— Да?

— Ты все еще хочешь покинуть этот дом?

— Мне кажется, это наилучшее решение.

— Возможно, но сама-то ты этого хочешь?

— Я сбита с толку, — тихонько призналась Мара. — Я не знаю, что происходит. Меня защищают или просто хотят от меня избавиться? Или и то и другое вместе? Я не знаю, вправду ли Родерик хочет на мне жениться или он действует по необходимости? Из чувства долга?

— Или бросает кому-то вызов?

— Да, и это тоже.

— Ты могла бы остаться и подождать развития событий.

— Я не хочу ждать!

Но даже если бы она обнаружила, что Родериком движет искреннее желание жениться на ней, это ничего не изменило бы. Он был увлечен не ею, а некой фантазией, которую сам себе придумал. Этот придуманный образ, прихотливый и переменчивый, ненадолго очаровал его, разжег в нем желание. Он ее совсем не любил; она ему даже не нравилась! И стоит ему узнать ее получше, разгадать ее загадку, понять, что она собой представляет на самом деле, как он утратит к ней всякий интерес.

— Молодость нетерпелива, — вздохнула бабушка Элен. — Некоторые вещи требуют времени.

Мара почти не прислушивалась к ее словам. Глядя прямо в лицо бабушке, она спросила:

— Почему король Рольф так настроен против меня? Он не хотел, чтобы Джулиана вышла за прусского кронпринца, так что речь идет вовсе не о голубизне крови. Что же нужно, чтобы он остался доволен?

— Ты могла бы задать ему этот вопрос — просто из любопытства, — если бы осталась здесь.

— Думаете, он подозревает, что я могла помогать де Ланде по каким-то политическим мотивам… даже несмотря на то, что он держал вас заложницей?

Бабушка Элен поджала губы.

— Полагаю, это не исключено.

— Мне бы не хотелось уезжать, оставляя его в этом заблуждении. Не хочу, чтобы он так скверно думал обо мне.

— Конечно, нет. Это было бы ужасно.

— Есть кое-что еще. Если мы покинем Дом Рутении прямо сейчас, сразу после выхода этой ужасной статьи, это может выглядеть как бегство. Мне кажется, было бы лучше для всех, если бы этого удалось избежать.

— Совершенно верно! — горячо поддержала ее бабушка.

— И потом, есть еще моя крестная. Я так много слышала о ней… мне хотелось бы с ней познакомиться и поговорить. Это выглядело бы странно и невежливо, если бы, пробыв здесь одну ночь, мы покинули дом до ее приезда. Мне ни за что на свете не хотелось бы оскорбить ее чувства.

— Мне самой очень хотелось бы снова ее увидеть.

— Да, я в этом не сомневаюсь.

Была еще одна причина, но Мара не могла заставить себя заговорить о ней с бабушкой. Пока она наблюдала, как Родерик разговаривает с отцом, ее охватило сильнейшее желание узнать, что он за человек на самом деле, что скрывается за его внешней суровостью, есть ли какие-то чувства в его душе или он живет, руководствуясь одним лишь рассудком. Ей не хотелось даже гадать, откуда в ней взялась эта потребность, она лишь признала, что такое желание у нее есть.

— Так решено? Мы остаемся? — спросила бабушка.

— Да, решено, — ответила Мара. Капитуляция далась ей не без борьбы и никакой радости не доставила.

Прошло несколько дней, и жизнь постепенно вошла в относительно нормальную колею. После визита короля Рольфа к редактору бульварного листка, опубликовавшего скандальную заметку, газета поместила опровержение. Толпа оборванцев, собравшаяся у Дома Рутении, постепенно рассеялась, тем более что гвардейцы по своей собственной инициативе стали посменно нести караул у ворот. То ли Родерик был слишком занят, то ли мешало присутствие Рольфа, но по ночам он не тревожил сон Мары.

Король и его сын продолжали враждовать, но это не мешало им вместе принимать толпы визитеров, которые принялись осаждать посольство, как только распространилась новость о приезде короля. Бабушке Элен негласно была поручена роль хозяйки дома, и эту роль она исполняла, сидя во главе стола или в своем кресле у камина. Король относился к Маре покровительственно, Родерик то поддразнивал ее, то не замечал. Гости поначалу бросали на них исподтишка полные любопытства взгляды, но Мара была окружена такой почтительностью со стороны домашних, что скандальный интерес вскоре угас. Ежевечерние собрания в гостиной продолжались, но их теперь посещали в основном люди немолодые, поэтому и тон разговора стал более сдержанным, чинным и скучным. Сборища постепенно становились все менее многолюдными.

В таком положении дел были свои преимущества. Маре больше не приходилось притворяться, будто она потеряла память, и следить за каждым своим словом. Теперь она могла вести себя естественно, рассказывать о Луизиане и тамошних обычаях, не боясь выдать себя, свободно задавать членам гвардии все те вопросы, которые ей так давно хотелось задать.

Она выяснила, что Леопольд, отец Михала, женился на одной из фрейлин Анжелины, жизнерадостной темноволосой женщине, подарившей ему девять детей. Они жили в большом каменном замке в горах над долиной, и старая крепость лишь издалека казалась мрачной: в ее нерушимых стенах звенел, не смолкая, смех и раздавались веселые крики. Сам Михал по окончании своей военной службы у Родерика собирался найти себе жену и осесть в родовом замке вместе с братьями и сестрами, выращивать лозы, делать вино не хуже, чем во Франции, и продолжать свой род.

Близнецы Жорж и Жак оказались сыновьями Освальда, еще одного из членов гвардии Рольфа, некогда посещавшего Луизиану. У их отца тоже был брат-близнец, но он уже умер. В настоящий момент близнецы наперебой ухаживали за одной белошвейкой, отчаянной кокеткой, державшей обоих в подвешенном состоянии. Они были безраздельно преданы Родерику и готовы следовать за ним хоть на край света.

Этторе, граф Чиано, рассказал Маре столько историй о том, чему был свидетелем, и о подвигах, которые совершил сам, что у нее все безнадежно смешалось в голове. Он был неутомимым говоруном, великолепным рассказчиком, его истории всегда были пронизаны юмором. В свободные от службы часы он писал роман, основанный на событиях его жизни, который, по его словам, должен был превзойти все, что когда-либо вышло из-под пера господина Дюма. И в самом деле, в романе было столько темниц и заброшенных замков, столько томящихся в неволе девиц, спасаемых героем, смуглым и опасным красавцем, отчаянным повесой, что он наверняка должен был наполнить золотом карманы автора, который признавал, что его книга не лишена налета непристойности, но совсем небольшого, как раз в меру.

— Твой роман запретят, — сказала ему Труди. — Его поместят в папский список опасной литературы.

— Только из-за того, что, по моему мнению, герой должен быть надлежащим образом вознагражден за спасение девиц? А что тут такого плохого?

— Твой герой похож на тебя.

— Ну и что? — спросил маленький итальянец, гордо выпрямляясь и расправляя свои пышные усы.

Труди обратилась к Маре, кивнув в сторону Этторе:

— Он считает себя Эросом девятнадцатого столетия.

Этторе бросил на нее похотливый взгляд искоса.

— А ты думаешь, это не так?

Светловолосая амазонка усмехнулась в ответ:

— Эрос Этторе.

Этторе покачал головой и обратил на Мару скорбный взгляд:

— Она ничего не смыслит в литературе. Она считает, что это шутка. Угораздило же меня влюбиться до безумия в эту белобрысую гренадершу, которая по невежеству своему смеется надо мной!

Он поднялся на ноги и ушел, грустно понурив голову. Труди засмеялась:

— Смешной он! Мне кажется, эта его великая любовь ко мне — самая большая шутка… Разве не так?

Самым загадочным оказался цыган Лука. Он не поддавался никакому определению. Он был членом гвардии и носил военную форму, но на нем она выглядела иначе, чем на других, — напоминала скорее костюм повесы, а не строгий военный мундир, хотя трудно было сказать, за счет чего достигается подобный эффект. Он выполнял все положенные уставом упражнения, тренировался на силу, ловкость и быстроту рефлексов во дворах и галереях Дома Рутении так же усердно, как и остальные гвардейцы, и все же казался непредсказуемым.

Кроме того, было непонятно, зачем он вообще пожелал примкнуть к гвардии. Дело было не в преданности хозяину. Лука уважал Родерика, безропотно выполнял его приказы, но в его поведении не чувствовалось преклонения, он не стремился стать своим в компании гвардейцев. Он охотно общался с ними, смеялся и пил вместе с ними, но частенько ускользал из их общества и проводил время в одиночестве. Не увлекали его и внешние атрибуты военной экипировки: он гордился своим мундиром, но носил его, только когда того требовали обстоятельства, а когда они этого не требовали, с удовольствием надевал свою цыганскую одежду. Обычно он спал в одной из комнат, занимаемых гвардией, но иногда покидал дом и ночевал во дворе под открытым небом.

Мара временами думала, что настоящим магнитом, удерживающим его в Доме Рутении, является Джулиана. Он первым бросался со всех ног услужить принцессе и всегда был готов ее сопровождать. Часто, когда она на него не смотрела, он следил за ней исподтишка, а однажды Мара видела, как он поднял оброненную Джулианой перчатку и сунул ее себе в карман. Однако он не изыскивал предлогов, чтобы остаться с ней наедине, а находясь в ее обществе, почти не раскрывал рта. Он был загадкой — красивый, опасный, неуправляемый, но верный и готовый в любую минуту прийти на помощь.

Не кто иной, как Лука, пригласил все общество, собравшееся в доме, посетить цыганский табор. Цыгане уже начинали проявлять недовольство: ограничения, наложенные на них Родериком, стесняли их свободу. Они прослышали, что в Париж приехал король Рольф, и хотели, чтобы он посетил их стоянку вместе со своим сыном. Был обещан большой пир, песни и пляски до утра.

Запах жареной свинины и птицы приветствовал их задолго до того, как они добрались до стоянки. Густой, аппетитный аромат еды смешивался с терпким дымком, с запахами сена и лошадей. Повозки стояли в кружок и служили защитой от холодного, пронизывающего ветра. Внутри защитного круга рдели горячими угольями костры для приготовления пищи, а в самой середине большой костер, разведенный для тепла, высовывал к темному небу длинные языки рыжего огня. Вокруг костра были расстелены ковры, на них сидели и полулежали мужчины и женщины. Детей для тепла укутывали в ковры поменьше, а те, что постарше, носились вокруг костров наперегонки с собаками. Неумолчно играла музыка, слышались разговоры, смех, пронзительные крики детей.

Собаки первыми почуяли появление гостей и всей стаей бросились приветствовать их неистовым лаем, но Лука и Родерик усмирили их строгим окриком. А вот сами цыгане долго не могли успокоиться, когда среди них появился Рольф — их правитель. Приветственные крики и радостные вопли долго не смолкали, цыгане окружили его, каждый старался до него дотронуться. Он принимал эти знаки внимания с явным удовольствием, хлопал мужчин по спине, целовал женщин, бросавшихся ему на шею.

Его без долгих церемоний, но с большой любовью проводили к почетному месту у костра. Родерика усадили по правую руку от него, Мару заставили сесть рядом с принцем. Цыган, являвшийся, видимо, предводителем табора, грубоватый, видавший виды мужчина с морщинистым лицом и прямыми черными волосами, повязанными косынкой, сел по левую руку от короля, Джулиану усадили рядом с ним. По другую руку от нее сел Лука. Михал принес из кареты специально захваченный стул для бабушки Элен, поставил его рядом с Марой, а сам опустился на ковер. Остальные тоже разместились вокруг костра.

Чарки вина пошли по кругу, Родерику вручили мандолину. Зазвучала музыка цыганских скрипок. Страстная и нежная, она говорила о жизни, о любви, о свободе духа… Родерик подхватил контрапункт, из-под его пальцев полились мелодичные, чистые звуки.

Мара думала, что поездка к цыганам ее развлечет и позабавит. Вместо этого она ощутила умиротворение. Над головой у нее было открытое небо, усеянное звездами. Составленные в круг повозки и огонь костра защищали от ночного холода и ветра. Музыка успокаивала и в то же время волновала. Но больше всего ее тронули сами цыгане. Они не вмешивались, никак не проявляли своего любопытства, они принимали ее такой, как есть, без вопросов, без осуждения. Она была здесь. И этого с них было довольно. Она легко и радостно улыбнулась им.

Все вокруг нее тоже заулыбались, устроились поудобнее, с удовольствием выпили. Только когда напряжение ушло, она поняла, как они все были взвинчены до приезда в табор. Под масками невозмутимой светской вежливости, которые они все носили, скрывалось мрачное ожидание некой грядущей катастрофы. На этот вечер они позволили себе расслабиться, поверить, как верили цыгане, что жизнь — это просто жизнь, и какой бы она ни была, она все-таки куда лучше смерти. Именно эту мысль пытался втолковать ей Родерик, когда вытаскивал ее из Сены. В тот момент она едва расслышала его слова и, уж конечно, была не в состоянии их осмыслить, но сейчас они отчетливо прозвучали у нее в голове: «Слушай меня внимательно, моя дорогая, слушай хорошенько. Нет ничего хуже смерти…»

Он еще что-то сказал, но она не могла точно вспомнить. Это не имело значения. Его слова имели власть над ней, она дорожила ими.

В их круг забрела маленькая девочка, на вид ей было года полтора. Волосики у нее на головке вились мягкими, пушистыми черными колечками, глубокие черные глаза искрились смехом. Следом за ней подошла девочка постарше, лет пяти-шести. Она бранила сестренку, как мать, и пыталась увести ее прочь.

Малютка, едва научившаяся ходить, споткнулась на краю наваленных друг на друга ковров и чуть не упала в костер. Родерик подхватил ее одной рукой за юбку и усадил к себе на колени. Он отложил мандолину и подбросил девочку в воздух. Она издала восторженный вопль.

— Лакомый кусочек, а не поджаришь: слишком дорог, — сказал Родерик.

Малышка схватила его за волосы и звонко чмокнула в нос. Держа ее на руках, он обнаружил, что она еще и мокрая, и испустил мученический вздох.

— Слюнявая, назойливая, мокрая и чрезмерно любвеобильная. Как роду человеческому удалось выжить — для меня загадка.

Мара, глядя, как он терпеливо высвобождает свои золотистые кудри из цепких пальчиков и укачивает малышку на руках, щекочет носом ее нежную шейку, вдруг почувствовала, как глупая улыбка счастья расплывается у нее на губах. Она увидела принца Рутении с совершенно неожиданной стороны. Она не могла бы сказать, почему это открытие так удивило и обрадовало ее. Они с Родериком уже говорили о детях в вечер первой встречи, но он тогда никак не дал понять, что любит детей и умеет с ними обращаться.

Подали еду, и она оказалась великолепной. Сдобренная специями и чесноком свинина была восхитительно нежной, свежеиспеченный хлеб с хрустящей корочкой слегка отдавал дымком и представлял собой прекрасный гарнир. Все это запивалось большим количеством вина.

Они все еще ели, когда к лагерю подскакала целая кавалькада всадников в форменной одежде. Это были жандармы. Цыганский вожак отбросил ножку индейки, которую держал в руке, и поднялся на ноги. Вместе с Родериком, успевшим вскочить еще раньше, он подошел к полицейскому отряду.

Речь шла об украденной лошади, во всяком случае, такой слух шепотом пронесся по табору. Жандармы хотели бы отыскать пропавшее животное и вора. Родерик сказал в ответ, что цыганам нечего скрывать. Пусть полиция войдет в лагерь. Пусть присоединится к пирующим. Еды и вина хватит на всех. Угощайтесь. Пойте, пляшите, веселитесь.

Обходительный и учтивый, словно в своем собственном салоне, Родерик провел жандармов к костру и усадил на ковpax. Им принесли жареную свинину и вино. Вновь зазвучала веселая громкая музыка. Молодая женщина с красной, расшитой золотом шалью в руках выбежала к костру и пошла в пляс. Остальные цыгане принялись хлопать в такт. Плясунья крутилась, отбивала дробь, покачивала бедрами и томно поводила влажными черными глазами. Монисто звенело у нее на груди. Она кружилась все быстрее и быстрее, а в конце эффектно упала на колени перед Родериком и жандармами. Раздались аплодисменты, которые тут же смолкли, потому что музыка заиграла вновь. Это была медленная и чувственная, печальная мелодия. Плясунья поднялась, ее движения стали томными и плавными, обольстительными. Она танцевала для жандармов, щекотала концами шали их лица, но прежде всего она танцевала для Родерика.

Принц продолжал вежливо улыбаться, но в его глазах светилось восхищение. Наблюдая за ним, Мара почувствовала, как внутри у нее все стягивается тугим узлом. Она отвернулась. Демон сидел у ее ног, виляя хвостом и глядя на нее с мольбой. Она отдала ему свиное ребрышко, которое держала в руке, вытерла пальцы грубым полотенцем, потом взяла свою чашу и с жадностью выпила. Ощущение довольства и умиротворения исчезло. Причина была ей хорошо известна. Ревность.

Ее вынудили соблазнить принца, но при этом она совершила ошибку и влюбилась в него. Глупо это было — глупо, бесполезно и унизительно. Он принадлежал к другому миру, к миру привилегий и власти, к миру тщательно подбираемых политических альянсов. Даже если бы они, благодаря весьма призрачной и хрупкой связи между семьями, познакомились при обычных обстоятельствах, вряд ли им удалось бы преодолеть различия в общественном положении. После ее предательства и скандала, навлеченного ее действиями на них обоих, это было просто невозможно. Все, что ей оставалось, — сохранить свои чувства в тайне от него и сберечь хотя бы свою гордость.

Она отвернулась от Родерика, ее взгляд упал на Луку. Цыган сидел, обхватив рукой согнутые колени, и смотрел на принцессу Джулиану. Отблески костра играли на его смуглых чертах, отражавшиеся на его лице чувства были заметны даже постороннему глазу. Мара прочла в черных глазах цыгана ту же тоску, то же неутоленное желание, что ощущала в собственном сердце. Новый член гвардии был без памяти влюблен в сестру Родерика.

Танец продолжался. Предводитель табора сделал знак музыкантам играть помедленнее и сам пошел в пляс. Он перебирал ногами и делал повороты с царственной медлительностью, обходя кругом собравшуюся толпу. Наконец он выбрал женщину и с чарующей улыбкой поманил ее к себе. Она присоединилась к нему, и они прошлись глиссадой, встали спина к спине, начали медленно поворачиваться, раскинув руки, потом вдруг стремительно повернулись друг к другу лицом, сошлись и разошлись, в точности следуя музыкальному ритму. Положив руки на талию друг другу, они то сближались, то расходились в древнем брачном танце. Музыка играла все быстрее, и движения танцоров ускорялись вместе с ней. В финале мужчина подхватил на руки свою избранницу и унес ее в темноту за спиной у собравшейся толпы.

Время шло. Жандармы захмелели от выпитого, затянули песню, цыгане подхватили ее. Они пели старинные крестьянские песни и мотивчики из самых популярных водевилей, арии из опер Доницетти и Беллини, непристойные куплеты, исполняющиеся в кабачках на левом берегу Сены. К тому времени, как репертуар был исчерпан, о конокраде все давно забыли. Так велико было охватившее их чувство братского единения, что когда цыгане вновь предложили жандармам обыскать лагерь, те решительно отказались. Вскоре они уехали, чтобы представить отчет своему начальству.

Детей уложили спать. Бабушка Элен сонно клевала носом на своем стуле. Родерик опять взял свою мандолину и заиграл тихую, проникновенную мелодию. Скрипки подхватили ее, звуки сливались, поднимались, падали, страстно молили о чем-то.

Музыка проникла в душу Мары, растревожила боль, таившуюся у нее в груди. Она торопливо допила вино, поднялась на ноги, обогнула кружок, собравшийся вокруг Рольфа, и пошла вдоль стоявших по внешнему кругу повозок. Обнаружив просвет между повозками, Мара протиснулась в него. За повозками простиралась наполненная ветром тьма. Вдали от костра стало холодно, ее охватила дрожь, и она поплотнее закуталась в плащ.

От повозки, позади которой она стояла, доносился сладкий запах сена. Очевидно, здесь хранился корм для лошадей, которых выращивал этот табор. Дверцы сзади были открыты, клочки сена высыпались на землю. Сено станет мягким ложем, решила Мара, а стенки повозки защитят от ветра.

Мара просидела так всего несколько минут, когда расстроившая ее мелодия смолкла, и она с облегчением перевела дух. Позволив мускулам расслабиться, она откинулась на сено и закрыла глаза. Мысленно она приказала себе ни о чем не думать, попыталась последовать беспечной философии цыган. Жизнь есть жизнь. Каждый миг — это подарок. Радуйся ему.

Деревянный настил, служивший полом повозки, заскрипел под чьим-то весом, зашуршало сено. Открыв глаза, Мара заметила в проеме силуэт мужчины и с приглушенным криком рванулась в сторону. Надо было проскользнуть мимо него.

— Не пугайся, это всего лишь я, — сказал Родерик.

Она медленно опустилась обратно на сено, хотя сердце готово было выпрыгнуть у нее из груди.

— Что тебе нужно?

— Тебе не следует бродить здесь одной. Какой-нибудь горячий цыган мог бы принять это за приглашение.

— Он совершил бы ошибку.

— Да, но было бы уже поздно ее исправлять.

Мара не могла разглядеть в темноте его лицо и различала лишь слабое свечение белого мундира, когда он опустился на сено рядом с ней. Впрочем, даже в темноте угадывалось, что он крупный мужчина, и это заставляло ее особенно остро чувствовать, что она осталась с ним наедине.

— Мне надо вернуться к остальным, — торопливо проговорила Мара.

— Можешь не спешить, ведь теперь ты не одна. Ну, разумеется, если тебя гонит страх…

— Я не боюсь тебя.

— Тогда почему ты меня избегаешь?

— Я не избегаю!

— Ты покинула мою постель…

— Вряд ли ты ожидал, что я останусь!

— Но почему? Потому что я больше тебе не нужен? Потому что никто тебя не заставляет? Потому что приличия наконец-то соблюдены? Потому что король Рольф будет недоволен? Или потому, что я использовал страх, чтобы заставить тебя подчиниться, и ты не можешь мне этого простить?

— Все вместе взятое! — вызывающе бросила она в ответ.

— Тогда давай разберем все по порядку, и ты мне скажешь, почему все эти причины так важны для тебя.

— Ты прекрасно знаешь почему!

— Я знаю только одно: воспоминание о тебе мучает меня, преследует и не дает покоя. Лиловый бархат фиалок, перелив жемчужин… Я все еще это вижу. Я знаю, что все еще хочу тебя, и никакое королевство мне тебя не заменит. Я мечтаю прикоснуться к тебе, обнять тебя, пить мед твоих губ…

Чтобы прекратить поток его слов, она сказала:

— Тебе нужна женщина. Цыганская плясунья сумеет доставить тебе удовольствие.

— Значит, ты все-таки заметила. — В его голосе послышалось удовлетворение.

— Как я могла не заметить, когда ты с нее глаз не сводил! Ты млел и таял! Все это заметили!

— Ты ревновала.

— Ничего подобного!

Она отодвинулась от него, пытаясь выбраться из повозки, но он схватил ее за руку и потянул назад с таким проворством, что она опрокинулась на спину прямо в сено.

— Ты ревновала. — Он склонился над ней, прижав к полу ее руки. — Ты хочешь меня.

— Нет!

— Да. Ты не хуже меня помнишь наши ночи, когда утро наступало слишком скоро.

— Нет, — повторила она шепотом, но это было неправдой.

Он не стал с ней спорить, просто наклонился еще ниже и прижался губами к ее губам, смял эти нежные губы, пытаясь преодолеть их преграду. Наконец они разомкнулись. Он принял это как приглашение и не замедлил им воспользоваться. Его язык начал исследовать сладкие глубины ее рта, теплого и все еще сохраняющего вкус вина. Она подняла руки и сплела их у него на затылке.

Жизнь есть жизнь, ее нужно прожить. Вчерашний день ушел, завтрашний еще не настал. Настоящее, этот миг, здесь и сейчас — вот все, что у них есть. Нельзя отказываться от счастья, которое он предлагает, нужно сделать его ярким воспоминанием на будущее. Мара любила этого человека. В чем бы он ни был виноват, она не могла отрицать, что он воспламеняет ей кровь и заставляет сердце биться чаще. Обреченно вздохнув, Мара прижалась всем телом к сильному телу Родерика.

Их тела глубоко погрузились в теплое густое сено. Его душистый аромат напоминал о лете и жарком солнце. Оно тихонько шелестело при каждом движении — мягкое, чуть покалывающее кожу. Ветер задувал через поднятую стенку повозки, касался их ледяными пальцами, заставляя еще глубже зарываться в сено.

Губы Родерика обожгли ей щеку, подбородок, нежный изгиб шеи. Он обеими руками подобрал ее тяжелые юбки, подтянул их кверху, коснулся ее колена. Она тихонько застонала, почувствовав его теплую руку сквозь тонкую ткань панталончиков. Он положил ладонь на ее упругий, гладкий, плоский живот, а потом стремительным движением прижался к нему лицом. Действуя бережно и постепенно, он раздвинул ей бедра, нащупал разрез панталончиков. Она ощутила легкое прикосновение его загрубелых пальцев к самому чувствительному и беззащитному месту своего тела, а потом ее обожгло его дыхание, жар его рта.

Острый, губительный восторг проник в нее с такой силой, что у нее перехватило дух. Она была словно в забытьи, и в то же время все ее чувства обострились настолько, что ей казалось, она этого не выдержит. Никогда раньше она не чувствовала себя такой живой. Кровь стремительно бежала по жилам, сердце не умещалось в груди и при каждом ударе больно стукалось о ребра.

Она схватилась рукой за его плечо, ее мускулы напряглись, вся кожа горела жаром. Что-то пробивалось у нее внутри, расцветало, распускалось. Она мечтала ощутить его у себя внутри, ей хотелось этого больше всего на свете, хотелось охватить его собой, увести в самую глубь, в самую сердцевину, чтобы он стал частью ее, а она — частью его, чтобы можно было позабыть о различиях состояния и общественного положения. И чтобы это продолжалось без конца.

Она просунула руку между их телами и принялась расстегивать крючки его мундира. Он слегка отстранился, чтобы ей было удобнее, и стал помогать. Они освободились от одежды, сняли то, что больше всего мешало, и слились в одно целое, притягиваемые друг к другу словно магнитом, в шуршащем, сладко пахнущем сене.

— Мара, — прошептал Родерик, и этот шепот прозвучал как мольба и как благословение. Мощным движением бедер он глубоко проник в нее.

Захваченная этим страстным порывом, Мара двигалась вместе с ним, навстречу ему. Кровь оглушительно стучала у них в висках, дыхание стало прерывистым и частым, горящая жаром кожа увлажнилась. Их губы встретились и слились в самозабвенном поцелуе. Напряжение накапливалось, росло, стремясь к неизбежному величественному разрешению. И вот он пришел — бесшумный и великолепный взрыв, полный обольстительной магии. Не размыкая объятий, они соскользнули в блаженство забытья.

Они не знали, сколько времени прошло, но в конце концов их коснулось холодное дыхание ветра. Они неохотно отодвинулись друг от друга, сели и принялись поправлять и застегивать на себе одежду. Родерик справился первым и стал помогать Маре: застегнул крошечные пуговички на лифе ее платья, пока она приводила в порядок волосы. На полпути он наклонился и спрятал лицо в ложбинке между ее грудей.

И в эту самую минуту перед ними возник отец. Поставив одну ногу на приподнятый над землей пол повозки, он заговорил самым любезным тоном, но в его велеречивых интонациях звучала сталь:

— Какое грубое деревенское развлечение — кувыркание в сене! В нем отсутствуют утонченность, изысканность, даже здравый смысл, но оно может доставить своего рода приятный зуд. Надеюсь, опыт оказался впечатляющим, ибо он будет последним.