонт русский агент, то ли он польский, пришлось худо.
      Когда бы Жигимонт был польский агент – доносу можно было б и не поверить. Но поскольку он, с другой стороны, вроде и русский, о чем свидетельствуют самого же Глинского списки, то с какой бы стати ему и не доверять? А когда Глинский заикнулся было о своем революционном нововведении, – а именно о "двойных агентах", потрясенный государь моментально подписал вердикт.
      Решение вышло средним между Гордиевым и Соломоновым: Василий III заточил Глинского в монастырь, одновременно женившись на его племяннице – Глинской же Елене Васильевне.
      В монастыре Глинский принял православие, создав в разведывательном ведомстве прецедент. Словом, судьба разведчика.
      Мы забыли упомянуть, что Глинский был правнуком беклярибека Золотой Орды хана Мамая по линии жены – дочери Мухаммеда Бердибека Джучида. Отец Глинского, хан Алекса, ускользнул с целым тейпом из кочевой Орды. Тейп, прежде чем двинуться в Литву, осел было сперва на Северном Кавказе, в районе Крестовского перевала, создав с той поры в регионе довольно нервозную обстановку.
      Итак, стараниями князя Михайлы Львовича Глинского важнейшей государевой службе был придан пристойный вид, заимствованный князем от кунака, последнего гроссмейстера Тевтонского ордена принца Альбрехта Бранденбургского.
      Следующая реформа настигла ведомство уже при генерал-аншефе Ушакове Андрее Ивановиче, во времена Анны Иоанновны.
      Ушакову пришло в голову, что безопасность государства – это одно, а военная безопасность – совершенно другое. Поэтому и службы должно быть две: военная разведка и просто разведка.
      Бирон, не вдаваясь в детали, одобрил проект. Как и всякий немец, он приветствовал процесс деления департаментов на столы, столов на отделы, а отделов – на подотделы.
      В подотделе немец чувствует себя уютно. Уже в отделе чувство комфорта снижается. Во главе департамента немец просто сам не свой. Зато у русского – совершенно наоборот. Русский абсолютно уверенно чувствует себя во главе государства. Приставь его к министерству – начинает озираться. А спусти в подотдел, тут он прямо и надолго задумается.
      Ушакову далее пришла мысль распространить практику "слова и дела", то есть круговых доносов, на своих птенцов.
      Птенец получал конфиденциальное задание как особо доверенное от начальства лицо. Аналогичные задания получали товарищи. И какие волшебные вечера провел Ушаков в своем доме у Семеновского моста в компании канцлера Михайлы Воронцова за чтением верноподданных рапортов! Свары в русском посольстве в Лондоне говорили гораздо больше о восточной политике английского кабинета, чем сама эта коварная политика.
      – Оболенский? Вижу, что советник, – говаривал Ушаков. – А атташе пишет, что крыса. Нет, брат, войны в Ливонии не избежать.
      – Постой-постой… – Воронцов вынимал из кипы доносов другую бумагу. – Оболенский доносит, что твой атташе сам в Кенте дом купил. Зачем русскому атташе дом в Кенте?
      Вопрос даже и сегодня выглядит резонным.
      Наша краткая история русской разведки подходит к тем временам, о каких повествуется в данной книге.
      Место Ушакова заступил Степан Иванович Шешковский. При нем в Тайной розыскной канцелярии Екатерины Великой воцарился подлинно демократический порядок. Мещане обучались драматическому искусству, языкам и манерам, то есть наглости. Причем Степан Иванович Шешковский, в силу богатой природной одаренности, изредка читал лекции сам.
      Уроки манер проводились на канцелярской конюшне в Мошковом переулке, а сливаться с народом учили в заброшенном Аничковом дворце у Французского театра. Студенты должны были в любой обстановке чувствовать себя как рыба в воде.
      Шешковский же завел и обучение приемам рукопашного боя. Тут он себе доверял не очень. Однажды, наутро после собственных именин, глядя немного вбок, представил студентам преподавателя, сильно смахивавшего на полового из екатерингофского трактира.
      – Этот спуску не даст, – глухо сказал он и немедленно вышел.
      Молодцы выскакивали у Шешковского на все руки и прямиком поступали под крышу Канцелярии иностранных дел.
      Военный министр граф Яков Александрович Брюс брюзжал от зависти в соответствии с фамилией. Питомцы его собственной – военной – разведшколы по выпуске в большую жизнь все сбивались на строевой шаг и до самой пенсии быстрее всего отзывались на команду "Смирно!".
      Излишне говорить, что, встречаясь на европейских просторах, птенцы Шешковского терпеть не могли Брюсовых фельдфебелей. Брюсовы платили тем же, отчего безопасность государства в конце XVIII века поднялась на невиданную высоту.

      После ухода Литты, Фроберга и Робертино патер Грубер кликнул Магду и приказал себе горячего молока.
      Чернобровая Магда подняла спросонок черные брови. "И только?" – словно бы удивилась она.
      – Первый ход я, кажется, выиграл, – сказал патер Грубер, потирая сухие руки.
      Романтическую историю о духовном удочерении сироты Магды, по примеру святого Игнатия Лойолы, мы изложим в своем месте. Пока же скажем только, что ум чернобровой полячки Магды из Мазовии был иезуитским еще до того, как она познакомилась с иезуитами. По крайней мере, знаменитая заповедь Лойолы "Средство и есть наша цель" вошла в Магду с молоком матери.
      Магда накрыла стол, влила в молоко кагору.
      – Или не выиграл? – сказал патер Грубер, подхватил чашку, отставив мизинец с огромным перстнем.
      – А что? – отозвалась Магда.
      Она сидела напротив батюшки, подперев мягкий белый подбородок мягкой белой рукой.
      – Болваны, кажется, сломали рыцарю руку. Кто его просил защищаться? Отдай кошелек – и руки целы, и пастыри довольны. – патер Грубер ухмыльнулся. – Заплатить головорезам из кошелька жертвы – разве не красиво? Я выхожу, они с кошельком убегают – простой вопрос! Не сумели. Кто теперь будет платить?
      Патер Грубер раздраженно отхлебнул коктейля.
      – И заплатите, – сказала Магда.
      Грубер посмотрел на то место, где распахнулся на груди Магды шелковый халат.
      После первого же знакомства патер Грубер стал называть чернобровую полячку "Магда гарна", то есть "пригожая Магда", – по созвучию со знаменитой буллой папы Павла III "Магна карта", даровавшей Ордену иезуитов индульгенцию на все прошлые и будущие прегрешения.
      – И откуда там Фроберг взялся? – задумчиво сказал патер Грубер. – Странное совпадение. Очень странное… М-да. Два католических ордена в России – слишком много. Если в Россию проникнут мальтийцы – вся апостольская паства потянется сюда. Богатая, заметьте, Магда, влиятельная паства.
      – Богатая – это хорошо, – позевывая, поддакнула Магда.
      Магда видела, что патеру хочется выговориться. Но в третьем часу ночи… Если женщина в третьем часу ночи наедине с мужчиной хочет спать, это означает только одно: мужчина уже давно уснул.
      – А почему это все побегут вдруг к мальтийцам? – нехотя спросила Магда.
      – У госпитальеров авторитет – раз, – с удовольствием принялся объяснять патер. – Госпитальеры не запрещены, как мы, грешные, – два. И являются любимцами папы…
      "Три" – было любимым числом патера Грубера.
      Магда, конечно, и сама любила поговорить. И даже послушать. Но о делах мужчина должен говорить с единственной целью – убедить женщину, что у него другая цель.
      – Врага, Магда, нужно иметь другом, – продолжал между тем патер. – Тогда его легче скомпрометировать. Сначала использовать как таран… – патеру понравилось собственное сравнение. – Католический таран! А когда брешь пробита – скомпрометировать!
      – Вы молодец, – сказала Магда, позевывая.
      Она не поняла, что такое "скомпрометировать", но про таран ей понравилось.
      – Например, в глазах папы, – вдохновенно кивнул патер. – Исповедника у Литты в России пока нет. Католические священники, слава Богу, еще толпами по Питеру не бегают…
      – Свято место пусто не бывает, – откликнулась Магда и снова зевнула.
      Патер увидел ее чудесные белые зубы и даже немного розовой мякоти зева.
      – Надо успеть, – сказал он.
      – Успеете, – кивнула Магда. – А как он? Хорошенький?
      – Да так себе, – сказал патер. – Угрюмый. Но Павел его за это любит.
      – Кого любит? – Марта усиленно моргала глазами.
      – Фроберга.
      – А-а, – сказала Магда. – Любит – это хорошо.

      Джулио не был ни напуган, ни даже удивлен происшествием на Лиговском канале.
      Восьмилетний Джулио, в первый раз допущенный к ужину с гостями, испугался хлопка от пробки шипучего фалернского и с ревом кинулся к матери. Герцог смерил сына взглядом и холодно сказал:
      – Подите в детскую. Трусы мне неинтересны.
      Привязав веревку к вороту флагштока на башне, Джулио утром спустился по стене к кабинету отца – испросить прощения. Он уже встал на каменный карниз; уже герцог увидел за окном сына и, притворно нахмурившись, двинулся к окну; уже Джулио отклонился назад, чтобы дать отцу распахнуть наружу створки, когда веревка лопнула.
      Веревка перетерлась о битый край черепичной кровли, и Джулио рухнул навзничь на газон, плетьми разметав руки.
      Он не мог вдохнуть, и только глаза расширялись и расширялись. Поплыл газон, и старый граб под окном герцога плавно перевернулся кроной вниз…
      Отец, подбежав, увидел вытянутый в трубу, побелевший рот ребенка, схватил за плечи и сильно встряхнул. Джулио с хряском, будто втолкнули в горло пучок сухой соломы, вдохнул и со следующим вдохом почувствовал адскую боль в левой руке.
      Этот кульбит словно бы насмерть прихлопнул там, в верхушках легких, студенистый орган, где располагается страх за тело.
      Рука в кисти срослась чуть набок, однако набрала такую силу, что гнула меж пальцев лошадиный мундштук. Тогда как правая была обычной, вполне обычной правой.
      И вот снова – левая…

      После отъезда Литты из Гатчины Павел Петрович вызвал Фроберга.
      – Начнется охота, – сказал Павел. – Уж слишком он какой-то… восторженный.
      Фроберг кивнул.
      – Для чего ей орден? – задумчиво продолжал Павел. – У нее есть интерес. Нет? Что-нибудь по флоту…
      Фроберг исподлобья смотрел на великого князя.
      – А мне он просто понравился, – сказал Павел Петрович. – Бескорыстно. Что ты на меня смотришь?
      – Нет корысти, – медленно сказал Фроберг, – значит, нет друзей…
      Павел в свою очередь странно посмотрел на шурина. "А Кутайсов? А Аракчеев, Ростопчин?" – подумал он.
      Фроберг недобро усмехнулся и покачал головой.
      "Потемкин, Орлов, Безбородько", – сам собою встал в голове Павла Петровича могучий ряд матушкиных друзей.
      – Да, не шибко! – высоким голосом сказал Павел Петрович. – Именно поэтому она не захочет, чтобы мы с Литтою подружились. Поэтому мы подружимся, я тебе обещаю. – он с вызовом поглядел на Фроберга.
      – Вы – мне? – удивленно процедил Фроберг. – Это я вам обещаю, ваше высочество.

      Александра Васильевна Браницкая, в девичестве Скавронская, получила письмо от сестры.
      "Любовь моя ненаглядная! – писала Катя. – С последней почтой не пришло от тебя известий. Стало быть, тебя мучают вопросы".
      "Странная логика", – подумала Александра.
      "Отвечаю. Головкин по-прежнему боится даже платья коснуться. Мысль о женитьбе на тебе, душа моя, не позволяет. Трудный выбор для русского мужчины: девственная вдова или замужняя дева. А был ли у тебя когда-нибудь рыжий?"
      Александра опустила руку с письмом, мгновенно представив интонацию, с какой Екатерина задает последний вопрос. "Ехидна. Давно не виделись, вот и мимо стреляет, мимо. Александра и гетмана в жизни не ревновала, куда уж рыжего… Притом еще к кому! Все одно неприятно".
      Потемкинские игры втроем с племянницами имели, конечно, много последствий, но среди них одно весьма неожиданное: Александра Васильевна имела привычку размышлять о себе в третьем лице.
      С другой стороны, писать письма стало одним из немногих и любимых Катиных удовольствий. Все-таки письмо – это тоже кто-то третий.
      Гаврила Романович Державин, получив однажды Катино письмо, тяжело задумался, а потом записал в дневнике: "В Екатерине Васильевне Скавронской шустрый лисенок темперамента дремлет так глубоко, что извлечь его из норы на свет способен только робкий фокстерьер эпистолы". Повертел в пальцах перо. "Красиво. Только отчего же фокстерьер – робкий?" – туманно подумал Державин.
      "Папа по- прежнему говорит глупости, -читала дальше Александра. – А как Григорисаныч?"
      "Что "как"? – раздраженно подумала она по ходу чтения. – Как поживает или как у Григорисаныча насчет глупостей?"
      "Святыню не трогаю, – писала дальше младшая сестра. – А поклон передай. Знаю, что не передашь. Но это тебя не спасет, когда приеду. Да и меня не спасет…"
      "Пока ты еще приедешь… – подумала Александра и снова опустила руку. – Вот дрянь! И как же хочется ее по заднице… По голой… По такой голенькой попке…"
      Александра протяжно вздохнула и посмотрела за окно.
      Погоды в Питере стояли вызывающие. "Не то что в Гатчину ехать, а жить под этим свинским небом не хочется, – думала она. – Гетман просил перед смертью пожить за него вдвое. А как ты вдвое поживешь, когда один с турками воюет, Потемкин, другой с Катькой в Неаполе, рыжий. Дом – как склеп".
      А в Гатчине Павел Петрович вопросы странные задает: "Ты почему любишь Потемкина, когда я его ненавижу?" "Я люблю вас обоих", – просто отвечала Александра. "Что-то я этого не чувствую", – многозначительно говорил Павел Петрович.
      "И прямо не предложит, – думала Александра. – Давно бы уж… А так – поди разбери".
      Она вздохнула, отошла от окна и снова принялась за письмо.
      "Вот еще новость, – писала Катя. – Рыцарь, какой письмо привезет. Попала муха в мед. Но препоручаю тебе и на том прощаюсь. Поклоны никому не передаю, потому что сама передашь: надо ж тебе с ними об чем-нибудь говорить. Своя Катя".
      Александра отложила письмо. "Своя Катя". Это точно – ничья".
      Александра Васильевна нежно любила младшую сестру, когда сестра была вблизи. При этом – вдали от Потемкина. В любом другом сочетании Катя ее бесила.
      После смерти мужа Александра из приличия затворилась было в Белой Церкви – пожить вдовой-помещицей. Но Потемкин не дал и недели передышки.
      – Я тебе покажу траур! – закричал князь, едва приехал. – Тебе Ксаверий перед смертью что велел? Я тебе на похоронах ведь уже вставил!
      – Да он ничего такого…
      Но опустим пока завесу. Добавим только: промотав кассу польской Конфедерации и половину состояния жены (ту, что под Херсоном), гетман Браницкий был в 1788 году убит на дуэли Казановой, возвращавшимся из России. Это странно: моты обыкновенно живут гораздо дольше рачительных провидцев.

      Наутро после ночного приключения Джулио получил предписание явиться в Адмиралтейство к графу Алексею Орлову16.
      Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский после опалы брата Григория вышел в 1775 году в отставку. Однако по просьбе государыни исполнял в Адмиралтействе разовые комиссии по флоту, особенно при случаях боевых действий.
      Влияния при дворе граф не имел никакого. Но имя Орловых во второй половине XVIII века так прочно установилось пятиконечным нимбом над российской короной, что фигура добрейшего Алексея Григорьевича внушала трепет уже вне зависимости от прихотей императрицы.
      Джулио еще на Мальте изучал карты со странным маневром русского флота из девяти судов – у острова Хиос и при Чесме.
      Орлов, впервые в жизни оказавшись в море и слыхом не слыхав про боевой порядок перед атакой, прямо пошел на своем "Евстафии" к турецкому флагману с капудан-пашой* на борту. И пока турок, опешив от ненаучного маневра, тяжело разворачивался бортом для канонады, Орлов приказал палить по флагману брандскугелями**.
      – Ежели бы был капитан – я бы еще подумал, – сказал Орлов. – А как он "капудан" – так и едрит его в дышло!
      – Ваше превосходительство, – кричал адмирал Спиридов, – ветер с их стороны! Ежели подпалим – и нам пожару не миновать!
      – А и хрен с ним! – весело ответил Орлов, живо вспомнив весельчака Нерона17.
      Граф рассудил, что "Евстафий"-то, может, и сгорит – даже как пить дать сгорит, но какое отношение это имеет к нему, графу Алексею Григорьевичу Орлову?
      Уже через четверть часа он убедился, что отношение существует. И за минуту перед тем, как "Евстафий" вслед за турецким флагманом взлетел на воздух, успел перемахнуть через борт прямо в отлетевшую от взрыва турецкую шлюпку.
      Турки, оставшись без флагмана, забились в Чесменскую бухту.
      Едва Орлова вытащили из шлюпки, он смерил мокрого до нитки Спиридова стратегическим взглядом и сказал:
      – Видал?
      И принялся за ускользнувшее было командование флотом со свежей энергией.
      На лету уяснив, что стратегия флотовождения в общем и целом сводится к розе ветров, Орлов послюнил указательный палец и решительно поднял над головой. Постояв с минуту, снова послюнил и, так и не разобрав, откуда дует, распорядился:
      – Сейчас мы им леща-то подпустим! Ах, едрит твою жизнь!
      Офицеры почтительно наклонили головы, но с места не двинулись.
      – Как прикажете понимать, ваше сиятельство? – осведомился Спиридов.
      – А чего тут понимать? – сказал Орлов, брезгливо обтирая палец о рейтузы. – Гавань к едрене фене перекрыть и брандеров туда, брандеров!***
      Фамильная страсть Орловых к фейерверкам нашла в старшем брате экстремальный градус, а в Чесме – благодарную акваторию для деятельности.
      – Но зачем, ваше сиятельство? – возразил Спиридов. – Они завтра сами пощады запросят. И потом – кто же туда с брандером сунется? Это ж добровольцам – верная смерть!
      – А Орловы еще и не туда совались! – сказал Алексей Григорьевич и, прищурившись, поглядел на Спиридова.
      Спиридов смутился, припомнив, куда совались Орловы.
      – Что же у нас – уже героев нету? – продолжал Орлов. – А ежели ночью ветер подымется? Ветер на море – это, любезнейший, очень принципиальная вещь!
      Через час капитан Николай Ильин под сплошным картечным огнем подвел брандер к турецкой галере и, трижды раненный, под завесою дыма ускользнул вплавь.
      Не успел Орлов поцеловать теряющего сознание Ильина и сорвать с себя Андреевский крест, как раздался первый взрыв.
      Всю ночь бушевал пожар возле острова Хиос. 14 лучших турецких линкоров, 6 фрегатов и 40 штук по мелочи взлетели к аллаху, море смешалось с пляжем, земля тряслась за сорок верст в округе.
      Турецкий флот и одиннадцать тысяч его верных матросов устлали дно Чесменской бухты.
      Орлов по воле Эола и матушки-императрицы сделался Орловым-Чесменским. В Царском Селе взметнулась над парком Чесменская колонна. Петербургский монетный двор выбил медаль. На аверсе – профиль Екатерины, на реверсе – турецкий флот и энергичное слово из трех букв: "БЫЛ". Штык остроумия есть шпиль истинной славы и дамоклов меч дутой.
      Федор Орлов, профессиональный моряк, как дважды два доказал брату, что так на море не воюют.
      – Следует, Алехан, по тактике, чтобы противники выстроились в боевую линию, и тогда давать сражение. А не соваться с бухты-барахты под нос к флагману.
      – Это какая ж такая тактика? Это что ж тебе – Гришкин гатчинский пруд*, что ли?
      – Вот именно что не пруд. Тебе просто повезло! – горячился Федор. – Но от потомков-то не скроешь. И какой пример будущим русским адмиралам? А что опытные флотоводцы об этой баталии думают, ты знаешь?
      – Это ты, что ли, опытный флотоводец? – сказал Алексей. – Наши адмиралы много думать любят. А чего тут думать? Увидел турка – ну и долби по нему! А потомки подумают: слава Богу, что Орлов никогда не был адмиралом!
      Боевому мальтийскому капитану необычайно любопытно было взглянуть теперь на 52-летнего чесменского победителя.
      Придерживая руку на перевязи, Джулио в сопровождении хилого дежурного вошел в приемную.
      За адъютантским столиком сидел рыхлый секретарь в расстегнутом штатском камзоле с гигантской кружкой чая в руках.
      – Круза нету, – сказал он, кивнув на дверь в кабинет, и совершил смачный глоток.
      – Граф Джулио Литта, мальтийский кавалер, – отрапортовал дежурный.
      – Vous avez Maltese? – рыхлый приподнял брови.
      – Oui, monsiuer**, – ответил Джулио.
      – Ордена-то нынче все стали похожи, – продолжал секретарь по-французски, близоруко приглядываясь к регалиям Литты. – Не разбираю. Зрение, вишь ты. Ну так садитесь, что ли. Матушка мне сказывала про вас. – и, жирно дунув в чай, снова с протяжным всхлипом глотнул из кружки.
      Рыхлый оказался к тому же еще и рябым с ног до головы, будто по нему протанцевал гопак эскадрон кирасир.
      – Их светлость генерал-аншеф граф Орлов, – представил наконец дежурный рыхлого.
      Джулио почуял приближение слепого приступа ярости. Он едва сдержался, чтобы не выхватить кружку и тоже не сделать глоток. Русские баре начинали всерьез бесить его едкой смесью высокомерия и панибратства.
      – Чаю не желаете? – Орлов качнул сосудом. – Да садитесь, что вы, в самом деле! Ух, ну жарища! Ты прикрыл бы, что ли, поддувало, братец, – сказал он дежурному. – Невозможно ж в такой духоте работать!
      Дежурный, только что приказавший заcунуть от озноба в печь шикарную связку дров, кисло кивнул:
      – Будет сделано, ваше сиятельство.
      – Ну давай, иди. Н-ну? – Орлов снова обратил широкое лицо к Литте.
      – Что? Погода? – цепенея от гнева, сказал Джулио. – Погода дурна, ваше превосходительство.
      Орлов крякнул, установил наконец кружку на мраморный постамент, оставшийся, видимо, от сломанной чернильницы.
      – Дак а как же вы служить-то намерены? Коли вам наша питерская погода не по душе? – он подпер кулаками подбородок и скучно уставился на рыцаря.
      – Я рассчитываю на море установить погоду по своему усмотрению. – Джулио размашисто сел.
      – Да? – Орлов с сомнением поглядел на подвешенную поперек груди культю рыцаря. – Уже поскользнулся? Ну ладно.
      Он шумно полез в стол и извлек на свет здоровенную папку.
      – Сижу тут, понимаешь, – ворчал он, раскрывая обложку. – За каким бесом сижу? Вышел в отставку – и знай честь. Нет, едрит твою жизнь, неймется старому дураку. Вот, – сказал он, доставая гербовый пергамент. – Матушка жалует вам генерал-майора да фрегат под команду. За какие такие заслуги, интересно? Да, ну и жалованье. 12 тысяч рублев. Хватит, я чай?
      – Мало, – сказал Джулио, сверля Орлова глазами.
      – Мало не мало, а печать уже стоит. – Орлова нелегко было сбить с панталыку. – Фрегат утопишь – добавят, не боись.
      Джулио поднялся.
      – Ты куда? – сказал Орлов.
      – Да вы ведь, кажется, не со мною говорите?
      – А с кем же? – удивился Орлов. – Вы, говорит, не со мной говорите. Ха-ха-ха! – Орлов вдруг закатился во все легкие.
      Джулио в нерешительности переступил с ноги на ногу.
      – Ну востер! – сказал Орлов, отсмеявшись и отирая слезу. – Ты, брат, боялся бы тех, кто мягко стелет. Не со мной, говорит, говорите. А с кем тут еще говорить-то? У нас в целой стране собеседника днем с огнем не сыщешь. Теперь вот рыцарь приехал – дак хоть побалакать… Ну, Потемкин-то небось тебе уж на ушко проворковал? По материи любви?
      "Раз, два, три", – сосчитал про себя Джулио. Уйти сейчас от Орлова означало закончить русскую карьеру, не начав. Но и терпеть хамство… Да только точно ли это хамство?
      – Я еще не имел чести быть представленным князю Потем…
      – Невелика честь-то. Ты вот что. С Крузом, я вижу, поладишь сразу. Грейг болеет… Да садись ты, едрит твою жизнь! Нассау-Зиген тебе фитиля вставит – ручаюсь. Он таких не любит. Но ты не давайся… Бывают же такие фамилии – Нассау-Зиген. Куда он нассау, спрашивается? Не знаешь?
      Джулио сел.
      – Ты хоть в курсе – из-за чего на Балтике война-то у нас? – без всякого перехода спросил Орлов.
      – В общих чертах, – уклончиво ответил Джулио.
      – Ну да. А то мне матушка велела лекцию тебе прочесть. Ну, был у нас царь Петр. – Орлов с видом старого сказочника развернул карту. – Вот, гляди. От Ладожского озера к Маркизовой луже… э-э… к Финскому то бишь заливу – Нева. Это все мы у Карла забрали – Нотебург, Ниен, видишь? – Орлов небрежно елозил пальцем по территориям. – Потом Шереметев еще прирезал на юг, гляди – Нарва, Дерпт, Мариенбург. Всю эту Ингрию, понимаешь, с Лифляндией. Ну а уж Курляндию – грех не взять. Тьфу, нищета, голь перекатная. – Орлов поерзал в креслах, снова хватанул чая из бездонной кружки.
      Джулио поморщился.
      – Ввести войска и ассимилировать – вот и весь балтийский вопрос! Ну ладно, это я увлекся.
      Орлов двинул ладонью по столу, с сожалением расставаясь с балтийской темой.
      – Потом, короче, Меншиков, Карл, Левенгаупт, Мазепа, Полтава, битва. С хохлами, кстати, Карл сильно обмишурился. Украйна – ведь это…
      Джулио ожидал от приема у Орлова чего угодно. Он ожидал по инерции подвохов, грубых намеков, высокомерия, лести, оскорблений, наконец. Но снова, к своей досаде, не угадал. Конечно, и в ордене найдутся любители поговорить. Но что за тайная мысль сидит под балагурством графа Алексея – по верным сведениям, самого умного из пяти Орловых? И что это, вообще говоря, такое – "khokhol"?
      – Воронцов из Лондона доносит, что шведы этой весною выступят непременно, – сказал вдруг Орлов, маленькими острыми глазками сверля Литту. – Флот наш разведен на две части. В Ревеле командует Чичагов, в Кронштадте – Круз. Поедете в Кронштадт, в эскадру Нассау-Зигена. Получите под команду фрегат первого класса "Святой Иоанн Предтеча". Он второй год без капитана, как Головкина-то сослали, ах, едрит твою жизнь!
      Орлов сделал паузу.
      Литта склонил голову. Покровитель Ордена госпитальеров – Святой Иоанн – поступал к нему под команду. Про Головкина Джулио не уловил.
      – Ну вот, собственно, и все, граф, – сказал Орлов. – Жить ли вам на судне до похода или же в Питере – как Нассау-Зиген распорядится. Советую в Питере, нечего в Кронштадте глаза мозолить. Вахту отстоял – и по гостям. У нас дежурный шлюпик до Кронштадта – прямо от Василеостровской гавани. Двадцать миль – и в дамках. В Кронштадте еще запьешь от безделья, там ведь баб-то нету…
      Литта решительно поднялся.
      – Что, опять не с тобою говорю? Да ты не серчаешь ли, что я на "ты"? У нас ведь знаешь как? Ежели понравился – сейчас на "ты". А ежели дурак дураком – так эти все между собою на "вы". Так-то, едрит твою жизнь! Будешь по шведам брандскугелями пулять – Орлова-старика вспомни. Ну, дай обниму тебя, что ли.
      Орлов неожиданно легко поднялся из-за стола, и Литта с некоторой опаскою глядел на приближающегося старого графа.
      "Скольких людей он обнял за свою жизнь? – подумалось Джулио. – И каких людей!"
      – Мальтийского-то рыцаря впервые еще обни… – словно прочитал его мысли Орлов, растопыривая руки. -…м-маю! – вдруг взвизгнул граф.
      Литта притиснул его к себе одной рукой с такой силой, что как ни буйна была орловская кровь, а отлила от графского лица так, что насилу прилила обратно.
      – Отыгрался? – сипло вымолвил чесменский герой, отдуваясь. – Усваиваешь. Раз такой гордый, имей в виду еще вот что. Канцлер Безбородько есть хохол. А филеров у нас одевают в желтую клетку. Рыцарь, понимаешь, едрит твою жизнь!

      В отличие от Джулио, произведшего в огромной русской столице фурор, Волконский на крохотном островке впечатления не произвел никакого. На Мальте заезжих видали всяких и ко всяким привыкли. Русский – значит, поляк. А кого может удивить поляк?
      Впрочем, одно приглашение Дмитрий Михалыч все-таки получил. И вот как это произошло.
      Едва обустроившись, Волконский приказал Фоме разузнать, как порассмотреть другие два острова архипелага: Гозо и маленький Комино18.
      – Без пропуска из комендатуры порта – никак, ваша светлость, – после обеда доложил Фома.
      – Приготовь мальтийское платье, – сказал Волконский. – Рыбу ловить без пропуска, я чай, позволено?
      Фома пожал плечами:
      – На факелы. И то когда луны нету. А то луна их сбивает.
      – Кого сбивает? – уточнил Дмитрий Михайлович.
      – Рыбка идет на факел, пока луны нету. Тут они ее сетью окружат и тащат. А то еще в три факела бывает…
      – Ты, я смотрю, глазастый…
      – Как учили, ваше сиятельство. Когда много света, рыбка, знаете, теряется.
      В Чиркевву – на дальнюю оконечность Мальты – выехали засветло. Отсюда до Комино и Гозо рукой подать. Поехали на повозке, запряженной почему-то коровой. Корова нервно косилась на огромные удилища, купленные Петром в лавчонке, торговавшей скобяными изделиями.
      Дорога вилась вдоль берега, мимо желтых сторожевых башен, с которых солдаты любовались зажиточным мальтийским купцом, любующимся с телеги влажным мальтийским закатом.
      "А может, это не корова? – меланхолически размышлял подозрительный Фома, устроившись на задах возка. – Что-то больно любопытная. И цвет у ней загадочный. И сисек не видать".
      – Слышь, – сказал он вознице.
      Но возница не только на иностранных, но даже и на родном наречии изъяснялся с затруднениями. Зато довольствовался миской кукурузной каши, после мучительных переговоров предложенной Петром в качестве аванса.
      Приехав в Чиркевву, возница стал тыкаться во все подряд лачуги – поместить рыбаков до полуночи, но везде было занято.
      – Лампука, – сказал возница.
      – Это он по-какому? – спросил Волконский.
      – Рыба такая, – пояснил Фома. – Нынче сезон – все рыбаками занято.
      После заката стало холодно. Дмитрий Михайлович измучился и начал сердиться.
      – Веди меня куда-нибудь, разбойник! Хоть к черту, только к месту! – закричал он, выхватывая плетку.
      Возница кубарем скатился с повозки.
      – Есть одна, – вдруг сказал он на чистом итальянском. – Только вам не понравится: там нечисто.
      – Можно подумать, в остальных стерильно! – сказал Дмитрий Михайлович. – Веди давай. "Сразу разговорился", – подумал он.
      После долгих странствий по кривым закоулкам, где по сторонам высились одни только грязные каменные заборы, они подошли к небольшой хате на самом берегу моря.
      Полный месяц светил на пальмовую крышу, и вкупе с грязно-желтыми стенами жилище напоминало вигвам с детской гравюры "Английский капитан Кук погибает от руки диких и злобных людоедов в непроходимых джунглях им нанесенного на карту Гавайского архипелага".
      Со сладким ужасом вглядывался маленький Митя в произведение. Про Кука, как всякий цивилизованный человек, Митя твердо знал одно: Кука съели. Остальные факты биографии мореплавателя были малозначительны.
      Митя только нетвердо понимал, почему храбрый капитан погибает "от руки", когда он умер от зубов? И кстати, если джунгли непроходимые, то как туда прошли дикие и злобные людоеды, не говоря уже о самом Куке?
      В дальнем конце двора, обведенная оградой из булыжника, стояла, избочась, другая лачужка, менее и древнее первой. Берег обрывом спускался к морю почти у самых стен ее, и внизу с беспрерывным ропотом плескались темные волны.
      Луна тихо смотрела на беспокойную стихию, и Дмитрий Михалыч мог различить при свете ее недалеко от берега два корабля, черные снасти которых, подобно паутине, неподвижно рисовались на бледной черте небосклона.
      "Рыбаки. Ждут, когда луна спрячется", – уверенно подумал Волконский.
      Велев Фоме выложить скарб и отпустить извозчика, Дмитрий Михалыч взошел в лачугу: каменная лавка, стол, сложенный из каменных же плоских плит, соломенный стул и хищный крюк в стене, какой используют для разделки туш, составляли всю ее мебель. В занавешенное циновкой окно задувал морской ветер. "Где же хозяева? – подумал Волконский. – Прям как в России: заходи и располагайся".
      Фома засветил восковой огарок, разложил вещи.
      – Как луна зайдет – тронемся, – сказал он и взгромоздился на стол.
      "На чем он, интересно, собирается тронуться?" – подумал Волконский, укладываясь на лавке и кутаясь в дряблую накидку со следами кустарной краски, которую Фома беззастенчиво выдал за "типично мальтийский бурнус, ваше сиятельство".
      Но граф не смог уснуть. Месяц светил в окно, и луч его играл на скалистом полу лачуги. Вдруг на яркой полосе, пересекающей пол, промелькнула тень. Волконский приподнялся на локте и взглянул в окно. Никого.
      Волконский встал, накинул бурнус и вышел на волю. Ночь была волшебна. Ветер совершенно стих, волна под обрывом не шелохнулась, давешних кораблей не было видно, и только серебристо-синяя гряда меньшого Комино, сливавшаяся с черным массивом Гозо позади, да ущербная тихая луна в небе составляли таинственный пейзаж.
      От сарайчика послышался шорох, и Волконский быстро пригнулся у ограды, опершись рукой о камень. Кто-то верной, но осторожной поступью прошел мимо и скрылся за чертой обрыва.
      "Видно, там тропинка", – замерев, подумал граф.
      Между тем луна начала одеваться тучами, и на море поднялся туман. Наконец послышался новый шорох. Показалась фигура. Взойдя на кручу, остановилась. Фигура стояла там, словно вырезанная на фоне неба из плоской фанеры, какие в русских гарнизонах ставят на стрельбищах. Волконский всмотрелся пристальней. Фигура наклонилась, сложила у ног большой сверток и снова замерла, будто зачарованная красотой ночи.
      Графу показалось на секунду, что его настороженное дыхание сливается с легкой одышкой человека над обрывом.
      Рука затекла, Волконский с досадою почувствовал мелкую и твердую скальную крошку, впившуюся в ладонь. Он присел глубже, чтобы освободить руку, человек резко повернул голову, и Волконский ясно увидел всколыхнувшуюся за спиной волну волос до самого пояса. "Русалка!" – словно хихикнуло в голове, и граф ущипнул себя за колено.
      Ему вдруг огненными буквами представилась реляция: "Настоящим доводим, что посол ея величества граф Волконский при исполнении обязанностей скончался от смертельного страха".
      Но тут русалка вскинула поклажу на плечо и понесла к сараю. Граф, не отрываясь, следил глазами и отметил некоторую несообразность. Он напряг глаза и увидел: ни громоздкая поклажа, ни мужской рисунок работы не сумели задавить природной грации.
      Женская грация в России встречается значительно реже, чем женский ум. Грация изобличается в поступи, а русские женщины ходить не любят. Русские женщины любят стоять, сидеть и лежать. Национальную особенность подтверждают полотна русских живописцев. Идущей женщины в русском изобразительном искусстве нам до сих пор обнаружить не удалось.
      Вскоре русалка вернулась и, встав у обрыва, внимательно посмотрела в сторону лачужки, затем быстро сказала что-то в нижнюю темень и махнула рукой. "Ici!"* – послышалось графу. "Померещилось, – подумал Волконский. – Какой тут еще французский!" Сердце графа, однако же, сильно забилось: низкий женский голос всегда действовал на Волконского магически.
      Она постояла еще с минуту, всматриваясь в черный проем обрыва, затем неслышно скользнула вниз.
      Надо было вернуться в дом. "Интересно бы взглянуть на лицо, – подумал граф. – Может, некрасивая? Жалко, луны не было. А вдруг красивая? Эх, луны-то нет! Ах ты, надо ж будить Фому!"
      Фома, едва проснувшись, быстро оделся и ушел. Граф, оставшись один, подпер голову рукою и стал глядеть в окно. Соломенный стул под ним самостоятельно поскрипывал.
      Доносился тонкий аромат зацветающих кактусов с волшебным ароматом распускавшихся диких гладиолусов, которыми усыпаны в это время года мальтийские пригорки.
      Через некоторое время послышались голоса. Граф снял нагар со свечи, и в лачужку вошла… русалка.
      Решительно никогда граф не видывал подобной девушки.
      Ей казалось не более шестнадцати лет. Длинные черные волосы ниспадали до пояса и обрамляли тонкое бледное лицо с губами, словно нарисованными природой в момент, когда природа крупно и наивно улыбнулась. И на этом лице еще блестели глаза. Такие глаза Волконский видел на кальках египетских папирусов и только в профиль. Многократно мечтал встретить в действительности и в фас.
      Она свободно и смело глядела на графа. Фома виновато сказал:
      – Вот, ваше сиятельство. Р-рыбак.
      Волконский кивнул, не сводя глаз с девушки.
      – Скажи барину, как тебя зовут, милая, – подсказал сзади Фома по-итальянски.
      – Лаура, – протяжно сказала она с ударением на первый слог. И провела по прядям волос горстью от виска к бедру.
      "Ну дела!" – подумал граф.
      – Ты что же, одна рыбачишь? – с нарочитой бодростью продолжал Фома.
      Фома всеми фибрами ощущал: граф с трудом сдерживает ярость. "Других рыбаков не было, ваше сиятельство! – еще на берегу заготовил оправдание Фома. – Только эта дура".
      – Почему одна? С братом, – низким голосом отозвалась Лаура и по-кошачьи махнула в сторону выхода.
      Графа поразили арабские отзвуки в ее итальянской речи. "Если Клеопатра вообще разговаривала, то она разговаривала так", – исторически подумал граф.
      Русалка и одета была на арабский манер – в шальварах. Но вместо шелковой накидки до пят на плечах топорщилась рыбацкая штормовка из грубой кожи. В задубевшем от соли панцире, как в уродливой раковине, переливалась в свете огарка неизвестно как народившаяся жемчужина. И эти волосы поверх штормовки…
      – Ты разве здесь живешь? – спросил наконец Волконский, чтобы хоть на мгновение оторваться от магнетического созерцания девушки.
      – Зачем здесь? – удивилась она. – Это эллинг.
      – Что-что? – поразился граф.
      – Ну… – она смутилась. – Это лодочный домик.
      – Да нет, я знаю, что такое эллинг, – смутился теперь Волконский. – Я ведь все-таки… как-никак… гм… ну, в общем… А где же ты живешь?
      "Ничего у этих мальтийцев не разберешь", – подумал он.
      – На Марфа-Ридж. – она снова махнула рукой. – Там у нас дом. Мама, дядя Мануэль…
      – Дядя? – игриво вставил вдруг Фома.
      Лаура странно посмотрела на него.
      – Еще Джианна. – она повела под робой плечом, и Волконский, как ясновидящий, отчетливо прозрел сквозь раковину хрупкое Лаурино плечо.
      – Как же ты сказала, что живешь с братом? – натужившись, сформулировал Волконский и неприязненно покосился на Фому. Фома был тут – тоже отчетливо – лишний.
      – Извините, я не поняла, – сказала она. – А с кем же?
      Лаура стояла перед ним совершенно свободно, как если бы тело ее, серебрясь, плескалось в воде.
      – Так ты нас свозишь на Гозо? – спросил наконец граф.
      – Отчего не свозить? – сказала Лаура. – Все происходит на Гозо медленней, чем на Луне, – напевно процитировала она то ли песню, то ли строку местного фольклора.
      "Какого она сословия? – лихорадочно думал граф. – Если подлого, то… хм… Рублей десять. Нет, двадцать!" – расщедрился Дмитрий Михайлович.
      – И на Комино свозишь? – спросил граф, подаваясь вместе со стулом поближе к девушке и придвигая с собою свечу.
      – Мы на острове Комино все сидели у камина, – снова пропела она.
      "Может, сумасшедшая? – с беспокойством подумал Дмитрий Михайлович. – Заплывешь с такой…"
      – Но на Комино меньше шансов, – добавила Лаура прозой, и глаза ее загадочно блеснули.
      – Вот как? – Волконский покраснел и снова покосился на Фому. "Вроде нормальная", – успокоился граф.
      – Там берег пологий, – пояснила Лаура.
      "Это удобно", – подумал посол.
      Волконский наконец решил, что о благородном сословии не может быть и речи. "Так они и станут тебе петь, – подумал он. – Как на острове Комино мы, говорит, сидели у камина…"
      – Ах, что же это я сижу! – граф подхватился.
      Оказывается, во все время разговора с дамой он сидел, а дама стояла. С другой стороны – вот так прямо ведь не спросишь: ты дама или не дама?
      – Поедем мы сегодня или не поедем? – раздраженно вклинился Фома.
      Уже под легким утренним бризом они сели в красно-синюю фелюгу с двумя глазами, нарисованными на деревянных щеках по обе стороны бушприта. Лаура ловко оттолкнулась веслом и легко подняла парусок.
      Пока она бегала от носа на корму, подбирая веревки, Волконский разглядел пятку, и пятка его таки добила. Это была совершенно нежная, розовая пятка, выглянувшая из сандалий на босу ногу. Он перевел взгляд на свои сапоги. "Типично мальтийские ичиги, ваше сиятельство, беспримерно теплые" еще с вечера довели его ноги до температуры забортной воды. "Беда", – подумал граф, чувствуя, что именно так сходят с ума: ночь, разведка, египтянка. Фома, к сожалению.
      Волконский вспомнил о таинственном свертке на плечах русалки, только когда получил вдруг через день визитную карточку с красивым гербом и фамилией Тестаферрата.
      "Тестаферрата? – он повертел квадратик в руках. – Может, надумал-таки дом в Мдине продавать? Поздно, брат". Прочел адрес: "Каса Рокка Пиккола, Марфа-Ридж". И вдруг захватило дыхание. "Марфа-Ридж. Не может быть", – подумал он, поднес визитку к лицу и с силой вдохнул запах, словно в запахе могла содержаться последняя разгадка.
      Сквозь сухую типографскую мяту пробился едва слышный аромат дикого мальтийского гладиолуса.

      Узнав про назначение Платона Зубова генерал-адъютантом, Потемкин перестал писать из Измаила.
      Екатерина понимала причину молчания светлейшего. Оттого внимательно вчитывалась в официальные реляции с берегов Дуная. Кроме подписи фельдмаршала, ничего знакомого между строк. Наконец сама вызвала в Санкт-Петербург.
      Потемкин прибыл в ночь.
      За завтраком управляющий имениями поляк Тадеуш Ястржембский, в просторечии Душка, доложил, что прибыл конный поезд с коноплей из Болохова. Так не прикажет ли князь четыре берковца* оставить для внутреннего пользования? А остальное – в подмосковную на выделку?
      – Это где ж такое у меня – Болохово? – лениво спросил князь.
      – Так Болохово ж воно… – Тадеуш почесал бакенбарды и посмотрел на юго-запад. Потом еще почесал и неопределенно повел рукой на юго-восток, очертив, таким образом, довольно обширный сектор российской территории.
      – Ну? – сказал Потемкин.
      – Алэ дозволит пан до зошиту?… – потупился Тадеуш.
      – Да ладно! Зошиту…** Умному байдуже***, дураку-то хуже, – махнул рукою князь.
      По тайному распоряжению Потемкина Душка перетирал коноплю на дурман и поставлял травку ко двору его ханского величества Шагин-Гирея – в Крым.
      – Вот это я понимаю – вассальная зависимость! – говорил Потемкин царице. – По сравнению с этой, матушка, все договоры с Крымом – чистая иллюзия.
      Царица морщилась, как морщится девочка-подросток при неприятных, но необходимых процедурах.
      Да, после выхода из состава Порты Крымскому ханству приходилось несладко. Привычные каналы поставок травы с берегов Босфора закрылись наглухо. А местное крымское зелье напоминало русскую похлебку из кваса: котел вычерпаешь – только живот вспучит, а сытости ни на грош.
      – Не много тебе для внутреннего-то пользования? – спросил Потемкин, усмехаясь.
      – Так семья ж, – развел руками Тадеуш и задом попятился из столовой.
      Самого князя от курения тошнило, он никак не мог взять в толк удовольствия. Однако других понимал и даже соболезновал галлюцинирующей зависимости.
      Потемкин посмотрел на часы: пора бы выезжать во дворец. Он поманил лакея. "Любопытно, как она сегодня насчет Зубова выкрутится? – князь встал, и в груди вдруг поднялась дурманящая волна ярости. – Ах, сволочная кровь немецкой потаскухи! Ах, дрянь!"
      Потемкин постоял, упершись руками в стол и глядя в блюдо со свежей черешней.
      А ведь она сама остерегала его! Тогда, счастливой весной 74-го! Но разве любовь верит в предостережения? Он свое: венчаться! В предостережении любовь слышит только новое поощрение.
      Потемкин снова сел. Отодвинул кофейник, отодвинул черешню и спросил крепкого чая.
      "А может, и сама в ту весну, ошалев от счастья, поверила: повенчается – остепенится, – думал он. – Как тогда написала (и крепко же врезалось в память!): "Ну, Господин Богатырь, после сей исповеди могу ли я надеятся получить отпущение грехов своих?… Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею, и есть ли б я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась. Беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви…"19
      Церковь Святого Сампсония-странноприимца на берегу Большой Невки встала перед взором светлейшего как живая. Прямо посреди пустынной столовой Таврического дворца, отразившись в паркете, словно в закатной глади реки…
      Добирались к венчанию с Фонтанки, от пристани Сиверса, на голицынской шлюпке. Когда солнце уж садилось, незабвенное солнце 8 июня 74-го: праздник Живоначальной Троицы…
      Закат на Неве и ночь Потемкин помнил в резких деталях, словно линзы волшебного фонаря с годами становились сильней и сильней. Всплыло лицо гребца, к нему ближайшего. С каплями пота на лбу, под круглой матросской шапкой. И с усмешкой, показалось, в углах бесформенных чувашских губ… Перекусихина с Чертковым пикировались, кому первому смотреть простыню. Сорокалетняя царица-невеста Екатерина Великая смеялась как пятнадцатилетняя невеста – княжна София-Фредерика-Августа.
      Из самого же венчания и как ходили кругом аналоя помнил только начищенные носки собственных сапог: он все боялся наступить батюшке на ногу. Да еще – что лицо невесты сделалось серьезно, едва священник свел их руки в одну…
      Лакей тихо поставил перед князем чайное майсенское трио – блюдце побольше, блюдце поменьше и сверху чашка с радостными пастушками в золотых платьях, налил из чайника, отошел и замер поодаль.
      Потемкин взялся за ручку, стал медленно поворачивать чашку на блюдце – кругом в одну сторону, потом в другую. Привкус дыма от копченого китайского чая, запах дегтя и кожи, так любимый Потемкиным, виясь вместе с паром над черной поверхностью, вкусно достигли ноздрей светлейшего…
      Венчальный храм – Сампсония-странноприимца: и жених целую жизнь в странниках. Дворцы есть, а дома нету. Где он – его "приимец"? Видать, в самом деле – на небесах. И венчание на Живоначальную Троицу… Богохульствуй не богохульствуй, а всегда, всю жизнь между ними третий. Отними любого из трех – и нет живого начала. Такая вот игра слов. Кто там отец, кто сын, а кто дух святой?
      Потемкин потянулся через стол, взял краюху ржаного и, оторвав зубами, стал медленно жевать. "Сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви…" Это точно. Только это охотное сердце у нее под юбкой. Ум – на своем месте, а сердце…
      Потемкин вспомнил искаженное безумием лицо Екатерины в минуты страсти, глаза неистовой пифии… Семижильные, как тетива тевтонского лука, спазматические порывы. Конвульсии рук и ног, набиравших страшную силу и словно подчинявшихся в любовном танце неведомому, жуткому капельдинеру… Когда ничем, ушатом ледяной воды в мыленке – решительно ничем зверя остановить невозможно. Пока не изойдет последней судорогой и очнется…
      Потемкин улыбнулся, вспомнив, как Екатерина, приходя в себя, зачумленно оглядывается… Словно разум порциями возвращается к ней, с трудом проталкиваясь сквозь плотный туман вожделения. Робко ловит его взгляд, застенчиво тянет на себя – укрыться – первый ближайший предмет одежды, висящий черт знает как и черт знает на чем…
      Потемкин невольно шире расплылся в улыбке. Сильно потер ладонями щеки, собирая улыбку обратно. Покосился на лакея. Снова опустил голову.
      Царице не нужен дом. Она давно сделала выбор между домом и царством. И с венценосным эгоизмом не спросила ни разу – а нужен ли ему?
      Посеребренные венчальные короны над их головами в день свадьбы – две совершенно одинаковые… Как он ошибся! Царица может любить многих мужчин. Но мужчине только один раз выпадает царица. Он не разглядел этой разницы в мишурном блеске венчальных корон. Теперь жена с другими, а он по-прежнему перед Богом – с женою… Свадебное шампанское 74-го слишком поздно перебродило в горький уксус жизненного урока.
      Чай давно остыл, а князь все еще сидел в столовой Таврического дворца, уставясь на чашку.
      Черная жидкость подернулась иссиня-глянцевой пленкой. А меж веселых немецких пастушек одна, оказалось, сидит в сторонке на поваленном дереве, подперев рукой щеку, с лицом, полным то ли бестрепетного доверия, то ли немого сочувствия.
      Екатерина подняла голову, поглядела на входящего Потемкина. Князь подошел, твердо взял руку императрицы и поцеловал.
      – Что же это выходит, Григорий Александрович? – сказала государыня, складывая руки накрест поверх стола и опираясь на локти.
      Правая бровь была поднята выше левой – в знак неудовольствия.
      Екатерина была в простом шелковом платье. И белое каре на груди, отороченное мехом, отозвалось давней лаской, позабытым уютом. И то: где бывает уютно по-настоящему настоящему мужчине? На груди любимой женщины. Но, Боже, как давно это было!
      – Ты что же, хандрить надумал? – спросила Екатерина, не дождавшись ответа.
      Чепец на голове, а поверх еще синий кружевной платок, подвязанный под подбородок, – весь ее полудомашний вид говорил: "Что же это выходит, Гриша?"
      – Матушка, да ты загадки загадывать меня вызвала? – спокойно сказал князь.
      – А хоть бы и загадки? А хоть бы и просто на тебя поглядеть?
      Потемкин смерил царицу тяжелым взглядом. "Волнуется", – подумал он.
      – Семьи у тебя нет – вот что, – решительно сказала Екатерина.
      – Да ты мне разве не семья? – сказал князь, недобро усмехнувшись.
      Он давно привык, что царица читает заветные мысли.
      "Как глаза-то запали, – думала в свою очередь царица. – Хоть бы упрекнул за Платошу иль разозлился…" Екатерина подняла руку и привычно потерла шею. Потемкин отметил набежавшие под подбородком, поверх платочного узла, некрасивые складки. Повисла пауза.
      – Зубов есть и будет Платошей! – вздохнув, решила первой начать Екатерина. – А ты – фельдмаршал. Фельдмаршалов в России за альковные утехи сроду не давали. Воюй спокойно.
      – Ты, никак, оправдываешься, матушка? – князь заложил ногу за ногу, искоса поглядывая на смущенную Екатерину.
      – Оправдываются, когда хотят скрыть правду, – холодно сказала царица. – А я говорю, как есть.
      "Платоша уже генерал-адъютант, – горько думал Потемкин. – Неотлучно при особе. Следующий шаг – фельдцейхмейстер*. Потом – князь. Потом… Дорожка известная, сам по ней ходил…"
      Резкие складки на лице князя – от ноздрей к углам губ – раньше оттягивали мелкие мысли вниз, громадный лоб оставляя высокому духу. Теперь, на пополневшем лице, только резче выдавали чрезмерную длину носа.
      – Ладно, – ответил Потемкин. – Я понял. Понятно. Я буду воевать спокойно. – он переложил ноги.
      – Вот и воюй. Да писем писать не забывай.
      Екатерина поднялась из-за стола, и Потемкин вдруг понял, что аудиенция окончена.
      Князь растерялся.
      – Мне Шешковский тут в Измаил насчет рыцаря… – неуверенно сказал он.
      – Да? – насмешливо отозвалась Екатерина.
      – Я насчет этого дела думал…
      – Интересно!
      Она легко проникла, что происходит в душе Потемкина. Сначала обиделся из-за Зубова: с ним не посоветовалась. Когда обида не сработала – вдруг испугался. Как ребенок. Уцепился напоследок за Мальту. Знает, что ее тревожит…
      – Надо воду на Мальте замутить, а потом поглядеть… – князь сделал вид, что не замечает иронии.
      Екатерина усмехнулась.
      – Да у тебя, батя, прямо государственный ум! – перебила она. – Павлуша женат, – нехотя продолжала царица, – а магистр ордена по уставу…
      – Хотите Острог – меняйте устав, – быстро сказал Потемкин.
      – Легко сказать, батя… – Екатерина встала сбоку, оперлась руками о стол и смотрела на князя сверху вниз. – А не жалко тебе, кстати, если у твоей Александры отберут Острог? Я отберу? Худо-бедно, а…
      – Когда мне было что жалко? – князь исподлобья смотрел на царицу.
      – А?… М-да, – сбилась Екатерина. – Впрочем, по праву Острог все равно ей не принадлежит. Да и денег она оттуда, кажется, давно не видела. А может, разогнать этот орден к едрене фене? И Павлушу туда на штыках?
      Потемкин поглядел снизу на Екатерину и деланно усмехнулся. Екатерина отшатнулась.
      – Какую ж репутацию мы себе завоюем? – сказал Потемкин. – За орденом – реки рыцарской крови, пролитой во славу Христа. Не разгонять, а использовать. Изменить изнутри. С помощью Павлуши, как ты придумала. Авторитет – ихний, слава – наша.
      Екатерина повела шеей, словно белое каре под воротником платья стеснило ей на минуту грудь, и села на место.
      – А предварительно лишить их денег и союзников. – князь поднялся и отошел к окну. – Будут сговорчивей.
      Екатерина посмотрела светлейшему в спину. "Значит, ошиблась, – подумала она. – Значит, не ошибалась…"
      – Да какие у них союзники? – отозвалась царица. – Орден нейтрален…
      – Папа! – отрезал Потемкин.
      – Папа! – повторила она.
      Потемкин обернулся. Чепец немного сбился у матушки набок.
      – Где ты таких здоровенных находишь? – он кивнул за окно.
      Екатерина выпросталась из стула, приблизилась и тоже выглянула на плац.
      – Что-то я тебя не пойму, – сказала царица, поворачиваясь и близко глядя в лицо светлейшему князю.
      По двору Зимнего как заведенные ходили два караульных гренадера, в унисон печатая шаг.
      – У папы только один гвардейский полк, – сказал князь. – Называется Мальтийский орден. И вдруг папе доносят, что этот полк присягает другому…
      Екатерина откинула голову назад и посмотрела на князя, как смотрят на драгоценный портрет: отнеся от лица, чтобы схватить детали. Потемкин снова, в который раз, независимо от нее выстроил аналогичную комбинацию. Это значит: она придумала верно.
      Они двое случайно стояли теперь под тяжелой аркой окна, лицом друг к другу. Как стояли когда-то давно, но неслучайно…
      – Кому он поверит, что рыцари заигрывают с православием? – тихо сказала царица. – Папа не верит сам себе.
      – Папа поверит иезуитам, – сказал князь. – В политике верят врагам, а не друзьям.
      Екатерина грустно приблизила лицо, всматриваясь в князя.
      – Это правда? – сказала она.
      До Потемкина долетело ее дыхание.
      – А ты не знаешь? – усмехнулся Потемкин. – Иезуиты будут счастливы утопить Орден госпитальеров. Там уже само завертелось – патер Грубер ждать не стал. Чуть рыцаря мне, кстати, не угробили на набережной: моему человеку едва вмешаться не пришлось… И тебе урок: в большой политике нет друзей. В большой политике есть только враги… – горько закончил он.
      Екатерина все смотрела на лицо светлейшего, быстро перебегая взглядом от детали к детали… Женщине нужно от мужчины так много, что практически ничего не нужно.
      – Только враги… – тихо повторила Екатерина.
      Царица и Потемкин смотрели друг на друга. Словно, рассуждая о постороннем, заговорили вдруг о своем.
      – А иезуиты поверят рыцарю, – растерянно докончил Потемкин.
      – Да, – сказала Екатерина. – По той же причине. Как бишь его зовут?
      – Патер Грубер, – отозвался князь.
      – Нет, его зовут Гриша. Мужа зовут Гриша… – нежно и задумчиво продолжала Екатерина. – А вовсе не Платон. Ну а ее?
      – А ее зовут Магда! – смутившись, отвел глаза светлейший князь.
      Екатерина рассмеялась. Смех любимой женщины – единственное, что остается мужчине, когда ему ничего не остается.

      – Тюша, я попросил Куракина перенести отпуск. Думаю, не откажет. – Павел Мартынович установился в ногах у жены, восхищенно и вместе искательно глядя на нее сверху вниз – так, как обычно глядят снизу вверх.
      После той памятной ночи в день отъезда Джулио из Неаполя Екатерина Васильевна стала иногда с интересом всматриваться в мужа. Он чувствовал на себе эти по-новому изучающие взгляды, но не знал, радоваться им или огорчаться.
      – Да? – рассеянно отозвалась Катя.
      Она полулежала на канапе – руки полукругом под голову. Няня, баба Нюня, рассказывала сказку, где главными героями выступали Кащей Бессмертный, Сивка-бурка и Финист – ясный сокол одновременно.
      Русский человек представляет себе канапе почему-то гораздо лучше других предметов мебели. Лилейно откинутый боковой лепесток задевает в душе струны, недоступные для раскладных диванов и полутораспальных произведений из ДСП. Зато если на последних легко вообразишь себя с книгой, то на канапе, по мнению русского человека, производятся исключительно легкомысленные действия. На канапе не станешь обдумывать теорему или сочинять пародию на исторический роман. Между тем именно на канапе Вольтеру во сне явился "Макромегас", а Руссо в "Исповеди" признается: если графически изобразить теорию "Общественного договора", то рисунок в общих чертах будет напоминать добротное канапе.
      Однако русского человека "Макромегасом" не возьмешь. Репутация канапе устанавливается у него как-то с раннего детства. И производит чисто национальную смесь чувств, именно – ностальгии с ненавистью.
      Ничего не подозревая о посмертной судьбе канапе в России, Екатерина Васильевна нежилась в той промежуточной позе, в которой женская грудь кажется существенней, нежели когда лежишь или сидишь. В чем Екатерина Васильевна уже несколько раз самым внимательным образом удостоверилась.
      Няня составляла главную отраду Екатерины Васильевны. Няне было совершенно все равно – нравственна ее Катенька или безнравственна, умна или глупа, образованна или простовата. Последнее даже лучше. Няня говорила, что ей важно одно: любят Катеньку или нет. Но это было неправдой. Любить Катеньку имел право только один человек на свете, а именно баба Нюня. Все остальные составляли досадное недоразумение. И этот один человек не потому имел сладкое право, что исключительно понимал значение слова "любить". А потому, что понимал гораздо более важное: что означает любить именно ее – Катеньку Энгельгардт.
      "И что же это означает?" – спросит, может быть, читатель. А очень просто: не путаться под ногами у бабы Нюни.
      Когда начался трехсторонний роман с Потемкиным, баба Нюня сказала: "Дура!" – за что получила от пятнадцатилетней Кати по щекам.
      Лежа в тесной спаленке, няня ждала, что Катя придет извиняться. Баба Нюня верила, что это она воспитывает Катю.
      – Да если бы я своего Фаддея, царство ему небесное, с этой тварью Варькой поделила…
      – А я его люблю! – перебила Катя. – Понимаешь?
      – Вот я и говорю – дура, – подтвердила няня.
      – Ну и лежи тут! – сказала Катя. – А я все равно буду его любить. Всегда! – и хлопнула дверью.
      – Недели через четыре и тронемся, – осторожно сказал Павел Мартынович. – Ты рада?
      – Куда тронемся, папа?
      – Я же говорю – я ради тебя перенес отпуск…
      Катя медленно села, няня привычно опустила голову.
      – Та-ак, – сказала Екатерина Васильевна.
      – Тюша, но я же ведь ради тебя…
      – Папа, а вы ради меня – спросили меня? – сонно сказала она.
      – Тюша, ну что же я буду спрашивать, когда я хотел сделать тебе сюрприз?
      – Я тоже хочу вам сделать сюрприз, – протяжно сказала Катерина Васильевна. – Я остаюсь в Неаполе.
      – Катя! – вмешалась баба Нюня. – я пойду?
      – Отчего же? Сидите, няня! – язвительно сказала Катя. – Скажите, как вам это нравится?
      Няня осуждающе поглядела на Скавронского.
      – У меня платье заказано к Светлой пятнице, – сказала графиня, обращаясь к няне. – Пасху в дороге! Придумают же некоторые…
      Павел Мартынович почувствовал слабину и для закрепления успеха наклонил голову в знак полного и безраздельного признания вины.
      – Я не хочу в Петербург, – сказала Катя и внимательно посмотрела на Павла Мартыновича.
      Тот убито молчал. Катя показала няне глазами на дверь. Баба Нюня тихонько поднялась и вышла.
      – Когда вы распоряжаетесь по своему усмотрению моим телом, я хотя бы могу понять побудительные мотивы, – сказала она. – А по какому праву вы распоряжаетесь моим временем? Вы уверены, что вы хотите, чтобы я поехала? – сложно сформулировала графиня.
      – Я хочу, чтобы тебе было хорошо, – тихо сказал Павел Мартынович.
      – Ваш деспотизм переходит границы. – Катя отвернулась к окну.
      "Замуж выходишь один раз, а мучаешься всю жизнь…" – подумала Катерина Васильевна. Мыслью Катя уже была в Санкт-Петербурге. В городе, где писк любимых ворот на Миллионной, где карнавальный шум двора, матушка, потрясенная туалетами, Сашка…
      – Тюша! Как твое самочувствие? – решился Павел Мартынович.
      Катя смерила мужа оценивающим взглядом.
      – Самочувствие среднее… – сказала она.
      – Да? – задохнулся от радости Павел Мартынович. – так я приду пожелать тебе спокойной ночи? В десять часов! – чуть не выкрикнул Павел Мартынович. – Меня за ужином не ждите! – и побежал из комнаты перебежкой, сильно напоминающей котильон.
      За ужином все могло перемениться. Лучше уж без ужина. Что он, не мужчина, в конце концов? Сегодня, правда, пулярка по-венгерски… гребешок у нее самое объедение…
      – Нюня! – позвала Катя, и няня сразу же возникла на пороге. – Нюня, мы едем в Петербург! – она отбросила плед и вскочила с канапе. – Ты слышишь, Нюня! Пе-тер-бург, Пе-тер-бург, я совсем не хочу в Петербург! – запела она, закружившись по комнате. – Нюня! Нюнечка! А ты хочешь в Петербург?
      Баба Нюня стояла, покачивая головой с беззащитным пучком на затылке. Слезы набегали в уголки глаз старой нянечки уже независимо от настроения. Возраст плюс любовь, похожая на религию, делали свое дело: слезы стояли там всегда. Но сегодня можно было считать, что это слезы радости за любимую Катеньку.
      Если и есть в русском языке существительное, разом передающее смысл религии, то это – радость.

      Принц Нассау-Зиген командовал гребной флотилией из шести галер, двух фрегатов, гальота и четырех транспортных ботов.
      Принц происходил из боковой ветви бранденбургских курфюрстов и потому действительно мог именоваться принцем. Его права на кенигсбергский престол, где нынче город Калининград, вот-вот должны были реализоваться. Стоило умереть трем сыновьям нынешнего курфюрста Фридриха V и двум дочерям. Потом следовало отправиться к праотцам брату Фридриха V и семерым отпрыскам брата. Зато дальше дело оставалось только за младшей сестрой и ее потомством, состоявшим из одиннадцати вечно голодных принцев и принцесс.
      Джулио приготовился поддержать с принцем беседу о преимуществах индийской холеры перед бубонной чумой.
      После посещения Орлова рыцарь почувствовал какой-то шальной прилив сил. Он то ли подцепил заразу, то ли расправил крылья. Этот удивительный тон общения, эти нравы, удаль, неотличимая от разгула, – все, что поначалу казалось то ли обманом зрения, то ли хитрой комбинацией русского ума, оказалось самим воздухом русской жизни. Русские не притворялись: они так жили.
      Джулио ощутил вдруг удивительную легкость, словно бросил костыли и из душной курной избы вышел в весенний лес. Притом в полной уверенности, что спонтанно выучил язык, на котором говорят в этом дремучем лесу.
      Рыцарь приехал в Кронштадт с чувством полной уверенности в самом себе. Раненая рука на перевязи словно бы только подчеркивала, сколько еще возможностей впереди.
      Рыцарь не знал, что зараза, которую он подцепил, всего лишь легкий насморк по сравнению с настоящими русскими болезнями.
      Прежде всего, в крепости принца не оказалось. Но и на фрегате офицеры как-то отводили глаза в сторону. И на целом хмуром острове Котлин никто не мог растолковать, где командующий эскадрой.
      Принц прибыл под вечер на собственной яхте, груженной перемерзлой репой под самый гик. От принца несло, как от овощной базы при интендантском складе Адмиралтейства.
      – Литта? – сказал принц, протягивая перепачканную руку. – Сволочь! Где ваши люди?
      – Простите? – вежливо сказал рыцарь.
      – Тыловые крысы! Ручанский – сволочь! Или он Рычунский? Чтобы Нассау-Зиген взятки давал? А матросам жрать нечего! Пять рублей за государеву репу, которая в Питере вся по рублю за воз! Где ваши люди, я спрашиваю? Может, мне еще и разгружать самому?
      Развитой музыкальный слух Джулио с уважением отметил безупречно правильное чередование восклицательных тезисов и вопросительных арсисов без единой синкопы.
      – Принц, но… – начал Джулио. – Впрочем, не извольте беспокоиться.
      Через полчаса принц Нассау-Зиген наблюдал с борта яхты следующую картину. Из крепости спотыкающимся марш-броском трусила заполошная вереница солдат и поминутно оглядывалась в тыл. В тылу мелким аллюром, но крупными зигзагами скакал Джулио на неизвестно откуда взявшейся лошади и размахивал шпагой в непосредственной близости от отстающих.
      – Это что же это такое! – задыхаясь, прокричал принцу бедовый унтер, подбегая к борту яхты, но не решаясь вспрыгнуть на хлипкий трап. – Мне же в караул! Что за самоуправство! – он занес было ногу, но снова передумал. – Да еще черт какой-то, ни слова по-русски. Только и знает "алле" да "алле"! Ваше сиятельство!
      Принц, сидя на горе репы, достал из кармана огромный брегет и взглянул на стрелки.
      – Караульный развод? – сказал он, защелкивая крышечку. – Чудно. Видишь объем работ? – он похлопал по ближней репке. – Даю час времени…
      – Ваше сиятельство! – взмолился унтер. – я же под арест пойду! Мы же гарнизон! Мы же не флот! Это этот черт нерусский не разбирает, но вы-то, ваше сиятельство! А то и без лычки оставят…
      – А я что, по-твоему, русский? – перебил принц. – По рублю за сутки ареста. Ну и остальным водки. А успеешь в караул – водки вдвое. Эт-то будет веселый караул!
      В крепость уже в полной темноте принц Нассау возвращался с Джулио под руку. Лошадь Джулио вел в поводу.
      – Вы который год в России? – спросил принц. – Мне Орлов написал об вас.
      – Пятый год, ваше сиятельство, – сказал Джулио не моргнув.
      – То-то я и вижу. А мои орлы – все на берегу: последние деньки перед походом. Не мог же я вахту под разгрузку снимать! – принц словно бы оправдывался. – Так вы имейте в виду. Отдаю вам лучший фрегат. Там дедовщина – с ума сойти. Знаете хоть, что это такое? Вам под парусом в бой приходилось?
      – Бывало, ваше сиятельство. Под парусом веселей. А этих у нас "шипами" зовут. Я с ними… Впрочем, посмотрим. Как у них главный по-русски?
      – Pahan, – сказал принц. – Ну ладно. Сегодня с утра получен приказ по флоту. Эренсферд из Гельсингфорса идет к Гогланду. Чичагов в Нарве, и неизвестно, успеет ли проскочить в залив. Как Потемкин с турками в Румынии увяз – так шведы и зашевелились. И что предлагает этот ваш Грейг? Идти на выручку Чичагову к Лавансаари. Оставить Петербург без прикрытия. А если шведы нас по одному? А если шторм? А если запрут в Выборге? И это все еще ладно бы. Так ведь репы даже нету! Еще мне возов бы пяток. Тьфу, пропади оно пропадом!
      Джулио на ходу делал попытки привязать к карте района хотя бы топонимы. Что Лавансаари топоним, а не итальянский наемник – одолевало сильное сомнение. Зато Эренсферд сомнений не вызывал. Джулио ясно помнил, что это сильное течение вдоль финских берегов от зюйд-веста к норд-осту. Поэтому совершенно очевидно, что оно из Гельсингфорса идет к Гогланду. Правда, что представляет собою сам Гогланд?
      Тут в голове мелькали какие-то рифы, то ли банки, то ли лежбища тюленей, проскочил даже один варяжский каяк… "Надо было не по наследникам бегать, а карту района учить!" – с досадой подумал Джулио.
      – А Эренсферд – адмирал матерый. Как вы считаете? – принц смачно сплюнул.
      "Этот, кажется, на русской службе уже очень давно", – подумал Джулио.
      – Я полагаю, что без репы трогаться не следует, – решительно сказал рыцарь.
      Принц, пораженный, остановился:
      – Как не следует?
      – А как без продовольствия? – в свою очередь удивился Джулио.
      Едва Джулио ступил на берег Котлина, он почувствовал себя совершенно в своей тарелке. А когда увидел ладные корпуса кораблей, услышал родной шум суеты у причалов – воздух показался ему уже просто родным и прозрачным.
      – Без продовольствия? А кого это волнует? – принц смерил его диковинным взглядом и тронулся с места. – Сколько, вы говорите, уже в России?
      – Пять дней, ваше сиятельство.
      – Так дней или лет? – принц начинал раздражаться.
      – Дней, ваше сиятельство.
      Принц снова остановился и снова поглядел на него.
      – Как пять дней? – сказал он. – А как же вы… э-э-э… – он ткнул большим пальцем за спину. – М-да. Ну понятно. – принц снова пошел вперед. – Говорите, рыцарь?
      На следующий день Джулио был представлен команде.
      – Опять иносранца дали! – шептались в задних рядах на построении. – Веры-то хоть какой?
      – Не видишь – аккуратный. Стало, бусурман.
      – А лицом – православный…
      – Эти самые ни на есть татары. Возьми наших: что прынц – Несам-Зихер, что адмирал туда же – Грек.
      – Дак Грек – того хоть видать, откудова ветер дует. А принц – как ни верти: и сам – не русский, и Несам – Зихер.
      Дружный сдавленный хохот свидетельствовал о том, что шутка была обкатана в матросских кубриках до глянцевитой напевности.
      – А иде эта Мальта? – осведомился прыщавый матросик из палубной команды.
      После линейки Джулио собрал старших офицеров в салоне. Среди мрачных ветеранов Свенкзунда, Гогланда и Гельсингфорса он казался не просто самым младшим, а эфемерно-зеленым до оскомины.
      Офицеры ждали прочувствованной речи, готовы были даже и к упоминанию дедушки русского флота – ботика Петра, реквизованного Петром у боярина Голицына.
      – Если до Воронежа доберется – с ним все ясно, – прошептал старший помощник мичман Бородулин, пробираясь в салон.
      – Господа! – глухо сказал Джулио по-французски и исподлобья обвел глазами людей. – Императрица поручила мне командовать кораблем. И я буду им командовать. Представьтесь по старшинству. Да, о неуставных отношениях. Pahan у вас теперь только один. А именно я. – Джулио коротко ткнул большим пальцем себе в грудь. – Вопросы есть?
      – Вот это да! – прошептал Бородулин.
      Джулио не добрался не только до Воронежа, но даже и до Переяславского пруда.
      – У них там жизнь человеческая ни шиша не стоит, – шепотом отозвался боцман с пресноводной фамилией Затулыйвитэр.
      – Это мы еще поглядим, – хмуро подвел черту капитан второго ранга Икоткин из мелкопоместных белецких дворян.
      Командующий флотом в Кронштадте адмирал Самуил Карлович Грейг на представление полковника кронштадтского гарнизона Вырубова о немедленном взыскании нарушителя за самоуправство с репой вызвал к себе Нассау-Зигена.
      – Что там у вас творится? – хмуро спросил Грейг, морщась от режущей боли в печени.
      – У меня творится? – принц окинул неприязненным взглядом насквозь пехотную фигуру Вырубова.
      Вырубов с притворным равнодушием созерцал заоконную пустоту.
      – Придется арестовать, – не очень уверенно сказал Грейг, оглаживая ладонью ноющий бок. – До похода.
      – Арестовать? Это не у меня, это в интендантской службе творится Бог знает что, ваше превосходительство! – высоким голосом сказал Нассау-Зиген. – Возьмем вопрос положенных по разнарядке овощных культур…
      Грейг тоже покосился на Вырубова – принц беззастенчиво подрывал авторитет флота прямо на глазах у пехотных профанов.
      – Ладно-ладно, – сказал Грейг. – Давайте его под домашний арест до похода, я же сказал. Вы удовлетворены, полковник? – обернулся он к Вырубову.
      Вырубов отошел от окна, сухо поклонился и двинулся к выходу.
      – Господин полковник… – остановил Вырубова принц Нассау-Зиген. – У меня к вам личная просьба. Вы уж там вашего унтера, как его… так вы его не бейте, пожалуйста. А? – принц просительно заглянул полковнику в глаза. – Ну как же воевать без продовольствия? Ну?
      Редкий русский полковник выдержит, когда ему в глаза заглядывает принц.
      Вырубов снова с достоинством поклонился и покинул помещение.
      – Нехорошо, в самом деле, – сказал Грейг, оставшись с принцем наедине. – Ну ладно, с этим покончили. Теперь вот что… – он взял со стола бумагу. – До чего не люблю, когда Зимний мне вдруг капитанов выпекает. Видели уже новенького? Мне вчера все было недосуг. Ну что, как он? "Джулио Ренато Литта", – отчетливо прочитал Грейг.
      – Да как видите, ваше превосходительство, – прищурился Нассау-Зиген.
      – Чего?
      Принц пожал плечами.
      – Так это что – он вчера?… Да ладно! – Грейг широко улыбнулся. – Ну, тогда ты его там шибко-то не это… Фрегат уже принял? Сколько ему годков, двадцать пять? – Грейг покачал головой. – Ты гляди, чтобы офицеры с ним там шуток не навыкидывали…
      – Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство, – сказал принц. – Мне доложили, что команда приняла его с распростертыми…
      – Да? – Грейг взялся за бок обеими руками и с силою потер, заминая белое мундирное сукно. – Панибратства нам тоже не надо… Ну ладно, я понял. Фуражировался ты, я вижу, капитально. Так что твои выходят завтра первыми. Строимся вот здесь, гляди…
      И они склонились над картами.

      Пока Джулио Литта принимал командование фрегатом, русский посол на Мальте граф Волконский, которого мы оставили с таинственной визиткой в руках, развил бешеную деятельность.
      Вернувшись после ночной инспекции меньших островов, Волконский занес наблюдения в толстый журнал под сафьяновым переплетом на двух крючочках. На карте исправил расстояние от Чиркеввы до острова Гозо с фортом Шамбре и до залива Иль-Рамла, куда, по преданию, высадился доверчивый Одиссей, чтобы попасть в объятия нимфы Каллипсо. Провел прямую линию до единственной лагуны островка Комино.
      – Голубая лагуна, – мечтательно повторил он вслух название, подсказанное Лаурой.
      Затем спустился в подвал, поместил журнал при свете масляной лампады в сырую нишу и задвинул камень. Журнал выдерживал любую степень сырости.
      – …включая прямое и косвенное погружение в воду, – закончил Шешковский, передавая послу канцелярские принадлежности.
      – Косвенное? – возразил Волконский, вертя так и эдак чудо шпионской полиграфии.
      – Конкретно! – сказал Шешковский. – Степень надежности номер шесть.
      Шеф был приятно взволнован.
      – А чернила? – спросил Волконский.
      – На чернила гарантию не даем. Только на журнал, – продолжая приятно улыбаться, сказал Шешковский.
      – Но зачем мне спасенный из воды журнал, если на листах уже не будет чернил? – логически сформулировал Волконский и немедленно почувствовал, что вопрос абсолютно лишний.
      Лишние вопросы часто выскакивали из графа без санкции, тогда как самонужнейшие часами тщетно требовали пропуска.
      – Как то есть зачем? – улыбка сошла с лица начальника Тайной канцелярии. – А как вы без журнала отчитаетесь?
      Волконский уставился на шефа. Поворот мысли был настолько объемен, что он никак не мог ухватиться за хвост…
      Дмитрий Михайлович прошелся по подвалу, внимательно осматривая и кое-где ощупывая стены. Поднявшись наверх, кликнул Петра.
      – Петр? – спросил он.
      – Петр, – задумчиво ответил Петр.
      – Вижу. Ты вот что. Я страстный коллекционер оружия, как и всякий русский вельможа…
      Петр понятливо наклонил голову.
      – …особенно интересует генуэзских заводов. Да скажи, что граф не скупится. Начинай осторожно, с антиквариата. Притом с холодного. А сам приглядывайся – может, кто и мортирками торгует?
      Петр удивленно вскинул брови.
      – Мортирками, – подтвердил Волконский. – Граф любит мортирки. Даже пушками не брезгует. Скажешь: знаете, эти русские аристократы любят для красоты пушку в гостиную задвинуть. И чтобы ядра кучею. Да, и узнай заодно, нет ли чего египетского… – граф немного смутился. – Ну, ты знаешь… для коллекции.
      – Все? – спросил Петр.
      – Ступай. И помни: графа интересует исключительно антиквариат.
      Приемные часы семьи Тестаферрата, проставленные на карточке, были 11.00-13.00.
      "Ехать сегодня? Или завтра? – думал Волконский, проводив Петра. – Или посоветоваться с Лорасом? А может, мальтийцы как раз ждут, что я с ним посоветуюсь? Или отложить до второго приглашения? А может, провокация? И где еще этот Марфа-Ридж? Наверняка у черта на куличках, пока доедешь – глаза вылупишь, как говорит maman".
      Но микроскоп профессиональной осторожности враз потерял резкость настройки, как только представил: а если второго приглашения не будет? А Лаура? В лачуге, при свете свечи, и потом, на рассвете, свежая и радостная, деловито таскавшая рыбку леской, намотанной на пальчик? (Гигантские удилища Петра были с ходу отвергнуты как ненужные придумки цивилизации.)
      Волконский постукивал торцом карточки по столу. В дверь кабинета поскреблись. Волконский поморщился.
      – Ну? – сказал он.
      На пороге возникла Фиона в нарядном платье с белыми рюшами – как мячик, затянутый в кружевную гардину.
      Волконского поражало, что мальтийские хозяйки готовят чуть не в вечерних нарядах. Предпочитают лучше стирать их каждый день, чем уродовать себя фартуком из грубой рогожи.
      – Что будем обедать, ваша милость? – приветливо сказала Фиона. – А то я на рынок…
      – А ничего не будем обедать! – решился Волконский. – Я обедаю в гостях. – и испытующе посмотрел на кухарку.
      – Тогда я к ужину спаржи возьму и телятины, – без тени удивления сказала Фиона.
      Заметим, что спаржа, наряду с анчоусами, рисуется в воображении русского человека примерно с такой же отчетливостью, как канапе. Но если о канапе хотя бы известно, что оно из области мебели, то спаржу русский человек затруднится причислить к определенному роду питательных препаратов. Анчоус – тот, понятно, овощ. Круглый и сочный. Но вот спаржа? То ли она морепродукт, то ли растет на дереве, то ли и вовсе злак. Зато ни для кого не секрет, что спаржа – продолговата. Откуда это, кстати говоря, вытекает – тоже загадка. Но интуиция в области формы у русского человека даже острее, чем чутье на политических деятелей левой ориентации.
      – Фиона, ты не знакома с семьей Тестас… – Волконский поднес карточку к глазам, – Тестаферрата?
      У Волконского не было никаких оснований доверять Фионе. Но опыт подсказывал: женщины с фигурой, близкой к идеальному шару, редко работают на разведку. Однако даже если он ошибался – узнать, где обедал на этом крошечном острове русский граф, не составит любопытному никакого труда.
      Фиона испуганно вскинула глаза.
      – Тестаферрата? – прошептала она и оглянулась воровато по сторонам. – Н-нет, не знакома. Нет, ваша милость. – она от волнения стала гладить себя обеими руками по кружевной груди. – Куда нам, ваша милость! Мы бедные, простые люди…
      – А Тестаферрата что – богатые и сложные?
      – Как вы сказали, ваша милость? Да лучше я пойду, – подхватилась она. – Не то рынок закончится. – и выкатилась взволнованным клубочком за дверь.
      "Рассуждаем логически, – думал Волконский, уставясь в закрывшуюся за кухаркой дверь. – Испугалась – значит, Тестаферрата опасны. Оглянулась по сторонам – значит, они опасны не для нее, а для тех, кто мог бы услышать. Кто может и хочет услышать на острове? Ищейки ордена, люди Лораса. Тестаферрата опасен для ордена. Враг моего врага – мой…"
      – Дру-уг! – крикнул Волконский.
      Он позабыл – которого послал за оружием.
      – Тута, ваше сиятельство! – Фома распахнул дверь.
      – Ты что там – подслушиваешь?
      – И даже подглядываю, ваше сиятельство! – радостно отозвался Фома, с ходу развеяв сомнения в том, что он – Фома. И бойко отрапортовал: – "Если с головы вверенной вам особы упадет волос, с вашей головы упадет сама голова!"
      То была любимая инструкция Шешковского.
      – М-да… – Волконский невольно пригладил волосы, поглядел на ладонь и, с неудовольствием отметив падший волосок, поскорей опустил руку. – Ты вот что: сыщи-ка мне экипаж, да поприличней. И сам оденься – ливрея и все такое. Ты когда мне карету купишь?
      – Да на этом острове цены – с ума сойдешь, ваше сиятельство! За ввоз транспортного средства пошлина – сам-двести. Ну куда это? Разве ворованную купить? На ворованных, кстати, лучше ездить. Ворованную купил – дак вроде по незнанию. А налог в казну утаил – тут рыцари лютуют!
      – Где это ты понахватался? Что же мне – всю жизнь в наемных ездить?
      – Есть у меня одна на примете. Да из нее отстреливаться неудобно.
      – Как неудобно? – Волконский склонил голову набок.
      – Окошечки маленькие. Мортирка не пролезет.
      Волконский посмотрел в честную конопатую физиономию близнеца.
      – Два брата-акробата, – сказал он. – Ты уж тогда вместо кареты сразу лафет и покупай.
      Фома звонко рассмеялся.
      – Да сыщем, ваше сиятельство, – сказал он.
      Марфа- Ридж располагался на очередной желтой мальтийской залысине без малейшего намека на растительность. И представлял собой типичную деревню, он же типичный мальтийский город, поскольку разницы Волконский, как ни старался, уловить не сумел. Те же дома из облезлого желтого камня да высокие аляповатые заборы местного сланца, стискивавшие улочку до ширины плеч.
      – Это чтобы не жарко было, – сказал Фома. – Они друг друга то есть от солнца прикрывают, ваше сиятельство.
      Карету пришлось оставить у церкви – в самом широком месте этого населенного пункта.
      Фома привязал пару лошадей к единственному чахлому фикусу на площади, дававшему сомнительную тень. Лошади немедленно принялись обрабатывать фикус, и за полчаса количество тени в городе уменьшилось на одну четвертую.
      От церкви расстилался чудесный вид на места давешней рыбалки русского посла: вдалеке остров Гозо и распластавшийся по его плоти ближний Комино. Фома пустился обнюхивать вокруг, Волконский прикрыл рукой глаза, вглядываясь в морскую даль. Солнце сегодня распалилось не на шутку. Волконский вспомнил слова приветливого графа Литты: "Солнце на Мальте – враг номер один. Зато других врагов на острове у Священного ордена не имеется".
      – Как на острове Комино мы сидели у камина, – промурлыкал Волконский.
      – Я здесь, ваша светлость, – отозвался Фома.
      – Так красиво, что петь хочется, – сказал граф.
      Фома покосился на патрона. Он вспомнил Шешковского, пометившего афоризмами, как мы уже убедились, самые разные сферы человеческой деятельности.
      Дело было на занятиях по ориентированию на местности в районе Екатерингофского кладбища. Угрюмый брат Петр, забывшись от скуки в засаде под надгробием секунд-майора лейб-гвардии духовой капеллы, вдруг затянул: "Э-эй, у-ухнем!" – и смолк. "Человек одно из двух, – холодно сказал Шешковский, пружинисто приближаясь к певучему курсанту и близоруко вчитываясь в эпитафию секунд-майора. – или он добросовестно служит, или он добросовестно поет. Компромисс есть признак душевного расстройства…"
      Шеф хотел продолжить, но смысл панегирика над майором вдруг дошел до него. Эпитафия гласила:
      Остановись, прохожий, на костях.
      Я дома. Ты еще в гостях.
      "Он дома, я еще в гостях", – перевел Шешковский тираду майора из прямой речи в косвенную и в замешательстве огляделся. "Итак, господа курсанты, продолжим", – сказал он вслух.
      Но занятия как-то в этот день больше не задались, генерал сделался грустен, команды по ориентированию отдавал вяло и до самого обеда обращался к курсантам на "вы".
      Вечером Шешковский собрался процитировать поразившую его максиму супруге. Но никак не мог вспомнить рифму к слову "гостях".
      "Остановись, прохожий" запомнилось отчетливо. Поскольку генерал именно по прочтении ощутил, что он есть прохожий в этом прекрасном и яростном мире. Но вот как там было дальше?
      "Остановись, прохожий, на рысях?… – бормотал он. – Что же они, на лошадях, что ли, по погостам ездили? Хотя от секунд-майоров всего можно ожидать… Остановись, прохожий, второпях… Вот это хорошо. А то бежишь, ей-богу, всю жизнь, торопишься… А куда спешить, спрашивается? М-да… Остановись, прохожий-вертопрах… Ну, это уж…"
      Генерал с негодованием представил заодно этих молодых вертопрахов при дворе, которых не мешает действительно остановить. "А с рифмами у меня все в порядке, – самодовольно подумал генерал. – Правильно говорит Шаховской: "Если человек талантлив, то он талантлив до всего".
      Зимой, а особенно летом,
      Когда вечера так тихи,
      Закрывшись в своих кабинетах,
      Диктаторы пишут стихи.
      Кто больше, кто меньше, но пишут,
      Свободный урезав часок,
      Про губы как спелые вишни,
      Про время как белый песок, – вспомнились генералу стихи Анджея Добрынина.
      "Именно, именно песок… – рассеянно думал генерал. – Нет, но как все-таки покойник хотел, чтобы прохожие останавливались?"
      Ночью ему приснился секунд-майор. Секунд-майор галопом скакал по саркофагам из фаросского мрамора, однозначно второпях и с нехорошим выражением на лице. Из-под копыт в разные стороны летели белые кости, и Шешковский немедленно вспомнил рифму.
      Однако мы отвлеклись.
      Первый же подвернувшийся мальчишка лет десяти при имени Тестаферрата немедленно испарился.
      – Чудеса, – начал сердиться Волконский. – Куда они подевались, черт подери?
      – А они все тут от иностранцев шарахаются, как городничий от добермана, – пояснил Фома. – Острох!
      – Не "острох", а "остров", сколько раз повторять, – сказал Волконский, озираясь по сторонам.
      После мальчишки Марфа-Ридж словно вымер. Волконский достал карточку: ни улицы, ни номера дома не обозначено. "Марфа-Ридж, каса Рокка Пиккола" – и все тут.
      Наконец граф сообразил войти в церковь.
      Патер, в чем-то белом, длинном вниз и коротком в стороны, приветливо поглядел на пришельцев и продолжал срезать нагар со свечей огромными садовыми ножницами с ковчежцем на одной лапе – для автоматического складирования продуктов горения.
      Пол храма сплошь состоял из надгробных плит с мозаичными изображениями чистилища. Волконский, не привыкший запросто ходить по могилам, постарался страусиным шагом избежать необходимости ступать на те места, под которыми предполагались лица покойных. "Католики, что с них взять!" – думал он.
      Фома, вспомнив уроки ориентирования на местности, шел по церкви легко и свободно. Не углубляясь в анатомию тела, твердо попирал ногами смальтовые монограммы покойных настоятелей храма.
      Волконский приблизился к патеру.
      – Э-э… – сказал он, позабыв, как обращаются к католическим священникам. – Буэнас диас, – сказал он почему-то по-испански. – Каса Рокка Пиккола. – и протянул карточку.
      Священник кивнул, пошел к выходу и молча показал рукой на забор, около которого они топтались битых полчаса.
      – Граци хафна*, – кивнул Волконский, на этот раз по-мальтийски.
      Священник осенил обоих путников размашистым крестом, то ли благословляя, то ли открещиваясь от наваждения.
      В высоченном каменном заборе имелась одна, зато наглухо закрытая чугунная дверца. Ни звонка, ни била в форме любимого мальтийцами финикийского дельфина не наблюдалось.
      – Ну? – сказал Волконский.
      – Стучу, – отозвался Фома и шлепнул ладонью.
      Дверь моментально раскрылась, и на гостей одновременно пахнуло и ударило в глаза сочной зеленью цветущих померанцев. Давешний мальчик внимательно глядел на них черными бусинами. Гости переглянулись.
      – Хкм… – откашлялся Волконский.
      – Силь ву пле… – начал Фома.
      Мальчик поднял руку, с достоинством пригладил черные вихры, и Волконский вдруг узнал движение. Он вгляделся в лицо паренька. Черты Лауры проступили с такой убедительной яркостью, что Волконский поймал себя на психоделическом желании впиться мальчику поцелуем в пунцовые губы. "А говорила, живет с теткою", – несуразно подумал он.
      – Брат, – шепнул Фоме.
      – Вижу, что не мачеха, – отозвался Фома.
      "Нарожал Шешковский умников", – с досадой подумал граф. Как зачарованный, вынул из кармана визитную карту и протянул мальчику. Тот взял, прочитал (Волконский следил за губами, не в силах поверить, что в этой глуши грамоте умеют десятилетние хлопцы).
      – Прошу, – сказал мальчик по-итальянски и отступил в сторону. – Сюда. Вас ждут, милорд.
      "Ямб, – отметил Волконский. – Когда, интересно, петь начнет?"
      И двинулся сквозь прекрасный цитрусовый сад.
      По стенам вились розы, расцветая в самых неожиданных местах на высоте двух человеческих ростов. Их разноцветные бутоны на фоне желтого камня вкупе с нежным ароматом лилейных лимонных венчиков убивали всякое желание занимать активную жизненную позицию.
      Фонтанчик с резной колонной в куще папируса и золотыми рыбками, которых в России грубо зовут "карась", гасил у сибарита последние угрызения совести.
      Волконский потянул носом упоительный садовый аромат. Фома вдруг зацепился ливреей за колючую гадость, любовно выращенную кем-то на повороте дорожки.
      – Я т-твоей мамы мамину маму! – витиевато выругался Фома, с остервенением дергая на себя ткань.
      Радужная птица, взмывшая было из недр графской души в небо, была безжалостно подстрелена влет.
      – Минума, – обернувшись, утвердительно кивнул на колючку мальчик. – Растет только на Мальте и Гозо, – с гордостью сказал он.
      Волконский покосился на сухие, хищные иглы местного чертополоха. "Какое счастье, что больше нигде не растет", – подумал он.
      Граф всем нутром ожидал подвоха.
      Нагромождение каменных уступов, открывшееся за поворотом садовой аллеи, меньше всего напоминало человеческое жилище.
      – А где же дом? – спросил Фома.
      – А это что, по-твоему? – граф кивнул на серию загадочных архитектурных элементов впереди и подумал: "Дернул черт поехать".
      Строение походило на бесформенную груду кубиков из детства, по преданию, вывезенных еще предком Волконских мурзой Була-Ханом из улуса Бир-Малик при поступлении на службу к Иоанну Грозному.
      Каждый из последующих младенцев Волконских отгрызал от кубиков сообразно с темпераментом. И к Мите Волконскому они перешли примерно в том виде, в каком предстало сегодня перед графом Волконским жилище семьи Тестаферрата. (Жена Була-Хана, венецианка Изабелла, разбила, по тому же преданию, несколько кубиков о голову несчастного мурзы, после того как Иоанн Грозный попросил ее задержаться для беседы о способностях мужа к государевой службе.)
      – По-моему, это скотный двор, – сказал Фома.
      Подошли к кособокой желтой стене с неопрятными серыми разводами по камню подсохшей сырости.
      Волконский приготовился к гостиной в духе коломенского кафешантана, построенного из подручных средств разорившимся городским откупщиком.
      Мальчик открыл тяжелую дверь из выбеленного беспощадным солнцем дерева – и граф остолбенел.
      Чудовищных размеров камин подробнейшей мраморной резьбы с двумя полуколоннами по сторонам зева; галерея искусно сложенных арок, уютно забранных в мавританское ирокко*, как многоколенная подзорная труба, и стеклянные двери в переплете красного дерева в дальнем конце, ведущие в другой, внутренний садик, поразили даже видавшего виды русского дипломата.
      Солнце пробивалось навстречу сквозь зелень внутреннего сада и играло на дверных стеклах. Каждый ограненный прямоугольник стекла, переливаясь радугой по грани, бросал в залу искристые блики и словно бы волшебной линзой придвигал прямо к глазам прожилки листвы за порогом.
      – Тру-ба! – восхищенно сказал Фома.
      Волконский стоял зачарованный и только теперь расслышал оживленный говор голосов из садика.
      (Этот странный контраст между христиански смиренной внешностью фасадов и исламской роскошью внутренних покоев еще долго поражал его на острове Мальта.)
      Мальчик нетерпеливо выглядывал из садика, призывая гостей. Волконский приосанился, скептически оглядел Фому, тронулся сквозь анфиладу и вдвинулся в садовый проем.
      Картина, представившаяся взору Волконского, напоминала картину.
      За овальным столом ажурной кузнечной работы, выкрашенным в белый цвет, на ажурных же чугунных стульях в интерьере увитого жасмином античного грота располагалась группа мальтийцев. Группа была драпирована в туники с византийскими складками, какие вдумчиво выписывают русские художники после приятного турне по Италии за счет академии. Особой выразительности мазок достигает при изображении знаменательных дат из истории Апеннинского полуострова – вроде гибели Помпеи.
      Волконский не успел подумать о причинах маскарада, потому что сразу увидел ее.
      "Она!" – подумал Волконский.
      Но тут из-за стола приподнялся на руках грузный мальтиец, каких Волконский еще не видывал.
      – Барон Мануэль Тестаферрата, – хрипло представился хозяин, по-бычьи наклонив голову.
      – Граф Дмитрий Волконский, – звонко сказал гость и посмотрел на Лауру.
      От ночной рыбачки в Лауре не осталось и следа.
      – Садитесь, – вставая, сказал другой гость. – Маркиз Кассар-Торреджиани, – представился он.
      Поджарый маркиз был лыс, словно арбуз, и с такими же пигментными полосками, меридианами сбегавшими вдоль черепа к переносице.
      – Спасибо, я постою, – сказал граф, стреляя глазами в Лауру.
      "Хоть бы парик надел, – думал он. – Что это я сказал? Я, говорит, постою", – в третьем лице подумал о себе граф.
      Хозяева переглянулись. Волконский, конечно, знал, что, кроме рыцарей, на острове существует собственная – мальтийская – знать. Но с самого приезда мальтийцы казались все на одно простоватое лицо. А здесь порода, впечатанная в черты веками власти и богатства, дышала в каждом жесте барона Тестаферраты. Несмотря на короткие, толстые пальцы рук, несмотря на заметную одышку и полуприкрытые валики век.
      Теперь эта знать стояла перед ним во всей полновесной неизбежности. И сразу чувствовалось, что одним движением мясистого пальца эта рука может привести в движение подземные токи острова, скрытые до поры в безмятежных каменных норках мальтийских деревень.
      – Здравствуйте, – в свою очередь сказала Лаура.
      Лаура снова была в шароварах. Но, Боже мой, это была совсем другая Лаура и совсем другие шаровары. Это были васильковые полупрозрачные панталончики, стянутые шнурком у щиколотки, как у Мальвины. И сбегали эти панталончики из-под воздушного кружевного платья с буфами на плечах – цвета розовых лимонных венчиков, какими только что любовался в саду русский граф.
      Ниже панталончиков Лаура была совершенно голая, то есть босиком.
      Граф, как пальцы из меда, с трудом выпростал из Лауры глаза. И далее уже стеснялся глядеть ниже пояса. Но воспоминания о том, что панталончики там имеются, хватало для тягучей, дрожащей, как лепесток, нежности.
      Двое других мужчин за столом безразлично посмотрели на Волконского и с места не двинулись. Еще имелась декадентского вида дама в черном, какие встречаются в Латинском квартале после начала лекций. Дама смотрела непосредственно в стол.
      "Сурово тут у них", – подумал Волконский.
      – Я слышал, вы любите ловить рыбу, – сказал арбузный маркиз, усаживаясь и закидывая ногу на ногу.
      – Я слышал, что на Мальте водится крупная рыба, – ответил Волконский, рывком поддернув к себе стул.
      – Жарко, – шепотом сказал Фома, установившийся за графским стулом, и громко сглотнул.
      Лаура спокойно и просто глядела на графа, свивая и развивая черный локон у виска.
      – Нам хотелось познакомиться с русским графом, – сказал лысый. – Я еще ни разу не видел русских дворян. Говорят, они спесивы.
      Барон Тестаферрата тускло глядел на посла из-под тяжелых век и молчал.
      – Русские спесивы на поле боя, – сказал Волконский. – Особенно морская качка придает им высокомерия.
      Волконский чувствовал себя в чужой тарелке, каждый нерв его был взведен, словно маленькая пружинка. Барон к тому же не представил других гостей. И Дмитрий Михалыч не мог обращаться ни к кому, кроме маркиза да барона.
      Намек на успехи русского флота, впрочем, не требовал определенного адреса.
      Пара молодых людей за столом переглянулась между собою.
      – Кстати, – сказал лысый маркиз, – я от жары совсем забыл представить вам… Сестра барона – Джианна Тестаферрата. Ну а с этой дамой вы уже знакомы. – лысый кивнул на Лауру.
      Фома пошевелил пальцами на спинке графского стула. И Волконский вдруг понял, для чего барон не представил сотрапезников. Выбить с порога из привычной колеи, чтобы за первые минуты понять, какого полета птица залетела на Мальтийский архипелаг.
      – Мы, собственно, с этой дамой еще незнакомы, – ответил Волконский. – Мы познакомились с полуночной тенью, с бледной копией в виде карандашного наброска…
      Лаура серьезно и ровно смотрела на русского посла, словно речь шла не о ней. Хотя, с другой стороны, кто это – бледная копия? И почему она, собственно, бледная?
      "Что это я такое опять сморозил?" – подумал граф.
      – Ну, тогда познакомьтесь, – внезапно разжал губы барон Тестаферрата. – Лаура Ганадо, моя племянница.
      Волконскому почудилась скрытая угроза.
      – А это телохранители – Тони и Доминик, – добавил лысый маркиз, показывая на молчаливых приятелей за столом. – У вас есть телохранители, граф?
      – У нас это как-то не принято, – ответил Волконский. – Я имею в виду – их не принято так называть.
      – А как у вас принято их называть? – оживился арбузный маркиз.
      – Русские стесняются охранять тело, ваша светлость. Душу бы сохранить…
      – Интересно, – сказал маркиз.
      Барон Тестаферрата прикрыл веки.
      Ощущение силы, исходящей от хозяина, вдруг одним махом накатило на Волконского. И легким дымком от посла отлетел привычный тон русского графа: высокомерная повадка вельможи, который ни во что не ставит никакую другую знать, кроме русской. И по самой уважительной причине – по причине искренности.
      – Хотите, поговорим о политике? – маркиз Кассар налил себе вина в тяжелый хрустальный фиал. – Между прочим, если вы предпочитаете застольный сервис, я кликну слуг.
      – Не стоит, – сказал Волконский. – Мне нравится, когда дворянин прост с народом.
      "Лучшее средство от растерянности – дерзость", – говорил Шешковский.
      Барон вдруг улыбнулся. И лицо его из устало-самонадеянного вдруг сделалось радушным, как у бескорыстного мальтийского лавочника.
      – Любопытные у вас политические взгляды, – сказал маркиз, поглаживая себя по лысине.
      И тут Дмитрий Михалыч впервые насторожился. Барон пропустил дерзость мимо ушей. Барон даже сделал вид, что ему понравилось. Не хочет тягаться в честолюбии. Значит, барон чего-то хочет.
      "Русскому послу совершенно некстати мешаться во внутренние распри на острове, – напутствовал Шешковский. – Пусть себе мальтийская знать воюет с орденом. Вы тут ни при чем. То есть как посол – ни при чем. Но! – Шешковский поднял волосатый указательный палец. – Но коль скоро на острове существует оппозиция – сам Бог велел познакомиться с нею поближе. Кто это будет делать? Резидент. Но! – Шешковский снова показал палец. – Русского резидента на острове нет. Значит?…"
      "Значит, Лаура – исключительно удачный повод", – закончил Волконский мысль шефа и мысленно потер руки.
      Фома, выйдя из-за спины, налил Волконскому вина из того же графина, из которого пил лысый маркиз.
      – М-да, – сказал маркиз. – Вы, кажется, понимаете толк в винах.
      – Русских с детства учат разбираться в винах, в женщинах и в политике, – ответил граф, избегая глядеть на Лауру.
      – Странная последовательность, – произнес арбузный маркиз.
      – Барон, а почему вы не продали мне дом? – спросил вдруг Волконский.
      Улыбка сошла с лица барона Тестаферраты. Он тяжело посмотрел на Волконского и стал сжимать в кулак и разжимать жирные пальцы.
      – Барон не любит продавать дома, – снова вмешался лысый маркиз. – Барон любит их покупать.
      – Но ведь дом стоял на продаже? – не отставал Волконский, как зачарованный глядя на руку барона Тестаферраты.
      – Лаура, сделай мне одну на ха-ха, – хрипло сказала вдруг тетя Джианна.
      Полные и выпуклые, как у морского котика, губы придавали лицу Лауры серьезность, какой у самой Лауры, возможно, не было и в мыслях. А что можно увидеть на лице женщины, когда она серьезна? То, что хочется увидеть, можно прочесть, только стерев с лица женщины маску умственной работы.
      Лаура поднялась и вышла, и граф не мог снова не восхититься природной грацией девушки.
      Встречаются, хотя и редко, женщины, которые ни при каких обстоятельствах не умеют перемещаться неловко. Что бы они ни делали – моют пол или уничтожают прыщик на носу, они умудряются двигаться так, словно охотятся за лакомством.
      Лаура вернулась с мешочком, обшитым жемчугом. Ловко выхватила кальян с глиняным подтрубником под воду, набила (все наблюдали, как указательным пальчиком она приминала в жерле ломкие листики травы) и протянула тетушке вместе с серебряной вестой – огнивом.
      "Опий", – подумал Волконский.
      – Может быть, вам тоже, граф? – спросила Лаура.
      – Э-э… – начал Волконский. – Собственно, я предпочел бы водки…
      Фома побарабанил пальцами по спинке стула.
      Джианна выпустила длинный хвост дыма.
      – Вам бы следовало побывать в хороших домах на Мальте, – сказал лысый маркиз. – У меня есть загородная вилла в Бурмарраде. Как раз там, где жил апостол Павел…
      Он сделал паузу, выжидательно глядя на Волконского.
      "Нет, опий вроде бы не курят, – думал Волконский. – А что тогда курят? И чем, кстати говоря, занималась Лаура ночью на морском берегу? Опий, вероятно, в ордене запрещен. Может быть, запрещен на всем острове? Ну, это не сильное преступление. Много из него не вытащишь".
      – Кажется, так зовут наследника русского престола? – продолжал лысый маркиз.
      – Наследника? – Волконский посмотрел на Лауру. "Красивые были бы наследники", – подумал он. – Наследник еще не объявлен. По закону о престолонаследии русский трон переходит согласно завещанию почившего монарха, – осторожно продолжил он.
      – Вот как? – удивился маркиз. – Ну, это вы нам, если не возражаете, расскажете как-нибудь после.
      Волконский оценил пробный шар и умелое снятие подвоха мнимым безразличием. "С чего бы это их интересовал наследник?" – подумал он.
      – У нас две недели праздников, – продолжал лысый, проводя рукой по рукаву старинного камзола. – На исходе второй недели – фиеста. Финикийский обычай. У меня на вилле соберутся гости. Приезжайте. Он вас проводит. – маркиз ткнул в молчаливого телохранителя Тони.
      Эта парочка – маркиз с бароном – навевали странное ощущение. А именно: барон думает, а маркиз за него произносит. Однако какая согласованность!
      Волконский покосился на Лауру.
      Девушка все так же сосредоточенно, выпятив вперед серьезные губы, как слушают в детстве сказку, глядела теперь на дядюшку. "Укушу!" – отчаянно подумал граф.
      Заметив взгляд Волконского, Лаура повела черной разлапистой бровью.
      – Спасибо за приглашение, – сказал посол. – Непременно буду. Петр, объясните Тони, как до нас…
      – Он найдет, – перебил маркиз. – Скажите, граф, а есть у вас какие-нибудь особые пожелания?
      "Есть!" – чуть не выкрикнул Волконский.
      (- А не молод на Восток-то ехать? – спросила Екатерина, когда Безбородько впервые предложил для Мальты кандидатуру Волконского.
      – Старую лису, кого ни пошли, рыцари все одно перехитрят, – сказал Безбородько. – Да и себе же дело испортят. А дерзкого они не ждут. Так что, матушка, тут пан или пропал. Но Волконского хоть деньгами не возьмешь. Сама знаешь, боярскую кровь посулами не разбавишь.
      – Ну а…
      – А от этого никто гарантии не даст. – Безбородько отвел глаза.
      – Это точно, – потупившись, вздохнула Екатерина.
      – Однако чтобы с девками шалить – не замечен, – продолжал Безбородько. – Да и Шешковский ему верных людей дает. Прямо с плахи снял. Два апостола – Петр да Фома. Смертники – как ты любишь. Им терять нечего: службу справят – гуляй; не справят – дорожка им одна…
      – Не знаю, не знаю, – сказала Екатерина. – А что про него Шешковский? Нет, надо подумать.)
      – Я спрашиваю чисто по-дружески и два раза никогда не предлагаю, – сказал маркиз. – Особые пожелания – дело деликатное.
      Волконский все старался пересчитать полоски на лысом черепе маркиза Кассара. Снова сбившись, перевел взгляд на барона Тестаферрату. Под прикрытыми веками невозможно было прочитать никакой подсказки, кроме одной: барон не любит Ордена рыцарей-госпитальеров.
      Не только мальтийские Тестаферраты традиционно не жаловали пришельцев. Семьи Кеткути-Ганадо, Чеклюн и Торреджиани тоже не испытывали к ордену нежных чувств. Да и не было, по совести, на острове потомков древней мальтийской знати, которые смирились бы с незаконной передачей Мальты Ордену Святого Иоанна.
      – Я большой поклонник архитектуры, – медленно сказал Волконский. – Я столько слышал о Валетте, особенно об этих садах на бастионах…
      – Завтра получите пропуск, – сказал маркиз, поморщившись при упоминании Валетты. – В том числе на бастионы. Скажите, а Мдина вас разве не привлекает? Вы не поклонник арабской архитектуры?
      – Вы знаете, арабской как-то нет, – сказал Волконский.
      – А зря, – многозначительно сказал маркиз. – Может быть, вам сразу прислать карту города? Валетты, я имею в виду? Как туристу – это вам сильно облегчит вашу… хм… культурную задачу.
      Они пристально поглядели друг на друга.
      – Вот если бы меня мог кто-нибудь сопроводить, – уклончиво сказал Волконский, поглядев на Доминика. – Ознакомить, что называется, с достопримечательностями…
      Доминик вызывал больше доверия, чем Тони. Уже одним тем, что сидел во все время разговора как статуя, набравшая в рот еще для верности и воды.
      – А это у нас Лаура специалист, – сказал маркиз Кассар, и у Волконского екнуло сердце. – Она вам завтра пропуск привезет, сразу и трогайте. Как вы завтра располагаете?
      В глазах маркиза не было и тени иронии – ни на тему экскурсии, ни на предмет экскурсовода. "Неужели провокация? – подумал Волконский. – Но зачем им?…"
      – А ее в Валетте никто не знает, – словно прочитал его мысли маркиз. – Так что гуляйте себе на здоровье. И потом – вы здоровый холостой мужчина. Вы холостой?
      – Маркиз, какое отношение…
      – Не станет же русский резидент ходить в бордель, – хрипло промолвил вдруг барон Тестаферрата.
      – Так что, если Лаура вам понравится, вы, пожалуйста, не стесняйтесь, – подхватил маркиз Кассар. – Об оплате вы с Джианной, я думаю, легко сговоритесь.
      Волконский опешил. "Просто какая-то Африка, – лихорадочно подумал он. – Или, наоборот, Аляска".
      Он где- то слыхал, что это у эскимосов гостей угощают женами. Но там Север, там понятно… Волконский приклеился глазами к барону и все не мог отодрать их и перевести на Лауру.
      В голове завертелись, перепутавшись, алеуты, эвенки и гвинейское племя бисау. И все они прыгали через выложенную из горящего саксаула надпись: "Провокация". Он не был уверен, растет ли на Аляске или даже в Гвинее саксаул, но запах его сухих горящих веток ощущал обеими ноздрями.
      – Откровенно говоря, я не знаю, что вам ответить, – сказал Волконский.
      Он понимал, что самое лучшее в сумасшедших обстоятельствах – правда.
      – Вы покраснели, граф, – сказал барон и вдруг, не вставая, протянул ему руку.
      Волконский послушно пожал ее в знак… он сам не понял чего.
      – Это краска гордости за оказанное мне вашим сиятельством доверие, – сказал наконец Волконский, отнимая руку.
      Фома снова пошевелил пальцами на спинке стула.
      "Бароны – они, однако ж, "сиятельства" или "светлости"? – думал Волконский. – Впрочем, лучше переборщить, чем недосолить", – вспомнилось наставление Шешковского, и он поднял наконец глаза на Лауру.
      Она по- прежнему серьезно смотрела на русского графа. Если бы Лаура потупилась или смутилась… Но Лаура еще подалась вперед, отчего ее и без того наполненные серьезными мыслями губы приобрели совершенно академический заряд.
      Волконский почувствовал, что рядовая интрижка заходит в те области, в которые он совершенно не предполагал ее заводить.
      Излишне говорить, что лицо Лауры стояло перед графом всю дорогу обратно, до самой Флорианы. И весь вечер, и всю ночь.
      В пять утра, наскоро самостоятельно умывшись, Волконский засел за рабочий столик – не в кабинете, а в спальне у окна, выходившего, как мы помним, на грязную флорианскую мостовую.

      Наутро после приемки фрегата Джулио проснулся в каюте от звуков дальней канонады. Тренированный девятью годами службы во флоте, слух рыцаря не только отличал пушечную канонаду от громоподобных звуков природы, не только выстрелы корабельных орудий от сухопутной артиллерии, но даже, кажется, звук кормовой пушки от носовой.
      "В районе Большого Березового, – потягиваясь, с удовольствием подумал рыцарь, до самого рассвета изучавший карту района. – Миль семьдесят с лишком…"
      И вдруг резко сел. А через минуту уже вылетел на палубу. Фрегат еще спал, только вахтенный, позевывая, мечтал о чем-то в корме, приобняв бизань. Свинцовое небо едва серело на востоке, вызывая в памяти лишь досадное школьное напоминание: серого цвета в природе не существует.
      Влажный утренний бриз гнал с открытого моря крутую зыбь, и Джулио, подставив ветру горячее со сна лицо, прислушался снова. И снова отчетливо услышал пушки. "Ветер с моря, может, миль девяносто. Перестрелка. Неужели у Выборга?" Он растерянно оглядел немые остовы судов, выступавших из предрассветной мглы, – часть на ближнем рейде, часть у причала. Помассировал больную руку. Вроде и без повязки ничего, отходит.
      Вахтенный, приметив капитана, вытянулся в струну так, что рядом с большой бизанью возникла еще маленькая бизань.
      – Всех наверх! – отчетливо сказал Джулио, приближаясь и вглядываясь в темень за кормой.
      – А еще час до подъема, ваше…
      Джулио коротко ударил вахтенного под дых, переступил и прошел на бак, потирая кулак и с досадой вспомнив о забытой в сутолоке отъезда любимой бойцовой груше из кожи. Кожа была собственноручно содрана с живого турка в кровавом угаре мести за соседа по келье – брата Монпелье. Турки разрубили плененного Монпелье на четыре части, части прибили к кресту, снова сформировав тело, крест выставили на шлюпик и пустили с попутным ветром в сторону мальтийской эскадры на траверзе крошечной Линозы…* Да, хорошая груша.
      Мужчины нескоро привыкали к тому, что в минуту опасности из-под благородной повадки Джулио вдруг выглядывал грубый зверь. Зато женщины сразу подозревали свирепую правду, как лисица чует волка, в какую шкуру волка ни переодень. А внешняя учтивость Джулио только усугубляла для женщин прелесть предполагаемых силков.
      Открыв пороховой ящик возле карронады**, капитан зачерпнул пороху. Затем внимательно осмотрел гидроизоляцию на рундуке: порох был сырой. Под палубой раздался топот ног: вахтенный, очухавшись, счел за благо поспешить с исполнением.
      Пока команда строилась на шканцах, Джулио успел спуститься в каюту, стремительно привести себя в порядок и предстал перед строем свежий как огурчик.
      "Здарево, арли", – позевывая, предположил мичман Бородулин грядущее приветствие.
      В строю хихикнули.
      – Команде – получасовая готовность к походу, – сказал Джулио по-французски. – Канонирам вместо завтрака – авральная смена пороха в верхних каморах. Построения перед походом не будет. Ветер встречный – выходим на веслах. Я не слышу! – повысил он голос.
      Офицеры, словно бы очнувшись, разом загудели, дублируя по-русски команды капитана для личного состава. И так же разом смолкли.
      – Виктория! – интернационально закончил Джулио свое первое боевое построение.
      Когда взволнованный Нассау-Зиген через час поднялся с пакетбота на палубу "Святого Иоанна", он так и замер у трапа. Наметанным глазом он враз увидел и спущенные из клюстов, замершие над водой весла, и удвоенную походную вахту, и взломанные печати на арсенальных рундуках. "Во дает рыцарь!" – подумал он.
      – Пойдем в кордебаталии***, – только и сказал принц подбежавшему с рапортом Джулио. – Шведы – у Красной Горки. В авангардии – Круз, в арьергардии – Сухотин на "Двенадцати апостолах". Где же, мне любопытно, Чичагов? Шведы бьют по форту, ответной стрельбы нету…
      – Да, сир. – Джулио досадливо потупился.
      Он не расчел частоты стрельбы. А судя по частоте, то была бомбардировка, но никак не перестрелка.
      От Котлина отходили на веслах, Джулио через час приказал растолкать подвахту, посадив по шестому гребцу за весло. По счастью, едва взошло солнце, ветер переменился на попутный, и уже в первом часу пополудни завиднелась на горизонте шведская эскадра.
      – С Роченсальмского рейда, – задумчиво говорил Джулио кавторангу Икоткину, склонившись в рубке над картой.
      Икоткин, просунув в отдраенное лобовое окно подзорную трубу, считал корабли.
      – Не меньше полусотни, ваше превосходительство, – сказал он. – В дрейфе. Две трети линейных. Сдается мне, с королевским гюйсом*.
      – Густав? – вскинул глаза Джулио. – Не может быть! Густав III… А ну-ка, дай трубу… Точно, кайзер-флаг. Желтый прямой крест по синему… Я ведь его… Впрочем, пустое.
      Джулио вспомнил чудесного подростка под копной льняных волос, с задорным любопытством осматривавшего мальтийские фортеции лет пять назад в сопровождении дяди – герцога Зюдерманландского. Почему, спрашивается, он должен стрелять по этому милому юноше, который, правда, давно уже не юноша? Приятно ненавидеть безликого врага, напавшего на отчий дом. А когда и дом не отчий, и враг совершенно конкретный и симпатичный, и вы с ним мило полемизировали о преимуществах парусного флота перед гребным и никак не предполагали, что судьба огорошит шансом предложить друг другу самый убедительный довод…
      "Вот так встреча!" – подумал Джулио.
      Великий магистр де Рохан, предостерегая Джулио от сантиментов, говорил: "Сражаются не люди, а флаги. Потому что человек ненавидит с удовольствием, а любит с трудом. Если вы думаете, что флаг выражает любовь к отечеству, вы заблуждаетесь. Флаг – метафора неприязни к чужим штандартам. Войне нужна ненависть, как руслу – река: только она заполняет зияющую брешь солдатской ущербности. Только ненависть подводит общий знаменатель под раздражающе пеструю гамму человеческих страстей. Вот почему люди так любят войну. Ликование слитной ненависти одушевляет, как походная песня. Мы воюем за флаг, а любим за крест. Флаг у нас общий, крест – у каждого свой. Вот где зарыта собака. Любовь не нуждается в знаменах. В знаменах нуждается ненависть. Помните об этом, граф, в особенности накануне решительных сражений".
      Пока Джулио предавался полезным воспоминаниям, засемафорили с флагмана.
      Икоткин вскинул трубу – прочитать флажки.
      – Двадцать градусов к зюйд-весту – еще эскадра, – перевел Икоткин.
      – Как это они там разглядели? – сказал Джулио, не отрываясь от карты. – Кто такие?
      – Да никак не разглядели, это наша разведка из Бьорке-Зунда, видать, дотумкала. Так… Сигналят перестроение…
      – Что за черт? – Джулио поднял голову.
      – Круз забирает на ветер… – Икоткин продолжал глядеть в трубу. – Возможно, думают, что подходит главный флот герцога. А это сотня одних линкоров как-никак… Не считая галер, прамов** и прочей дребедени.
      – Но им же сутки ходу! – в недоумении сказал Джулио.
      В рубку вбежал Бородулин.
      – Что они делают, ваше превосходительство! – кричал Бородулин. – Круз же собьет нам весь строй…
      – Сколько до шведов? – быстро спросил Джулио.
      – С час ходу.
      – А стемнеет?
      – Не раньше шести…
      – Да-а, у нас по-другому воюют… – вполголоса сказал Джулио.
      – Как же это у вас воюют? – расслышал и обиделся Икоткин. – У них двести линейных кораблей, у нас девятнадцать – и что? И неизвестно, где Чичагов, да Слизов с Козляниновым – в патрулях…
      – Где вы видите двести, господин капитан второго ранга? – сказал Джулио. – Вы же сказали – пятьдесят!
      – А другая эскадра?
      – У вас любопытный способ подсчета. Вы бы уж заодно и датский флот приплюсовали. Кстати, и английский недалеко…
      На мостик взбежал боцман Затулыйвитэр.
      – Шо такое? – сказал боцман по-русски. – Кто командует этой лоханью? Круз завертает, Сухотин завертает, а мы шо?
      Икоткин с Бородулиным хмуро посмотрели на боцмана, Икоткин незаметно показал глазами на Джулио.
      – А ну, дай трубу! – сказал Затулыйвитэр.
      Икоткин послушно протянул трубу. Джулио простым глазом тревожно всматривался в растущие на глазах букашки шведских линкоров.
      – Шо такое? – сказал Затулыйвитэр. – Паруса подымають! А мы завертаем. Невжэж побегим?
      Джулио тоже увидел, как на шведских судах стремительно взлетают белые птички парусов.
      – Ветер? – сказал Джулио.
      – Зараз сменится ветер, – словно прочел его мысли Затулыйвитэр, – и мы их на килю прямо в Кронштадт приведем! – весело закончил он и с громким стуком положил трубу на штурманский столик. После чего как без спросу вошел, так без спросу и вышел из рубки, махнув обреченно рукой.
      – Принц Нассау-Зиген ложится на бейдевинд, – сказал Бородулин, все это время молчавший. – Мы остаемся в арьергардии.
      В это время со шведского корабля раздался первый выстрел. И было понятно, что шведы, увидев ретирадный маневр русских кораблей, задиристо дали нетерпеливый залп, какой всегда хочется дать по убегающему. Хоть известно, что преждевременно и достать невозможно.
      Бомбы легли в полумиле от уродливо завалившегося вправо русского строя.
      Джулио ясно видел теперь, при ярком свете солнца, задорно трепещущий кайзер-штандарт Густава III, муравьиную возню шведских комендоров на верхней палубе и даже, казалось, самого короля шведского на черном двухдечном (двухпалубном) фрегате в центре шведского строя – с плюмажем на шляпе.
      "Какой еще, к дьяволу, плюмаж на море?" – сам на себя рассердился Литта.
      Шведские корабли красиво вытягивались в боевую линию, слаженно подымая паруса; с последним поднятым кливером их развернутый боевой порядок встал вполукруг, словно крупный морской краб изготовился к поживе.
      И вдруг что-то случилось с ветром. Джулио почувствовал всем нутром, как "Святой Иоанн" внезапно сбавил ход.
      – Вполгрота, – скомандовал он. – И полную вторую геную! Всех на весла! Сейчас с другой стороны рванет…
      Бородулин растерянно смотрел на него.
      – В чем дело? – свистящим шепотом спросил Джулио.
      – Что… Что такое "генуя", ваше превосходи…
      Джулио похолодел. Он напрочь забыл, как по-голландски "генуя". В русском флоте сплошь же голландские термины…
      – Фок! – выручил Икоткин. – Чему вас там в шляхетском учили, Бородулин? Второй и третий косые! Полный фок!
      В голове Джулио вдруг сверкнула мысль. Но засемафорил Нассау-Зиген.
      – Что там? – нетерпеливо сказал Джулио.
      – На сто восемьдесят! – перевел Икоткин.
      Из- за шведского строя вдруг вылетела стайка малых судов и на веслах понеслась на русских.
      – Это еще что? – сказал Бородулин. – Это же шхерботы! Во дают! Плоскодонки! В открытом море!
      – Это брандеры, – спокойно сказал Джулио. – Где у нас единороги?
      – Три по левому, два по правому, ваше…
      – Давай-ка левым бортом. И приготовить греческий огонь…*
      – Ваше превосходи…
      – Карронады – картечью! – перебил Икоткина Джулио.
      – Да, но принц… Его высочество сигналят…
      – Ответьте принцу, что капитан не понимает языка русских флагов. Забыл. Иностранец, что с него взять?
      – Но это же верная гибель! Это что же – измена? – вдруг сказал Икоткин и сам удивился. – Но мы же… Какой же греческий огонь, когда ветер сейчас подует в нашу…
      Джулио выхватил кортик и замедленно положил поперек столика.
      – Выполнять! – сказал он.
      – Выполняйте, – сказал Бородулин по-русски, и Икоткин, даже не успев удивиться такому вопиющему нарушению субординации, медленно пошел с мостика.
      "Святой Иоанн", тяжело развернувшись к неприятелю левым бортом, оказался во главе ломаного треугольника русских кораблей, замешкавшихся под внезапно стихшим ветром в своем устремлении назад, к Кронштадту.
      Джулио, выскочив из рубки на мостик, краем глаза заметил, как Нассау-Зиген на трехдечном "Святом Николае" заложил обратный маневр и разворачивается к бою.
      – А шо Нассау-Зиген? – кричал снизу Затулыйвитэр. – Молоток, хоть и Зиген! Дадим щас шведам по мордасам!
      Джулио схватил рупор. Спохватившись, передал рупор Бородулину.
      – Подпустим ближе, – сказал он. – Карронады готовы? С двух палуб…
      Носовые канониры, замерев у орудий, повернули лицо к мостику. Бородулин склонился с рупором к раструбу силофона – дать команду на обе палубы одновременно.
      Со стороны шведов поднялся легкий ветерок, и Джулио поразился, как точно рассчитал противник курс брандер – две из них шли прямо на него, одна после маневра принца должна была неминуемо зацепиться, в лучшем случае чиркнуть "Святого Николая" по корме.
      На брандерах вспыхнули уже зажигательные бочонки.
      – Огонь, – нетерпеливо прошептал Бородулин, наперед дублируя команду капитана.
      До брандер оставалось не больше двух кабельтовых.
      Джулио оглянулся. Русские корабли разворачивались к противнику один за одним. На фор-брам-стеньге адмирала Круза взметнулся двухвостый вымпел атаки.
      – Огонь! – сказал Джулио.
      Все остальное капитан "Святого Иоанна" помнил смутно.
      Промедлив для верности с залпом по шведским брандерам, он упустил из виду, что позади брандер шведские турумы** подошли на расстояние выстрела. И дали залп секундой раньше Джулио. Оттого прямая наводка на брандеры дала осечку, одна из брандер взорвалась в кабельтове от борта, но другая, уже вся в пламени, успела подойти и впиться кошками в борт "Святого Иоанна"… Корабль запылал.
      Джулио первым же залпом сбросило с мостика, и он, оказавшись на палубе, но не потеряв сознания, увидел в реве пламени, как метнулся к ручке клотика*** Икоткин – спустить, по новому уставу****, флаг и выйти из боя, но не добежал, а, схватившись за грудь, рухнул навзничь. "Осколок", – машинально подумал Джулио, вставая. Снова вскарабкался на мостик, отметил вцепившегося в штурвал мертвой хваткой рулевого, подхватил неизвестно откуда выкатившийся рупор и заревел:
      – Брандвахту!
      Ему казалось, что вакханалия боя далеко перекрыла его голос, однако увидел вдруг в разрывах дыма Затулыйвитэра, срывавшего задвижку с гидранта, а впереди – надвигавшуюся громаду шведского фрегата. Причем швед ли в ужасе надвигается на него или это факел "Святого Иоанна" движется по инерции на шведа – разобрать было решительно нельзя. "Кто же работает с насосами?" – отстраненно подумал он и снова крикнул в рупор:
      – Абордажные крючья!
      Джулио крикнул на родном итальянском, но палуба как по волшебству вдруг ощетинилась крючьями – матросы, бросив по чьей-то команде весла, паруса и все на свете, усыпали пылающую палубу зловещим и возбужденным роем.
      Джулио выхватил шпагу и бросился вниз на палубу, в самую гущу. Последнее, что он увидел ясно, – это грозди шведов, сыпавшиеся в панике за борт с родного корабля, а дальше его потащило, притиснуло к борту, выдавило на абордажный трапик, он с разгону вонзил в кого-то шпагу. "Дай Бог, чтобы швед", – подумал он, потом была какая-то лесенка наверх, на которой он собственной, но словно бы и чужой чугунной головой пересчитал все ступеньки и даже еще удивился – как это он движется вверх – головою вниз; мелькнул в секундном разрыве вдруг Робертино со зверски вытянутыми вперед, растопыренными голыми пальцами, затем короткий тупой удар и горячая темнота…
      – Капитан-то ничего, герой, – услыхал он над собою русский голос, и два интернациональных слова из трех привели его в сознание.
      Над морем висела пустая прозрачная тишина. Ее устойчивость подкреплялась скрипом рангоута, разрозненные крики с поверхности воды и стоны раненых впивались в тишину и вязли, ни капли не тревожа, и даже дым, казалось, клубил только затем, чтобы подчеркнуть необратимость финала.
      Даже впервые понюхавший пороху новобранец звериным чувством без ошибки различит тишину предгрозовой паузы от тишины безусловного конца.
      Джулио приподнял голову и огляделся. Он снова был на мостике, только лежа, и мостик этот был ему совершенно незнаком. В неверном свете вечерней зари он увидел разрозненные уточки шведских хеммем*, уходящих к горизонту. Поодаль – сбившиеся в опасную кучку русские корабли, словно не успевшие очухаться от внезапности победы, оттого потерявшие в последнем галсе дар управления и по инерции инстинктивно жмущиеся друг к другу. Среди последних рыцарь с удивлением обнаружил обугленного своего "Святого Иоанна". Флаг весело трепетал на мачте, и под него кто-то успел уже прицепить поверженный вымпел шведа, взятого на абордаж…
      – Иоанн! Иоанн! – прохрипел Джулио, пытаясь подняться, и было непонятно – то ли он взывает к покровителю Ордена госпитальеров, то ли зовет по имени раненый фрегат – как ласкают ушибленного питомца, бесконечно повторяя его имя.
      На полуночном совете у Круза Джулио присутствовал как-то одной половиной лица – вторая являла собой сплошную опухоль.
      – Кто же это тебе так справа наступил? – сочувственно сказал Круз, когда Джулио с опозданием вошел в кают-компанию.
      Джулио отсутствующим взглядом посмотрел на него. Робертино лежал у него в каюте с осколком клинка в лопатке. Джулио посовестился тащить судового врача первым делом в каюту капитана, когда смертельно раненные матросы на обгоревшей палубе "Иоанна" с мольбою провожали капитана глазами, шепча: "Поторопите уж костолома, батюшка", и Джулио прекрасно понимал их бессвязный русский лепет… Робертино лежал на животе, уткнувшись в беспамятстве в подушку, и тихо постанывал. Джулио, обработав рану вокруг, вытащить кинжал без хирурга не решился. Он только нежно поглаживал слугу сзади по затылку, чтобы не сидеть без дела. Джулио без подсказки понял, что в какой-то момент Робертино, вывернувшись неизвестно откуда, прикрыл его собою, и клинок, направленный в грудь патрона, вонзился в спину слуги…
      – Имени у гада спросить не успел, ваше превосходительство, – пробубнил в ответ Крузу разбитыми губами Джулио. – Гад слишком быстро пошел на дно.
      – А если б не пошел – кто ж бы тогда баталию выиграл? – весело вставил Нассау-Зиген.
      И тот вывод о герое дня, которого каждый офицер втайне ждал, и боялся, и трепетал, вдруг обрел форму вердикта. Баталию выиграл "Святой Иоанн". И все, как ни странно, облегченно выдохнули.
      Джулио удивленно покосился на Нассау-Зигена.
      Круз нахмурился.
      – Баталия еще не выиграна, – сказал Круз. – Ночью Густав соединится с эскадрами герцога Зюдерманландского. Герцог, по донесениям, идет на "Улла Ферзен", а этот фрегат один, кстати, стоит целой эскадры. Надо принимать решение.
      – А какое может быть решение, ваше превосходительство? – сказал Нассау-Зиген. – У нас позади Кронштадт и ни одного линкора в гавани Котлина. Правда, там адмирал Грейг. А он один стоит целого, как вы изволили выразиться… хм… но, с другой стороны…
      – Кронштадт неприступен, – спокойно ответил Круз, пропустив неприятный намек мимо ушей. – Хотел бы я посмотреть на сумасшедшего, который туда сунется. Но Грейг, как известно, тяжело болен…
      "Адмирал Грейг болен, но это еще не говорит о способностях адмирала Круза", – подумал Джулио.
      – Валетта – тоже неприступная крепость, – сказал вдруг рыцарь.
      Все обернулись.
      – И что же? – полюбопытствовал простуженным басом Сухотин, у которого под Красной Горкой напрочь обгорели ресницы, брови и знаменитый на всю Балтику чубчик.
      – Караваны ордена между тем ходят у Туниса, – сказал Джулио.
      – При чем тут Тунис? – нахмурился Круз. – Я понимаю ваш боевой задор, но не могу рисковать эскадрой. Я предлагаю уходить, не дожидаясь рассвета.
      – Люди устали, – сказал Нассау-Зиген. – На море – штиль. На веслах мы далеко не уйдем. У нас осталось семнадцать тяжелых линейных кораблей, из которых едва ли десять боеспособны. У шведов с два десятка одних только хеммем. Если с рассветом подымется попутный – эти плоскодонки догонят нас в два счета. Даже если одни хеммемы прижмут нас на рассвете к шхерам…
      – До рассвета мы успеем в Кронштадт… – не сдавался Круз.
      – Чичагов третьего дня вышел из Ревеля, – вставил Сухотин, беспрерывно моргая, словно бы желая окончательно удостовериться: неужели в самом деле ресниц нету? – И куда он делся? Представьте, мы приходим в Кронштадт и получаем приказ снова идти к Красной Горке на соединение с Чичаговым. Это будет как-то, прости Господи, глуповато…
      – Глуповато будет, если Чичагов где-то штормует, а мы, его поджидаючи, спокойно глядим, как Густав соединится с герцогом и поутру играючи пустит нас на дно. Вот это глупость без всяких "прости Господи", – сказал Круз.
      "Почему Круз просто не распорядится отходом, да и все дела? – подумал запальчивый Джулио. – А ответственность? – шептал другой, осторожный Джулио. – А вдруг и правда выйдет по Сухотину? Это ж смех на всю Балтику. А тут – все свидетели: Круз предлагал уходить. Нехотя согласился остаться. Победят завтра русские – ему слава. Проиграют – обвинят других. Хитро и точно по-английски. Слабо верится, что адмиралу не хочется драться. Но потому он и адмирал, что умеет не только биться, но и умеет сомневаться. Прикинем киль к бушприту, как выражается Робертино…"
      – Ну что ж, – сказал Круз. – Если большинство настаивает, так тому и быть. Диспозиция на завтра… Собственно, на сегодня. – Круз поглядел в иллюминатор. – Что-то принесет нам сегодня Аврора?
      – А она всегда приносит одно и то же, – весело отозвался Нассау-Зиген. – Ветерок! Только видится по-разному. Нахалам – в розовом свете, остальным – в таком сероватом…
      – Прямо не Аврора, а коричневая чума, – сказал Сухотин и потрогал глаз.

      Дмитрий Михайлович Волконский происходил из старинного княжеского рода с крепкими традициями.
      Традиции выражались в том, что сыновей называли Дмитрием, если уже был Михаил, и Михаилом, если уже имелся Дмитрий. Проблема возникала, когда нарождался третий. Двух одинаковых тогда различали так: Михаил-большой и Михаил-маленький. Со взятием очередного рубежа операция производилась над Дмитриями. Если и на этом способность к деторождению не прекращалась, вопрос выносился на большой семейный совет.
      Большой семейный совет в виде тетушки Белосельской-Белозерской вспоминал прецедент, и семейное право Волконских, таким образом, развивалось по английскому образцу. Поскольку русский язык необычайно богат на синонимы к прилагательному "большой" и постыдно беден на синонимы к прилагательному "маленький", а прилагательное "средний" было презираемо в роду Волконских за двусмысленность – лесенка эпитетов передвигалась в сторону укрупнения: Дмитрий-большой становился Дмитрием великим, Дмитрий-маленький – Дмитрием-большим и так далее. Что порождало между братьями нездоровое соперничество: эпитет совершенно не зависел от воли владельца, а зависел от совершенно посторонних причин.
      Как видно из приведенного описания, хуже всех приходилось именно среднему. Поскольку некоторое время он отзывался сразу на два имени – на новое и на надоевшее старое, которые к тому же были антонимами: большой и маленький. А лучше всех приходилось маленькому.
      Наш Дмитрий Михайлович как раз и был этим младшим. Мало того, и тот Михаил, от которого он произошел, тоже был младшим. Таким образом, честолюбие в нашем герое должно было достигнуть своего пика.
      Как уже было сказано, старинный русский княжеский род Волконских происходил от татарского мурзы Була-Хана из поволжского улуса Бир-Малик, что в прикаспийской Орде.
      Мурза по достижении совершеннолетия, то есть сорока лет, отправился путешествовать по Италии для получения образования. Дело было во времена Избранной рады, то есть в 1549 году.
      Первым пунктом на пути из Кроации была Венеция. Триест мурзе посоветовали объехать стороной. С такой характерной внешностью, какой обладал мурза, о Триесте советовали просто забыть. Обликом мурза походил на больную белочку в первой стадии выздоровления.
      Венеция, однако, оказалась для мурзы и последним пунктом на пути европейского образования.
      Папаша Поджио владел флотилией из двух утлых гондол, резко выделяясь, таким образом, в среде местных судовладельцев степенью достатка. Из всей растительности на лице папаши Поджио имелись бакенбарды цвета воды в Венецианской лагуне, то есть грязно-желтые, каковыми он и славился, наряду с корыстолюбием, по всей этой лагуне, вплоть до острова Сакка-Физола.
      В юности папаша Поджио, как и всякий венецианец, мечтал стать банкиром. Излазив по смерти родителя сырой домишко в поисках клада, он нашел на чердаке огромную грязную люстру.
      Вспомнилось, что родитель привез осветительный прибор из какой-то Моравии, куда направился открывать отделение банка. По приезде родителя на место обнаружилось, что в Моравии денежные знаки бесследно исчезли сразу после прибытия Кирилла и Мефодия и повсюду царил натуральный обмен.
      Ранним моравским утром на пороге возникла старушка, похожая на лепесток гераниума, который не поливали с рождения.
      – Ломбард? – твердо спросила старушка на ломаном итальянском.
      – А то! – уклонился родитель, цепко осматривая клиента.
      – Принимаете? – прищурилась старушка, ощупывая косяк двери.
      – Не без этого, – осторожно ответил родитель.
      Старушка принялась частями заносить люстру.
      В процессе переговоров старушка сообщила, что люстра была вынесена ею из дворца безвременно ушедшего богемского шейха (старушка ненатурально перекрестилась).
      Что за Богемия – родитель допытываться не стал. От названия и без того тянуло чем-то неуловимо порочным. А поскольку старушка внесла в банк первое деловое предложение за истекшие два месяца, родитель решился. "Люстры не пахнут", – здраво подумал он. И кстати, ошибся.
      Извинившись, родитель поднялся наверх и походил кругами. Спустившись через некоторое время, предложил за люстру посеребренный бритвенный прибор со следами застарелых манипуляций, характеризовав как личный прибор венецианских дожей, тоже, кстати, безвременно ушедших.
      – Немудрено, – хмуро сказала старушка, проводя пальцем по лезвию.
      И хотела было осведомиться, почему дожи совокупно брились одним прибором, однако тут родитель накинул к цене чернильницу с собственного стола "из чистой салернской бронзы", правда, с трещиной.
      Итак, родитель вернулся в Венецию с люстрой.
      Чтобы повесить люстру в столовой, требовалось вынести из столовой всю мебель, включая каминные щипцы. Люстру подетально временно поместили на чердаке в ожидании расширения жилищных условий.
      Прошли десятилетия. И вот, усевшись по смерти родителя перед люстрой в вековую пыль, папаша Поджио крепко задумался.
      Наутро папаша привел с площади Сан-Марко славянина с гигантской рыжей бородой. Сопроводил, крадучись, на чердак и, ткнув в разрозненные части шандельера, сказал:
      – Венецианское стекло. Чистый антик!
      Купец таровато потрогал стеклышки. Въевшаяся в люстру мохообразная плесенная гадость источала удушающий аромат болотной тины и красноречиво свидетельствовала: чище бывает, антикварней – нет.
      Папаша Поджио присовокупил, что обязуется доставить люстру на русский барк за свой счет. Купец, не привыкший к европейскому способу торговли, поразился и вынул задаток.
      Впрочем, заметим в скобках, купец не прогадал. В результате многоходовой сделки люстра попала в Безбородькин сераль в Полюстрове, где освещала такие сцены, от которых коммерческая жилка старушки задним числом приобретала мифологический оттенок.
      На вырученные деньги папаша Поджио купил полторы гондолы, из которых со временем сделал две с целью быстро заработать оборотный капитал для банковского предприятия. Он нацеливался в Валахию, где господарь Кантемир за небольшую мзду раздавал банковские лицензии желающим.
      – Валахия – это не Моравия! – глубокомысленно говорил папаша Поджио сыну Поджио, в глазах которого с детства читалось полное равнодушие к банковскому делу, а также и к географии.
      Вечером накануне приезда в Венецию мурзы Була-Хана папаша Поджио в очередной раз приложил сына Поджио за бестолковое бескорыстие.
      – Чатлах! – сказал папаша Поджио, дуя на ушибленный кулак. – Когда уступаешь клиенту цехин, должен заранее знать, где снимешь с него два.
      Наутро папаша вынужден был послать на флагманскую гондолу шестнадцатилетнюю дочь Изабеллу. Сын Поджио после трепки потерял товарный вид, а папаше никак не хотелось упустить солнечного дня, обещавшего приятный заработок.
      Венецианский гондольер, однако же, по всем понятиям должен быть мужского пола. Изабелла переоделась в братнин гондольерский наряд, едва стянув на груди рубашку. Самая передняя пуговичка все же норовила выскочить из петли. Волосы подколола под круглую черную шапочку, в каких часто изображают трубадуров, путая с миннезингерами и хасидами.
      Изабела улыбнулась на рассвете солнцу, пробившему ядовитый венецианский туман, и направилась от дворца Калерги вниз по Большому каналу, напевая баркаролу музыкальным размером в шесть восьмых.
      Мурза в выходном халате смущенно стоял с толмачом на пристани неподалеку от моста Риальто. Була-Хан по степной привычке не доверял мостам, но желал переправиться на другую сторону. И вдруг услышал песню.
      В цене сошлись моментально. Смерив взглядом пассажира – от подбитого мехом шелкового халата до остроносых чувяков с золотыми пряжками, – Изабелла без всякого напряжения произнесла цифру. Була-Хан тоже без всякого напряжения кивнул толмачу, тот достал золотой, от размеров которого у Изабеллы стеснило грудь и пуговичка полностью вошла в петлю.
      Пристроившись в носу гондолы, Була-Хан уложил толмача на дно, поставил на него ногу и не сводил узких беличьих глаз с гондольера. Мурза старательно пытался понять, каким образом получается, что гондольер гребет одним веслом слева, а лодка плывет прямо.
      Указанное свойство противоречило всем законам передвижения на лошади.
      Мурза опустил украдкой руку в воду в попытке опытным путем понять причину. (Руку после он долго натирал благовониями, отчего правая всю неделю благоухала сильнее, чем левая. Венецианский карнавал переворачивает природную симметрию не только неодушевленных, но и некоторых одушевленных предметов.)
      Итак, Изабелла гребла длинным веслом, стоя на цыпочках на взлете кормы, мурлыкая баркаролу и высоко вскидывая руки в такт шести восьмым. Мурза предавался туманным физическим опытам. И вдруг заметил у гондольера хорошо развитую грудную мышцу.
      Он поразился такому эффекту от гребных упражнений. Зачарованный, мурза приподнялся, переступил через толмача и ткнул дюймовым ногтем мальчику в грудь.
      Мальчик вдруг неожиданно вскрикнул и стал падать за борт, выпустив весло. Хан подхватил сначала весло, потом шапочку мальчика, потом самого мальчика и уже не выпустил.
      Разметавшиеся кудри Изабеллы и тот факт, что сокращенно она называлась Бела, а сам он был Була, до такой степени поразили мурзу, что в голове мелькнуло: "Женюсь!"
      По прибытии в исходную точку – к мосту Реальто – Изабелла дала понять: тот факт, что мальчик оказался девочкой, никак не может отразиться на цене поездки. Мурза распахнул перед Изабеллой кошель размером с винный бурдюк.
      Изабелла заглянула внутрь и… Испанские дублоны, рупии Великих Моголов, гульдены и русские гривны, немецкие талеры и ливанские пиастры, флорины и ливры, японские ре, песо, реалы и арабские халаламы, какие-то медузообразные, с дырками и без дырок греческие драхмы, персидские динары и даже пара ракушек с Большой Антильской гряды.
      – Что это? – спросила Изабелла, извлекая на свет кусок золота в виде морской звезды пенсионного возраста.
      – Это таньга! – радостно ответил мурза.
      – Ну да, а какая? – Изабелла восхищенно поворачивала перед глазами золотую каракатицу.
      – Это – большая таньга! – уверенно сказал Була-Хан.
      Изабелла завороженно извлекла следом на свет китайский юаньчик и попробовала на жемчужный зуб.
      – А это – маленькая таньга, – добавил Була-Хан.
      Изабелла внимательно поглядела на мурзу. Була-Хан тоже серьезно посмотрел на Изабеллу.
      Ускользавшая от папаши Поджио фортуна стояла перед дочерью в шелковом халате на беличьем меху.
      В Венеции оказалось целых четыре мечети. В трех Була-Хану решительно отказали в бракосочетании. Мусульманское вероисповедание грудастой невесты казалось причту крайне сомнительным. И только в четвертой мулла после кратких переговоров с толмачом потребовал от Изабеллы только одного: отчетливо произнести "Аллах акбар".
      – Аллах акбар! – крикнула в звездный купол Изабелла так, что заезжий бедуин рухнул лбом на ковер и до конца обряда не подавал признаков жизни.
      Вдохновение, как известно на примере исторической науки, искупает недостаток систематических знаний.
      Изабелла возвратилась в этот день домой в зеленом паланкине с полумесяцем на борту и заявила, что уезжает в улус Бир-Малик.
      – Где это? – прищурившись, подозрительно спросил папаша Поджио.
      Бела посмотрела на мужа, муж вышел вперед, но точные координаты привести затруднился.
      – Бир-Малик! – несколько раз громко утверждал мурза, показывая в сторону базилики Святого Захария.
      К полуночи папаша, получив свадебный подарок в виде рубина размером чуть меньше грудной мышцы дочери, звал зятя Була-Ханчиком и не к месту принужденно хохотал.
      На осторожную просьбу папаши уточнить, сколько каратов, Изабелла сказала наставительно:
      – Это большой камень.
      А с утра, принеся мужу в спальню чашку кумыса, сказала мечтательно:
      – Пей, Вулканчик.
      По возвращении в прикаспийский улус мурза поселил Изабеллу в отдельной юрте на глинобитном фундаменте, осыпал цветастыми одеялами, шалями и коврами крайне сомнительного происхождения. Приставил в услужение татарских девок в монистах такой тяжести, что у них едва оставалось сил вести хозяйство.
      В довершение подарил жене белого верблюда тупости необычайной. Верблюд своей недалекостью, по-видимому, переполнил чашу терпения прекрасной венецианки. По прошествии года мурза слезно попросился в русскую службу и был принят. Он взял было сначала фамилию Вулканский, однако Иоанн Васильевич после взятия Казани решил, что это чересчур.
      Впоследствии Волконские прославились в русской истории многими славными делами, закончив восстанием на Сенатской площади. Восстанием против короны, которой верою и правдою прослужили три столетия. Предприимчивый дух папаши Поджио давал себя знать, пробиваясь сквозь толщу чужеродных генов, пространств и столетий. История совершила свой полный и неизбежный кругооборот.
      Пока, однако же, до Сенатской площади было еще далеко, и Дмитрий Михайлович Волконский, русский посол при Ордене госпитальеров Иерусалимских, Родоса и Мальты, приступил к своим многообразным обязанностям.

      Нелюбимая женщина отличается от любимой тем, что приходит, когда ее ждут. Тогда как самая пунктуальная в мире любимая появляется неожиданно.
      Щербатая флорианская мостовая проступала из ночного мрака. Теплый и розовый, как мечта мужчины, мальтийский рассвет превращал увлажненные росой уличные отбросы в переливчатые и загадочные перлы.
      Граф Дмитрий Волконский, подперев рукой щеку, залюбовался через окно бриллиантовой игрой первых лучей на колдобине. Умилившись, он принялся размышлять о бесконечном круговороте веществ в природе. Однако вместо Божественного промысла на ум пришел Ломоносов.
      "Утреннее размышление о Божием величестве, – с удовольствием произнес про себя граф. – Ломоносов размышлял, я размышляю… Например, вот что это такое есть за явление передо мною? Это есть дисперсия света… Или интерференция? Впрочем, кажется, дифракция… Хорошо все-таки, что maman настояла на образовании. А так сидел бы сейчас пень пнем…"
      Росинки, застрявшие там и сям в рыхлом ворохе, весело подхватили игру первых лучей и, разноцветно перебросившись ими, едва не вышибли у вконец размякшего посла слезу. "Хорошо-то как, Господи!" – подумал он, с наслаждением отдаваясь созерцанию блесток. И случайные линии наконец составились в ясный рисунок: у обочины валялась дохлая кошка.
      Граф, с досадой отодвинувшись от подоконника, представил, как Лаура пойдет сейчас мимо окостеневшей гадости. Покоробившись, хотел было кликнуть Фому, да вспомнил, что еще невесть какая рань.
      Еще через час граф успел проглядеть все глаза, два раза переодеться, оба раза подушиться, бегло позавтракать, вперившись в заоконную суету, задремать, очнуться и с неудовольствием уставиться на прохожего мальчика с корзиной помидоров. Как вдруг этот мальчик помахал графу рукой. Сердце Волконского чуть не выпрыгнуло на флорианскую мостовую.
      – Петр! – заорал он.
      Лаура замерла и испуганно посмотрела на графа.
      Ах, никогда в жизни граф не участвовал еще в подобном псевдоиспанском ракурсе: он в окне, а девушка нежно глядит на него с улицы. В голове раздался стук кастаньет, промелькнули вместе ночная Севилья и фламенко на отрогах Сьерра-Невады…
      – Э-э… – Волконский высунулся в окно, силясь припомнить хотя бы одно приличное обращение женского рода. В голове вертелась "милочка", но это было, кажется, некстати.
      Лаура между тем прошла к крыльцу. Волконский услышал, как хрястнула внизу входная дверь, и стало тихо.
      Граф прислушивался с минуту. Затем нервно вышел из спальни, пересек кабинет, поискал глазами и нашел на ходу итальянский разговорник, стал спускаться на ощупь в прихожую. В кромешной тьме внизу журчал Лаурин голосок, возгласы Фомы и еще чье-то сопение. Граф замер. Затем, крадучись, вернулся к себе наверх.
      "Кто это там сопит?" – подумал он. Запалил свечу, погляделся в зеркало – со свечой выходило довольно эффектно – и снова подался вон. На пороге столкнулся с Фомой, который тащил перед собой восьмиголовый подсвечник, за ним Лаура.
      Лаура защитилась рукой от снопа дневного света, ударившего из двери в мрак коридора, и граф иконописно застыл на пороге со свечой в руках.
      – Что это вы с утра при свечах? – сказал Фома.
      Волконский глядел на девушку. Если бы не рука – еще можно было поправить дело. Но этот защитный жест, очертивший невольно грудь ее под камзолом, и тонкие, прозрачные пальцы сломили видавшего виды графа.
      Фома исподлобья поглядел на хозяина, потом на Лауру и мощно дунул.
      – Как вы сказали? – спросил граф, очнувшись.
      Свечи, зачадив, погасли.
      – Здравствуйте, – произнесла Лаура.
      – Ниче я не сказал, – обиделся Фома.
      – Проходите, – пригласил граф, отступая в сторону.
      – Благодарю вас, – серьезно сказала Лаура.
      – Это я не тебе, – сказал Волконский Фоме, сунувшемуся было в кабинет. – О чем ты болтал в темноте с девушкой? – прошипел он по-русски.
      – Какой барин у нас хороший, – ответил тоже шепотом Фома. – Египет от Китая, говорю, не глядя отличит…
      – Да вы присаживайтесь, – предложил граф, обернувшись в комнату. – А сопел кто? – он снова перешел на русский.
      – Известно – Петр, – сказал Фома. – Как увидел ее, так и засопел. Корзину подхватил, а там розовые кактусы.
      Графская дверь оскорбительно захлопнулась у него перед носом.
      – Я вам принесла попробовать плодов, – сказала Лаура. – Только поспели.
      Она стояла возле бюро, опершись о него ладонью, и свет бил на этот раз сзади. Она подняла руку заложить локон за ухо, и мочка уха рядом с тонкими пальцами – как капля португальской "Ламбруски"…
      – Вы готовы? – сказала Лаура.
      – Собственно… если вы настаиваете… – граф завертелся у входной двери.
      Лаура свела брови, густые и черные, как у войскового старшины.
      – Ведь вы хотели посмотреть Валетту? – она переступила с ноги на ногу. – Я ее много раз видела. Ла-Валет-та, Ла-Валет-та, – промурлыкала она и смолкла.
      Граф восторженно разглядывал Лауру. Строго говоря, ее наряд был то ли нарядом пажа при синьоре среднего достатка, то ли самого синьора, но достатка крайне незначительного. Однако граф Волконский был совершенно не в состоянии судить строго.
      Начиная от фиолетовых гольф, уходящих на щиколотках под зонтики палевых лосин, и до оранжевой шапочки – вся она напоминала первую хризантему, в какую мальчик Митя любил впиваться губами, зубами и носом в замоскворецком садике тетушки Белосельской-Белозерской.
      – Если бы барон предупредил, что нужно сначала съесть корзину кактусов… – начал Волконский.
      – Это остроумно, граф. – Лаура опустила голову и стала гладить ладошкой по столу. – Я хотела сделать вам приятное, меня никто не просил. Руку вот уколола, пока собирала… – в голосе ее вдруг послышались слезы.
      Она стала расстегивать рукав камзола.
      – Вам ведь в России, наверное, не доводилось пробовать… – продолжала она. – А они сладкие. Вы мне верите?
      Волконский опешил. В самом ядовитом дипломатическом салоне его шутке принялись бы хлопать, не расстегивая никаких камзолов…
      – Я… – сказал он и остановился.
      "Восток. Дурак. Урок номер один", – подумал он, обратил внимание на аллитерацию и покаянно продолжил:
      – Ради Бога, э-э… – в голову снова некстати влезла "милочка". – Лаура, извините меня, – забормотал он, – ради Бога, я…
      И вдруг его прорвало:
      – Я ждал вас целое утро! Я весь изнервничался, я… Я немедленно съем всю корзину! – Он выдвинул перед собою почему-то стиснутый кулак. – Пусть будут кактусы! Да пусть хоть целые ежи!
      Лаура подняла глаза, бросив возиться с пуговицами на рукаве.
      – Вы ждали? Вы? – сказала она.
      "Да она еще совсем ребенок!" – мелькнуло в голове графа.
      – Ах, какой же я идиот! Ах, я невежда, ах, я осел!
      – А вы знаете, – сказала Лаура, отирая уголок глаза, – у нас местоимение "я" состоит из двух слогов…
      – Ну! Вот видите! – поддержал Волконский. – Если, конечно, Петр уже половину не сожрал…
      – Это не так просто, – улыбнулась Лаура. – Их надо уметь чистить.
      Она переплела пальцы внизу живота и окинула взглядом кабинет. Выбившиеся из-под шапочки паутинки волос, заиграв против света, обняли ее голову волшебным ореолом.
      – Какой у вас большой кулак, – добавила она.
      Волконский заметил, что так и стоит с неприлично торчащим от пупка жестом. Он немедленно опустил руку и покраснел.
      – А это что? – Лаура взяла со стола бювар с бронзовыми наугольниками.
      "Вот оно, – подумал Волконский без всякого перехода. – Началось…"
      – Это сведения о численности мальтийского гарнизона, – сказал он.
      – А-а… – протянула Лаура. – а это? – она указала на портрет, корабликом стоявший посреди бумаг.
      – Это тоже… – Волконский почувствовал, что ей неловко, но неловко как девушке в гостях у мужчины, а не как соглядатаю.
      – Командир мальтийского гарнизона Доломье? – невинно спросила гостья.
      – Это Петр Великий, – сказал граф и, подхватив бювар, раскрыл его.
      – Ух ты! – сказала Лаура. – Шифр?
      Убей бог, граф не мог разобрать: или ирония настолько тонкая, или простодушие такое широкое.
      – Это папирусы эпохи Верхнего Царства. Древний Египет, – сказал граф.
      – А так похожи на Древний Китай, – вздохнула Лаура. – Барон Тестаферрата увлекается. Во Франции, говорят, модно.
      Волконский при всем дрожащем, как бабочка на ветру, восторге от близости Лауры вдруг грубо дал себе слово быть настороже. Однако вышло как-то по-казенному, отголоском инструкции, не совсем искренне и совсем не сурово.
      "Любовь и инструкция – две вещи несовместные! – говаривал Шешковский. И добавлял:
      В стране любой,
      От баб устав,
      Убей любовь,
      Оставь устав!"
      Прошли на кухню. Лаура ловко выхватила из корзины колючий розовый комок, полоснула ножом и, вывернув мякоть, осторожно стряхнула графу на ладонь.
      – Секрет в том, чтобы держать его очень нежно, – сказала Лаура, взяла следующий и повертела в пальчиках розовое тельце плода. – Тогда он перестает быть колючим…
      Граф поперхнулся.
      – Вкусно, – сказал он.

      Екатерина Васильевна Скавронская готовилась к отъезду в Санкт-Петербург.
      Подготовка выражалась в том, что она потребовала выписать из Бриндизи китайского массажиста.
      – Тюша, что он будет с тобою делать? – спросил Павел Мартынович и жалобно поглядел на супругу.
      – Он будет меня массажировать, папа. Древним китайским способом.
      – То есть он тебя что же?… – Павел Мартынович выразительно сжал и разжал два раза в воздухе пухлые ладони.
      Катя зажмурилась.
      Сказать, что Катю перед поездкой занимали мысли о Джулио, было бы преувеличением. Однако же, когда мысль о рыцаре мелькала в ее головке, она добавляла полоску радуги над предстоящим горизонтом…
      Лениво раздеваясь перед целителем, она из-под пушистых век неотрывно глядела целителю в глаза. Китаец смущался и бледнел – возможно, так, как ей хотелось, чтобы бледнел и смущался рыцарь.
      Китаец, как и всякий мужчина, не любил, когда женщина смотрит. Мужчине нравится, когда она посматривает.
      Зато едва доктор прикасался к Катиному телу, пальцы его обретали… Нет, можно лишь строить догадки, была ли сноровка целителя близка к той, какая грезилась Кате в других, далеких руках.
      Впрочем, даже самая искушенная женщина в самых смелых мечтах не умеет предположить, на что она действительно способна.
      Сам же Павел Мартынович ревниво ходил под дверью будуара, с трепетом прислушиваясь к звукам. Звуки были самые клинические, то есть далекие от тех, какие он боялся услышать. Но у посла тем не менее развивалось ощущение, будто ему поставили банку на поджелудочную железу. То есть на ту область, где, по представлениям угро-финнов, располагается душа.
      Головкин хмуро смотрел на предотъездные причуды. Лично он повесил бы китайца на самой чахлой неаполитанской пальме, предварительно выпоров Катерину Васильевну на глазах обреченного.
      – Ну чего ты дуешься? – обижался Павел Мартынович. – Древний китайский способ.
      – И чем же он отличается от современного русского? – ехидничал Головкин.
      – Пошляк! Это полезно для кожи и этих вот… ну… А потом зато она целых три месяца не будет тебя раздражать…
      Федор Головкин не мог равнодушно глядеть на Катерину Васильевну Скавронскую. Завидев тесную поступь ног под платьем, он временами едва сдерживался. Стискивал зубы, чтобы не сорваться с места и тут же не растерзать ее до самых основ конституции.
      Федором владел редкий, но зато и самый мучительный тип страсти: когда первый акт становится последним аккордом. Иными словами, не оставляет от самой страсти даже легкого следа в изболевшемся сердце мученика.
      Но этого- то лекарства и невозможно было получить Федору. И не потому, что Екатерина Васильевна не хотела позволить. (Тропы женской души извилисты и часто приводят к камнепадам в тех местах, где на карте обозначен тупик.) А потому, что наряду со страстью граф Федор был отягощен нравственными понятиями. Сочетание, столь же невыносимое в молодом возрасте, сколь целительное в зрелом.
      Граф Головкин был молод. И подавленный природный импульс изливался в социально безопасной форме – в форме раздражения.
      Правда, изредка Федор ловил на себе странный взгляд Катерины Васильевны – словно шальной василек выбивался вдруг из-под мраморной плиты безмятежности. Но как трактовать? Гадание по женскому взгляду – вернейшее из гаданий: в ста случаях из ста предсказание опровергается.
      – С чего ты взял, что она меня раздражает? – спохватившись, пробурчал Федор и отвел глаза.
      Павел Мартынович с грустью смотрел на друга – так, как обыкновенно друг смотрел на Павла Мартыновича.
      – Интересно, какая будет Катя, когда я умру? – сказал Скавронский.
      Федор поднялся из кресел, отошел к окну и распахнул раму. На розовой клумбе палисада ярко белела "Герцогиня Портлендская" – любимая роза Екатерины Васильевны. Федор потянул воздух, и ему показалось, что среди буйства запахов он поймал ее пряный аромат…
      Федор резко отвернулся от палисада, словно стряхивая мучительно некрасивый заскок мысли.
      – Что за глупость! – сказал он грубо.
      Федор вспомнил, как недавно вышел в сад и, подойдя к окошку, заглянул снаружи в собственный кабинет. Он увидел стол, за которым только что работал, еще теплое полукресло, горку очиненных перьев и даже запропастившийся с вечера сургуч на ковре. Все было на месте, но только не было его самого – графа Головкина. И вдруг понял, что графа Головкина может не быть. Даже подсмотрел – как это будет выглядеть…
      – А почему ты не представишь наоборот, – продолжал Федор с нарочитой грубостью, – каким будешь ты, если вдруг она, не дай Бог…
      – Что ж тут представлять? – перебил Павел Мартынович. – Я без Кати… Ты же знаешь. А интересно – на что она способна…
      – Каждая женщина способна только на то, на что способен мужчина, которому она нравится, – перебил Федор.
      – Как ты сказал? – поразился Павел Мартынович. – Эт самое… М-да. И чего же ты, сильно умный, с Александрой в таком случае тянешь?
      – А с тобой породниться не спешу, – хмыкнул Федор. – Такого родственничка Бог припас…
      Скавронский комично отмахнулся.
      – Легко быть умным на чужой счет, – продолжал Федор. – А советы давать – еще не в пример легче! Я по советам и сам горазд…
      Самоирония Федора ни в чем не уступала его сарказму в отношении окружающих. Оттого окружающие или беззаветно любили графа Головкина, или смертельно ненавидели. Да, собственно, середина была ему малоинтересна.
      Брак с Катиной сестрой – Александрой Васильевной Браницкой – представлялся друзьям Федора спасительной нитью из неаполитанского лабиринта, в котором он блуждал уже второй год.
      Федор был уволен из русского флота по приговору офицерского суда чести. Когда Нассау-Зиген полтора года назад принял командование эскадрой в Кронштадте, Федор командовал фрегатом, с которым читатель уже знаком. Капитан "Святого Иоанна" Федор Головкин был самым молодым капитаном во всей флотилии. И самым рыжим.
      При погрузке бочек с квашеной капустой на лебедке лопнул канат. Сорвавшейся циклопической авоськой с бочками убило гардемарина.
      После завершения печальных формальностей офицеры собрались в кают-компании.
      – Вот так, – сказал капитан третьего ранга Икоткин. – Невеселое у вас начало службы, господин капитан.
      Федор сидел, сцепив огромные, в конопушках руки на столе и глядя в белоснежную мокрую скатерть.
      – Скажите, зачем столько капусты? – спросил мичман Бородулин, только что поступивший на судно из Навигацкой школы.
      – Таких, як ты, туда башкой суваты, – отозвался Затулыйвитэр. – У шторм первый запросишь.
      – Гардемарин сам виноват… – начал было Икоткин.
      – Так, видно, на роду написано, – вздохнув, подхватил Бородулин.
      – А усе жалко хлопчика, – сказал Затулыйвитэр.
      Федор мрачно посмотрел на Затулыйвитэра. Квашеная капуста действительно помогала от морской болезни. Во время первого в жизни шторма Федор и сам проторчал головой в бочке двое суток.
      Головкин вдруг встрепенулся и быстро вышел на палубу. Офицеры проводили его изумленным взглядом.
      Прошел к лебедке и взял в руку обрывок каната. Пощипал метелки пеньки, поднес к глазам, понюхал. Быстро спустился обратно в кают-компанию.
      – Кто поставил канаты? – спросил он с порога.
      – Яки канаты? Як хто? Так интендант жэ ж! – отозвался Затулыйвитэр.
      – Фамилия?
      – Та цей… Рачинский, чи як…
      Спустя два часа к Интендантской конторе подкатил тарантас. Из тарантаса вышел рыжий громила в форме капитана флота ее величества. Обняв руками открытую бочку с капустой на задке тарантаса, капитан легко сорвал ее и вошел в контору.
      – Капитан-интендант у себя? – спросил он дневального, отведя бочку немного в сторону. – Рачинский?
      – Да, но… – сказал дневальный.
      – Где?
      – Там, но… – дневальный механически показал в потолок и сделал было шаг наперерез.
      В интендантской конторе давно привыкли, что разъяренные капитаны тащат тухлое мясо, прокисшую репу, сгнившую парусину и другие образцы интендантского рвения – подкрепить возмущение. Правда, с бочкой никто еще не являлся.
      Федор, оттолкнув бочкой дневального, крупно зашагал наверх. Наверху, однако, он сразу попал в просторное присутствие, где сидело и скрипело перьями человек двадцать писарей. Писаря разом отвлеклись от бумаг и с живым интересом уставились на громоздкого капитана.
      Сразу четыре двери уводили отсюда в разных направлениях, и Федор топтался, не в силах сообразить, в какую дверь соваться к начальству.
      В это время одна из дверей открылась, и в комнату вошел смурной человек в небрежно застегнутом капитанском мундире с интендантскими нашивками. Человек кисло уставился на Федора.
      – Рачинский? – по какому-то наитию рявкнул Головкин.
      – Собственно… – начал человек с сильным польским акцентом. – Вам, собственно, чого надобно?
      – Рачинский, кто же еще, – услышал Федор сзади поощрительный шепот писарей.
      Писаря не в первый раз наблюдали продовольственные спектакли. Более того, они составляли любимейшую отраду в скучном деле флотоснабжения.
      Рачинский не выразил ни испуга, ни особого удивления.
      Человек в обнимку с бочкой не представляется реалистической угрозой: бочка мало походит на смертоносное оружие. Но Федор был очень крупный человек.
      Федор с бочкой на животе, как беременная женщина, пошел на Рачинского.
      – Но-но, – сказал Рачинский, отступая, и уперся спиной в закрытую позади дверь.
      Федор поставил бочку перед Рачинским, отер пот со лба. Рачинский брезгливо покосился внутрь бочки и снова перевел на Головкина водянисто-голубые бегающие глаза.
      – Вас не тошнит? – спросил Головкин.
      – Ну и что? – сказал Рачинский. – С капустой вам туда. – он ткнул в одну из дверей.
      Обсыпанные перхотью, жидкие волосы его торчали из-под неряшливо сдвинутого парика и вкупе с остреньким носиком довершали впечатление от типичной интендантской крыски.
      – Да нет, мне сюда. – Федор вздохнул, широко перекрестился.
      Присел, как игрушку, подхватил ручищами бочку и, перевернув в воздухе, опрокинул на голову интенданта.
      Когда Екатерине Второй доложили суть дела, она крепко задумалась. Головкин подлежал военному суду, лишению прав и состояния…
      – Минимум десять лет поселения, матушка, – сказал статс-секретарь Грибовский. – При подчиненных, при всем честном народе, капитана российского флота…
      – Бочкой капусты по башке, – грустно дополнила Екатерина. – Говорят, аж чавкнуло. Что же мне делать-то, а? Вас, говорит, не тошнит? Оре-ол!
      Выход нашел Потемкин.
      – Да ведь Головкин прав! – с ходу пробасил он. – Прав ведь, матушка! И какой же Рачинский капитан? Одно название…
      – Рачинский, может, канатов этих в глаза не видел, – задумчиво отвечала царица. – И потом… Воруют – значит, есть что воровать. Да и жалко-таки его.
      – Да, он прекрасный капитан…
      – Рачинского, говорю, жалко. Ты же мне сам докладывал – что-то там у него в Польше не сложилось с именьями…
      Потемкин нахмурился. Он знал эти матушкины подходы. Канат лопнул при погрузке, да и лебедочный – не самый важный на судне. А когда бы парусный, да при случае боя, да на Черном море? Она не стала бы рассуждать, что Потемкин того каната, например, в глаза не видел…
      – Матушка, все понятно, – поморщившись, сказал Потемкин.
      – Так что делать-то? – Екатерина хитро прищурилась.
      – Показательный суд офицерской чести! – отрезал князь.
      Екатерина сощурилась сильней.
      – А захочет? – сказала она. – Дворянин. Лучше состояния лишиться, чем чести офицера.
      – Это беру на себя. Умный поймет, дурак не осудит – когда судом чести за честный поступок. А репутация Головкина и так уже по всему флоту выше некуда…
      – Правда, – сказала Екатерина.
      – И мы его тихо в штатскую службу, – продолжал Потемкин. – А там, глядишь, годика через два… Флот его как родного встретит. А как по-другому? Что бы ты ни придумала – тебя же упрекнут. Штатские – за мягкость: повадку бунтовщику даешь. Флот – за жестокость: честного человека в поселение упекла.
      – Князь! – сказала Екатерина. – И откуда ж ты такой взялся?
      Спустя полтора года после описанных выше событий брак Федора с Александрой Васильевной Браницкой одним махом разрешал все прошлые и будущие проблемы, возвращал Федора в любимый флот. Породниться с Потемкиным – шутка сказать…
      При всей физической мощи Федора, при силе воли, которой опасалась даже матушка, Федор стыдился этого брака. И не потому, что крылся расчет. И не потому, что Александра продолжала быть любовницей Потемкина. Это все обыкновенное дело, а Александра достаточно красива, знатна, благовоспитанна, да и ему жениться пора… А потому, что Федор не мог преодолеть банального вожделения к Екатерине Васильевне. И выходило – только продлит пытку, женившись на сестре своего предмета.
      А Катерина Васильевна, поголодав перед сеансом массажа, получала по окончании процедуры из рук серьезного китайца две половинки огурца – подсоленную и нет. Инь и ян. Подсоленная нравилась Катерине Васильевне больше.

      Валетта встретила наших героев оглушительной пушечной пальбой.
      Стража, удрученная грохотом, едва поглядела на пропуск.
      – По какиму поводу палим? – спросил Волконский, морщась.
      Как всякий дипломат, граф не любил проявлений грубой силы.
      – Великая мученица Барбара, – ответила Лаура.
      "Великомученица Варвара", – педантично поправил про себя граф.
      – А почему стрельба? – сказал он. – Она ведь, собственно, давно уже отмучилась?
      – Соcтязание! – пояснила Лаура.
      Валетта поразила Волконского готической строгостью и особенным военным духом, независимо витавшим над торгово-ремесленным телом: над цехами ружейных мастеров; над аптеками с мешками корпии в витринах; над ювелирными лавками, где выделывали филигрань; над ломбардами, ломящимися от этой самой филиграни.
      По улочке Святого Захария с гроздьями деревянных балконов вышли к собору Святого Иоанна, главному храму Ордена госпитальеров. Волконский в недоумении уставился на скупой фасад, напоминавший скорее уездную больницу, выстроенную на пожертвования загрустившей вдовы.
      – Здесь похоронен Ла Валетта, – сказала Лаура. – Он был ранен во время великой осады Мальты. Зайдете? Там красиво.
      – Красиво? – Волконский решительно повернулся к ней. – Лаура…
      – Граф! – Лаура, отстранившись, показала глазами по сторонам.
      И этот заговорщический жест разом сломал формальную преграду. Он был как обещание: в другом месте и в другое время…
      Настоящая женщина умеет отказать так, что отказ приносит больше удовольствия, чем попустительство. Такие отказы светят яркими маячками на мужском пути, исполненном безрадостных уступок и топорных снисхождений.
      "И рухнула в постель с призывным криком "Нет!", – горестно писал полузабытый ныне поэт Анджей Добрынин после свадьбы Александры Васильевны Браницкой.
      – Лаура… – задохнулся Волконский.
      Чужие – они словно попали в тон, причем с благословения великого Ла Валетты. После косноязычных приступов заговорили на верном языке, и Волконского обдало теплой волной первого доверия.
      Но тут над головой снова раздалась пушечная пальба, толпа на улицах одобрительно загудела.
      – Состязание? – посол счастливо вздохнул.
      – Кто громче, которая из деревень, – пояснила Лаура. – Теперь каждую неделю будут стрелять. Вы заметили – праздники святых покровителей наших деревень почему-то приходятся все на весну?
      – Еще бы я не заметил! – сказал граф, любуясь спутницей.
      "Довольно громогласные тут у них проявления патриотизма", – подумал он.
      По страда Реале спустились к Дворцу великих магистров. Тут Волконский неожиданно спохватился и впился в цитадель ордена, а заодно и в стражников с алебардами у ворот.
      "Так недолго и голову потерять, – думал он, принимаясь пересчитывать окна во дворце. – Семнадцать с севера, восемнадцать с юга… Хорошо… Хорошо, что с юга больше… Сколько, интересно, весит алебарда?"
      – Вам нравится? – спросила Лаура.
      – Очень. – Волконский прикидывал, сколько примерно шагов по периметру. "Раз, два, три… Интересно, где у них арсенал?… Нет, но как красиво ходит! – Он скосил взгляд на Лауру. – Боттичелли. "Рождение Венеры". Хотя у Боттичелли она стоит… Или идет? Впрочем, кажется, плывет…"
      – Это построили рабы ордена, – презрительно сказала спутница.
      – Лаура! – Волконский остановился и снова вперился взглядом в девушку. – Мне не просто нравится. Я обожаю…
      – Не нужно, – сказала Лаура.
      – Нет, но я именно хотел подчеркнуть…
      – Зачем же подчеркивать? Достаточно просто любить. – Лаура посмотрела графу прямо в глаза. – Пойдемте в сады Баракка, – сказала она, мило улыбнувшись.
      Когда Лаура улыбалась, внутри словно зажигался маячок, бросавший наружу серебристые отсветы. Серьезные выпуклые губы – самая знаменательная часть лица – уступали первенство ямочкам на щеках, похожим на две лунки неистребимого счастья. Впрочем, улыбалась Лаура редко.
      Валетта выстроилась на мысу: девять улочек вдоль и четырнадцать поперек. Мыс завершался мощным кулаком форта Святого Эльма.
      Высоты столичного мыса господствовали над гладью Большой Гавани. Проход на кронверки всюду был для публики перекрыт, и только в одном месте Верхние сады Баракка выходили прямо на бастион.
      Отсюда, с головокружительной высоты, весь театр возможных боевых действий в Большой Гавани расстилался как на ладони. И полководец мог смело чертить пальцем по морской глади, словно по живой карте.
      У графа захватило дух.
      Лаура покосилась на Волконского и пожала плечами.
      – Это построили рабы ордена, – презрительно повторила она.
      "Маленький, но гордый народ!" – промелькнули в голове графа чьи-то чужие слова. Кажется, князя Гвенцадзе из Второго Европейского отдела.
      Лаура стояла с наветренной стороны, и до графа долетал пряный запах всего ее существа…
      Спохватившись, граф принялся было пересчитывать на кронверке пушки. Но тут же вновь соскользнул, как подвыпивший скалолаз, в полную прострацию любования.
      Эта чехарда надоела ему до такой степени, что он наконец плюнул. "Надо будет сделать пропуск Фоме на рынок, вот пусть и подсчитывает", – с облегчением подумал он.
      Дмитрий Михайлович поежился на свежем февральском морском ветру с привкусом Сахары.
      – Вам не холодно, Лаура? – спросил он.
      – Во время великой осады здесь погибли почти все мужчины Мальты, – тихо сказала Лаура, устремив взгляд налево, к зеву Большой Гавани, к открытому морю. – Последними защитниками были наши женщины. Все говорят о подвигах рыцарей. А мальтийцы? Вот так-то, граф! – она резко отвернулась от Большой Гавани и прислонилась спиной к поручню. – Когда же они наконец уйдут с острова? – сказала она без всякого перехода.
      – Как уйдут? – ошарашенно спросил Волконский. – Куда уйдут?
      – Как пришли, так и уйдут, – спокойно ответила Лаура. – А мы останемся.
      Волконский с досадой уставился направо, в грязно-желтую панораму пригорода. Из всех разновидностей женщин хлопотливей всего любить патриотку.
      С суши, со стороны Флорианы, перешеек столичного мыса был перерезан рвом такой ширины и глубины, что Волконского без всякого перехода посетила мысль: недурно бы предложить Лауре прогуляться в этот инфернальный редут, раз уж лесов на острове нету. И тут его неприятно удивил флорианский акведук. Акведук ясно указывал: в Валетте воды вдоволь. "А вот ежели перекрыть акведук с суши? – служебно подумал посол. – Или можно еще туда яду насыпать…"
      Волконский снова покосился на Лауру. И вдруг с ужасом представил, что в городе с перерезанной аортой может оказаться его ночная русалка – Лаура из семьи Тестаферрата…
      "Вас сменят максимум через два года, – сказал ему на прощание Шешковский. – А то дипломаты, знаете ли, привыкают к стране. И начинают глядеть на русскую политику глазами местных политиканов. А это разве хорошо?"
      "Слава Богу, хоть из пушек палить перестали", – подумал граф.
      В этот момент над самой головой раздался оглушительный колокольный звон.
      – Два часа, – сказала Лаура. – Мне пора…
      "Час от часу не легче", – подумал граф.
      – То есть как?… – Волконский развернулся всем корпусом… – А обед? А…
      – Какой же обед в такую жару? – пожала плечами Лаура и двинулась к выходу из сада.
      – Но барон ведь мне сказал… – с отчаяньем воззвал граф, поспешая за девушкой.
      – Да? – Лаура остановилась.
      – Ну, он ведь сказал, что если мне захочется… – граф тоже остановился.
      – А вы что – всегда теперь будете делать то, что скажет барон? – Лаура вопросительно подала вперед губы.
      Прохожие с удивлением смотрели на странный диалог синьора с пажом. Синьор, кажется, оправдывался, а паж, кажется, настаивал…
      – Да, но барон сказал… – граф прерывисто задышал и не заметил иронии. – Он сказал, что если я захочу, то… так сказать…
      – А вы хотите? – буднично спросила Лаура.
      – А то! – выпалил Волконский и вдруг не к месту задумался. – Я не просто хочу, – сказал наконец посол, приближаясь. – Я жажду, Лаура!
      "Какая наглость!" – изумился он.
      Лаура снова предупреждающе подняла детскую ладонь. И посмотрела на графа так, что граф поневоле усомнился, точный ли свалился глагол.
      – Завтра у маркиза Кассара на вилле, – ровным голосом сказала девушка.
      – Да, но сегодня, Лаура? Сегодня? – Волконскому живо представилась лысая голова маркиза Кассара в арбузных полосках. – И потом, как же это мы на вилле, при гостях?…
      – Тростник у источника – не помеха для подлинной жажды, – сказала Лаура. – А сегодня мне еще нельзя.
      – "Нельзя, нельзя"… – проворчал граф. "Настоящего грузина это, между прочим, никогда не останавливало", – подумал он словами князя Гвенцадзе.
      Придя домой, граф первым делом справился с Конфуцием. "Тростник у источника – помеха для щенка и подспорье для волка", – прочел граф правильную цитату и ненадолго задумался.

      Джулио вернулся в столицу форменным героем.
      Слух о подвиге рыцаря донесся до Санкт-Петербурга гораздо раньше, чем обгоревший "Святой Иоанн" пришвартовался у кронштадтского причала.
      Мужчины нехотя склонялись к тому, что рыцарь, возможно, молодец, однако без Круза всей флотилии вышла бы крышка. Дамы, напротив, горячо настаивали, что иностранцы Нассау-Зиген и Круз никогда не сумели бы выиграть неравной баталии. А вот рыцарь Мальтийского ордена – тот да. Отчего рыцарь Мальтийского ордена представлялся дамам лицом национально близким – секрет не только петербургских, но и дам в целом. А еще большую загадку составляет вопрос: откуда проистек и чем питался романтический слух?
      – Неужели правда? – спросила Екатерина, срочно вызвав Орлова в Зимний.
      Орлов пожал плечами:
      – Я получил с канонеркой коротенькую реляцию. Круз пишет, что "Святой Иоанн" сильно обгорел – но и только.
      – А чего же шведы побежали?
      – А хрен его знает, ваше величество. Ей-богу!
      – И Круз что – о рыцаре ни слова?
      – Ни намека, матушка, ни шиша.
      – А откуда ж слухи?
      Орлов, проницательно сощурившись, обвел глазами кабинет императрицы, скользнул по ее лицу.
      – О, это загадка, ваше величество, – сказал адмирал. – Такая загадка… Дамы, изволите видеть…
      – М-да, – смутилась Екатерина, в свою очередь отводя глаза. – Вечно у вас бардак, Алексей Григорьевич!
      – Зато шведы бегут, матушка. А где дамы – там, известно, бардак… – Орлов невинно уставился в потолок.
      Екатерина любила Алексея Орлова так, как всю жизнь любят участника детских шалостей и забавных отроческих приключений. С той разницей, что итогом одного из самых забавных явилась корона Романовых.
      Григорий Орлов, былая опора трона, не оставил по себе ничего, кроме жалости, смешанной с неприязнью. Даже его умопомрачение последних лет казалось расплатой за иезуитскую гордость, коварство и скверный шантаж. У Григория не хватило духа… Или, лучше, сперло дыхание на феерической высоте. А Алексей вот – посапывает себе тихонько да работает. Хоть и старик уж совсем…
      – И потом – вы же знаете Круза, ваше величество, – продолжал Орлов. – Как англичане переводят с кельтского слово "британец"? "Победитель". Это у них такая филология. А остальные нации – так, не пришей кобыле хвост. Впрочем, Круз, я чай, завтра зайдет уже в Котлин.
      – Хвосты вы кобылам пришивать навострились, – раздраженно сказала царица. – Ладно, ты давай-ка Круза сразу ко мне. А сам переговори с Нассау-Зигеном. Принц веселый, а значит – независтливый. Ты понял?
      – А надо нам ихний орден отличать, ваше величество? – спросил Орлов, поскребывая маковку. – Синьор Литта, конечно, человек приятный во всех отношениях. Когда бы я не знал, что он масон…
      – Ты адмирал? Ну и командуй. Надо… не надо, масон, розенкрейцер… По мне – хоть иудей, лишь бы России служил. А англичанам нос утереть? Да заодно и нашим, кстати. Воюем на море, почитай, сто лет, а только Чичагова с Ушаковым и родили.
      Орлов обиделся. Он, природный русак, измордовавший турок при Чесме…
      – Чичагова, – пробурчал он, поглаживая лысину. – Да кто его, мальчишку, на баке порол, едрит твою жизнь? И кой хрен нам в этой Мальте?
      – Да вы что с Потемкиным – сговорились? – в сердцах сказала Екатерина.
      – Рыцари против турок – союзники те еще! – не унимался Орлов. – Им только палец дай – они обе руки враз отхватят. А если не отхватят – то это для того, чтобы чужими руками жар загрести…
      – А вот мы поглядим, – сказала Екатерина. – Кто у кого чего отхватит и кто чего загребет. Но ты все молодец. Так их, едрит твою жизнь! – весело закончила аудиенцию Екатерина.
      Через неделю кавалер креста и благочестия Ордена Святого Иоанна граф Джулио Литта был представлен к Святому Георгию 1-й степени, награжден золотой шпагой "За храбрость" и званием контр-адмирала российского императорского флота.
      Джулио получил по контузии отпуск и вселился в ту же квартиру в Аптекарском переулке, заботливо протопленную Жюльеном.
      Робертино, охая, принялся разбирать сундуки. В военном госпитале в Кронштадте иностранца перебинтовали с такой силой, словно хотели выдавить последние капли сомнения в успехах русской медицины.
      Джулио подошел к окну, увидел знакомую глыбу, оперся руками о подоконник. На душе было смутно.
      Он вспомнил последние события на берегу, перед отъездом в Кронштадт, и поразился – как далеко все это откатилось, словно было в другой жизни и в другом масштабе.
      Едва рыцарь вернулся тогда от Орлова, Робертино подал скомканную записку, умолчав о способе передачи.
      Павел Петрович размашисто приглашал рыцаря посетить его другое имение – Павловск, как и было уговорено. В программе – моцион по парку и ужин в храме какой-то "Розы без шипов". "На гауптвахте я уже ужинал. В храме еще нет", – подумал Джулио и велел подать умыться.
      Робертино притащил любимый бронзовый тазик с гербом дома Литты, ковш с водой, забросил полотенце на плечо.
      Джулио подставил ладони. Внимание будущего императора Павла Петровича льстило. Успех шел в руки без специальных усилий и быстрее, чем ожидали на Мальте. Нужно развивать успех, но только будет ли там Александра?… Джулио замер, и вода толстой струей потекла мимо, гулко ударяясь о дно таза. Поворот мысли был удивителен.
      – Горячо? – спохватился Робертино.
      – Да, добавь холодной, – сказал Джулио.
      Письмо Кати уже должно было дойти к Александре в руки…
      В десять утра на Апраксин двор приехал Фроберг.
      Когда Робертино доложил о госте, Джулио смутился.
      – Граф Фроберг? – переспросил он. – Н-ну проси.
      Фроберг, войдя, молча поклонился.
      – Присаживайтесь. – Джулио широким жестом указал на диван. – Я не ждал вас.
      Фроберг кивнул. "Меня обычно не ждут", – кажется, хотел сказать он.
      Помолчали.
      – Хм… – Джулио полагал, что гость первым изъяснит цель приезда.
      Рыцарь не мог объяснить, отчего его смутил приезд Фроберга. Должен бы обрадоваться спасителю…
      В угрюмом лице немца ясно читалось одно: он жил интересами, мало совпадавшими с интересами большинства. А методы в достижении туманных целей выбирал, сообразуясь с собственными представлениями о добре и зле.
      Фроберг спокойно разглядывал помещение, словно бы не замечая неловкости.
      – Я, собственно… – начал все же Джулио на правах хозяина. – Я хотел поблагодарить вас за оказанную услугу.
      Фроберг кивнул. Создавалось впечатление, что это Джулио попросил его заехать. И именно для изъявления благодарности.
      Джулио подошел к бюро, извлек из шкатулки небольшой мальтийский крестик на подвеске.
      – Этот знак вручается лицам, оказавшим ордену крупную услугу. Ночью на канале имел место как раз такой случай.
      Он подошел к Фробергу, но тот отвел руку.
      – Я не люблю золота, – сказал Фроберг.
      – Отвергающий знак отличия ордена – отвергает орден, – спокойно ответил Джулио. – Это не золото, это медь.
      Джулио успел заметить, что тень удовольствия мелькнула все же в хищном лице гостя, пока рыцарь прикреплял подвеску к камзолу. Во всяком случае, Фроберг поднялся, чтобы хозяину было сподручнее.
      – Похоже на медь, – ухмыльнулся гость. – С небольшой примесью.
      – Примесь невелика. Итак, чем обязан?
      – Ехать в Павловск, – сказал Фроберг.
      Джулио прошел к дивану и спокойно уселся на него. "С принцами как с женщинами, – учил де Рохан. – Ласка и настойчивость. Не путать с нежностью и частотой".
      – Ну что ж, – сказал Джулио. – Подобная предупредительность со стороны великого князя обязывает нас, со своей стороны…
      Фроберг кивнул с гримасой, показавшей, что формальные выражения досаждают ему еще больше, чем неформальные.
      – Скажите, а откуда вы взяли лошадь? – Джулио внимательно рассматривал черную шелковую повязку, поддерживавшую раненую руку.
      – На конюшне, – бросил Фроберг. – Вам нужна лошадь?
      – Я не заметил, когда вы ее успели в конюшню поставить.
      Фроберг усмехнулся:
      – Когда меня просят, я успеваю.
      Фроберг вызывал двойственное чувство: смесь настороженности с острым любопытством. Разговор явно не клеился.
      – Вы давно в России? – снова начал Джулио.
      – Жена наследника – моя кузина, – буркнул Фроберг.
      Он отвечал на вопрос не в том виде, в каком был поставлен, а в каком сам находил нужным.
      – Вы, стало быть, дядя маленького Александра Павловича? – дипломатично сказал Джулио.
      – Дядя? – удивился Фроберг и наконец обернулся. – Ах, ну да, дядя. Если так можно выразиться.
      Джулио почувствовал, что забрался в какие-то дебри и лучше поскорее выбраться. Но любопытно.
      – У меня приказ – выехать сегодня в Кронштадт, – сказал он. – Поблагодарите великого князя и извинитесь за меня. – он холодно посмотрел Фробергу прямо в желтые глаза.
      Фроберг улыбнулся. Он обладал той редкой улыбкой, за которой может равно последовать прощальное дружеское объятие или бешеный удар тростью…
      Джулио оторвался от окна, прошел в кабинет и наткнулся на груду визитных карточек и поздравительных листов. Внимание привлек один, с гексаграммой Ордена иезуитов. Джулио перевернул и увидел подпись патера Грубера.
      Патер Грубер поздравлял Джулио с наградами, благословлял за проявленный героизм и по-отечески советовал причаститься после кровопролития.
      Имелась новая записка от Павла Петровича.
      Когда Павел Петрович написал Джулио поздравительное письмо с повторным робким приглашением в конце посетить все-таки Павловск и отдохнуть после ратных трудов, Аракчеев усмехнулся.
      – Бесполезно, – сказал он. – И не такие ломались.
      – Знаю, – грустно отозвался наследник. – Но он послужил во славу России, и я его поздравил. Дальше – его дело. Но я бы на его месте не поехал, – честно сказал великий князь.
      Джулио поворошил горку визитных карточек. И вдруг – он одновременно увидел дамскую розовую карту и на него пахнул запах духов… За пороховым дымом и корабельными ароматами Джулио почти забыл, как пахнут духи… С внезапно забившимся сердцем Джулио медленно вытянул карту из-под груды и поднес к глазам… Александра Васильевна после короткого поздравления коротко же приглашала к себе в приемный день – четверг.
      Джулио снова вернулся в гостиную. Вновь подошел к окну. Глыба внушительным видом повествовала о крайней, каменной степени надежности…
      Он выполняет задачу, поставленную де Роханом. Он ее даже перевыполняет. Он получил вторичное приглашение от наследника Павла – посетить его высочество в Павловске. Стало быть, выполняет поручение Лораса. Наконец, ранен в сражении и получил русский знак воинской доблести… Джулио прислонился лбом к стеклу. "Хорошо бы и вправду исповедаться, – подумал он. – Патер постеснялся предложить свои услуги. Боится получить отказ. Папа иезуитов распустил. Но благодати рукоположения священников Ордена Иисуса папа не отменял".
      Рыцарь ответил патеру благодарственным письмом, в котором просил допустить к исповеди, и начал трехдневный пост. Но прежде крикнул Робертино.
      – К-какой сегодня день? – спросил рыцарь.
      – Четверг, эчеленца, какой же еще! – ответил Робертино.

      Джулио вошел в гостиную Александры Васильевны в сопровождении камеристки и – растерялся: Александра Васильевна была одна.
      – Но мне казалось, что у вас в четверг… – неучтиво начал монах и даже попятился.
      – Я не вполне здорова, – перебила Александра, резво подымаясь навстречу. – А кстати, здравствуйте, – сказала она, лукаво и влажно поблескивая черными глазами. – Но я не могла не принять героя, о котором говорит весь Петербург… – она подошла и взяла вдруг Джулио за руку. – Садитесь, вот здесь вам будет удобно. Чаю? А у меня простуда. Так что вы держитесь от меня подальше. – она бросила его руку и вдруг рассмеялась.
      Что- то не вполне естественное, едва уловимое, почудилось Джулио в смехе Александры.
      – Извините, – сказала она. – Потом, у меня финансовые неприятности, так что я, верно, и выгляжу не лучшим образом? – она кокетливо взялась за концы шали и на минуту приоткрыла шею.
      – Помилуйте! – пробормотал Джулио, отводя глаза в пол и грузно усаживаясь. – вы выглядите прекрасно…
      Александра была одета по-домашнему, как и следует заправской больной: в облегающем шерстяном платье с огромной черной шалью вокруг шеи и на плечах.
      – Ах, неужели же устав ордена велит оставаться монахом даже и в гостях у светских дам? – графиня, присев напротив, наклонилась к рыцарю, словно помогая оторвать его взгляд от зеркально начищенного паркета.
      Джулио смутила прямолинейность графини. В отличие от Екатерины Васильевны, в глазах Александры сверкала деятельная энергия, какой боятся иные мужчины. С такой женщиной трудно говорить условным языком: она требует ясных высказываний.
      Большинство мужчин полагает, что без словесных кружев пропадает очарование. Как без кружев нитяных женские плечи превратятся в обыкновенный пьедестал для головы. "Женское тело, лишенное тайны, из соблазна превращается в обязанность", – говорил герцог Луиджи. Зато для иных – тайна только и начинается тогда, когда женщина вдруг отбросит увертливые прикрасы…
      Женщина любит – и все, и все сказано.
      Женщины нет – приходите жалеть, – написал поэт Анджей Добрынин в аналогичной ситуации.
      – О чем же мы будем с вами говорить? – сказала Александра. – Илона, ну так – чаю? – она обратилась одновременно к камеристке и к рыцарю. – Павел Петрович остался о вас самого высокого мнения. Извините, что я передаю чужие слова…
      Джулио показалось, что Александра Васильевна делает ему авансы, и рыцарю внезапно польстила собственная догадка… Джулио ненавидел чай, но послушно кивнул.
      – Я передам, что вы также вполне очарованы, – сказала Александра. – Итак? – она смотрела на рыцаря в упор. – О чем? Об вашей славе?
      Джулио по дороге к Александре мысленно перебрал все возможные сценарии. Он почти даже убедил себя, что едет завести полезные знакомства, что наверняка там собирается по четвергам цвет петербургского общества, что можно будет передать и благодарность Павлу Петровичу за поздравления и…
      – Я могу… Вы упомянули… – сказал Джулио. – Если вам нужны деньги, то я, с своей стороны…
      Александра с секунду продолжала глядеть на рыцаря и вдруг снова рассмеялась, на этот раз совершенно естественно. И долго не могла остановиться, все отирая глаза и глядя на рыцаря…
      – Неужели вы думаете, – наконец сквозь последние приступы сказала она, – неужели вы думаете, что для графини Браницкой единственный кредитный банк Петербурга находится в Аптекарском переулке? Неужели вы думаете, что я для этого… Нет, невозможно поверить…
      Джулио не понял пафоса. Как всякий западный человек, он привык относиться к деньгам просто как к деньгам. Почему бы графине и не "для этого"? Рыцарь не видел здесь никаких дополнительных нюансов, тех общечеловеческих факторов, какими русский человек с отрадой нагружает простые, как чувство голода, денежные знаки.
      – Просто мой Острог меня сильно тревожит… – отсмеявшись, сказала Александра. – Вы, конечно, извините, что я со своими…
      Джулио замер.
      – Но после смерти мужа они там все как сговорились: второй год не могу добиться денег! – продолжала графиня. – А впрочем, что об этом! Расскажите лучше, как вы победили герцога Зюдерманландского. Вы ведь, говорят, были с ним прежде знакомы? Извините, если я…
      Извиняясь, она всякий раз поправляла шаль, переиначивая складки, и яркие полоски нежной кожи мелькали в таком изумительном подборе, что визуальный коктейль ощутимо источал жаркий, призывный дух. Чертик подлинного женского существа порывисто высвобождался из стеснительных и досадных пут.
      – Острог? Вас тревожит Острог? – изумленно повторил рыцарь. – Но каким образом?…
      И вдруг в его мозгу совпали две картинки.
      Джулио знал, что Острогом без всякого права распоряжается какой-то польский гетман, фамилию которого он позабыл в силу невозможности произнести по-итальянски… Ему и в голову не могло прийти, что вдова этого самого гетмана… что Катина сестра…
      – Ну да! – графиня встряхнула копной черных, едва убранных волос. – А вас бы разве не тревожил?
      В голове Джулио на минуту сделалась натуральная сибирская пурга. "Без корсета!" – с ужасом и без всякой связи подумал рыцарь, захватив глазами мягкие складки на талии, проступившие сквозь облегающую шерстяную ткань.
      Джулио не мог объяснить, отчего из всех приглашений, свалившихся на него в первый же день отпуска, он выбрал именно Александру… Судьба снова сама шла к нему в руки… Впрочем, возможно, боялся признаться: Александра Васильевна была в Петербурге единственной нитью к его короткому неаполитанскому затмению…
      – Ах, я так рада, что вы меня посетили, – тоже без всякой связи сказала Александра.
      …Потемкин перед отъездом к армии заехал к племяннице.
      – Сашка! – сказал он. – Пригласишь рыцаря. Они хотят твой Острог. А мы хотим, чтобы они у нас его попросили. А тебя соблазнили. Так ты уж, пожалуйста, соблазнись. Но только нам нужны факты. Встречи там, письма… Тебе не жалко? Ты денег-то все одно от Острога не видишь? Да и ихний он по праву, Острог-то. Но мы это выдадим за громадную жертву с нашей стороны. Рыцари у племянницы Потемкина ухитрились выдурить… – он налегал на "рыцари" и на "Потемкина". – А потом, Литта, говорят, хорош собою…
      – Мне жалко? – сказала Александра. – Хорош собою? Ты о чем говоришь, Гриша?
      Потемкин пнул ногой в косяк двери.
      – Да знаю, знаю, – сказал он. – Извини.
      "Хорош собою"… – горько думала Александра, глядя вслед князю. – Пустяковая просьба. Александра Васильевна Браницкая – красивая игрушка, мелкий инструмент в руках больших политиков… Дрянь!"
      Но Александра Васильевна по природе не умела долго оставаться в раздражении. Счастливое свойство находить приятную сторону в дурном обороте событий безыскусно вело Александру по житейским безднам и хлябям. Так устойчивый атлантический пассат, превозмогая противные штормы, гонит в декабре судно к мысу Доброй Надежды. Припомнив гатчинский обед, она снова, уже веселее, подумала: "Хорош, что правда, то правда… Да и Катьке нос утереть! Ее наглый, сонный скавронский нос!"…
      – Так вы говорите… – начал Джулио.
      Неожиданный поворот судьбы то ли придал рыцарю новые разумные силы, то ли отнял последние неразумные.
      – Я говорю, что только о вас все и говорят, – сказала Александра. – Даже Скавронский вчера мне в записке… А казалось бы, ведь только приехал…
      У Джулио снова одновременно оборвалось в груди и закружилось в голове. "Приехала! Она приехала! Она…"
      Он невольно посмотрел в окно.
      – Да, здесь недалеко, – сказала Александра, поджав немного губы. – А вот и чай.
      Положительно разговор выходил странным… Мало того, весть о приезде Кати из уст Александры немного покоробила рыцаря… Словно он уже вероломно переложил старые тайные и беспочвенные надежды на новый, явный и доступный объект…
      Илона поставила поднос, стрельнула взглядом в рыцаря и принялась разливать по чашкам.
      Александра, как пантера в джунглях, ждала реакции жертвы. Жертва реагировала медленно.
      – Да? – вяло сказал Джулио, принимая чашку. "Неужели она в Петербурге? Неужели она в Петербурге?" – тупо вертелся в голове один и тот же вопрос и никак не хотел перейти к выводам.
      – А разве он к вам не написал? – Александра не сводила с рыцаря глаз и все разматывала и заматывала шаль на шее своими полными, прекрасными, белыми руками.
      – Кто "он"? – Джулио оторопело смотрел на Александру.
      – У него во вторник большой прием… – как ни в чем не бывало продолжала графиня. – Бал почти что…
      – Почти что… У кого? – рыцаря было буквально не узнать.
      Так громадное, сильное дерево, враз подкошенное бурей, лежа на земле, шевелит еще по инерции листьями и вздрагивает в недоумении…
      – Что "у кого"? – сказала в свою очередь Александра. "М-да, – думала она. – Ларчик открывался несложно…"
      – Бал, – нелепо отозвался Джулио.
      – Ну какой у Скавронского бал! Объедятся и ну в карты играть! – Александра весело потирала теперь вперекрест свои плечи. – Так не написал? Хотите, я напомню? Там будет весь Петербург. Это странно, что про вас забыли. Это прямо удивительно. Впрочем, этого не может быть. Вы, верно, еще не разбирали почты…
      Джулио смотрел в лицо Александре Васильевне и почти не понимал, о чем она говорит…

      – Сашка! Боже мой, Сашка!
      Павел Мартынович вздрогнул. "Кто это кричит?" – с беспокойством подумал он, резво выскочил из кабинета и с парадной площадки второго этажа увидел внизу, среди вчерашних сундуков, обнявшихся и повизгивавших сестер. "Эк ее прорвало!" – подумал он в адрес жены и радостно заспешил вниз.
      – Ты что же это, мать, без доклада, понимаешь? – сказал он со слезами умиления на глазах. – По конюшне соскучилась? Сейчас как всыплю! – он схватил Александру за руку и припал губами.
      – Подумаешь, начальник! – фыркнула Александра. – Я не к тебе, я к Катьке. Всыпал? – она потрепала графа по голове.
      – Ну ладно-ладно, папа! – ревниво сказала Катерина Васильевна. – Откуда столько жару?
      – Не тебя, так хоть сестру, эт самое… – Скавронский не выпускал Сашиной руки.
      – На колу висит мочало, начинаем все сначала, – рассмеялась Александра. – Мартыныч! Ну, ты как?
      – Да как?… – Павел Мартынович поглядел на жену.
      – Понятно. – Александра снова повернулась к сестре. – Кать, ну ты просто… – она оглядела Катю с ног до головы. – Если еще брильянты надеть…
      – Никак у ней без яду не получается, – вздохнула Катя.
      – Вот именно, – обиделся за жену Павел Мартынович. – Она и без брильянтов, эт самое…
      – Ты в именья собираешься, Мартыныч? – перебила Александра, сдвигая брови. – Весна на дворе. Вот и давай двигай. А мы сами разберемся, кого брильянтами… эт самое… а кто и так перебьется.
      Внезапная мужиковатость Александры была тем любимейшим свойством, на которое Потемкин долгие годы безошибочно клевал, как лосось на энергичную навозную мушку.
      После обеда сестры уединились на Катиной половине. Катя, против обыкновения, не прилегла, а уселась на краешек бюро, покачивая ножкой в черном шелковом чулке. Александра привольно раскинулась в креслах.
      "Жалко, Левицкого нет, – думала Александра. – Картина "Сестры размышляют о высоком". Где это она выучилась бедром на столик? Шикарно. Шикарно – это когда не разберешь: вульгарно или случайно".
      – У тебя что, траур? – Александра показала глазами на черный чулок.
      – Мода, – пожала плечами Катя и поддернула платье до колен.
      – Тебя прямо не узнать. – Александра поднялась с кресла и обошла Катю кругом. – Уехала медленная, а приехала такая быстрая. Давай признавайся, кто тебя в Неаполе пришпорил?
      – Ты с ума сошла! – Катя всплеснула руками. – Ты не представляешь себе эту дыру! Описываю: мужчины – парикмахерские, женщины – лошади, дипломаты – помесь того и другого…
      Слова сыпались из Катерины Васильевны словно сухие горошины. И с такой бойкостью, что Александра только диву давалась. Как будто сестра долгие месяцы провела среди безнадежно глухих, а теперь с наслаждением погрузилась в море звуков собственного голоса.
      "Как это – "помесь парикмахерской с лошадью"?" – подумала Александра и рассмеялась.
      – Очень смешно! – сказала Катя. – А у тебя тут кто новенький?
      – А у меня мальтийский рыцарь! – сказала Александра. – Что письмо от тебя привез. Был у меня сегодня утром. Подгадал, когда я одна была…
      Катя так и застыла с полуоткрытым ртом.
      – Вот это мужчина, – словно бы не заметив, продолжала Александра. – Джулио Ренато Литта… – Александра мечтательно обвела глазами комнату. – Как он тебе показался?
      – Да ведь он монах! – вырвалось у Кати.
      Так ребенок после решительного отказа родителей выкрикивает: "Ну почему? Почему?" – в последней надежде на чудо.
      – И что? – Александра подошла вплотную к сестре и, приподняв на ладони, стала поигрывать Катиным кулоном в виде остролистого креста, волшебно спасенного Джулио из недр неаполитанского рынка. – Какой милый крестик! А где же Гришино кольцо?
      – Не хочешь – не говори, – сказала Катя, приходя в себя и обиженно отстраняясь от сестры. – А Григорий знает?
      – Между прочим, все интересовался, когда ты приедешь. – застарелая ревность мелькнула в голосе Александры.
      – Можно подумать, он не знал, – потерянно сказала Катя.
      – Ну ты, душа моя, самоуверенна, как прежде… – усмехнулась Александра. – А светлейшему нравится, когда я влюбляюсь. Ты забыла? Потом станет в постели выпытывать подробности и распалится так, что хоть святых выноси…
      Александра забавлялась Катиным смущением.
      – Постой, – сказала Катя. – Ладно Потемкин… А как же Федор? Ах ты, Боже мой! А Головкин-то как же?
      Мысли прыгали в Катиной голове, как кенгуру, она никак не могла собрать их в стайку.
      В комнату вошла баба Нюня.
      – Девки, чай пить.
      – Папа у себя? – быстро спросила Екатерина Васильевна.
      – Сейчас спустится.
      – Иди, Саша, вниз, я сейчас, – сказала вдруг Екатерина Васильевна и вышла из комнаты.
      "Что- то здесь не так, -смутно думала Катя, почти бегом пробираясь по огромному дому к кабинету мужа и вспоминая обрывки разговора со старшей сестрой, выражение лица. – Как-то все это… подозрительно. Нехорошо".
      Но что именно и почему "нехорошо" – этого наша Екатерина Васильевна никак не могла бы объяснить.
      Вернувшись от Александры, Джулио бросился к давешней куче визитных карточек. Приглашения на бал у Скавронских не было.
      Джулио обессиленно опустился на диван. Рыцарь был в буквальном смысле слова смят. Мысли прыгали от Кати к острожской ординации, оттуда – к черной шали Александры, ее полным рукам и сладострастным складкам на талии, от Александры – к Георгиевскому кресту.
      Эта черная птица над нами – плохая примета,
      Как разумная мысль в горячем любовном бреду, – пришли вдруг на ум строки Петрарки. "В шторме эмоций ищите якорь разума", – вспомнились следом слова де Рохана.
      Джулио потряс головой и поймал первую попавшуюся разумную мысль. "От Александры, выходит, зависит исход острожского дела. А Александра сделала ему женские намеки. Стало быть, судьба острожской ординации зависит теперь от…" Джулио покраснел и невольно огляделся по сторонам. В соседней комнате постанывал Робертино, и эти вздохи вдруг показались ему исполненными совершенно другого смысла. "Так, вероятно, сходят с ума", – подумал Джулио.
      Внизу, у парадной двери, зазвонил колокольчик. Джулио от неожиданности вскочил. Услышал, как Робертино, охая, спустился, потом поднялся и постучал в дверь.
      – Записка, – сказал Робертино.
      Джулио как зачарованный кивнул.
      Прием в честь приезда Павел Мартынович, как обычно, устраивал на двести персон. Меньшее количество едоков представлялось Скавронскому несуразным. Да и не любил Павел Мартынович, чтобы парадная зала в доме на Миллионной казалась гостям пустоватой.
      – Папа, – сказала Катя, проскальзывая в кабинет. – А где?… Ага, вот! – она подхватила со стола список приглашенных, другой рукой оперлась о плечо мужа. – Ага. Папа, ты идешь пить чай? А где же дипломаты?
      – Да ну их! – сказал Павел Мартынович. – В Неаполе надоели.
      – Папа, это неудобно. И потом – что за прием без дипломатов? Хотя бы один посланник нужен.
      – Эт самое… одного пригласишь – другие обидятся. Давай уж по-семейному.
      – А ты пригласи какого-нибудь… необычного. – Катя потрепала Павла Мартыновича по затылку. – Какой ты сегодня… душистый.
      – Необычного? – Павел Мартынович сомлел под Катиной рукой. – Перса, что ли?
      – Ну, я не знаю… Или героя какого-нибудь…
      – Постой, – сказал Павел Мартынович. – Постой-постой… Что мне давеча Безбородько… Помнишь рыцаря с Мальты?
      – Рыцаря? – Катя широко раскрыла глаза.
      – Ну да, что приезжал за паспорта-ами! – подсказал он, виляя лопатками. – Еще в Неаполе, помнишь? Так он же тут героем стал! А он, кстати, ведь и посол…
      – А-а… – Катя зевнула. – Он разве посол?
      – Может, его? – Павел Мартынович воодушевился. – Хотя нет, какой он посол? У нас с Мальтою…
      – Так ты ведь не хотел дипломатов? – Катя отняла руку от мужнина затылка и потянулась.
      – И как мне сразу-то?… – Павел Мартынович заерзал, призывая Катину руку обратно. – А, Тюша? Это будет гвоздь программы!
      – Гвоздь? – сказала Катя. – Интересно.
      Приглашение от Скавронского поразило рыцаря как гром среди ясного миланского неба. Бал приходился под вечер вторника на Страстной неделе по католическому календарю.
      "Через четыре дня… – тупо думал Джулио. – Сегодня, завтра, послезавтра… Неужели она в Петербурге? И в чем идти? Какая все-таки слякоть!…"
      Джулио поднес карточку к глазам, провел пальцем по ребру. И внезапно ярко представил Катерину Васильевну. Такой, как увидел первый раз на улочке Неаполя. И словно бы луч того солнца упал вдруг через окно в комнату.
      Словно в награду за дни, когда Катин портрет досадно расплывался в памяти, а отдельными воспоминаниями: самовольное ощущение руки в ладони, лавандовый запах, а то независимый взлет ресниц или роза в каштановых волосах – она встала теперь, словно одним махом начертанная то ли по трепетному холсту, то ли по самому дну глазных яблок.
      "Нельзя ехать, – думал рыцарь, глядя в вечерний мрак за окном. – Страстная неделя – какие пиры…"
      По черному стеклу бегали блики. он приглушил лампаду на стене и сквозь проясневшее стекло разглядел каменную глыбу и пустынный тоннель переулка с одиноким масляным фонарем на углу.
      "Тайная вечеря на двести персон… Что за персоны? – ревниво подумал он. – Странствующим и болящим в пост не возбраняется… Я, кажется, и то, и другое…"
      Он осторожно провел пальцем по бугристому свинцовому желобку, намертво запаявшему квадратик стекла в дубовый переплет. Постучал карточкой по стеклу.
      Так ребенок, втайне ожидая к Рождеству лошадку с изумрудными глазами, умом понимает, что дорого и невозможно. И, подхватив из-под елки наутро носок со сластями, кружит по комнате, счастливо улыбаясь и раздаривая конфеты.
      Но если вдруг, по мановению волшебства, мерцает под елкой заветная лошадка… Замерев как вкопанный, он стоит ни жив ни мертв… И долго еще ходит кругами, осторожно приближаясь, не в силах поверить до самой глубины души.
      "А вдруг он приехал без нее?" – подумал Джулио и снова поднес карточку к глазам. "Граф Скавронский имеет честь… – разглядел он, наклонив квадратик к неверному свету лампады. – Почерк мужской… Или женский? Если без нее – тогда другое дело… Тогда можно не ехать. То есть наоборот, тогда можно ехать… То есть…"
      Джулио опустил руку и прислонился к стене.
      "Ну вот и бесы на Страстной неделе… – безразлично подумал он. – Неужели она здесь?"
      Швырнув карточку на бюро, Джулио заходил по кабинету, нервно поглаживая запястье раненой левой руки.
      "Нельзя. Ни за что! – Джулио остановился посреди кабинета. – Так можно найти миллион причин. Миллион "за", миллион "против"… Миллионная – это в двух шагах…"
      – Жюльен! – крикнул он.
      В дверь засунулся Жюльен.
      – Же ву зан при, – сказал Жюльен.
      – Одеваться, – бросил Джулио.
      Жюльен отрицательно покачал головой:
      – Одного вас не велено…
      – И плащ, – сказал Джулио. – Шпагу и плащ.
      Через полчаса Джулио обнаружил себя под окнами дома на Миллионной.
      Во втором этаже горели три окна.
      "Три, – подумал Джулио. – Почему только три? Почему не пять? Или семь?"
      Жюльен ошалело ходил поодаль, проклиная больного Робертино, рыцарей и в целом российско-мальтийские дипломатические отношения.
      Прислонившись к мокрой коре старого вяза, Джулио сомнамбулически смотрел сквозь решетку голых ветвей на страстно-желтые прямоугольники окон. Он переводил глаза с одного окна на другое и третье, силясь угадать – которое?… В крайнем левом портьеры, распахнувшись внизу, образовывали интимный треугольный просвет, укрытый, правда, кокетливой кружевной гардиной.
      "Плохо, что Робертино болеет", – подумал Джулио.
      В это время Катя, поднявшись вместе с сестрой после чая обратно к себе, подошла к окну и, откинув портьеру, прислонилась разгоряченным лбом к стеклу.
      "Санкт- Петербург, -подумала она. – Боже мой!…"
      Александра подошла сзади и, обняв, поцеловала Катю в душистый водопад волос.
      – Все сошли с ума, – сказала Катя шепотом в стекло. – Как хорошо!
      – Но он же знает, что у тебя ночует сестра, – ответила Александра, горячо и сладко дыша Кате в затылок.
      – Разве? – Катя слепо глядела в окно.
      – Да ты же его предупредила.
      – Нет, мы еще не видались, – сказала Катя.
      Она приложила ладони лодочками к вискам и, прильнув, стала вглядываться в заоконный сумрак.
      – А-а, – сказала Саша, отстраняясь и заглядывая на Катин профиль сбоку. – Постой, да ты о ком?
      Катя повела плечом.
      – Я-то о Мартыныче, – сказала Александра и вздохнула.
      – Да разве дело в нем? – прошептала Катя.
      – Не знаю! – честно призналась Саша.
      Катя, протянув назад обе руки, обняла сестру за талию. Александра положила подбородок Кате на плечо и тоже уставилась в заоконную тьму.
      – Как фонарик, – сказала Катя. – Вон тот, за вязом. Помнишь, там стоял Ксаверий? А мы все гадали – кто нынче приВЯЗался?
      – Ксаверий… – помедлила Александра. – Хм, там стаивали и поважнее…
      – А мы все гадали: по ком стоит? Помнишь? – сказала Катя. – А им невдомек, что фонарь просвечивает насквозь… Постой! – сказала вдруг Катя, отшатываясь. – Приглуши-ка свечи!
      – Да ну тебя! – дернулась Александра.
      Но Катя отодвинулась от окна, задернула портьеру и, развернувшись, прислонилась спиной к простенку.
      Александра проворно прошла к канделябру, задула разом все свечи.
      Катя между тем снова развернулась и, сделав из портьеры маленькую норку, всунула туда мордочку. Рядом просунулась Александра.
      – Ты видишь? – прошептала Катя. – Не может быть!…
      – Гриша!… – выдохнула Александра.
      Катя не отвечала.
      – Огромный! – сказала Александра. – И грустный…
      – Он же в Валахии… – сказала Катя. – Постой-ка…
      – Приехал! – откликнулась Александра. – Из-за тебя! Для бешеной собаки семь верст не крюк…
      Они, разом вынырнув, поглядели друг на друга.
      Катя обвела глазами в полусумраке спальню, картины на стенах, балдахин над кроватью и вдруг прыснула.
      В это время Джулио, взволнованный чехардой женских лиц в окне, трепетом портьеры, загадочной игрой света и тьмы, вдруг очнулся. Он огляделся, отвалился от ствола, стряхнул с плеча все, что могло к плечу прилипнуть…
      – Же ву зан при? – Жюльен занырнул под крону. – Аллон! Плю тар. Коман э тэль?* – он кивнул на окна и подмигнул.
      Джулио пристально взглянул на него. Поманил пальцем. Когда Жюльен подбежал, несильно ударил лопатой ладони в кадык. И, обогнув захрипевшего мажордома, быстро пошел, размахивая руками.
      – Дура! – сказала Александра. – Что смешного? Отойди!
      Но Катя, сотрясаясь от смеха, не уступала.
      – Катька! – прошипела Александра. – Я тебя укушу! – и, отодвинув сестру, взволнованно вперилась за окно.
      Сутулый джентльмен, держась за шею, странно вертелся на месте, как духобор. "Это называется огромный и грустный? – разочарованно подумала Александра. – Впрочем, кажется, натурально невеселый".
      Екатерина Васильевна отпрыгнула от окна и повалилась на кровать.
      – Укуси! – кричала она, болтая ногами. -
      А укуси меня за голову!
      А укуси меня за грудь!
      А укуси, пока я голая!
      А укуси за что-нибудь!
      Ну? – говорила она, отирая слезы. – Стоит? А то, может, уже на стену лезет?
      Александра изо всех сил впивалась взглядом в джентльмена, никак не похожего на джентльмена. В то место под вязом, где только что – она готова была поклясться! – стоял мужчина. Но ни мужчины, ни даже намека на мужчину, ни даже следа от намека! "Дожила! – подумала Александра. – Под каждым деревом мерещатся".
      Только старый вяз, навылет подсвеченный фонарем, пустынно и горько шевелил кроной. Тени ветвей, отброшенных фонарем, скользили по лицу Александры, и ей было невдомек, что на заскорузлых ветвях в эту ночь проклюнулись первые зернышки листьев.

      – Может быть, что-нибудь еще, сын мой? – спросил в конце исповеди патер Грубер.
      Исповедальни в доме не было, патер непривычно стоял прямо перед Джулио, как православный батюшка, что отчасти смущало рыцаря. Однако патер склонил голову вниз, подставив огромное, пружинистое ухо. И ухо обезличивало исповедь вернее тряпичных занавесок в фанерных католических кабинах.
      – Подумайте, – сказал патер. – Может быть, суесловие?
      Джулио, размягченный индивидуальной мессой, отрицательно покачал головой.
      – Гордыня?
      – Нет, святой отец.
      – Рукоблудие?
      – Рукоблудие? – Джулио задумался. – Первое время в ордене велели кулаки на ночь обматывать бинтами, – сказал он, просветленно улыбаясь. – А все равно умудрялись…
      – Это как же это? – удивился патер.
      – Кулака-то два! – пояснил Джулио.
      – Интересный способ, – согласился патер.
      Патер Грубер начал свою карьеру в России с того, что оказал услугу великой княгине Марии Федоровне.
      Павел Петрович встретил священника неприветливо. Количество шарлатанов, вертящихся вокруг русского престола, стало даже некоторой русской достопримечательностью.
      Презрительно оглядев щуплую фигурку патера, он сказал:
      – Это вы беретесь вылечить великую княгиню?
      Ему не понравилось лицо патера – в мелких прыщиках, словно бы сваренное на прокисшем молоке.
      – Берусь, ваше высочество, – просто ответил патер.
      "Сначала прыщи бы вывел", – подумал Павел.
      – Графиня Мануцци рекомендует вас как опытного дантиста…
      – Это переизбыток серы в организме, ваше высочество, – сказал патер Грубер, указывая на свои прыщики. – Дантиста?
      – Серы? – в свою очередь удивился Павел.
      Они посмотрели друг на друга.
      "Непро- ост", -подумал Павел.
      – А кто сказал, что боли великой княгини имеют челюстно-лицевое происхождение? – поставил вопрос патер.
      – А как же вы беретесь вылечить, еще не зная диагноза?
      Они снова поглядели друг на друга.
      – У вас, я вижу, плохо работает левая почка, ваше высочество, – сказал патер. – Но это я поправлю. Впрочем, у весов редко бывает пиелонефрит.
      Павел заботами Никиты Панина хорошо знал все эти оккультные маневры. Бесцеремонно толкуют про знак Зодиака, забыв спросить разрешения на интимную экскурсию. Сверлят взглядом, словно ты вошь на аркане. В ответ начинаешь нервно и паскудно заискивать. Страшно, когда тебя видят насквозь.
      – У вас, кажется, тоже назревает катаракта, – ответил Павел. – Но это я поправить не берусь. У дев катаракта неизлечима.
      Излишне говорить, что они посмотрели друг на друга в третий раз. При этом патер не удержался и, сморгнув, протер пальцем левый глаз. "А говорили – дурачок", – хмуро подумал он.
      – Не в этом, в другом, – сказал Павел.
      "Вдобавок эта публика любит приплести неприлежно прочитанное Евангелие, – говорил Панин. – И угрюмо настаивает на своем праве делать вам добро. Если не уметь вести беседу – неприметно заглотишь наживку".
      – Я даю вам один день, мистер Грубер, – сказал Павел Петрович.
      "Смесь пиелонефрита с Евангелием – сильнейший галлюциноген, – подумал он. – С другой стороны, когда у жены месяц голова разламывается от боли – чем черт не шутит? Сера так сера".
      – Только не вздумайте дать княгине опий, – добавил великий князь.
      История по сей день хранит загадку, какой алкалоид морфина использовал патер вместо опия. Может быть, парагвайскую сому? Или гаитянский экстракт из рыбы-собаки? Зато известно, что Мария Федоровна больше не могла обойтись без услуг иезуита. Кстати, пришлось-таки вырвать зуб с тривиальным воспалением надкостницы.
      Орден Иисуса, хоть и бедствовавший, вложил деньги оставшихся прихожан в производство золотого протеза. И поместился, таким образом, в опасной близости к сердцу будущей императрицы российской.
      – Ну хорошо. Вожделение? – продолжал патер Грубер.
      Джулио помедлил. Патер поднял голову и внимательно посмотрел на рыцаря.
      – Помолитесь, – предложил патер, снова опуская голову. – Я подожду.
      Джулио задумался. Испытал ли он вожделение тогда, в Неаполе? Он был зачарован, он полетел на Екатерину Васильевну, как мотылек на свечу. Он даже ослеп на мгновение… Но разве мотылек испытывает вожделение к свету? А что же он тогда испытывает?
      – Н-нет, – сказал Джулио. – Я давно не испытывал вожделения.
      – А отчего вы задумались? – патер снова повернул пружинистое ухо.
      Джулио боролся с собой. Ему изо всех сил хотелось освободиться от налетевшей тогда, на виа Маринелла, хмари соблазна. И разом – от дьявольского круговорота последних дней. От наваждения – поддаться красавице Александре ради высоких политических целей: респонсий с острожской ординации… От которых зависела, между прочим, судьба его настоящей родины – Ордена госпитальеров. Но было почему-то жалко освобождаться. Джулио вдруг почувствовал: покайся он в предгрозовых симптомах – и шагнет за горизонт. И никогда уже гроза не настигнет его. Но в этом "никогда" просвечивала та простейшая безысходность, какой инстинктивно пугается смертный ум. Какая в двадцать пять лет еще представляется не порогом свободы, а могильной плитой.
      Джулио глубоко вздохнул, почувствовал вдруг ноющую боль в раненой руке и… рассказал патеру о Екатерине Васильевне Скавронской.
      – Вы спрашивали о вожделении, – закончил рыцарь. – Я рассказал вам о любви. – Джулио смело посмотрел в лицо священнику.
      Нечаянно произнесенное слово, слово, значение которого Джулио последние десять лет относил исключительно к Богу, вдруг не испугало, а странно умиротворило смущенную душу рыцаря.
      – Я рассказал вам о любви, – твердо повторил Литта.
      Патер, как ни обрадовался удаче, все же поразился. Внутренняя борьба, волнами прокатившаяся по лицу рыцаря, не ускользнула от внимательных глаз иезуита. "Нам бы такую силу воли", – подумал патер.
      – Прежде чем сказать о человеке, счастлив он или нет, узнай, как распорядился он своей волей, – процитировал патер пятую аркану. – Всякий создает себя по подобию дел своих. Сосредоточься в молчании, внутренний голос заговорит в тебе: пусть ему ответит твоя совесть.
      – Да, святой отец, – сказал Джулио.
      – Я вам дам одну молитву, – сказал патер. – Николая Мир Ликийских. Она мало известна. Вы, пожалуйста, выучите ее и почитайте среди утренних и вечерних. Ну… хотя бы месяц.
      "Интересно, – думал патер. – Все ложится одно к одному".
      Джулио встал на колени, священник перекрестил склоненную голову рыцаря, благословил, подал просфорку и на ложечке каплю кагора.
      Джулио не заметил, что причастился почти по православному обряду.
      В последующие дни Джулио буквально закружился в светской жизни северной столицы. Слава, веселье и роскошь, казалось, слились в своих крайних формах специально для того, чтобы обрушить всю мощь мирских соблазнов на голову строгого капитана из далекой монашеской кельи в центре Средиземного моря.
      Но Джулио и здесь совершил два диких с точки зрения вышеназванной коалиции поступка. Первый – он написал в Ватикан письмо, испрашивая позволения носить Георгиевский крест. Второе: обласканный большим двором, он поехал вдруг в Гатчину лично благодарить Павла Петровича за поздравление.
      Когда Гете принес Шешковскому копию просьбы в Ватикан, Шешковский расхохотался.
      – Умрешь с этими католиками, – сказал он. – Наши дареному коню норовят заглянуть в зубы, а эти – прямо в зад.
      Когда Куракин доложил Екатерине, что Литта ездил в Павловское, Екатерина притворно нахмурилась.
      "Все само ложится одно к одному", – подумала царица словами патера Грубера.
      В понедельник вечером Джулио снова заехал к патеру Груберу на Лиговский канал.
      – Наоборот, – сказал патер Грубер, – непременно ехать к Скавронскому.
      Он заботливо перекрестил гостя.
      – Клин клином вышибают, – участливо продолжал он. – Но я буду рядом. И если что…
      Джулио вскинул глаза.
      – Скавронский – член ложи Египетского согласия, – пояснил святой отец. – Я тоже приглашен…
      – Если что?… – переспросил Джулио.
      – Он помогает братству чем может… – патер уклонился от ответа, но с тревогой поглядел на рыцаря. – А граф Скавронский может много…
      – Понятно, – сказал Джулио, опуская глаза.
      Ложа египетского согласия была учреждена в Неаполе Джузеппе Бальзамо, графом Калиостро, в 1773 году, сразу же после запрета папы на деятельность Ордена иезуитов. Как патер нимало не удивился приезду Джулио, так Джулио нимало не удивился членству. Скавронский – богач. Таких с одинаковым удовольствием принимают и в ложу, и на ложе. А вот что означало "если что"?
      Джулио учили на Мальте, как мирно запугивать жертву.
      Добрейший фра Эмилио Фальцон, ученик Месмера20, на лекциях говорил:
      – Братья о Христе! Поговорим о мирянине. Самое страшное для мирянина – туман. Смутное марево неизвестности. Что пугает мирянина в неизвестном? То обстоятельство, что оно неизвестно лично ему. Что же в этом жуткого? Жутко то, что оно, возможно, известно другим. Неведомое никому – не страшно никому. Неведомое многим – страшно многим. Неведомое одному – страшно всем.
      Рыцари озадаченно переглядывались. Софизмы душки Фальцона были в большой моде. Их было проще запомнить, чем истолковать.
      – Запомните, – продолжал милейший фра Фальцон, – явленное могущество есть свидетельство слабости. Намек на могущество – шаг к победе.
      – Позвольте, – возражал с задней парты щуплый Дублет. – Разве чудо не есть явленное могущество божества?
      – У вас талант естествоиспытателя, – весело отвечал душка Фальцон. – Чудо и есть намек на беспредельную власть Господа. Вы ведь не боитесь чудес? Зато вы боитесь Того, Кто за этим стоит. Впрочем, вы, канцлер, может быть, и не боитесь. А вот мне страшно. – и душка Фальцон истово крестился. – Паралич воли развивается от яда тонко нарезанных намеков, – продолжал Фальцон. – Лучший гарнир – выражение глаз. От этого токсина нет противоядия. Потому что воображение докончит то, чего не успело любопытство. Армагеддон, разразившись, перестает ужасать. Что явлено – то объяснимо. Но ужасен намек на Армагеддон!
      И все- таки Джулио вышел от патера Грубера со смутным ощущением тревоги.

      Весна на Мальте набирала силу. Таких ветров Волконскому не приходилось встречать даже в Бискайском заливе во время нудного двухмесячного перехода из Санкт-Петербурга на Мальту.
      Самое неприятное: ветер был теплый и мутный. Микроскопическая пыль из Сахары покрывала тонким слоем все движимое, недвижимое и невидимое на Мальтийском архипелаге. Забиралась в любимый бювар с египетскими папирусами, в постель, в самую душу. Даже боевой арсенал в подвале дома, исправно пополнявшийся Фомой, был покрыт желтой пыльцой.
      – Протрите, что ли, – в сердцах говорил Волконский Фоме, проводя пальцем по стволу мортирки, притулившейся в дальнем углу.
      – Бесполезно, ваше сия… – отвечал Фома. – Завтра опять наметет.
      – Все равно смахните, – брезгливо настаивал Волконский.
      В глубине души граф не любил оружия. Ни холодного, ни горячего, ни пищалей, ни фузей. Особенно Дмитрий Михалыч не жаловал ятаганов. Но как раз ятаганами были переполнены все мальтийские лавочки средней руки. И Фома таскал их гремучими связками, а затем усердно чистил углем и страстно дышал на проблески стали.
      Единственным видом оружия, достойным мужчины, граф признавал египетскую катапульту. Но приходилось мириться с размерами арсенала и техническим прогрессом.
      Фома привозил оружие под видом провианта и, свалив в углу подвала очередную груду, говорил:
      – Ваше сия… Нас здеся трое. Ну на хрена нам столько ятаганов?
      – Приказ! – таинственно отвечал Волконский. – Чистите, Фома, чистите! В марте – трое, в апреле, глядишь, тридцать трое, а в мае…
      – В мае тридцать один, ваше сия…- подсказывал Фома.
      В один из случайно безветренных мартовских дней Фома робко постучал в кабинет.
      – Привел, ваше сия… – сказал он.
      – Хорошенькая? – поднял глаза Волконский и понял: свершилось.
      – Ужас, ваше сия… Форменный конь!
      – Говорил с ней?
      – Дура дурой. Ни слова по-русски, но очень жадная – как велели!
      Когда она вошла в кабинет, Волконский плотнее вжался в кресло. "Первое правило вербовки – наглость", – вспомнилось наставление Шешковского.
      – Как звать? – вежливо спросил граф по-арабски.
      – Гюльбеки, – хрипло ответил конь.
      – Почему пошла в потаскухи? – граф плотнее запахнулся в шлафрок.
      Гюльбеки смерила графа веселым взглядом.
      – А ты почему пошел в послы? – спросила Гюльбеки.
      "Второе правило…" – лихорадочно пытался припомнить граф, одновременно усиливаясь представить Гюльбеки в постели. Усилие пропадало даром.
      – Вот и я поэтому, – наставительно сказала Гюльбеки.
      Сначала Волконского поразили усы. Потом его поразили ноги. Ноги, мощными буграми выпиравшие из шальвар, вызывали мучительное желание потрогать и удостовериться: сделано из натуральной кожи.
      "Беда. С кем же она работает? – покусывая губы, думал граф. – Второе правило – проникнуться к вербуемому нелицемерной симпатией", – внезапно осенило графа.
      – Да вы присаживайтесь, – сказал он, кисло улыбаясь. – Кофе не хотите?
      – Чего? – грубо спросила Гюльбеки.
      "Нелицемерной не получится", – тоскливо подумал граф.
      – Кофейку? – пояснил он. – По-турецки?
      Гюльбеки вдруг молча уселась на ковер, где стояла.
      "Третье. Кажется, было третье правило", – вертелось в голове посла.
      – Петр! – крикнул он.
      В дверь всунулся Фома.
      – Петр на улице, ваше сия… Прогуливается на всякий случай…
      – Кофе умеешь? – спросил граф. – Принеси бабе кофе. Кофе, – фальшиво улыбаясь, перевел он в адрес дамы.
      – А выпить нету? – сказала Гюльбеки.
      – Слыхал? – кивнул на девушку Дмитрий Михалыч.
      Фома исчез.
      – Сколько вам лет? – галантно спросил Волконский. "На кой мне ее возраст?" – тут же подумал он.
      – Чего?
      – Ну… сколько лун назад вы родились?
      – А ты хороший! – сказала Гюльбеки. – Ты, главно, будь попроще. Деньги есть?
      "Деньги! – снова осенило Волконского. – "После того как вербующий проникся к вербуемому нелицемерной симпатией, вербующему следует предложить вербуемому денежные знаки".
      Граф смерил Гюльбеки оценивающим взглядом.
      "Вербуемому-вербующему-вербуемому… – граф изо всех сил старался примерить причастия на действующих лиц. – И как быть, когда сами требуют? Дать или не давать?"
      Гюльбеки, глядя прямо перед собою, то есть в область графовых колен, вдруг громко и смачно зевнула.
      "Не дам!" – подумал граф.
      Зубы Гюльбеки – каждый размером с прокуренный мизинец капитана Ивана Андреевича – вызвали у графа непреодолимое желание оказаться на родине.
      Но тут дверь распахнулась, в кабинет вплыл Фома с подносом кофе. И правило четвертое, золотое, нарисовалось перед мысленным взором Волконского, как "мене, мене, текел, упарсин"21: "Сомневаясь – не сомневайся. Полезней дать, чем не дать". Волконский мысленно примерил эту мысль на Гюльбеки и не согласился с Шешковским. Шешковский, однако, подкреплял поразившую учеников мысль доказательством: "Если ты имел возможность дать денег и не дал, то потом можешь пожалеть: зачем не дал? А если дал, то о чем же тут жалеть?" "Как о чем, ваше сия?… – поражался с задней парты Фома. – Очень элементарно: зачем дал?" "Как так?" – поражался в свою очередь Шешковский.
      В бюджете начальника службы внешней разведки государевы деньги так гармонично сливались с личными, что вопрос "зачем дал?" давно не посещал Шешковского.
      "Взвешено. Отмерено. Поставлена точка", – Волконский потянулся за кошельком.
      По уходе Гюльбеки Волконский вызвал Фому.
      – Будешь ходить раз в неделю, – сказал он.
      – Что так часто? – воспротивился Фома.
      – Ну не мне же к ней ходить?
      – Пусть тогда Петро…
      "Не захочешь сам – посылай шустрика", – вспомнил граф установку завербованной Гюльбеки и улыбнулся.
      – Фома, – сказал Волконский, сверля его глазами. – Это личная просьба российского агента Гюльбеки.
      Отпустив Фому восвояси, граф спустился в подвал, достал журнал в красном сафьяне и занес данные о вербовке. В аккурат под недельной давности отчетом о памятном вечере на вилле барона Тестаферраты.
      Два дня, между прогулкой с Лаурой по Валетте и ужином на вилле у ее дядюшки, Волконский маялся. И в маете ему рисовалось одно и то же: губы Лауры.
      Почему эти детские выпуклые губы зацепили вдруг душу графа – сказать нелегко. Может быть, потому, что с них невозможно было сдуть выражение серьезности? Оно возвращалось как ванька-встанька.
      Глаза Лауры умели улыбаться, светиться и плакать. Но губы – губы оставались серьезными, как у нотариуса. А может быть, причина менее романтична? И кроется в смелом воображении графа, о подробностях которого умолчим? Или в том и другом?… Но только все сорок восемь часов Волконскому рисовалось одно высшее блаженство: осторожно обвести пальцем упругий овал этих самых серьезных на свете губ.
      Накануне поездки к Лауриному дядюшке канцлер Дублет вдруг дал Волконскому аудиенцию. "Совпадение? – подумал граф. – На этом острове, кажется, все совпадения заранее вносятся в архив Ордена госпитальеров. Верительных грамот он у меня не принимает, а аудиенции дает. И на елку сесть, и задницы не уколоть…"
      Щуплый Дублет встретил Волконского, весь извиваясь, как улыбчивая очковая змея.
      – Мальтийская знать – Каламатты, Кеткути-Ганадо и Чеклюны – все выходцы из Южной Италии, – лучезарно заговорил Дублет, едва уселись.
      "Что это он так переливается?" – подумал Волконский.
      Фигура Дублета, при всей щуплости, отличалась книзу некоторой грушеобразностью. "Любопытно, кто его в это кресло посадил? – думал посол. – И за какие заслуги?"
      – Отчего же они называют себя мальтийцами? – поинтересовался Волконский. "Хочет прочитать лекцию – пусть читает", – подумал он.
      Дублет радостно зазмеился по столу:
      – Они тыщу лет назад приехали на Мальту. Двадцати семьям принадлежит вся земля. За исключением той, что под юрисдикцией ордена. Кем же им себя считать? Потом – у них ведь этот язык…
      Мальтийский язык, кстати, с первой же фразы поразил Волконского приятной комбинацией арабских корней с французскими флексиями при итальянских фонемах.
      – Правда, письменности до сих пор нету, – продолжал Дублет. – Но им от этого, кажется, даже веселей. И потом – куда им особенно писать, когда полчаса проехал – и приехал? При дороговизне бумаги дешевле у раба на лысине картинку татуировать. Рекомендую – национальное мальтийское изобретение. В случае осады бреешь раба налысо, татуируешь на черепе призыв на Сицилию о помощи, ждешь неделю, пока отрастет щетина, и засылаешь на фелюге в Поццалло. Причем даже если сарацины перехватят раба, то он, во-первых, сам понятия не имеет, что у него там изображено. А во-вторых, застенчивым туркам и не взбредет на ум заглянуть в такое интимное место. Отрезают послание вместе с головой и посылают обратно. Вот такая почта, без всякого обратного адреса…
      "Ну ты, наконец, закончишь?" – подумал Волконский.
      Всех этих баек он начитался у аббата Верто22 и теперь только старался поскорей уловить, куда клонит Дублет. И почему, вообще говоря, Дублет, а не Лорас? "Они, кажется, придают мне мало значения, – думал Волконский. – Надо что-нибудь спросить".
      – А почему вас так интересует мальтийская знать? – поставил невинный вопрос Волконский.
      – Меня? – нисколько не сбившись, удивился Дублет. – Говорят, что она интересует вас.
      – Кто говорит? – быстро среагировал Волконский.
      – Разведка говорит. – Дублет буравил его глазками, внезапно преобразившись из подвижного змееныша в оцепеневшего мумми-тролля.
      – Спасибо, – сказал Волконский. – Это очень откровенно с вашей стороны.
      – Видите ли, граф, – Дублет комично откинулся в кресле, – мальтийская знать доставила ордену столько неприятностей, что мы даже решили ввести специальный инструктаж для иностранных гостей. Чтобы, знаете, не возникало соблазнов…
      "Он похож на министра, как ткацкий станок на фиванскую колесницу, – думал посол. – Но зад у него, конечно, интересный".
      – Невольно возникает соблазн, господин министр, – перебил Волконский. – Невольно: перепутать понятную предосторожность с вмешательством в частную жизнь…
      – Помилуйте, граф! Кто же вам запрещает? Если вам, скажем, нравятся мальчики – нас это совсем не касается… – Дублет вкусно сощурился и забарабанил коготками по столу.
      "Так, надо покраснеть, – весело подумал посол. – Хреновая разведка. Если Лаура у них – мальчик, могу себе представить ихних девочек. Змееныш намекает, что мышка под колпаком. То есть это я, русский граф, мышка. И я, стало быть, под колпаком…" – Волконский пошевелил ноздрями, начиная наливаться кристально прозрачным, как ледяная водка, гневом.
      "Излишняя уверенность противника есть ваш боевой резерв", – учил Шешковский.
      – Эхм… – сказал Волконский, краснея, как девица. – Видите ли, я…
      – Ну-ну? – осклабился Дублет, любуясь румянцем на нежных щеках молокососа-посла.
      – Собственно, мне кажется, я уже достаточно взрослый человек, чтобы самостоятельно выбирать себе друзей… – Волконский от самолюбия сильно потянул кверху подбородок, как если бы цирюльник приготовился выбрить ему шею.
      – Именно! – обрадовался Дублет. – Именно достаточно…
      "Клюнул! Ну, наглая рожа! – думал Волконский. – Ну, погоди!"
      Вторично характеризовать молодого Волконского к Екатерине явились Безбородько с Шешковским.
      – Губошлеп, ваше величество. То, что нужно, – сказал Шешковский.
      Екатерина, нахмурившись, снова припомнила субтильного графика Волконского с нервными движениями хорошо затверженных манер, с небесно-голубыми глазами.
      – Нужен зубр, а ты мне теленка. Хоть языки знает?
      – Ваше величество! – вмешался Безбородько. – Що им зубры? Ось воны злякалысь! Вы представьте цэй островок. Що такэ зубр у загони? Як каже Архимэд? Кожнэ тило, впэртэ в воду, не тиряе ваги зроду, выныряе видтуды з сылой выпертой воды!
      – Да ну? – сморщившись, сказала Екатерина. – Переведи.
      Овладев русским, она так и не приноровилась расшифровывать хохлацкий. Не говоря уже о том, что древним грекам предпочитала современных французов.
      – Чем меньше тело, тем тише его выпирает, ваше величество, – на чистом русском отрапортовал Безбородько.
      – А зубр, как вы изволили… Он их насторожит, – поддержал Шешковский. – Там три дороги на всем острове. Поставил три капкана – и почивай!
      – Да больно молод, – не сдавалась царица.
      – Не просто молод, – ответил Шешковский. – Он юн, обаятелен и щепетилен. И очень любит порядок. Но это – пока его не завели… Он, видите ли, в душе игрок, ваше величество. Настоящий, природный игрок. Причем его не волнуют мелкие ставки…
      – Ишь ты! Да откуда вы взяли, что мальтийцы его заведут? – спросила Екатерина. – У них принцип один: ласковый теленок двух маток… с этим ихним нейтралитетом.
      – Россия для них – шишка на ровном месте, – сказал Шешковский. – Неизвестно откуда вдруг выскочила. Имеет наглость прислать посла. Да как же не заведут?
      – Подойдите сюда! – Екатерина поманила обоих. Развернув, взялась руками за министерские шеи. – Мальта для меня – важнейший пункт, – сказала царица. – Вы, может быть, не понимаете причин, но оно и не вашего ума дело. Головы крепко сидят? – она ласково потрясла обоих министров за шеи. – Коли ошиблись в губошлепе – не обессудьте.
      Вилла маркиза Кассар-Торреджиани в Бурмарраде совсем не походила на родовое гнездо барона Тестаферраты в Мтарфе. Щегольские белые колонны, внятная геометрическая форма, терраса, сидящая на этих самых колоннах. Все как у людей.
      Волконский с удовольствием взбежал на крыльцо.
      Пока барон представлял Волконскому гостей ("Граф Кеткути-Ганадо". – "Здравствуйте, граф!", "виконт Аджюс". – "Здравствуйте, виконт!"), Волконский искал глазами Лауру и не находил. Мать Лауры Джианна – была, арбузный маркиз – был, а Лауры не было.
      Все расселись в гостиной по соломенным креслам сомнительной устойчивости. Волконский покосился на плетеные ножки под седалищем тучного барона Тестаферраты.
      – А позвольте спросить, – резко начал разговор виконт Аджюс, самый молодой из гостей. – Правду ли говорят, что Россия получила право прохода по проливам?
      Волконский понял, что на встречу пришли серьезные люди. Арбузный маркиз, хозяин виллы, несмотря на возраст, стушевался в тень и только пожимал важно губами.
      – Ну конечно! – сказал Волконский, с интересом разглядывая огромный отложной воротник виконта Аджюса. – Еще в одна тысяча шестьсот… то есть семьсот… Словом, проливы! – Волконский махнул рукой.
      У Дублета он верхним чутьем ухватил: полезнейший тон – это тон туповатый.
      Гости переглянулись.
      – И где же теперь базируется русский черноморский флот, позвольте полюбопытствовать? – вмешался Кеткути-Ганадо, человек без бровей, и повел теми местами, где они должны были быть.
      "Кеткути. Шут его знает, что за фамилия!" – подумал Волконский.
      Он понял подоплеку вопроса. Севастопольский флот, любимое детище Потемкина, в день осеннего равноденствия 1787 года был разбит страшной бурей на траверзе мыса Калиакрия, неподалеку от Кинбурна. Погибли три линкора, все большие фрегаты с артиллерией и масса швивок.
      – Да какой там флот! – махнул рукой Волконский.
      – Ну как же! – поддержал земляка виконт с воротником. – Столько было шума! И где же он, флот?
      – Утоп! – вертя головой, сказал Волконский. – Вы знаете, – понизив голос, он наклонился над столом, – когда правят фа-во-риты – беда! – и победно откинулся на спинку.
      Барон Тестаферрата наблюдал за Волконским из-под тяжело приспущенных век.
      Гости снова переглянулись.
      "Не переиграть, – подумал посол. – Где же Лаура?"
      – С другой стороны, господа, только за истекший год в Севастополе построено три новые верфи, – важно сказал Дмитрий Михайлович.
      – А где это – Севастополь? – как парусом, всколыхнул воротником виконт Аджюс. – Греция?
      – Крым. Россия. Порто-франко в Черном море, – отрывисто сказал Волконский, стреляя глазами по сторонам.
      Джианна, свернув на медной машинке сигаретку, воткнула ее в эбонитовый мундштук и прикурила.
      Волконский боролся с искушением спросить, где Лаура. Однако тяжелый взгляд барона из-под приспущенных век напоминал: бывают ошибки, а бывают непростительные ошибки.
      – Ну что, предупредили вас в Валетте, как опасно иметь связи с мальтийской аристократией? – с усмешкой подал голос арбузный маркиз Кассар, изящно переводя разговор с русского флота на мальтийскую аристократию.
      – Я давно не видел Дублета, – легко сказал Волконский.
      Гости в третий раз переглянулись.
      – Вы всегда так откровенны, граф? – разжал наконец губы барон Тестаферрата.
      – Не всегда, – коротко ответил Волконский.
      Он узнал все, что было нужно.
      – Здесь нет чужих ушей, – сказал виконт Аджюс с воротником-парусом. – Здесь даже слуги – родственники. Чего вам бояться? А при вашей любви к оружию… я хотел сказать – к антиквариату… вы всегда сумеете постоять за себя.
      Волконский насторожился.
      – Граф, давайте не будем ходить вокруг да около, – вмешался Кеткути-Ганадо и снова двинул местами, где то ли были, то ли никогда не было бровей. – Как вы думаете – сколько осталось ордену?
      "В ход пошла тяжелая артиллерия", – подумал Волконский.
      – В каком смысле? – осведомился он.
      – У нас могут быть разные религии, – продолжал Кеткути. – Но когда дело касается земли – религиозная рознь уступает место расчету. Россия теперь – великая страна. Выскользнуть из солидарных клещей Турции со Швецией, невзирая на потерю флота, – это нужно иметь длинное дыхание. И если Священный орден не чувствует священного трепета (Кеткути усмехнулся), это говорит только об одном: высокомерие застилает глаза вернее черной повязки слепца. Но никогда не спешите избавить сатрапа от иллюзий. Никогда ведь не знаешь – кто придет на его место…
      Волконский вдруг поймал себя на мысли, что с удовольствием слушает этого графа с похмельной фамилией.
      – Сатрапа? – удивился Волконский.
      – Ну, мы-то здесь, на острове, не шибко высокомерны. Мы, – Кеткути обвел рукой собравшихся, – склоняем головы перед священным военным орденом рыцарей-госпитальеров. Но только это наша земля. И за эту землю мы слишком много пролили крови и слишком много отдали денег23 задолго до захода в Большую гавань кораблей Лилль-Адама. И кто этого не понимает – тот ничего не поймет на острове.
      Вошел слуга с разожженным кальяном.
      Гости по очереди затянулись, и резкий запах гашиша вывел Волконского из политического состояния и снова привел в эмоциональное. "Да где же она? Обещали – и нету", – грустно подумал он.
      И, представив лицо Лауры, ощутил теплую волну в непосредственной близости от сердца.
      Слуга поднес ему в очередь глиняный змеевик. Волконский вдруг потянулся губами и сделал затяжку.
      Он был честно и прямо поражен откровенностью мальтийцев.
      "А чем, собственно говоря, они рискуют? – взвешивал он, чувствуя, как приятный туман мягкими лапами подступает к основанию черепа. – Я что, побегу докладывать Лорасу? И что они сказали такого, чего в ордене не знают и без моих докладов?"
      "Канцелярия ордена потому и дает им с барского плеча подряды на поставку муки, – инструктировал Шешковский, – чтобы превратить мальтийскую знать в заурядных торговцев. И давно превратились бы, да остров слишком мал. Плюс грамотные вожди и железная субординация… Что возможно лишь на этаком крохотном пространстве…" – Шешковский вздохнул и грустно обвел глазами огромную карту Российской империи на стене кабинета.
      Волконский глянул исподтишка на одутловатое, породисто-свирепое лицо барона Тестаферраты и поежился.
      "Похоже, – думал он, – эти все повязаны круговой порукой. орден надеется, что закрыл вопрос. Откупился подрядами, уважил сумрачных подземных царьков. А они, видишь ты, играют не в деньги…"
      – Так как же вы скажете? – донесся голос барона Тестаферраты.
      – Если вы скажете "да", – вдруг подала голос доселе молчавшая Джианна Тестаферрата, – мы с вами перейдем к более приятным занятиям. – и, выпустив облако дыма, ткнула мундштуком куда-то в глубину дома.
      Гости приятно закивали.
      "Вот оно что!" – похолодело подумал Волконский сквозь сиреневый туман и уставился в ту сторону, куда показал мундштук.
      Несмотря на легкое опьянение от гашиша, он вдруг почувствовал, что нужно сдаваться. В голове нарисовались знаменитые три "у" русской разведки: "Угадать, угодить, уцелеть".
      "Все правильно", – подумал он.
      "Когда не знаешь, что делать, – плыви по течению, – учил Шешковский. – Можно все – водку, баб, наркотики. Главное – помни как "Отче наш": ты служишь российскому престолу. Коль не забудешь в угаре – оно само вынесет куда надо. Забыл – не обессудь".
      – А разве мне предложили выбор из "да" и "нет"? – медленно и важно сказал Волконский, сомневаясь: может, и вправду предложили, да он пропустил?
      – Граф! Вы странный человек. – Тестаферрата не спускал с него глаз. – Разве мы недостаточно откровенны? Я могу сказать прямее…
      – Не стоит, – быстро сказал Волконский.
      "А еще говорят, в России разврат", – подумал посол.
      – В обществе с жесткими нормами разврат есть движение души, – словно прочел его мысли барон Тестаферрата. – А когда нормы расплывчаты – разврат есть только движение тела.
      Волконский обвел глазами теплую компанию, остановился на Джианне, порочно похожей на Лауру, и соблазн жаркой волной прихлынул к лицу юного посла. "Дикость", – подумал он.
      – Хорошо, – сказал Волконский. – Я передам.
      И поднялся.
      "Что кому передать?" – пьяно подумал он.
      – Джианна, проводи, – сказал барон.
      Гости важно посмотрели вслед пунцовому Волконскому, который на этот раз не сделал никаких усилий, чтобы покраснеть.
      В глубине дома оказался внутренний дворик, скорее похожий на колодец, весь в цветах.
      Отблеск закатного солнца окрасил колодец в розовый цвет, и сочетание зеленого с розовым навело Волконского на любимую мысль о странном круговороте веществ в природе. "Все крутится, все вертится. Закон природы", – твердо подумал он.
      На скамейке сидела девушка. Волконский узнал поворот руки, мягко опущенной на спинку. Еще ни разу не видел он Лауру со спины. "А тоже ничего!" – ухарски подумал он и заметил справа распахнутую во дворик застекленную дверь. А за дверью – помещение, где стояла ослепительной белизны кровать с разобранной кружевной постелью.
      – Лаура, – позвала Джианна, подходя к скамье.
      Встрепенувшись, девушка стремительно встала и во весь рост повернулась к гостю.
      – Мама! – потрясенно сказал Волконский, сделал по инерции два лишних шага и наткнулся на Джианну.
      – Я слушаю, – обернулась Джианна.
      – Это я не вам, – бросил Волконский, не сводя глаз с чудесного явления.
      Лаура была ослепительно красива. Она была так прелестна и желанна, что юный русский посол отстраненно отметил: он попал в водоворот, где, плывя по течению, трудно выделить компонент пользы для Отечества.
      – Ну вот, – сказала Джианна. – До утра сюда никто не придет. Веди себя прилично. – она сухо кивнула дочери и удалилась.
      Лаура смотрела графу в лицо. Она вся стояла перед ним как на ладони: то ли дорогая покупка, то ли краденая невеста, то ли просто подарок судьбы.
      Волконский запрокинул голову, поглядел в квадрат закатного неба над головой. "Хоть бы дождь", – тоскливо подумал он. Набрал полную грудь воздуха. "Здравствуйте", – хотел сказать он. Но оставшаяся во дворике часть атмосферы предстала до такой степени хрупкой, что на язык наворачивалось гуманное "До свидания".
      Волконский стал осторожно выдувать воздух через ноздри.
      Лаура вдруг сделала шаг вперед, взяла графа за руку и решительно повела в дверь, на которую граф боялся даже смотреть.
      Этот волшебный сон граф Дмитрий Михайлович Волконский не мог потом забыть всю жизнь.
      "Что это было?" – думал он на следующее утро, уставившись через окно на ребристые ставни борделя на противоположной стороне страда Форна.
      Он ожидал рассудочной страсти без страсти: выкуп, предложенный неизвестно за какую сделку. А получилось – просто утонул в ее нежности, занемог в ее чистых и сладких порывах.
      Лаура вся затопила его, так полно и наверняка, что сама попытка осмыслить захлебывалась в волнах лучезарного восторга.
      Присев на кровать, он интеллигентно повернул Лауру к себе спиной и, твердо схватив обеими руками за грудь, впился гусарским поцелуем в шею. Она замерла и сидела, сложив руки на коленях.
      Тяжелая волна возбуждения – от овечьей покорности девушки – подкатила под самое горло графа. Он хищно скользнул рукой Лауре на бедро и принялся подтягивать длинное платье, собирая его в гармошку. Не отрываясь от шеи, он краем глаза следил через ее плечо за змеящейся вверх материей и страстно желал увидеть нижнюю белую юбку.
      Вместо нижней юбки из-под платья показалась смуглая Лаурина коленка, и граф от неожиданности зарычал. Нижней юбки не было. "Сразу!" – подумал граф.
      Лаура, опустив голову, безучастно смотрела на руку графа и на свое колено. И вдруг, развернувшись, схватила Волконского за запястья. Сжала с девичьей силой и посмотрела прямо в глаза. Граф отвечал со всей лучистостью, какую мог собрать в организме. С сожалением отметил, что платье скользнуло обратно вниз… Лаура приложила обе его ладони к своим щекам…
      Граф потерянно смотрел на лицо Лауры в своих ладонях, и грубый приступ желания вдруг осел на дно, как оседает кофейная гуща от сверкающего кубика льда, брошенного в чашку. Быстро поднявшись, она оперлась коленкой о край кровати и, бросив его руки, стиснула ладонями его виски. И стала целовать в края губ, в щеки, в бугры бровей, едва касаясь, неумело и трепетно.
      Теперь граф сидел как неживой. Его захлестнуло волной такой несказанной нежности, что закружилась голова. И он потом долго-долго, бесконечно целовал ее всю, поначалу не давая воли рукам, боясь спугнуть резким движением…
      Что это было? Приворот? Гашиш? Но отчего же сейчас, утром, без всякого гашиша, он едва сдерживает себя, чтобы не броситься в Бурмаррад, в Мтарфу, к черту на кулички, чтобы только увидеть ее, Лауру? Ночную русалку, отдавшуюся ему по велению гражданского чувства – самому нелепому из любовных велений? И где же самое естественное из мужских чувств – легкое презрение после легкой победы?
      Наперекор всем законам полудикая дочь полуденной Мальты вдохнула в русского графа саму себя. И самовольно распоряжалась теперь внутри, целиком забрав душу графа в нежные и тонкие пальцы.

      В десять часов вечера наемная карета кавалера Джулио Литты подъехала к парадному подъезду графа Павла Мартыновича Скавронского.
      Дом был расцвечен так, что толпа народа на Миллионной еще саженей за двести щурилась от модного света полусотни газовых фонарей.
      Джулио явился в черной рыцарской накидке с белоснежным шелковым мальтийским крестом на груди и маленьким Георгиевским – под шеей.
      Робертино, соскочив с подножки, кинулся в подъезд, лавируя меж гостевых экипажей, и вскоре дворецкий громовым контральто доложил нараспев на всю Миллионную:
      – Мальти-ийский кавале-ер Креста и Благочестия владетельный граф Джу-у-улио Ренато Литта-а-а-а!
      "А- а-а!" -покатилось по Миллионной, по переулкам, отражаясь от разожженных окон огромного особняка.
      Все замерло. Все, что подымалось по крыльцу, что шевелилось и копошилось в ограде возле пролеток, и даже ровный гул взаимных приветствий под порталом, в настежь распахнутых дверях, где снимались накидки, плащи и шубы, – все на секунду замерло и оборотилось.
      Джулио взошел по парадным ступеням.
      "Рыцарь… Мальта… рыцарь… рыцарь…" – прошелестело в сыром столичном воздухе.
      Джулио был так взволнован, что сперва даже не узнал, не увидел Катю, мирно стоявшую в глубине. И направился к Павлу Мартыновичу, на переднем плане.
      – Ба-атюшки! – вскрикнул Павел Мартынович, неделикатно выпуская руку князя Куракина.
      Князь нахмурился.
      – Сколько лет, сколько зим! – кричал Павел Мартынович.
      Все задвигалось вокруг в прежнем ритме.
      Катерина Васильевна втайне поразилась впечатлению, которое произвел приезд рыцаря на ясновельможный питерский свет.
      В Неаполе Джулио явился рядовым посетителем посольства. Сегодня он прибыл первостатейной знаменитостью.
      Александра, на правах сестры также встречавшая гостей внизу, пожала Кате руку выше локтя. И Катерина Васильевна, словно только ждала команды, невольно сделала шаг вперед.
      – Бон суар, – сдержанно сказал Джулио и поцеловал сухими губами тонкую шелковую перчатку хозяйки.
      Катерина Васильевна немо смотрела на рыцаря.
      Тайная мысль, что красавец монах, этот огромный и властный мужчина с романтического острова Мальта, Георгиевский кавалер и герой битвы при Котке, наследный миланский герцог, о котором трещит весь Петербург, третьего дня стоял у нее под окнами, как мальчишка… Эта мысль наполнила сердце Катерины Васильевны совершенно незнакомым ощущением, близким к полному женскому счастью.
      Катерина Васильевна Скавронская только теперь, в эту секунду, всей душой поняла: роман начался. Дороги назад нет, и обложка захлопнулась.
      Укол женского тщеславия довершил подспудную работу души. Обложка захлопнулась с нежным звуком поцелуя в перчатку из третьей галантерейной линии Гостиного двора.
      "Сегодня!" – решила она.

      1. В 637 году арабы, воодушевленные пророком из Каабы, захватили Иерусалим. Однако препятствий пилигримам из христианской Европы чинить не стали. В 1020 году купцы из Амальфи и Салерно получили от калифа Египта Фатимида концессию на право построить в Иерусалиме странноприимный дом и при нем госпиталь для христианских паломников в Святую землю. Так неподалеку от Гроба Господня возникает приют с церковью Святого Иоанна Крестителя, где монахи-бенедиктинцы лечат страждущих.
      К концу X века примитивные турки-сельджуки вырвались из Малой Азии на аравийские просторы. Быстро переняв ислам, они не только потеснили арабов, но стали грозить оплоту христианства на Востоке – Византии. Захватив в 1071 году Иерусалим и Сирию, они вынудили византийского императора обратиться за помощью к братьям по вере – европейским католическим монархам. Распря между православием и католичеством побледнела перед лицом общей угрозы христианству и святым местам. В 1091 году папа Урбан II призвал христианскую Европу к оружию.
      С началом крестовых походов госпиталь святого Иоанна принимает первых раненых и со взятием Иерусалима когортами первого крестового похода в 1099-м получает от благодарных пациентов-рыцарей значительные суммы денег. Ректор госпиталя монах-бенедиктинец Питер Жерар пишет устав, и в 1113 году буллой от 15 февраля папа Пасхалий II признает госпитальеров как монашеский орден с августинскими обетами безбрачия, бедности, послушания и главной целью – заботой о больных и нищих. Облачение монахов – черная ряса с простым белым крестом на груди.
      Преемник Жерара на посту ректора госпиталя брат Рэймонд Дюпюи называет себя магистром и включает в устав ордена, кроме лечения, защиту христианских паломников. Так орден становится военно-монашеским, а его члены называются теперь странноприимными рыцарями святого Иоанна Иерусалимского. Дюпюи также вводит белый восьмиугольный крест, ставший с тех пор эмблемой ордена и ныне известный как мальтийский. В 1248 году папа Иннокентий IV специально для рыцарей разрешает вместо монашеского клобука черную накидку поверх доспехов с белым крестом на левом плече. В 1259 году папа Александр IV меняет цвет накидки на красный, и с тех пор цвета Ордена госпитальеров остаются неизменными до наших дней.
      С образованием Римского Королевства Иерусалим Орден госпитальеров, наряду с тамплиерами и Тевтонским орденом, становится сборным пунктом для всех добровольцев-христиан из Европы. С нарастанием над Иерусалимом новой мусульманской угрозы стремительно растут военная роль и престиж ордена, а вместе с ними поток новобранцев и пожертвований. Кавалерийские полки ордена в Иерусалиме ("туркополы" – то есть отражающие турок) наряду с войсками двух других орденов явились фактически первой и единственной в те времена регулярной армией Запада. Кроме того, признанное за орденом право содержать собственные вооруженные силы и вести войны в защиту христианства в сочетании с независимостью от национальных держав знаменовало явление первой наднациональной структуры, обладающей суверенитетом без наличия собственной территории.
      Уже к концу XIII века благодаря новым обширным владениям орден располагал сетью госпиталей-убежищ на всех основных путях паломничества из Европы в Святую землю. Каждый госпиталь управлялся группой рыцарей во главе с командором. Несколько госпиталей объединялись в округ, или бэйливик, во главе с балифом. Округа далее входили в приорства и великие приорства.
      Рыцари- госпитальеры святого Иоанна Иерусалимского -последние, кто покинул пылающий Иерусалим, отбитый у христиан 2 октября 1187 года войсками Саладина. Здесь погиб великий магистр Роджер де Мулен. Одна за другой падают христианские крепости на Святой земле. При штурме Газы в 1244 году попадает в плен великий магистр Вильям де Шатонеф. После катастрофы пятого крестового похода в 1249 году во главе со святым Людовиком Французским Орден госпитальеров закрепляется в Акре, в Палестине. Здесь рыцари готовятся к неизбежной осаде последнего оплота христиан на земле Иисуса.
      В 1291 году турки-мамлюки после месячной осады довершают месть ислама за кровавое падение Иерусалима в 1099-м. Остатки рыцарей и солдат – монахов ордена бегут на Кипр. Однако если боевой дух тевтонцев и тамплиеров сломлен трагедией на Ближнем Востоке, то Орден госпитальеров под руководством великого магистра Джона де Вильера, наоборот, окреп и полон решимости продолжать дело крестовых походов. Поскольку все земли Восточной Римской Империи, кроме Константинополя, находятся теперь в руках мусульман, поле битвы должно закономерно переместиться с суши на море – в акваторию Средиземного моря.
      В Лимассоле, преодолевая враждебность киприотов, ордену в течение двух десятилетий удается создать первый небольшой флот. Орден начинает усиленно искать постоянного и надежного прибежища. В 1307 году при поддержке генуэзцев флот ордена осаждает остров Родос в Эгейском море. После двухлетней осады Родос сдается на милость победителю.
      Орден более чем на двести лет обретает собственную независимую территорию, великий магистр де Вилларет становится великим князем Родоса, а орден – Орденом рыцарей-госпитальеров родосских.
      Сделавшись территориальной державой с собственной валютой и подчиняясь только папе, орден отныне служит единственным форпостом христианского мира в борьбе с Турцией и исламом.
      Взятие турками Константинополя в 1453 году открыло эру новой экспансии мусульман. В 1480 году турки осадили Родос и даже прорвались сквозь укрепления, однако мощная контратака рыцарей смела войска Мехмета обратно в море.
      В 1522 году армия Сулеймана Великолепного, султана Оттоманской империи, числом в 150 000 на 500 кораблях вновь осадила Родос. Сулейман полон решимости смести с лица земли "приют сыновей сатаны". После беспримерной шестимесячной осады население Родоса возроптало, склоняя рыцарей принять условия капитуляции. великий магистр Филипп де Лилль-Адам, вынужденный с гневом склониться перед волей большинства родосцев, сдает остров. Но не турецким войскам, так и не сумевшим взять твердыни, а лично Сулейману Великолепному. Восхищенный мужеством рыцарей, Сулейман предлагает ордену беспрепятственную эвакуацию с Родоса и необходимую помощь. Как горько будет на старости лет султан Великой Оттоманской империи Сулейман II Великолепный сожалеть о юношеском благородстве!
      Суверенный, военный, святого Иоанна Орден госпитальеров иерусалимских и родосских снова остался без приюта.
      Прощальный взгляд великого магистра Филиппа де Лилль-Адама на Родос с палубы отплывающей галеры выразил полной мерой все, что испытала после захвата своего форпоста уязвленная Европа. Но, в отличие от Европы, из всей горькой гаммы чувств великий магистр не мог позволить себе одного – отчаяния. орден должен выжить. Орден найдет себе новый дом. Обе задачи орден выполнит ради простой цели – сражаться за Слово Иисуса Христа.
      2. Безбородько Александр Андреевич (1747-1799) – светлейший князь, действительный тайный советник, обер-гофмейстер, государственный канцлер (министр иностранных дел).
      3. Иоанн Антонович (1729-1764) – правнучатый племянник Петра I, правнук брата и соправителя Петра I – Иоанна, внук его дочери Екатерины Иоанновны от брака ее дочери, Анны Леопольдовны, и Антона-Ульриха, принца Брауншвейгского. Указом императрицы Анны Иоанновны объявлен российским императором в 1731 году – за 9 лет до своего рождения. Будучи претендентом на российский престол, был заключен Елизаветой Петровной в Шлиссельбургский равелин. Погиб в ночь с 4 на 5 июня 1764 года во время попытки поручика Мировича освободить его. Приводим воспоминания С. Энгельгардта: "К нему (к Иоанну Антоновичу) приставлены были два заслуженных штаб-офицера, которым дано повеление: ни в коем случае живого его не выдавать. Сказанный поручик Мирович подговорил солдат своей роты и с оными вломился в темницу несчастного Иоанна. Упомянутые два штаб-офицера, видя, что уже не осталось им никакого средства сберечь своего узника, закололи его. Таким образом, Иоанн, 24 лет, окончил несчастную свою жизнь. Мирович, вошед в ту камеру, где он содержался, и увидя его мертвым, сам представил себя правительству как мятежника. Сенат и первенствующие государственные чины присудили на эшафоте отрубить ему голову". По воспоминаниям Державина, "народ, стоявший на высотах домов и на мосту, не обыкший видеть смертной казни (после казни Волынского в 1740 году никому публично не отрубали голову. – О. Б.) и ждавший почему-то милосердия государыни (Екатерины II. – О. Б.), когда увидел голову в руках палача, единогласно ахнул и так содрогнулся, что от сильного движения мост поколебался и перила обвалились.
      4. "Societas Jesu", или "Общество Иисуса" в России известно как Орден иезуитов. Основан в 1534 году в Париже Игнатием Лойолой. Орден иезуитов стал главным орудием Контрреформации.
      В Европе в начале XVI века возникло широкое общественное движение, принявшее форму борьбы против римско-католической церкви, получившее название Реформации. Формальным началом Реформации традиционно считается выступление Мартина Лютера в Германии (г. Виттенберг) в 1517 году с 95 тезисами против индульгенций и основных догматов католицизма. В частности, отвергалась необходимость церкви с ее иерархией и духовенства вообще (тезис об "оправдании одной верой"). Единственным источником религиозной истины признавалось Священное Писание (Мартин Лютер сделал новый перевод Библии на немецкий язык), тогда как Священное Предание отвергалось. Отвергались права церкви на землю и т. п. В России отголоски Реформации нашли себя в расколе.
      В 1545 году Тридентский собор положил начало Контрреформации, то есть церковно-политическому движению во главе с папой, направленному против новых реформаторских веяний. Активные проводники Контрреформации – монашеские и религиозно-военные ордена, а также святая инквизиция. Активнейшим и самым влиятельным из орденов быстро становится Орден иезуитов. Основные принципы: строгая централизация, подчинение младших членов старшим, абсолютный авторитет главы ордена, поощрение взаимного шпионажа и доносов внутри организации. Ради "вящей славы божией" доктрина разрешает преступления. С 1610 по 1768 год в Парагвае существовало целое "Иезуитское государство". К середине XVIII века иезуиты имеют мощнейшие лобби при всех европейских дворах. Раздражение монархов выливается в гонения на орден, и в конечном итоге папа Климент XIII декретом вынужден под давлением испанского двора запретить один из любимейших своих орденов.
      5. Структура Ордена госпитальеров.
      За годы пребывания на Родосе орден превратился в мощнейшую и богатейшую общину из сыновей европейской элиты. Рыцари сумели соединить высокий подвиг монашества с кодексом рыцарской чести, военным и, главное, морским искусством – сочетание, невиданное ни до, ни после ордена госпитальеров-иоаннитов. Владея независимой территорией на Родосе, иоанниты, в отличие от могущественных тамплиеров и Тевтонского ордена, сумели остаться вне интриг европейских дворов. Перед лицом постоянной исламской угрозы сохранили высокий дух и смысл христианской военной общины.
      Еще устав Жерара Дюпюи разделил братство на три класса: рыцари (кавалеры), капелланы и оруженосцы. Кавалеры при посвящении представляли твердые доказательства благородного происхождения: выходцы из Германии, например, до 16-го колена. Позже, кроме "кавалеров по праву", возник институт "кавалеров – и даже дам – по милости" – почетный титул для лиц, оказавших ордену крупные услуги, но не принявших монашеских обетов.
      Организационно Орден иоаннитов состоял из восьми национальных образований – лангов, или языков: Прованс, Овернь, Франция, Арагон, Кастилия, Италия, Англия и Германия. Каждый имел собственный штаб, или "Auberge". В "Оберж де Кастилль", штаб-квартире ланга Кастилия в Валетте, ныне находится офис премьер-министра Мальтийской Республики. В "Оберж де Прованс" – Национальный, или Археологический, музей. Часть штаб-квартир погибла во время Второй мировой войны.
      Главы лангов – пильеры (столпы), вместе с великими приорами и балифами – министрами земель ордена, составляли верховный совет, или конвент, наряду с епископом и конвентом – верховным судом. Все члены конвента являлись Рыцарями Большого Креста. За ними следовали командоры и, наконец, просто кавалеры. Оруженосцы, или капелланы, вместо белого полотняного креста на месте сердца – носили полукрест, то есть знак наподобие буквы "Т". В промежутках между заседаниями конвента текущими делами ордена руководил капитул.
      Конвент ордена представлял, как видим, высшую законодательную, исполнительную, церковную и судебную власть и подчинялся прямо великому магистру. Великий же магистр, избиравшийся рыцарями пожизненно, отвечал только и непосредственно перед папой.
      К моменту изгнания с Родоса орден владел 20 000 земельных наделов, 700 богатейшими поместьями, чеканил собственную монету, имел посольства при главных европейских дворах, и сокровища его слыли легендарными. Напомним, однако, что, давшие обет нестяжания, рыцари-монахи не имели собственного имущества, и все деньги ордена шли на нужды благотворительности, распространения и защиты христианства. Но потому и текли рекой в орден со всех концов континента.
      К началу XVI века орден рыцарей-госпитальеров Святого Иоанна превзошел богатством всю римско-католическую церковь.
      6. Французский ланг, или язык, – традиционно самый многочисленный и влиятельный в ордене госпитальеров.
      7. Историческая справка
      В 1609 году бездетный польский магнат Януш Острожский учредил в пользу Ордена госпитальеров иерусалимских, Родоса и Мальты огромный родовой майорат под именем "Острожская ординация" в Волыни и Ровно с доходом в 300 000 золотых. Ординация входит в Баварскую приорию ордена. После уничтожения Баварского ланга в первой половине XVIII века Острожская ординация по женской линии перешла в управление Сангушкам. Януш Сангушко, не обращая внимания на закон о майорате, раздаривал земли направо и налево.
      В 1772 году, опасаясь выступления Пруссии и Австрии на стороне Турции в русско-турецкой войне, Екатерина Великая вынуждена пойти на первый раздел Польши. В итоге к России отходят восточные районы Белоруссии – Полоцк, Витебск, Могилев, к Пруссии – балтийское побережье, к Австрии – Западная Украина и Галиция. Речь Посполитая перестала существовать. Королем Польши сейм под давлением Екатерины избирает Станислава Августа Понятовского, вторую после Сергея Салтыкова большую любовь великой тогда еще княгини Екатерины. Острожская ординация, формально оставаясь в составе Польши, попадает в прямую сферу влияния русской короны.
      Орден, озабоченный судьбой Острога, посылает в Санкт-Петербург кавалера Саграмосо. Заручившись поддержкой Екатерины, Саграмосо в 1773 году прибывает в Варшаву, где вынуждает короля учредить комиссию для разбора претензий ордена на Острог. Комиссия, в свою очередь, выносит вердикт: князю Адаму Понинскому, маршалу Конфедерации и совладельцу Сангушки по Острогу, образовать командорство из своей доли в пользу Ордена госпитальеров. Понинский соглашается, и Саграмосо возлагает на него крест Рыцаря По Милости. Однако двустороннее соглашение должно быть санкционировано ассамблеей трех стран – Пруссии, Польши, России. 18 января 1774 года Саграмосо открывает конференцию вступительной речью: "Если мои скромные и миролюбивые предложения будут отвергнуты конференцией, их придется передать на рассмотрение другим силам".
      Эти "другие силы" есть силы русских армий.
      16 июля 1776 года подписано трехстороннее соглашение об образовании Великой Польской приории на базе острожских земель из 6 командорств. Саграмосо получил от ордена пожизненную пенсию в 10 000 туринских лир ежегодно.
      Однако польские смуты так и не позволили ордену наладить сбор средств с Острожской ординации до того времени, о каком ведется речь в этой книге.
      После Французской революции и конфискации у ордена всех поместий во Франции Острог остается последним имением ордена в Европе.
      8. Прошло еще долгих семь лет в чаяниях отвоевать прекрасный Родос, семь лет тяжелых переговоров и скитаний – с Крита в Италию и из Сиракуз в Ниццу, – прежде чем Филипп I Франзузский, с ним император Священной Римской империи, король Испании и Сицилии Карл V, с ними бывший кавалер Большого Креста Ордена госпитальеров Святого Иоанна папа римский Климент VIII и великий магистр Филипп Вильер де Лилль-Адам пришли к соглашению. 24 марта 1530 года Карл V подписал дарственную хартию, навсегда связавшую имя крупнейшего и славнейшего из рыцарских орденов с маленьким безвестным островом в центре Средиземного моря. Хартия устанавливала навечно нейтральный статус Мальты с запрещением военным кораблям заходить в гавани архипелага.
      9. Браницкий Ксаверий Петрович – великий коронный гетман польский, позже генерал-аншеф русской армии. В 1775 году вместе с магнатом Радзивиллом едва не разбил войска Екатерины, которыми командовал князь Дашков (муж знаменитой Екатерины Дашковой) при так называемом "первом разделе Польши". Екатерина желала поставить Станислава Понятовского польским королем. Браницкий и Радзивилл активно этому противились. После второго раздела Польши перешел на сторону России. Муж Александры Васильевны Энгельгардт, родной племянницы Потемкина и статс-дамы императрицы Екатерины.
      10. Цитируется по: Екатерина II и Г. А. Потемкин. Личная переписка 1769-1791. М.: Наука, 1997. Автограф – ГА РФ. Ф. 728. ОП. 1. Д. 416. Л. 28. Частично пер. с фр. с некоторыми изменениями пунктуации.
      11. Цитируется по: Екатерина II и Г. А. Потемкин. Личная переписка 1769-1791. М.: Наука, 1997. Автограф – РГАДА. Ф. 5. Д. 85. Ч. 1. Л. 401. Частично пер. с фр.
      12. Европа первой половины XVIII века – театр бесконечных войн, секретной дипломатии, скоротечных союзов и интриг. Средиземное море находится в фокусе колониальной торговли Франции, Англии и Испании. Ордену госпитальеров все трудней соблюдать нейтралитет. С Францией нужно дружить: именно там, на берегах Роны и Луары, крупнейшие и богатейшие поместья ордена. Испании принадлежит Сицилия. А поскольку снабжение Мальты целиком идет через эту испанскую провинцию, стало быть, рука, осеняющая Сицилию, находится слишком близко к горлу Ордена госпитальеров. При этом традиционный выкуп за Мальту, ежегодно посылаемый орденом вице-королю Сицилии в знак приверженности испанской короне – "сокол с золотыми колокольчиками", – может ведь быть расценен соперниками Испании как жест, далекий от нейтралитета.
      Первым с этой проблемой столкнулся еще великий магистр Марк Зондадари (1720-1722), обеспокоенный сближением Испании с Австрией. Он заявил, что указанный выкуп противоречит суверенитету ордена над Мальтой и традиционному нейтральному статусу архипелага.
      Великий магистр Пинто де Фонсека (1741-1773) добился в XVIII веке наибольших успехов на зыбкой международной ниве. Ловко играя на противоречиях испанского двора и Ватикана, он в 1754 году прямо отказывает послам испанского наследного принца, короля Неаполя и Сицилии Карла IV, во въезде на Мальту. Принц в гневе вводит эмбарго на поставки продовольствия для архипелага из Сицилии. Пинто в ответ апеллирует к папе, хладнокровно договаривается о поставках с королем Сардинии и вдобавок неожиданно открывает все порты Мальты для торговых кораблей любого флага, в том числе турецких. Карл приходит в ужас от турок и собственного бессилия, и папа легко убеждает его снять санкции со своего любимого ордена.
      Спустя 15 лет Карл, уже король всей Испании, учиняет в пику папе гонения на Орден иезуитов. Пинто с удовольствием выдворяет соперников с Мальты и накладывает секвестр на имущество иезуитов. А взбешенному папе Клементу XIII холодно отвечает, что вынужден следовать в кильватере политики Испании в соответствии с хартией 1530 года. Мало того, вынуждает папу согласиться на использование мальтийских владений иезуитов для строительства университета на Мальте – сегодня старейший университет в Британском Содружестве Наций.
      Великий магистр ордена, как видим, не просто стоит на одной доске с европейскими монархами, но навязывает волю самым могущественным из них.
      Именно Пинто построил Оберж де Кастилль – нынешний офис премьер-министра.
      Именно правление Пинто де Фонсеки знаменовало пик международного авторитета Ордена госпитальеров, яркую вспышку, какая часто знаменует приближение конца.
      13. Шлезвиг-Гольштейн – земля в Германии, наследное герцогство Павла Петровича по отцу – Петру III. Столица – г. Киль.
      14. Валетта: город-джентльмен
      "Брат Жан де Ла-Валетта, великий магистр Ордена госпитальеров иерусалимских… сегодня, в четверг 28 марта 1566 года, призвав Всемогущего Господа, Пресвятую Богородицу и покровителя – святого Иоанна Крестителя благословить начало работ для процветания и счастья всего христианского мира и ордена, заложил этот камень в основание города на горе Шеберрас и, даровав герб в виде золотого льва на красном поле, повелел называться городу собственным именем – Валетта".
      Надпись на камне в основании города.
      Как только смолкли победные литавры, со всей ясностью обнаружилось: Мальта не выдержит очередной атаки мстительных турок. В начале января 1566 года по настоянию Жана де Ла-Валетты военный инженер-архитектор Франческо Лапарелли ди Кортона, специально присланный папой, представил проект города-крепости на горе Шеберрас. Крепость логически завершала с севера цепь укреплений вокруг Большой Гавани. Накрепко запирала как саму гавань, так и залив Масамшетт с противоположной стороны полуострова Шеберрас для вражеского флота любой мощи. Бомбардировка старых фортов в Биргу и Сенглии с горы Шеберрас также становилась невозможной.
      План предусматривал новые линии обороны старых фортов Святого Анджело и Святого Михаила с суши, постройку форта Рикасоли в Калкаре, новый форт Тине в Слиме у мыса Драгута и форт на островке Мануэль в заливе Марсамшетт – напротив нынешней Гзиры. Легко представить, каких громадных средств требовало от обескровленного ордена даже самое начало работ. Орден, прогремевший после осады по всей Европе как железный щит христианского мира против исламской агрессии, обращается к европейским дворам с призывом о финансовой помощи. И на этот раз получает ее. Только французский король выделяет 140 000 ливров.
      28 марта 1566 года заложен первый камень в основание Валетты с надписью, приведенной выше. В 1568 году великий магистр Ла-Валетта уходит в мир иной. Героя великой осады хоронят в первом завершенном здании города – церкви Божьей Матери Побед (Our Lady of Victories). Позже переносят в мавзолей собора Святого Иоанна – главного собора нового города, где поныне покоится его прах.
      Со смертью Ла-Валетты архитектор Лапарелли покидает Мальту. Воплощение его блестящего проекта возлагается на мальтийца – военного инженера и архитектора Джероламо Кассара. При поддержке нового великого магистра Пьетро дель Монте именно Джероламо Кассар придает Валетте ее суровую элегантность и особенный барочный дух, слив воедино проект Лапарелли, собственный талант архитектора и лучшие традиции мальтийских мастеров-каменотесов.
      В 1571 году великий магистр дель Монте официально переводит конвент ордена из Биргу в новую столицу. Закладывается дворец великих магистров (1572-1581) на Страда Сан-Джорджио (ныне улица Республики). Пьетро дель Монте приобрел для дворца два смежных участка. Один – с только отстроенной усадьбой – у племянника фра Эустакио дель Монте. Позже другой – у итальянского ланга, где планировался итальянский оберж – нынешний комплекс вокруг "дворика Нептуна". Проектируется шедевр мальтийской архитектуры – собор Святого Иоанна Крестителя, покровителя ордена – великолепная монастырская церковь рыцарей (1573-1577). Ляпис-лазурь для собора, кстати, доставляют из России. Строятся приходской храм кораблекрушения Святого Апостола Павла, где поныне хранятся величайшие христианские святыни – запястье апостола и часть плахи, на которой по приговору римского суда апостолу отрубили голову. Ланги ордена возводят в Валетте штаб-квартиры – уже знакомые нам обержи, или конвенты. Кассар проектирует даже пекарни и мельницы Валетты. Строжайше предписывается строить здания исключительно высокого архитектурного достоинства, а на некоторых улицах – только дворцы. Углы и перекрестки приказано украшать на счет прилегающих домов.
      Население новой столицы стремительно растет, возникает улица торговцев – Merchants street, живописная Strada Forni – улица Старой Пекарни, нынешняя Old Bakery street. В отличие от Родоса, где рыцари жили в обособленной от городской суеты монашеской обители внутри обержа, или конвента, здесь жилища кавалеров, капелланов и оруженосцев располагаются прямо в городе. Отныне лишь три ночи в неделю рыцари обязаны проводить в оберже.
      Наконец, в 1574 году открывается знаменитая Sacra Infermeria – священный лазарет, первоклассная больница – гордость и всемирная слава ордена госпитальеров. Куда бы судьба ни забрасывала рыцарей – везде, даже раньше храма, начинали строить госпиталь. Так велела традиция, устав и дух ордена иоаннитов. Так было в Аккре, так было на Кипре и Родосе. Так было в Биргу и вот теперь – в Валетте. Священный лазарет вмещал 11 палат, наибольшая из которых 170 метров длиной. Также часовню святого причастия, амбулаторию, прачечную, библиотеку и жилые помещения для персонала. В лазарете помещалось до 500 пациентов, и лечение, как и поныне во всех госпиталях ордена, проводилось бесплатно. Пища больным предлагалась на серебре, как и приличествовало "нашим князьям – страждущим", и подавали ее сами рыцари в недельную очередь: почетная обязанность каждого из лангов.
      Сегодня в знаменитом здании у форта Святого Эльма – Конференс-центр.
      После того как столицу обнесли глубочайшим рвом, Валетта превратилась в неприступнейшую крепость Европы. По мнению ведущих военных инженеров континента, по донесениям европейских разведок и послов с Мальты, Валетта могла выдержать пятилетнюю осаду, крепость решительно невозможно взять никакими мыслимыми способами и видами оружия. Мальтийцы вовсе не предполагали, что через двести с небольшим лет им придется снаружи, а не изнутри удостовериться в точности ученых прогнозов.
      Строительство Валетты спровоцировало бум во всех областях искусства – мальтийский Ренессанс. Первоначальный суровый облик города в духе римских военных поселений постепенно смягчается изысканным барокко, связанным с именами крупных мальтийских архитекторов. Доменико Кахия строит приходской храм Святой Елены в Биркиркаре – лучший образец барокко на Мальте; Джиованни Барбара возводит собор Святого Джеймса на улице Торговцев в Валетте – самой "барочной" улице архипелага.
      В 1608 году на Мальту от римского правосудия бежит Караваджо, ненароком убивший партнера во время игры в теннис. Пример гения призывает: не ссорьтесь из-за спорных мячей! Великий магистр Алоф де Виньякур немедленно усаживает беглеца за работу, и шедевр "Усекновение главы святого Иоанна" можно видеть нынче в часовне при соборе Святого Иоанна. Там же – прекрасные гобелены по эскизам школы Рубенса. Дворец великого магистра украшается знаменитыми гобеленами "Чудеса Индии", заказанными Людовиком XIV по рисункам голландского художника, побывавшего в Новом Свете. У Людовика их приобрел великий магистр Рамон Переллос специально для дворца. В той же гобеленовой палате дворца великих магистров фриз расписан чудесными фресками ученика Микеланджело маньериста Маттео Д’Алеччьо "Великая осада 1565 года". Д’Aлеччьо применил для росписи специальную технику – краски наносил прямо на камень, без грунта и предварительной штукатурки. Потому и сохранились фрески до наших дней: не в меру гигроскопичный мальтийский камень "лаймстоун" терпит штукатурку максимум десять лет, после чего терпение его лопается.
      "Дайте мне время, и я подарю вам жизнь", – писал Лапарелли в первые сумасшедшие годы строительства Валетты. И жизнь пришла в прекрасный город, висящий над лучшими гаванями в Центральном Средиземноморье.
      "Здесь спит Ла-Валетта, муж вечной славы. Гроза Африки и Азии, Божия кара варваров, он первый похоронен здесь – в городе, который любил, в городе, который построил" – так начертал по-латыни на гробнице его секретарь, рыцарь упраздненного Реформацией английского ланга сэр Оливер Старки.
      Русский культурный центр в Валетте расположился волею случая в доме сэра Оливера. Впрочем, бывшие владельцы торговались не шибко: дух благородного рыцаря не находит покоя на улице Торговцев, тревожа обитателей вот уже четыре столетия. Понадеялись, что обретет его наконец между томов Демьяна Бедного и Александра Фадеева в библиотеке Русского культурного центра.
      Тело сэра Оливера Старки, не будучи останками великого магистра, удостоилось чести лежать неподалеку от любимого принципала в соборе Святого Иоанна Крестителя.
      15. Золотой век ордена.
      Осенью 1530 года вице-король Сицилии синьор Пиньятелли получил с конвоем традиционного "сокола в шелковой мантии с золотыми колокольчиками и с кольцами на лапках, гравированными имперским оружием", в знак ратификации капитулом ордена условий концессии. 26 октября 1530 года флагман флота "La Grand Caracca" с великим магистром де Лилль-Адамом торжественно вошел в Большую гавань Мальты и бросил якорь у форта Кастелло-а-Маре в Биргу.
      Балкон в Тронной зале дворца великих магистров в Валетте – часть той самой флагманской галеры Вильера де Лилль-Адама.
      Хмуро встретила пришельцев мальтийская знать. Хартия Карла V явно противоречила королевскому указу его прапрадеда – короля Альфонсо – от 1428 года. Последний, как мы помним, сто лет назад за огромный выкуп в 30 000 кастильских флоринов изъял Мальту из феодальных владений дона Гонсалво ди Монроя.
      К вящему удовольствию знати, рыцари вместо Мдины избрали резиденцией Биргу, нынешняя Витториоза. Здесь Кастелло-а-Маре – будущий форт Святого Анжело – худо-бедно защищал с юго-востока вход в Большую Гавань. Первыми же указами великий магистр отменил действие законов Королевства Сицилия и разделил остров на два доминиона: под юрисдикцией Мдины, и, стало быть, местной знати, и под управлением Биргу, то есть ордена госпитальеров.
      Вражда мальтийцев к пришельцам быстро растаяла под напором обстоятельств, и вот каким образом.
      В довесок к Мальте и Гозо хартией Карла V ордену навязан Триполи – испанское владение на африканском берегу в 200 милях от архипелага. Защита далекого Триполи тянула из казны Карла громадные средства, теперь обуза легла на орден. Набеги на Триполи из пиратской столицы – Алжира – по жестокости могли сравниться только с алжирскими же набегами на Мальту и особенно беззащитный Гозо. Не удивительно, что мальтийцы храбро присоединились к первой же трагической экспедиции ордена и испанской эскадры против корсара Гареддина Барбаросса, потопившего перед тем испанский флот у берегов Греции. Экспедицию возглавил Савиньяк де Балакур, штандарт-командор ордена. Это он после отчаянной контратаки вонзил кинжал в панически захлопнутые ворота Баб-Азун города Алжира, воскликнув: "Я еще вернусь за ним!" Красиво, но экспедицию это не спасло.
      Господство Оттоманской империи и ее вассалов – арабских корсаров-мусульман – по всей акватории Средиземного моря достигло к середине XVI века такой наглости, что корабли Гареддина Барбаросса спокойно зимовали в Тулоне, Дубровнике, Марселе, Венеции. Все побережье Африки от Марокко до Египта плюс Сирия, Месопотамия, Курдистан, Великая Армения, Венгрия, Родос, Кипр шлют наложниц в гарем султана. Мальта с Триполи остаются единственной помехой, одинокими конклавами христианства южнее Сицилии.
      16. Орлов Алексей Григорьевич (1737-1807) – один из пятерых братьев Орловых, граф (1762), генерал-аншеф (1769). Один из главных участников дворцового переворота 1762 года. Командовал русской эскадрой в Средиземном море. За победы у Наварина и Чесмы (1770) получил титул Чесменского. С 1775 – в отставке.
      17. Нерон (Nero, 37-68) – римский император из династии Юлиев-Клавдиев. Согласно источникам, велел поджечь Рим, чтобы с балкона дворца любоваться пожаром.
      18. Название острова Мальта пришло от финикийского malet – убежище, ясный указатель на удобные гавани острова. Подарив имя, финикийцы отняли у острова зеленый покров, безжалостно пустив древние леса на корпуса кораблей.
      Гозо – второй по величине в архипелаге – ведет название от финикийского же Gawl – чечевица, форму каковой и напоминает. Между ними прилег остров Комино и маленький Коминотто – по названию пряной травки cummin, в изобилии произраставшей здесь. Четвертый – мистический островок Филфла – в 4 км к югу от Мальты напротив развалин доисторических храмов Мнайдра и Агар Им. Перец filfel заполонял островок, пока англичане не превратили Филфлу в пушечный полигон. Мальтийцы с опаской поглядывают на Филфлу с утесов Дингли и не советуют туда заплывать. Еще два островка расположились в устье залива Святого Павла – где корабль с апостолом потерпел кораблекрушение в 60 г. н. э. по дороге в Рим – событие, отмеченное в Деяниях апостолов св. Лукой. Довершает архипелаг уже просто кусок скалы у западного побережья Гозо – крутая и массивная Фунгус Рок в заливе Двейра. Моховидный грибок, или fungus, растущий на скале, по преданию, лечит дизентерию и геморрой.
      19. Цит. по: Екатерина II и Г. А. Потемкин. Личная переписка 1769-1791. М.: Наука, 1997. Копия – ГА РФ. Ф. 728. Оп. 1. Д. 425. Л. 1-5. Письмо озаглавлено "Чистосердечная исповедь", написано по требованию Потемкина.
      20. Австрийский врач Ф. Месмер во второй половине ХVIII века разработал концепцию "животного магнетизма", посредством которого можно изменять состояние организма и в конечном итоге излечивать болезнь.
      21. Вавилонскому царю Валтасару на пиру перед решительной битвой явились огненные буквы: "Мене, мене, текел, упарсин" – "взвешено, отмерено, поставлена точка". Призванный иудейский мудрец Даниил расшифровал надпись в том смысле, что Вавилонское царство будет разрушено, что вскоре и произошло.
      22. История рыцарей-госпитальеров святого Иоанна Иерусалимского, называвшихся потом родосскими, а ныне мальтийскими рыцарями. Сочинение г-на аббата Верто д’Обефа, члена академии изящной словесности.
      23. Дон Гонсалво ди Монрой получил Мальту в лен от кастильского двора 21 января 1425 года. Порядки в новых владениях установил жестокие, не желая и слышать о мальтийских органах самоуправления в виде разных консилио пополаре и университа. Но с мальтийской знатью шутки во все времена были плохи.
      Мальтийцы восстали, буквально вышвырнув с острова челядь ди Монроя, а жену Констанцию с детьми заперли в Кастелло-а-Маре в Биргу. Начались длительные переговоры между кастильским королем Альфонсо, мальтийцами и ди Монроем. Король, раздраженный неумением вассала найти общий язык с подданными, назначил с его согласия выкуп (см. примеч. 9). Выкуп собирали буквально по крохам, мальтийцы несли последнее в специально для сбора учрежденный комитет. Собрать удалось только 20 000 золотых. Ди Монрой, два года не видевший жену, согласился на рассрочку остальной части платежа.
      Указ Альфонсо наконец-то объявлял Мальтийский архипелаг земельной собственностью испанской короны, то есть королевской семьи Священной Римской империи. Объявлял "навечно", с самоуправлением в рамках Королевства Сицилия и Испания и "правом защищать данный статус с оружием в руках".
      Мальтийские аристократы, в большинстве выходцы из Сицилии и Испании, не замедлили через столетие воспользоваться данным правом против ордена госпитальеров. После неудачной попытки восстания и мягкой высылки зачинщиков в Мессину мальтийские бароны потребовали от капитула ордена, на худой конец, принять их в кавалеры ордена и возместить мальтийскому народу указанный выкуп. В посвящении было отказано, и никогда мальтийцы не подымались в иерархии ордена выше капелланов. Однако второе условие было принято, деньги выплачены и помещены в королевской сокровищнице "в виде залога на все время, пока острова Мальта и Гозо пребудут во владении Священного ордена". Кроме того, орден обязался не вмешиваться в дела народных советов и университа.