- Фекла Осиповна, - начала Густя. - Скоро в селе будет собрание. Мы вас на него приглашаем. Там речь пойдет об организации коллективного хозяйства. Это дело очень важное, и мы надеемся, что вы, как бывшая батрачка Ряхина, человек, живший много лет подневольно, представитель бедноты, всей душой поддержите колхоз... Фекла невозмутимо молчала, не сводя глаз с Родиона. - А что это такое - колхоз? Теперь заговорил Родион, слегка смущаясь под внимательным взглядом хозяйки: - Все рыбацкие семьи объединятся в одно большое хозяйство, станут работать вместе, а получаемые доходы делить поровну... - Не совсем точно, Родя, - мягко поправила Густя. - Не поровну, а по трудовому участию: кто работает лучше, тот и получит больше. - Да, - продолжал Родион. - Это ты верно поправила. Так вот, значит, Фекла Осиповна... По деревне ползут всякие слухи, что, дескать, колхоз не нужен, он пустит рыбака по миру и прочее. Это неверно. Такие слухи пустили кулаки, чтобы народу ум замутить. Им, кулакам-то, колхоз как нож к горлу. Вот они и стараются помешать Советской власти... Фекла, сощурившись, посмотрела на Родиона. На губах ее блуждала непонятная улыбка. - Мне в колхозе делать нечего, - вдруг отказалась она наотрез. - Мешать вам не стану, но и вступать в колхоз не буду. Мне и так хорошо. - Зря, Фекла Осиповна, - с досадой сказала Густя. - Все вступят, а вы одна останетесь. - Одна голова не бедна, а бедна - так одна. Вы вот агитируете за колхоз, а недавно у меня был другой агитатор: против! И подписать бумагу заставлял, да я не подписала. - А кто был? - спросил Родион. - Не скажу. Сами разберетесь. - Он же враг Советской власти! Кулацкий прихвостень! А вы его назвать не хотите! Врагов укрываете? Фекла поняла, что разговор идет нешуточный. - Старостиха Клочьева была... Она по всем избам бродит, будто Христа славит. Стерва старая! Ей в могилу пора, а она людей мутит. - Так вы все же подумайте, Фекла Осиповна, - еще раз обратился к ней Родион. - В колхозе вам будет легче жить. Фекла отмолчалась. А когда Родион и Густя ушли, подумала: "Ишь, ходят, агитируют. Видно, нужна - раз пришли. А я подожду. Посмотрю, как все это обернется". Она разостлала на подсохшем полу пестрые домотканые дорожки, подошла к зеркалу и долго разглядывала свое лицо: не появились ли морщинки, не подурнела ли. Родион сказал Панькину, что Клочьева ходит по избам и собирает подписи. - Знаю, - угрюмо отозвался Панькин. - И еще кое-кто ходит. Контра проклятая! - Все дело испортят! Надо арестовать! - предложил Родька. - Нельзя. Рыбаки скажут: вот он, колхоз-то - сразу людей под арест. А что дальше будет? Убеждать людей надо словом. Панькин и сам отправился по домам рыбаков. Поначалу свернул к избе Иеронима Пастухова. Дедко Иероним поколол на улице дровишек - вспотел, а когда клал дрова в поленницу, озяб на морозе и простудился. Лежа на горячей печке, он давал наставления своей старухе: - Дрова-то не забудь на ночь в печь сложить, чтобы просохли. Да кота выпусти. Вишь, вон просится на улицу. Еще застолбит тебе угол! Старуха выпихнула кота за дверь, в сердцах бросила: - Угомонись, старый. Надоел! Иероним обиженно заворочался, заохал преувеличенно-страдальчески: - Дала бы аспирину! Там в бумажке на божнице был... Старуха полезла за лекарством. В бумажке были разные порошки и пилюли. Разобраться в них она не могла и потому сунула мужу все, что было. - Выбирай сам. Который аспирин, котора хина или соль от запору - не ведаю. Твоя аптека. Иероним, быстро сориентировавшись в своих запасах, с явным удовольствием проглотил таблетку. Снова выставил с печи подбородок, придумывая, что бы еще наказать жене. И тут вошел Панькин. - Что, занедужил, Маркович? Вид у Панькина усталый, лицо бледное. На плечах старенькое суконное полупальто. Из-под шапки на ухо свесилась прядь русых волос, прямых, жестковатых. - Малость попростыл. И вот - маюсь. - Жаль, жаль. Ну поправляйся скорее. - Панькин помедлил, раздумывая, удобно ли с больным говорить о деле. Решил все же начать разговор: Иероним Маркович, слышал насчет колхоза? Пастухов озадаченно поморгал, хотя все деревенские новости ему исправно приносила сарафанная почта. - На печи лежа чего узнаешь? Объясни ты мне. Панькин рассказал ему о колхозе. И когда спросил, не будет ли Пастухов противиться вступлению в него, дедко отчаянно замотал головой и выпалил: - Обоема руками! Обоема руками буду голосовать за колхоз. Ты ведь знаешь меня, Тихон. Я хоть и не молодой, а новые порядки понимаю. В кооператив я вступил? Вступил. И полная от того мне выгода. Ныне и сбережения стали иметь со старухой. Правда, хоть небольшие, но все же есть! За вязку сетей да за рюжи мне хорошо заплатили. Жена, скрестив руки на груди, презрительно хмыкнула: - Экие сбережения! Да и те пропил! - обернулась она к Панькину. - Истинно пропил. Как с Никифором закеросинят - дым столбом! Пропил все. Нету никаких сбережений! - Врешь! - дедко даже приподнялся на печи, чуть не ударившись затылком о потолок. - Врешь, старая! Сорок рублей я тебе дал? Куды девала? Старуха махнула рукой и полезла ухватом в печь, бормоча: - Сорок рублей! Эки сбережения! Тьфу, пустомеля! - В колхоз запишусь - больше заработаю! - бодро заверил Иероним. - Тогда тебе и шуба новая будет. Сукном крытая! - Дай бог, - ядовито отозвалась супруга. - Дак и шубу-то тоже пропьешь! - Разве я пьяница, Тихон Сафонович? Единожды только день рожденья отметил у Никифора, дак полгода корит. Еди-и-ножды! Боле ни капельки... - Я знаю, Иероним Маркович, что ты человек порядочный, - успокоил его Панькин. - Возможно, твоя дорогая женушка и преувеличивает. Ну, так мы договорились? - Договорились. Вот отлежусь маленько - всем знакомым буду говорить, чтобы записывались в колхоз. Можешь быть спокоен. 5 Дорофей Киндяков, придя поздней осенью с моря, переложил печку-лежанку в горнице, заменил на крыше подгнившие тесины, сработал новое крыльцо, пустив старое на дрова, и утеплил хлев для овец. Впервые за много лет он уделил домашним заботам столько внимания. Раньше не замечал прорех в хозяйстве, а теперь увидел, что все стало приходить в ветхость и, если вовремя не подлатать, совсем развалится его, как он порой шутливо говорил, "фамильное именье". Когда в дом кормщика явился Панькин, хозяин мастерил новые чунки для домашней надобности. На них обычно подвозили к избе дрова, сено из сарая да воду с родникового колодца. В Унде вода была невкусная: посреди села в колодцах - пахнущая ржавой болотиной, пригодная только для мытья посуды и полов, а в реке - мутная, в прилив - с солью. За хорошей водой на чай и варево ходили за село, под угорышек к ключу, обнесенному деревянным срубом. Ходить приходилось далековато, и зимой воду возили в ушатах на чунках. - Не тем занялся, Дорофей! - укорил его Панькин, посмотрев, как хозяин вставляет копылья в полоз. - Не вовремя чунки вяжешь! Дорофей оставил работу, свернул цигарку. Медлительный, спокойный, он являл собой полную противоположность Панькину, нервному, озабоченному. - Так ведь и чунки нужны, - отозвался Дорофей, улыбнувшись и огладив бороду. - А ты чего так взвинчен? Колхозом болеешь? - Ну, болею не болею, а забот хватает. Дело-то ведь шибко серьезное. Пойдут ли мужики в колхоз? Кое-кто воду мутит, помехи чинит. Зловредные бабенки подписи собирают против. Кто их взнуздал? Дорофей стряхнул пепел. - Тот, кто хочет жить по-старому. Думаю, Обросим... Его рука чувствуется, вороватая. Все украдкой из-за угла из кривого ружья целит. - Кое-кому их лыко будет в строку, - сказал Панькин, поморщившись: прибаливала рана в боку. - У кого есть суденышки, тот не очень-то расположен к колхозу. - Время возьмет свое. Вон в газетах пишут - везде коллективизация. И нас она не минует. - Так-то оно так... Я разослал людей по избам: объяснить народу что к чему. Ты бы, Дорофей, поговорил с рыбаками. - Плохой я агитатор. Не умею красно говорить. - Зато у тебя авторитет. Одного твоего слова хватит. Дорофей сунул под лавку полозья недоделанных чунок. - Анисима ты не прощупывал? От него тоже многое зависит. Уважают его в деревне. - У него еще не был. Мужик он осторожный. На зверобойке, на льду, привык к осторожности-то. А собрание - тот же лед. То-о-нкий! Одно нам может помочь... Панькин помолчал, обдумывая мысль. - Что? - спросил Дорофей. - Артельность у наших рыбаков в крови. Начнем хоть бы с давних времен: пришли сюда новгородцы, поселились - и избы строили вместе, и карбаса да лодьи шили сообща. Построились, обжили пустынь - стали в море промышлять. А там в одиночку - прямая погибель. Зверя бить - артелями, навагу на Канине ловить - тоже. Чуть ли не всей деревней зимуем там... И колхоз дело тоже общее, артельное. - Все, что сказал, верно, - неторопливо крутя папиросу, заметил Дорофей. Артельность у помора в крови. Однако на нее ты не очень-то надейся. Панькин вопросительно поднял светлые брови. - На зверобойке и на путине мужики - народ дружный, - продолжал кормщик. Каждый за товарища готов жизнь положить. А вернулись в село, получили свою долю добычи - и разошлись по избам. Артели больше нет. Каждый сам по себе. Каждый печется о своем добре, о хлебе, о семье, о достатке, о деньгах. Скажи, есть ли хоть один рыбак, который не мечтал бы завести себе какое ни на есть суденышко да иметь от того выгоду? - Все хотели бы жить богаче и независимей, - согласился Панькин. - Ну вот, - Дорофей с улыбкой взял со стола газету. - Я вот начитался нынче газет и мало-мальски стал разуметь, что такое коллективное хозяйство. И ты, конечно, прекрасно это знаешь... К чему я клоню? А к тому, что мужик мечтает иметь свои орудия и средства промысла. Что это? Частная собственность! А колхоз означает, что эти орудия и средства промысла должны быть общественными. Значит, мечте мужика каюк?! Значит, он в хозяева никогда не выбьется! Верно? - Конечно. Хозяйчиком, частником никому не быть. Хозяином своей судьбы и достатка через колхоз - другое дело. А все ли это понимают правильно? Не все. Вот нынче у нас кооператив. Сколько в нем рыбаков? Только половина. Остальные воздержались от вступления, хотя и видят, что кроме пользы от этого ничего нет. - Правильно. Многие мужики через кооператив выправились, зажили лучше. - И это видят. Однако выжидают. Новое дело всегда со скрипом идет. Трудновато придется, коль речь пойдет о колхозе. - Трудновато. Но должны справиться. Не справишься - с тебя голову сымут, - рассмеялся Дорофей. - Надо справиться. А ты глубже стал разбираться во всем этом. Перед созданием кооператива у тебя сомнения были. Растешь, брат! полушутя-полусерьезно заметил Панькин, и, озабоченно надвинув шапку на лоб, позвал: - Пойдем к Анисиму. Поглядим, куда он нос воротит. Теперь Вавилы нет, он от купца независимый. Дальнее родство с Вавилой, правда, цепью висит на его ногах. Но, может статься, порвет цепь. На улице было тихо. Мороз смяк. С северо-востока наползли тяжелые, занявшие все небо у горизонта облака. Панькин подумал: "Погода меняется. Недаром старая рана ноет". И Дорофей, глянув вокруг и глубоко вздохнув повлажневший воздух, заметил: - К ночи ударит заряд. Моряна подходит. В здешних местах бывает так: с моря подкрадется непогода - вмиг накроет землю. Широкий сильный ветер понесет хлопья липкого снега - и ничего вокруг не видно. День, два бесчинствует вьюга. Потом ветер спадает, обессилев, и берет тогда деревню в свои ледяные лапы мороз. Перемены погоды в Унде часты и резки. Оттого у стариков всегда ломит суставы, да и у молодых рыбаков иной раз появляются головные боли. Было три часа дня, а в избах уже кое-где замерцали красноватые огни. Панькин шел напористо и быстро, широко размахивая руками. Рядом тяжело ступал Дорофей. Анисима дома не оказалось. Бабка, мать жены, сообщила, что он ушел на свадьбу к Николаю Тимонину и явится, видно, только к ночи. - Черт! В такое время свадьбу затеял! - проворчал Панькин. - Тимонину можно простить: семь дочерей, четыре на выданье, одна уж совсем перестарком стала, вековухой. Куда мужику девок сплавить? - снисходительно оправдал его Дорофей. - Хоть одну выпихнул замуж - и то радость. К Тимонину решили не заходить - не время пировать. Но когда хотели быстро проскользнуть мимо его избы, их все же заметили в окошко, и хозяин, низенький, полный, плешивый, мигом выкатился на крыльцо, замахал руками. - Тихон! Дорофей! Загляните на минуточку! Не обойдите мою избу! Я дочку... дочку замуж выдаю. - Он сбежал с крыльца и вцепился корявой рукой в рукав Панькина, потащил его в дом. - Идем, идем! - На минутку! Только на минутку! - сопротивлялся Панькин. - Я и говорю, на минутку! Разве я не так говорю? - бормотал хозяин. Изба встретила новых гостей взрывом пьяного восторга: - Начальство пришло! Уважили! - Тихон Сафоныч! Душа человек! - Ноне свадьбу без попа справляем! По-новому! - Место! Место в красном углу! - Идите-ко сюда, садитесь. Напрасно Панькин пытался объяснить, что им некогда, что они зашли на минуточку из уважения к хозяину и к молодым Его никто не слушал. Перед Панькиным и Дорофеем уже стояли чайные стаканы с водкой, братина с квасом, на тарелки навалили гору закуски. Панькин решительно отставил стакан и взял маленькую рюмку. Дорофей, пряча в бороду лукавую смешинку, захватил в широкую ладонь стакан с квасом. Как ни бдительно следили гости за вновь пришедшими, он ухитрился все-таки обменять водку на квас, отодвинув стакан с водкой к изрядно захмелевшему Гришке Хвату, что сидел рядом. Панькин поздравил молодых, выпил рюмочку, закусил. Дорофей осушил стакан с квасом, потянулся вилкой к тарелке. Взвизгнула гармоника-ливенка, бабы пустились в пляс - подметать широкими сарафанами пол. Панькин под шумок выбрался из-за стола и направился к выходу. Дорофей - за ним. На улице остановились. - Отделались от застолья. Там засядешь - до утра, - облегченно промолвил Панькин, вытирая рукавом потный лоб. Их окликнули: - Тихон! Дорофей! Погодите-ка. С крыльца сошел Анисим. Он был навеселе, но не очень. - Уф! Жарища там! - выдохнул он. - А не пойти нельзя было. Вот что я хотел вам сказать... - Анисим перешел на полушепот. - У Обросима сегодня сборище. Подбивает мужиков против колхоза. Тех, которые покрепче хозяйством, да тех, кто у него в долгах. - Кто тебе сказал? - Жена. От баб слышала. - Ладно. - По лицу Панькина пробежала тень озабоченности. - Хорошо, что в известность поставил. Иди догуливай. А мы своими делами займемся. Анисим не уходил, намереваясь еще что-то сказать, и наконец решился: - В колхоз обязательно всем вступать? Панькин переглянулся с Дорофеем: "Вот она, родионовская осторожность!" - Это дело добровольное, - ответил он. - А ты что, против? - Да нет, я не против... Как все, так и я. Родионов, опустив голову, словно бы в раздумье, поплелся к крыльцу тимонинской избы. Когда он отворил дверь сеней, на улицу вырвалась песня:
      Крылата гулинька порхает, Летит к дружочку своему, Красива девушка вздыхает, Сидит в высоком терему...
      Дорофей не ошибся: к вечеру деревню накрыло крепкой морянкой. Ветер сбивал с ног, снег залеплял лицо, одежду, и люди, шедшие по улице, казались вывалянными в сугробах. Подняв воротник полушубка, глубоко сунув руки в карманы, Дорофей почти ощупью шел по узкой тропинке к избе Обросима. В ней будто не жили: ни звука, ни огонька в окнах. "Может, это неправда, что сборище? - подумал Дорофей. - Может быть, уж спят?" Но, подойдя вплотную к крыльцу, приметил в кухонном окне тоненький лучик света, пробившийся в щель между занавесью и косяком. Постоял, поднялся на крыльцо, прислушался и решительно звякнул витым железным кольцом о кованую пластинку замочной скважины. Лучик исчез: видимо, занавеску плотно задернули. Дорофей загремел кольцом настойчивее, громче. - Кто там? - в голосе Обросима тревога и явное недовольство - Это я, Дорофей. Обросим медленно, словно нехотя, отодвинул засов, приоткрыл дверь: - Чего, Дорофеюшко, так поздно? Мы со старухой спать ложимся. - На минутку. По делу. Дорофей легонько толкнул дверь от себя. - Впусти в избу-то! Ведь не вор, не разбойник! Не с кистенем пришел! - Говори, какое дело-то? - Обросим, ногой придерживая дверь, сопротивлялся натиску Дорофея. Но Дорофей поднажал на дверь и, не обращая внимания на растерявшегося хозяина, вошел в избу. - Мир честной компании! - сказал он, увидев за столом с десяток мужиков. Жена Обросима, бледная, с усталым напряженным лицом, выглянула из горницы и тотчас скрылась. - Садись, Дорофеюшко! - льстиво заговорил Обросим, не в силах, однако, скрыть неприязнь. - Не хотел я широко праздновать свой день рождения, потому тебя и не позвал. Прости. Времена нынче такие, что лучше все делать потихоньку. Мне ведь пятьдесят годков стукнуло. Гости поспешно и вразнобой заговорили: - С днем рождения, Обросим Павлович! - Дай бог здоровья да удачи в торговых делах! - Ну, ладно, - сказал Дорофей. - С днем рождения! Он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Из-за самовара выглядывал Борис Мальгин, здоровый мужик лет двадцати пяти, однофамилец Родьки Мальгина. Раньше он работал на складах Ряхина, ворочал тяжелые мешки и бочки. Иной раз помогал купцу в домашних делах: ездил за дровами, сеном. - Значит, день рождения! - спокойно загудел бас Дорофея. - Так-так... А я сегодня на свадьбе побывал. Везет на застолье. А дело меня привело к тебе, Обросим, такое: сидел дома, вязал сеть, и лампа погасла - керосин кончился. Не найдется ли у тебя взаймы хоть с поллитровку? Спать еще рано, да что-то бессонница привязалась. "Притворяется, сукин сын! Пронюхать пришел, чем мы тут занимаемся. Панькин подослал!" - Обросим сделал постное лицо и, позвав жену, распорядился: - Там, в чулане, бидон с керосином. Возьми бутылку, налей Дорофею. Супруга, накинув ватник, зажгла фонарь, вышла и вскоре принесла керосин. - Спасибо, - словно бы ни о чем не догадываясь и ничего не замечая, поблагодарил Дорофей. - Ну, празднуйте. Мешать вам не буду. Извините. Пока! Крыльцо заметено снегом. Ветер налетел, захватил дыхание, яростно кинул ворох липких снежинок в лицо. Дорофей застегнул полушубок. - Экая завируха! - сказал Обросим, выпуская его на улицу. - Добрый хозяин собаку не выгонит, а тебе керосин понадобился. Ну, прощевай! Он захлопнул дверь. Засов заскрежетал яростно, с визгом. "Так, - размышлял Дорофей, тихонько выбираясь через сугроб на дорогу. Значит, под видом именин собрал-таки мужиков, Гришка Патокин - бывший приказчик Ряхина. Свой парусник имеет, три тони семужьих... Демидко Живарев - шесть озер неводами облавливает, десять мужиков на него работают каждое лето... Дмитрий Котовцев, двоюродный племяш Обросима, преданный дяде душой и телом... Слыхал: сватал Обросим за него Феклу Зюзину, да та выгнала свата... Все крепенькая братия. Мешать будут на собрании. Но хорошо, что я их всех увидел у Обросима. Ему крыть будет нечем!" Дорофей заметил позади громоздкую фигуру. Насторожился. Человек нагонял его. "Борис Мальгин, - узнал Дорофей. - Это он на меня выглядывал из-за самовара"... Мальгин поравнялся с Дорофеем, держа правую руку в кармане. Сказал глухо: - Я домой. Нам по пути. Дорофей молча посмотрел на него через плечо: "Чего он руку в кармане жмет? Будто камень там держит..." - Почему не досидел за столом? - спросил Дорофей. - У Обросима вина много, пил бы до утра. Мальгин молчал, щуря глаза: ветер со снегом бил прямо в лицо. - Значит, полвека прожил купец. Теперь другую половину разменял, продолжал Дорофей. - Что делать! Годы идут на убыль, как вода в отлив. А прилива уж не ожидай... - Какие годы? Какие к черту годы? - вдруг взорвался Мальгин. - Ты что, в самом деле поверил в именины? - А почему бы и не поверить? Сидят друзья-приятели, поднимают чарку во здравие хозяина... Ну а если не так, зачем же собрались, если не секрет? - А ежели секрет? - Борис, замедлив шаг, заглянул в лицо Дорофею, и тот почувствовал, что Мальгин сильно взвинчен, чему причиной могло быть не только выпитое вино. В его поведении чувствовалась какая-то нервозность. - Ну, ежели секрет, тогда уж я не буду расспрашивать. Только... Только все ваши секреты шиты белыми нитками. К нашему собранию готовились? Думали-гадали, как его сорвать? И что надумали? Ладно, можешь не говорить. И так ясно... Мальгин молчал. Он теперь ступал по снегу медленно и не очень уверенно, что-то обдумывая. - Все ясно, говоришь? - спросил он. - Нет, брат, не все тебе ясно... Тебе не может быть все ясно. Понял? - Почему не может? Мо-о-ожет, - сказал Дорофей медленно, словно бы нехотя. И вдруг спросил отрывисто, невзначай: - Бить будешь? - Кого? - тотчас отозвался Борис. - Да меня. Кого ж еще? Ведь Обросим послал тебя расправиться со мной, потому что я оказался свидетелем вашего сборища. Парень ты здоровенный, косая сажень в плечах. Кого же еще послать? Ты своим хозяевам - прежде Вавиле, а теперь Обросиму - верный слуга. Так? Вот и велел он тебе тюкнуть меня по голове, спустить на лед... Метель следы закроет... Пролежу до половодья, а там утащит меня со льдом в море. Так или не так? - Так, - с холодной решительностью сказал Борис. Дорофею стало от этого холодка не по себе, хоть и был он не из робкого десятка. Оба остановились. Ветер трепал полы одежды, тормошил со всех сторон, будто торопил. - Ну так что? - спросил Дорофей зло и грубо. - А ничего. Бить я тебя не стану. - Боишься? - Нет. Просто не за что тебя бить. Причины нет. Понял? И человек ты хороший. Это Обросим хотел тебе рот заткнуть. А мне какая корысть? И кто он такой, чтобы я приказы его исполнял? Я хотя и горбил на купцов с детства, а все же человек самостоятельный и гордость свою имею. Не стану скрывать: когда ты ушел, Обросим сказал: "Иди, Борька, действуй по уговору". А уговор у нас был такой, что ежели кто ненароком придет и накроет всю компанию, того догнать на улице и... Вот Обросим стал меня посылать, и я не отказался. Потому, что если бы я не пошел, он бы послал другого. А другой очень свободно мог бы тебя пристукнуть, потому, что они уж все крепко выпили и злоба в них ходит-бродит... А я пил мало - не хотелось. И злобы во мне нету. Для нее причины тоже нет. - Так-так. Значит, ты, Борька, у меня оказался вроде ангела-хранителя? - Думай, как хошь... - Ну спасибо за откровенность. Чего в кармане-то держишь? Ножик? - А ничего. Просто так, - Борис торопливо вынул руку из кармана, надел на нее рукавицу. - Прощай. Спи спокойно. Но засов на двери задвинь понадежней... Дорофей, удивляясь всему происшедшему и с трудом удерживаясь от того, чтобы не оглянуться, свернул к своей избе. Борис пошел дальше, потом остановился, вытащил из кармана чугунную гирю-пятифунтовку, которую дал ему Обросим. Взвесил ее на ладони, размахнулся и швырнул далеко в снег...
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      1
      В этих местах, близ мыса Воронова, что тупоносым изгибом вдается в воды Мезенской губы и смотрит на север к Баренцеву морю, бывает так: все спокойно, прилив сменяется отливом, ветер-побережник гонит в невода серебристую боярышню-рыбу семгу. Но вот с моря Баренцева со свирепым полуночником приходит накат, и море, неистовствуя, несется на берега, кидается на отмели, заливая их, мутя воду, роняя на песок клочья пены. Лохматятся, свирепеют волны, ставя бревна плавника в полосе прибоя торчком. Накат подобен очистительному летнему ливню с грозой. После него на побережье становится тихо. Море ластится к берегу, сквозь разрывы в тучах в приполярной сумеречности проблескивает веселый солнечный луч. Рыбаки выходят на путину и возвращаются с хорошим уловом. Новое, подобно морскому прибою, нахлынуло на Унду, взбудоражив все и всех. ...Обросим Чухин явился на собрание, когда зал уже был полон. Купец хотел было с независимым видом пройти на передний ряд, где народ сидел пореже. Но, приметив необычно торжественную, даже праздничную обстановку, протиснулся в угол и пристроился там на узкой скамейке. Шесть ламп-десятилинеек, развешанных по стенам, освещали зал красноватым светом. Кумачовая скатерть покрывала длинный некрашеный стол. Позади, у стены было развернуто знамя кооператива "Помор", бордового цвета с бахромой из крученого шелка. Алым шелком на знамени вышит герб РСФСР. Под этим знаменем, у стола сидели в президиуме Панькин, еще три члена кооператива и уполномоченный из Мезени. Обросим стал незаметно высматривать в рядах ундян своих людей. Бабы, что пили у него чай и собирали подписи под листками, сидели рядком, положив чинно руки на колени. Лица у них были постные, в глазах - настороженное любопытство. Мужики расселись в разных местах. Чухин нахмурился: "Раз сидят не вместе, значит, и петь будут по-разному". Обросим внимательно слушал, как Панькин отчитывался о работе кооперативного товарищества. У него выходило вроде бы все гладко: и доходы имелись, и пайщики получали, что положено за их труд. Потом Панькин начал говорить о колхозе. Зал притих, все сидели, не шелохнувшись. Слышно было, как потрескивают в лампах фитили да в углах вздыхают и крестятся старухи. Со всех сторон посыпались вопросы и реплики: - Все ли могут вступать в колхоз? - Обобществлять что будут? - А тони? Что останется тем, кто в колхоз вступить не пожелает? - Как будут распределяться доходы? - Можно ли выйти из колхоза, когда кто захочет? - А как будет с мироедами? - Да кто у нас мироеды-то? - Есть тут еще... Панькин ответил на все вопросы. Председательствующий спросил, кто желает высказаться по существу. Обросим опять обеспокоенно зашарил глазами по рядам. Но мужики, с которыми он, кажется, договорился заранее обо всем, почему-то избегали встречаться с ним взглядом. Зачин сделали активисты, члены "Помора". Они признали работу кооперативного товарищества хорошей и согласились с Панькиным в том, что теперь от кооператива - прямая дорога всем в колхоз. Обросим слушал с досадой и раздражением: его сторонники молчали, словно воды в рот набрав, впору хоть говорить самому. Однако осторожность мешала ему поднять руку. Он помнил о судьбе высланного из Унды Вавилы Ряхина. В открытую ему было идти нельзя. Чухин привык брать горячие уголья из очага чужими руками. "Неужели бабы не выручат?" - Обросим поднял голову и встретился взглядом со Степанидой. Незаметно кивнул ей, и она, воспользовавшись паузой, подняла руку. - Слово имеет Степанида Клочьева, - объявили из президиума. Степанида выбралась из рядов и положила перед Панькиным листок бумаги. - Вот здесь все сказано, - промолвила она резковатым, неприятным голосом и вернулась на место. Панькин пробежал бумагу и нахмурился. Из зала раздались возгласы: - Чего там написано? - Читай! - Хорошо. Читаю, - отозвался Панькин. - "Мы, трудящиеся рыбаки Унды, полагаем, что прежняя жизнь нас вполне ублаготворяла..." Когда он закончил читать, в зале поднялся шум. С трудом восстановив порядок, Панькин спросил: - У кого еще есть такие листы? Прошу подать в президиум. Больше листов никто не подал. Обросим напрасно метал молнии исподлобья на притихших баб. Те, видимо, трусили. - Нет больше? Так... Какое будет мнение собрания о заявлении, поданном Клочьевой? - Степанида вроде лорда Керзона, - раздался в тишине насмешливый голос Григория Хвата. - Предъявила нам ультиматум. - А кто подписался-то под бумагой? - спросил Анисим. - Тут стоит шесть подписей. Они неразборчивы, - ответил Панькин. - Я думаю, товарищи, что это заявление составлено рукой классового врага. От кого вы получили этот лист, Степанида? Клочьева молчала. - Сами вы не могли сочинить такую бумагу по причине неграмотности. Чья рука писала? Ответьте собранию, не скрывайте. Клочьева сидела молча, сжав тонкие злые губы. Руки ее на коленях вздрагивали. - Впрочем, я, кажется, одну подпись все-таки разобрал, - сказал Панькин. Сотникова. Видимо, Пелагея Сотникова. Пелагея, ваша это подпись? Поднялась молодая, бойкая женщина, в платке, опущенном на плечи. - Ну, моя подпись. Зал насторожился. - А не можете ли вы нам ответить, что заставило вас расписаться? - Могу. Отчего же не могу? - спокойно отозвалась Пелагея. - Я пряла шерсть, пришла Степанида и сказала: "Подпиши эту бумагу. Все подписываются, и ты подпишись. Это, говорит, заявление против колхозу". А я спросила: "Почему против?" А она: "В колхозные невода рыба не пойдет, потому что они будут ничьи, коллективные, и все рыбаки, говорит, будут жить впроголодь". Ну, пристала она как банный лист... я и подписала. - Ясно, Пелагея. А вы сами-то как думаете насчет колхоза? - спросил Панькин. - А что я? Как все. Я думала, все подпишутся, а тут только шесть подписей. Она, значит, меня обманула? - Понятно. Садись, Пелагея. Так кто же вам дал лист, Клочьева? Объясните собранию. Обросим сидел как на горячих угольях: "Неужто выдаст?" Но Клочьева молчала. - Ну раз не хотите говорить, так я скажу, - Панькин поднял над головой заявление. - Текст этой бумаги написан рукой Обросима Чухина. Уж я-то знаю его почерк. Случалось в долговой книге расписываться! - Это клевета! - замахал руками купец. - Клевета на честного человека. - Можно устроить экспертизу. Но сейчас не до этого. - Панькин свернул лист и спрятал его в карман. - Самая бессовестная ложь! - не унимался Обросим. Забыв об осторожности или уже решив, что терять ему нечего, он поднялся с места. - И от кого она исходит? От председателя кооператива, партейца. Я буду жаловаться! Да! И еще скажу тебе, Панькин, всю правду-матку. Вот ты все грозишь, всяких там классовых врагов выдумываешь. Потому люди и молчат, боятся слово сказать. А я скажу. Это заявление, которое ты положил безо всяких последствий себе в карман, есть не что иное, как мнение трудящегося народа! Трудящиеся рыбаки не желают идти в колхоз, а ты их тянешь туда силком! Разве ж так можно? Панькин улыбнулся и развел руками: - Да кого же я тяну? Сами рыбаки высказываются за колхоз! А против я пока не слышал ни одного слова, кроме разве тебя да Клочьевой... - Дак люди-то боятся сказать против-то! Зал зашумел неодобрительно. Обросим понял, что этот шумок явно не в его пользу, махнул рукой и с обиженным видом начал пробираться к двери. Но его удержал Григорий Хват, почти насильно усадив рядом с собой. - Сиди! Собрание еще не кончилось, - сказал он. Обросим вынужден был остаться. Опустив голову, он думал о том, что все его планы провалились. Мужики выпили водку, надавали кучу обещаний, а теперь от него отвернулись. Известно: каждому своя одежка ближе к телу. Он допустил непоправимую ошибку идя теперь напролом. Обросим поднял голову и увидел сидящего неподалеку Дорофея. Тот, смерив его презрительным взглядом, отвернулся. - "Уж не проговорился ли ему Борька Мальгин а том, что я велел ему разделаться с Киндяковым? Если так - то я пропал". Обросим тихонько встал, но Хват крепко взял его за полушубок: - Сиди, а то надаю по шее! Опять пришлось сесть. И тут слова попросил Дорофей. - Все началось с того, что вечером у меня усохла лампа, и я пошел к Обросиму просить взаймы керосина. Стучусь. Хозяин вышел в сени, но меня в избу не хочет пустить. Мне надо зайти - на улице метель, холодно, а он держит дверь - и все тут. Ну я все-таки проявил настойчивость и втиснулся в избу. И что же? Сидят у него за столом человек десять мужиков, пьют вино и ведут беседу. А беседа, как я потом узнал, шла о том, чтобы помешать организации колхоза.