Назавтра отец рискнул дать мне прокатиться по Кентербери с утра. Имей в виду, предупредил он меня, машин много, все кругом торопятся. Полно безмозглых водителей, так что не отвлекайся.
      – Экзамен на вождение ты сдашь без сучка без задоринки. А потом – делай, что хочешь. Делай, что хочешь, езжай, куда хочешь. Верно? Вот так.
      И вози, кого хочешь, Мои детишки уютно устроились сзади, я отпускаю сцепление и мягко, плавно трогаю машину, они кладут руки мне на плечи, и я крепче сжимаю руль.
      Мы выехали на Хай-стрит и тут же увидели – кого бы вы думали? – мою маму. Она тащила за собой продуктовую тележку на колесах.
      – Остановимся? – спросил я отца.
      – Зачем?
      – Сказать маме «привет».
      – Ты ей уже сказал свой «привет» за завтраком. И еще скажешь за обедом. Мне всегда казалось, что своих мамаш парни сторонятся.
      – Я просто хотел сказать «привет».
      – Теперь все равно уже поздно.
      Еще ярдов через сто мы попали в легкий затор.
      – Твоя первая пробка, – с гордостью объявил отец. Я посмотрел на тротуар, на пешеходов. Так много знакомых лиц. Немудрено: прожить в маленьком городке восемнадцать лет – это слишком много. Так много, что глаза мои на них бы не смотрели, на эти знакомые лица. Многие заглядывали в машину и улыбались нам. Как же, молодой Эпплби под руководством отца осваивает машину. В любую дырку надо обязательно сунуть нос. Мы с отцом улыбались в ответ, дружелюбно поднимали руки. Мимо прошла миссис Эджкомб, посмотрела на нас, но не улыбнулась.
      – Чванится, – заметил отец. – Ничего в жизни этим не добьешься. Никогда не будь чванливым, сынок.
      – Не буду, папа.
      – Вот и молодец.
      Тут мы увидели миссис Траншан. Она улыбнулась: вот, мол, так вам и надо, застряли.
      Отец опустил окно и поприветствовал ее:
      – Чудесное утро сегодня. И народу много.
      – Пф-фф. Очередной маньяк без намордника, только и всего. Очередной псих за рулем перекрыл все движение. Одним больше, одним меньше – невелика разница. – Она хлопнула по раздвижной крыше на верху машины. – Занятная крышечка. – Она хлопнула по ней снова.
      – Можете открыть, – крикнул я ей.
      – В такую погоду? Я не сумасшедшая. Куда подевались эти дети?
      Я окинул взглядом улицу. Дженни и Тристрам тащили все ее покупки. Бедненькие детки. Поток тронулся.
      – Будь здоров, молодой человек, вечером увидимся, – крикнула она мне.
      – Чур я первый, – парировал я. И она, и отец – оба улыбнулись.
      Когда мы проезжали мимо Тристрама и Дженни, я нажал на сигнал и помахал им рукой. Они увидели меня, но помахать в ответ просто не могли – все руки заняты. Я посмотрел на них, и у меня возникло то же ощущение, что и тогда в соборе – они словно плыли над землей. Их не тревожила, не задевала окружавшая их толпа. Стеклянную пробирку вокруг них разбить не мог никто, и они были совершенно счастливы, их никто не беспокоил – толпа просто обтекала их.
      – Вечером куда-то собираешься? – спросил отец.
      – Угу. Веду их всех на танцы в колледж искусств.
      – Всех?
      – Дженни, Тристрама и Веронику.
      – И Веронику?
      – У меня не было выбора.
      – То есть?
      Я рассказал ему, как развивались события вчера вечером, умолчав об истории с пятерками.
      – Значит, тебе скинули эту девицу. Я сам, пожалуй, на такую жертву не пошел бы, но ты сделал доброе дело. – Он что-то замурлыкал про себя. – А они вовсю встречаются, да? Их младшая и Тристрам.
      – Встречаются помаленьку.
      – Прямо жених и невеста. Рановато, хотя, надо думать, ничего страшного тут нет.
      – В каком смысле?
      – Ни в каком. Так, мысли вслух. Но не заметить их нельзя. Прямо близнецы. Будто созданы друг для друга. А вот у их родителей – никакого контакта. Странно, как мир перемешивает людей.
      Мы подъехали к дому, и я уже собрался вылезать из машины, но отец остановил меня и протянул пятерку.
      – Спасибо. Но за что?
      – На вечер – за то, что сделал доброе дело.
      – Папа, я не могу это взять.
      – Не можешь? Что за дурость? Пока ты учишься в школе – даже в университете, – ты имеешь полное право жить за мой счет. Меня это не тревожит, так что и тебя не должно. Запомни золотое житейское правило, сынок: что не беспокоит других, не должно беспокоить тебя. Верно?
      – Верно, папа.
      – Вот и поладили.

      На Дженни был сатиновый брючный костюм густо-красного цвета, на цепочке висела громадная серебряная подвеска. Тристрам надел черные узкие брюки, ремень с большой серебряной пряжкой, рубашку в цветочек и длинную, слегка старомодную однобортную куртку. Это была потрясающая пара. Бог знает, как им удавалось вместе производить столь яркое впечатление.
      О своей внешности я сильно не беспокоился. Что беспокоиться о том, чего нет? Тем не менее, на мне были серые брюки и свободная белая водолазка, в лучшем виде прикрывавшая мои расплывшиеся бедра. И, наконец, Вероника. Я с ужасом думал, во что вырядится она, даже ночью она снилась мне в каких-то запредельных туалетах, в какой-то мишуре – эдакая злая фея, явившаяся на праздник Рождества. Но – выглядела она вполне прилично. Все ее пятнышки и прыщики исчезли под косметикой, а оделась она именно так, как полагалось в колледже искусств. Черные чулки, черные юбка и блузка, вокруг шеи в несколько слоев – мелкая цепка. Все ненужное было хорошо спрятано. Надо же! Я чувствовал себя хуже некуда, эдакий безобразный гусь. В их компанию я не вписывался. Как вообще я мог в нее затесаться? И тут Дженни сказала, очень просто:
      – Ты прекрасно выглядишь.
      – А ты – так просто красавица, – ответил я, и с души сразу упал камень.
      Вероника пыталась держаться в рамках приличий, но в голосе ее все равно прорывались презрительно-насмешливые нотки. Казалось, она считала, что своим присутствием делает нам большое одолжение. Возможно, так оно и было. Мне было бы куда приятней оказаться с моими детишками наедине в этом переполненном и темном танцевальном зале.
      Мы шли пешком через весь город, Дженни и Тристрам ускакали вперед.
      – Как в школе? – спросил я Веронику.
      – Как всегда.
      – Экзамены скоро?
      – В июне, когда же еще? Она цедила слова сквозь зубы.
      – А он симпатяга, правда?
      – Кто? Тристрам?
      – Да. Как считаешь?
      – Ребенок как ребенок.
      Остальную часть пути мы прошли молча.
      У колледжа на душе у меня опять заскребли кошки, я опять почувствовал себя чужим, несчастным. Все кругом были как-то… уверены в себе, что ли, знали, куда они пришли, и выглядели соответственно: прически, одежда и все прочее.
      – Пойду возьму билеты, – сказал я Тристраму.
      – Но папа дал мне деньги, – возразил он.
      – Угостишь меня в перерыве. Купишь нам кока-колу или еще что-нибудь.
      – Правда? Не шутишь?
      – Какие шутки?
      – Ну, класс.
      Я купил билеты, и мы прошли в центральный зал. Он был уже порядком заполнен. На сцене никого не было, но на всю катушку гремела стереомузыка, и несколько пар уже танцевало. Атмосфера мне нравилась, но все же я чувствовал себя не на месте. Восемнадцать лет – и все еще школьник. Кажется, я тут один такой. Тристраму что – как бы он ни оделся, что бы ни сказал, ему все сойдет с рук. Четырнадцать лет – взятки гладки. Дженни – красотка, ей тоже почти четырнадцать, тоже все можно списать на молодость. Вероника – не дура, оделась как раз под студентку, которая изучает искусства. И я с ними – неуклюжий переросток из рядовой школы, который все о себе знает.
      Тристрам всех угостил кока-колой. У Вероники даже не хватило такта сказать ему спасибо, я попробовал поддерживать с ней какой-то разговор, но глаза ее бродили по залу, разглядывали парней, потом девчонок, но намеренно обходили стороной меня. Она потягивала свою коку и глазела по сторонам. Дженни и Тристрам были на седьмом небе от счастья. Они шушукались, на что-то или кого-то показывали пальцем, покачивались под музыку. Держались в высшей степени естественно – никакого наигрыша, никакой фальши. Если кто-то их интересовал, они открыто и прямо на него или нее пялились. Они были так молоды и так красивы, что эти взгляды никого не могли обидеть.
      Постепенно огромный зал, в котором собралось не меньше тысячи человек, начал приходить в движение. Пара за парой, почти все стали танцевать, хотя пока все еще играло стерео. Я и не подозревал, что в Кентербери так много красивых людей. Откуда они взялись? Да в Кентербери вообще таких нет. Наверное, приехали сюда за много миль, со всего Кента, а кое-то и из самого Лондона. О-о, Лондон! Ни одного парня из нашей соборной школы я не видел. Разве что какая-нибудь мелкота, но эти, само собой, постараются мне на глаза не попадаться. Кому охота попасться на глаза старосте с сигаретой в зубах, даже если и не в школе?
      Вероника стояла одинокой статуей, которая ждет, когда на нее сядет голубок.
      – Кого-то высматриваешь? – полюбопытствовал я.
      – Все может быть.
      – Кого?
      – Любой сойдет.
      – Только не здесь, – со знанием дела не согласился я, будто все понимал и был на ее стороне.
      – Почему?
      С нее вдруг сошла вся спесь, ей просто по-детски хотелось знать ответ.
      – Потому что для нашего городка это место нетипичное. И ты здесь никого не найдешь, а хоть и найдешь, завтра утром его здесь уже не будет, а это еще хуже.
      Она кивнула, но продолжала стрелять глазами по сторонам. Окинул площадку взглядом и я. Дженни и Тристрам танцевали. Подтянутые, аккуратные – и в то же время раскованные, свободные. Движения ритмичные, плавные. Никакой эпилептической тряски. Танцуя, они плыли из стороны в сторону, как фигуристы, но при этом оставались на месте и лишь покачивали бедрами. Они улыбались друг другу и никого вокруг не замечали. Их, однако же, замечали другие, и кое-кто тоже улыбался. Вероника подчеркнуто не смотрела в их сторону.
      Появились музыканты. Публика встретила их шквалом аплодисментов, и парни заулыбались, стали раскланиваться. Видно, что и сами они в полном восторге. Их было пятеро: три гитариста, ударник и еще один, который меня совершенно заворожил. Остальные были длинноволосыми и худощавыми красавчиками, этот же – неповоротливый пончик, на голове – копна темных блестящих волос. Было в нем что-то бесполое, что-то от евнуха. Ни на каком инструменте он, судя по всему, играть не собирался, но держал в руках какой-то чемоданчик. Раскрыв его, он достал ручной прожектор и подключил к одному из динамиков. Потом достал большую картонную коробку И принялся ждать.
      От первого же аккорда в зале задрожало, толпа завизжала, пришла в движение. Пошла музыка – мощная, энергичная, из динамиков полетели высокие посвисты. Это была радостная музыка. Толстяк раскрыл свою картонную коробку и начал бросать в публику серпантин, бумажные шляпы и пластиковые свистульки. И по-клоунски посмеивался над нами. Потом достал из ящика тамбурин и, пританцовывая по сцене, прокатил тамбурин вдоль руки, перебросил за спину, прокатил вдоль другой руки и наконец поймал. Все до одного музыканты счастливо улыбались – и их улыбки, их музыка завели всех танцующих. Все подпрыгивали под музыку, даже Вероника перестала зевать. Я улыбнулся ей, она – надо же! – улыбнулась в ответ, но тут я вспомнил про ее прыщики. Нет, увольте. Дженни и Тристрам двигались изящно, как боги, совершенно забывшись в танце. Захотелось подергаться даже мне, но я не решился. Не отважился.
      Группа продержалась на сцене три четверти часа, потом они ушли передохнуть, и вместо них снова загремело стерео. Мои ангелочки просто задыхались от счастья.
      – Классные парни, да? Отпад, да?
      Я кивнул, принужденный согласиться. Потом они спросили Веронику, но та лишь презрительно фыркнула в ответ.
      – Они все из Нью-Йорка. А бочоночек, – объяснила мне Дженни, – тот, что с тамбурином, – он у них руководитель, почти все песни – его. Такой лапочка, да? Просто прелесть.
      Выходит, кому-то могу нравиться и я?
      – Ты здесь кого-нибудь знаешь? – спросил Тристрам.
      – Нет. Ни единого человечка. А ты?
      – Есть несколько ребят из школы.
      – А я никого не заметил.
      – Из твоего класса – никого. Все – мои ровесники, либо чуть постарше. Странно, что из твоего класса никого нет.
      – А я?
      – Ну, только ты один.
      – У нас школа государственная – вот в чем дело. Народ предпочитает мяч гонять.
      – Значит, я исключение. И ты тоже.
      Что я мог на это сказать? Пришлось улыбнуться.
      Группа вернулась на сцену и снова захватила зал своей музыкой. Бочоночек, прелесть и лапочка, совсем разгулялся, он ловил кайф вместе с публикой. Пел он в основном фальцетом, но иногда переходил на бас. Вот кем мне надо стать – эстрадным певцом, тогда весь мир будет на кончике моего микрофона. Тут он включил лампу, которую вытащил из своего чемоданчика еще в начала концерта. Это был желтый прожектор. Он мог, не ослепляя, высветить любого на танцевальной площадке. Луч прыгал с одной пары на другую.
      – Я всех вижу, от меня никто не скроется, – кричал он, стараясь перекрыть музыку.
      Попадая в луч прожектора, танцующие немедленно вскидывали вверх руки и махали бочоночку. Он покачивал прожектором из стороны в сторону и знай себе смеялся. Потом стал вращать им в такт музыке, и, казалось, вся площадка превращалась в огромную палубу, когда на море – качка. Потом песни две или три группа спела без прожектора, и кто-то из музыкантов объявил: сейчас они исполнят последний номер, но длиться он будет двадцать минут.
      – Мы будем играть для вас, а вы будете танцевать, улыбаться и смеяться для нас. Идет? Идет. Тогда поехали.
      И они заиграли. Желтый прожектор зажегся снова, снова его луч закачался среди танцующих, снова при его прикосновении в воздух взлетали руки, и парень на сцене тоже махал руками, что-то выкрикивал в ответ и балагурил. Луч прожектора он мог сделать шире или уже, и если ему нравилось какое-то лицо, он его высвечивал, и человек сам сиял, словно луч, и все были счастливы. На мне луч не остановился ни разу. Да я на это и не рассчитывал. Чем и кого может увлечь мое лицо? Тут луч застыл на одной части зала. От музыки едва не падал потолок, все кругом тряслись и подпрыгивали. Лишь луч света стоял на месте.
      – Мы играем только для вас, – прокричал руководитель группы вдоль желтого луча. – Только для вас, ребятишки, знайте! – снова выкрикнул он.
      Танцующие пары в зоне луча постепенно расступились и дали место тем, на кого этот луч был направлен. Я поднялся на цыпочки – посмотреть, кому же такая честь, кто так приглянулся прожектору, перед кем расступаются остальные.
      – Только для вас, ребятки, – надрывался бочоночек. – Знайте, мы играем специально для вас.
      Я протолкался поближе и, наконец, смог что-то увидеть сквозь толпу. Парой, скользившей и плывшей под музыку, оказались – конечно же! – Дженни и Тристрам. В лицах их было что-то возвышенное, они не обращали внимания на прожектор, а смотрели друг на друга. Зрелище было потрясающее и смехотворное. На них смотрели все – танцующие, человек – прожектор, даже музыканты. Эти просто не могли не смотреть – ведь они играли для Тристрама и Дженни. А мои детишки и бровью не вели. Все волосатики не сводили с них глаз, хлопали им в ладоши. «У них сейчас самый возраст. Верно, детка?» сказал какой-то парень своей девушке, им было лет по двадцать. «Вот балдеют! Мозги в головках совсем расплавились». «Ну нет. Ты только на них посмотри».
      Десять минут весь зал завороженно следил за двумя детьми. Дженни и Тристрам взяли все представление в свои руки. Казалось, это какая-то фантазия, такого не может быть на самом деле. Прожектор и все прочее. И что я их знаю как облупленных – невозможно! Вид у них был безмятежный, хотя вокруг ревела музыка, а певец все время что-то им кричал, – им хоть бы хны. Все вокруг были от них в полном кайфе, а они видели только себя. И я вдруг почувствовал себя таким могущественным, таким всесильным – все это стало возможным благодаря мне. Вот сейчас закрою глаза – и все остановится. Зажмурюсь – и спектаклю конец. Нет, не нужно, пусть танцуют. Во всем зале по-настоящему их знал только я, все понимал только я, и ведь я был прав с самого начала! Любить их могут все. Через меня, благодаря мне.
      Музыка кончилась, дали полный свет. Секунд десять – пятнадцать никто не двигался с места. Тристрам и Дженни все еще смотрели друг на друга, а все смотрели на них. Заиграло стерео, группа ушла со сцены, и все пришло в норму. Детишки подошли ко мне, словно ничего не случилось. Оказалось, что пора домой. Я поискал глазами Веронику, но ее нигде не было. Мы походили вокруг, потом решили, что она устала от всего этого грохота и ушла домой.
      Втроем мы прошли по улицам Кентербери, Дженни и Тристрам молча шли рядом со мной, держась за руки. Мы шагали нога в ногу.

      – Что это Вероника так взяла и слиняла? Неужели ей не нравилось?
      – Не знаю. Она со мной не разговаривает.
      – Не разговаривает? Почему?
      – Вот так.
      – Телка она дурная, вот и все. По любому поводу дуется. И вообще она старше нас. Видно, в детстве сильно баловали.
      – Неправда, – встала Дженни на защиту сестры.
      – Чего же она тогда? Все время хмуро на меня косится, а если я что-нибудь скажу, будто и не слышит. И всегда прячется в своей комнате.
      – Ничего она не прячется. Просто уроки делает. У нее скоро экзамены.
      – Что же теперь, из-за экзаменов от всего света отворачиваться? Еще не хватало.
      – У нее из-за этого настроение плохое.
      – Значит, на мне вымещать надо? Да она меня терпеть не может – и тебя, когда ты со мной.
      Они стояли в соборе, подняв головы к потолку.
      – Здорово здесь, да? Даже если много народу, все равно всегда тихо и как бы безлюдно.
      Они подошли ко входу в часовню Святого Михаила.
      – Смотри. Мемориальная табличка – какие-то Холланды. Не твои ли родственники?
      – Едва ли. Отцовская семья – с севера.
      – Может, какие-нибудь двоюродные.
      – Какие двоюродные? Посмотри на дату – они умерли сто тысяч лет назад.
      Дженни посмотрела и кивнула. Потом они спустились в склеп.
      – Знаешь, ты была права – насчет этого места.
      – А что я сказала?
      – Что здесь замечательно. Я думал, будет страшно – покойники и все такое. Оказывается, ничего подобного.
      – Синтия то же самое говорит. Бояться привидений или духов – глупость, они же очень дружелюбные. Просто не знают толком, как надо здороваться.
      – А если кто-то начинает бояться, они расстраиваются. Это же неприятно – ты хочешь с кем-то поздороваться, а он в обморок от страха падает. Давай мы сами с ними поздороваемся, а? С привидениями?
      Он вобрал голову в плечи, вытянул руки, будто они застыли в вечной судороге, и исчез за колонной.
      – Здравствуйте.
      Голос его подхватило эхо.
      – Не надо. Вдруг кто-нибудь услышит.
      – Вот и пусть. Почаевничаем с привидениями. Им же скучно без общения, сколько лет здесь одни и одни! У меня немного денег есть – пригласим их чайку попить. Здравствуйте! – Звук его голоса снова отразили стены. – Эй, вы меня слышите?
      – Здравствуйте, – поддержала его Дженни. – Пойдемте, попьем чайку.
      – Попьем чайку вместе.
      Я стоял у ступенек, ведущих в склеп, и не мог поверить своим ушам. Попьем вместе чайку? Их голоса были едва слышны, но слова доносились отчетливо. Чайку? Похоже, детишки совсем из ума выскочили.
      Из кармана я достал блокнот и карандаш. Замотался шарфом, надвинул на глаза кепку и, крадучись, бесшумно стал спускаться по ступеням. В полутьме они меня не узнают и решат, что я – мастер-ремонтник и делаю какие-то записи.
      Я вошел в склеп… Странно, их голоса словно стали еще глуше, будто звучали за несколько миль отсюда. Будто они были где-то на другом конце длинной трубы.
      – Сюда точно нельзя.
      Я различил голос Дженни.
      – Почему? Нигде не написано.
      – Темнотища, хоть глаз коли. Мы назад-то выберемся?
      – Главное, не терять из виду огонек в склепе. Тут, наверное, священники прятались, когда короли друг дружку убивали.
      – Думаешь?
      – Кажется, эти места называются тайниками. Кто-то мне говорил, что в этих краях их сотни, и если французам вздумается на нас напасть, всегда найдется, где спрятаться. Они там и пищу хранили.
      Я не мог их найти. Несколько секунд шел на голос в одну сторону склепа, потом вдруг звук доносился откуда-то еще. Какие-то полости, по стенам мечется эхо – поди их найди.
      – Как думаешь, кто-нибудь еще сюда приходит?
      – Вряд ли. Мы-то чисто случайно наткнулись. Можно сто лет здесь искать и ничего не найти, так же?
      Голоса все удалялись, слабели, и наконец я совсем перестал их слышать. Черт дери, а мне ведь страшно – и за себя, и за них. Куда они подевались? Заблудятся под собором, будут орать и звать на помощь, а я их не услышу. Или, того хуже, появятся неизвестно откуда и увидят здесь меня – что я им скажу?
      Я прокрался назад к ступеням и стал ждать. Минут через десять они появились, счастливые донельзя. У них теперь своя тайна. Тайна? От меня? И ведь до чего довольны! Мне тоже нужна тайна – мне тоже!

      – Шумно было, да? Ты ведь вернулась на двадцать минут раньше их.
      На вопрос матери Вероника не ответила.
      – Не понравилось? – предприняла новую попытку миссис Траншан.
      – Да вроде ничего, нормально.
      – А Келвин не хотел проводить тебя домой?
      – Ma, ну перестань.
      – Что, не хотел? Ведь он же тебя пригласил.
      – Он был занят – музыку слушал, смотрел, как народ танцует. – Она ковырнула прыщик. – И Дженни с Тристрамом…
      – То есть?
      – Нет, ничего. Просто они танцевали и…
      – И?
      – Ничего. Я же тебе сказала. Ничего.
      – Ничего с хвостиком.
      Миссис Траншан продолжала класть белье в стиральную машину.
      Вероника молча сидела за кухонным столом. Наполнив машину, миссис Траншан подсела к дочери.
      – Ничего с хвостиком. «Танцевали и…»
      – Что я, шпионить за ними должна, что ли?
      – При чем тут старые галоши? Я твоя мать – твоя и ее. Просто мне интересно. А ходить за вами обеими целыми днями мне некогда. Ну? Так что они делали?
      – Ничего. Говорю же тебе. Просто целовались.
      – Целовались? При всем народе?
      – Ma! Я к тебе в шпионки не нанималась.
      – Ничего с хвостиком.
      – Реймонд?
      – Да, дорогая.
      – Я хотела тебя кое о чем спросить.
      – Слушаю, дорогая.
      Траншаны лежали в своей двуспальной кровати. Маргарет Траншан читала женский журнал. Реймонд решал кроссворд в «Обзервере».
      – Если не трудно, отложи газету. Он вздохнул и опустил газету.
      – Что такое?
      – Я хотела спросить тебе в последнее время поведение Дженнифер не кажется странным?
      – Например, дорогая?
      – Ну, просто странным.
      – Должно, да? Чем же она занимается? Или, скажем, так: чем она, по-твоему, занимается?
      – Вероника кое-что сказала.
      – Вероника?
      – Да. Сказала, что видела, как они целовались.
      – Кто?
      – Как ты думаешь, кто? Дженнифер и парень Холландов.
      – Нечего ей лезть не в свое дело. Хоть бы ее кто-нибудь поцеловал.
      – Как ты можешь так говорить?
      – Запросто, дорогая. Очень даже запросто. – Неужели тебе до них нет никакого дела? Пусть делают, что хотят, – тебя не касается. В этом вся беда: их проблемы – это только моя забота. От тебя помощи – как от козла молока.
      – Я стараюсь.
      – Ха. Слоняешься по дому, пялишься в телевизор и решаешь кроссворды. И плевать хотел на все остальное.
      – Да из-за чего ты, собственно, так разволновалась?
      – Я же тебе сказала. Хоть раз в жизни можно послушать? Дженни с этим парнем.
      – Во-первых, ты не знаешь, целовались они или нет. Во-вторых, даже если и целовались – ему всего четырнадцать лет, стоит ли переживать?
      – Четырнадцать. Сорок. Велика разница. Главное, при всем честном народе!
      – А ты сама девчонкой не целовалась?
      – В ее возрасте – нет.
      – Они сейчас взрослеют быстрее, сама знаешь.
      – Неужели тебе все равно?
      – Да Дженнифер в полном порядке. В полнейшем.
      – Ты-то откуда знаешь? Не ты, небось, ее мать? Она забывчивая стала, иногда ей что-то говорю, а она меня не слышит.
      – Ну, дорогая, ничего удивительного здесь нет.
      – То есть?
      – Говорить можно и поменьше.
      – Что? Ну, конечно, твой испытанный приемчик – перейти на другую тему. Но менять тему я не собираюсь. Надо смотреть за ней повнимательней вот что.
      – Говорю тебе, она в полном порядке.

      И тогда дети начали встречаться после школы. Тристрам выходил из школы в половине шестого вместе с ребятами и тут же от них откалывался. Ребята кричали ему вслед, убеждали идти с ними, но он всегда пробегал через собор и встречал Дженни у ворот, а уже потом они неспешно направлялись домой. Я наблюдал за ними с безопасного расстояния – они все время болтали, головы дергались, будто на веревочках. Однажды я пошел с ними, но общего разговора не получилось. Моим присутствием они не тяготились, не пытались показать, что я – лишний. Просто я не принадлежал к их миру, и им нечего было мне сказать.
      По вечерам они продолжали наносить визиты в свой сарайчик, а я, верный сторожевой пес, нес вахту на своем табурете. Они занимались любовью и уже не делали для себя пугающих открытий, но было что-то странное в том, как они ведут себя, как ласкают друг друга, как выискивают что-то новое и примеряют на себе. Оказавшись вместе, они немедленно начинали поглаживать и обнимать друг друга. Их обнаженные тела были естественным переходом от пылкого пожатия рук. Все происходящее никак их не беспокоило, не печалило, не смущало. Да и о чем, черт подери, им было беспокоиться? О том, чтобы оргазм наступал одновременно? Они были вместе, и этого было достаточно.

      – Дорогой, но он действительно проводит с этой девочкой слишком много времени.
      Диана Холланд разгладила рукав своей пижамы.
      – Ну и молодец. По крайней мере, знает, чего он хочет.
      – Ты считаешь, что он – молодец?
      – Господи, да что же тут плохого? Убудет от него, что ли?
      Джеффри Холланд вздохнул.
      – Ребята из школы к нему не приходят, и вообще он… все время о чем-то мечтает.
      – Если бы здесь не было меня, ты бы его совсем вогнала в гроб своим кудахтаньем и материнской опекой. Надо было оставить его в Лондоне вместе с Филипом.
      Он ударил по подушке, придавая ей нужную форму.
      – Как прикажешь тебя понимать?
      – Сама прекрасно знаешь. Не могу сказать, что у меня глаза вылезли на лоб от удивления, когда у Филипа приключилась история с этим парнем. Я вообще не удивился, если угодно.