Поморы (книга 1)

Он глядел на слабое пламя. Стеарин оплывал, стекал струйкой по стволу свечки. Вавиле казалось, что так вот быстротечно и неизбежно тает эта власть, а вместе с нею и благополучие и спокойная жизнь. Дома жена пить не разрешала, да он никогда раньше и не злоупотреблял этим. Вспомнив о Меланье, Вавила поморщился, покачал захмелевшей головой. Он не любил жену за то, что она капризна, брюзглива и ревнива. Стала ревновать его даже к Фекле, которая раньше служила горничной в доме и спала в отведенной ей комнатенке в первом этаже. "Глазищи-то выкатит, груди-то выпялит, задом вильнет - и готово: ты побежал к ней!" - в слепой своей ревности говорила Меланья мужу совершенно безосновательно. Своими упреками Меланья довела Вавилу до того, что он вынужден был услать девку на кухню, а жить велел в доме ее родителей, в одиночестве. Отец у Феклы утонул, мать умерла. Фекла послушно подчинилась, все время проводила на кухне, не появляясь в комнатах. Однако Меланья на этом не успокоилась. Она стала теперь бранить Вавилу за то, что он якобы поселил девку в ее доме затем, чтобы ему удобнее было незаметно к ней ходить. "Вот дура, прости господи", - думал о жене Вавила. В последнее время, видя, как меняется жизнь и Вавила терпит в делах неудачу за неудачей, Меланья все чаще стала поговаривать, что уедет к отцу в Архангельск и увезет Веньку. От всего этого Вавиле было горько, а тут еще кооператив... Ряхин успокаивал себя тем, что в него вступили не все. Многие рыбаки решили жить наособицу, значит, какая-то часть их неминуемо обратится к нему. Запасов пока хватит: есть мука, крупы разные, соленая рыба в бочках, сахар и другое продовольствие. Больше не надо: времена неустойчивы. Лучше сберечь на черный день деньги. Решив идти на сельдяной промысел, Вавила намеревался вскоре объявить о наборе команды. Надо срочно чинить кошельковый невод. Им еще можно ловить. Зелено вино бередило душу, все чаще вспоминались обиды. И снова, как в Архангельске, вызывали неприятное ощущение слова Панькина: "Вавиле недолго в Унде королем быть!" А в Архангельске таможенники сказали: "Ну-ну, плавай пока". Чудилось Вавиле в этих словах нечто зловещее. А что может быть? Или на лесозаготовки упекут, или станет он, как и все, рядовым рыбаком без судов и лавок. Вавила допил вино, свернул большой кулек, насыпал в него пряников, конфет, орехов. Опустил в карман бутылку мадеры. Послюнявив пальцы, погасил свечу и запер лавку на два замка. Он пошел к Фекле: пусть хоть, по крайней мере, Меланья беситься будет не зря... Было уже светло. Только что взошедшее солнце сразу попало в вязкую свинцово-серую тучу, наползшую с севера, и краски его померкли. Вверху, над тучей, от него протянулись, выбились на простор неба лучи-стрелы. Они ударили в верховые перистые облака, и те заискрились, засверкали теплым оранжевым светом. Деревня спала. Стараясь не греметь бахилами по деревянным мосткам, Вавила шел пообочь, по траве. Вот и изба Зюзиной. Большая, в два этажа, срубленная из толстых бревен, она мертво глядела в утро запыленными окнами нежилых комнат. Только внизу на подоконнике, в зимовке, стояли цветы. Вавила осторожно постучал в низенькое оконце. Спустя две-три минуты занавеска откинулась, и над цветочниками показалось испуганное лицо. - Вавила Дмитрич? - донесся глухо сквозь стекло голос. - Что вам нужно? Так рано! - Отопри! Кухарка открыла ему: как-никак хозяин. Вавила оглянулся по сторонам и вошел на крыльцо. Фекла, став посреди комнаты, незаметно оправила кофту. Темно-русые волосы наспех собраны в тяжелый узел, схвачены гребенкой. Лицо слегка припухло со сна. Выжидательно смотрела на Вавилу, настороженная, собранная. Он протянул ей кулек. - Возьми, гостинцы тебе. - Что вы! Спасибо. По какому случаю? - Поминки справляю. - Какие поминки? - в голосе Феклы тревога. Вавила хотел было сказать: "По власти своей", но сдержался, поставил на стол вино и потребовал стаканы. Фекла нерешительно посмотрела на вино, но все же принесла стакан, тарелку, насыпала в нее гостинцев. - Садись, выпьем. - Я не пью, Вавила Дмитрич. Уж вы одни пейте. - Ну как хошь. Не неволю. Сядь-ко поближе-то. - Зачем? - холодно и твердо спросила она. Глаза ее, большие, строгие, обожгли его. - Хочешь быть моей... женой? Ничего не пожалею! - в лоб спросил хозяин. Фекла отпрянула в сторону, стала у печи. - У вас есть жена. Вы пьяны. Идите с богом! - Меланью... я... не люблю. Женился по ошибке. Да ладно, не о ней речь... - Господи, что с вами? Вавила попытался обнять девушку, но Фекла не позволила, ускользнула от него, распахнула настежь дверь в сени: - Обижаете меня, девку-сироту. Стыдно! Я не из таких, которые... Вот вам бог, а вот и порог. И вытолкала его из избы. Дверь захлопнулась, взвизгнул засов. Вавила постоял, махнул рукой и пошел к дому.
      После собрания дедко Иероним пришел домой, снял бушлат и молодцевато расправил сухонькие плечи. - Радуйся, старуха! - сказал он жене. - У нас нонче кооператив и лавка своя скоро откроется! Старуха заглянула ему в лицо, повела носом: "Вроде трезв". - Полноте! С каких щей? Да еще своя лавка? А Вавила? Старик махнул рукой: - Вавилу побоку! - Ты, часом, не пьян? Поди-ко спать, - властно приказала жена. - А дай поись! Я, што ли, даром весь вечер в президиуме сидел? Старуха ахнула: - А што оно такое? Вроде овина? - Дура! Разве есть в Унде овины? - Тут нет, дак у нас есть. Жена имела в виду свою родину - деревеньку близ станции Плесецкой, что по дороге от Архангельска в Вологду. - Тьфу, глупая! Не знат, што тако президиум. Совсем отсталый человек. Хоть разводись, к едрене бабушке! Старуха метнула глаза на ухват: - Я те разведусь! Куды пойдешь-то? Как жить-то будешь? Дом-от не твой! В это время в избу пришел старинный приятель Иеронима дедко Никифор, всю жизнь сидевший на семужьих тонях, а теперь тоже "по слабости здоровья" пробавлявшийся вязаньем сетей. Дедко Никифор, по фамилии Рындин, страдал флюсом и потому на собрание не пошел. А теперь его мучила бессонница. Одна щека вспухла, голова повязана жениным платком. Он гнусаво проговорил, сев на лавку: - Расскажи, Ронюшка, што там было-то? Дедко Иероним принялся рассказывать обстоятельно, со всеми подробностями, а Никифор слушал, то и дело прикладываясь рукой к перевязанной щеке. Закончив рассказ, Иероним посоветовал: - И ты вступай в кооперативное товарищество. Пока не поздно. Я вступил. - Дак ведь меня не примут. Здоровья нет... - Примут! - уверенно сказал Иероним. - Я замолвлю словцо! Понял?
      Дорофею не спалось. Да еще в постели подвернулся под бок какой-то жесткий комок. Пух, которым набит матрас, собирал еще молодым покойный дед Трофим, лазая по скалам на птичьем базаре на Новой Земле, и перина служила семье с незапамятных времен. Давно собирался Дорофей сменить пух. Да где его взять?.. И от того дурацкого комка мысли Дорофея неожиданно приняли новое направление. Уже много лет не заглядывали ундяне ни на Новую Землю с ее птичьими базарами, моржовыми да тюленьими лежбищами, ни на батюшку Грумант - Шпицберген. Все плавали недалеко - возле Канина, Кольского полуострова. Богачи вроде Вавилы знали еще торную дорогу в Норвегию. И ходили туда больше как торговцы. Треску, основную промысловую рыбу, покупали у норвежцев, перепродавая в Архангельске. А ведь бывало - Дорофей знал об этом по рассказам стариков - на ильин день из Архангельска отправлялись на Грумант лодьи с двумя-тремя десятками поморов и, пользуясь маткой - самодельным компасом, месяца через два высаживались на Шпицбергене. Строили избушку, ставили капканы на песцов, охотились на оленей, тюленей, белых медведей. Зимовали долгую полярную ночь, напевая у камелька свои грустные песни:
      Остров Грумант - он страшон, Он горами обвышон, Кругом льдами обнесен И зверями устрашон Казалось, навсегда прошли времена, когда лодья Родиона Иванова, отважного морехода, бороздила воды близ северной оконечности Новой Земли. Еще в 1690 году он добыл у Шараповых Кошек 40 пудов моржовых клыков. Преданы забвенью в последние годы древние пути на Грумант, Вайгач и Колгуев, а о знаменитом Мангазейском ходе молодежь узнавала только из бывальщин глубоких стариков, которые в свою очередь слышали предания о походах за сибирскими соболями из уст предков. Да, забыты и океанские ходы, и волока через Канин и Ямал. Не бьют больше моржей мезенцы на далеких островах, не ходят на зимовках с рогатиной на ошкуев - белых медведей, не охотятся на диких оленей. Теперь и судов таких, какие шили старые мастера-корабельщики, нет, да и, как видно, повывелись дерзкие и смелые люди, и больше заботились поморы о хлебе насущном, чем о заманчивых до замирания сердца дальних морских странствиях. Об этом и думал Дорофей, вспомнив свою давнюю мечту сходить на Новую Землю, конечно, не только ради новой пуховой постели. "Может, при нынешней народной власти вспомнят ундяне, долгощелы и мезенцы о дальних ходах, о том, что в их жилах течет кровь землепроходцев? Может, кооператив и будет началом того, от чего изменится нынешнее скучное и бесцветное житье-бытье?"
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      1
      Правильное начало - половина дела. Однако начинать было трудно. Кооператив "Помор" не имел ничего, кроме названия да списка членов. Правленцы обошли рыбаков, вступивших в артель, и взяли на заметку все, что могло пригодиться. Около сотни рюж нашлось по сараям да поветям, но они нуждались в починке. На лед могло выйти ловить навагу до сотни рыбаков, а по опыту, проверенному годами, для успешного лова надо было иметь на каждого из них хотя бы по две-три рюжи. Панькин ждал помощи от промысловой кооперации: перед отъездом Григорьев заключил с ундянами договор на промысел наваги. Близился сенокос. Многие в деревне имели коров и овец и собирались на приречные луга косить сено. Свободных рук останется совсем мало. На помощь Панькину пришли пожилые рыбаки и рыбачки: взялись вязать сети. За каких-нибудь полмесяца Панькин так убегался, измотался, организуя сетевязальное дело, что даже во сне ему мерещились эти окаянные, как он говорил, рюжи. Из них торчали то голова Ряхина, ехидно шипевшего: "Кооператив тоже! Ни кола, ни двора!", то озабоченное с черной сыпью лицо Григорьева, который твердил: "А навагу будем вывозить санным путем через Несь". И Панькин отвечал ему: "Еще снастей нет, на дворе лето, а ты вывозить!" Жена толкала Тихона локтем в бок и спросонья спрашивала: - Тиша, с кем ты всю ночь воюешь? Спать не даешь! Угомонись!
      Дорофей в глубокой задумчивости подошел к перевернутому карбасу и обстукал его борта. Они гудели не очень весело: дерево уже кое-где подгнило, потрескалось, швы разошлись, и кованые гвозди скалились, как ржавые зубы. "На такой посудине только топиться", - вздохнул Дорофей. Давно забыл он свой карбас, плавая все время в море на шхуне, а теперь, видно, надо все же его чинить. Новый шить не из чего, да и некогда: косы приготовлены, стоят в сенях, отточенные по всем правилам - скоро им звенеть на лугах. А без карбаса сенокос немыслим: сено надо плавить домой по воде из далеких глухих урочищ. Прежде семья пользовалась в сенокос лодками Вавилы... А Вавила - вот он. Подошел неслышно: берег в этом месте мягок, торфянист. - Каковы дела, Дорофей? - спросил не очень ласково. - Какая дума тебя согнула эдак-то? Раньше, бывало, глядел орлом! Прислонился к промытому дождями днищу киндяковской развалины, метнул на кормщика пытливый взгляд. В бороде прячется усмешка. Дорофей посмотрел сурово, не заискивая: - Карбас собираюсь чинить к покосу. - Пришел бы ко мне - дал бы. И латать не надо экое корыто! Дрова из него будут смолевые, жаркие! Только не придешь ведь. Гордость обуяла, к товарищам ноне причалил. Старых друзей побоку. Так или не так? - Я друзьями не кидаюсь. Только ты, Вавила Дмитрич, другом не был мне. - А кем же был? - Ты - хозяин. Я - работник. Вот и все. Вавила долго стоял молча, потом заговорил с обидой в голосе: - Вот меня нынче зовут кулаком, эксплуататором. Будто я кому-то жить мешаю. Несправедливо это. Какой же я эксплуататор? С одной-то шхуной! Ежели бы флот имел. Ежели бы у меня тысячи рыбаков были! Хозяин... это ты верно сказал. Я - настоящий хозяин и этим горжусь. Вот ты подумай, с чего я начал жить? Ведь ничего у меня не было. Когда стукнуло двадцать годков, сшил первый карбас. Покойный Новик мне помог, царствие ему небесное. Добрый был мастер. Ну, сшил я карбас, связал поплавь на семгу, стал ловить с покойной матерью. Повезло в тот год. Семужки попало порядочно. Продал мезенскому купцу Плужникову. Появилась деньга. Завел два ставных невода. Шестерых мужиков подрядил семгу ловить, платил им по совести, а остальное - в кубышку. Понимаешь, в том-то и есть достоинство хозяина, чтобы бережливым быть, деньги копить, дело расширять. Рублик к рублику! Не как иные: появилась копейка - пропьют, прокутят с бабами... Да ежели знаешь, я и в пище был экономен, одну обувку-одежку по два года с плеч не снимал... Заплата на заплате! Ведь помнишь это? Дорофей молчал, отдирая засохшую корочку старой смолы от борта карбаса. Но смола не поддавалась усилию, прикипела к дереву, казалось, навсегда. - Ну вот, - не дождавшись ответа, продолжал Вавила, - на свои сбережения я приобрел зверобойные лодки-шестерники, две винтовки, подрядил мужиков пойти бить тюленя. А тем временем салотопню стал строить. Опять же своими руками. Во какие бугры были от топора на ладонях! А в мечтах была шхуна. Уж так мне хотелось свое судно иметь, в море ходить! И добился своего. А чем? Бережением да расчетом. Без этого, брат, никуда. Вот те и кулак, вот те и эксплуататор! А в голодное время кто давал мужикам провиант? Да ты и сам не раз приходил ко мне. У тебя нет, а у меня есть. Потому что я хозяин. А у тебя характер другой. Ты душой предан морю, а хозяйствовать по-настоящему тебе не дано. Вот и раскинь мозгами: эксплуататор ли я? - Все вроде так, Вавила Дмитрич, - покачал головой Дорофей. - Об одном ты только забыл сказать. - Это о чем же? - насторожился Ряхин. - О том, что две трети заработка рыбаков ты присваивал себе, а им отдавал лишь единую треть. Вот откуда твои доходы. И одной, как ты говоришь, бережливостью капитала тебе никак бы не сколотить. У рыбаков выхода не было - шли к тебе. А ты этим пользовался. Вот в чем суть. - Выхода у них не было, верно. А я-то при чем? И опять пораскинь мозгами: если бы я не создал крепкое хозяйство, то рыбакам и вовсе бы трудно было. Ты пойми одно: в каждой деревне должен быть крепкий хозяин... Теперь хозяином у вас будет кооператив. Но что-то сомнение берет меня: сможете ли управлять. Ну а я, видно, как эксплуататор, нонче должен бедствовать. Думку таю, Дорофей, уйти от вас, потому что нет мне теперь жизни в родном селе. - Куда же ты уйдешь? - А куда-нибудь, - Вавила помедлил, подумал, что не в меру разоткровенничался с Дорофеем. - Уйду в город, наймусь в какую-нито артель. Сапожником стану... - Чегой-то ты хитришь, Вавила Дмитрич. - Нечего мне хитрить. Лавки отберете, суда - тоже. Что мне здесь делать? Рюжи под лед затягивать - не мое дело. Не привык, да и возраст не тот. - Умеешь ли сапоги-то шить? - усмехнулся Дорофей. - Научусь. Дело нехитрое. Опять помолчали. Ветер тянул с реки - холодный, широкий. Вавила спросил: - Я тебя чем-нибудь обидел? Скажи начистоту. - Обид не было. Относился по-доброму. - Так почему же все-таки ты перекинулся в кооператив? Дорофей вздохнул: - Плавал я у тебя долго и вот с чем остался, - он кивнул на карбас. - Я бы мог для тебя заказать новый. - С протянутой рукой я не обучен ходить. Ты это знаешь. - Знаю. - Вавила насупился, посмотрел на носки крепких добротных сапог, сшитых надолго, с голенищами-крюками. - Хитер ты, брат, и неискренен. - Перед кем? - А хошь бы передо мной. - В чем? - Когда уловил нутром, что дела мои плохи, - оставил. К другим переметнулся. Гибель мою почуял? Дорофей посмотрел ему в глаза отчужденно: - Не то говоришь. Новую жизнь чую. Мне с ней по пути. - Может, сходишь, со мной на сельдяной промысел? Хотя бы в последний раз? Плату положу хорошую. - Нет, не пойду. Теперь уж поздно. Пятиться назад не умею. Вавила, сутулясь, пошел прочь, уже на ходу бросив: - Ну и оставайся у разбитого корыта. Наголодуетесь с Панькиным. Дорофей с досадой махнул рукой. Когда Ряхин ушел, он присел на днище и задумался, глядя вслед купцу: "Нет, Вавила, сапожником ты не станешь. Не та стать, не тот характер..."
      2
      Конечно, Вавила никогда бы не стал мастеровщиной-сапожником. Дорофею он сказал об этом ради красного словца, чтобы понятнее и убедительнее выразить неприязнь к соседу и ко всему, что теперь происходило в Унде. В этой жизни, которая, подобно шторму, налетела на тихое рыбацкое село и все поставила с ног на голову, взломав вековые устои и усложнив взаимоотношения людей и многие привычные понятия, Вавиле надо было нащупать безопасный фарватер. Вести промыслы самостоятельно и независимо стало трудно. Добровольно отказаться от нажитого имущества, передать его бедноте, уступить ей главенствующее положение в промыслах он не мог. Но где же этот фарватер? Никто не обставил его ни буями, ни бакенами, и в глубине таятся подводные камни и перекаты. Только сделай неверный маневр парусами и рулем, и вдребезги разобьется твоя ладья... И тут народная мудрость подсказала Вавиле выход из создавшегося положения. Смысл ее заключался в трех словах: "Клин клином вышибают!" Надо создать, другой кооператив. Чего же проще, и как это он не додумался сразу! В этот, не панькинский, а ряхинский кооператив следует вовлечь зажиточных рыбаков, которые работают единолично, и на собрании в артель Панькина не вступили. Вавила заперся в комнате и весь вечер обдумывал все, писал, щелкал на счетах, а рано утром поспешил к Обросиму. Обросим, несмотря на летнюю пору, подшивал старые валенки. Ряхин удивился, застав его за таким занятием. - Не по сезону работенка! - пренебрежительно заметил он, садясь. - По известной пословице, Вавила Дмитрич: "Готовь сани летом..." возразил Обросим, невозмутимо ковыряя шилом. Вавила положил ему руку на плечо. - Бросай свои валенки. Есть дела поважнее. Обросим посмотрел на него, приметил нездоровую бледность лица и какой-то лихорадочный сухой блеск в глазах и покачал головой: "Не спал, видно, ночь". - А говорили, Вавила Дмитрич, что ты уже подался за селедкой. Что за дело такое? Чего придумал? - Обросим сунул валенки под лавку, смахнул со стола обрезки войлока и снял фартук. - Не придумал. Жизнь заставила, - Вавила достал из кармана несколько листков бумаги, исписанной, испещренной цифрами. - Вот гляди. Тут все расчеты. - Он положил бумаги перед хозяином. Обросим, достав очки из кожаного потертого, лоснящегося футляра, долго разбирал неровный и корявый почерк, но ничего уразуметь не мог. - Экая филькина грамота. Растолкуй, что к чему. - Слушай. Тут, на этих листках, планы нашей новой жизни. Я задумал организовать в пику панькинскому кооперативу другой, наш кооператив. - Вот как! - Обросим сначала обрадовался, но тут же засомневался. - А какой в этом резон? И разрешат ли? - Почему не разрешат? Мы, как сознательное советское купечество, - Вавила улыбнулся при этом, - и зажиточные, тоже сознательные рыбаки, создадим на паях товарищество. Имеем на это право? Имеем! - И тогда что же, в Унде образуются два кооператива? - А хоть десять. Был бы толк. - Ну голова-а-а, - Обросим удивился такому озарению, что пришло в голову Вавиле. - И как же ты будешь сколачивать эту артель? - Не я, а мы. Дело кол-лек-тив-ное! - Дак ведь главным-то закоперщиком, по-нонешнему председателем, будешь ты? - Не обязательно. Кого изберем. - А паи какие вносить будем? У Вавилы было и это предусмотрено. - В панькинской артели мужики вносят по двадцать целковых. Разве это паи? Курам на смех! Медная у них артель, на гроши сработана, на живую нитку. А у нас будет золотая. - Да ну-у? - Мы станем вносить... ну, скажем, по шестьдесят рублей с носа. У кого денег нет, к нам не сунется. Но кто уж придет, тот внесет деньги, и оборотный капитал у нас будет много больше. У Панькина вступили в товарищество сто двадцать рыбаков, а насобирают они паев от силы тысячи полторы-две. Ведь у многих денег еще нет, их надо заработать. Ну а мы, ежели запишутся в наш кооператив человек шестьдесят, соберем три тысячи шестьсот рубликов. Видишь? Теперь прикинем, какое у них есть промысловое имущество. Окромя рваных рюж, дырявых карбасов да лодок ничего боле. У нас же - шхуна, бот, тресковые елы, карбаса, ставные невода, твой засольный пункт, мой завод. Его я им в аренду не дам, передумал теперь. Вот и прикинь, как будет выглядеть наша золотая артель против ихней медной! Понял? - Понял. Ну, голова! - похвалил Обросим. - Кто побогаче да покрепче, может внести не один пай. И средства промысла - суда, снасти и все другое, тоже перечтем на паи. У каждого в деле будет своя доля. - Понятно, - Обросим оживился, глаза у него заблестели, забегали. - Но ведь ты, Вавила Дмитрич, опять всех обойдешь, как рысак без упряжки. Ряхин насторожился: - Как так? - Да так. Ты наверняка внесешь не один пай, да еще шхуна, бот, снасти, салотопня и все прочее - твое. Сколько же ты паев тогда наберешь? Все доходы у своего кооперативного товарищества ополовинишь. - Ну это ты преувеличиваешь. Однако скажу начистоту: есть закон коммерции. Он говорит: прибыль получают на вложенный капитал. Больше капитал - больше и проценты. Это тебе должно быть понятно. И ты получишь доход при распределении прибылей. У тебя ведь тоже кое-что имеется. Тебя не обидим. Панькин для своей медной артели будет просить ссуду у государства, а мы без нее обойдемся. У нас есть чем ловить рыбу и зверя бить. В долги влезать нам ни к чему. Обросим некоторое время молчал, видимо, прикидывал, какие выгоды может принести "золотая" артель лично ему. Наконец он согласился. - Дело, как видно, стоящее. - Конечно, стоящее! И, между нами говоря, - продолжал Вавила, - это будет объединение крепких, зажиточных хозяев. А у Панькина кто? Голь перекатная! Все бывшие покрученники. Мы за год-два приберем к рукам все промыслы, и тогда они взвоют. К нам же и придут. А мы тогда посмотрим, что с ними делать. - Задумано не худо, Вавила Дмитрич. А ты уверен, что крепкие хозяева пойдут с нами? - А что им останется делать? Половина села объединилась, кооператив займет хорошие ловецкие угодья. Ему все привилегии, все льготы. Единоличникам теперь придется и вовсе туго - и с ловом рыбы и со сбытом. Я на себе испытал, каково теперь промышлять только своими силами. В Архангельске, куда ни сунь нос - везде кооперация, на нашего брата и смотреть не хотят. Стало быть, нам надо железным клином вбиваться в нонешние порядки. И я тебя попрошу: будь моим помощником в этом деле. Сегодня соберем мужиков, все обмозгуем, да и решим. - Ладно. На меня можешь положиться, - охотно согласился Обросим. - Надо бы прикидку сделать, кого звать на собрание. - Давай прикинем. Оба склонились над столом, составляя список членов предполагаемой "золотой" артели.
      В конторе кооператива "Помор" у Панькина висел отпечатанный в типографии красочный плакат: ЧЕРЕЗ КООПЕРАЦИЮ - К СОЦИАЛИЗМУ! На плакате крестьянин со снопом спелой пшеницы стоял на крыльце дома с вывеской: "Товарищество по совместной обработке земли". Широким жестом крестьянин призывал всех желающих приобщиться к ТОЗу. На дальнем плане трактор "фордзон" перепахивал поле. Перед собранием единомышленников Вавила тоже позаботился о плакате. Венька, расстелив на полу широкую полосу из склеенных листов бумаги, старательно выводил крупными буквами: ДА ЗДРАВСТВУЕТ КООПЕРАТИВ! Рисовать крестьян Венька не научился, буквы получились неровными, но отец все же одобрил старания сына. Лозунг вывесили в самой большой комнате столовой. Сюда собрали со всего дома скамейки и стулья, и к приходу рыбаков обеденный зал выглядел, пожалуй, не менее официально, чем клубный. Сюда пришли Григорий Патокин, бывший приказчик Вавилы, разбогатевший на зверобойке, Демид Живарев и еще много других, - все "самостоятельные" хозяева, люди расчетливые и осторожные. Они воздержались от вступления в товарищество "Помор", потому что не очень верили в его основательность и жизненность. Большинство их добывало рыбу и зверя силами своих семей, не нанимаясь в покрут. Они имели морские карбаса, моторные и парусные елы, снасти, ловецкие угодья и. Добывая себе хлеб насущный, жили в достатке. Кое-кто в страдную пору использовал и наемный труд, брал поморских батраков - "казаков" и "казачек". Вкладывать в кооператив "Помор" деньги и промысловое имущество им не было расчета, потому что туда вступила в основном беднота, не имевшая ничего, кроме рук. И вот теперь Вавила предлагал объединиться на паях в свою особую артель. Перед началом собрания, увидев плакат, Григорий Патокин, насмешливо прищурясь, не без ехидства спросил: - Ты чего, Вавила, перекрасился? - Почему перекрасился? Что за намек? - Вавила побурел от возмущения, если и не вполне искреннего, так, во всяком случае, откровенного. - Мы - люди равноправные, и понимаем, что для государства теперь кооперация - дело главное. Нас никто уж больше не может упрекнуть: вот, дескать, вы кулаки, мироеды и такие-разэдакие эксплуататоры. Теперь мы станем красными советскими кооператорами! - Вот, вот! Я и говорю: перекрасился, - перебил Вавилу злоязычный Патокин, и мужики запересмеивались сдержанно, так, чтобы купец не обиделся. Вавила поднял руку, призывая к порядку. Выкладывая свои планы и расчеты, он, между прочим, сообщил, что, если "золотая" артель будет организована, он передаст в нее свои суда, снасти, зверобойные лодки с винтовками и боеприпасами. Рыбаки восприняли это молча: соображали, что к чему. Потом стали спрашивать: - Кто будет плавать на судах? - Ведь прежде ты, Вавила, нанимал команду! - Управимся ли своими силами? Обросим не очень уверенно сказал: - Может, и придется нанять в путину кое-кого из тех, кто не пошел к Панькину... Опять все призадумались. - Нанимать нельзя. Скажут тогда, что кооперативные мироеды эксплуатируют неимущих рыбаков, - неторопливо и рассудительно заметил Живарев. Широкоплечий, плотный, с выпуклой грудью, он имел сильный, басовитый голос. - Никого не будем нанимать. Сами управимся, - поспешил Вавила рассеять сомнения. Долго рассуждали о распределении предполагаемых доходов. Вавила настаивал на том, чтобы делить их соответственно средствам, вложенным в дело в виде денег и промыслового оборудования. Ему это было выгодно. Другие предлагали делить доходы по "едокам", а третьи - по трудовому участию. В разгар споров Патокин, на вид тихий и благообразный, а на самом деле ехидный и непокладистый, неожиданно смешал все расчеты Ряхина: - Вавила Дмитрич! В кооперативах-то средства-то промысла обобществляют! Так в газетах пишут, да и в панькинской артели так делают. Суденышки, невода и все прочее рыбаки жертвуют на общее дело и никакой платы взамен не требуют. Такой у них устав. А ты хошь, чтобы при дележе доходов получить плату за эту, как ее... мортизацию? Тогда ты приберешь к рукам общественный капитал. Выходит, тебе - мясо, а нам кость? - Я уже говорил ему, что он ополовинит доходы, - не выдержал Обросим, хотя и обещал вчера Вавиле полную поддержку. Ряхин зыркнул на него, и он испуганно умолк. - Патокин говорит дело, - опять как из бочки загудел Живарев. - Ты, Вавила Дмитрич, предлагаешь создать что-то вроде акционерного общества или старопрежнего купеческого товарищества. Нам с тобой не тягаться, потому как мы в купечество рылом не вышли. Тут мы подуем не в ту дудку, и Советская власть нас прихлопнет. Получится, если у тебя доля вложена будет большая, так тебе и доход больше, а у меня она маленькая, так я и получу шиш? Эдак ты верхом на своем кооперативе в социализм-от въедешь? Нет, доходы делить надо по паям и по работе. Сколько заробил - столько и получи. Суда и снасти не в счет. Вавила озадаченно умолк. Такой неожиданный оборот дела привел его в замешательство. Но, подумав, он все-таки согласился. - Ну ладно. Раз кооперативный устав требует безвозмездной передачи судов, я что же... я не против. Отдам все, кроме шхуны. - Вот те и на! - воскликнул Патокин. - А шхуну что, жалко? Тогда и у меня берите ставные невода, а парусную елу я зажму. Пускай она сохнет на берегу, так? - Нет, брат, отдавать - так уж все. Или вовсе ничего, - возразил Живарев. Если в начале собрания Вавила, призвав на помощь все свое красноречие, все доводы, старался убедить рыбаков в необходимости создать кооператив для того, чтобы бороться с беднотой, то теперь мужики уговаривали его, чтобы он передал в артель безвозмездно все промысловое имущество. Купец оказался на поводке у всех присутствующих и был растерян и даже жалок. Он видел, что от него ускользает возможность занимать в кооперативе главенствующее положение и извлекать из этого для себя выгоды. Но наконец он все-таки сдался: - Ладно. Отдам вам суда и снасти. Только не лавки. - Пускай лавки остаются при тебе, - добродушно махнул рукой Живарев. - Они промысла не касаются... - Как так не касаются? - встрепенулся Патокин, будто кто-то его ткнул шилом в неподобающее место. - Лавки имеют к промыслу прямое отношение. Снабжать нас кто будет? Панькинский кооператив? Да ни в жисть! О снабжении мы должны думать сами. Тут лавки Вавилы и пригодятся. Их тоже надо в общий кошель. - Ты што, хошь меня ободрать, как липку? - запальчиво крикнул Вавила. Работник я в семье один. Да мне и жену-то тогда не прокормить! - Прокормишь. А приказчикам да Фекле дай вольную, - опять съехидничал Патокин. Он не мог Вавиле простить того, что во время зверобойки тот отбивал у него лучших промысловиков. - А это ты видал? - Вавила, уже совсем потеряв душевное равновесие, показал Патокину кукиш. - Да вида-а-ал, - спокойно отозвался Патокин. - Значит, с кооперативом у нас дело не выйдет. Стало тихо, как при покойнике. Мужики сидели, потупясь. - Да, брат, сплоховали, - нарушил молчание Живарев. - Засмеют теперь нас, если узнают... - Кому какое дело? - со злостью бросил Вавила, пряча свои бумаги. - Меньше болтайте. И подумайте, мужики. Может, еще соберемся... Иного пути у нас нету. Все заторопились к выходу, избегая глядеть в глаза друг другу. "Золотая" артель не состоялась. Панькин, узнав о собрании в доме Вавилы, сказал Дорофею: - Собрались волки делить оленя. Хорошо еще, что друг друга не слопали... 3 То злополучное собрание в доме Вавилы надолго оставило у него в душе неприятный осадок, тяжелый, словно свинчатка. После этого ему ничего не оставалось, как жить по-старому. Выбора больше не было. Вавила разозлился на всех - на мужиков, которые не подчинились его воле, на Обросима, мелкого и недалекого скрягу, на Патокина, ехидничавшего и ставившего ему палки в колеса весь вечер, и на себя - за то, что так опрометчиво собрал мужиков и опозорился. Махнув на все рукой, Вавила решил уйти подальше от всего в море. Оно вылечит от тоски зеленой, встряхнет душу свежим штормом, развеет дурное настроение. Он уходил на Мурман, изменив свое прежнее решение ловить селедку в Кандалакшской губе.