14 апреля 1865 года
      «Милый дневник!
      Прошло пять дней, как кончилась война, как генерал Ли и войска конфедератов капитулировали при Аппоматоксе. Папочка вместе с генералом Кастером присутствовал при церемонии, и это был момент величайшего торжества и гордости в жизни папы, как говорит он сам.
      Он дома на заслуженном отдыхе. Сьюзен, Уэнди и я очень обеспокоены его здоровьем. Он выглядит таким бледным и измученным, и под глазами у него темные круги. После того как в прошлом году мама умерла от инфлюэнцы, он стал другим человеком. Поужинав, он уходит в свой кабинет с коробкой сигар и бутылкой бренди и до поздней ночи не выходит оттуда.
      Сегодня он в лучшем настроении, чем был когда бы то ни было с момента возвращения домой. Мы все с нетерпением ждем вечера. Ведь не каждый день выпадает честь побывать в театре вместе с президентом Соединенных Штатов. Папочка говорит, что наши места почти прямо под президентской ложей.
      Это так приятно волнует!
      Сьюзен говорит, что не выдержит и упадет в обморок. Сегодня вечером в театре Форда дают английскую комедию «Наш американский кузен». Я сочувствую бедным актерам, потому что внимание зрителей в первую очередь будет отдано президенту Линкольну. Все взоры будут устремлены на его ложу».
 
      Майра Каллахан положила гусиное перо, услышав звук шагов сестры, поднимающейся по лестнице, и захлопнула дневник.
      Через несколько минут ее старшая сестра Уэнди вошла в спальню.
      – Сьюзен занимает ванную уже больше часа, – пожаловалась Уэнди. – Если так пойдет и дальше, мы с тобой не будем одеты и готовы вовремя.
      – О! Я успела принять ванну, – сказала Майра.
      – Ну, это уже кое-что, остается надежда.
      Уэнди подошла к их общему с сестрой платяному шкафу в гардеробной и вынула платье, приготовленное на вечер в театре.
      – Как ты думаешь, Майра, оно соответствует случаю?
      Она разглаживала платье, прижимая его к телу так, чтобы оно облегало фигуру.
      Тут и там платье с глубоким вырезом и сильно расширявшейся книзу юбкой было отделано крошечными бутонами, розовыми с золотом, а по подолу пурпурными и розовыми лентами.
      – На мой взгляд, рукава слишком пышные, – ответила Майра. – Но я думаю, оно вполне подойдет для такого необыкновенного случая. А я собираюсь надеть свое новое шелковое платье.
      Она поднялась от письменного стола и достала свое платье. Повесив его на дверцу шкафа, она отступила, любуясь им.
      – Думаю, оно простое, но достаточно элегантное.
      Узор на ткани состоял из переплетения серого и винно-красного с белым. Наряд украшали крошечный стоячий воротничок, планка с пуговицами на груди и узкий хомутик, спускавшийся на одно плечо.
      В талии платье было перехвачено широким изящным слегка скошенным и плотно обхватывавшим стан поясом.
      – Одобряю, – сказала ее сестра.
      – Ну, а я не очень довольна. Оно выглядит слишком строгим и чопорным, – послышался голос Сьюзен Каллахан, просунувшей голову в дверь. Ее светлые волосы были обернуты тюрбаном, сооруженным из полотенца. Сама она, со сверкающими капельками влаги на плечах, завернулась в пушистую простыню.
      Сестры Каллахан, произведенные на свет полковником Патриком Каллаханом, отличившимся в сражениях при Геттисберге и Виксберге, и прозванные «армейскими пострелятами», совсем не были похожи друг на друга.
      Майра в свои четырнадцать лет была самой высокой из них. Она отличалась необычной красотой: у нее были иссиня-черные волосы, зеленые глаза, орлиный нос и безупречная оливково-смуглая кожа, унаследованные от ирландских прародительниц со стороны отца, чья кровь смешалась с кровью испанских моряков, уцелевших после гибели Непобедимой армады. В XVI веке часть ее судов потерпела крушение у восточного побережья Ирландии.
      Сьюзен в свои пятнадцать и Уэнди в семнадцать лет были более хрупкими, тонкокостными и гибкими, как ивы, с изящными чертами лица. Однако у них не было статности Майры. Сьюзен была хорошенькой блондинкой с мягкими волосами и синими миндалевидными глазами. Огненно-рыжие волосы Уэнди прекрасно сочетались с яркой зеленью глаз, и кожа у нее была кое-где припудрена золотистыми веснушками. Но при всей непохожести не возникало и тени сомнения в их родстве. При первом же взгляде на них становилось ясно, что они сестры. Об этом свидетельствовали и форма бровей, и ямочка на подбородке, и длинная лебединая шея, и чувственный рот, и волосы, растущие над высоким покатым аристократическим лбом породистым «вдовьим треугольником», и гордая, волнующаяся грудь, и гибкая талия, и пышные бедра, обращавшие на себя внимание при ходьбе.
      Хотя Майра и была младшей из дочерей Каллахана, она обладала врожденной мудростью и остротой ума, сочетавшимися с живостью, блеском и сложностью характера, что и вызывало обманчивое впечатление, будто она старшая из сестер.
      «Майра – отбившаяся от стада» – прозвал ее отец, считая, что она на поколение опередила свое время.
      Кипя негодованием и возмущением по поводу господства мужчин, особенно в сообществе военных, она не скупилась на критику и высказывала свои чувства в словах, не оставлявших сомнений в ее убеждениях. Она осмеливалась утверждать, что считает себя равной любому ослу-мужчине в полку ее отца, да и во всей «чертовой» армии Штатов, включая и самого ее родителя Пэта Каллахана. Конечно, она могла скакать верхом наравне с любым из солдат полка и на самой резвой лошади.
      Тетя Тилли Ньюстром, которая вела дом Каллаханов по смерти сестры, каждый раз поражалась туалету своей юной племянницы, который был неизменным, когда она отправлялась на верховую прогулку по пологим холмам и зеленым лугам штата Мэриленд, начинавшимся уже на окраине столицы.
      Обычно Майра облачалась в выцветшие кавалерийские штаны и потрепанные сапоги, а также в потертую офицерскую рубашку. Верхом на Дьяволе, своем огромном черном жеребце, она представляла привычное и приятное зрелище для фермеров, трудившихся на своих полях, когда галопировала по высокой траве, оставляя за собой клубы пыли. Во время этой бешеной скачки ее ничем не сдерживаемые груди туго натягивали ткань рубашки.
      – У меня друзья всюду, вплоть до Балтимора, – не упускала она случая прихвастнуть.
      – И вне всякого сомнения, большинство из них считает, что ты балтиморская шлюшка, – насмешливо осаживала сестру Уэнди.
      Сине-зеленые глаза Майры загорались озорным блеском.
      – И вовсе нет. Послушай только эту мисс Недотрогу, Сьюзен! Можно подумать, что так скромна, ну прямо воды не замутит! И все же, когда лейтенант Монро приезжает с визитом, я чувствую, что и в ней появляется кое-что от девки.
      – В каждой настоящей ирландской девице есть что-то от шлюхи, – заключила Сьюзен.
      – Вы обе необразованные и неотесанные, – устыдила их старшая сестра. – Я ценю дружбу лейтенанта Монро – вот и все.
      – Ах, это называется дружбой! – подзуживала Майра. – Вы с ним «ужасно дружно» проводили время на передней террасе, когда ты улизнула из дома недавно ночью. Стоило послушать, Сьюзен, как она извивалась и стонала, когда он целовал ее.
      Уэнди отчаянно покраснела и вся задрожала от ярости. И все, что она смогла вымолвить, было:
      – Ты, ты… гнусное, порочное чудовище, Майра! Я презираю тебя! Как ты смеешь шпионить за мной?
      Лицо Майры казалось воплощением самой невинности. Глаза ее были широко распахнуты и по-детски наивны.
      – А откуда же мне узнать, как вести себя с мужчинами, если я не научусь этому от старшей сестры?
      На самом же деле Майра в свои четырнадцать лет знала больше о взаимоотношениях с противоположным полом, чем Уэнди в семнадцать. Во время своих странствий по штату Мэриленд она встречала друга, представлявшего для нее особый интерес и имевшего особую притягательность. Это был молодой фермер по имени Боб Томас. Его не взяли на военную службу, потому что он был единственным кормильцем в семье и единственной опорой для своей вдовой матери и двух младших сестер. Будучи обремененным столь тяжкой ответственностью, Боб казался старше своих восемнадцати лет. Высокий, синеглазый, с соломенными волосами, низко спускавшимися на лоб, он умел пленительно улыбаться, открывая великолепные ослепительно белые зубы, и тем совершенно очаровал Майру. Они приветливо махали друг другу рукой; отношения их развивались быстро. Лету 1864 года суждено было запечатлеться в памяти Майры на всю оставшуюся жизнь.
      Она изучила рабочий день Боба и завела привычку ездить верхом в сторону его фермы каждый раз, как только представится удобный случай.
      Скоро они уже вступали в беседу. Потом девушка стала останавливать Дьявола и спешивалась, чтобы завязать более длительный и личный разговор. К концу июля Майра взяла себе за правило укладывать еду, как для пикника, прежде чем отправиться на прогулку, и она и Боб усаживались, прислонившись спинами к стволу старого тенистого дерева и жевали сандвичи, запивая их холодным лимонадом.
      В первый раз он дотронулся до ее руки случайно, когда они поднимались с места после еды. Майра вздрогнула, будто прикоснулась к раскаленной головне.
      – О, прошу прощения, – забормотал испуганный молодой человек, – я не хотел…
      Поддавшись внезапному импульсу, Майра зажала ему рот рукой.
      – Ничего, все в порядке. По правде говоря, мне приятно твое прикосновение. Я уже начала было думать, что ты этого никогда не сделаешь.
      Их глаза встретились, и они долго не мигая смотрели друг на друга. Наконец Боб медленно поднял руку и прикрыл ею руку Майры, все еще зажимавшую ему рот. Он сжал ее нежную ладошку, потом поцеловал ее.
      Майра затрепетала и придвинулась ближе к нему. Она подняла лицо, как бы приглашая поцеловать ее, и губы ее слегка приоткрылись. Он было попятился, но Майра цепко ухватила его за плечо и сказала:
      – В чем дело? Я пугаю тебя?
      Казалось, он смущен.
      – Нет, конечно, нет… хотя да. В известном смысле пугаешь. Ты такая красивая… такая нежная, как сказочная принцесса. – Он покачал головой: – Ты кажешься нереальной.
      Она рассмеялась:
      – О, поверь мне, я вполне настоящая. Я состою из плоти и крови, как и ты… Позволь показать тебе.
      Она обвила рукой его шею, привстала на цыпочки, предлагая ему поцеловать ее. Не долго думая он прижался ртом к ее губам. И Майре показалось, что она очутилась в волшебном мире, как Алиса, прошедшая сквозь зеркало. Она приоткрыла один глаз и посмотрела куда-то вверх, выше его щеки. Вокруг них колыхались зеленые кроны деревьев и видно было синее небо, а ветки напоминали цветные спицы колеса.
      Майра так живо и остро ощущала свое тело, как ни разу за все четырнадцать лет жизни. В ее жилах ритмично пульсировала горячая кровь. Каждая ее клеточка будто ожила и завибрировала, и это было удивительное ощущение, какого она никогда еще не испытывала, но предвкушение которого и прежде смутно посещало ее в теплые весенние и летние вечера, когда она лежала в темноте, уставившись в потолок своей спальни.
      Она чувствовала его жесткое, твердое молодое мужское тело, чувствовала его руку на своей спине, его грудь у самой своей груди. Но в первую очередь она испытывала все нарастающее давление его мужского органа, вплотную прижатого к ее животу. И нельзя было бы сказать, что это очень огорчало Майру. Секс вызывал в ней постоянный и острый интерес, и в разговорах ее товарок по школе он был преобладающей темой. Они знали, чем занимаются в постели мужчины и женщины и отчего появляются дети. Но между отвлеченным знанием и личным опытом зияла пропасть.
      Когда они разомкнули свое страстное объятие, не обмолвившись ни словом, то направились в поле, где высокая кукуруза волновалась под ласковым ветром. И она поглотила их, втянула в иной мир живой зелени, желтизны и золота и белых, как коробочки хлопка, облаков, то и дело проплывавших по ослепительно синему небу.
      Он повел ее к маленькой прогалине, где они легли рядом. Майра перекатилась на спину и обхватила его руками за шею, опрокинув на себя. Он целовал ее глаза, губы и шею, доводя ее страсть до почти непереносимой силы.
      Она просунула руку между их тесно прижатыми друг к другу телами и ощупала упругость под тканью его рабочих штанов.
      Он судорожно вздохнул и попытался отодвинуться, с недоверием глядя на нее. Потом виновато опустил глаза, и лицо его стало пунцовым.
      – Я… я… прошу прощения, – запинаясь пробормотал он. – Не знаю, что это на меня нашло. Я увлекся. Это бывает с мужчинами. Тебе следует дать мне пощечину.
      – За что это?
      – За то, что веду себя как животное.
      – Мы все животные, и твое поведение вполне естественно и нормально. Что касается меня, Боб, я и сама испытываю такую тягу к тебе, что просто не владею собой.
      С лукавой улыбкой она протянула руку и снова дотронулась до него.
      – Умираю – хочу поглядеть на «это». Меня это так интересует.
      – Правда?
      Казалось, он ей не поверил.
      – Конечно. Я ведь никогда не видела «этого» у мужчин. И неужели у тебя нет желания взглянуть на меня?
      Он лишился дара речи.
      – Конечно, тебе тоже этого хочется. Так давай же, не медли.
      Она расстегнула свою рубашку от верха до талии и распахнула ее. Боба будто загипнотизировали. Без всякого жеманства Майра спустила бретельки своей нижней сорочки и обнажила высокие и крепкие груди с дерзко приподнятыми вверх сосками.
      Она протянула к нему руку и, крепко захватив его ладони, потянула их к своей груди. Прикосновение его больших грубых, заскорузлых от тяжелой работы рук привело ее в экстаз. Ее соски затрепетали в его ладонях.
      Дрожащими пальцами она расстегнула его штаны, и его твердая и горячая мужская плоть наполнила обе ее ладони. Она нежно и любовно ласкала и гладила его орган до тех пор, пока он не запротестовал.
      – Я не могу больше сдерживаться. Перестань!
      – В таком случае нам следует поспешить, – сказала она, задыхаясь, – снимай одежду!
      Майра отпихнула свои сапоги, приподняла ноги и ловко избавилась от бриджей для верховой езды. Ее рубашка и нижняя сорочка высоко взлетели и опустились на колышущееся поле. Она легла на мягкую теплую подстилку из трав и смотрела, как он раздевается. Она была изумлена и очарована его пришедшим в возбуждение и отчетливо выдававшимся вперед органом.
      – Должно быть, затруднительно носить такое украшение, – пошутила она.
      Боб, гордый произведенным впечатлением, рассмеялся:
      – Он не всегда в таком состоянии. Только когда я с тобой. Или думаю о тебе ночью, лежа в постели.
      Майра хихикнула:
      – Я тоже думаю о тебе в постели. Я пыталась представить, как ты выглядишь обнаженный. Но ты превзошел мои ожидания. Иди сюда, дорогой. Я больше ни секунды не могу ждать. Иди же. Я хочу тебя.
      Она раскрылась для него, раздвинула бедра и обхватила его за плечи.
      – Я боюсь причинить тебе боль, – прошептал он.
      – Не бойся, и боль будет желанной для меня. Я уверена, что это так.
      – Покажи мне, как это делается. Поверишь ли, но ты первая девушка, с которой у меня это произойдет.
      – А ты мой первый мужчина. Как чудесно! Мы расстанемся со своей невинностью оба одновременно.
      Она вела его и не дрогнула, а только скрипнула зубами, когда твердая плоть встретила на пути преграду, не поддавшуюся усилию преодолеть ее.
      – Я не смогу этого сделать, – задыхаясь, прошептал он.
      – Можешь. Не щади меня.
      Она выше подняла бедра и с силой рванулась к нему, упершись пятками в его спину.
      Он вошел в ее тело, и боль оказалась острее, чем она ожидала, но быстро прошла, сменившись неописуемым наслаждением, когда их тела согласно и ритмично задвигались. Она чувствовала его горячее дыхание на шее. Она ощущала себя беспомощным листком, уносимым волнами восторга, взмывавшими все выше и выше… Как будто ее плоть, кости и кровь исчезли, испарились подобно комете, налетевшей на солнце.
      Медленно к ним возвращалось сознание, медленно они возвращались в реальный мир. Ей казалось, что все клетки, все атомы ее тела перестраиваются: палец руки, палец ноги, губы и язык все еще ощущали отголоски наслаждения. Она повернула голову и посмотрела на Боба, лежащего рядом.
      Он ответил ей взглядом и улыбкой:
      – Тебе было хорошо со мной, Майра?
      Она подняла глаза к небу и вздохнула:
      – В моей жизни не было ничего лучше. Это как побывать в раю. О, Боб, мой чудесный, мой несравненный. Мой дорогой! Я буду считать каждую минуту до нашей новой встречи. Завтра, да?
      – Завтра, – ответил он. – И потом каждый день.
      Наклонившись, он нежно поцеловал ее в губы.
      – Не знаю, как я смогу дождаться завтрашнего дня.
      Она вскинула руки и обхватила его шею, яростно прижимаясь к нему.
      Он засмеялся.
      – Я тоже не хочу расставаться с тобой, но мы не можем заниматься любовью целыми днями. У меня ведь ферма, работа и семья, которую я должен кормить.
      – Да, наверное, ты прав, – ответила Майра задумчиво. Потом села и потянулась к своим бриджам. – Как бы то ни было, думать об этом почти так же приятно, как делать это.
      Боб скользнул рукой по ее бедру, и от этого прикосновения по гладкой, как атлас, коже побежали мурашки.
      – Не так хорошо, как делать. В мыслях я много раз занимался с тобой любовью, но эта неразделенная любовь – совсем другое дело.
      В молчании, погруженные в свои мечты, они оделись. Потом, держась за руки, ушли с поля и направились к месту, где конь Майры пощипывал траву в тени дерева. Боб поцеловал ее и помог сесть на Дьявола. Потом похлопал жеребца по крупу и долго смотрел ей вслед.
      На вершине отдаленного холма Майра осадила коня и обернулась. Боб помахал ей рукой, и она ответила ему. Дальше дорога шла вниз по склону холма, и скоро девушка скрылась из виду. И это был последний раз, когда она видела Боба Томаса.
      На следующее утро Боб спугнул дезертира из конфедератов, ночевавшего в амбаре Томасов. Джонни Реб поднялся на ноги, потянулся к пистолету и выстрелил юноше прямо в сердце.
      На виду у друзей и семьи Майра держалась стойко. Но почти целый год каждый день она ездила на Дьяволе к ферме Томасов и сидела в тени большого дерева, прислонившись спиной к его стволу, как сидели они вместе в теплые медленно и лениво тянущиеся летние дни. Она сидела и плакала. И эта печаль так и осталась в ней на всю жизнь зазубренным шрамом на сердце и душе, хотя время притупило острую боль и затянуло рану.

      В этот знаменательный вечер ужин в доме Каллаханов был подан рано. Патрик Каллахан сидел во главе стола сияющий в своем синем мундире. На сей раз его жесткое угловатое лицо было освещено усталой улыбкой.
      – Не знаю, которая из вас сегодня самая хорошенькая, – польстил он дочерям.
      Уэнди поднесла руку к своим рыжевато-каштановым локонам, собранным в шиньон и прикрытым сеткой, украшенной цветными блестками.
      – Право же, папа, мы и не пытаемся превзойти друг друга. И ты это знаешь. Сегодня вечером Уэнди Каллахан будет, безусловно, королевой бала.
      На другом конце стола Тилли Ньюстром хмыкнула, выражая свое неодобрение:
      – Тщеславие тебе не пристало, юная леди.
      Майра показала язык старшей сестре.
      – Ты похожа на горничную, нацепившую на себя платье и побрякушки своей хозяйки. А эта сетка просто уродлива.
      Полковник Каллахан нахмурился, и в голосе его появилась язвительность.
      – Замолчите вы обе. Я не потерплю пререканий за столом. И принимайтесь за ужин. Через полчаса наша коляска будет готова.
      Майра положила вилку и заерзала на стуле.
      – Право же, я не голодна. У меня внутри все дрожит.
      Тетя Тилли казалась оскорбленной.
      – И это после всех моих стараний, после всех усилий, что я приложила, чтобы зажарить эту утку в вишневом соусе.
      – Мне жаль, тетушка. Она и в самом деле изумительная, но сегодня я не в силах ее оценить. Оставь мне кусочек. Завтра на ленч я съем ее холодной.
      – Я говорил о том, что генерал Грант с супругой не будут сопровождать Линкольнов в театр?
      – А почему не будут? – спросила Сьюзен. – С ними произошел несчастный случай, как с государственным секретарем Сьюардом?
      – Нет, но я не сомневаюсь, что Белый дом даст убедительное объяснение. По правде говоря, я так понял из слов маршала, ведающего делами военной полиции, что президент и сам неохотно идет в театр, но чувствует, что в такое благоприятное время, когда окончилась война и жизнь налаживается, совершенно необходимо, чтобы президент чаще появлялся на людях и общался с избирателями. – Лицо полковника стало серьезным. – Я рад, что война закончена, не только поэтому. В последние несколько месяцев ходило множество слухов, что сторонники конфедератов в Вашингтоне вынашивают какой-то коварный замысел… Готовят какое-то чудовищное предательство…
      Тетя Тилли казалась страшно испуганной.
      – Господи! Какой ужас!
      – Возможно, за этими слухами ничего не кроется. Злоумышлять против президента нет никакого смысла. Южане капитулировали, и наступило время, когда всей стране снова надлежит объединиться и отбросить все личные амбиции ради общей цели, ради объединения нации. – Полковник скатал салфетку и вложил ее ловким скользящим движением в кольцо. – Ладно, девочки. Пора отправляться.
      В холле, расправляя на плечах складки плаща, Майра спросила:
      – А теперь, когда война закончена, что будет с тобой? Останемся мы в Вашингтоне или нет?
      – Очень сомневаюсь в этом. Как раз сейчас в столице больше солдат, чем гражданских лиц. В моем случае я, будучи кавалеристом и солдатом регулярной армии, полагаю, что меня пошлют на границу. Знаешь, все эти годы кавалерия только и делала, что сражалась с мятежниками, а приграничные индейские племена делали что хотели. Пора положить этому конец.
      – А мне жаль индейцев. Белые оттесняют их все дальше и дальше, не обращая никакого внимания на заключенные договоренности. Скоро несчастные краснокожие окажутся на берегу Тихого океана.
      – Ты читаешь слишком много провокационных статей этого малого Орейса Грина. Он атеист и анархист и выступает против государства и патриотизма. Господи! Как бы то ни было, юная леди, политика не та область, в которую тебе следует совать свой нос.
      Майра выпрямилась, приняв высокомерный вид, и посмотрела отцу прямо в глаза:
      – Такая точка зрения, отец, устарела и скоро станет помехой прогрессу. В недалеком будущем женщины потребуют права голоса и равных прав с мужчинами. Да что там! Наступит день, когда женщину изберут президентом.
      Худое лицо Каллахана приобрело пепельный оттенок, а глаза загорелись гневом. На мгновение Майре показалось, что отец собирается ее ударить. Уэнди тотчас же пришла ей на выручку:
      – Не обращай внимания на этого постреленка, папочка. У нее в натуре есть некоторая извращенность: ей нравится доводить людей до белого каления. Не обращай на нее внимания.
      Полковник усилием воли взял себя в руки.
      – Что верно, то верно. Но позволю себе предупредить тебя, Майра, – еще одно столь же скандальное высказывание из твоих уст – и ты проведешь этот вечер одна в своей комнате.
      С языка Майры уже готовы были сорваться язвительные слова, но она сумела благоразумно остановиться.
      – Мне жаль, что я прогневала тебя, папочка, – сказала она смиренно.
      – Вот так-то лучше.
      Полковник отворил парадную дверь и выглянул в темноту ночи.
      – Да, экипаж нас ждет. Поспешим.
      Майра помедлила еще секунду перед большим зеркалом в холле, чтобы проверить, насколько хорошо сидит на голове сетка, украшенная золотыми бутонами.
      Она одобрительно улыбнулась своему отражению. Ведь это был новейший парижский фасон!
      Нарядная публика в битком набитом театре Форда была полна нетерпеливого ожидания. Ждали прибытия президента.
      По обе стороны сцены возвышалось по два яруса лож. Каждая ложа была разделена надвое. В правой верхней ложе, как заметили Каллаханы со своих мест в партере, перегородки, разделявшие седьмую и восьмую кабины, были сняты, чтобы президент и сопровождающие его лица могли занять свои места и быть рядом. В ложе поставили два дивана и три мягких кресла с прямыми спинками, а также любимую качалку президента Линкольна, ослеплявшую ярко-красной обивкой.
      Над президентской ложей и по бокам ее было укреплено по два американских флага, обрамлявших портрет Джорджа Вашингтона. Флаг поменьше, знамя стражей казначейства, свисал с короткой планки над портретом.
      – Это ожидание невыносимо, – пожаловалась шепотом Сьюзен.
      Торжественная минута приближалась. Внезапно оркестр, до того игравший под сурдинку и готовившийся вступить в полную мощь, оглушительно заиграл марш «Да здравствует Вождь!».
      Все зрители как один поднялись с мест и разразились криками и аплодисментами. В ложе президента находились он сам (его высокая сухощавая фигура возвышалась над всеми остальными), Клара Харрис, дочь нью-йоркского сенатора, ее брат и жених майор Ратбоун. Президент Линкольн подошел к бортику ложи, показывая, что принимает приветствие и благодарит за него. Он улыбнулся и помахал рукой. Когда наконец шум стих, все заняли места, сам Линкольн сел в глубине ложи в свою качалку и теперь был укрыт от множества глаз тяжелыми драпировками.
      Менеджер театра вышел на середину сцены и поднял руки, призывая к тишине.
      – Леди и джентльмены! Театр Форда имеет удовольствие представить вам пьесу мистера Тома Тэйлора «Наш американский кузен» с участием лучшей актрисы театра блистательной мисс Лоры Кин.
      Он ушел за кулисы, и занавес взвился, знаменуя начало исторической драмы, которой было суждено затмить тривиальную комедию на сцене.
      Все случилось так быстро, что публика в зрительном зале была полностью ошарашена и парализована последовавшими событиями. Многие сначала решили, что то, что произошло, было частью спектакля.
      Лора Кин только что произнесла свою реплику, вызвавшую у зрителей взрыв смеха. Майра, все время представления вертевшая головой, чтобы разглядеть, что делается в президентской ложе и в тайной надежде увидеть «его», снова повернула голову. К ее изумлению, молодой человек с темными пышными волосами и длинными развевающимися усами стоял у бортика президентской ложи, размахивая кинжалом и восклицая «Sic semper tyrannis!».
      Миссис Линкольн и мисс Харрис вскрикнули, а майор Ратбоун прыгнул и схватил незнакомца. Неизвестный полоснул его кинжалом по руке, оттолкнул с почти невероятной ловкостью и быстротой, дающимися только долгой практикой и тренировками, перепрыгнул через балюстраду с явным намерением легко опуститься на сцену. Но, когда он отталкивался от перил, шпора на его сапоге запуталась в одном из флагов, и он тяжело плюхнулся, ударившись о край сцены и раздробив при этом ногу. В то время как зрители, актеры и вспомогательный персонал пребывали в оцепенении и молчании, так и не услышав рокового выстрела и все еще не осмыслив произошедшего, убийца поднялся и, волоча раздробленную ногу, скрылся со сцены.
      В одну ночь город Вашингтон перешел от эйфории и восторга празднества к состоянию национального траура. Полковник Каллахан проводил дочерей до дома, находившегося на окраине города, и тотчас же вернулся обратно. Он присутствовал при выпуске военным министром Стэнтоном последнего бюллетеня о состоянии здоровья президента, так отчаянно, но тщетно боровшегося за жизнь.
      «Президент Линкольн скончался сегодня утром в семь часов двадцать две минуты».
      Стэнтон продолжал: «Джентльмены, наши источники информации не бездействовали в эти ужасные часы после того, как прошлой ночью в президента выстрелили в театре Форда. Нам стало известно, что убийство президента Линкольна было только частью разветвленного заговора, ставившего целью убить вице-президента Джонсона, государственного секретаря Сьюарда, генерала Гранта и других членов кабинета и погрузить Соединенные Штаты в состояние анархии. Идея заговора зародилась в ущербном мозгу известного вашингтонского актера Джона Уилкса Бута, лично выстрелившего в голову президенту.
      В два часа ночи секретными службами военного министерства были задержаны заговорщики в местном пансионе некоей миссис Мэри Саррет… Джон Уилкс Бут и его правая рука Дэвид Хэролд пока что сумели скрыться, переправившись через реку Потомак, но даю вам слово, что они недолго останутся на свободе».
      Военный министр сдержал слово, и через одиннадцать дней, двадцать шестого апреля, подразделение из двадцати восьми солдат под командой Конджера выследило Бута в заброшенном амбаре на ферме мистера Гаррета. Они окружили амбар и предъявили ультиматум двум беглецам, предложив им сдаться. Хэролд согласился. Но Бут до конца вел себя вызывающе. Даже после того как по приказу Конджера амбар был подожжен, он стоял в открытой двери, размахивая пистолетом. Потом сержант Бостон Корбетт совершил то, что позже некоторыми было сочтено актом милосердия: он вскинул винтовку, прицелился и выстрелил убийце в голову.
      В июле того же года полковник Патрик Каллахан объявил своей семье:
      – Официально вам сообщаю, что меня, Фила Шеридана и Джорджа Кастера переводят в Техас. Я буду служить под началом Кастера в Мичиганском кавалерийском полку.
      Уэнди и Сьюзен пришли в ужас.
      – Техас! – воскликнула старшая из сестер. – Техас – такое убогое место. И все там первобытное. Там нет ничего, кроме пустыни и дикарей.
      – На этот счет ты права. Там мили и мили нетронутой пустыни, где летом обычно температура долгие дни не опускается ниже сорока градусов. К тому же Техас изобилует свирепыми индейцами. Теперь недостаточно держать в узде апачей, сиу, команчей и шайеннов. Нам придется еще иметь дело и с мексиканцами. Армейские разведчики в Мехико-Сити сообщают, что император Максимилиан страдает мегаломанией и мечтает о восстановлении мексиканского владычества в Техасе.
      – Все это просто ужасно, – пожаловалась Сьюзен. – Для меня смерть милее, чем переезд в Техас.
      Майра молчала. Каллахан посмотрел на свояченицу Тилли Ньюстром:
      – А ты что скажешь, Тилли?
      Она вздохнула:
      – Мне жаль, Патрик, но я не могу сопровождать вас туда. Моя кузина Мод и ее две девочки переезжают сюда из Нью-Йорка. Мод в прошлом месяце потеряла на войне мужа. Если мы с ней объединим свои средства, то у нас будет славный дом.