Курьер.

– Тля меня возьми, если понимаю я, нафига, вы курьеры, добровольно в такую даль претесь, – говорил Порожняк, – али дома дел нет совсем.

– Долг, папаша, – сказал Константин отвлеченно.

– Долг! – повторил Порожняк, – так и останетесь со своим долгом как голь перекатная.

Ни кола, ни двора. Сгинете где нить со своими письмами.

– А долг дело такое, Порожняк, – вставил водила, – не ты, он тебя выбирает. Ты нам лучше уши не конопать. Ты про дорогу побольше расскажи.

Порожняк тяжело вздохнул. Посмотреть со стороны – и впрямь жалко ему уходящих. Вот только более прижимистого торгаша свет еще не видывал, и все это знали. Хотя, может, и было у него о чем сожалеть – в конце концов, гости платили, и платили исправно, как испокон веков делают это курьеры. Стояли все у западных ворот, и из которых по летучей пыли убегал вдаль тракт. Было тут пустынно, солнце палило сверху – белесое и распухшее, но от того не менее жаркое. Небо было под стать – серое, словно пропитанное пылью. От вездесущих крохотных частиц пепла невыносимо хотелось кашлять, пыль лезла в глаза, вызывала мучительный зуд.

Впрочем, трое из стоящих здесь людей к пыли давно уже привыкли, настолько, что сомнительная чистота внутри периметра города казалась им чуть ли не стерильной – они плохо спали ночами, если песок не пел им колыбельные. А четвертый – этот не собирался здесь долго задерживаться.

Поляков обвел взглядом далекий мутный горизонт, привычно щуря глаза – город стоял на самой границе, а дальше расстилались ровные как стол степи Мертвых земель – в которых ничего не росло, кроме ободранных, серых как пыль колючек, да хрупкой агатовой вездетайки – твердой как сталь и куда более хрупкой, которую не смог бы проглотить никакой верблюд.

Впрочем, никто уже давно не видел живого верблюда.

Мертвые земли, тянущиеся километр за километром, населенные лишь пугливыми ночными рептилиями, змеями кислотных расцветок, да крылатыми и пыльными демонами. Ну и пыль, конечно, пыль была единственным и самым главным достоянием Мертвых Земель. Пыль засыпала следы и трупы погибших животных, пыль засыпала все. Она была воплощением времени – эта пыль, рано или поздно она скрывала все без возврата.

– А че о них говорить? – сказал Порожняк, – Вот тебе тракт. Он идет туда, к горам, и дальше. А местность вся одна и та же – пыль, песок. К востоку сильно не отклоняйтесь – там город был, фонит слишком. К востоку захоронения одни – трупоедов развелось – не дай бог! Пользы от них никакой – есть нельзя, мясо жесткое, тяжелые металлы опять же накапливают, твари. В общем, не едьте туда и целы останетесь. Еще дикари есть.

– Что, тоже там? – спросил Константин.

– А как же, дикие места, – сказал Порожняк почти довольно, конечно, ему что, здесь оставаться, – возле захоронений кучкуются. Когда-то были люди – лет сто назад. Но перемешались все, браки пошли с демонами и, не поверишь, чуть ли не с трупоедами.

Теперь там такой сброд – сунься, и ты без головы.

Позади, из-за городской стены выглядывали головы любопытных. Детей среди них было не много – этим смотреть на курьеров не давали, чтобы тягой к путешествиям не заразились.

Курьеров уважали, да, но уважали на расстоянии.

– Еще змееволки, – продолжал Порожняк, – но эти тупые, и только по ночам орудуют.

Кроме того, им за вами все равно не угнаться – медлительные.

Чуть в стороне подрагивал корпусом потрепанный песчаный багги. Трубы каркаса покрылись желтоватым налетом, но мотор тарахтел ровно, мощно. Агрегат бодро расходовал дефицитный высокооктановый бензин и был особой гордостью Водилы. Сам Водила с легким омерзением слушал сейчас Порожняка. Ганнслингер, как никогда сейчас похожий на рыбака из забытой богом скандинавской деревни обретался на своем обычном месте – в кокпите стрелка и к беседе не прислушивался.

Установленный на турели авиационный пулемет Дегтярева недвусмысленным символом пялился в пыльное небо.

А в багажнике багги гнездился стальной, обшарпанный ящик, в котором и находилось самое ценное – два десятка запаянных металлических трубок, похожих на сгинувшие в древние времена контейнеры для пневматической почты. И даже функция у этих поблескивающих цилиндров была одна и та же – они защищали письма во время транспортировки.

Что-что, а письма могли вынести много больше, чем почтальоны.

Толстая, приземистая сумка на четырех колесах, трое курьеров, и один долг на всех.

– А ближе к долине Ксанди, – сказал Порожняк, – там вообще ничего нет. Одни мавзолеи в землю вкопанные. Вы там, все ж, поосторожней – там грят, Мусорщики ошивались.

– От, черт! – сказал Водила и сплюнул, – когда ж их перебьют?

– А никогда, они плодятся быстрее, чем их убивают. В общем… гиблое место, куда ни глянь.

– Брось, Порожняк, – сказал Константин, – не тебе ж, туда ехать.

– Ну, погнали что ли? – подал голос Ганнслингер, – Водила наш как, бодр?

Тот поднял руку в знак подтверждения – в своем кожаном танкистском шлеме он выглядел безумной версией пилотов самых первых аэропланов. Блестящие зеркальные очки в стиле семидесятых только усиливали это ощущение.

Константин Поляков дружески кивнул Порожняку, и, легко подхватив кожаную потертую сумку с письмами, зашагал к багги. Чувствовал себя курьер великолепно, дышалось полной грудью, глаза привычно щурились от пыли, а впереди лежала новая дорога, и чувство близкого пути будоражило кровь. Хорошо, когда ты любишь свою работу, когда ты нужен. В таком случае ты будешь счастлив и опасности, трудности и неурядицы – они только позабавят тебя, только бросят вызов.

В сумке лежали письма, которые надавали Полякову жители городка – с примерным указание адреса на другом конце материка. Вместе с письмами они отдавали свою надежду и теперь только на нем, Константине, лежала ответственность, осуществятся они или нет.

Водила запрыгнул к себе на сиденье, Поляков вывалил письма в ящик и сел на место пассажира. Горожане из-за частокола закричали, замахали руками – слышались пожелания удачного пути, легкой дороги. Константин тоже в приветствии поднял руку и багги, провернув большими задними колесами по пыли, отвалил. Пыльное облако совершенно застлало Порожняка, тот закашлялся, но тоже помахал на прощание.

Багги шел на Юг – и впереди лежали Мертвые земли. А позади, в ящике, три десятка чужих писем, которых ждут не дождутся в самых экзотических местах этого порушенного края. А также те, которых уже не ждут. Пыль вилась за колесами, текучая как вода, неутомимая, как песок, целеустремленная как ход ледника.

Все как всегда – багги летит сквозь пыльный день, мотор мерно рычит, Ганнслингер в своем кокпите меланхолично держит руку на кожухе пулемета и неподвижным взором смотрит вдаль, как птица, сохранись здесь хоть одна. А Поляков на переднем сидении, щурится от пыли, чувствует, как горячий ветер овевает лицо, задирает голову и смотрит в серебристое небо, на котором уже много лет не появляются звезды. Курьер – это не только работа или стиль жизни. Курьер – это призвание. Это и есть жизнь – здесь вдали от городков, в мертвой пустыне, с надеждой руках и взглядом за горизонт.

Много писем, и одно из них в самый гиблый район Мертвых земель. На юг от захоронений.

Кто туда пишет? Константин держал это письмо в руках, сжимал гладкий стальной футляр и все не решался его открыть. Письмо было тяжелым, слишком тяжелым для бумаги. Поляков обнаружил его на крыльце своей собранной из оргалита хибары, что по милости Порожняка служила ему в последнее время домом. Кто-то принес футляр и побоялся дать в руки курьеру. Адрес, однако, указал подробно, да добавил пометку срочно. Письмо было важным – вот что оно излучало, важность, необходимость, и Поляков поклялся сам себе, что непременно его доставит. Надо сказать, что при упоминании адреса слега зароптали даже Ганнслингер с Водилой – мол, долг – долгом, но лезть вот так вот на рожон! Но Поляков настоял на своем. Письмо должно дойти до адресата – это нехитрое правило давно уже тянуло на смысл жизни, для почтальона. И хотелось добавить – это письмо, в особенности.

Константин снова ухмыльнулся набегающему ветру, в конце, концов, что есть рай, если не выполненный сполна долг? Только тогда и живешь в мире с самим собой.

Ехали весь день, и к вечеру удалились на приличное расстояние от города. Видели несколько скоплений волков – по мере удаления от обжитых земель звери мельчали, мутировали, шерсть у них становилась все реже, торчала неряшливыми клочьями. Волки были голодны, они подбегали к багги, и некоторое время неслись рядом с машиной, вывесив сизые, покрытые сыпью языки, и косясь дикими желтыми глазами. Но нападать, понятно, не стали. Тракт вился впереди, а по праву сторону дороги пролегла извилистая неглубокая трещина, дно которой залило черной, непроглядной тенью. Казалось, там что-то движется, что-то течет, как будто агатовая, вязкая река, но конечно это не было водой – в Мертвых землях вообще напряженка с жидкостью.

Поляков откинулся на спинку сидения, и предался любимому делу – читал письма. Желтые, потрепанные конверты в его руках: листы из дрянной веленевой бумаги, скатанной из тряпок, и куски настоящего пергамента у тех, кому не хватило денег на велен, и обрывки газет с уже никому не нужными новостями, и ломкий пластик – наследие древних времен, и магнитные кассеты для счастливчиков имеющих генератор, и покрытые мелким письмом деревянные планки для не имеющих ничего. Множество чужих мыслей отпечатанных почти на все носители, что знало многострадальное человечество.

Солнце, красное как кровь, с трудом пробивало свой анемичный закат через пылевую завесу. Тяжкие, сизые тучи зависли над горизонтом наподобие причудливых гор. Казалось вот-вот облака прольются горьким дождем, но нет – тучи никогда не проливались, уже много лет. Они были сухими – эти тучи. Сухими и жаркими, как и все Мертвые земли.

Багровый блик отражался в зеркальных очках Ганнслингера, пулемет вырисовывался на фоне заката и казался таким же красивым, как фотографии пальм на фоне садящегося солнца в рекламном буклете. Пыль под ногами багровела, и вихрилась, и местность была похожа на Марс, и курьеры знали что ночью она засеребрится и станет похожа на Луну.

Когда-то она была зеленой эта местность. Поляков знал это, хотя верилось с трудом.

Водила вставил потрепанный жизнью и временем диск в CD вертушку с треснутым и заботливо заклеенным синей изолентой корпусом. Диск скрипнул, провернулся, подставляя шелушащийся бок лазерному лучу. В динамиках зашипело, а потом низкий, приглушенный, голос поплыл над пыльной равниной, мешаясь с гулом двигателя и шипением пыли под покрышками:

«…love letter, Love letter… Go better, go better…»

Глаза Полякова бегали по строчкам.

"Здравствуй, Володя. Как ты там в Москве? Говорят, это очень большой город, и красивый. Совсем не такой, как у нас. Наш маленький, но зато все друг друга знают. А ведь в больших городах и позабыли давно, как это.

Мы все очень скучаем. Весь класс. С тех пор как ты от нас ушел, все грустят, ведь ты у нас был главой компании. Как говорит моя мама – ты был лидером класса. А теперь у нас, наверное, лидера нет, вот как-то стало и грустно.

А вообще у нас все хорошо. Я закончила шестой класс с отличными отметками – представь себе, ни одной четверки! Представляешь! Мне теперь завидуют. Инка говорит, что я зазналась – мол, важничаю, перед учителями выслуживаюсь, может тоже, хочу в лидеры класса попасть. А, да ты ее знаешь! Ничего она не понимает, а навредить всегда готова.

Сама-то кончила четверть с тройками, вот и завидует! А завидовать не хорошо!

Наш классрук Маргарита Алексеевна шлет тебе привет, желает тебе хорошо учиться и получать хорошие отметки, как ты это делал у нас. А вот злюка Майя Николавна от нас ушла – а помнишь, как она тебя линейкой по пальцам съездила! Как ты ей навредить поклялся, да все решиться не мог? Вот смешной был! А Васька Сидоров тоже ушел, уехал куда-то под Питер. Разбегаемся мы кто куда! Мама говорит, что у нас в городе совсем нет работы, и к тому же, граница слишком близко, и мама говорит, что это опасно. Вот не знаю, почему – ты не верь телевизору, у нас в городе тихо, и сирень цветет. Знаешь, как чудесно пахнет!

Скоро уже лето, и я все надеюсь, что ты оставишь свою Москву и приедешь к нам. Хотя бы на три месяца! Мы все скучаем и очень хотим тебя снова увидеть. Приезжай! Сходим на наше озеро – оно совсем заросло, но кое-где еще видна вода. А на твоем бывшем доме аисты свили гнездо – говорят это к миру. Аисты, они понимают!

Ну, вот и все. Жду не дождусь.

Лена М.

PS…и вот тут еще Марта с Витькой хотят подписаться и тоже говорят, что ждут, так что ты приезжай и…"

Гнали до темноты, а потом остановились на краю тракта. Ночью дорога казалась серебристо-молочной летной, словно непомерно выросшая разделительная полоса, что приходила из тьмы и уходила во тьму. Ночью спали в палатке возле автомобиля – ветер шуршал тонкими матерчатыми стенками, вдалеке кто-то выл – долго и заунывно, словно жалуюсь на тяжкую свою судьбу. Где-то ближе к утру пришли волки и долго шатались вокруг палатки утробно взрыкивая, пока Водила не продрал глаза и не отогнал их несколькими выстрелами из дробовика. Волки пождали хвосты и исчезли в пыльной тьме.

Все как всегда.

Утром на пыль пала роса, ненадолго размочила тракт, а потом впиталась без остатка.

Восход был такой же мутный, а воздух свеж только первые три часа, после чего снова навалилась жара и марево – друг и спутник миражей – поднялось с поверхности высохшей земли.

Иногда, в такие моменты, Константин вспоминал прежние времена – когда все было хорошо, на пустошах росла трава, а воздух оставался свеж целый день. Это было давно, но курьер еще помнил. Тогда еще были дороги – они всегда завораживали его – ровные и прямые, без единой выщерблены бетонные тракты. И если ты вышел на эту дорогу, то можешь идти и идти по гладкому покрытию, идти долго, через всю страну, пока не упрешься в океан. Дороги были артериями – они связывали, помогали пересекать чужие земли, они были как телеграфная линия, только для людей, они были ниткой, что стягивала разрозненные куски страны. Она была… упорядочена. Сейчас таких дорог нет, не бетонных, ни железных – еще большего чуда.

Константин знал, что здесь, под метровым слоем пыли есть такая дорога – две стальные полосы, соединенных бетонными брусьями. По такой дороге ходили специальные составы – поезда. Пассажирские, грузовые и да… почтовые. Тогда это было проще.

Если он не ошибался, часа через три они минуют остов тяговой машины, железного мула, как его называли местные, пока не сгинули – остатки тягового локомотива, чудом сохранившегося, когда пошли жгучие дожди.

Пыль под колесами приобрела красноватый оттенок – верный признак, что дорога была здесь. Может быть и одни из этих поездов тоже – но дожди не щадили металл – он расползался на глазах под жгучими каплями.

В полдень, когда солнце расплылось по зениту расплавленной медной монетой, они достигли цепь разрушенных городов. Часть из них построили на фундаменте еще старых – изначальных. Часть была новыми – народ стремился жить возле тракта. Но когда Мертвые земли наступили, поселения оставили – а кто не оставил, тот вымер или был убит набежавшими из пустыни дикими.

– Если я не ошибаюсь, километра через три будет Береговая Охранка, и речка Куманика.

Единственное оставшееся поселение. Пара писем туда.

– Говорят, там мор, – вставил Ганнслингер.

– Брось, – Водила чуть притормозил перед ухабом, багги мотнуло, двигатель кашлянул, задребезжал клапанами, – Генетические изменения. Они слишком близко к пустыне. Ребята уверенно идут к тому, чтобы стать дикими.

Поляков кивнул. Четыре письма были в этот городишко. Мор там, или не мор, а люди ждут.

Города призраки проскакивали на скорости, вихрем проносились через мертвые, иссохшие улочки, а кое-как собранные лачуги смотрели им вслед черными провала выбитых окон. От рева двигателя в строениях начиналось шевеления, да оставалось еще чувство, что кто-то тупо, но пристально смотрит на пришельцев. Не любил Константин эти городки – мертвые снаружи, но полные какой-то потаенной жизни внутри немые свидетели прошедших лет. По опыту курьер знал – такие города редко пустуют. И живут там, как правило не люди.

Въезд в Береговую Охранку преграждал выцветший, ржавый шлагбаум. Выглядел он нелепо, тем более, что никакого забора рядом не имелось. По правому борту машины тянулась рыжая извилистая лента реки. Вместо воды там была пыль, из-за чего речка казалась точной копией тракта.

– Что такое куманика? – спросил Водила.

– Ягода, – сказал Поляков, – обладала наркотическим действием. Вызывала состояние называемое «кумар».

– Эй, там! – крикнул от шлагбаума, – Вы кто! Смотрите, у нас ружья есть!

– Да курьеры, мы курьеры!! – заорал Водила, – Письма привезли! Открывай что ли!

Береговая Охранка тоже вымирал. Как река с обнажившимся руслом, он только сохранял видимость поселения. Багги медленно катился по центральной улице, вздымая красноватую пыль в пропитанный духотой воздух. Отчетливо пахло гнилью и нечистотами. Где-то плакал ребенок. Перекошенные лачуги были темны и с виду безжизненны, но где ни будь в глубине нет-нет, да мелькнет человеческое лицо. В конце улицы, на покосившимся от времени бетонном столбе подобно жутковатой грозди винограда висело пять фигур, с первого взгляда на которые пробирала дрожь.

– А они не слишком стремятся стать дикими, – сказал Ганнслингер, – раз вешают своих мутантов.

К багги стал стекаться народ – все худые, выжженные солнцем, смотрели с непонятной надеждой. Поляков поднялся, и, держа в руках пачку писем, стал выкрикивать фамилии адресатов, как делал до этого много раз. К нему тянулись скрюченные руки, и тогда он отдавал письма, и каждый раз наблюдал странную вспышку счастья на изможденных лицах горожан. Что их делало такими счастливыми? Не от того ли, что чувствуют себя не забытыми? Что о них помнят? Те триста километров, что отмахали от последнего цивилизованного поселения для них все равно что три или тридцать тысяч – невообразимая, невозможная пропасть.

– "Почта, – это нити, связывающие мир, – подумал Поляков, отдавая очередное письмо – то, что не дает ему окончательно развалиться".

– Как у вас тут? – спросил Водила старика, сморщенного и согбенного до того, что возраст уже не угадывался.

– Живем, потихоньку. Народ болеет, но все незаразно. Говорят, болезни передаются по наследству. Мутантов вот, вешаем, чтобы генофонд, значит, не портили. Мусорщики еще лютуют очень. Волки…