Обольщение по-королевски - Зов сердца

В качестве транспорта они использовали две большие пироги. Пьер, Сирен и Рене сидели в головной лодке, а Жан и Гастон следовали сзади. Хотя пироги иногда были ненадежны в управлении, они прекрасно подходили для путешествия по извилистым рекам, где попадались заболоченные участки, которые приходилось преодолевать по воде глубиной с мелкую лужицу.

На воде было холодно и промозгло, но согревала работа веслами. Сирен гребла наравне с остальными. Лениться — значило продрогнуть, и, кроме того, она предпочитала делать свою часть работы. Она, может быть, отдыхала чаще других, но не столько из-за того, что не выдерживала нагрузки, сколько от очарования окружающей ее речной страны.

Рукава извивались и кружили, сбегая к заливу, иногда поворачивая назад вдоль своего же русла, так что часто приходилось проходить три лиги, чтобы продвинуться к югу на одну. Озера были широки и спокойны, настоящие природные хранилища. Вода в хитросплетении рек была темной и мутной от ила и опавшей листвы. В некоторых местах течение было заметным, но в других водная поверхность была неподвижной и отражала свет, словно под ней лежали бездонные глубины, хотя дно, вероятно, находилось не более чем в нескольких футах под. пирогой. По берегам росли хрупкие водяные растения, огромные кипарисы вздымали гладкие верхушки из клубка коротких, словно обрубленных корней, устремляясь к небу, будто колонны храма под крестовыми сводами. Серые гирлянды мха, растрепанные, как старческие бороды, свисали с ветвей деревьев, с мрачным изяществом покачиваясь на ветру. Там и сям попадались ровные открытые участки плавучей растительности — зеленые и бурые ковры, на которых, казалось, можно было стоять, но которые едва ли выдержали бы стрекозу.

Время от времени всплескивала рыба, взлетало семейство местных уток или поднимался в

воздух большой серый журавль — одинокий рыболов. Иногда стайка мелких птиц вспархивала из камышей словно рой мошкары, или енот вразвалку спускался к воде, чтобы напиться. Больше увидеть было нечего. Лягушки и черепахи, змеи и аллигаторы и несметные массы насекомых, в том числе бесчисленные стаи комаров, оживлявшие эти заводи и превращавшие их в невыносимые для жизни места в теплое время года, спасались от недолгих недель холодной промозглой погоды, характерной для зимы.

В это время года было лучше всего не только передвигаться по воде, но и торговать для тех, кто жил в Новом Орлеане и его окрестностях. Зимние дожди вызывали подъем воды, что облегчало путешествие, а снега дальше к северу в течение еще нескольких недель не давали торговцам из Иллинойса с их более густыми и ценными мехами спуститься вниз по реке. Тот, кто выбирался и скупал меха у индейцев на юге, даже если они по качеству были хуже северных, попадал на рынок раньше и мог сейчас выручить за свои шкурки больше, чем во время сезона.

Даже при отсутствии насекомых и пресмыкающихся вести пирогу было нелегко. От непрерывных наклонов, погружения весел и рывков мышцы на спине и руках напрягались и затекали, что могло быстро превратиться в мучительную пытку. Легкость, с которой Рене Лемонье приспособился к этому, стала почти раздражать Сирен. Он не только быстро нашел особый ритм, который был единственным средством против переутомления, но вскоре выучил слова всех песенок и напевов, с помощью которых Бретоны обычно поддерживали скорость и разгоняли скуку. Вдобавок, как назло в его голосе — глубоком баритоне — не было заметно одышки и никаких признаков напряжения и боли, которые, она не сомневалась, он должен был ощущать в раненой спине и боку.

Сначала она уверяла себя, что он просто притворяется и скоро сдаст. Когда же этого не произошло, она пришла к убеждению, что все дело в ее собственных усилиях на третьем весле, облегчавших работу двух других весел, чтобы держаться впереди второй лодки. И, наконец, последним объяснением стало то, что его раны были не так серьезны, как казались, и как он сам делал вид.

Если такая мысль и приходила в голову Жану и Пьеру, они не подавали вида. Первые несколько лиг они просто следили за Рене, чтобы убедиться, что он не перевернет пирогу, а потом оставили его в покое.

Гребля дала Рене возможность размять спину, изгнать глубоко засевшую там боль и напряжение. Войдя в ритм и приспособившись к движениям, он ощутил успокаивающее действие их монотонности и размеренности. Это позволяло ему свободно размышлять, обдумывая возможные трудности.

Так случалось, разумеется, только тогда, когда его внимание не было приковано к сидевшей перед ним женщине. Его притягивала спокойная грация ее движений, то, как ее юбки плотно облегали талию и ложились вдоль вытянутой ноги, на которую она обычно делала упор. В линиях ее спины была такая симметрия, в ее тонких руках — такая сила, что ее плавные движения завораживали. Она повязала голову шарфом от холода, но из-под него, блестя на солнце, свисала толстая коса, конец которой мягко завивался, как у ребенка.

Она принадлежала ему. Странно, сколько удовольствия доставляло это воспоминание. Он-то считал себя выше такой чувствительности по отношению к женщине. Ни одна из множества тех, за кем он ухаживал или с кем спал, так не задерживалась в его, мыслях. Он уверял себя, что все дело в новизне. Ни одна другая женщина не давала ему понять так ясно, что ей ничего от него не нужно, кроме услуг на одну ночь. Если уж говорить правду, он был обижен, но в то же время заинтригован.

Но все-таки он вспоминал не ее отказ, а ощущение прижимавшегося к нему тела, мягкую упругость ее губ, когда она отвечала ему, быстро научившись тонкостям поцелуя, нежные объятия ее рук, жаркие бархатистые глубины ее тела.

Причина могла заключаться и в ее девственности. Это не явилось неожиданностью, она объяснила ему все достаточно прямо, но это было еще одним новым для него опытом. В прошлом он выбирал предметами своего внимания похотливых вдов, скучающих жен вечно пребывавших в разъездах мужей, проституток в обличье благородных дам или театральных танцовщиц, которые хотели, чтобы их счета оплачивались покровителями. Не в его правилах было соблазнять девушек, так как это мало что прибавило бы к его репутации, да и претило его натуре. Может быть, он и смог бы, но предпочитал играть честно.

С Сирен это казалось невозможным. Он сожалел об этом, но сделать ничего не мог. Он сомневался и в том, что его раскаяние достаточно глубоко. Ему нравилось думать о том, что только он один ласкал ее. Это делало ее особенной, каким-то непонятным образом связывало ее с ним. Он не мог загадывать, как долго это продлиться, но пока это доставляло ему опасное удовольствие. Она служила ему оправданием, но на деле могла бы обернуться и опасностью, и, возможно, даже самой серьезной.

Чтобы расслабиться, он стукнул веслом по бортам пироги, лопасть взметнула фонтан брызг, капли воды попали на шею Сирен. Она охнула от прикосновения холодной воды и быстро обернулась.

— Прошу прощения, — пробормотал он, но не сумел удержаться от улыбки.

Она фыркнула и снова отвернулась. Она простила то, что он специально брызнул на нее, но ему незачем было напускать на себя такой невинный вид или демонстрировать, как он доволен собой.

Днем они остановились поесть в заросшей травой роще — на ровной отмели, образовавшейся из нанесенного песка и морских раковин и усеянной дубами, — одной из многих рощ, раскиданных по этой болотистой местности. Утренняя работа разожгла аппетит; лепешки-сагамиты, которые раздала Сирен, удостоились щедрых похвал. Их готовили из смеси кукурузной муки, жира, рубленой свинины и бобов, которая раскатывалась в плоскую лепешку и выпекалась на сковороде. Они запили их водой, но, чтобы взбодриться перед предстоявшей дорогой, развели маленький костер из сухих дубовых веток и вскипятили кофе.

Они устроились кто где, привалившись спинами к дереву или бревну, чтобы отдохнуть после долгих часов в пироге, где не на что опереться. Сирен принесла из пироги одеяло и улеглась на него, согнув колени и подложив руки под голову, глядя вверх в тусклое зимнее небо.

Ее одолевало странное беспокойство. Несколько дней перед отъездом прошли в тревоге. Рене ушел от них наутро после той ночи, которую она вспоминала как ночь с грозой. Она не знала, чего ожидать от Бретонов. Ей казалось, что опять могут последовать упреки или какие-нибудь грубоватые шутки и подтрунивание, а вместо этого не случилось ничего. Как будто их успокоило, это соглашение. Она даже задумалась, не испытывают ли они некоторого облегчения, избавившись от забот о ней. Мысль была не слишком приятной.

И все-таки их молчание было каким-то неестественным. Они были общительными людьми, любили поболтать, посмеяться и подразнить друг друга. Оглядываясь назад, она поняла, что они вели себя слишком сдержанно. С той ночи, как появился Рене. Она не могла вспомнить ничего из того, что он говорил или делал, что могло бы как-то объяснить эту странность, но все было именно так. Неужели в этом человеке было что-то подавлявшее их?

Она повернула голову, чтобы посмотреть на Рене. Короткий период до их отъезда он провел на своей квартире, хотя раза два приходил к ним вечером обсудить некоторые подробности насчет своей доли индиго и снаряжения. Он не делал никаких попыток к сближению с ней, хотя был любезен, улыбался и отвешивал поклон. Раз или два она замечала, что он наблюдает за ней, но не более того. Ну и что же, она была готова дать решительный отпор, если бы он захотел попробовать. Ей, может быть, еще и представится такая возможность.

Приходилось признать, что сейчас он выглядел по-другому. В первую очередь, одежда: она привыкла видеть его или почти голым, или в элегантном наряде дворянина. Сейчас он был одет с похвальной скромностью — в серую куртку с роговыми пуговицами и черные шерстяные штаны с обыкновенными чулками и ботинками. Его треуголка была добротной, но без украшений. Только белье было тонким, хотя и без всякой отделки. Возле него лежало новенькое кремневое ружье.

Но разница заключалась не столько в одежде или оружии. Рядом с Бретонами он выглядел крупнее, в нем чувствовалось больше скрытой силы. Его лицо теперь не казалось осунувшимся, скулы округлились, кожа приобрела здоровый оттенок. В глазах светились ум и проницательность, а твердые линии рта указывали на неожиданные запасы силы. Его короткие волосы были собраны сзади в маленькую аккуратную косичку, перехваченную черной резинкой, без всякой пудры и парика, как и у Бретонов. На самом деле он был похож на решительного плантатора, который отправился проверить свои владения и, не задумываясь пустить в ход кулаки, если потребуется. И он не казался терпеливым.

Рене почувствовал на себе взгляд Сирен и обернулся. Он бы многое отдал, действительно многое, чтобы узнать, что скрывается за задумчивой темнотой этих глаз.

Они отдыхали, прихлебывая кофе и болтая, когда Пьер вдруг поднял голову и сделал быстрое движение, призывая к тишине.

Старший Бретон вышел из укрытия деревьев, где они расположились. Он повернулся сначала в одну, потом в другую сторону, внимательно разглядывая прищуренными глазами, извилистый участок пути, откуда они приплыли, и тот отрезок, куда им предстояло направиться, и принюхивался.

Остальные тоже встали, озираясь вокруг. Возможно, им просто передалась тревога Пьера, но Сирен казалось, что в воздухе повисло какое-то напряжение и стояла неестественная тишина. Позади них, там, откуда они недавно пришли, с деревьев внезапно с возбужденными криками взлетела стая черных дроздов. Что-то было не так.

Жан быстро проглотил остаток кофе и перевернул пустую деревянную чашку кверху дном, сливая содержимое. Он подошел к брату.

— Отправляемся, да?

— Да, — решительно сказал Пьер. — Отправляемся.

Делом одной минуты было собрать бочонок с водой, чашки, кофейник и кожаный мешочек с сагамитовыми лепешками. Они погрузили все на пироги и оттолкнулись от берега.

Не успели они взяться за весла, как из-за деревьев, появилась лодка, казавшаяся огромной. В ней было полно индейцев, и это не были друзья. Их лица были раскрашены, они держали наготове мушкеты и луки со стрелами. При виде пирог они завопили, сверкнуло пламя, звук ружейного выстрела прогремел над водой.

Пули падали вокруг них, вздымая фонтанчики брызг. Одна глухо стукнулась о борт пироги, и Сирен слышала, как другая просвистела между нею и Рене. Лодка, которой управляли восемь — девять индейцев чокто, на секунду скрылась в заклубившемся сером пороховом дыму, потом, словно демоны, вырвавшиеся из преисподней индейцы проскочили завесу и напали на них.

— Гребите, ради всего святого! Быстрее! Они усердно взялись за дело, заставляя более верткие и легкие пироги мчаться по воде. Возможно, им удалось бы перегнать нападавших или, по крайней мере, оторваться от них на такое расстояние, что индейцы отказались бы от погони.

Индейцы сдаваться не собирались. Боевая раскраска делала их кровожадные физиономии еще свирепее, они были поглощены преследованием. Было видно, как воины перезаряжают мушкеты.

Пирога, в которой сидела Сирен, скользила легко, быстро продвигаясь вперед с каждым ударом весел. Они не делали ни одного лишнего движения, не тратили зря сил, выкладывались полностью. Им удавалось сохранять дистанцию, но оторваться не получалось. Сирен почувствовала, как в пироге что-то изменилось. Она обернулась и увидела, что Рене отложил весло и взялся за ружье. Он прицелился и выстрелил.

От толчка пирогу завертело и бросило вперед. Сквозь дым Сирен разглядела, как один из воинов вскинул руки и рухнул назад, будто сраженный рукой великана. Она, не колеблясь, схватила ружье Пьера и передала его Рене. Пьер что-то одобрительно пробурчал и принялся грести за троих; рубашка натягивалась на его могучих плечах, когда он налегал на весло.

Рене взял у нее ружье и немедленно вернул свое, одновременно сняв и кинув ей свою пороховницу и мешочек с пулями. Она положила весло и сразу начала перезаряжать. Она слышала, как он снова выстрелил, но смотреть было некогда. Быстрыми уверенными движениями она засыпала порох в полку и забила внутрь пыж и пулю. Они поменялись мушкетами. Она снова принялась заряжать, Рене выстрелил.

Когда они опять менялись ружьями, Сирен успела кинуть взгляд вокруг. Индейцы догоняли. Но их стало еще на одного меньше, а у другого на руке появилась красная кровавая полоса.

Перезарядить. Выстрел. Перезарядить. Стрела с громким стуком ударилась о борт пироги. Сирен услышала, как ругается Гастон, и поняла, что его задело. Резкие вопли индейцев становились громче, приближались. Когда она подняла голову, чтобы передать Рене заряженное ружье, их лодка была так близко, что у нее перехватило дыхание. Она смотрела в лицо индейскому воину, который оскалил зубы и направил стрелу своего лука прямо на нее. Прицеливаться было некогда. Она навела на него ружье, взвела курок и нажала на спуск.

Глаза индейца расширились. Он выпустил стрелу, валясь навзничь. Она взлетела высоко, изогнулась и начала падать, падать. Сирен беспомощно наблюдала, как она, дрожа на излете, проскочила над ее головой и ударила Пьера, вонзившись ему в спину. Он издал глухое проклятье, но продолжал грести, даже не сбившись с ритма.

Она почувствовала дурноту и страх, но обращать на них внимание, тем более поддаваться им, было некогда. Она машинально отвернулась и начала перезаряжать ружье. Когда она протянула его Рене, их глаза на мгновение встретились, и она увидела в его взгляде смесь восхищения и улыбки.

Предатели приближались. Они собирались вклиниться между пирогами и вступить в бой. Это было странно: самый верный шанс захватить добычу — сосредоточиться на одной лодке. Это могло быть тактическим просчетом, но могло и означать, что они не хотели, чтобы кто-нибудь из преследуемых ушел невредимым.

Они не учли умения Бретонов управлять лодками. Когда индейцы поравнялись с ними, Пьер в одной пироге и Гастон в другой бросили весла и схватились с нападавшими, а Жан встал с топором и начал крушить нос индейской лодки ниже ватерлинии. Сражение было в разгаре. Индеец полоснул Рене ножом. Рене ударил прикладом по разрисованному лицу, сбив индейца за борт, потом повернулся к другому индейцу с боевым топором в руке. Но тот нападал не на него. Он устремился к Сирен с мстительным огнем в глазах.

Сирен отпихнула его мушкетом, ударив шомполом, торчавшим на конце. Он увернулся, она отступила. Воин поднялся, готовясь перепрыгнуть через полоску воды, разделявшую скользившие лодки. Она поспешно встала на колени, готовясь встретить его.

— Стреляй, Сирен, стреляй! — крикнул Рене.

Выбора не было, хотя она поняла, что этого делать не следовало, как только мушкет вздрогнул от выстрела. Шомпол взвился, словно копье, пронзив индейца, но отдача от выстрела таким тяжелым снарядом отшвырнула ее назад. Она бросила ружье, пытаясь удержать равновесие, но не смогла и с громким всплеском врезалась в воду. Вода сомкнулась над ней, затягивая вниз. Звуки сражения, вопли и проклятья удалялись по мере того, как лодки уплывали, увлекаемые течением и собственной скоростью.

От внезапного падения в ледяную воду Сирен сковала неподвижность на томительные, медленно тянувшиеся секунды, но потом она ощутила непреодолимую потребность вдохнуть. Она оттолкнулась в направлении поверхности и вынырнула как раз вовремя, чтобы увидеть, как три лодки плывут за поворот. Они разделились, и пироги снова шли впереди.

Тут рядом с ней взбаламутилась вода. Крепкие руки схватили ее, притянули к сильному худощавому телу. Вода захлестнула ее лицо, попала в нос, она чуть не захлебнулась.

Нож висел у нее на талии. Она стиснула его рукоятку, вытащила и вскинула для удара. Человек отпрянул в сторону. Он схватил ее за запястье, вывернул; нож выпал. Она ударила кулаком и угодила в крепкое тело — точное попадание. Они оба ушли под воду. Ее ноги переплелись с ногами схватившего ее человека, юбки мешали двигаться, ей не хватало воздуха. Когда она снова вынырнула, то закашлялась, ослепленная водой.

— Все в порядке. Я держу тебя.

Голос был хриплым от тревоги и слишком знакомым. Рене. Должно быть, он выпал из пироги вместе с ней.

— Пусти меня, черт побери! — Она отталкивала и отпихивала его.

— Я стараюсь помочь тебе. Успокойся, пока мы оба не утонули.

— Я не нуждаюсь в твоей помощи, — выдохнула она, охваченная бессильным гневом и усиливавшимся ужасом, потому что чувствовала, что снова тонет. Она рванулась, чуть не потопив его в отчаянной попытке освободиться.

— Я могу…

Она не договорила. Удар обрушился на нее. Она ощутила боль в подбородке, а потом не осталось ничего кроме плавающего серого мрака.

Глава 6

— Ты можешь плыть. Вот что ты хотела сказать.

Сирен уставилась на склонившегося над ней Рене. Его серые глаза прищурились от беспокойства, прядь волос черная и блестящая от воды, свисала на лоб. Его слова, отдаваясь у нее в ушах, звучали как обвинение. У Сирен болела челюсть, все тело словно обмякло. Она лежала на земле под прикрытием зарослей вечнозеленого мирта довольно далеко от реки. Ее одежда насквозь промокла, с волос капала вода. Ей было холодно, но она не совсем окоченела, потому что Рене крепко обнимал ее, укрыв их обоих своей мокрой курткой.

Она попыталась сразу встать, но, всхлипнув, упала назад, охваченная слабостью. Она закрыла глаза.

— Ты ублюдок. — Она скрипнула зубами. — Ты ударил меня.

— Ты пыталась убить меня, и, будь я проклят, тебе это едва не удалось.

— Почему бы нет? Ты меня топил.

— Я пытался тебя спасти. — Его голос был мрачен.

— Большое спасибо. Я была вполне способна спастись сама.

— Теперь я это понимаю. Из тысячи женщин только одна умеет плавать, и ею должна была оказаться именно ты.

Ей бы хотелось и дальше ругать его, но не было сил. К тому же, лучше было говорить тише, пока не выяснится, где находятся индейцы. Через Минуту она сказала более спокойно:

— Я действительно думала, что ты один из индейцев.

— Я это понимаю, — коротко ответил он. С земли он поднял нож, который отобрал у нее, и протянул рукояткой вперед намеренно вежливым жестом.

— Твое оружие, если ты все еще стремишься воспользоваться им.

Она высвободила руку из-под куртки и взяла его..

— Не валяй дурака!

— Почему нет?

Когда она хмуро взглянула на него, ничего не ответив, он отрывисто произнес:

— Извини, что ударил тебя. Показалось, что так нужно, и я просто… не успел подумать.

— Ничего. — Ее ответ получился таким кратким от смущения. Она продолжала: — Ничего страшного не случилось. А что… что с остальными?

— Когда я видел их в последний раз, они плыли вперед, к повороту. Туземцам приходилось вычерпывать воду.

— Пьер и Жан вернутся за нами.

— Да, как только смогут.

И если смогут. Никто не сказал этого вслух, но оба молча признали такую возможность, обменявшись долгим взглядом. Между тем, они не решались развести огонь, чтобы согреться и просушить одежду. У них не было ни оружия, кроме ножа Сирен, ни укрытия, ни еды. Если бы они ушли с того места, где сейчас находились, то Могли бы наткнуться на индейцев, возвращавшихся или ни с чем, или — в случае победы — отправлявшихся на их поиски. Им не оставалось ничего другого — только тихо лежать и ждать.

Как бы то ни было, положение оказалось не слишком удобным. Не только из-за ветра, который шелестел над ними листвой, пробирая до костей, леденя мокрую одежду, или неровностей земли, ибо лиственная подстилка скрывала сучья и палки, с каждой минутой все сильнее впивавшиеся в тело. Эта вынужденная близость, прикосновение бедра к бедру, гуди к груди — как напоминание о том, что лучше забыть. И это было почти невыносимо.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Вполне, — отозвалась Сирен с закрытыми глазами. Она думала, что Рене наблюдает за ней, лежа рядом и подперев рукой голову, но не хотела в этом убеждаться.

— Ты уверена?

Она открыла глаза, задетая чем-то в его голосе.

— Да, а что?

— Я не ожидал, что ты отнесешься к этому так спокойно.

— Хочешь сказать, к тому, что лежу здесь с тобой? — Она почувствовала, как загорелось лицо.

— Одним словом, да.

— Мы оба замерзли, разве что ты нечувствителен к холоду. Было бы глупо отрицать это или пытаться держать тебя на расстоянии. Мы нуждаемся друг в друге, нуждаемся в той капле тепла, которую можем дать друг другу.

— Очень практичный подход:

— Здесь в глуши учишься быть практичной, ладить с другими, несмотря на различия. Те, кто этого не делают, обычно погибают.

— У меня нет ни малейшего намерения умереть. — Он понял, что в самом деле так страстно не хочет этого, как никогда еще в своей жизни. Его желанием было узнать, чем еще эта женщина отличается от других.

Он не мог вспомнить ни одной из знакомых женщин, которая, после того, что он сделал, не устроила бы истерики или не отпрянула бы от него с малодушным испугом, никого, кто бы смирился с неудобствами своего положения без жалоб и требований, и уж конечно ни одной, у кого хватило бы мужества и умения помочь отразить нападение индейцев. Он никогда не встречал такой женщины, которая бы после всего этого могла остаться восхитительной и в облике полуутонувшей русалки.

Где-то тихо и печально прокричала птица. Позади них с дерева упал сучок, с треском задевая ветки, и, ударившись о землю, разломился надвое. Сирен слышала возле своего плеча биение сердца Рене, его дыхание. Ее собственное сердце билось неровно и учащенно. Ощущение тянущей пустоты возникло в ее теле и стало медленно подниматься снизу вверх. Как только прибавилась эта новая опасность, она заговорила торопливым шепотом:

— Почему… зачем ты прыгнул за мной? Почему бросил лодку?

— Это я велел тебе стрелять, в противном случае ты бы не упала за борт. А самое главное, я думал, что тебя надо спасать.

— Я бы и так выстрелила.

— Да? Но я все-таки виноват.

— Вовсе нет, — упорствовала она. — И все равно, удивительно, что Пьер или Жан позволили тебе это.

— Вместо того чтобы самим прыгнуть? У них не было выбора — как раз были заняты руки.

— Но тебе, должно быть, пришлось очень торопиться, чтобы опередить их.

Он приподнял бровь.

— Ты кое о чем забываешь.

— О чем?

— Ты находишься под моей защитой.

— Разве она простирается так далеко?

— С чего ты решила иначе?

— Это вовсе не одно и то же! — Она говорила сердито, потому что подозревала, что он дразнит ее.

— А как же тогда?

— Прежде всего, ты вовсе не обязан спасать мне жизнь.

— А право имею?

— Тоже нет! У тебя это звучит так, словно ты думаешь, что я принадлежу тебе.

— Разве нет?

— Нет! — Она приподнялась, опираясь на локоть, ее глаза горели от гнева, в приглушенном голосе проскальзывали шипящие звуки. — Мне наплевать на то, что сказали Пьер и Жан, я принадлежу сама себе. Я очень признательна, что ты нырнул за мной, но это вовсе не значит, будто меня вообще устраивает та сделка, которую ты с ними заключил.

— А как насчет того, чтобы ладить друг с другом? — протянул он, улыбаясь глазами. — Насчет того, что мы нуждаемся друг в друге?

Их лица разделяли какие-нибудь несколько дюймов. Взгляд Сирен упал на его губы. Она чувствовала, как между ними возникает магическое влечение, ощущала силу его притяжения. Всего лишь легкий поворот головы — и их губы сольются. Она знала это.

Она глубоко вздохнула и медленно легла обратно.

Глядя вверх, сквозь миртовые ветви, она снова заговорила ровным голосом:

— Чего ты хочешь?

— Тебя, конечно.

Ответ прозвучал дерзко, без раздумий, так как думать Рене не мог. Ему казалось, что он стоит над пропастью, и земля уходит у него из-под ног. Он должен усвоить, что эту женщину нельзя недооценивать. Он запомнит это, иначе…

— Ах, ради Бога, — проговорила она, метнув на него испепеляющий взгляд. — Тебе наплевать на меня, наплевать на торговлю. Ты такой же, как другие. Ты проживешь в Луизиане столько, сколько должен, но, как только тебе позволят вернуться, ты сядешь на корабль во Францию и пристанешь к тому причалу, где тебя высадят. Ты поспешишь в Париж и будешь годами разъезжать по обедам, рассказывая сказки о том, какая это варварская страна, и какие странные создания и грубый народ живет в ней.

— Ты не очень-то высокого мнения о таких людях?

— С какой стати? Они не годятся для этой новой страны, и поэтому им лучше уехать. Они нам не нужны.

— Почему ты так уверена, что я один из них?

— А дальше ты скажешь, что собираешься взять в концессию землю и посвятить ей всю свою жизнь.

Что-то задело Рене в ее тоне, будто она вынесла приговор:

— Как знать? Возможно, мне бы это понравилось. Может, мне бы просто захотелось быть подальше от властей, может, я бы предпочел сделать свое состояние на девственной земле.

— Жить в бревенчатом доме, бороться с ветрами и дождями и палящим солнцем? Лихорадки, малярия, понос? Москиты и змеи, джиггеры и клещи и всякие жалящие и кусачие твари?

— Ты считаешь, я не смог бы?

— О, конечно, смог, если бы по-настоящему захотел. Беда в том, что мало кто хочет.

Такая мысль никогда не приходила ему в голову до сих пор, но, как ни странно, она показалась удивительно привлекательной. Он не сомневался, что ему понравились бы испытания, на которые была щедра новая земля. Ему могло бы доставить огромное удовольствие вырвать у нее средства на жизнь, а может быть, и богатство. Конечно, если бы выбор зависел от него, если бы ему позволили. Это было не так.

— А что же ты? — спросил он с заметной иронией. — Ты довольна своей жизнью, торговлей в компании с Бретонами? Ты никогда не думаешь о том, чтобы построить поместье?

Она посмотрела на него с вызовом.

— Я думаю накопить столько денег, чтобы хватило на собственный участок земли.

— А кто ее будет обрабатывать?

— Я сама! — горячо сказала она. — Или куплю в помощь пару негров.

— Тебе, пожалуй, не составило бы труда найти мужа, чтобы работал или присматривал за рабами.

— Да, и чтобы все продал, стоит мне отвернуться, или пропил прибыль. Все это я уже видела.

— Откуда у тебя такое нелестное мнение о браке? Или о мужчинах? — Его любопытство было искренним, хотя вопрос имел определенную цель.

— Скажем так: образцы, которые я видела, не производили сильного впечатления.

— Спасибо, — сухо сказал он.

Она искоса глянула на него из-под ресниц, потом снова отвела глаза.

— К тебе это не относится.

— Хотелось бы верить. А брак твоих родителей? Он не мог быть таким уж неудачным, если в результате появилась ты.

Она решила не обращать внимания на подразумеваемый комплимент.

— Мой отец сумел проиграть приданое моей матери, ее наследство и еще многое, прежде чем его с позором выслали в колонию. Моя мать умерла от нужды, которую он навлек на нее, и от стыда.

Пока Сирен говорила, ей пришло в голову, что между Рене Лемонье и ее отцом нет большой разницы. Рене тоже был изгнанником, в нем тоже была какая-то лихость. Было и другое сходство: изысканная одежда, печать злачных мест Парижа и кое-что другое.

— А Бретоны? Они что, такие хорошие, раз ты живешь у них?

Они нас приняли — мать, отца и меня, — когда нам некуда было идти, Они хорошо ко мне относятся, они мне почти как семья. Если бы я ушла от них, у меня бы никого не осталось.

— У тебя мог бы быть я, если бы ты доверилась моим заботам.

Он сделал предложение и ждал ответа с некоторым беспокойством.

— В самом деле? И как долго? Пока я тебе не. надоем? Пока ты не уедешь обратно во Францию? Нет уж, благодарю.

— По крайней мере, вежливо.

Пожалуй, принятая им поза пылкого влюбленного, намеренного и дальше добиваться возможности вкусить прелестей, была подходящей. Пока она сохраняет твердость, он может спокойно использовать свои домогательства — постоянную осаду крепости — как объяснение ему внезапному интересу к торговле. Что бы он стал делать, если бы она сдалась? Постоянное присутствие рядом женщины было бы серьезной помехой. Правда, он не думал, что есть причина беспокоиться: Сирен он явно мало привлекал. Он был уверен, нашлись бы люди, которые обрадовались бы, узнав, что ему приходится сносить постоянный отказ женщины. Несомненно, подходящее искупление, полезное для его души, не говоря уже о действии на его самолюбие.