19.

Боль. Серые волны боли. Голоса приближаются и удаляются. Мелькают огни. Движение. Темнота. Боль — кипящая, нарастающая, рвущая тело на части. Теплая рука, сжимающая ее руку, поддерживающая, защищающая… Холод. Господи, какой холод.

Были у Мары и проблески сознания, воспоминания, поражавшие ее своей остротой и яркостью. Вот Родерик поднимает ее на руки. Ее кровь пятнает его белоснежный мундир. Вот он с бесконечной бережностью укладывает ее на кровать и наотрез отказывается уйти, пока с нее срезают лиф платья и снимают всю остальную одежду. Лицо бабушки искажено от горя и слез, она шепчет молитвы. Анжелина склоняется над постелью. Суетливый врач в черном сюртуке, с козлиной бородкой, с острым ланцетом в руке.

Время исчезло. День и ночь слились воедино, превратились в одно сплошное серое пятно. В камине постоянно поддерживали жаркий огонь, но все равно ей было холодно. Она знала, что рана воспалилась, но не находила в себе сил встревожиться.

Наступила ночь, а может быть, и день, с уверенностью она не могла бы сказать, когда пришел врач, пощупал ее лоб, что-то бормоча, заглянул в глаза. Он заставил ее вытянуть руку над тазиком, взял ланцет, большим пальцем другой руки нащупал вену под тонкой кожей на сгибе локтя и приготовился сделать надрез.

Внезапно рядом появился Родерик. Он схватил врача за руку и стиснул ее так, что у бедняги подогнулись колени. Голос принца звучал глухо и хрипло, чувствовалось, что его терпение на пределе:

— Самонадеянный шарлатан! Я же говорил: она не выдержит кровопускания. Посмей только пролить хоть каплю ее крови, и я выжму из тебя всю твою кровь, как крестьянин выжимает вино из бурдюка.

— У нее слишком высокий жар. Если не отворить кровь, я за последствия не отвечаю.

— А если отворить кровь, ты гарантируешь выздоровление?

— Все в руках божьих.

— А я-то думал, ты взял его роль на себя.

Доктор рывком высвободил руку и начал складывать инструменты в саквояж.

— Так пусть это останется на вашей совести!

Взгляд Родерика потемнел.

— Так оно всегда было, — тихо ответил он. — Так будет и дальше.

Ее укрыли целой горой одеял, она чувствовала запах раскаленного камня, завернутого во фланель. Ей бережно смачивали водой пересохшие губы. Она задремывала и порой с удивлением слышала свой собственный голос, спорящий с теми, кто поднимал ее и поворачивал, менял холодный компресс у нее на лбу.

Потом наступила ночь. Она бредила, ее тело горело огнем, и вместе с ней горел весь мир. Ей казалось, что она взмывает вверх, подобно птице, подхваченной теплым потоком восходящего воздуха, и в то же время чья-то сильная рука удерживала ее на земле.

Ее ресницы отяжелели, она поднимала их медленно, с трудом. Родерик сидел у постели и сжимал ее руку своей сильной рукой. Его влажные от жарко натопленного камина волосы были взлохмачены, он рассеянно проводил по ним пальцами. В свете лампы на его щеках и подбородке золотилась заметно отросшая щетина. Веки покраснели от бессонницы, под глазами залегли глубокие черные тени.

Он поднес ее пальцы к своим губам.

— Не покидай меня, — прошептал он. — Мара, любимая, если моя любовь может тебя удержать, я не дам тебе уйти.

Мара закрыла глаза. Покой. Неподвижность. Потрескивающий огонь. Вот зашипела, угасая, выгоревшая свеча. Ее грудь поднялась и опустилась в безмолвном вздохе.

Родерик следил за ней, затаив дыхание. Через какое-то время он поднялся на ноги, осторожно опустил ее руку на постель и укрыл исхудалые пальцы пуховым одеялом. Его рука слегка дрожала, когда он отвел назад тонкие пряди черных волос, прилипшие к ее щекам. Закрыв глаза, он напряг и расслабил плечи, стараясь сбросить накопившуюся усталость. Под опущенными ресницами выступили слезы. Он вытер их и отошел от постели.

В ту же ночь наступил кризис. Жар спал. Горячка прекратилась.

Через неделю Мара полусидела в постели, подложив под спину гору подушек. Поверх ночной рубашки на ней была розовая кружевная блуза. Широкая лента розового шелка удерживала волосы, не давая им упасть на лицо. Рядом с ней на постели лежала перевернутая книга, а на тумбочке стояла выложенная изнутри серебряной бумагой коробка шоколадных конфет. В комнате было тепло, пахло цветами — фиалками, ирисами, нарциссами, тепличными розами, стоявшими в вазах на каминной полке и на столике, за которым Труди и Этторе яростно сражались в «двадцать одно». Михал лежал, растянувшись на ковре, подпирая кулаком подбородок, и пытался читать газету. Рядом лежали Жак и Жорж. Они делали вид, что дремлют, но по груди Жака ковылял щенок, а другой лизал ухо Жоржа. Неподалеку свернулись клубком родители щенков, охраняя покой второй пары своих детишек. Впервые Маре позволили принимать визитеров, и она радовалась, глядя, как непринужденно гвардейцы чувствуют себя в ее спальне.

Родерик сидел в ногах кровати. На его согнутом колене лежала мандолина, сильные пальцы, пощипывая струны, наигрывали пленительную тихую мелодию. Его взгляд не отрывался от Мары.

В этот день она выглядела прелестно. Розовое одеяние придавало ее лицу легкий оттенок румянца, она уже не казалась такой бледной и худой, как прежде, но все же в ней ощущалась болезненная, чуть ли не потусторонняя хрупкость, очень тревожившая Родерика. К ней стал возвращаться и ее строптивый норов. Не далее как вчера, когда он стал настаивать, чтобы она выпила красного вина для восполнения потери крови, она выждала, пока он отвернется, и вылила весь бокал в цветочную вазу. Бледно-желтые нарциссы тут же увяли, но Родерик не стал спорить, подарив ей эту маленькую победу. Он так привык командовать ею ради ее же собственного блага, что даже не понимал, насколько такая властность-ее угнетает, и теперь ему доставила несказанную радость чуть заметная улыбка торжества, появившаяся на ее губах. Она была настолько предпочтительнее безучастной покорности, что он едва удержался — так ему хотелось подхватить Мару на руки и покрыть ее лицо поцелуями. Она была не готова к столь бурным проявлениям чувств. Пока еще нет. Ничего, подождет.

Мара поерзала на подушках и поморщилась. Родерик выпрямился, отложил мандолину.

— Хочешь лечь? Может, передвинуть подушки?

— Нет-нет, все в порядке, — ответила она, вытянув руку, словно стараясь его удержать.

Пистолетная пуля сломала ей ребро и застряла в нем. Рана могла бы оказаться много серьезнее, если бы пуля не отклонилась, ударившись об одну из пластин корсета. Самый большой вред ей нанесли попытки врача извлечь пулю. Отныне ей всю жизнь предстояло ходить со шрамом.

Родерик внимательно посмотрел ей в лицо и, видимо, удовлетворившись осмотром, снова откинулся на спинку кровати и взял мандолину.

Мара бросила на него взгляд из-под ресниц. Он всегда был рядом, всегда готов прийти на помощь, предложить воды, передвинуть подушку, растереть спину, сыграть какую-нибудь успокоительную мелодию. Он угадывал ее желания чуть ли не прежде, чем она сама их осознавала. Ничто его не смущало, не вызывало затруднений. О чем бы она ни попросила, он любую просьбу выполнял немедленно, понимал с почти пугающей проницательностью, что именно ей требуется, поэтому ей не приходилось тратить силы на объяснения. Так велика была его чуткость, что она доверяла ему уход за собой, предпочитая его присутствие обществу других, даже бабушки Элен.

Все это ее сильно тревожило. Мара прекрасно помнила и высоко ценила его слова, произнесенные, когда она была еще очень больна, но не собиралась всерьез на них полагаться. Родерик был наделен огромным чувством ответственности, вынуждавшим его, как она опасалась, винить себя в случившемся. Кроме того, он обладал поразительной способностью читать в сердцах мужчин и женщин. Возможно, именно эти качества заставили его произнести слова, которые не соответствовали действительности, но были, как он считал, крайне необходимы ей. Она не подозревала и не обвиняла его во лжи, просто принятый им для себя кодекс чести заставлял его всегда ставить на первое место благополучие близких. Этот кодекс был достаточно гибок, чтобы позволить ему говорить полуправду во благо ближнему. И в то же время этот кодекс, принятый им добровольно, был строг. Как только слово дано, его уже нельзя взять назад. Это пугало Мару больше всего.

«Если моя любовь может тебя удержать…» Разумеется, его любовь могла бы ее удержать, только он никогда об этом не узнает.

Мара закрыла глаза и задумалась. Через несколько минут музыка смолкла. Она почувствовала, как распрямились пружины кровати, когда Родерик поднялся на ноги, услыхала, как он отдал тихий приказ. Гвардейцы прервали свои занятия и потихоньку вышли. Она хотела их остановить, но поняла, что визит действительно утомил ее.

Однако, когда принц подошел к кровати, остановился, глядя на нее, а потом повернулся, чтобы уйти, она окликнула его:

— Родерик?

— Отдыхай, — сказал он. — Я вернусь позже.

— Что случилось с де Ланде?

Ответа не последовало. Мара открыла глаза.

— Я его убила, да?

— Он был предателем своего короля и убийцей. Его сгубила жажда власти.

— Но убила его я.

— Некоторые люди сами напрашиваются на смерть. Они искушают судьбу и своих ближних, пока кто-нибудь не сжалится над ними и не положит конец их жалкому существованию.

— Он даже не был дворянином, но многого сумел добиться — поста в министерстве, влияния, власти… И он мог рассчитывать на большее. Зачем же он всем этим рискнул ради возведения на трон наследника Бурбонов?

— Дворянское звание можно даровать ударом шпаги по плечу и росписью пера. Для некоторых это непреодолимое искушение.

Отойдя от постели, Родерик закрыл коробку шоколада, стоявшую на столике, поправил вазу с цветами.

— Кто же пообещал ему дворянство?

— Те же люди, которые заплатили ему, чтобы нанять убийцу, а потом убрать его вне зависимости от того, выполнит он свою задачу или нет. Те же люди, которые намекнули ему, что я уже не раз свергал правителей с трона, поэтому из меня выйдет отличный козел отпущения. Эти люди могли пообещать ему титул и богатство в обмен на некоторые услуги.

— Легитимистский кружок, поддерживающий графа Шам-борского?

— Мы можем лишь гадать, но наверняка никогда не узнаем. В любом случае, это не имеет значения. Революция закончилась.

— Юный граф Парижский стал королем?

— К сожалению, нет, а может быть, и к счастью — все зависит от политических взглядов. Герцогиня Орлеанская отправилась вместе с сыном во дворец Бурбонов на встречу с Ассамблеей, чтобы потребовать корону для юного графа. Ассамблея уже была готова отдать корону, но тут ворвалась толпа оборванцев, возможно, нанятая легитимистами либо подстрекаемая социалистами. Чтобы спасти ситуацию, Ла-мартин объявил о создании временного правительства под эгидой реформистов, в состав которого должны войти также несколько социалистов из «Отель-де-Виля». Во Франции установилась Вторая республика во главе с Ламартином.

— Долго она продержится?

— У меня есть сомнения на сей счет. Управление страной требует трезвой головы и зоркого глаза, не оставляя места идеализму. В этой борьбе почти не принимали участия бонапартисты. Они ждут своей очереди за кулисами — ждут, когда Ламартин споткнется или пропустит реплику. Как только это случится, они выступят.

— И Луи Наполеон станет королем.

— Или императором, как его дядя.

— Думаешь, он посмеет? — нахмурилась Мара.

— Люди тихие зачастую оказываются самыми отчаянными честолюбцами.

— Как де Ланде.

Родерик повернулся к ней лицом:

— Нет, не как де Ланде. Честолюбие Луи Наполеона устремлено на созидание, на возвращение гордости и славы Франции, а не на разрушение существующего порядка в расчете на личную выгоду. Я понимаю и уважаю твои чувства, Мара. Умение сопереживать делает нас людьми. Поток жизни несет нас всех, и отнять жизнь даже у бешеного пса — значит уменьшить силу всего потока. Тем не менее бешеных псов приходится убивать. Я сожалею лишь о том, что сам этого не сделал, когда была возможность.

— Чтобы самому нести ответственность?

— Для меня это была бы привилегия.

Она посмотрела прямо ему в глаза:

— Ответственность лежит на мне. Это моя привилегия.

— Ты так говоришь, — заметил он с улыбкой, зажегшей огоньки в его синих глазах, — потому что тебе представился случай спасти мою никчемную шкуру?

— Назовем это компенсацией за причиненный ущерб.

Его улыбка угасла.

— За какой ущерб? — резко спросил он.

— За предательство.

— Ах вот оно что, — протянул Родерик. — За это я получил компенсацию давным-давно.

— А в тот последний вечер?

— Я проявил самонадеянность. Я напрасно не рассказал тебе обо всем заранее. Я слишком многого ждал от… формы общения, ограниченной по своей природе.

— Что ты имеешь в виду?

— Я думал, что умею читать твои мысли. А на самом деле это были всего лишь мои собственные эгоистические пожелания.

— Нет!

Мара резко села в постели и тут же снова упала на подушки, вскрикнув от боли. Ее дыхание стало прерывистым и хриплым.

Родерик с проклятием бросился к ней. Поддерживая ее сзади, он отбросил подушки и уложил ее на постели прямо на спину, потом развел в стороны полы блузы и расстегнул пуговички ночной рубашки. Он действовал без колебаний, ничуть не заботясь о приличиях. Мара знала, что он много раз проделывал это раньше, но тогда она была в забытьи, а теперь в сознании.

Боль, ничего общего не имевшая с раной в боку, поселилась у нее в груди, пока его руки касались ее, отыскивая новое кровотечение, какой-то признак того, что рана открылась. Но вот напряжение ушло из его черт, морщинки вокруг глаз разгладились, и ей пришлось проглотить ком, застрявший в горле. Легче было сердиться на него, чем позволить себе растрогаться, растаять от одной лишь его близости, от того, как участливо он склоняется над ней. На мгновение его пальцы коснулись ее груди, пока он проверял бинты. Она шлепнула его по руке.

— Со мной все в полном порядке!

— Верно, — согласился Родерик с легкой улыбкой. — Я и сам это вижу.

Он хотел снова застегнуть на ней ночную рубашку, но Мара опять оттолкнула его руку:

— Я сама.

— Я не могу позволить тебе переутомляться. — С этими словами он принялся застегивать пуговицы.

— Мне это не грозит, пока ты вокруг меня суетишься.

На этот раз Мара схватила его запястья. Увы, лишив Родерика доступа к пуговицам, она и сама его лишилась, но слишком поздно поняла, что ситуация зашла в тупик.

— Я в твоей власти, готов исполнить любое повеление. Чем же ты недовольна?

— О, я просто счастлива! Одно плохо: ты готов прибежать по первому зову, но не уходишь, когда в тебе нет больше надобности.

Пульс у него на запястьях под ее пальцами бился часто и неровно. Это открытие взволновало Мару.

— Я начинаю понимать. Стыдливый, хрупкий цветок, твое целомудрие оскорблено, — проговорил он с ласковой насмешкой и сочувствием, в то же время бросив полный лукавого восхищения взгляд на ее обнаженную грудь. — Сможешь ли ты когда-нибудь меня простить?

Он мог бы с легкостью освободиться из ее захвата, состязание в силе между ними было бы просто смешным, и они оба это знали. Как знали и то, что, лежа на спине с обнаженной грудью, разметавшимися по простыне черными волосами, горящими от негодования щеками, охваченная чувственным волнением и запоздалым смущением, она представляет собой пиршество для глаз, и ему этого довольно. Он упивался зрелищем, и в то же время в его взгляде сквозила такая нежность, что у нее перехватило дух.

Ее уязвимость неудержимо влекла его. Он склонился над ней, готовый коснуться ее зовущих губ.

И тут за дверью раздался резкий, нетерпеливый стук. Не дожидаясь ответа, кто-то рывком распахнул дверь. В спальню вошел мужчина среднего роста, представительной наружности, лет пятидесяти с небольшим. У него были небольшие аккуратные усы и бородка, посеребренные сединой, волосы на макушке начали слегка редеть. Оливково-смуглая кожа еще больше потемнела под южным солнцем. Глубокие морщинки вокруг темно-карих глаз выдавали природное добродушие и готовность посмеяться, но сейчас, при виде открывшейся ему картины, в его глазах вспыхнул безудержный гнев.

— Что все это значит? — потребовал он.

— Я мог бы задать тот же вопрос… — начал Родерик.

— Папа! — вскричала Мара.

— …но только, — плавно закончил Родерик, — это кажется совершенно излишним.

Когда напуганная до полусмерти Мара выпустила его руки, он выпрямился и с невозмутимой грацией повернулся к незнакомцу, загородив ее собой. У него за спиной она дрожащими пальцами торопливо застегнула пуговицы рубашки, расправила и стянула на груди полы блузы.

— Вы, мой господин, конечно, не кто иной, как мсье Андре Делакруа, — продолжал Родерик, отвесив образцово вежливый поклон. — Полагаю, вас должным образом приняли в Доме Рутении, но хочу от своего имени сказать вам: «Добро пожаловать».

За спиной у отца Мары в дверях появилась Анжелина. К веселью в ее сочувственной улыбке примешивалась тревога.

— Вам тоже нет нужды представляться, — самым оскорбительным тоном бросил в ответ Андре. — Я где угодно узнал бы отпрыска Рольфа. Вы даже внешне — вылитый его портрет, не говоря уж о том, что он передал вам свою бесконечную наглость!

— Благодарю вас, мсье.

— Это был не комплимент! Может быть, вы все-таки соизволите объяснить мне, что вы тут делаете с моей дочерью?

— Нет.

Этот простой, односложный ответ возмутил Андре больше, чем любая цветистая речь.

— Не соизволите? Я получаю от дочери страшное письмо с описанием событий, которые я могу назвать разве что невероятными. Проделав многонедельный путь, чтобы восстановить для себя полную картину произошедшего, я узнаю, что мою дочь подстрелили, а войдя в ее комнату, вижу, как вы силой навязываете ей свое внимание, пока она в постели! Как ее отец, я требую полного отчета о ее пребывании под вашей крышей!

— Вам не понадобился бы этот отчет, если бы вы, как и подобало отцу, сопровождали ее в Париже.

Андре смерил его испепеляющим взглядом.

— Уж не хотите ли вы прочесть мне проповедь об отцовском долге, сударь?

— Кто-то же должен это сделать, — невозмутимо ответил Родерик, ничуть не испугавшись гнева Андре.

Анжелина вышла вперед и встала между сыном и своим бывшим женихом.

— Прошу вас, мне кажется, не стоит…

— Я хочу остаться наедине с дочерью, — сказал Андре.

— Это невозможно.

— Послушайте, молодой человек, может, вы и принц, но командуйте теми, кто готов повиноваться. Надо мной и над моей дочерью вы не имеете власти.

Мара заметила, как желваки выступили на скулах принца. Его руки сами собой стиснулись в кулаки. Она попыталась сесть и умоляюще произнесла:

— Родерик…

Он услыхал ее мольбу, оглянулся на нее и, увидев, что она пытается приподняться, поспешил на помощь. Его рука стальным обручем обхватила ее плечи, другой рукой он собрал и подложил ей под спину подушки.

— Как видите, — тихо сказала Анжелина, обращаясь к Андре, — мой сын заботится о Маре. Он не отходит от нее с тех самых пор, как она была ранена. За это время он стал опытной сиделкой.

— Мужчины обычно не работают сиделками при больных дамах.

— Большинство мужчин, — мягко поправила она. — Но есть и другие мужчины, которые не боятся болезней. Мужчины, которым по плечу любая задача.

Ее слова не смягчили Андре.

— И все-таки я хочу поговорить с дочерью. Я вынужден просить, чтобы меня оставили с ней наедине.

Родерик повернулся к нему:

— Мара не выдержит долгого обсуждения событий, о которых она уже написала вам в письме.

— Но она в состоянии выдержать ваши грубые приставания? Мне следует вызвать вас на дуэль!

Дуэль. При мысли об этом Мара пришла в ужас.

— Папа, не надо! Родерик…

— Я в вашем распоряжении, сударь. Но было бы лучше, если бы вы прошли со мной в мои апартаменты, где я готов ответить на любые ваши вопросы.

— Прекрасно, но я предпочитаю правду.

В комнате наступило напряженное молчание. В нагретом, благоухающем цветами воздухе явно собрались грозовые тучи. Андре нанес Родерику страшное оскорбление, за которое любой другой человек поплатился бы жизнью. Мара протянула руку и коснулась рукава Родерика. В глазах у нее стояли слезы.

Он ее не разочаровал. Ровным, решительным тоном он проговорил:

— Я, разумеется, приукрашу факты лишь настолько, насколько это необходимо, чтобы укрепить доброе мнение, сложившееся у вас обо мне, сударь.

Мара перевела взгляд на отца:

— Скорее от него можно ожидать, что он скроет правду, чтобы защитить меня, а всю вину возложит на себя. Сделайте на это скидку, отец, и прислушайтесь к его словам. Никто лучше, чем он, не сможет объяснить вам, что здесь произошло.

— О, я знаю, — Андре бессильным жестом вскинул и уронил руки, признавая свое поражение. — Высокопарное объяснение, составленное в таких замысловатых выражениях, что добираться до сути — все равно что выдирать зубы у дракона. Но раз уж он готов стерпеть оскорбление, нанесенное ему в его собственном доме, пожалуй, мне стоит хотя бы выслушать его.

Он подошел к постели, с неуклюжей лаской обнял дочь и прижался губами к ее лбу. Потом, с вызовом бросив взгляд на Родерика, он пообещал вернуться позже и вместе с принцем вышел из комнаты.

Мара проводила их взглядом. Один был высокий, стройный, золотоволосый, другой — уже полнеющий, седеющий, но оба бесконечно дороги ее сердцу. Слезы покатились у нее из-под ресниц.

Анжелина подошла и оправила постель: отложила в сторону мандолину Родерика, вытащила оказавшуюся под подушкой забытую книгу Мары. Досадуя на себя за слабость, Мара отерла слезу краем простыни и спросила у своей крестной матери:

— Как вы думаете, они не подерутся?

— Они будут испытывать друг друга, но вряд ли их ссора дойдет до опасного предела, пока Родерик сохраняет самообладание.

— Да разве он может сохранить самообладание, когда ему брошен такой вызов?

Анжелина тепло улыбнулась ей.

— Тебе ли не знать? Никто, насколько мне известно, не испытывал его терпение сильнее, чем ты.

— Я думала, что его отец… — начала Мара, но тут же сообразила, что подобное замечание вряд ли польстит королеве.

— Да, конечно, но ты женщина, ты наделена такими свойствами… для испытания мужчин, каких у Рольфа нет.

Мара ответила ей слабой улыбкой.

— А где король?

— Будучи человеком, наделенным почти сверхъестественным чутьем на неприятности, он меня покинул, предоставив мне одной приветствовать твоего отца.

— Я хочу спросить, король не против его приезда сюда?

— Может быть, он и не слишком доволен, но я об этом не узнаю, если только он не решит, что я скучаю без его ревности.

Мара устало откинулась на подушку.

— Значит, у него, как и у его сына, ничто и никогда не бывает просто и ясно?

— Ну почему же? Они оба говорят напрямую в тех случаях, когда обычные люди прибегли бы к тактичному иносказанию. Но я утомила тебя своей болтовней, — покачала головой Анжелина. — Тебе еще что-нибудь нужно?

Как просто было бы продолжить разговор с матерью Родерика, хотя бы ради того, чтобы снова и снова слышать и произносить его имя, узнать о нем еще что-то новое! Но это не привело бы ни к чему хорошему. К тому же это было больно.

Она заставила себя улыбнуться:

— Нет, спасибо.

— Что ж, пойду позабочусь, чтобы приготовили комнату для Андре. Я могла бы послать к тебе Джулиану или Труди, но, полагаю, раз ты устала, тебе лучше отдохнуть. Может быть, даже вздремнуть.

Мара кивнула. Через минуту она услыхала, как за Анжелиной закрылась дверь. Спать ей совершенно не хотелось. Что сейчас говорят друг другу Родерик и ее отец? Об этом страшно было даже подумать. Никогда раньше она не видела своего отца таким расстроенным. Не в последнюю очередь, решила она, его уязвила справедливость упрека, брошенного ему Родериком: отец считал себя виноватым, отпустив ее с бабушкой в Европу без сопровождения. Они покинули Луизиану в разгар сезона, когда сок из собранного на плантациях тростника выжимают и делают из него сахар. Этот процесс требовал внимания и присмотра со стороны хозяина, особенно в этом году, так как от собранного урожая зависело благополучие всего хозяйства, пострадавшего от кризиса. И все-таки Андре чувствовал, что это не оправдание.