Глава 22

Когда Волков, раскидав кое-какие текущие дела, добрался наконец до квартиры на Кронверкском, на улице уже стемнело, и легкий морозец подсушил слякоть.

Ирина, открывшая ему дверь, была одета в темное шерстяное платье и источала тонкий аромат дорогого парфюма. Она поцеловала его в щеку, Петр, вдохнув чуть горьковатый запах свежести и еще чего-то неуловимого, поймал себя на мысли, что расследование-то — оно конечно, но и… исполнением обязанностей хранителя тела пренебрегать глупо. Ирина мягко отстранилась.

— Не время, товарищ…

— А ты Виктору и этому Шацкому говорила, что это отец тебе советовал, в случае чего, к нам обратиться?

— Говорила. Конечно, говорила, что это папин друг. Ну, может быть, очень давний, но все равно, я даже помню — они однажды созванивались в праздник какой— то, чуть ли не на День Победы. А отец после этого разговора даже рюмку водки выпил.

— Чего ж они тогда от меня шарахаются?

— Ревнуют…

— А работать мне как?

— Да они и не хотят, чтобы ты работал. Категорически. Мне Виктор час назад звонил, целую истерику закатил. Ты у него в офисе был, оказывается?

— Был.

— Ну вот. А у него какие-то неприятности из-за этого. И, конечно, я во всем виновата. Зачем я тебя наняла? Ты, мол, теперь везде и всюду нос свой суешь, а у него и без этого проблем выше головы, И чтобы я тебе запретила. Отца, мол, все равно не вернуть, ну и земля ему пухом, и светлая память, а живым людям нечего жизнь портить. Вот так, примерно.

— Ну?

— Что?

— Сворачиваем всю эту бодягу?

— Нет, — Ирина отрицательно помотала головой. — Не сворачиваем. Он может беситься сколько угодно. Он ведь весь в свою мамочку. Я же помню, как она меня ненавидела. Какие истерики отцу закатывала. Я же училась в английской школе, а Витька в обыкновенной. Сначала его, конечно,тоже в мою определили, я уже в пятом классе была, но потом посоветовали перевести в просгую. Чтобы комплексы в ребенке не накапливать. Не потянул он. А мне все легко давалось, я что, виновата? Мне интересно было. А ему нет. Ну, неинтересно и неинтересно, зачем же тогда завидовать? И ведь у него и папа, и мама — вот они, живые-здоровые. А я? Мне папа подарки тайком от этой… делал. И чтобы я теперь из-за каких-то там его капризов не выяснила, что с отцом произошло? Да провались он, чтоб его разорвало… Идем ужинать?

— Идем, — Волков встал с дивана. — А люстру эту, говоришь, подключить даже и не пробовали?

— Не-а, Здесь же и так света хватает. Бра вон у дивана, с двух сторон. Торшер. Я же говорю, отец ее просто так повесил. Сидит, бывало, и смотрит на нее, и выражение лица такое… ну, как у ребенка, честное слово. Я даже расстроилась, когда приехала. Что же это, думаю, он в детство впадает, что ли?

— Он без тебя купил?

— Ну да. Но потом вижу — все в порядке, до маразма еще далеко. Просто… он же и антиквариат любил не за то, что он дорого стоит, а за то, что красиво. Ведь когда лет сто назад кто-то графин какой-нибудь выдувал, он же не думал, что антикварную вещь делает, правда? Вот и люстра эта.

— Ну, в общем-то…

— Да ладно тебе. Мне она тоже дикой кажется. Но отцу иной раз еще и не такое нравилось. Пускай висит. Потом, может, подарю кому-нибудь. Тебе, например. Хочешь?

— Спасибо, конечно, но…

— Ага, струсил?

Они оделись, вышли из квартиры и, заперев дверь, стали спускаться по лестнице.

— А зачем ты в офис ездил? Ты же знал, что Виктора там нет.

— Потому и поехал. Он бы со мной разговаривать не стал и вообще спровадил бы. А так…

— Что?

— Да я и сам толком не знал, чего хотел. Но осмотреться-то надо? Поговорить, если. повезет, с кем-нибудь.

— Повезло?

— Весьма. С Шамилем коньяк пил.

— Да-а? А он какой? Я же его даже и не видела ни разу.

— Бандит как бандит.

— Это как?

— Как с картинки из учебника.

— Руки-крюки, морда ящиком?

— Ну да. Кулаки по пуду, щетина, перегар. Вы себе там так бандитов представляете?

— А что, нет перегара?

— От него пострашней, от него. бабками пахнет.

— Да шучу я. Я же не дурочка.

— Да Бог вас всех знает в ваших заграницах. Твердят про русскую мафию, а сами не то что еврея от чечена, нормальную тему от кидалова отличить не могут. Грязные деньги у них там, видите ли, отмывают… А вы что, спрашивается, когда деньги эти вам сливают, запаха не чувствуете?

— А чем они пахнут?

— Чем… — вздохнув, пожал плечами Петр и вдруг, сделав зверскую рожу, прорычал прямо в лицо Ирине жутким голосом: — Кр-ровищей!

Ирина отшатнулась. Волков расхохотался и открыл дверь парадной, пропуская ее вперед.

— Дурак! Вот дурак-то…

— Па-ардончик.

Волков вышел из парадной вслед за Ириной, и не успела еще захлопнуться за ними притянутая пружиной дверь, как, ухватив периферийным зрением в окружающем пространстве что-то неправильное, движимый звериным чутьем, он швырнул левой рукой Ирину на землю и, разворачиваясь направо, стал падать на нее спиной, одновременно выхватывая из кобуры пистолет.

Все происходящее он видел будто бы со стороны, снятое рапидом, сознание предельно отчетливо фиксировало мельчайшую деталь происходящего, но… медленно! Слишком медленно он падал, закрывая собой Ирину, и рука его, обхватившая теплую шероховатую рукоять, медленно, как во сне, выползала из-под распахнутой куртки.

В проезжей части подворотни, отделенной от двери в парадную решеткой, идущей от квадратной колонны к стене, в нескольких метрах от себя он видел громадный черный мотоцикл. Сидящий на нем человек был одет в черные джинсы, заправленные в высокие черные сапоги, черную кожаную куртку и черный шлем с опущенным забралом из черного пластика.

В правой руке мотоциклист держал пистолет с навинченным на ствол длинным и толстым глушителем. Когда оружие, глухо бумкая и металлически лязгая затвором, дважды дернулось, Волков еще продолжал падать, и его рука с пистолетом едва успела пройти половину пути от наплечной кобуры до оперативного простора.

Мотоцикл басовито, с чуть шелестящим свистом взвыл и сорвался с места, метнув-шись в глубину двора.

Наконец Петр распрямил руку и, опираясь левым локтем о заледеневший асфальт, дважды выстрелил через решетку в удаляющийся силуэт, разочарованно сознавая, что пули ложатся в высокую, чуть ли не с подголовником, спинку сиденья.

«А там у него железяка, конечно…» — подумал он, стоя на коленях и глядя вслед мотоциклу, который, заложив на широких, как у автомобиля, и наверняка шипованных шинах крутой вираж, скрылся из виду.

Все происшедшее заняло несколько секунд.

Петр продолжал стоять на коленях, держа пистолет в руках, когда услышал за спи-. ной голос Ирины:

— Что это было? — Она поднялась на ноги и отряхивала пальто. — Я чуть не оглохла…

— Ты как? — Петр убрал оружие в кобуру и встал с земли.

— Даже и не знаю… Я, наверное, должна быть перепугана до смерти, у меня, наверное, штанишки должны быть мокрыми, зубы стучать и поджилки трястись, но ничего этого нет. Чулки вот порвала, смотри, — Приподняв одной рукой полу пальто, Ирина показывала Волкову коленку и машинально продолжала другой рукой стряхивать с себя несуществующую грязь. — А это что? — она указала на две воронкообразные выбоины в стене дома. — Это от пуль? Ты же в другую сторону стрелял… — И все стряхивала и стряхивала с себя одной только ей видимый мусор. — Ты куда?

— Сейчас… — Волков обошел колонну, подошел к месту, откуда стрелял киллер, наклонился и поднял с земли пистолет с длинным глушителем. Осмотрелся.

Судя по всему, его выстрелы, гулко громыхнувшие в подворотне, не произвели на окружающее народонаселение никакого впечатления. Никто не высовывался из форточек, не выскакивал из дверей, чтобы выяснить, что случилось, и, если потребуется, «пресечь на корню». То ли боязно людям, то ли просто наплевать. Не в нас, дескать, пока стреляют, ну и слава Богу…

Но никогда, впрочем, не нужно исключать существования той самой старушки, которой ее гражданский долг повелевает в этот самый момент накручивать телефонный диск, пытаясь дозвониться по «ноль два».

Волков имел право на ношение оружия и, следовательно, находясь при исполнении своего прямого долга телохранителя, просто обязан был шмальнуть из табельного «макара» по злодею, покусившемуся на жизнь и здоровье охраняемого им клиента. Но ведь у нас «закон что дышло». Поди доказывай… Поэтому он, придержав курок, снял злодейский пистолет с боевого взвода, поставил напредохранитель, засунул за пояс. Застегнул куртку и, подойдя к Ирине, все еще находящейся в состоянии шока, достал из кармана «Зиппу», откинул крышку, присел на корточки и, щелкнув зажигалкой, сказал:

— Ириша, иди сюда…

— Что?

— Помоги-ка мне.

— А что нужно?

— Вот смотри, — он поднял с земли и показал ей гильзу, — видишь? Это одна, а вторая куда-то закатилась. Вон там, скорее всего, в углу у двери поищи, а? Держи зажигалку. Да перестань ты отряхиваться, в конце концов.

Ирина взяла в руки горящую, как большая свечка, зажигалку и, наклонившись, стала разглядывать асфальт у себя под ногами.

Волков опять обошел колонну и стал всматриваться в посыпанную песком наледь. Наклонился, поднял одну гильзу и, сделав шаг в сторону, продолжил поиски.

— Петя, — Ирина погасила зажигалку и протянула ему что-то на раскрытой ладони.

— Нашла?

— Я две даже нашла. Только они почему-то разные.

«Ни фига себе! — подумал Волков. — От колонны, что ли, отскочила? Так это ж, выходит, он в упор стрелял…»

— Ну-ка… — он взял у Ирины гильзы и взглянул на них. Одна была коротенькая, от его «Макарова», а вторая — явно «тэтэшная».

«Мать моя женщина! — охнул про себя. — Вот уж действительно Господь оборонил. Впору свечку ставить».

— Давай-ка, — Петр открыл дверь парадной, — пошли быстрей. Нечего тут отсвечивать.

Глава 23

Дома Ирина, не раздеваясь, прошла в гостиную, включила светильник и, сев на диван, стала разглядывать разбитую коленку.

— Ну вот, теперь недели две — только в брюках.

— Где у тебя коньяк? — Волков вынул из-за пояса и положил на стол ТТ с навинченным глушителем.

— Там, на кухне, в шкафчике. Петр сходил на кухню и вернулся с початой бутылкой и двумя бокалами. Наполнил один до половины, а другой — до краев.

— Выпей, — протянул Ирине тот, где поменьше.

— Нет, что ты, это много!

— Ириша, выпей, пожалуйста.

— Я не смогу так, там, в холодильнике, шоколадка.

Петр принес половину плитки пористого шоколада. Развернул и, положив обертку на стол рядом с пистолетом, наломал шоколад кусками.

— Держи, — протянул один из них Ирине. — Выпей.

— Да я совершенно спокойна.

— Вот и выпей.

— Ну, если ты настаиваешь… — Она сделала глоток.

— Нет-нет. Ты все выпей, за один раз.

— Я же умру. Хотя бы за два раза можно?

— Хорошо, выпей за два.

Она сделала три больших глотка, зажмурилась и откусила кусочек шоколада. Петр выпил коньяк залпом.

— Он из этого в нас, да? — Ирина встала с дивана, подошла к столу, поставила бокал и потянулась к пистолету.

— Эй-эй! Только без рук.

— Но он же на этом… на предохранителе, наверное, да?

— Дай-ка от греха. — Волков взял ТТ, вынул магазин, положил на стол. Потом передернул затвор и поймал вылетевший патрон на лету. — На, теперь разглядывай.

— А как же тут… отпечатки?

— Нету там никаких отпечатков, кроме моих. А теперь и твоих. Он в перчатках был.

— А разве не жалко выбрасывать?

— Да он вообще одноразовый. — Петр взял со стола обойму, дослал в нее патрон и положил в карман.

— Как это?

— Китайский. Немного пострелял, и он плеваться начинает. А то и клинит.

— Какой глушитель громадный…

— Иначе грохочет здорово.

— Громче, чем твой?

— Ну, нам-то таиться нечего. А вообще громче.

— Надо же, — Ирина разглядывала большой пистолет, — одноразовый. Как презерватив. А поди ж ты — бум! — и нет ничего, — она осторожно положила его на стол.

Волков плеснул себе еще немного коньяку.

— Допивай, — кивнул на ее бокал.

— Да, — она взяла коньяк. — Бум! И все кончилось. Вообще все…

Петр сходил в спальню и принес плед.

— Хочешь, приляг здесь, на диване.

— Нет, все нормально, — Ирина сняла пальто, повесила его на спинку стула, сняла сапоги и забралась с ногами на диван. Петр укрыл ее ноги пледом.

— С днем рождения, — подняла она бокал.

— Да уж…

Ирина допила до дна, отдала Волкову бокал и закуталась в плед.

— Господи, — она смотрела куда-то прямо перед собой. — Неужели так просто? Бум! И все…

Петр сел рядом, обнял за плечи и почувствовал, что все ее тело сотрясается от крупной дрожи, даже зубы явственно стучат.

— Ну-ну, малыш, успокойся. Все хорошо. Мы сейчас коньяк допьем и пойдем ужинать.

Ирина вскинула на него глаза, полные ужаса.

— С ума сошел?.. Нет! — она отрицательно замотала головой. — Да я на улицу вообще никогда в жизни больше не выйду. Нет, нет! И тебя не отпущу!

— Тихо, тихо, успокойся. Снаряд в одну воронку дважды не попадает. То есть воронки в первый раз и нету никакой, он падает, а потом уже нет. То есть падает, но уже не туда. Понятно излагаю?

— А мы в воронке?

— А как же?! А где?

— Да ну тебя, — улыбнулась Ирина. — Налей-ка лучше. Мне понравилось хлебать ведрами. И все равно я никуда не пойду. Коленка болит. И у нас все есть: там еще одна бутылка, целая — это раз, а еще еда в холодильнике. Закроем дверь на цепочку, и к нам никто и не залезет. И вообще — у нас теперь целых два пистолета, отобьемся. Ты мне покажешь, как стрелять? И разденешься, в конце концов? Ходит тут, как на вокзале. Иди сюда, я тебя поцелую… Война все спишет.

Уже под утро, когда Ирина наконец заснула, свернувшись калачиком, Петр осторожно выбрался из постели, прошел на кухню, плеснул себе немножко выпивки, сел на табурет, закурил сигарету и задумался.

«Если это Шамиль, — рассуждал он, —. то уж больно быстро. А с другой стороны — чего тянуть? Не случайно же он так лицом помертвел, когда я про контракт заикнулся. Значит — что? Убираем Ирину, которая сыскаря наняла, который, в свою очередь, уж больно настырный, и — полная тишина. Вся эта история со стариком, похоже, только ее и волнует. Виктор в ней копаться не будет.

А если меня?

Нет, Ирина упертая. Она у Деда другого кого-нибудь наймет, и еще хуже получится, потому что этот следующий по моим следам пойдет и обязательно опять докопается до этой самой конторы с ее контрактом и кредитом. (Интересно, ему Шамиль тоже, как и мне, будет, якобы по пьянке, баки заколачивать про тайные гольдберговские долги? Зачем он это делает? Вопрос.) Но этот следующий уже знать будет, что тут мое расследование и квакнуло. Грохнули меня. Нескромно, конечно, но хочется думать, что Дед за меня порвет любого, как грелку. Впрочем, не только за меня лично. За свой собственный статус. А следовательно… следовательно, убрать меня — значит, как раз и привлечь к себе внимание, а никак не наоборот. А вот Ирину…

Тут все сразу рушится. Виктор настаивать на продолжении расследования не станет, это ясно. Смерть Ирины на мне повиснет — не доглядел. Вот уж тут столько вони поднимется…

Налицо явное убийство. Меня, естественно, к этому делу на пушечный выстрел не подпустят, за дело менты возьмутся, и в результате повиснет «глухарем» очередная загадочная заказуха.

И никто в Шамилевы поганки лезть не будет. Логично?

Вроде логично. Стреляли в Ирину. Но это если Шамиль. А если нет?

На старика в этом же самом месте напали. Очень удобное место. Для чего удобное? А для того, чтобы наехать на проживающего в этой парадной. Если отбросить всех соседей по лестнице, что мы и сделаем, чтобы окончательно мозгами не махануться, остается Аркадий Соломоныч и дети его.

Впрочем, Виктор здесь не живет, его проще по месту прописки выпасти. Старик и Ирина в сухом остатке. Ну? И что это за вендетта корсиканская?»

Волков выпил коньяку и закурил новую сигарету.

«Кому же эта семейка дорогу перешла? Ну, Ирка, положим, давно уже пташка заморская. У нее здесь и дел-то никаких нет. Приезжает раз в год, отца потетешкает — и обратно на Святую Землю. Значит, что? А либо старик был глубоко законспирированным резидентом разведки княжества Лихтенштейн, прищемившим яйца разворачивающей свои сети на территории России „Якудзе“, которая решила, в присущей ей легкой манере, вырезать всю его семью, либо все-таки это Виктору Аркадьевичу какие-то его оппоненты мягко дают понять, что он в чем-то там не сильно прав.

И последнее мне представляется более реальным. А для «Якудзы» не тот климат. И питания не та.

Но на фига свою трубку Сталину совать? — Вот ведь…»

В спальне зазвонил телефон. Петр взглянул на старые настенные часы с маятником: стрелки показывали половину шестого.

Сердце нехорошо стукнуло от дурного предчувствия. В этот час могли звонить либо пьяные друзья, либо… Он не спеша допил коньяк, встал и пошел в спальню.

Пьяных друзей, насколько Волков мог судить, у Ирины быть не могло. А торопиться навстречу неприятностям было глупо.

Ирина сидела на постели, держа в руках телефонную трубку, из которой доносились короткие гудки, и остановившимся взглядом смотрела на Петра.

— Что еще такое? — спросил он от двери.

— Я накаркала… — одними губами прошептала Ирина, почему-то указывая пальцем на трубку.

— Что ты там накаркала? — Петр подошел к кровати, взял у нее из рук трубку и положил на рычаг.

— Его разорвало… — тоненьким голосом сказала она и шмыгнула носом.

— Да что случилось-то, ты толком говори! Кто звонил?

— Елена.

— Какая Елена?

— Жена Виктора. Он погиб…

— Так. Ирочка, детка, я тебя очень прошу, ну посмотри на меня. Ну? Ну вот так, вот… — Он сел на кровать и погладил ее по голове. — Ну успокойся, пожалуйста… Ну?

— Дай выпить.

— И шоколадку?

— Нет, — отрицательно мотнула она головой.

Волков принес коньяку. Ирина взяла бокал двумя руками и стала пить мелкими глотками, звякая зубами о стекло. Выпила до дна и, поставив бокал на тумбочку, потянулась за сигаретами. Петр щелкнул зажигалкой.

— Сейчас, — она сделала жадную затяжку. — Сейчас все расскажу, подожди… Петр подал ей пепельницу.

— Ну… — Ирина пожала плечами и удивленно подняла брови. — В общем, она говорит… что… кто-то позвонил, и он вышел…

— В дверь позвонили?

— Нет, — покачала головой. — Не в дверь. По телефону.

— Ира…

— Да, сейчас.

— Ну успокойся.

— Ага. Ну вот… Лена говорит, что позвонили по телефону. Они спали. Виктор стал одеваться, она у него и спрашивает, мол, ты куда? А он натянул спортивный костюм, дескать, я на секунду, спи, и пошел. А через несколько секунд — взрыв. Там у нее сейчас милиции полный дом.

— Что говорят?

— Говорят — граната. Тян… вытянутая?

— На растяжке.

— Вот. Да. Они так и говорят. Он дверь открыл, а она и взорвалась. У соседей двери раскурочило, говорит, а у них стекла вылетели на кухне. Его уже увезли.

— Когда это было?

— Часа полтора назад. Мне туда ехать?

— Она просила?

— Говорит, если можешь…

— А ты можешь?

— Нет… — она опять помотала головой.

— Ну и не надо. Что тебе там делать? На кровищу смотреть? — сказал Петр и сразу пожалел о своих словах.

Ирина вздрогнула, как от удара, съежилась и забралась с головой под одеяло.

— Господи… — глухо стонала она в подушку. — Господи, что же это такое происходит?

«Что-что, — подумал Волков. — Да ничего. Живем мы здесь, будь оно неладно».

Глава 24

Адашев-Гурский, безусловно, отчасти лукавил, когда категорически отказывался от поездки на Дальний Восток, ссылаясь на непреодолимую высотобоязнь и отвращение к общепиту.

Будучи по сути своей барином и лентяем, он тем не менее, возможно, опять— таки в силу чисто генетической своей природы, был жутким авантюристом.

В раннем детстве, например, ему, как и всякому ребенку, строго-настрого запрещали прикасаться к электроприборам, бездоказательно утверждая, что, дескать, вот сюда сунешься — убьет. Именно поэтому однажды он и снял с новенького по тем временам радиоприемника «Рекорд» черную заднюю крышку из толстого картона и ткнул пальцем в какую-то там ерундовину, что находилась внутри и непреодолимо тянула к себе тем, что с виду была наиболее опасна.

Его шарахнуло так, что он чуть не потерял сознание и, видимо, остался жив только потому, что, падая, выдернул руку из смертоносного нутра включенного в сеть приемника.

Его жутко вздули, но он был счастлив впервые в жизни он пережил тот сладостный миг, когда, переступив через собственный страх, ты прикасаешься к тому, что может и должно, по логике вещей, тебя убить, но ангел-хранитель распахивает свои крыла, и смертельная опасность обжигает, но не лишает тебя жизни и возможности повторить этот опыт вновь и вновь.

Боялся ли Гурский летать самолетом? Безусловно.

Но и получал от этого колоссальное удовольствие. Мог ли он лишить себя подвернувшейся вдруг возможности слетать на край света? Да никогда в жизни. Ради этого можно было примириться и с неизбежностью изжоги, которую сулила казенная еда. А хороший глоток выпивки был тем непременным компонентом, без которого путешествие и не путешествие вроде, а так, командировка какая-то.

Александр, стянув с себя черный шерстяной шлем, шагнул в поданный к дверям автобус и поехал через летное поле к аэроплану.

Стоя на пронизывающем ветру у трапа в ожидании посадки, он вдруг увидел знакомое лицо.

— Ольга! — окликнул он.

— Привет, ты это куда?

— В Хабаровск. А ты?

— Я дальше, в Петропавловск. Надо же, тысячу лет…

— Столько не живут. Меньше гораздо.

— Кто ж считает?

— Я. Каждую встречу с тобой.

— А ты совсем не меняешься, как я погляжу, — улыбнулась она.

— А какой смысл?

Пассажиры переместились плотнее к трапу и стали потихоньку втягиваться в самолет.

— У тебя какое место?-спросила Ольга.

— Рядом с тобой, естественно.

— А я не одна.

— Непруха, выходит. А я уж губы раскатал. Вечно с тобой так.

— Ты все о своем… Познакомься лучше. Очаровательная миниатюрная девушка с ярко выраженными азиатскими чертами лица протянула Гурскому руку:

— Лана.

— Александр, — Адашев склонился к протянутой руке, прикоснулся к ней губами, распрямился и произнес: — Лучше… Да тут оба варианта лучше. За кем теперь ухлестывать-то прикажешь?

— Ладно тебе, не пугай ребенка, — Оль|га шагнула на трап. — Пошли, Лана.

В полупустом салоне самолета Гурский выбрал место возле окна и позвал Ольгу к себе. Лана устроилась рядом с ними, через проход.

— Ну? — сказал, усевшись в кресле поудобнее, Александр. — Докладывай.

— Ну что… — Ольга, сев рядом, распах-Днула шубку, встряхнула золотистыми воло-рсами и улыбнулась. — Давай ты рассказывай. Женат?

— Нет.

— А ведь был.

— Это когда было…

— А дети?

— Культурный чеснок семян не дает.

— Нет, ну ты нисколько не меняешься… Даже внешне.

— А ты все хорошеешь. Надо было все-таки на тебе жениться.

— А я, между прочим, тоже развелась.

— Ну так и… За чем же дело стало? Ты мне до сих пор снишься.

— Ой, Гурский… Я же тебя знаю, как если бы сама тебя родила. Тебе оно надо?

— Нет.

— А чего болтаешь?

— Беседуем же.

— Ну вот. А вдруг бы я поверила?

— А я и не вру, ложь унижает. Снишься. В эротических снах.

— Да иди ты…

— Это грубо. И неженственно.

— С тобой иначе нельзя.