В канун Нового года Майра, Кэндиси и ее семья отправились в доки Плимута попрощаться с Брэдом. Все улыбались и смеялись и притворялись веселыми, как жаворонки. Когда Брэд в последний раз поцеловал Майру, перед тем как подняться по сходням на корабль, все остальные отвели глаза.
      Он поцеловал ее и прошептал ей на ухо:
      – Когда я вернусь домой, все будет по-другому. Я устал скитаться по свету. Хочу обосноваться в Мэнорхейвене и стать джентльменом и фермером.
      – Не могу этого дождаться.
      Он торопливо взбежал по трапу, а Майра круто повернулась и пошла с гордо поднятой головой и прямой спиной.
      В последний день мая 1915 года, когда горничная вошла в гостиную, Майра с Кэндиси пили чай.
      – Мэм, мистер Уинстон Черчилль просит его принять.
      – Пригласите его и поставьте еще один прибор.
      Как только Майра увидела мрачное посеревшее лицо Черчилля, она тотчас же поняла, что привело его в Мэнорхейвен.
      Голос ее дрожал, когда она пригласила его сесть:
      – Входите, Уинстон, и присаживайтесь. Чаю?
      – Пожалуйста, чистого виски.
      Он вытащил письмо из кармана пиджака и показал его ей.
      – Патрик попросил, чтобы я доставил его вам лично. Оно пришло сегодня утром из Парижа со специальной оказией с театра военных действий в Ипре.
      – С Пэтом все в порядке, дядя Уинстон? – спросила Кэндиси.
      – С Пэтом все будет хорошо, моя дорогая. Он был ранен, но не серьезно.
      – Но Брэд погиб, – сказала Майра бесцветным голосом.
      Подбородок Черчилля опустился почти на грудь, и он молча положил письмо перед Майрой. Она вскрыла его ножом и развернула страницы дешевой линованной бумаги, вырванные из записной книжки. Потом принялась громко и бесстрастно читать его:
 
      «Милая мама!
      Не стану прибегать к уверткам и эвфемизмам. Они только продлят твое страдание, когда ты будешь читать это письмо. Отец погиб. Он проявил беспримерный героизм. Он умер мужественно. Отец был в нашем подразделении накануне второй битвы при Ипре. Немцы были начеку с того самого момента, как мы потрепали их в ноябре прошлого года. Они были в отчаянном положении из-за своей неспособности выдержать новую атаку наших хорошо вооруженных войск. Они прибегли к новому страшному оружию, использованию смертоносного горчичного газа. Те британские солдаты, у которых не было противогазов, погибали сотнями и умирали страшной смертью. Я видел солдат с оторванными ногами или обезглавленных в результате взрывов снарядов, но долгая и мучительная смерть от удушья, вызываемого этим газом, кажется гораздо ужаснее, а гибель от снарядов или пуль милосердной.
      В полночь вступили в бой крупнокалиберные пушки, и залп их был столь оглушителен, будто земля содрогнулась от землетрясения. Несколькими минутами позже немецкие траншеи и фортификационные сооружения предстали перед нами стеной огня, видной отовсюду. Этот пожар не утихал всю ночь.
      Наши ребята пошли в атаку как раз перед рассветом, пробираясь мимо огромных воронок, оставленных снарядами, сквозь обожженный подлесок, обгоревшие пни и порванную колючую проволоку, преодолевая сопротивление немцев. К тому времени когда солнце поднялось над горизонтом, наша бригада заняла уже всю равнину, захватила командные посты противника, обрушив на пулеметчиков удары штыков с тыла и забрасывая гранатами огневые точки. Справа и слева наши томми проникли сквозь пробитые в линии обороны противника бреши, вбивая клинья в самое сердце кайзеровской «несокрушимой» армии.
      Отец, его адъютант майор Сомерс и я оказались в авангарде с группой А. Когда мы достигли деревенской площади, перед нами разверзлись врата ада. Мы попали в засаду. С четырех сторон площади на нас двинулись немецкие пулеметчики, ожидавшие за парапетами и зданиями, окружающими площадь.
      В британских солдат стреляли отовсюду, и они падали как подкошенные. Я отдал команду отступить под прикрытие, и мы все укрылись в ближайшей воронке от снаряда. К счастью, весь этот участок был испещрен воронками от разрывов, и земля казалась покрытой огромными рытвинами, где могли укрыться солдаты нашей бригады от огня немецких пулеметчиков. Но если бы мы не выбрались оттуда вовремя, вражеские снайперы могли бы взобраться на крыши домов и оттуда стрелять в нас.
      – В этом и заключается самая большая опасность, – сказал отец, указывая на здание, на крыше которого собралось много немецких солдат. Он отыскал глазами низкую каменную стену, окружавшую это здание. – Вы двое начинайте стрелять и попытайтесь отвлечь их внимание, пока я попробую перебраться через стену.
      Он выполз из нашего укрытия, скользя на животе по-пластунски, и пересек ползком площадь, ныряя из одной воронки в другую, в то время как пули свистели вокруг, попадали в его походный ранец и поднимали пыль. Мы же в это время не переставая стреляли по нашей цели. Это было почти что чудом, но он достиг своей цели и, пока мы с майором с изумлением наблюдали за его действиями, принялся расстреливать немецких снайперов одного за другим с такой меткостью, что мы только диву давались.
      Потом он нырнул в открытую дверь этого дома, поднялся по лестнице на последний этаж и ворвался в комнату, где оставались немецкие солдаты. Из семи снайперов к тому моменту в живых было только двое. Когда отец оказался перед ними, они направили на него жерла своих пулеметов. Выстрелив с бедра, он угодил одному из них прямо между глаз, и тут его ружье дало осечку. Он прыгнул через комнату, держа свое бесполезное ружье как дубинку, и вышиб мозги последнему из оставшихся солдат.
      Теперь немецкие пулеметы оказались у него в руках, и он принялся расстреливать немецких солдат, обосновавшихся в другом здании, но этажом ниже. Очень скоро немцы, поняв всю безвыходность своего положения, вывесили белый флаг, и в тот день мы одержали победу благодаря невероятному мужеству отца. Или так нам тогда показалось, что одержали.
      Пока мы собирали пленных на площади и выстраивали их, один немецкий солдат, чудом уцелевший, подполз к окну подвала в одном из уже изрешеченных пулями и снарядами зданий. Отчаянным усилием воли этот снайпер прицелился и сделал свой последний выстрел. Он попал в отца.
      Я подошел к отцу и попросил у него прощения за свое гнусное поведение в течение столь многих лет. Я сказал ему примерно следующее:
      – Отец, ты должен верить, что я никогда не переставал любить тебя. Но мне было больно и горько, потому что я считал, что ты бросил мать, Дезирэ и меня и перестал о нас думать. Это было естественной реакцией ребенка, остро переживавшего свое горе и потерю, но непростительной для взрослого мужчины. Я должен теперь жить до конца своих дней с чувством вины. Если когда-нибудь мне удастся стать хоть вполовину таким, как ты, отец, я буду молить Бога, чтобы мой собственный сын питал ко мне хотя бы малую толику той огромной любви и уважения, какие я сейчас чувствую к тебе.
      Он через силу улыбнулся мне – в глазах его уже угасал свет, а голос звучал еле слышно, когда он сказал:
      – Я очень люблю тебя, сынок. И всегда любил и тебя, и твою сестру, и особенно вашу мать… Скажи ей, что мы встретимся снова. Она поймет, что я имею в виду.
      Потом он поднес к губам мою руку, поцеловал ее и отошел в вечность».
 
      Она замолчала и подняла глаза сначала на Кэндиси, потом на Черчилля.
      – То, о чем мы так часто говорили, произошло: старые времена отошли в прошлое вместе с королевой. Я всегда буду тосковать по этому прекрасному веку, который дал мне столько счастья, впрочем, и печали тоже. Мир никогда не будет прежним. Жизнь никогда не будет такой, как раньше. И возможно, в каком-то смысле это и хорошо. Нельзя остановить время. Нельзя заставить землю перестать вращаться. Вселенная вечна, но смертный человек с его идеями и нравами и общество, в котором он живет какое-то время, – все это преходяще. Наша жизнь не более чем миг вечности. А теперь прошу прощения, я должна пойти в свою комнату и написать Дезирэ, что ее дорогой отец покинул этот мир.
      Черчилль подошел к ней и обнял ее за талию.
      – Моя дорогая Майра, ваши слезы высохнут, и в этих стенах снова зазвучит ваш смех и воцарится счастье. И не только в этих стенах – во всем мире.