Обольщение по-королевски - Зов сердца

Она дошла до дверей вместе с Арманом и Гастоном. На улице сыпал косой дождь, покрывая рябью серые озера луж на улицах, падая с карнизов ровными серебристыми струями. Сирен вернулась в дом за оставленной на диванчике шалью, закуталась в нее и снова вышла на веранду.

В ровном шуме дождя было что-то успокаивающее. Прогуливаясь по веранде, она почувствовала, как стихает головная боль и начинает ослабевать напряжение в затылке и шее. С карниза ей в лицо брызгало прохладной влагой. Улица была пустынна. По обеим ее сторонам сгрудились мокрые дома с плотно закрытыми ставнями и дверями, из каминных труб. поднимались небольшие клубы дыма. Она улавливала слабые запахи пекущегося хлеба, жареного лука и морских моллюсков, смешанные с резким запахом дыма. Она прислонилась спиной к стене дома и глубоко дышала, глядя на бесконечный дождь.

Странно, что Рене и мадам Водрей оба выбрали сегодняшний день, чтобы предложить ей уехать в Париж. Конечно, их предложения сильно отличались, но она не могла уйти от вопроса, было ли это простым совпадением. Она не могла представить себе, чтобы Рене обсуждал с женой губернатора свои отношения с ней и рассказывал, когда и как он сделал свое предложение. И все-таки казалось, что он способен на все.

Она ни за что не уедет. Она не сознавала, насколько привязалась к этой новой земле, до тех пор, пока двое людей не попытались убедить покинуть ее. Она любила ее пышную растительность, размах и величие ее рек и лесов, резкие перемены погоды, даже ее дождь. Она считала, что Бретоны ограничивают ее свободу передвижения, но это было ничто по сравнению с теми ограничениями, с какими ей пришлось бы столкнуться во Франции, где стали бы внимательно следить за каждым ее жестом и каждым произнесенным ею словом; где от женщин требовалось знать свое место, которым являлись кухня и спальня, и, возможно, раз в неделю — гостиная. Невыносимо. Даже если бы здесь не было Бретонов. Как она скучала по ним, по спокойному Пьеру и неугомонному Жану. Она молилась о том, чтобы они были целы и невредимы и удачливы в торговле, как им хотелось. Она надеялась, что, беспокоясь за нее, они не позабудут о себе и своих делах.

Что бы они подумали о Рене, если бы узнали о фальшивых купюрах? В своем отношении к нему они прошли путь от подозрений к определенному одобрению. Может быть, их первое впечатление и было верным. Ей следовало отнестись к этому повнимательнее. Но нет, она слишком увлеклась человеком, которого спасла.

Она все еще не до конца поверила в то, что обнаружила, не хотела верить. Несмотря ни на что, ей казалось, что должно существовать какое-то объяснение всему тому, что сделал Рене, предавая Бретонов, какая-то причина — верность королю и стране или уважение к законам, запрещавшим контрабанду, — которая перевесила его обязательства перед ними и перед нею. Она не могла заставить себя признать, что таких соображений не существовало.

Даже сейчас она спрашивала себя, могла ли она ошибиться в отношении денег, не были ли они настоящими. Или, если они фальшивые, может быть, есть какая-то причина для того, чтобы держать их у себя? Может быть, он хранил их для кого-то или просто не понимал, что они не настоящие?

Но она была не настолько глупа, чтобы верить в возможность того или другого, как бы удобно для нее это ни оказалось.

Чему же тогда можно было верить? Банкноты были по сравнению с большинством подделок выполнены хорошо, очень похожи на настоящие. Вполне вероятно, что они прибыли из Франции, поскольку в местных условиях возможностей для производства таких денег было мало. Печатный станок имелся, но только для официальных объявлений. Все подписные листы с новостями доставлялись из Франции; считалось, что в колонии мало интересных событий, чтобы разрешить местное издание.

Везти эти купюры из Франции имело смысл с единственной целью: пустить их в обращение как настоящие, расплачиваясь за товары и услуги. Нельзя было выяснить, от скольких Рене уже успел таким образом избавиться, какой ущерб причинил экономике колонии. Возможно, он собирался использовать эти деньги, чтобы заняться торговлей, передать их капитану Додсворту, пока не встретил на берегу Туше в тот день, когда она застала их за интимным разговором. Тогда он, без сомнения, получил другое предложение.

Наибольшую трудность представлял вопрос о связи Рене с фальшивками, появившимися в городе за последний год. Казалось, он никак не мог участвовать в этом. И все же не слишком ли большое совпадение, что он замешан в таком же грязном деле? Быть может, именно из-за этого его пытались убить в ту ночь, когда она спасла его, и даже прошлым вечером?

Вопросы требовали ответов. Слишком многое, волновавшее ее лично, зависело от того, какими могут оказаться эти ответы. Но как ей выяснить все это?

Она могла бы спросить Рене.

При одной мысли она вздрогнула. Для этого ей пришлось бы признаться, что ода рылась в его вещах. Она не осмеливалась даже представить, что бы он сказал или сделал, если бы узнал об этом.

Оставался только один выход — найти способ взглянуть на содержимое лакированного сундучка, где лежала переписка, над которой он так прилежно трудился, переписка, которая могла быть связана с его деятельностью в колонии. Она была готова биться об заклад на все, что имела или будет иметь, что ответ находится там. Затруднение было в том, что сундучок заперт, а ключ Рене постоянно держал при себе.

Она должна достать этот ключ.

Естественно, она не могла покинуть дом и Рене, пока не получит этот ключ и ответы, которые искала.

Глава 18

Рене вернулся затемно. К тому времени Сирен успела не только сходить на лодку и принести оттуда иголку с ниткой, чтобы зашить распоротый шов на камзоле, но и обдумать предстоящие действия. Нужный ей ключ Рене носил в кармане. Так как она не обладала навыками карманника и не умела незаметно вытаскивать ценности, нужно было вынудить его раздеться. Для этого, считала она, было три возможности.

Во-первых, перед сном, во-вторых, когда он мылся, и в-третьих, для того, чтобы заняться любовью. Когда он принимал ванну или готовился лечь спать, он всегда убирал свою одежду сам, не оставляя ей предлога, прикоснуться к ней и тем более — обыскать. Оставалось только одно.

Маловероятно, что она сможет осмотреть одежду, даже если и заставит его снять камзол и брюки; в таких ситуациях она обычно сама теряла голову. Она что-нибудь придумает. Она должна что-нибудь придумать.

Обед прошел спокойно. Рене, казалось, был поглощен какими-то посторонними мыслями, хотя время от времени его взгляд останавливался на Сирен, скользя по синяку на ее щеке, пока она не начала ощущать его, словно клеймо. От сознания того, что ей предстояло, у Сирен так свело желудок, что она не могла есть и сидела, окуная ложку в суп, иногда поднося ее ко рту, или перекладывала еду с одного края тарелки на другой.

Затем они перешли к камину в гостиной, принеся с собой кларет и поднос с пряностями и орехами. Сирен это напомнило о дневном происшествии, которое почти выпало у нее из памяти из-за того, что она сосредоточилась на предстоявшем деле. Она рассказала Рене о визите Туше и его предложении, чтобы нарушить молчание, хотя ей было любопытно услышать, что он скажет на это.

— Почему же ты все еще здесь? — спросил он и сделал глоток вина.

В ней шевельнулось раздражение, скрытое бесстрастностью.

— Точно не знаю, не уверена. Такая большая честь, когда на тебя навешивают ярлык с ценой; меня безмерно восхищает, что маркиза думает, будто меня можно купить!

— Понятно. Тебя заставило остаться упрямство.

В этом, возможно, была доля истины, хотя он не мог знать о других причинах, которые побуждали ее уехать. Она сказала ровным голосом:

— Что же еще? За исключением, конечно, пустяка — угрозы.

Он откинул голову на спинку кресла и наблюдал за ней, вертя в руках бокал с вином.

— И это единственная причина?

Идти на конфликт с ним значило только усложнять достижение цели. Кроме того, от его тихого голоса что-то отозвалось у нее в сердце, как будто ему стало тесно в груди. Она принужденно улыбнулась.

— Конечно, нет. Мне еще нравится, как готовит Марта, и как ты выбираешь вина, и кое-что еще.

— А именно?

Дай подумать, -сказала она, хмурясь. — Твой выбор камзолов, не говоря уже о бриллиантах. Форма твоей ноги в брюках. Твоя искусность в развлечениях, которую я помню.

Он поставил бокал рядом на столик и внезапно спросил: — Неужели ты действительно думаешь, будто это все, что мне было нужно от тебя?

— Разве это не подразумевалось соглашением?

— К черту соглашение.

— Пожалуйста. Ты хочешь изменить его?

Она не знала, откуда взялось это предложение и зачем она сделала его. У нее не было никакого будущего с Рене; она понимала это, даже если не понимал он.

— Я хочу… — начал он и замолчал. Через минуту он вздохнул. — Пожалуй, нет.

Она не могла просто сидеть как истукан и дожидаться, пока у него появится любовное влечение, и это создаст нужную ей ситуацию. Сирен допила вино и отставила свой бокал, потом встала, подошла к креслу Рене и опустилась на колени возле его ног, раскинув юбки. Она положила руки на его ноги выше колен и провела ладонями по шерстяной ткани брюк, чувствуя, как напрягаются мускулы под ее пальцами.

Она посмотрела на него снизу вверх золотисто-карими потемневшими глазами.

— Скажи мне, чего ты хочешь.

Рене протянул руку и кончиками пальцев обвел темный синяк на ее щеке. Глубоко в душе у него шевельнулось некое шестое чувство, которое он развил в себе за последние несколько лет. Она что-то замышляла, что-то хотела от него. Он спрашивал себя, что именно. Это было неважно; он бы предпочел, чтобы она добилась своего, чем нарушать эту минуту вопросами.

— Я хотел бы, — сказал он нарочито медленно, — чтобы мы могли начать все сначала. Я хотел бы встретить тебя во Франции четыре года назад, когда мы оба были невинными — или, в моем случае, более или менее невинными. Так как это не удастся, я бы хотел увезти тебя далеко отсюда, туда, где нет никого, кроме нас двоих, и никакого прошлого.

В его голосе звучала такая боль, что она пробудила в ней трепетное предчувствие. Его слова отозвались в ней и запали в душу, как будто вместе с ними она впитала такую же жажду начать заново, встретиться где-то на нейтральной земле просто как мужчина и женщина, без связей и разных родственных уз, без сомнений.

— Хорошо, — сказала она. — Я буду чем и кем угодно, по твоему выбору. Молочницей? Дочерью купца? Продавщицей сластей и засахаренных фиалок? Как бы тебе хотелось?

Его гладкие губы тронула улыбка.

— Если бы ты была купеческой дочерью, ты бы не была там, где находишься сейчас, и не делала бы то, что ты делаешь.

Она не была уверена, что он замечал, как ее руки потихоньку скользят вверх по его ногам.

— У тебя еще остался выбор.

— Продавщица сластей, боюсь, давно бы уже потеряла невинность где-нибудь на задворках.

Она посмотрела на него ясным взором.

— Тогда остается молочница?

Он потянулся к ней, как раз когда она достигла цели, и усадил к себе на колени, на плоть, затвердевшую от ее прикосновений.

— В конце концов, мысль о невинности начала надоедать. Я думаю, что приму тебя такой, как ты есть, Сирен, моя сирена, и там, где мы сейчас.

Игра с ее именем понравилась ей, даже когда она поняла, что ее вторая попытка соблазнить его, как и первая, удастся, и она откинула голову и засмеялась со странной торжествующей радостью; к которой примешивались слезы. Он наклонился и уткнулся лицом в мягкие полукружья ее грудей, выступавших из платья, крепко держа ее, словно не собирался отпускать никогда.

Они раздели друг друга, не спеша, с нежностью и тихими восклицаниями. Обнаженные, томящиеся от всепоглощающего возбуждения, они опустились с неудобного кресла на ковер перед камином. Сначала Сирен еще соображала, думала о тяжести ключа в кармане камзола Рене, когда одежда упала на пол и послышался глухой стук. Потом она перестала рассуждать и строить планы. Она соединилась с Рене, и они вместе барахтались в отблесках огня, его жар подогревал их кровь, заставляя ее вскипать, когда они, ни о чем, не думая и не заботясь, находили друг в друге лекарство от боли, всегда возникавшей в таких ситуациях.

Прошло много времени, прежде чем Сирен, лежа рядом с Рене, окруженная его телом, его рукой, покоившейся на ее талии, смогла заставить себя понять, что случившееся было не единственной ее целью. Она сглотнула комок в горле, глубоко вздохнула, потом внезапно резко выпрямилась и подняла голову, словно прислушиваясь.

— Марта, — шепнула она, — идет за подносом!

Она вскочила на ноги и кинулась к одежде, брошенной на кресле. Она сгребла все в кучу — юбки, камзол, лиф, брюки, рубашку и сорочку — и метнулась к спальне.

Рене оказался быстрее и проворнее, чем она рассчитывала. Он оказался позади нее с чулками и обувью. Не оставалось времени, чтобы вытащить ключ из кармана, хотя она нащупала его прямо под рукой. Мысленно безнадежно выругавшись, она бросила одежду на пол, потом придав лицу озорное и веселое выражение, обернулась и, обхватив Рене за талию, замерла. Она делала вид, что прислушивается. Конечно, ничего не было слышно.

Она пожала плечами с легким смешком:

— Должно быть, я ошиблась. Но раз уж мы здесь, а кровать там…

В его глазах сверкнула насмешливая искорка. На секунду это встревожило ее, словно он видел ее насквозь. Он не мог знать. Она выдержала его взгляд, подняв к нему лицо, и тогда он медленно наклонился и завладел ее губами, а потом вместе с ней повернулся к ожидавшей их высокой постели.

В этот раз ей было проще забыться в вихре желания, легче дать волю страстям. И все-таки она не могла до конца достигнуть той же степени растворения, перехода в ничто, такого же беспечного восторга, как в последний раз. Образ камзола и ключа маячил в каком-то дальнем уголке сознания, дразня и угрожая. Когда наконец Рене затих рядом с ней, когда он перестал успокаивающе ласкать ее с удовлетворением и благодарностью, и она услышала его глубокое и ровное дыхание, это принесло огромное облегчение.

Она припомнила все, что сделала за последние несколько часов, и у нее мелькнуло неприятное, неловкое ощущение. Она отогнала его; излишняя щепетильность могла оказаться слабостью.

Она все еще ждала, глядя в темноту и отсчитывая медленно тянувшиеся секунды. Когда прошло больше получаса, она чуть-чуть отодвинулась от Рене. Он не шевельнулся. Она подождала еще. Кровь легкими мягкими толчками стучала у нее в ушах, словно барабанный бой. Сердце тяжело колотилось, сотрясая левую грудь.

Она заставляла себя дышать ровно и размеренно — вдох-выдох, и еще, и еще.

Она приподнялась и отодвинулась еще немного. Набитый мхом тюфяк затрещал. Веревки прогнулись с тихим скрипом. Она снова замерла.

Она ненавидела эту необходимость красться, прибегать к уловкам. Это было противно ее натуре, противоречило всему, чему ее когда-то учили. Она презирала обстоятельства, толкнувшие ее на это, человека, который их устроил, и в первую очередь, саму себя за то, что спровоцировала всю эту цепь событий. В том, что она собиралась сделать, было хорошо лишь одно — эта унизительная история закончилась бы. Должна была закончиться, иначе она бы не смогла вынести этого.

Ей показалось, что прошла вечность, прежде чем она села и, спустив ноги, медленно соскользнула на пол. Деревянный пол холодил босые ноги.

Выпрямившись, она начала бесконечно осторожно обходить вокруг кровати, преграждавшей ей путь к стулу, где была свалена одежда. Она слегка прикасалась к ней кончиками пальцев, чтобы не налететь в темноте.

— Ты куда?

Она задохнулась и вздрогнула, когда он заговорил. Черт бы побрал человека, который так чутко спит! Прошла минута, прежде чем она обрела голос.

— Никуда. Спи.

— Ты что-нибудь ищешь?

— Нет… — начала было она и, не успев выговорить, поняла, что требуется какое-то объяснение. Ее мозг лихорадочно работал, отыскивая самый благовидный и самый далекий от истины предлог. — Нет, не совсем, просто Марта, должно быть, передвинула ночную вазу.

— Здесь, с моей стороны.

Делать было нечего. Она нашла вазу. Через минуту она снова пошла.

— А теперь что?

— Ночная рубашка, — пробормотала она.

— Не беспокойся, я тебя согрею.

— Она была всего в двух шагах от стула.

— Правда, я…

Сзади ее схватили и подняли сильные руки. Рене развернулся вместе с ней, и веревки под тюфяком затряслись, когда она опустилась на постель, потом ой оказался рядом и заключил ее в кольцо своих рук. На нее накатило тепло его тела, его мужской запах. Она ощутила слабость от поражения, и ее тут же захватила вызванная им ярость. Ей хотелось вырваться, ударить и закричать. Это не помогло бы. Она лежала неподвижно, но от усилия сдержаться вздрогнула.

— Ты действительно замерзла, — сказал Рене и обнял ее крепче, подтянув выше одеяло и заботливо укрыв ее.

Что он хотел этим сказать? Неужели заподозрил? Неужели все, что он говорил и делал, было таким же притворством, как и у нее?

От подобной возможности ее гнев сразу остыл, и она лежала, мрачно и испуганно глядя в темноту.

На следующий день Рене не выходил из дома. Он работал за столом в гостиной, исписывая лист за листом своим стремительным почерком; лакированный сундучок стоял открытый у него в ногах. Эта картина задевала Сирен за живое: она слишком ярко напоминала о событиях прошедшей ночи и о том, как быстро бежит время. Причина, по которой Рене так погрузился в свои занятия, не имела ничего общего с дождливой погодой, по-видимому, и не думавшей прекращаться, а заключалась в том, как она догадалась без особого труда, что «Ле Парам» собирался отплыть на следующий день.

Мысли Сирен были поглощены планами, как заглянуть в документы на столе, один сумасброднее и фантастичнее другого. Но что-то в том, как Рене смотрел на нее, в том, как он явно все время следил, где она

находится и что делает, удерживало ее от попытки осуществить их. Она села возле камина, сделав вид, что пишет письмо, следуя примеру Рене, и даже набросала несколько строк одной из добрых сестер из монастыря в Кемперле. Но большую часть времени она думала, думала, пока не начала бояться, что сойдет с ума.

Ближе к вечеру, когда уже начинали сгущаться сумерки, пришел курьер.

Сирен открыла ему дверь. Он был высокий, по выправке немного похож на военного, хотя одет в полосатый шерстяной костюм и трикотажную шапочку моряка. Из матерчатого мешка, болтавшегося у него на плече, он достал кожаную сумку. Он пришел за письмами, если они есть у месье Лемонье. Капитан готовится поднять якорь с рассветом..

Рене кивнул.

— Только одну минутку, — сказал он и продолжал писать.

Она должна что-то сделать. Сейчас. Немедленно. Но что? Сирен отошла к диванчику и взяла свое письмо и ручку со столика, потом снова положила. Она посмотрела на Рене, сидевшего за письменным столом с ворохом бумаг, потом взглянула на моряка.

Тот стоял, заложив руки за спину, не спуская с нее глаз и понимающе улыбаясь. Когда она встретилась с ним взглядом, его улыбка стала еще шире, и он сощурил один глаз, едва заметно подмигнув.

У нее тут же созрела мысль, простая, но ясная до мелочей. Она затаила дыхание, спрашивая себя, осмелится ли она на это, и в то же время зная, что выбора нет. Она улыбнулась в ответ моряку, глядя на его чуть дольше, чем было необходимо, снова взяла письмо, отвернулась и прошла из комнаты в спальню.

Когда за ней закрылась дверь, она быстро подошла к шкафу и выхватила оттуда свой плащ, потом прошла через спальню в гардеробную, а оттуда через маленькую столовую — в кладовку. Она поспешно сбежала по лестнице, двигаясь насколько возможно бесшумно, сжимая, в руке письмо.

Марта была на кухне. Сирен с мрачным раздражением стиснула зубы: она надеялась, что служанка сидит в своей комнате.

Сирен не нужно было придумывать срочное дело.

— Ты не застала торговца пряностями? Мне очень нужно немного корицы, чтобы посыпать шоколад.

— Я не слыхала, чтобы он приходил, мамзель. Но корицу в шоколад? Вы, верно, беременны!

— Нет-нет, — бросила она через плечо с принужденным смехом. — Попробую догнать его.

Через секунду она покинула кухню, осторожно прикрыв за собой дверь, потом пробежала через сад позади дома и, завернув за угол, очутилась на улице. Моряк будет возвращаться на корабль в направлении к реке. Она немедленно направилась в ту сторону, держась ближе к дому, чтобы ее нельзя было увидеть из гостиной, если бы кому-нибудь вдруг вздумалось выглянуть из окна. Опустив голову, она быстро пошла прочь, надеясь, что Рене будет еще писать, а потом присыпать песком и запечатывать свои послания.

На первом перекрестке через три дома она свернула налево. Остановившись в дверях магазина дамских шляпок, который в этот день был закрыт, она сделала вид, будто ищет что-то в карманах, и приготовилась ждать.

Казалось, прошли часы, прежде чем моряк появился на той улице, откуда она свернула, хотя на самом деле это заняло всего несколько минут. Она стояла в укрытии, наблюдая за его быстрой легкой походкой. Он прошел перекресток, почти не глядя по сторонам, и двинулся дальше по грязному деревянному настилу перед домами. Сирен считала его шаги, давая ему отойти подальше. Когда он отошел на полквартала, она выскочила из дверей и быстро бросилась обратно к главной улице.

Моряк еще не пропал из вида. Единственными людьми, попавшимися ей в этот дождливый и мрачный вечер, были прачка с корзиной свежевыглаженных рубашек на голове, и пожилой джентльмен, опиравшийся на трость. Сирен подобрала юбки и кинулась вдогонку за моряком.

— Месье! — Она окликнула его весело, почти игриво, и, конечно, не очень громко. — Месье, подождите!

Моряк быстро и настороженно обернулся, протянув руку к сумке на бедре. Увидев ее, он расслабился и даже вернулся на несколько шагов назад.

— Какая приятная встреча, мадемуазель, — сказал он, сверкнув широкой улыбкой.

— И вовсе мы не встречались, как вам известно, — сказала она, нарочито запыхавшись. — Я давно бегу за вами.

— Какая жалость! Если бы я знал, дал бы вам поймать себя гораздо раньше.

Она одарила его самой кокетливой улыбкой.

— Ах, проказник вы этакий, хотя и очень красивый! Но я всего лишь хотела отдать вам свое письмо, чтобы присоединить его к остальным. — Произнося это, она вытащила из кармана плаща сложенный лист и протянула ему.

— Месье Лемонье разрешил вам?

— Ну, конечно. — Она нежно улыбнулась.

— Я бы сказал, он вряд ли в чем-то вам отказывает. Ну, давайте ваше письмо.

Сирен стала отдавать, но, когда пальцы моряка уже коснулись письма, отдернула обратно.

— Ох, я же в спешке забыла запечатать его. Какая досада! Тогда я просто запихну его в другое свое письмо, если вы позволите. Это дело одной минуты.

— Другое ваше письмо?

— Они оба написаны монахиням в Камперле. Сестра Мари позаботится, чтобы сестра Долорес получила свое письмо.

— Письма, которые я несу, — это официальные сообщения исключительной важности; я не должен разрешать…

— Но вы ведь разрешите, правда? О, пожалуйста, ведь другого корабля ждать еще недели, а я… мне так необходимы молитвы добрых сестер.

— Необходимы сейчас? Лемонье ваш любовник?

Она улыбнулась как будто неким приятным воспоминаниям, которые он, хотя бы отчасти, мог разделить.

Да.

— А что, месье когда-нибудь уезжает, оставляет вас одну?

— Иногда. Может, вы хотели бы навестить меня, когда его не будет?

Как далеко она сумеет зайти, чтобы добиться своего? Она не знала. Это тревожило ее еще больше, чем тот факт, что она вообще допускала такую возможность.

— Мне бы очень хотелось.

— Как жаль тогда, что вы должны покинуть Луизиану…

— Но я же вернусь.

— И когда? — Улыбаться, она должна улыбаться, даже когда потянулась к сумке с документами.

— Всего через несколько месяцев, если Бог даст.

— Да, если Бог даст. Жизнь моряка опасна, правда? Какие были штормы, когда мы плыли из Франции. Я почти всю дорогу простояла на коленях.

— Молились или вас тошнило?

Она вздрогнула и сказала абсолютную неправду, поскольку он, видимо, этого ожидал:

— Ох, и то и другое! Разве вас никогда не тошнит?

Она слушала, как он объяснял, какой он замечательный моряк и что он делает, чтобы избежать недомогания даже в самый сильный шторм, а сама тем временем рылась в сумке у него на боку. Она не попросила его снять сумку, но заставила его поднять руку так, чтобы заслонить ее и то, чем она занималась. Быстро перебирая бумаги, она искала конверты меньшего размера, которые были просто сложены втрое и запечатаны. Она знала, что их несколько штук, — она видела, как Рене укладывал их в сундучок, хотя, скорее всего, они были адресованы его семье. Найдя то, что искала, она ловко вытащила один из официальных документов и сунула себе под плащ, прижав рукой к телу.

— Ну вот, — сказала она и показала письмо поменьше. Осторожно надавив на жесткий лист по бокам, так что его края разошлись, не повредив восковой печати, она просунула внутрь свой листок. Она вернула письмо обратно в сумку и похлопала по ней, а потом еще раз улыбнулась моряку.

— Теперь я могу не беспокоиться. Благодарю вас от всего сердца.

— Поцелуй был бы приятнее, — предложил он с надеждой во взгляде.

— Хорошо. — Она склонилась вперед и быстро прижалась губами к его губам. Ее постигло странное разочарование: всего лишь соприкосновение двух ртов, и ничего больше.

Она почувствовала, как его руки обняли ее, и документ, зажатый под ее рукой, коснулся его груди. Она со смехом увернулась и отскочила на несколько шагов.

Не уходите, — сказал он. — Идемте со мной. Я знаю одну таверну, где мы сможем взять бутылку вина и отдельную комнату.

— В другой раз. Лемонье ждет меня! — Она попятилась.

— Я вернусь!

— Я буду молиться об этом, — сказала она, и это была чистая правда. Ей было неприятно думать, что он пострадает из-за того, что она сделала. Возможно, документа не хватятся, а если и хватятся, то лишь после того, как корабль прибудет во Францию, пропажу можно будет отнести на другой счет.

Моряк ей нравился; не его вина, что поцелуй не доставил ей удовольствия. Отвернувшись, она быстро пошила обратно к дому.

Сирен не останавливалась, пока не дошла до сада. Спускалась ночь, и в воздухе, словно дымка, висел мелкий прохладный моросящий дождь, грозя снова перейти в ливень. Из окна кухни падал неверный желтый луч света, исходивший от свисавшего с балки фонаря. Сирен остановилась и достала свой трофей, быстро взглянула на дом, соображая, не хватились ли ее. Возможно, она могла себе позволить задержаться еще ненадолго.

Она сломала печать и развернула плотные тяжелые листы. Поднеся их к окну, она начала читать.

Дверь кухни распахнулась. Сирен подняла голову и встретилась взглядом с вышедшим на улицу Рене, но не шевельнулась, чтобы спрятать бумаги, которые держала в руках. Она была потрясена и одновременно испытывала странное ощущение неизбежности, поэтому ей вовсе не казалось удивительным, что он застал ее здесь.

— Полагаю, тебе это интересно, — спокойно сказал он.

— Ты шпион. — Ее голос был невыразительным.

— Не совсем. Пойдем в дом и поговорим?

Он забрал у нее документ и отступил в сторону, пропуская ее. вперед. Она в оцепенении вошла в кухню и поднялась по лестнице в кладовку, едва заметив обернувшуюся к ним Марту. Она прошла столовую и в ожидании остановилась посреди гостиной. Рене обошел ее, направляясь к письменному столу, и бросил на него письмо..

— Курьер не виноват, — сказала Сирен, внезапно встрепенувшись.

— Я знаю. Если не считать того, что он оказался слишком податлив на твои чары.

— Он не знал, что я взяла письмо. Его не накажут?

— Не вижу в этом смысла.

— Письмо, конечно, должно быть на корабле, когда он. отплывет.

— Я сам через некоторое время отнесу его как дополнение.

Она отвернулась, сняла плащ и повесила на край дивана.

— Это очень… великодушно.

— Я сам виноват, во-первых, в том, что держал тебя при себе, а во-вторых, что был недостаточно бдителен.

— Тогда я освобождаюсь от ответственности, совсем как ребенок, который попадет в беду, если ему позволят.

Он устало улыбнулся.

— Скорее как военнопленный, единственный долг которого — сбежать.

— Так не должно было случиться. Ты мог бы… довериться мне.

— Решение принимал не я.

— Нет, ты должен отчитываться перед своим хозяином, — сказала она, и ее глаза потемнели от презрения. — Подумать только, и ты все это время сопровождал мадам Водрей на балах, она все это время души в тебе не чаяла, а ты шпионил за бедной женщиной.

Он, видимо, нисколько не был смущен этим обвинением.

— В этом опасность королевской службы, и мадам Водрей отдавала себе в этом отчет, когда маркиз принял должность губернатора.

— По-моему, нет особой разницы, служишь ли ты мадам Водрей или королю Людовику.

— Для меня есть, — ответил он. Его голос стал суровее. — Людовик Французский повелевает мною, как мой король. И еще он человек, запертый в Версале, вечно окруженный людьми, каждый из которых сводит свои счеты и обиды, ищет покровительства, просит места или добивается восстановления справедливости. Он не знает, кому верить, не может разобраться, кто друг, а кто враг. Это особенно относится к тем, кто управляет такими отдаленными провинциями, как Луизиана. Были выдвинуты серьезные обвинения, касающиеся действий и поведения маркиза и маркизы де Водрей, и поданы встречные жалобы. С ними следовало разобраться, прежде чем допускать дальнейшее продвижение губернатора по службе туда, где может оказаться самое уязвимое место в Новом Свете.

— Я начинаю понимать. Тебя не высылали из Франции? Не было ни опалы, ни ссоры с Помпадур?