Карлистские войны (№1) - Евгения, или Тайны французского двора. Том 1

Жуана манила и влекла некогда любимого ею человека на гибель. Мысль разделить его судьбу воодушевляла и утешала ее в высшей степени. Она уже сделала все необходимые для этого приготовления.

Сердце осмеянной и оскорбленной женщины наполнилось сатанинской радостью. Она уже была у цели. Ее поиски увенчались успехом после долгих и тяжелых странствий. Филиппо в ее руках и теперь уже не уйдет от нее. Задумчивый, он шел рядом с ней по мрачным улицам Лондона, она повела его к себе, чтобы опьянить его негой и сладострастием и вместе с ним умереть в этом чудном упоении. Неутомимо, без отдыха преследовала она эту цель и теперь уже была так близка к ней! Жуана улыбалась при одной мысли о своем могуществе и возможности растопить, разнежить сурового, ледяного Филиппо.

— Куда ты меня ведешь? — спросил он тихо.

— Ко мне, домой. Иди, я уверена, что ты не будешь раскаиваться, — таинственно ответила она.

— Все это кажется мне сном, — прошептал Филиппо.

— Мне тоже. Еще раз воскреснет золотое прошлое, снова буду я твоей, а затем ты свободен, свободен от данной мне клятвы!

— Отчаянная, страстная Жуана!

— Такая же, как и в первый день, когда ты погубил меня. О, чудная ночь под миндальными деревьями, никогда я ее не забуду! Знаешь ли, Филиппо? Мне тогда казалось, что я вечно буду счастлива, вечно буду твоей, но я была молодой, восторженной и неопытной! Я не сомневалась и полностью тебе доверилась! Мне хотелось быть твоей, принадлежать только одному тебе! Видишь ли, Жуана не клялась — и осталась верной, Филиппо клялся — и изменил ей! Тише! Ни одного упрека больше не сорвется с моих губ. Ты не должен раскаиваться в том, что сейчас последовал за мной. Я искала и нашла тебя, чтобы еще раз с наслаждением тебе принадлежать. Это будет последняя, чудно-божественная и вместе с тем дьявольская ночь!

Филиппо бросил взгляд на шедшую рядом с ним девушку, невольная дрожь пробежала по его телу. Отчего же это? Или, может, он предчувствовал ее злые намерения? Жуана была хороша; со своей странной таинственностью она казалась очаровательной; и Филиппо невольно следовал за ней. Они шли по темным улицам, где взад и вперед сновали купцы и работники; Жуана прижалась к своему спутнику, как будто желая полностью насладиться его близостью.

— Скажи мне, — прошептал Филиппо, — прежде чем мы войдем в дом родителей, где сейчас находится ребенок?

— О каком ребенке ты говоришь? — спросила Жуана, насторожившись.

— О нашем, — сказал он тихо, как будто новая, затертая волнениями жизни забота, снова воскресла в его уме.

— Он в хороших руках, а может, и умер, откуда мне это знать! Разве я, неутомимо разыскивающая тебя день и ночь, могла таскать за собой это нежное, маленькое существо? Он бы не вынес этих мучительных странствований. Я буду благодарить Пресвятую Деву, чтобы она взяла его к себе, только самой мне не хотелось бы присутствовать при его кончине! Представь сам, что станет с несчастным созданием, у которого нет никого на свете, нет даже родителей?

— Нет родителей! — закричал Филиппе — Но ведь мы живы, и я взял бы его к себе!

Жуана громко, неестественно расхохоталась.

— Ты! — вскричала она. — Ты бы его любил?

— Неужели ты в этом сомневаешься?

— Ты, может быть, и любил бы его так же, как меня, потом он стал бы тебе в тягость. Несчастное, невинное создание могло называть тебя отцом, в то время как прелестные сирены ухаживали бы за тобой, и это поставило бы тебя в неловкое положение. Тебя бы подняли на смех. Я не хочу этого; я не могу доверить тебе, а тем более им, своего ребенка и поэтому оставила его на родине в очень надежных руках!

— Скоро мы придем? — спросил Филиппо, которого Жуана мучила и оскорбляла своими словами. Ему стало тяжело, предчувствие беды томило его.

— Скоро, очень скоро, — произнесла она с ударением.

Они дошли до улицы Сити. Многочисленные кареты сновали взад и вперед, так что продолжать разговор было невозможно. Да и о чем им было говорить? Филиппо чувствовал какое-то необъяснимое, ранее не испытанное им волнение. Может, это было предчувствие ожидающей его участи? Жуана своими словами пробудила в нем прежнюю страсть, которая казалась ему теперь глубокой и сильной любовью. В это время в его голове возникло и окрепло предположение: он решил, что Жуана помешалась! Некоторые таинственные слова, произнесенные ею странным голосом и с особым ударением, заставили содрогнуться его и серьезно взглянуть на молодую женщину. Она любила, но ему казалось, что любовь эта обратилась в безумие. Или, может, говорила она это вследствие предстоящего, давно не испытанного ею наслаждения?

Жуана остановилась на улице Сити перед роскошным домом, занимаемым ею на протяжении нескольких месяцев вместе со своей горничной. Комнаты, казалось, были освещены, нежный свет проходил сквозь опущенные гардины. Вместе со спутницей дошел Филиппе до запертой двери дома; она позвонила, и до ее слуха донеслись чьи-то легкие, торопливые шаги.

Жуана крепко сжала руку Филиппо, как бы боясь, чтобы он ее не покинул. Служанка, та самая девушка, что искала защиты в хижине Кортино от управляющего, быстро отворила дверь и с удивлением взглянула на свою госпожу и ее спутника.

— Все ли, Лусита, приготовлено в моем будуаре? — спросила Жуана.

— Каждый вечер он убирается согласно вашему желанию, и в настоящую минуту там расставлено все по вашему приказанию, мадонна!

— Хорошо, можешь идти к себе, Лусита, и не мешай нам! — проговорила Жуана повелительным тоном и собственноручно тщательно заперла дверь дома.

Служанка тотчас же выполнила данное ей приказание.

— Я чувствовала, дорогой, что скоро тебя встречу и потому уже на протяжении нескольких дней каждую ночь мой будуар готов, чтобы принять дорогого гостя, — сказала, засмеявшись, Жуана, — раздевайся и следуй за мной! Ты у своей невесты, будь весел и непринужден, как дома!

Широкий коридор, уставленный мебелью, скорее мог назваться комнатой. Аромат, приятная теплота и нежный свет наполняли комнату, в глубине которой находилась широкая лестница. Быстро перебросила Жуана мантилью через перила боковой галереи; Филиппо машинально последовал ее примеру, бросая удивленный взгляд на молодую женщину, стоявшую перед ним в шелковом роскошном платье. Она была ослепительной и, казалось, приготовилась к какому-то необыкновенному торжеству. Вуаль, так долго скрывавшая ее шею и волосы, упала на пол, и теперь только Жуана явилась во всем блеске, во всем обаянии царственной своей красоты. Высокий рост, роскошные черные волосы, томные, страстные глаза — все это поразило Филиппо, который должен был сознаться, что никогда еще Жуана не была так ослепительно хороша, как в эту минуту. Дорогое шелковое платье так ловко сидело и так искусно обрисовывало роскошные формы молодой женщины, что не только мужчина, но даже женщина была бы поражена ее прелестью.

Черные волосы густыми локонами падали на плечи и полную шею Жуаны; грудь ее вздымалась; темные глаза, обрамленные длинными ресницами, со страстным демонским блеском остановились на Филиппо. Медленно подняла она белую руку, прикрытую прозрачным рукавом, и сделала знак Филиппо следовать за собой, в эту минуту она была похожа на Лорелею, влекущую на смерть свою жертву. Кто мог спастись, устоять от ее обаятельной красоты и прелести? Счастливая улыбка светилась на ее лице, казалось, что жажда мщения сделала ее еще очаровательнее и прелестнее.

И неужели Филиппо, этот страстный итальянец, мог противиться просьбе Жуаны — следовать за ней? Он не сводил с нее глаз, опьяненный чувственностью, она же, между тем приготовила другое средство. Поднимаясь по лестнице, она бросала нежные, чарующие взгляды, влекла, манила его; и, подобно Тангейзеру, невольно шедшему за Венерой на свою погибель, Филиппо следовал за обольстительницей, впиваясь глазами в роскошную, стройную ее фигуру. Жуана улыбалась от радости и счастья, видя, как Филиппо невольно следует за ней, как приковывает она его взор и как бодро, весело идет он на смерть. Час неги и наслаждения не мог ее смягчить, она была тверже, решительнее и намеревалась сдержать свою клятву. Дикая, демоническая радость овладела ею при мысли о возможности умереть в его объятиях, ведь этим удовлетворяла она свою любовь и ненависть.

Глаза Филиппо блестели и искрились; он видел, как маленькие, красивые ножки Жуаны быстро побежали по лестнице, потому что, делая левой рукой знак следовать за ней, правой она приподнимала тяжелое шелковое платье. Таким образом неслась она перед ним, в то время как он все больше и больше пьянел от чувственности при мысли об ожидающих его наслаждениях в будуаре. Казалось, он совершенно забыл обо всем на свете и только отдался желанию насладиться минутой сладострастия.

— Жуана, — лепетал он, — я стал сам себе врагом, не сдержав данной тебе клятвы; нигде, никогда не встречал я женщину лучше, очаровательней тебя!

Она громко, неестественно смеялась, но по-прежнему была тверда в своем намерении, ничто не могло поколебать ее решения и вычеркнуть из ее памяти долгих, бесконечных лет, проведенных в одиночестве.

Она ступила на ковер, постеленный на верху лестницы; Филиппо следовал за ней, протягивая руки; быстро раскрыв дверь, она проскользнула в пышные, роскошно меблированные комнаты, где не видно было ни одного живого существа; повсюду царила тишина, разливался нежный, таинственный полусвет и опьяняющий запах амбры. Все дышало здесь негой, довольством и роскошью. Но Филиппо не видел обстановки и следил только за каждым движением Жуаны. Она дошла до портьеры, закрывающей дверь в будуар, где все уже давно было приготовлено для этой ночи, подняла ее, пропустив вперед Филиппо в комнату, убранную в восточном вкусе и с роскошью. Она пропустила его вперед, чтобы видеть, какое впечатление произведет пышное убранство на чувственную натуру Филиппо, потом вошла сама; тяжелая портьера опустилась; и жертва Лорелеи оказалась в ее полной власти.

Будуар Жуаны мог действительно поразить воображение. Четыре лампы разливали таинственный розовый полусвет; роскошные ковры покрывали пол и стены; тропические растения декорировали углы, где помещались мраморные, украшенные зеленью статуи; мягкие, удобные диваны стояли возле стен, перед ними — мраморные столики; повсюду — благоухающие цветы и фрукты, на столах — хрустальные бокалы и кубки; громадное зеркало висело на стене, перед ним были расставлены кресло и с золотой резьбой стулья; тяжелая шелковая драпировка отделяла будуар от спальни прелестной женщины; группа амуров, державших раковины, наполненные вьющимися, ползучими растениями, приподнимала роскошные золотые часы, стрелки которых показывали полночь; по бокам циферблат украшала пара тяжелых подсвечников.

На середине этой чудной комнаты находился накрытый стол, на котором расставлены самые дорогие и изысканные яства и напитки; возле стола — два кресла, приготовленные для Жуаны и Филиппо; окна завешаны плотными гардинами; никто не должен мешать и наблюдать за ними. Вообще будуар этот напоминал убранством султанский гарем или апартаменты одалиски, получающей от него громадное содержание.

Жуана подошла к камину; ее белая, красивая рука остановила стрелку часов: «Счастливые не должны следить за временем!» — ответил ее нежный, смеющийся взгляд на вопросительное выражение лица Филиппо. И вдруг в это самое мгновение чудные и чарующие звуки зазвучали в комнате. Жуана пригласила гостя занять кресло напротив нее возле накрытого стола.

— Мы сами будем прислуживать себе, чтобы никто не мешал и не наблюдал за нами, — проговорила она. — Чокнемся и выпьем шампанского! Станем пировать ночью, как пируют обыкновенно после свадьбы перед отходом на брачное ложе. Ты удивляешься, Филиппо, тебя изумляют мои странные, непонятные речи? Забудем все, все прошлое, — будем жить настоящим.

И прелестная Геба, наполнив кубки шипучим вином, быстро чокнулась со своим возлюбленным.

— Уже близка наша цель, — шептали ее губы, — выпьем за нашу будущую вечность!

— Согласен! — ответил Филиппо. — Минуты нашего свидания должны быть вечны, как вечно наше будущее счастье!

— Ты трогаешь, очаровываешь меня этими словами, — проговорила Жуана, допивая бокал шампанского, — ты радуешься, наслаждаешься нашей встречей и свиданием! Да, Жуана сумеет осчастливить тебя, и союз наш будет бесконечен!

Она угощала его дорогими кушаньями; но, взволнованный ее красотой и обаянием этого часа, Филиппо ни до чего не дотрагивался, только пил вино и ел остающиеся от нее половинки плодов и сладостей Востока. Аромат цветов, нежные волшебные звуки музыки, близость молодой женщины, ее блестящие глаза и высоко поднимающаяся грудь — вйе это не замедлило произвести свое действие.

Жуана видела, как лихорадочно горели его глаза, как трепетал он от желания привлечь ее к своему сердцу, как побелели его губы от неудовлетворенной страсти, и она наслаждалась этим зрелищем. Давно ожидаемый час приближался, брачная ночь их настала! Они должны были отдаться друг другу, чтобы никогда уже потом не расставаться!

Снова она наполнила по его просьбе оба кубка, которые они разом осушили; в глазах ее потемнело; минута неги и страсти охватила ее; но даже в эту чудесную минуту Жуана не забыла своего намерения. Она медленно поднялась; Филиппо тоже поднялся из-за стола и приблизился к ней; Жуана не сопротивлялась, позволила привлечь себя к его груди; итальянец чувствовал сильное биение ее сердца и прикоснулся к ее губам — они были холодные, как лед; он обнял Жуану и все крепче и сильнее прижимал ее к себе.

— Ты сопротивляешься, — проговорил он тихо, — и не отвечаешь на мои поцелуи!

— Я буду отвечать на них без конца, — шептала она со сверкающими глазами. — Подожди секунду — я отведу тебя туда, в мою спальню, и замучаю своими поцелуями!

— Ты терзаешь меня этими словами, — прошептал Филиппе — Скажи, на что ты решилась, что замышляешь?

— Скоро ты узнаешь все, решительно все! Скоро я буду принадлежать тебе вечно, и наслаждение наше продлится без конца!

Жуана высвободилась из объятий Филиппо и приблизилась к зеркалу, перед которым на мраморном столике лежали миртовые цветы и ветки, она быстро начала убирать ими свои черные волосы. Воскликнув, что она еще очаровательнее в этом украшении, Филиппо подошел к ней и стал прикалывать цветы и ветки к ее волосам, роскошно спадавшим на затылок, грудь и плечи. Он не предчувствовал, что последний раз созерцает перед собой женщину и что завтра уже его померкшие глаза не увидят мира и земных наслаждений.

Жуана надела брачный венок, Филиппо при этом ей помогал, нисколько не подозревая об ее ужасном намерении. Окончена взаимная работа. Жуана сияла царственным величием. Расстегнув платье, она очутилась в объятиях стоявшего позади возлюбленного, которого она ненавидела!

На одно мгновение, казалось, любовь и страсть поработили ее, как будто она забыла свою месть и планы, покоясь на груди у Филиппо, которому она вполне отдалась и который расстегивал последние крючки ее платья.

Но вдруг ненависть и жажда мести воскресли в ней с новой силой и отрезвили ее от сладостного опьянения. Ей представились тела родителей, погибших из-за ее падения и измены Филиппо, ей вспомнились несколько лет назад произнесенные им слова, которые повсюду постоянно раздавались в ее ушах: «Я не могу осчастливить тебя, я должен ехать, должен удалиться!» Теперь ему это не удастся, теперь, прижимая ее к своему сердцу, он должен будет умереть, и обаяние этой минуты будет вечно, она хотела продлить его до бесконечности!

— Только тебя, Жуана, одну тебя люблю я, — лепетал Филиппо, опьяненный сладострастием и прикосновением к молодому телу.

Эти давно забытые им слова повторял он несколько лет тому назад; она сатанински, неестественно смеялась, так как очень хорошо помнила их. И воспоминание это, укрепившее ее в намерении, имело громадное на нее влияние в эту минуту. Жажда мести заглушила страсть и радость от встречи и близости Филиппо, выражение ее лица сделалось ужасным, в глазах блеснула трезвость и решительность.

Филиппо не понял значения ее взгляда, не понял причины ледяного выражения ее лица; полностью отдавшись чувственности, он не почувствовал опасности; но если бы даже и почувствовал, то не испугался бы ее, так как принадлежал к числу натур, которые безбоязненно идут на гибель, и за минуту неги и сладострастия охотно жертвуют своей жизнью; а ему предстояла смерть в объятиях своей возлюбленной, лучшего конца страстная его душа, вероятно, и не желала.

Жуана вырвалась из его объятий и поспешила в спальню, Филиппо последовал за ней. На маленьком мраморном столике, возле шелковых подушек, стояла склянка с острым, быстродействующим ядом, одной капли которого достаточно было для умерщвления того, кому яд этот попадал на язык. Жуана приберегла его для этой ночи и поставила возле постели; он мог мгновенно умертвить ее и Филиппо и мог минуту наслаждения продлить до бесконечности. Филиппо не должен был знать о существовании яда, она хотела отравить его своим поцелуем. В то время как губы их сольются и он произнесет слова раскаяния — он встретит смерть и наказание за свою измену.

Мысль, что поцелуй и объятия их будут бесконечными, доставляла ей неизъяснимое наслаждение. Филиппо был ослеплен негой и страстью; расстегнув платье прелестной женщины, он любовался ее божественными формами; обняв ее, последовал он за нею в спальню, чтобы вместе с собой привлечь ее на шелковые подушки, на брачную постель.

Быстро подошла Жуана к мраморному столику, открыла склянку и поднесла ее к губам, потом дико и страстно обняла итальянца. Казалось, в эту минуту она прощалась со всем миром, и только жажда мести всецело овладела ею.

Красивый, шлифованный пузырек выскользнул из ее пальцев и упал на ковер — Филиппо не обратил на это внимания; он не заметил взгляда прелестной женщины — взгляда, полного ненависти и жажды мести. Взяв Жуану на руки, он понес ее на шелковые подушки, она снова обняла его и была похожа в эту минуту на Медузу, влекущую на смерть того, на кого она смотрит, кого ласкает и обнимает.

— Ну, целуй же меня, — лепетала она сладостно, опускаясь на мягкую постель, — целуй меня, Филиппо, теперь отдаюсь я тебе навеки!

Пышные ее губы пылали любовью, манили возлюбленного прикоснуться к ним губами, отравиться этим прикосновением и слиться в бесконечном поцелуе.

Матовая лампа распространяла таинственный полусвет, делающий покоящуюся андалузку еще прелестнее и очаровательнее. Точно в полузабытьи наклонился над ней Филиппо, он ничего не видел, кроме роскошной фигуры, и горячими поцелуями покрыл маленькие ноги и все тело Жуаны — она не сопротивлялась и только смеялась, полностью отдаваясь чувственности. Но вот ядовитые капли, попавшие на язык, начали быстро действовать, тело ее, покоящееся перед Филиппо, содрогнулось, она протянула руки и быстро привлекла его на подушки.

— Тебе, только одной тебе, дорогая моя, буду я принадлежать, — шептал Филиппо трепещущим голосом…

Его слова замерли, заглушённые долгим, горячим поцелуем, который запечатлела Жуана, страстно обняв своего возлюбленного; он наслаждался прикосновением ее отравленных губ, она стонала от страстности и агонии!

— Вечно будешь ты моим, — лепетала она слабым голосом. Дико и нежно обняв его, привлекла она на свою грудь изменника, в котором слились ее любовь и ненависть.

Она безвольно отдалась ему. Вдруг пульс Филиппо начал лихорадочно биться, странная дрожь пробежала по всему телу, и все равно он не догадывался, что никогда уже не освободится из этих горячих объятий.

Его поразил вид Жуаны; глаза ее потускнели, пальцы сильно и судорожно сжали его руку; он хотел поцеловать ее, но вдруг почувствовал страшную, невыносимую боль во всем теле; мысли его начали путаться, в глазах потемнело; он крепко сжал в своих объятиях умирающую, имя которой произнес еще раз. И, уже находящаяся в руках смерти, Жуана медленно открыла глаза.

— Мы умираем вместе, — лепетали ее губы, — ядовитый поцелуй соединил нас.

Филиппо понял эти слова.

— Ничто не может быть лучше этой смерти, — произнес он уже беззвучным голосом, но Жуана слышала его.

Употребив последние усилия, притянула она к себе того, кого с такой твердостью отравила.

— Да простит нас Бог, — шептал Филиппо, — и да защитит он нашего ребенка.

Руки его безжизненно раскрылись, он упал на мягкий ковер возле кровати. Ледяная рука смерти остановила биение двух сердец, предсмертные судороги кончились. Они достигли своей цели! Смерть соединила их навеки, и уже ничто на свете не могло их разлучить, они перешли в другой мир. Счастье, которое отворачивалось от них на земле, осуществилось, союз их будет вечным. Лица любовников спокойны, какие-то радостные улыбки играют на застывших устах, словно отражая грезы о полном, бесконечном счастье…

X. ПРАЗДНИК В ДОМЕ ГРАФИНИ МОНТИХО

Лондон в то время был главным сборным пунктом не только политических беглецов и государственных преступников, но также всевозможных обманщиков и искателей приключений. Всем этим личностям Англия давала верное и свободное убежище, а столица ее, Лондон, представляла громадное поле для деятельности людей, любящих разнообразие.

Следствием всего этого стало то, что Англия скоро лишилась прежде оказываемого ей уважения и до того переполнилась всяким сбродом, что число преступлений в Лондоне начало неуклонно увеличиваться. Тогда, чтобы не быть окончательно оккупированной непрошенными гостями, правительство решило ограничить свое гостеприимство и оказывать его только одним политическим эмигрантам.

К числу последних принадлежал принц Людовик Наполеон Бонапарт, сын прелестной Гортензии Богарне, которую император Наполеон соединил со своим братом Людовиком Бонапартом, голландским королем. Говорят, будто император любил падчерицу гораздо больше, чем свою супругу Жозефину; но так как у нас нет доказательств, то мы и не будем распространяться об этом.

У Гортензии было двое детей, из которых один умер еще ребенком, между тем как другой, Людовик Наполеон, о котором мы будем говорить ниже, предался бурной и веселой жизни после смерти своей матери, скончавшейся в 1837 году. В голове его начала созревать мысль свергнуть с французского престола Людовика Филиппа и предъявить свои права на корону в качестве единственного наследника Наполеона I.

Должно сознаться, что мысль эта была необыкновенно смелой и отважной; тем более, что принц промотал все свое состояние и жил в крайней бедности. Уже в 1836 году, поддерживаемый приближенными своего дяди, задумал он поднять восстание в Страсбурге и сделал первую попытку лишить короны добродушного Людовика Филиппа и снова водворить свое бонапартовское знамя на французском престоле.

Известно, что эта попытка не имела успеха и Людовик Филипп, считая ее глупым вольнодумством и ребячеством, ограничился тем, что отослал молодого человека в Америку. Скоро, впрочем, он раскаялся в своем добродушии, когда, вернувшись из Америки, принц очутился в Булоне и сделал новую попытку свергнуть июльский трон Людовика Филиппа. Но и на этот раз он потерпел фиаско и поплатился за свое отважное намерение долголетним заключением в замке Гама, откуда удалось ему наконец сбежать. Людовик Филипп не принимал никаких решительных мер, чтобы избавиться от своего соперника; его уверенность в прочности французского престола была так велика, что — он отважился перевезти с острова Святой Елены останки Наполеона I и поместить их в соборе инвалидов.

Понятно, что поступок этот, совершенный от излишней доброжелательности и стремления польстить национальному самолюбию, был более чем нерасчетливым и необдуманным. Уверенность же в прочности престола доказывает только крайнюю неосведомленность в истории французского народа, у которого не может быть ничего прочного. Вскоре последовала расплата за такой необдуманный поступок.

Принц Людовик Наполеон удалился в Англию, где во время долгого своего пребывания собрал все необходимые ему сведения и, скрывая недостаточность своих средств, втерся в знатные дома, вступил в сношения с сильными и богатыми людьми Лондона. Все-таки он был принцем, хотя и без всякого состояния, а в Англии нашлось бы множество купцов — миллионеров и лордов, желающих иметь своим зятем принца.

Но Людовик Наполеон, казалось, вовсе не намерен был жениться на какой-нибудь английской леди; мысли его заняты были другим — он изучал теорию выжидания! Мы дальше увидим, что он рассчитывал совершенно верно, предполагая, что июльский трон рано или поздно непременно рухнет. Принц был необыкновенно умен, отличался большой сообразительностью и, еще будучи ребенком, удивлял окружающих своей хитростью и лукавством. Хотя мы и не намерены развлекать читателя анекдотами, но все же не можем удержаться от небольшого примера хитрости Наполеона III.

В городе Эльбинге еще и по настоящее время живет кузнец Вейер, которому и обязаны мы этим рассказом. Достойный этот кузнец, имевший прежде мастерскую поблизости от Арененберга, пришел однажды в странное, комическое столкновение с принцем Людовиком, бывшим тогда еще ребенком. Часто прогуливаясь мимо кузницы, принц заметил, что Вейер, беспрестанно занятый работой, закуривал трубку свою от раскаленного железа.

Раз утром, выждав минуту, когда кузнец положил трубку и снова взялся за молот, он прокрался в мастерскую и повернул железный прут, употребляемый Вейером вместо спичек. Он сделал это с той целью, чтобы кузнец обжег себе руку, схватив впопыхах за раскаленный его конец.

Шутка эта вполне удалась принцу! Вейер страшно обезобразил руку, между тем как ребенок, издали наблюдавший эту сцену, от души забавлялся его мучениями до тех пор, пока взбешенный кузнец не отыскал его и изо всей силы не поколотил кулаками.

Вместе с принцем росла его хитрость, планы и намерения. Он постоянно находился в тайных сношениях с приближенными своего дяди; у него были друзья даже при парижском дворе, которые сообщали ему все самые мельчайшие придворные новости.

Кроме Наполеона, в Лондоне находилось множество эмигрантов и искателей приключений с громкими известными именами, большинство из которых мы встретим в гостиной госпожи Монтихо; но прежде чем ввести туда читателя, необходимо сделать небольшие объяснения, связанные с дальнейшим ходом нашего рассказа.

Дуэль в Гайд-парке между герцогом Оссуно и маркизом де Монтолоном не имела для последнего особенно важных последствий, так как рана его затянулась очень быстро. Полиция, узнав о смертельной ране герцога, немедленно составила протокол; а так как имя противника было неизвестно, то рядом с фамилией графини Монтихо поставили маленький крестик.

Событие это было неизвестно дамам. Беневенто отправил тело умершего Оссуно в Испанию, а в доме графини все шло своим порядком, как будто ничего особенного не случилось. По-прежнему там собирались гости, давались балы, назначались картежные вечера; в Лондоне, как и в Мадриде, дом графини сделался притягательным для всевозможных гуляк, искателей приключений, ловких кавалеров и даже чиновников, разыгрывавших роль богачей и обкрадывающих для этой цели вверенные им кассы.

Общество графини оказывало магическое влияние на всех и привлекало каждого, кому хотя бы однажды удалось попасть в него. Было ли это следствием пикантного тона, царившего в гостиной, или следствием поразительной красоты Евгении — неизвестно; только праздники эти были настоящими магнитами для всех и каждого.

Тем не менее лорд Кларендон не принимал уже больше в них никакого участия. После многократных и бесполезных попыток водворить порядок в доме, где царствовали женщины, он убедился, что госпожа Монтихо неспособна к спокойной жизни, что ей нужны вечные удовольствия, быстро меняющиеся наслаждения. Графиню можно сравнить с Марией-Христиной испанской, на которую она была похожа не только своей хорошо сохранившейся наружностью, но также многими душевными качествами и недостатками. Мать прелестной Евгении не чувствовала ни малейшей склонности к тихой семейной жизни, напротив, соперничая с дочерью, она всегда хотела слушать нежные речи поклонников: сегодня герцога, завтра графа, потом принца, а на четвертый день, или скорее на четвертую ночь, клятвы щедрого гражданина, будь он даже низким чиновником. Вообще это была очень страстная натура, любившая прежде всего разнообразие в жизни. Ей не хотелось сегодня жить, как вчера и завтра, как сегодня. Она желала, чтобы один день не был похож на другой.

Все эти наблюдения оттолкнули лорда Кларендона от графини. Он изредка еще помогал ей, присылая преимущественно Евгении богатые наряды и драгоценности, но старательно избегал общества дочери и матери. Жертвы его можно было сравнить с каплями воды, падающими на горячий камень.

Жизнь и обстановка госпожи Монтихо стоила громадных денег и могла разорить миллионера. Но где десять миллионеров или, по крайней мере, кажущихся таковыми приносят бесчисленные жертвы, там дела могут идти еще довольно сносно. Только поощрение и принятие этих жертв бросает далеко неблагоприятный свет на принимающего.

К числу постоянных посетителей графини и ее дочери принадлежал один чиновник, служивший в банке, по имени Генрих. Он был кассиром — одно это слово объясняет нам источник громадных сумм, которыми снабжал он госпожу Монтихо; а она, принимая деньги и подарки, даже не осведомлялась, откуда он их брал; да и какое было ей до этого дело? Она только и видела, что он один из щедрых друзей ее дома, поэтому охотно и радушно его принимала.

У Генриха была старая мать, жившая с ним вместе и терпевшая нужду, лишь бы только сын ее не прикасался к деньгам вверенной ему кассы. Но с некоторого времени он начал одеваться очень роскошно и проводил ночи напролет вне дома; мать даже не догадывалась, что творил ее — Генрих. Это продолжалось, впрочем, недолго, и страшное объяснение в скором времени последовало. Несчастная вдова сделалась жертвой того круга, в котором вращался ее сын, круга госпожи Монтихо.

Генрих страстно, до безумия полюбил Евгению, и, не отдавая себе отчета в том, что она никогда не будет принадлежать ему, он был счастлив одной улыбкой, которой отвечала красавица на подносимые им подарки, покупаемые за счет разворованной кассы.