Глава 10

Я вернулся в свой отель еще до рассвета, около четырех, но все это время отнюдь не бездельничал. Всю ночь я шлялся по городу, обходя места, в которых мне не доводилось бывать годами. Некоторые из них, как выяснилось, давно исчезли, а в других исчезли знакомые мне люди — кое-кто из них теперь сидел в тюрьме, кто-то умер, кто-то просто исчез. Появились и совершенно новые заведения, и мне пришлось немало попотеть, чтобы побывать во всех.

Дэнни Боя Белла я нашел в баре Пугана. Это был невысокий негр с очень светлой кожей, отличавшийся выверенными жестами и безукоризненными манерами. На нем был строгого покроя костюм-тройка; Дэнни Бой вел размеренный образ жизни, выбираясь из дома строго между заходом солнца и восходом. Привычки его не изменились — он по-прежнему пил только неразбавленную русскую водку со льдом. Домом ему в свое время служили бары — «Паб Пугана» и «Топ Кнот», и в них всегда поджидала его бутылка, охлаждавшаяся в горке льда. Теперь «Топ Кнот» уже не существовал.

— Сейчас там французский ресторан, — объяснил он мне. — Цены высокие, а качество — не очень. Я почти всегда торчу здесь. Здесь играет славное трио, шесть дней в неделю; барабанщик использует щетки и никогда не играет соло. И освещение здесь хорошее.

Последнее означало, что здесь всегда царит полумрак. Дэнни Бой никогда не снимал солнцезащитные очки — наверное, он надел бы их даже на дне шахты.

— Мир такой громкий и яркий, — неоднократно жаловался он мне. — Нужно приглушить свет и поубавить громкость.

Изображенного на рисунке человека он не узнал, но имя Мотли заставило его встрепенуться. Я напомнил ему суть дела, и он вспомнил эту старую историю.

— Значит, он все-таки вернулся за тобой, — сказал он. — Почему бы тебе просто не сесть в самолет и не смотаться куда-нибудь в теплые края, пока он не поостынет? Такой парень, как он, на воле надолго не задержится. Неделя-другая — и ворота тюрьмы вновь захлопнутся за ним. И ты не будешь знать горя еще десять лет.

— Мне кажется, что он чертовски хитер, — заметил я.

— Сесть на десять лет и отсидеть двенадцать — где же тут хитрость? — Он опустошил свой бокал и приподнял руку на несколько дюймов — таким жестом он всегда привлекал к себе внимание официантки. После того, как она наполнила ему бокал и убедилась, что у меня все в полном порядке, он сказал: — Я скажу кому следует, Мэтт, и буду настороже. Сделаю все, что в моих силах.

— Понимаю.

— Трудно узнать, где именно он сейчас ошивается и кто может хоть что-то знать о нем. Однако есть несколько мест, которые тебе не мешало бы проверить.

Он дал мне несколько наводок, и я отправился на улицы ночного города. Первым делом я посетил заведение на Ленокс-авеню и бар вниз по улице, в котором собиралось множество игроков из всех нью-йоркских трущоб. Затем на такси я отправился в бар под названием «Пэтчворк», на оформленных под кирпич стенах которого висели стеганые одеяла первых поселенцев, и сразу предупредил бармена, что ищу человека по имени Томми Винсент.

— Сейчас его нет, — был ответ, — но обычно он появляется как раз в это время, так что вы можете подождать его, если хотите.

Я заказал кока-колу и остался дожидаться Томми. В зеркало, висевшее в глубине бара, я мог видеть всех входящих и выходящих не поворачивая головы. Люди входили в бар и выходили из него, и когда в моем бокале не осталось ничего, кроме полурастаявших кубиков льда, со своего места поднялся сидевший невдалеке от меня толстяк и обнял меня, как будто мы были закадычными друзьями.

— Я — Томми Винсент, — сообщил он. — У вас есть ко мне какое-то дело?..

Затем я направился на Парк-авеню, в район двадцатых улиц, затем — на пересечение Третьей авеню и Четырнадцатой улицы, на Бродвей в конце восьмидесятых улиц и на Лексингтон-авеню между Сорок седьмой и Сорок пятой улицами. В этих местах улицы были заполнены проститутками в кричащих, вызывающих нарядах; я переговорил с некоторыми и постарался произвести на них впечатление, будто я полицейский. Им я показывал портрет Мотли и говорил, что этот человек нападает на проституток, а вполне возможно, и убивает их. Также я сказал им, что он представляется обычным клиентом, но хочет стать сутенером и вполне может подчинить себе беззащитную девушку.

Повстречавшаяся мне на Третьей авеню девушка — блондинка с песочного цвета волосами, темные корни которых наводили на мысль о том, что это ненастоящий цвет ее волос, — заявила мне, что узнает его.

— Видела его однажды, — сказала она. — Тот еще тип! Все вопросы задавал: что я делаю, чего не делаю, что люблю и что не люблю... — Она сжала кулак, прислонила его к промежности и стала двигать вверх-вниз. — Измочалил меня всю, где только можно. И ничего не заплатил, представляешь? Если еще раз встречу его, просто пройду мимо.

Очень полная девушка с явным южным акцентом, к которой я подошел на Бродвее, тоже сказала, что видела его, но уже довольно давно. В тот раз он ушел с девушкой по имени Банни; потом несколько недель ее не встречала.

— В другом месте, наверное, стала работать, — пояснила она. — А может, случилось что-то.

— Что? — поинтересовался я.

Она неопределенно пожала плечами.

— Мало ли как бывает!.. — сказала она. — Сначала видишь кого-нибудь каждый день, а потом этот человек исчезает куда-то. Спросишь у других, а никто не знает.

Я поинтересовался, видела ли она Банни затем еще хоть раз, но она затруднилась дать определенный ответ: она не была даже абсолютно уверена, с Мотли ли та ушла тогда. Чем старательнее она пыталась вспомнить, тем неувереннее становились ее ответы.

По дороге я заглянул на полночное собрание в Элнон-Хаузе — своеобразном клубе, располагавшемся в нескольких офисах на третьем этаже мрачноватого рассыпающегося здания в западной части Сорок шестой улицы. Пришла на него в основном молодежь, большинство только недавно перешли к трезвому образу жизни. Многие рассказывали, что, помимо алкоголя, употребляли и сильнодействующие наркотики. Внешне это были совершенно обычные люди; единственное, что выделяло их, — сознательно принятое решение изменить свою жизнь. Каждый пришедший на это собрание либо полностью отказался от любого вида алкоголя, либо изо всех сил пытался это сделать. Те же, кто продолжал жить прежней жизнью, неумолимо скатывались на самое дно общества.

Я появился через несколько минут после начала собрания. Выступала девушка, которая к двенадцати годам уже два года как пила и начала курить марихуану. История начиналась обычно — с использования популярных синтетических «операторов настроения», затем девочка перешла к инъекциям героина и кокаину; деньги зарабатывала кражами в магазинах и уличной проституцией. Однажды она продала на черном рынке своего грудного ребенка. Девушка говорила долго, однако успела рассказать лишь часть того, что намеревалась. Сейчас ей было только девятнадцать лет.

Собрание продолжалось час; я досидел до конца. После того как докладчица закончила выступать, мое внимание несколько ослабло, и я не стал выступать во время дискуссии, которая была буквально пропитана гневом и возмущением. Иногда чье-нибудь особенно горячее выступление отвлекало меня от собственных грез, однако большую часть я провел, погрузившись в собственные раздумья. Да, нас окружал мерзкий и злобный мир, а я сам всего лишь несколько часов назад побывал в самых грязных его закоулках. Лишь здесь, на собраниях, я чувствовал себя обычным бывшим алкоголиком, старавшимся вести трезвый образ жизни, как и окружавшие меня товарищи по несчастью, и от этого наш клуб становился самым мирным местом посреди объятого ненавистью мира.

Когда собрание закончилось, мы встали, произнесли молитву, и я отправился на проклятые Богом улицы своего города.

Проснулся я в пять часов утра в понедельник на редкость в плохом настроении. Спустившись вниз, я выпил паршивый кофе и разбавленную колу, а также подышал парами табачного дыма, даже не задумываясь, что есть что-то необычное в том, что я не готов приветствовать появление нового дня, как маленькая Мэри Саншайн, но мне нравилось сознавать, что утром я обхожусь без рюмки. Хотя голова моя болела, рот и глотка пересохли и все тянулось, как в замедленном кино.

Проглотив аспирин, приняв душ и побрившись, я спустился вниз и заказал апельсиновый сок и кофе. Когда аспирин вместе с кофеином начали действовать, я прошел несколько кварталов и купил «Флейм», а затем вернулся обратно и заказал плотный завтрак. Прошло некоторое время, симптомы похмельного синдрома прошли, но я по-прежнему ощущал глубокий упадок духа, и теперь мне оставалось лишь учиться жить с этим.

Газета не дала мне никакой новой информации. На первой странице был помещен репортаж о кровавом убийстве на Джамайка-Хайтс, где погибла от пуль и ножевых ранений целая семья выходцев из Венесуэлы — четверо взрослых и шестеро детей; дом, в котором они проживали, был подожжен, и пламя перекинулось на расположенные по соседству жилища. Улики свидетельствовали, что убийство было каким-то образом связано с наркотиками, а это означало, что дело не привлечет внимания общественного мнения, а полиция не захочет ломать себе голову над его распутыванием.

Странички спортивных новостей также не содержали ничего необычного; обе нью-йоркские команды проиграли — «Джетс» из-за капризов судьбы, а «Джантс» оказались цыплятами в сравнении с «Орлами». Единственной хорошей новостью было то, что в ходе совершенно заурядных встреч никто не погиб. А кого на самом деле волнует, кто победил и кто проиграл?

Уж по крайней мере не меня. Я вернулся к криминальной хронике и стал читать статью об убийстве, которое также было связано с наркотиками. Оно произошло в Бруклине, в районе Мэрин-Парка, где неизвестный из обреза застрелил двадцатичетырехлетнего парня, имевшего длинный список арестов за наркотики. Настроение мое от этого не улучшилось, однако я с удовольствием отметил, что это взволновало меня меньше, чем проигрыш в Филадельфии, который я тоже воспринял стоически.

На седьмой странице был помещен чудный рассказ. Майкл Фицрой, двадцати двух лет, отправился со своей подружкой на мессу в Собор Святого Малахии. Она была актрисой, имела собственную квартиру на Манхэттен-Плаза — субсидируемое жилье на углу Сорок второй улицы и Девятой авеню. После мессы они рука об руку отправились к ней, и именно в это время некая Антуанетт Клири, насколько мы можем теперь судить, решила свести счеты с жизнью.

Свое решение она тут же претворила в жизнь, открыв окно и выбросившись из него. Ее квартира, к несчастью, находилась на двадцать втором этаже, и она успела набрать огромную скорость в полном соответствии с формулой, которую все мы учили на уроках физики, но никто не помнит. В любом случае скорость оказалась достаточной, чтобы убить ее саму, а также мистера Майкла Фицроя, который за секунду до ее приземления оказался в том же самом месте. Его подружка, которую звали Андреа Дотч, совершенно не пострадала, но после этой истории у нее начались истерические припадки. На мой взгляд, ее вполне можно было понять.

Затем я бегло просмотрел остальные новости. Мэр Балтимора недавно предложил легализовать наркотики, и теперь я смог узнать мнение Билла Рила по этому поводу. Комикс я просмотрел, даже не улыбнувшись. Затем что-то заставило меня вновь вернуться к седьмой странице, и я внимательно прочитал статью о трагической гибели Майкла Фицроя.

Даже не могу понять, почему меня так взволновала эта история. Возможно, то, что это произошло совсем близко от меня. Клири жила в доме 301 на Западной Сорок девятой улице, и мимо этого здания я проходил сотни раз; последний раз — вчера утром, когда направлялся к отелям на Таймс-сквер. Чуть-чуть я задержись — и сам стал бы свидетелем происшедшего.

Прав был Марк Аврелий — все происходит так, как должно. Я задумался над тем, насколько это изречение может быть справедливо по отношению к Майклу Фиц-рою, шедшему в гости к своей подружке. Сообщалось, что упавшей на него женщине было тридцать восемь лет; перед тем, как броситься вниз, она сняла с себя всю одежду.

Воля Бога непостижима, и происшедшее лишний раз подтверждало эту древнюю истину. Какие-то небесные инстанции решили, что двадцать два года — это тот возраст, в котором Майкл Фицрой должен покинуть этот бренный мир, и все, чем они смогли облегчить ему уход, — это послать ему на голову падающую с огромной скоростью обнаженную леди.

Кто-то сказал, что жизнь — это комедия для тех, кто думает, и трагедия для тех, кто чувствует; мне казалось, что я отношусь и к тем, и к другим одновременно. Скорее даже к третьим — кто толком не занимается ни тем, ни другим.

Перед обедом я позвонил Гавличеку в Массилон и попал прямо на него.

— Привет, как раз собирался позвонить тебе, — обрадованно произнес он. — Ну, как дела в Городе счастья?

Давно уже не слышал, чтобы так называли Нью-Йорк.

— Все по-старому, — ответил я.

— Как твои «Бенгалы»?

Я не смог даже вспомнить, выиграли они или проиграли.

— Да, это было что-то, — дипломатично ответил я.

— Ну так!.. Как там у тебя дела?

— Он в Нью-Йорке... Я продолжаю идти по его следу, но это огромный город. Вчера он вновь угрожал одной женщине, давней подружке Конни Стэдвант.

— Замечательно!..

— Да, в самом деле, он очень мил. Ну, что сказали в Кливленде?

— Ты имеешь в виду лабораторное заключение? — Он громко откашлялся. — Теперь мы знаем группу крови обнаруженной на трупе спермы.

— Ну так здорово!

— Не уверен, Мэтт. Она оказалась А-позитивной — такой же, как и у ее мужа. Правда, вполне возможно совпадение — эта группа наиболее распространена. К слову сказать, та же группа была и у всех троих детей, так что мы не сможем точно сказать, чьей именно кровью покрыто тело Стэдванта.

— А они могли провести генетический анализ?

— Могли, если бы материал попал к ним сразу же, а не спустя неделю после преступления. В общем, все, что тут можно доказать, — это то, что это сперма не твоего подозреваемого. Если у него кровь другой группы, то он вне подозрений.

— Вне подозрений в содомии, но не в групповом убийстве.

— Ну, в общем, да. В любом случае это все, что смогла установить экспертиза. Этот результат может полностью снять с него подозрения, но не может послужить основанием для возбуждения претив него дела.

— Ясно, — ответил я. — Хоть это и не имеет значения, я выясню, какая группа крови у Мотли; это должно быть в его тюремном деле. Да, кстати, я только что отправил тебе экспресс-почтой портрет убийцы, ты получишь его завтра утром. Там же — вымышленное имя, которым он пользовался в Нью-Йорке несколько месяцев назад. Может, оно пригодится тебе при проверке отелей и аэропортов?..

Последовала долгая пауза.

— Ты знаешь, Мэтт, не представляю даже, что нам делать со всем этим.

— В смысле?

— Все складывается таким образом, что у нас нет никаких оснований для повторного возбуждения дела. Даже если сперма принадлежала не мужу, как это теперь доказать? Может, у нее был еще кто-то, какой-нибудь официант в греческом ресторане, а муж прознал про это и свихнулся от ревности. У нас нет абсолютно никаких оснований, чтобы вновь тратить время на расследование дела, которое было почти сразу же закрыто.

Затем мы обсудили ситуацию. Я объяснил Гавличеку, что если бы он смог получить надежные улики, нью-йоркская полиция упекла бы Мотли за решетку, прежде чем он убьет еще кого-нибудь. Гавличек возразил, что он ужасно любит делать другим одолжения, но вот у его шефа совершенно другая точка зрения. И даже если бы начальник согласился с ним, то суд вполне мог бы счесть их выводы недостаточными.

— Ты сказал, что он угрожал кому-то, — напомнил он. — Ты можешь уговорить жертву написать заявление?

— Возможно; правда, он не говорил с ней напрямую. Это сообщение осталось записанным на ее автоответчике.

— Ну, это уже лучше. У вас есть доказательство... если только она не стерла пленку.

— Нет, ее-то я сохранил. Правда, не знаю, насколько она годится в качестве доказательства. Это действительно угроза, но произнесенная весьма туманно. К тому же трудно будет доказать, что это сказал именно Мотли, — звонивший разговаривал шепотом.

— Значит, он выдавал себя за другого? Или хотел, чтобы жертва не узнала его голос?

— Нет, дело не в этом. Он как раз хотел, чтобы она догадалась, что это именно он. Я думаю, он не хотел оставить образцов своего голоса. О Господи, двенадцать лет назад он был безжалостным и тупым, но тюрьма сумела развить его дремавшие дарования.

— Так всегда происходит, — был ответ. — Тюрьма редко перевоспитывает заключенных, но вот уголовные склонности доводит до совершенства.

Около трех зарядил дождь. Я купил прямо на улице пятидолларовый зонтик, но он сломался, прежде чем я успел добежать до отеля. Швырнув его в мусорный бак, я укрылся под навесом, а когда дождь немного ослабел, пробежал оставшиеся несколько кварталов. Там я снял с себя промокшую одежду, сделал несколько неотложных звонков и ненадолго заснул.

Когда я открыл глаза, было уже восемь часов; ровно в восемь тридцать я вошел в подвальное помещение для собраний в Соборе Святого Павла. Выступавший был только что представлен нам. Я взял чашечку кофе, нашел свободное место и выслушал настоящую, хотя и несколько старомодную, исповедь алкоголика. Все было как обычно: потерял работу, семья распалась, десятки приводов в вытрезвитель, заводила в компании горьких пьяниц, бессчетное число раз пытался стать одним из анонимных алкоголиков. В один прекрасный день его осенило, и теперь в недавнем прожженный сукин сын стоял перед нами в костюме, галстуке, тщательно выбритый и причесанный. Внешний его вид не давал ни малейшего повода заподозрить, что у него столь богатое прошлое.

Общая дискуссия началась с задних рядов, так что я должен был выступить одним из первых. Я уже собрался было отказаться от участия в ней, но выступавший очень много говорил о похмельном синдроме; по его словам, если все, что дает человеку трезвость, — это избавление от ужасов похмелья, то тогда оно стоит любых усилий.

— Меня зовут Мэтт, — сказал я, поднявшись, — и у меня тоже бывали очень тяжелые похмелья. Трезвость позволила мне надолго забыть о них, поэтому я очень огорчился, когда сегодня утром снова испытал нечто подобное. Мне пришлось туго, и день у меня начался — врагу не пожелаешь. Но затем я напомнил самому себе, что долгие годы таким было каждое мое утро, так что нет смысла сейчас слишком уж переживать об этом. О Боже, если обычный человек поутру почувствует что-то подобное, он туг же врача вызовет; я же просто носки натянул и пошел на работу.

После моего выступления поднялось еще несколько человек. Среди них была одна женщина по имени Кэрол.

— Я ни разу не ощущала похмельных симптомов с тех пор, как бросила пить, — заявила она, — но прекрасно понимаю сказанное Мэттом, хотя и в несколько ином смысле. Поскольку я хочу верить, что все должно быть по-другому для нас с того момента, как мы бросили пить, ничего плохого с нами уже не может случиться. Но ведь это не так. Чудо воздержания от алкоголя состоит не в том, что наша жизнь становится лучше сама по себе, а в том, что мы продолжаем сохранять трезвость, что бы с нами ни случилось. Когда Коди заболел СПИДом, я долгое время просто поверить не могла в такую несправедливость: трезвенник ведь не может быть больным СПИДом! Но ведь мы такие же смертные, как и все простые люди. Кроме того, трезвенник ни за что не совершит самоубийство. О Господи, сколько раз я пыталась покончить с собой в хмельном угаре, но тем не менее ведь удерживалась каждый раз. И когда я сегодня узнала, что Тони покончила с собой, я тоже сперва не поверила в это. Но истина в том, что произойти может все что угодно. Однако что бы ни случилось со мной, к рюмке я не притронусь.

В перерыве я подошел к Кэрол и поинтересовался, была ли Тони членом нашей группы.

— Она приходила на каждое заседание уже три года, — был ответ. — Ее звали Тони Клири.

— Не могу припомнить.

— Уверена, что вы встречали ее, Мэтт. Высокая, темноволосая, примерно моих лет. Она работала в Центре готового платья, не знаю кем, но любила рассказывать о том, как развиваются ее отношения с боссом. Я абсолютно уверена, что вы знали ее, Мэтт.

— Мой Бог!.. — только и смог вымолвить я.

— Она всегда казалась мне абсолютно уравновешенным человеком. Неужели вы и в самом деле не знали ее?

— Еще и недели не прошло, как мы с ней вместе были в Куинсе, — ответил я. — С нами тогда еще был Ричи Гилмен; мы в Ричмонд-Хилле ходили вместе. — Я обвел глазами комнату в поисках Ричи, как будто хотел, чтобы он подтвердил мои слова, но его нигде не было. — Мне казалось, что она в отличной форме.

— Я встречалась с ней вечером в пятницу, и мне тоже показалось, что она выглядит просто замечательно. Не помню уже, о чем мы с ней разговаривали, но мне не показалось, что у нее депрессия или что-нибудь вроде этого.

— Я видел ее даже чуть позже. Она произвела на меня впечатление спокойной и уверенной в себе, вполне счастливой и довольной жизнью. Может, она лекарства принимала?

Моя собеседница отрицательно покачала головой.

— Она выпрыгнула в окно. Об этом писалось в газетах, да и в новостях в шесть часов вечера передавалось. Самое удивительное, что она упала на молодого парня, который возвращался из церкви, и убила его. С ума сойти, да?

В отеле меня поджидало сообщение.

«Позвони своей кузине», — гласило оно.

В этот раз мне не пришлось разговаривать с автоответчиком. Элейн сама взяла трубку.

— Он звонил, — сказала она.

— Ну и?..

— Он сказал: «Элейн, я знаю, что ты здесь. Возьми трубку сама и отключи автоответчик». Я так и поступила.

— Почему?

— Сама не знаю. Он велел мне сделать это, я и сделала. Он сказал, что у него есть сообщение для тебя.