Обольщение по-королевски (№2) - Цыганский барон

Ее нервы натянулись, как скрипичные струны. Де Ланде здесь! Это значит, что он следит за каждым ее движением. Известно ли ему, что она еще не выполнила его приказ? И что он на это скажет?

Трудно было, не вызывая подозрений, оторваться от компании, в которой она находилась, но иного выбора у Мары не было.

— Извините, — вставила она при первой же возможности, — мне кажется, меня зовет принцесса Джулиана.

Она прошла через комнату, остановилась, чтобы поговорить с принцессой, отпустив какое-то веселое замечание по поводу собрания, а затем пробралась сквозь толпу туда, где стоял де Ланде. Он выбрал укромное место — за плакучей ивой в лакированной деревянной кадке. Рядом у стены стояли рыцарские доспехи. С трудом сохраняя на лице светскую улыбку, Мара заговорила без всяких предисловий:

— Что вам надо?

— Вы прелестно выглядите! Продавец был прав: вам идут яркие цвета.

— Вы не затем сюда пришли, чтобы делать мне комплименты.

— Нет, но я начинаю спрашивать себя, не глупо ли я поступил, послав вас сразу к принцу. Надо было дать вам несколько частных уроков в том, как наилучшим способом заручиться… ну, скажем, расположением мужчины.

— Принц очень проницателен. Ему не следует нас видеть, ведь предполагается, что я не помню своих знакомых. Повторяю: что вам надо?

Он посмотрел не нее долгим, пронизывающим взглядом, но в конце концов кивнул.

— Бал виконтессы Бозире почтит своим присутствием сам король. Луи Филипп прибудет ровно в десять вечера. Вы позаботитесь не только о том, чтобы принц присутствовал на балу, но чтобы он стоял у входа, когда войдет король. Вам ясно?

— У входа? Но где именно? Я не знаю ни дома, ни расположения комнат!

— Это не имеет значения. Просто позаботьтесь, чтобы он оказался у главного входа ровно в десять вечера.

— В десять. У главного входа. Что с моей бабушкой?

— Пока с ней все в порядке.

Де Ланде поклонился и отошел. Мара не сразу поняла, что его спугнуло приближение Родерика. Принц решительным шагом направлялся к ней. Он улыбался, но эта улыбка ее не обманула.

— Разве я… нет, все мы — разве мы проявили к вам недостаточно внимания? Почему вы считаете нужным рыскать здесь среди зелени и разговаривать с незнакомцами?

Она вздернула подбородок:

— Рыскать?

— Может, мне следовало сказать «скрываться»?

— Я не знала, что есть что-то незаконное в разговоре с гостем на литературной вечеринке. Вы могли бы меня предупредить.

— Мог бы, но не счел нужным.

— Как, по-вашему, я должна была себя вести? Держаться рядом с вами? Но у меня создалось впечатление, что вы пытались предостеречь меня от подобного поведения.

— И вас это задело? — прищурился он.

Мара слишком поздно поняла, что вступать с ним в словесную пикировку — себе дороже. Конечно, ее задело, что он с такой легкостью преодолел свое влечение к ней и даже счел нужным мягко и деликатно оттолкнуть ее. Но лучше уж признаться в этом сейчас, чем позволить ему продолжать расспросы о де Ланде.

Мара опустила ресницы.

— Ни одной женщине не хочется думать, что она вела себя слишком откровенно.

— Не хочется?

Ее смутила и встревожила веселая искорка, вспыхнувшая в его глазах, словно ему вспомнилось что-то приятное.

— Мне кажется, мужчинам это тоже не нравится.

— Ну, это зависит от мужчины… и от женщины, конечно. — Он протянул руку, поднял забрало рыцарского шлема и с лязгом дал ему упасть.

У Мары вдруг возникло впечатление, что ему неловко за свои слова и он хотел бы взять их назад. Значит, он о них сожалеет. Но почему? Может быть, потому, что в них прозвучало больше правды, чем он хотел ей открыть? Однако обдумать как следует эту мысль она не успела: он опять повернулся к ней.

— Вы знакомы с Ламартином? У него лицо аристократа и душа мясника. Поэт, ставший политиком, — самый страшный человек на свете.

Бабушка Элен и ее престарелая кузина дружно осуждали Альфонса де Ламартина за радикализм, проявлявшийся в его речах в палате депутатов, а также за публикацию на протяжении нескольких последних лет восьмитомной «Истории жирондистов», где он отстаивал права пролетариата. Они называли его предателем интересов своего класса, отъявленным негодяем, пытающимся свергнуть самое стабильное и миролюбивое правительство Франции за последние сто лет.

По внешности он был настоящим аристократом, как и говорил Родерик: прямая, стройная фигура, удлиненное умное лицо, светло-каштановые волосы, седеющие на висках. Кроме того, Мара обнаружила, что он остроумен и у него приятные, мягкие манеры. Поболтать с ним было истинным удовольствием, особенно после тяжелых объяснений с де Ланде и Родериком.

Вниманием Родерика завладела весьма решительная дама в сногсшибательном шелковом туалете цвета шартрез с черными горошинами, расшитом целыми милями черной шелковой тесьмы. Однако он почти не прислушивался к тому, что она говорила. Его взгляд был устремлен на женщину в темно-синем платье, которую он называл Шери. Она перестала болезненно краснеть и улыбалась легко и естественно, без натянутости, вызванной страхом или чувством вины. Странная боль вспыхнула у него в сердце, когда он увидел ее веселой и беспечной: ведь в разговоре с ним она всегда была настороже. Но она была прекрасна. Игра газового света над головой придавала особую матовость ее коже, подчеркивала безупречный овал и тонкие черты ее лица, серые глаза казались особенно глубокими благодаря цвету платья. С каждым днем она все больше разжигала его любопытство. И дело было не только в том, что у нее не было прошлого; некая загадка заключалась в ней самой, он это чувствовал.

Ему хотелось позволить ей остаться загадкой, дождаться, пока она сама вспомнит свое прошлое или начнет доверять ему настолько, что откроет ему свою тайну. Раз или два ему даже приходило в голову, что он предпочел бы ничего не знать. Возвращение памяти означало бы, что она должна покинуть его и вернуться к себе домой. А если выяснится, что она что-то скрывает, что она пришла к нему с какой-то тайной целью, лучше бы ему этого не знать.

И все же он должен был все выяснить. Слишком многое было поставлено на карту, он не мог позволить себе таких донкихотских жестов, как укрывательство под своей крышей женщины, которая могла его предать.

Лука указал ему на де Ланде, узнав в нем человека, который говорил с Шери в магазине тканей. И в этот вечер он заговорил с ней еще раз. Родерик решил, что это не может быть простым совпадением. Де Ланде был хорошо известен не только как служащий министерства иностранных дел, но и как светский человек, любитель гризеток, разбивший немало сердец. Им следовало заняться вплотную, выяснить, что он собой представляет на самом деле.

Родерик бросил взгляд на Луку. Цыган мотнул головой в сторону двери, давая понять, что де Ланде покинул салон. Родерик едва заметно кивнул. Лицо его было мрачным. Лука, стремительный и бесшумный как тень, выскользнул из зала следом за французом.

Гости разошлись уже за полночь. Выйдя на Королевскую площадь, они обнаружили, что идет снег. Снежинки уже укрыли булыжную мостовую пушистой мантией в дюйм толщиной и образовали мягкое золотистое сияние вокруг газовых фонарей. Редкие порывы ветра взметали их, заставляли плясать в воздухе, собираться в кучки у тротуаров и у корней голых деревьев в середине площади.

— Как это прекрасно! — воскликнула Мара, раскинув руки и пытаясь поймать ускользающие снежинки. В южной части Луизианы, откуда она была родом, снег шел раз в пять лет или того реже, да и тогда это был всего лишь жиденький мокрый снежок, который таял, не достигая земли.

— Прекрасно? Чушь! — фыркнул Этторе, дрожавший от холода в своем мундире.

— Ступайте осторожно по этому булыжнику, — предупредил Жорж, взяв Мару под руку. Но она все же поскользнулась, и он обхватил ее за талию.

Джулиана огляделась кругом.

— А где Лука?

— Ушел по делу, — ледяным тоном ответил Родерик.

Жак наклонился, зачерпнул пригоршню снега рукой в перчатке и слепил снежок. Его глаза блеснули озорством, когда он огляделся вокруг, но, встретив взгляд принца, бросил снежок и со старательной небрежностью отряхнул ладони.

— Гм-гм, — расслышала Мара рядом с собой осторожное покашливание Жоржа. Он тоже посмотрел на Родерика и увидел в его лице нечто такое, что заставило его убрать руку с талии Мары, предоставив ей для опоры только локоть.

Они молча направились к Дому Рутении.

Неужели Родерик приревновал ее к своему гвардейцу? Этот вопрос занимал Мару, пока Лила помогала ей готовиться ко сну. Он стала вспоминать тот момент, когда он подошел к ней после ее разговора с де Ланде, и перебрала в уме все детали того, как он выглядел и что говорил. Потом она так же подробно вспомнила, что произошло на Королевской площади, вспомнила даже тот день, когда он застал ее за акробатическими упражнениями со своей гвардией. Она изображала вершину пирамиды, а они рассыпались и поймали ее на руки. Неужели его действительно влекло к ней, но он противился своему желанию? Неужели именно по этой причине он в этот вечер был в дурном настроении?

Маре в это не верилось. Она готова была признать, что сумела пробудить в нем интерес, легкое, преходящее влечение, но его стойкость к ее чарам была вызвана, по ее мнению, какими-то скрытыми от нее причинами. Он мог сколько угодно уверять, что хочет избавить ее от будущих сожалений или в том, что у него нет времени на женщин, но истинная причина, в этом она не сомневалась, лежала гораздо глубже. Он относился к ней с опаской. Он ей не доверял, вот и все.

В случае с Деннисом само ее физическое присутствие, прикосновение ее тела заставило его потерять голову. Родерик тоже, когда она оказалась в его объятиях, не стал размышлять о последствиях и колебаться, он уже готов был заняться с ней любовью, но ему помешало внезапное появление сестры. Если бы их не прервали, она стала бы любовницей принца и ей больше не пришлось терзаться сомнениями.

Ее совсем не прельщало положение любовницы принца, она вовсе не жаждала заводить с ним роман, но больше всего на свете ей хотелось положить конец мучительному ожиданию того, что неизбежно должно было случиться.

Мара замерла с гребнем в руке, черные волосы струились у нее по плечам. Что, если она просто придет к нему ночью? Может быть, ее присутствие, ее женское тепло заставят его забыть о сомнениях?

При мысли об этом сердце замерло у нее в груди, а руки задрожали так сильно, что она торопливо положила щетку. Как на это решиться? Посмеет ли она? После того, как он расправился с Труди, после его предупреждения, после того, как он продемонстрировал в этот вечер свое дурное настроение, как же ей решиться на такое?

— Что случилось, мадемуазель?

— Все в порядке, Лила, — ответила она, заставив себя улыбнуться. — Ты можешь идти.

Дверь за горничной закрылась. Мара выждала, пока шаги девушки не стихли в коридоре, а затем подхватила подол ночной рубашки и, не давая себе времени передумать, вышла из спальни.

Пол холодил ее босые ступни, холодные сквозняки пробирались под рубашку. Большинство свечей в жирандолях, освещавших путь, уже выгорело, ей пришлось идти почти в полной темноте. За высокими окнами лежала глубокая тьма и тишина снежной ночи. Мара видела лишь свое собственное смутное отражение в свинцовых стеклах окон.

Она прошла через самую середину дома, где анфилады комнат образовывали косой крест, разделявший четыре двора. Перед ней открылась маленькая прихожая, ведущая в восточное крыло, где располагались апартаменты принца. Дверь налево вела в смежные спальни гвардии. Прямо по ходу лежала личная гостиная принца, а за ней — его спальня и гардеробная. Далее шел его кабинет с письменным столом, заваленным книгами и бумагами, а еще левее, под углом, находились апартаменты короля и королевы. Мара помедлила всего секунду, чтобы убедиться, что у дверей нет часового, повернула тяжелую бронзовую дверную ручку и вошла в личную гостиную Родерика.

Она обогнула стол, кушетку, кресло со скамеечкой для ног. Расположение двери в спальню ей хорошо запомнилось в ходе генеральной уборки. Уже через несколько секунд ее пальцы коснулись филенки и нащупали дверную ручку. Она нажала на ручку, осторожно приоткрыла тяжелую дверь и проскользнула внутрь.

В спальне не было слышно ни звука: ни храпа, ни посапывания, ни размеренного глубокого дыхания спящего человека. Неужели он так тихо спит? А может, его нет в комнате? Вдруг он работает в соседнем кабинете? Но под дверью не было видно ни единой искорки света.

Кровать принца стояла на возвышении, как и ее собственная, но эта кровать в резной позолоченной раме была поистине необъятной. Изголовье, увенчанное резным, позолоченным и раскрашенным гербом Рутении, уходило к самому потолку, откуда свисали шелковые, подхваченные петлями с обеих сторон драпировки. Мара напомнила себе, что ни в коем случае нельзя задеть эти драпировки: их движение могло разбудить такого настороженного человека, как Родерик.

Носком ноги она коснулась возвышения. Мара осторожно взошла на него, перенося весь вес на следующую ступеньку, прежде чем оторваться от предыдущей. По-прежнему ни звука. Она подошла еще ближе, ее муслиновая сорочка скользнула по простыням. Легким, как перышко, прикосновением она обнаружила драпировки и, наклонившись над постелью, протянула руку перед собой.

Ее запястье оказалось в железном захвате, неумолимая сила потащила ее вперед, она потеряла равновесие и ахнула от неожиданности. Ее волосы взметнулись вокруг нее, она упала на спину, а сверху ее придавило тяжелым весом, лишившим ее всякой возможности двигаться. Сильное, мускулистое бедро прижало к матрасу ее ноги. Второе запястье тоже попало в плен, обе руки оказались заведенными за голову.

— Обольстительная и гибкая, благоухающая, как мечта мусульманина о рае. Ты пришла отправить меня туда или будешь сама меня сопровождать?

— А ты… как… думаешь? — проговорила она, задыхаясь под давящей на грудь тяжестью.

Давление вдруг ослабло, ее запястья были свободны.

— Смею ли я предположить, что ты пришла сюда не для того, чтобы отправить меня на тот свет?

Мара сделала глубокий вдох и попыталась проглотить застрявший в горле ком тревоги вместе с приступом истерического смеха.

— У меня… нет оружия. Можешь… обыскать, если хочешь.

— Интересное предложение, — усмехнулся он.

Его невозмутимый, прохладный тон никак не вязался с жаром, охватившим его тело. Эта сдержанность свидетельствовала о железной воле, не позволяющей телу взять верх над разумом. Чувствуя, что сейчас расплачется, Мара провела пальцами по его груди и почувствовала, как мускулы стальными буграми выступают под порослью вьющихся волосков, потом скользнула пальцами вниз по его животу, следуя за узенькой дорожкой волос. Хорошо еще, что темнота надежно скрывала краску стыда, залившую ее лицо.

Принц судорожно втянул в себя воздух и отбросил ее руку, но уже в следующий момент обхватил ладонью подбородок и приник губами к ее губам. Это был обжигающий, пылкий поцелуй — безжалостное вторжение под напором ярости и долго сдерживаемого желания. Его губы грубо смяли ее нежный рот. Его язык проник внутрь, преодолел сопротивление ее язычка, пробрался в сладкую глубину.

Сердце Мары больно колотилось, кровь стучала у нее в голове и бурным потоком разливалась по венам. Из ее груди исторгся тихий стон, который мог означать что угодно: расстройство, гнев или наслаждение.

Он резко отпрянул, судорожно перевел дух.

— Ты не гурия, не наложница из гарема, не жрица тайных радостей, милая Шери. Что ты здесь делаешь?

— Разве ты… Неужели ты меня не хочешь?

Она почувствовала себя шлюхой и вдруг, в мучительно остром приступе прозорливости, поняла, что именно этого он и добивался.

— Хочу ли я тебя? А какое это имеет отношение к делу?

Услыхав эти слова, произнесенные со сдержанной яростью, она вздрогнула, как от пощечины.

— Я просто… просто хотела быть с тобой. Разве это плохо?

Он отодвинулся от нее и вскочил с постели. Вспыхнуло желтое пламя серной спички. Окутанный этим слабым желтым светом, Родерик зажег на ночном столике свечу в серебряном шандале.

Пламя свечи закачалось, освещая то один, то другой темный угол комнаты, но потом выровнялось и залило мягким светом приподнявшуюся на локте Мару. Ее глаза превратились в пару глубоких темных колодцев, на дне которых горело по огоньку, мягкие изгибы и впадины ее тела проступили под тонким муслином. Подол ночной рубашки скомкался и сбился, обнажая точеные икры и тонкие щиколотки. Родерик смотрел на нее, ощущая в груди глубоко спрятанную боль, не имевшую ничего общего с неутоленным плотским желанием. Она казалась такой гордой с этим вздернутым подбородком и стоячим кружевным воротником, обрамлявшим безупречную чистоту шеи и груди, но в ее глазах таилось униженное, виноватое выражение. Это он ее унизил, он заставил ее чувствовать себя виноватой! Ему стало стыдно, но он прогнал это чувство, энергично встряхнув головой. Ее губы ярко рдели и припухли от его поцелуя.

— Вопрос в том, — сказал он тихо, — правильно ли это?

Мара никак не могла отвести глаз от его великолепной наготы.

— Вот уж никогда бы не приняла тебя за пуританина.

— Надеюсь, что и за дурака тоже.

Нет, дураком он точно не был. Мара чувствовала, что разговор выходит за пределы ее понимания, она оказалась в безнадежном положении и не знала, как из него выбраться. Судорога пробежала по ее телу. Драгоценное время утекало между пальцев. Только мысль о бабушке Элен — такой хрупкой, но наделенной поразительным умением радоваться жизни, — удержала ее на месте и заставила продолжать.

— Ты позволил Сарусу думать, что я твоя любовница, и теперь все так считают, даже твои телохранители. Так в чем же разница?

— Разница в том, что я знаю правду и ты ее знаешь. Ты мне не любовница.

Сам Родерик в эту минуту чувствовал себя дураком. Разумные доводы, которые он себе приводил при ярком свете дня, сейчас, в неверном пламени одной-единственной свечи, утратили всю свою убедительность. Ему ничто не угрожало, он оградил себя от возможности предательства, он был настороже и не собирался терять голову. Если эта женщина не дорожит своей честью, почему он должен ею дорожить? Но его смущало именно ее безрассудство в сочетании с явной неопытностью — смущало куда больше, чем мысль о том, что он, возможно, впустил предательницу в свой дом.

— Но я могла бы стать ею.

В этих словах, произнесенных очень тихо, послышалась мольба. Она протянула к нему руку.

Темно-золотистые брови нахмурились, сошлись на переносице. Он взял ее чуть дрожавшие пальцы.

— Замерзшая любовница, полная страха, мольбы и ледяной нежности, — насмешливо проговорил Родерик. — Как я могу устоять?

Он отпустил ее пальцы, наклонился ниже и подхватил ее на руки. Повернувшись кругом, так что ее волосы взметнулись вокруг них черным вихрем, Родерик вышел из спальни, пересек свою гостиную и попал в прихожую. Там горел свет. Михал в одних только белых брюках от мундира стоял в дверном проеме, ведущем в спальни гвардии. Сарус, согбенный от старости и усталости, в домотканой ночной рубахе, стоял рядом с кузеном принца. Было ясно, что их разбудил шум ссоры.

Мара закрыла глаза. Ей хотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю. Она чувствовала, как к глазам подступают горькие слезы отчаяния. На один краткий, безумный миг ей показалось, что Родерик собирается обнять ее, прижать к груди, согреть в своей постели. Эта надежда разлетелась вдребезги. Когда он вышел в коридор, она поняла, что он несет ее обратно в ее собственную спальню.

— Я еще не разучилась ходить, — сказала Мара, едва сдерживая слезы.

Он не ответил.

Это был долгий переход. Мара ощущала силу его рук, слышала мерное биение его сердца. Ее кожа горела в тех местах, где она была вынуждена прижиматься к нему. Их тела разделяла только тонкая ткань ее ночной рубашки. У него на руках она чувствовала себя в безопасности. И с необычайной остротой ощущала его присутствие — как мужчины, как принца. Они были так близки… Ей хотелось повернуться, обвить руками его шею, прижаться к нему всем телом. И выданные ей указания были тут ни при чем. Ей хотелось заставить его желать ее как женщину, вызвать у него настоящий мужской отклик.

Но надежда на это стремительно таяла, сменяясь сожалением и стыдом, а вслед за ними столь же стремительно пришло возмущение. Надменный деспот! Его напускное участие было просто издевательством. Как он смеет отталкивать ее да еще с такой легкостью? О, как ей хотелось заставить его пожалеть об этом, хотя бы для того, чтобы вернуть себе самоуважение. Но как это сделать? Он казался неуязвимым.

Родерик резким толчком распахнул дверь в ее спальню и, пользуясь светом свечи, горевшей на столе, прошел к кровати. Опустив ее на постель, он отступил на шаг.

Мара торопливо поднялась на колени и, протянув руки, схватила его за плечи. Они оказались теплыми и твердыми, мускулы были напряжены, но, к ее удивлению, он не отстранился. Она встретила взгляд его синих, как кобальт, глаз. В ее собственных глазах читался вызов. А потом она прижалась губами к его твердым, гладким, красиво вылепленным губам, провела по ним кончиком языка, заставила их раскрыться. Он качнулся к ней навстречу. Упоенная своим торжеством и еще каким-то чувством, которого она не смогла распознать, Мара провела ладонями по его плечам и сплела пальцы у него на затылке, углубив и продолжив поцелуй.

Но что заставило ее отодвинуться — расчетливость или сомнение в собственной решимости? Может быть, Родерик сделал какое-то легкое движение, встревожившее ее, или она сама испугалась своего растущего желания? Ответа на этот вопрос Мара не знала, но, как бы то ни было, она разжала руки и отодвинулась.

— Доброй ночи, — прошептала она.

Секунду он смотрел на нее, и лицо его было совершенно непроницаемым. Потом плавным и гибким движением хорошо тренированного атлета он повернулся и вышел из комнаты.

Мара рухнула на постель, закрыла лицо руками и прижалась лбом к коленям. Что же ей теперь делать? Надо взглянуть правде в глаза: вполне возможно, что ей не удастся проложить себе дорогу в постель принца. Что же будет с ее бабушкой, если она потерпит неудачу? Что предпримет де Ланде?

Ее преследовали эти жизненно важные вопросы, но был и еще один, не дававший ей покоя: как ей завтра посмотреть в глаза Родерику?

Она чувствовала себя израненной, измученной, словно только что побывала в бою. Грудь болела, губы горели, но больше всего в этом отчаянном бою пострадала ее гордость. С одинаковой страстью она жаждала мести и забвения — все, что угодно, лишь бы избавиться от пережитого унижения. И в то же время к ней пришло облегчение. Увидев, как Родерик обращается с людьми, вызвавшими его неудовольствие, она понимала, что ей удалось выйти из столкновения с ним почти без потерь. Она имела право испытывать облегчение.

Самообладание принца стало для нее откровением. Она думала, — несомненно, под влиянием своего опыта с Деннисом, — что мужчинам вообще не свойственно самоотречение, что они слепые рабы своих желаний. Родерик желал ее, этого он не смог от нее скрыть. Однако он не пошел на поводу у своего желания. По каким-то непонятным ей причинам он отказался от легкой добычи. Несмотря на ее доступность, ее объятия, даже ее мольбы, он нашел в себе силы отвергнуть ее.

Мара села в постели, откинула назад упавшие на лицо волосы и стала обдумывать поведение Родерика, сравнивая его с поведением Денниса Малхолланда. Постепенно ей стало ясно, что, оставшись с ней наедине в летнем домике, Деннис утратил самообладание. Он повел себя как ребенок, оставшийся один в кондитерской. Ему случайно представилась возможность удовлетворить свои желания, и он ухватился за нее обеими руками. При этом он ни минуты не думал о Маре, ее судьба его совершенно не заботила. У нее были все основания сердиться на него в тот вечер и отказаться от замужества. И он это знал. Его смерть ничего не изменила.

Ей показалось, что огромное черное облако, давившее на нее все это время, вдруг рассеялось. Она ни в чем не виновата. Деннис Малхолланд погиб не по ее вине. Она не была роковой искусительницей, лишившей его всякой возможности сопротивляться, а затем отправившей на верную смерть. Это он проявил слабость, он сам сделал выбор. Он мог бы удержаться, когда она упала в обморок, мог бы пощадить ее чистоту и невинность, но он этого не сделал.

Почему же она раньше об этом не подумала? Может быть, из-за замужества, навязанного ей отцом и Деннисом словно в наказание за грехи? Или дело было в раскаянии за свое легкомыслие, или в общественном мнении, как будто ожидавшем, что она возьмет часть вины на себя? Или в религиозном воспитании, в притче об изгнании из рая, возлагавшей ответственность за слабоволие Адама на плечи Евы?

В чем бы ни была причина, только поведение балканского принца сегодня ночью открыло ей глаза на свои заблуждения. По крайней мере, за это она должна быть ему благодарна. Но ей было бы куда легче испытывать благодарность, если бы она могла никогда больше не видеть Родерика.

Следующее утро принесло с собой прусского воздыхателя Джулианы. Около одиннадцати утра Сарус, затянутый в безупречную ливрею, несколько напоминающую гвардейский мундир, нашел Мару в ее маленькой гостиной, где она обсуждала с поварихой обеденное меню на этот день. Он сухо поклонился и подал визитную карточку на серебряном подносе.

— В чем дело? — спросила она, взяв карточку и глядя на нее в полном недоумении. Имя на карточке, предваряемое длинным списком титулов, ничего ей не говорило.

— Это кронпринц, мадемуазель.

— Наверняка он пришел с визитом не ко мне. Отнесите это принцу Родерику.

— Принц вот уже полчаса как совещается с Лукой. Он приказал его не беспокоить.

— В таком случае кронпринцу придется подождать.

— Но пруссак… проявляет нетерпение.

— Пруссак? О! — До Мары наконец-то дошло, о ком идет речь. — Может быть, вы известите принцессу Джулиану о его прибытии?

— Принцесса еще не покидала своей спальни.

— Разве он не может подождать, пока она встанет и будет готова его принять?

Сарус помедлил, глубокие морщины тревоги избороздили его старое лицо.

— Он не привык ждать. Он может отправиться на поиски принцессы Джулианы, и тогда она…

— Да, могу себе представить, — торопливо кивнула Мара. Джулиана будет недовольна, и все об этом узнают. Подобного скандала всеми силами следовало избежать.

— Хорошо. Я буду там через минуту.

Когда она вошла в парадную гостиную, прусский кронпринц стоял у одного из окон и смотрел вниз на засыпанный снегом двор. Заслышав ее шаги, он повернулся и поклонился по-военному, щелкнув каблуками.

— Мадемуазель, я прошу прощения за то, что оторвал вас от работы.

— Не стоит извиняться. — Мара сделала реверанс и указала ему место напротив себя на кушетке. Он был высок и хорошо сложен, с могучей бочкообразной грудью. Ему было под сорок, его светлые усы поражали своей пышностью, особенно по контрасту с обритой наголо головой. — Желаете чего-нибудь прохладительного? Прекрасно. Тогда чем я могу вам помочь?

Он откашлялся.

— Это весьма деликатное дело.

Увидев, что он умолк, Мара спросила:

— Оно касается принцессы Джулианы, не так ли?

— Совершенно верно. Обворожительное существо. Я получил разрешение ее отца ухаживать за ней.

— Вот как?

— Она молода и легкомысленна. Она сама не знает, чего хочет.

Мара, уже начинавшая чувствовать себя престарелой вдовствующей тетушкой, про себя подумала, что это описание совершенно не подходит Джулиане. Но вслух она ничего не сказала, только ободряюще кивнула.

— Одним словом, она от меня сбежала. Она здесь?

— Разве Сарус вам не сказал? Да, она приехала погостить к брату.

— Что ж, это хорошая новость. Могу я ее увидеть?

— Предупреждая вашу просьбу, Сарус уже пошел справиться, дома ли она.

— Я должен ее видеть!

Его горячность встревожила Мару: кровь прилила к его лицу, жилы на шее вздулись так, что, казалось, были готовы вот-вот лопнуть. Что же ей делать, если он вскочит и бросится обыскивать дом? Этого она не знала.

— Давно вы знакомы с Джулианой? — спросила Мара в надежде отвлечь его.

Где же Джулиана? А Родерик? Хоть кто-нибудь! Почему никто из гвардейцев не заглянул в гостиную хотя бы из любопытства? Неужели никто не захотел взглянуть на «лысого пруссака»? Может, они тоже совещаются с Родериком?

— Мы познакомились в Рутении, в королевском дворце. С того дня прошло два месяца.

Во дворе под окном застучал дверной молоток. Где-то залаял Демон, и в ответ раздалось пронзительное тявканье Софи, китайской собачки Джулианы. Мара воспряла духом: похоже, ее спасение было близко.

— Разве это не собачка Джулианы? Значит, она где-то здесь! Она никуда не ходит без своей любимицы.

— Это Париж, ваше высочество. Здесь есть места, куда нельзя пойти с собакой.

Где же Сарус? Неужели он не может хотя бы узнать, намерена Джулиана принять своего визитера или нет? В полном отчаянии Мара задала дурацкий вопрос:

— Надеюсь, снег не помешал вам в пути?

— О, это пустяк. Я ехал всю ночь без остановки. Снег перестал еще до рассвета.

В эту минуту горничная отворила дверь.

— Господа Дюма, отец и сын.

Но не успели новые гости войти, как в гостиную, высунув язык и стуча когтями по паркету, ворвался Демон. Рядом с ним семенила Софи, волоча за собой усеянный бриллиантами поводок. Они принялись носиться вокруг кушетки, однако, заметив незнакомого, остановились как вкопанные. Александр Дюма-старший вошел в комнату со своей обычной добродушной улыбкой, ничуть не смущенный шумом и суетой. Позади него шел молодой человек с вьющимися золотисто-каштановыми волосами и светло-голубыми глазами на несколько меланхоличном лице.

— Мадемуазель Инкогнито! — вскричал Дюма-отец. — Желаю вам доброго утра! Я привел своего сына, пожелавшего лично познакомиться с такой очаровательной и таинственной молодой дамой. Надеюсь, вы не против?