Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Поморы (книга 1)

ModernLib.Net / История / Богданов Евгений Федорович / Поморы (книга 1) - Чтение (стр. 8)
Автор: Богданов Евгений Федорович
Жанр: История

 

 


И вот сегодня все проясняется. Обросим поил вином мужиков, а они молчат, как воды в рот набрали. И правильно делают. Чувствуют, кто есть самый злейший враг новой жизни, и подпевать ему не хотят или боятся, потому что здесь они окажутся в меньшинстве! - Вранье! - крикнул Обросим. - У меня был день рождения. Ничего против колхоза не говорили. - Говорили! И день рождения у тебя, Обросим, не в феврале, а в июне, перед троицей. Ни под какие святцы ты его зимой не подгонишь. Я это проверил точно. Ну вот, слушайте дальше. Значит, я оказался свидетелем этого сборища, и решил Обросим меня избить, чтобы я, запуганный, молчал, а то и вовсе убрать... Послал он следом за мной одного человека, - из тех, что были у него, - чтобы исполнить приговор. Однако человек тот, - я не буду пока называть его имени, - оказался порядочным соседом и на преступление не пошел, а рассказал мне все начистоту. - И не стыдно тебе такое наговаривать? Не верьте ни одному слову Дорофея! - кричал Обросим. Зал загомонил возмущенно. Панькпн стал требовать тишины. Дорофей, когда поутихли, закончил: - Вот что я хотел сказать собранию. Теперь прошу меня записать в члены колхоза с семьей, а таких, как Обросим Чухин, не подпускать к нему за версту. Районный уполномоченный, который внимательно следил за ходом собрания, сказал, что заявление Киндякова будет принято во внимание и по делу поведется следствие. Тогда уж Дорофею придется назвать и фамилии тех, кто был у Обросима... Возбуждение поулеглось, и собрание вновь повернуло в спокойное русло. Сторонники купца благоразумно молчали. Собиравшие против колхоза подписи бабы, струхнув, мяли листы в карманах и молили бога, чтобы "пронесло". Последнее слово оставалось за большинством рыбаков, а они решили создать в Унде рыболовецкий колхоз "Путь к социализму". В него вступило почти все село. Анисим Родионов на собрании не выступил. Он весь вечер просидел молча, следя за событиями и морща лоб. Видно было, что он напряженно думает, и думы в мужицкой голове ворочаются медленно и туго. Но когда стали голосовать, Анисим одним из первых поднял руку за колхоз, и, глядя на него, проголосовали и те, кто колебался до этого. Фекла Зюзина на собрании не была. "Не пошла наша агитация впрок", отметил про себя Родион. Собрание закончилось под утро, когда в лампах выгорел керосин, и они одна за другой стали гаснуть. Расходясь, ундяне говорили между собой: - Как-то нынче жить станем? - Если бы суда настоящие поиметь! - А Обросима-то, видно, тю-тю! Под арест. - И поделом. Ну-ка стал мутить воду! - Да и человека еще порешить хотел чужими руками... По распоряжению сельсовета с ряхинского дома сняли сургучную печать и замок и отдали первый этаж под клуб, а второй - под колхозную контору. Председателем вновь организованной артели избрали Панькина, сказав ему: - Ты, Тихон, на кооперативе напрактиковался руководить. Жизнь в Унде опять стала поворачивать в новое русло. 2 Родион, сидя на лавке у окна, точил нож о наждачный брусок. Нож большой, с толстым крепкой закалки клинком, откованный кузнецом по заказу покойного отца. Вжик-вжик-вжик - однотонно отзывалась сталь на каждое движение. Лицо парня сосредоточено, рукава рубахи подвернуты. Рядом на лавке - мешок из нерпичьей кожи, в него Родион складывает все необходимое в путь-дорогу. Сквозь серебряные заросли узорчатого инея в окно пробивается скуповатый дневной свет. Тишка, придя из школы и поев, устроился с книгой у другого окна. Возвратилась из магазина мать, принесла в холщовой сумке сахар да крупу. Настороженно поглядела на Родиона. - Куда собираешься? Тишка опередил брата с ответом: - На зверобойку идет. Мужики собираются, и он с ними. Мать растерянно села на лавку и как заколдованная все глядела на нож, который ходил взад-вперед по бруску. И вдруг сказала строго: - Не пущу! - Почему, мама? - спросил Родион, не прерывая своего занятия. - Не пущу! - звонкий голос матери сорвался на крик, пронзительно резанул слух. Родион перестал ширкать о брусок. Тишка оставил чтение. Оба обернулись к Парасковье. - Да что вы, мама! - сказал Родион с укором. - Не пущу-у-у! - Мать ударила кулаком по столешнице. Забрякала посуда, сложенная горкой. - Отец пропал, и ты теперь туда же глядишь? Не пущу-у-у! - заголосила, как по покойнику. Из глаз хлынули слезы, грудь тяжело и часто заподымалась. - Не пущу!.. Родион испугался, подошел к ней. Мать схватила его за плечи, стала уговаривать: - Не ходи, Родя, на зверобойку. Там - погибель. Там батя пропал! - Да что вы, мама, успокойтесь! - в растерянности твердил Родион. Парасковья утерла слезы концом платка. Глубоко и взволнованно вздохнула, стала прибирать посуду со стола на полку. Из рук выпало блюдце, покатилось по полу, но не разбилось. Тищка кинулся к нему, поднял. Родион взял нож, попробовал большим пальцем острие. Мать смотрела на зверобойный нож, которым распластывают тюленей, почти с ненавистью. Родион взял с лавки толстую черемуховую палку и перерезал ее одним нажимом острого клинка наискосок. Остер нож! - Не пущу, - коротко и зло повторила Парасковья еще раз. - И не собирайся. Родион вспыхнул, взмахнул ножом, и он вонзился в лавку, глухо тюкнув о дерево. - Мужик я или не мужик! - в сердцах крикнул он. - Мужик. Однако не пущу! - упрямо сказала мать. - Сиди дома. Тишка с ехидцей обронил: - Сиди под мамкиной юбкой... Парасковья проворно схватила с лавки обрезок палки и метнулась к младшему сыну. Тишка сорвался с места и кинулся к двери. Удар пришелся по ягодице сильный, резкий. Тишка ойкнул, схватился за тощий зад рукой - и вон из избы как был - без шапки, без пальтишка. Убежал от греха подальше к дружку-соседу. - Вырастила детей себе на горе! - распаляясь, бранилась Парасковья. - Еще сопля висит до нижней губы, а уж острословить начал! - Батя ошибку допустил, - убеждал мать Родион. - От артели отбился, юровщика не послушался. А я эту ошибку повторять не буду. Законы поморские помню! Мать молчала. Однако знала: "Уйдет. Все равно уйдет! Не удержать ничем... Характер отцов - упрямый, крутой!" Родион выдернул из лавки нож, отер тряпицей лезвие и сунул его в ножны. Чтобы не распалять мать, кинул под лавку мешок и решил со сборами повременить до завтра, когда у матери сердце оттает. 3 К северо-востоку от Архангельска до самого Мезенского побережья тянутся необозримые, малообжитые просторы: тундровые болота, торфяники, по берегам речек - луга и полоски лесов. А реки - с диковинными названиями, какие есть только на Севере: Лодьма, Пачуга, Кепина, Золотица, Сояна, Мегра, Полта, Кельда, Кулой... До самого Абрамовского берега, где приютилась на краю материковой земли Унда, - тонкие волнистые нити рек и пятна озер. И лишь кое-где маленькие точки далеких глухих деревень, куда добираться можно лишь зимой на оленях, а летом на лодках - где по рекам, где волоком. Зимой все заботливо укутано снегами. Снега, снега, без конца, без края... Когда лютуют морозы, этот обширный край и вовсе кажется нежилым. Летом природа тоже не ласкает взор живописным пейзажем. Но как только выйдешь к морю, все мгновенно преображается. Холодное Белое морюшко плещется, словно былинное, сказочное диво. И когда глянет солнце, в отлив в полосе прибоя светятся теплыми радостными красками пески, словно где-нибудь на юге. Белое море выносит из вод бескорые, мытые-перемытые корневища столетних сосен и лиственниц, взятые неведомо где - то ли в мезенских, лешуконских да онежских лесах, то ли в чащобах Предуралья. А иной раз виновато выложит волна обломки корабельных бортов, поплавки от неводов да закрученные папирусными свитками куски бересты... А в глубинах таится своя, малоизвестная человеку жизнь. Там, где воды Белого моря смыкаются с морем Баренца, у Канинского берега, гуляет треска, пикша да камбала. По осени с ледоставом в реки заходит нереститься навага. Близ Лумбовского залива, что на Терском берегу, тянутся подводные заросли ламинарий - водорослей семиметровой высоты. В более теплых, чем в иных беломорских местах, водах Кандалакшского залива зимой обитает сельдь: и мелкая егорьевская, и крупная ивановская. Встречаются здесь и полярная камбала, ледовито-морская лисичка, драгоценная семга, толстобрюхий окунь-пинагор с трехцветной - оранжевой, желтой, зеленой - икрой, чир, пелядь, полярный сиг, живородящая рыба бельдюга, и весьма редкие звездчатые скаты, и случайно зашедшие сюда макрели, и морские хищницы - полярные акулы, чистое бедствие для рыбаков-ярусников... Да разве перечислишь все, чем богато море! А больше всего оно знаменито морским зверьем - гренландскими тюленями, нерпами, моржами, морским зайцем. Веками жили поморы зверобойным промыслом... 4 Поморы - красные голенища. Поговорка В середине февраля семьдесят зверобоев колхоза отправились на зимний промысел тюленя. Это был первый массовый выход на лед от коллективного хозяйства, и Панькин возлагал на него большие надежды. От удачи на зверобойке будет зависеть авторитет колхоза и авторитет его как председателя. Немало пришлось похлопотать правленцам, чтобы собрать, починить зверобойные лодки, снабдить мужиков всем необходимым, разведать хотя бы приблизительно залежки тюленьих стад. ...Ледяные поля изломаны свирепым норд-остом, приливными и отливными течениями. На пути - большие льдины со стамухами и торосами, разводья с тяжелой, как свинец, черной водой. Сплошного ледяного покрова в этих местах нет: в прилив льдины стискивает, в отлив они разрежаются. Высота наката здесь достигает шести-семи метров. Бьются друг о друга льдины, крошатся, ломаются. Причудливыми нагромождениями выпучиваются торосы. Гляди, зверобой, в оба! Не оступись в промоину, не опоздай до начала отлива выбраться на берег. Пять минут припозднишься - пойдет вода обратно, и быть тебе в уносе, а если не сумеешь засветло управиться с битым зверем и угодишь в пoтемь, иди осторожно, не напорись на торос, притаившийся в кромешной тьме. Семерник - зверобойная лодка с полозьями вдоль киля, рассчитанная на семь человек, сработана на диво - легкая, прочная, по снегу скользит, что санки. Гнутые частые шпангоуты пришиты к тесинам-набойкам узкими ремнями. В носу и в корме вместо кокор плоские доски, обшивка к ним прихвачена коваными гвоздями. К бортам с обеих сторон прикреплены лямки из тюленьей кожи, в которые впрягались мужики. В двух первых лямках у носа идут подскульные, наиболее крепкие и, выносливые - Григорий Хват и Родион Мальгин. Родион налегает на лямку справа. На ногах - бахилы, на плечах совик, на голове - ушанка. Лицо серьезное, с мужицкой упрямкой. Слева Хват двигается легко, почти не кланяясь ветру, лямку тянет весело, будто играючи. За ним, сгорбившись и оскользаясь, плетется Федька Кукшин. Того мать тоже не пускала на зверобойку, но отец, немощный, хворый, приказал идти: пора зарабатывать на пропитанье. Шея у Федьки замотана шарфом боится застудить горло. По другому от Федьки борту шагает Дорофей. И Анисим тут же. Трепыхаются на ветру полы его оленьей малицы. За ним в ватнике и заячьем треухе - еще один мужик, сосед Анисима. Седьмым, толкая лодку в корму, шагает Николай Тимонин. У него опять радость: вторая дочь вроде бы "забагрила" жениха, и с возвращением отца с промысла намечается новая свадьба. Ветер сечет лица снежной колкостью. Холодина лютый, но зверобоев иной раз на неровных местах и пот прошибает, хотя идут без добычи. На обратном пути будет при удаче сходить семь потов... Ночевали прямо в лодке, на береговом припайном льду, под оленьими одеялами, под брезентом-буйном, согревшись пшенной кашей да горячим чаем, приготовленными на костерке. Родион шел на зверобойку впервые: "Вот так же хаживал и батя, - думал он. - Его дороженька стала моей. Хоть матушка и не пускала... Идти-то все равно пришлось бы! Не нынче, так весной, не весной, так на будущий год. Каждый помор должен побывать на льду, Иначе какой же он мужик?" Вспоминал, как его провожали. Мать, Тишка и Густя долго шли следом, потом отстали, помахали руками. Родион видел, как мать поднесла к глазам концы полушалка. Густя, отвернувшись от ветра, прикрывала лицо варежкой. Тишка бодрился: махал шапкой, и ветер тормошил его волосы... Утром, когда с береговых льдин выбрались на плавучие, Гришка Хват с Николаем Тимониным, вскинув берданки за спину, пошли вперед, на разведку тюленьих лежбищ. О том, что зверь где-то близко, подсказали мужикам вороны. И стайками, и поодиночке они летели от берега в море, надеясь добыть себе пищу возле тюленей. Старинная примета. - Только ветер бы не сменился, - сказал Дорофей, обеспокоенно поглядев на небо, на облака. - Вроде бы не должен, - отозвался Анисим, вставив в снег меж обломков льда высокий шест с привязанной на вершинке тряпицей-махавкой, указывавшей разведчикам обратный путь. - В эту пору тут всегда держится полуночник. Но как знать! Ветрам не прикажешь! Он долго смотрел на небо, становился к ветру так, чтобы ощущать его напор щекой, что-то прикидывал и наконец сказал, что если ветер и спадет, то не раньше вечера. Однако надо на льду долго не "чухаться". Родион, приметив в стороне большую стамуху, взобрался на нее. Федор тоже, стал рядом. Увидели: Хват и Тимонин, отойдя от лагеря с полверсты, повернули обратно, шли ходко, пригибаясь, словно под пулями. А еще парни заметили на льду темные пятна: будто весь край льдины усеяли камни-валуны. Родион и Федька пошли к юровщику. - Зверь близко. Хват с Николаем обратно идут. - Это ладно, - отозвался юровщик. - Будем готовиться. Наденьте рубахи. Багорики чтобы были под рукой, веревки. Ножи проверьте. Тем временем подошли разведчики. Хват сказал: - Штук полета на лежке. Отсюда с полверсты, не боле. Лед на пути гладкий. - Так... - Анисим осмотрел каждого артельщика, придирчиво проверяя снаряжение, хотя и проверять как будто было нечего: все с собой, все в полном порядке. - Я беру на себя сторожа, а вы, Гриша и Микола, бейте по лысунам, что с краю. Ну, двинулись! В белых "стрельных" рубахах, надетых поверх одежды для маскировки, зверобои двинулись вперед. Дойдя до того рубежа, где уже надо было передвигаться ползком, Анисим первым лег на лед и заскользил по снегу, работая локтями и коленями. За ним последовали другие. Родион опустился столь поспешно, что ушиб колено, но тут же забыл о боли. Теперь они издали были похожи на рассыпавшееся по снегу маленькое приблудное тюленье стадо. Ползли и ползли, не ощущая усталости, которая придет позже. Их взгляды были устремлены вперед, и древний охотничий азарт все более овладевал ими. Ветер гнал поверх льда поземку. Подползали к залежке с подветренной стороны. ...Тюлень любит полежать на льду. Чем больше он облежался, тем становился спокойнее и в воду шел неохотно, особенно в хорошую погоду, когда нет снегопада. Беспокойно в стаде бывает тогда, когда оно только выходит из воды и укладывается на лежку, когда тюленихи ласкают, поглаживая ластами, своих детенышей. Первое время тюлени ведут себя на льду осторожно, часто осматриваются по сторонам, принюхиваются к воздуху. Убедившись, что опасность им не грозит, стадо начинает подремывать, а то и вовсе спать. У кромки льда ложатся лысуны - самцы. Матерый опытный тюлень охраняет покой сородичей, бдительно посматривая по сторонам, готовый в любую минуту подать сигнал: в воду. ...Выстрел ударил неожиданно, и тюлений сторож опустил голову. Анисим перезарядил винтовку и прицелился снова. Забухали берданки Хвата и Тимонина, и через несколько минут на краю льдины образовался барьер из мертвых лысунов, отрезая остальным путь к воде. И тут зверобои вскочили и с багориками кинулись к тюленям, в панике ворочающимся на льду. Воздух огласился разноголосым ревом. Словно детишки малые, кричали беспомощные бельки, лежащие возле тюлених. Родион, подбежав к лысуну, поднял багорик. Зверь, проворно работая ластами, выгибая спину, сделал попытку увернуться от смерти. Но Родион опять забежал спереди и ударил его по мягкому, незащищенному темени. Лысун дернулся и затих. В охотничьем азарте Родион подбегал то к самке, то к лысуну. Но вот перед ним оказался белек, белый как снег, тюлений детеныш. Подняв голову, он кричал истошно, словно ребенок, у которого отняли соску, и глядел круглыми черными глазами прямо в глаза парню. Тот поднял багорик, но не ударил, опустил руку... - Родька! Чтоб тебя! Ты чего? - загремел голос Хвата. - Торопитесь, братцы! - кричал Анисим. - Скоро отлив! Ветер сменится пропадем! Родион увидел, как Хват взмахнул багориком. Белек затих... Мужики, перебив стадо, взялись за ножи. Родион, положив на лед багорик, повернул тюленью тушу вверх брюхом, приладил ее меж ног и полоснул острым, как бритва, клинком по всей длине туловища. Брызнула кровь на бахилы, в лицо... С тушен он по неопытности возился долго. Когда отделил шкуру, у других уже было обработано по пять-шесть туш. Дорофей снисходительно посматривал, связывая шкуры в юрок4. - Второй раз тебя, Родька, окрестили, - сказал он. - Первый раз поп в купели, а нонче мы на льду тюленьей кровью помазали. Теперь уж ты самый настоящий зверобой! К Родиону подошел Гришка Хват и, словно бы оправдываясь перед ним, заметил: - Если замахнулся, так уж бей!.. Друг за другом зверобои двинулись в обратный путь, волоча за собой юрки и оставляя на снегу алый след - "красную гриву". На ошкуренные тюленьи тушки накинулись теперь вороны... 5 С уходом мужиков на зверобойку в Унде стало малолюдно. Бабы да старики правили домашним хозяйством, дети весь короткий день проводили в школе. Иероним Маркович Пастухов в эти дни большей частью сидел дома: вязал мережи, тюкал на сеновале топором, мастеря широкие охотничьи лыжи по заказу соседа-промысловика. Изредка он навещал своего приятеля Никифора Рындина. Однажды морозной ночью, когда ухали бревна в срубах и с иссиня-черного неба глядело, не мигая, огромное око луны, Пастухов шел из гостей от Рындина. У них были именины внучонка, восьмилетнего Пашки. Жена Иеронима на гостьбу не пошла. - Чего там? Винищем заливаться! Поди, ты на даровщинку-ту сам не свой. Я лучше посижу у Дарьи с прясницей. Помни: ежели поздно явишься - не пущу! Да напьешься, увязнешь в сугробе - помощи от меня не жди. Поди с богом, выпивоха несчастный. Сам-от хворой, еле ноги переставлят, а глотка-то луженая! Нет, чтобы, как люди, посидел дома, воздел на нос-от очки да Евангелье почитал, либо Житие святых, али пасьянсы расклал по-благородному. Или хоть бы катанки подшил! - Она возвысила голос до фальцета и швырнула мужу в ноги старые валенки. Иероним выскочил на крыльцо как ошпаренный. Постоял, прислушиваясь, как в избе что-то бренчит и гремит, и радуясь, что вовремя успел шмыгнуть за дверь, пока супруга вконец не разбушевалась и не запустила в него чем-нибудь потверже валенка. "Пасьянсы! - думал он, ходко шагая по тропке к избе Рындиных. - И слово-то какое мудреное! И где она его выкопала-то! И что тако означает - не ведаю". Термин "пасьянс" остался бытовать среди унденских баб в наследство от Меланьи Ряхиной, которая как-то от скуки позвала соседок и стала им преподавать уроки карточных гаданий. Никифор принял приятеля преотменно. Усадил в красный угол и потчевал от души. Большое внимание к гостю проявили и зять Рындина, и молодуха, и даже именинник, который угостил его карамелькой. В разгар дружеской беседы Иероним спросил у Никифора: - Скажи ты мне, пасьянсы что тако означат? Никифор подумал и ответил с уверенностью: - Эт-то ругательно слово. Дедко Иероним стукнул по столу. - На овчину переделаю! - Кого, Ронюшка? - миролюбиво спросил Никифор. - Уж не меня ли? И за что тако? - Свою старуху! - Иероним в великом возмущении замотал головой. - Каких еще ругательств не придумает, кикимора старая! - Ладно, успокойся. Нервенный больно стал. На старух вниманье обращать не жить! Ей-богу. Сразу ложись в домовину. Оне, пока молоды-то были, так все ластились, влезали в душу ужом, а как почуяли, что скоро пора на погост, так вовсе ума лишились. Едят мужиков поедом. Стали петь песни, потом, разойдясь, плясали, потом целовались, а после опять сели за стол. Именинник Пашка уже давно спал, и вскоре зять Никифора с женой убрались в горенку. Старуха тоже забралась на печь, сказав: "А к лешему! Вас не пересидишь!" А Иероним и Никифор все клялись в дружбе вечной и неизменной. Лишь около полуночи друзья распрощались, и дедко Иероним без особой охоты отправился домой, гадая, спит его супруга или нет и как закрыла дверь: на засов или на щеколду. Если на щеколду, то он бы зашел без шума и завалился спать. А если на засов, придется ломиться в дверь и принимать на себя пулеметный огонь. Улица была пустынна. Покачиваясь, словно призрак, Иероним Маркович тихонько шагал по дороге, как слепой, тыча посошком. Остановится, потычет, бормоча: "Сугроб? Сугроб. А туточки? Нет, твердо", - и сделает шаг вперед. Пропал бы, если бы не посошок! Если отбросить в сторону домашние неурядицы, настроение у Иеронима Марковича было отличное. Этому немало способствовала неповторимая красота светлой морозной ночи, когда все привычное оборачивается какой-то другой, незнакомой стороной. Взять хоть те же избы - обыкновенные, большей частью старенькие, с потемневшими от времени и непогод срубами. В этот час они выглядели красавицами. Снег на крышах, словно пышное пуховое одеяло, голубой-голубой, блестит и сверкает яркими мелкими искрами. И вдали, за избами, везде, куда ни кинешь взгляд, голубеют снеговые просторы. А у самого окоема голубизна переходит в густую синеву. И в том краю неба, где темнее, длинные иглы, тонкие, светлые, широкой извилистой лентой нависают над землей, находясь в постоянном движении. Иероним даже остановился, положив обе руки на посошок. "Господи! Какая красота!" - прошептал он и пошел было дальше. Но тут же снова стал как вкопанный и начал мелко-мелко креститься, бормоча первую пришедшую на ум молитву. Из ближней избы на крыльцо вышел кто-то в белом, словно привидение. Иероним замер ни жив ни мертв. Однако присмотрелся и убедился, что это женщина. Высокая, статная, в одной рубахе и... босиком. Женщина постояла у косяка, опершись о него рукой, шагнула в сугроб, наваленный у самых ступенек, склонилась, взяла горсть снега и стала тереть лицо и грудь. Иероним точно завороженный смотрел на ее полные красивые руки, на темные волосы, веером распущенные по спине. "Да что такое? Ведь живая! Ей-богу, живая", - подумал он и, крадучись, стал подходить ближе, но не заметил прясла от полузанесенной снегом изгороди. Наткнувшись на него, Иероним перевернулся через обындевелую жердь и полетел головой в сугроб, воткнувшись в него, словно кол в землю. "Вот те и пророчество старухи! Вот те и пасьянсы!.. Погибаю в сугробе", мелькнуло у него в голове. Он изо всех сил барахтался, но усилия ни к чему не приводили: голова все больше уходила в сугроб, и Иероним уже начал задыхаться. И тут кто-то с силой дернул его за ноги и мигом выволок из снега. Иероним глубоко вздохнул, потом стал подниматься. Выбравшись снова на дорогу, отыскал посошок и шапку. И только тогда, вспомнив о своем благодетеле, так неожиданно пришедшем ему на выручку, оглянулся кругом, отыскивая его. Но никого, кроме женщины, что стояла на крыльце, не увидел. А та вдруг подняла руки, сжатые в кулаки, и пошла на него. Иероним ойкнул и - откуда только взялась прыть - помчался бегом, не оглядываясь и бормоча: "Свят.. свят... свят..." Он уже не помнил, как очутился возле избы, обеими руками забарабанил в дверь.
      Запасаясь теплом на ночь, Фекла сильно натопила в зимовке лежанку и закрыла ее с жаром, не заметив головни. Около полуночи она проснулась, ощутив тошноту. Сердце то замирало, то билось сильными и редкими толчками. Голова была тяжелой, в висках стучало. В избе было душно, припахивало чадом. "Угорела!" - Фекла сошла с кровати. Руки и ноги дрожали, еле слушались. Пол ходил ходуном. Фекла почувствовала, что теряет сознание. С трудом, в чем была, она выбралась на улицу. Свежий воздух и снег помогли ей. Тут ее и увидел дедко Иероним. Когда он кувырнулся в сугроб, уже отдышавшаяся Фекла пришла ему на помощь. А затем, рассердившись, пошла на него с кулаками. 6 Чтобы колхозу поскорее стать на ноги, окрепнуть, необходимо было выходить на промысел трески, сельди, камбалы в открытое море - на Мурман, в Кольский Залив, к берегам Канина Носа. А судов не было. Шхуна отплавала свое и не могла больше справляться с крутой штормовой волной. Бот нуждался в ремонте, небольшие суденышки - доры и карбаса - могли только жаться у берегов на ближнем лове. Недавно организованная моторно-рыболовная станция дала колхозу в аренду сейнер, но этого было мало. И Панькин решил отремонтировать ряхинский бот "Семга" да заложить на стапелях новый. Мастеров-корабелов в Унде не занимать. Издавна здесь шили и карбасы, и промысловые зверобойные лодки, парусники - шняки и лодьи, а позднее и боты. Мастерство переходило от дедов к сыновьям и внукам. "Мачты залюбуешься, корма - как ракушка хорошая!" - говаривали рыбаки и зверобои, похваливая на диво сработанные суденышки унденских умельцев. Живал когда-то в селе Новик Мальгин, знаменитый корабел. Деревенские богачи всегда, бывало, ему заказывали не только карбасы, зверобойные лодки и брамы5 для кошелькового лова, но и боты парусные. Новик считался по этой части мастером непревзойденным. Учиться к нему приходили плотники с Ручьев, Золотицы и даже с Прионежья. Сколько на своем веку сшил этот мастер судов - не счесть. Уже в глубокой старости он передал все секреты ремесла ближайшим помощникам. Среди них был и Николай Тимонин, который, когда Новик умер, продолжил его дело. Расторопный, смекалистый, из тех, кто "на свои руки топора не уронит", он шил лодки и боты вплоть до революции. Потом заказов к нему поступать не стало, и его артель распалась. Теперь Панькин вспомнил о нем. - Корабельное дело не забыл, Николай? Колхозу очень нужны мастера: ряхинский бот спустить на воду, заложить новое судно. Колхоз большой, а плавать не на чем. Тимонин погладил рукой обширную розовую плешь. На добродушном лице засветилась тихая улыбка: давно мечтал о топоре! - Корабельное дело я не забыл, - с достоинством ответил он. - Собьем артель и что надо - сделаем! В свою артель Тимонин взял Гришку Хвата да Евстропия Рюжина, и по прозвищу Немко. Рюжин - мужик средних лет, глухонемой, слыл великим трудолюбцем, все схватывая на лету. Он был мастером на все руки: чинил и перекладывал печи, столярничал, малярничал, врезал стекла в окна, мог при нужде шить сапоги, катать валенки, а более всего любил корабельное дело. Стало потеплее и посветлее, и мастера пришли к боту, поставленному под берегом на подпоры-срубы. Тимонин облазил трюм, обстукал бока, тщательно осмотрев посудину до последнего шва. Бот в сильный шторм попал на мель у Унскнх Рогов в Двинской губе, близ Пертоминска. Ударом о камни повредило шпангоуты. Команда, наложив пластырь и беспрестанно откачивая воду ручным насосом, с великим трудом добралась до дому. В свое время Николай Тимонин сам шил этот бот, а когда "Семга" попала "Уне на рога", он шел на ней кормщиком. Теперь ему же приходилось ее чинить. - От себя, как от судьбы, не уйдешь! - сказал Тимонин, осмотрев судно. Два шпангоута надо сменить, кницы у бимсов6 тоже, внутреннюю и наружную обшивку шириной в три доски заменить. Да и киль внутри трещину дал по слою. Придется накладки ставить, болтами притягивать. Он сбил на затылок шапку. Немко стоял рядом, бросая зоркие взгляды на мастера, на поврежденный бот и кивал, все понимая по движению губ Тимонина. Штаны у Немка заправлены в старые валенки с загнутыми голенищами. На ватнике во всю спину заплата. На голове кожаный черный "колпачок ползальный": в них зверобои подкрадываются по льду к нерпам да тюленям. Если глянуть спереди на промышленника, подбирающегося ползком к залежкам, ни дать ни взять лезет тюлень: плечи белые от "стрельной рубахи", а голова черная от колпачка, как тюленья морда. Лицо у Немка рябоватое. Немножко грустные глаза посажены глубоко над выдающимися вперед скулами. Григорий Хват отчаянно дымил "козьей ножкой" и посматривал на судно с безнадежностью во взоре. - Стоит ли овчинка выделки? Бот-то старый. Года два стоял на приколе. Вон, кажись, на корме вороны гнездо свили! - Ничего, еще поплавает, хотя возни с ним будет и много. Дерево крепкое, просмоленное, - отозвался Тимонин и обратился к помощникам: - Ну, за работу, благословясь! Те принялись осторожно снимать поврежденную обшивку.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      1
      Опять к поморской деревне подкралось лето. Июнь стоял прозрачный, солнечный, но прохладный: все время, не переставая, дули резкие ветры с полуночной стороны. Даже в заветерье, хоть и на солнышке, ватник не снимешь. Жизнь в Унде текла по-прежнему, без особых происшествий. Рыбаки-семужники сидели в избушках на тонях грустные: семга в невода шла плохо. Сейнер бороздил море где-то у Мурмана. Оттуда время от времени приходили сообщения об уловах рыбы да рыбаки передавали приветы своим семьям. Дорофей выйти в море на "Семге" не смог. Тимонин добросовестно починил ее, проконопатил пазы, осмолил заново корпус, однако двигатель на боте стоял старый, требовалось заменить кое-какие части, а их не было. Правление колхоза послало моториста Офоню Патокина в Архангельск, наказав ему без запасных частей не возвращаться. Тресковый промысел уже был в разгаре, а в августе должен был начаться лов сельди. Но судно стояло на приколе. Дорофей, подобрав команду, ходил темнее тучи, занимаясь делами вовсе не рыбацкими: разгружал с барж товары, прибывшие в рыбкооп, плотничал. Колхозники рубили будку для электростанции, которую обещали привезти из Архангельска к осени. Электрический двигатель в селе ждали с великим нетерпением: никогда здесь не видели лампочки Ильича. И с пуском станции районная контора связи обещала также радиофицировать село. Унда круглый год, исключая время белых ночей, жгла в лампах керосин, а радио заменяли звонкие голоса баб, каждое утро судачивших у родникового колодца. Именно здесь по извечной традиции рождались всякие слухи и множились деревенские новости: у кого родился ребенок, кто собирается жениться, к кому приехали из дальних мест гости, какая девка нашла себе жениха, а какая, по-видимому, не найдет, оттого, что некрасива да неповоротлива.
      У Мальгиных захворала мать. Случилось это внезапно: пошла на поветь задать корм корове да овцам - в глазах потемнело, и она упала. Родион, когда она очнулась, уложил ее на кровать. Сбегал за фельдшерицей, и та велела Парасковье полежать с неделю, принимая лекарства, а после наказала никакой тяжелой работы не делать. Парасковья полежала два дня и встала, но ей опять сделалось плохо, и она не поднималась с постели почти до конца месяца. Родион и Тишка по очереди дежурили возле больной. Сами и печь топили, и варево готовили, и скот кормили, и даже доили корову. Парасковья поднялась в конце июня, с первым летним дождем. Услышав шум на улице, она посветлела лицом, сунула ноги в меховые туфли и тихонько подошла к окну. - Слава богу, дождичек! К теплу, значит. А мне пора вставать. Родион до этого никогда не видел мать хворой. Привык к тому, что она спозаранку топила печь, звенела ведрами.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12