Мара бросила на нее быстрый взгляд и отвернулась.

— Ты не против, что я стала женщиной твоего брата?

— Против? С какой стати я должна быть против? Нет, ты на него благотворно влияешь. Не помню, когда я видела его таким увлеченным. Ему всегда все давалось слишком легко. У него и внешность, и ум, и сила, и безграничные способности, и благородное происхождение. Мать души в нем не чает, отец тоже его любит, хотя он слишком требователен, и они вечно сцепляются, как кошка с собакой. У него всегда было много женщин — из тех, кто оказывает лишь символическое сопротивление… или вообще никакого. Они такие поверхностные, их и ребенок может раскусить. Но ты для него загадка. У тебя нет ни прошлого, ни будущего, только настоящее. Он не может понять тебя, не может постичь твой ум, вот и бесится. Возможно, ты сама пожалеешь, если когда-нибудь вернешь себе память.

Неужели Джулиана полагает, что Родерик утратит всякий интерес к ней, как только узнает, кто она такая? Это не имеет значения, она сама скоро его покинет. Сразу после бала. И все-таки при мысли об этом ей стало больно.

Труди отказалась от бального платья. Выпрямившись во весь рост, — а она была на добрых два дюйма выше Джулианы, — она сказала:

— Я член гвардии. Зачем мне прятаться за юбками?

— Прятаться за юбками? — воскликнула Джулиана. — Юбки существуют не для того, чтобы за ними прятаться, а для того, чтобы показать, что ты женщина!

— Я женщина, с юбками или без юбок.

— Да, но…

— Прошу вас, оставьте ее в покое, принцесса Джулиана.

Эти слова принадлежали Этторе. Он подошел к ним, когда Джулиана и Мара отвели Труди в сторонку — в дальний конец длинной галереи.

Джулиана повернулась к итальянцу:

— Ну так поговори с ней сам! Она понятия не имеет, чего лишает себя. Она ни разу в жизни не танцевала, не флиртовала, не назначала свиданий на балу!

— Меня все эти вещи не интересуют! — вскричала Труди.

— Значит, ты окончательно загрубела и превратилась в мужчину. И во всем виноват мой брат.

— Он ни в чем не виноват. Не все женщины мечтают о танцах и свиданиях, о поклонниках и флирте.

— Откуда ты знаешь, что тебе все это не нужно, если ты ни разу не пробовала?

— Знаю. Я довольно тем, что у меня есть.

— Ты не понимаешь…

— Со всем уважением, принцесса Джулиана, — вновь вмешался Этторе, — это вы не понимаете. У некоторых женщин иные нужды, отличные от ваших. Они черпают удовлетворение из иных источников.

— А кроме того, — добавила Труди, — как я смогу служить принцу, если мне будут мешать юбки?

— Если ты все это делаешь ради него…

— Это не жертва. Это мой долг перед принцем Родериком и перед гвардией. Они рассчитывают на меня.

Вот откуда проистекает гордость Труди, подумала Мара. Она чувствует себя нужной. Ей этого довольно, во всяком случае пока. К тому же у Труди появился заступник. Когда Мара и Джулиана вышли из галереи, валькирия и маленький итальянец остались вдвоем, занятые тихим разговором.

Дни неслись с головокружительной скоростью. Погода по-прежнему стояла холодная, серая и унылая. Шел снег с дождем. Тем не менее поток гостей в Доме Рутении не иссякал. Приходили прославленные и скандально известные, влиятельные и ничтожные. Каждый вечер за обеденный стол садилось по двадцать-тридцать человек, многие оставались допоздна. Но когда гости наконец расходились, Родерик удалялся в свои апартаменты и уводил Мару с собой. Ее вещи постепенно перекочевывали в его спальню и оседали там, а сама она понемногу привыкла раздеваться и одеваться в его присутствии, привыкла к его ласкам, привыкла лежать рядом с ним в его огромной постели. Она начала верить, что он ищет не только телесных радостей в ее объятиях, но отдыха от забот и обязанностей, ни на минуту не дававших ему покоя в дневные часы.

Он начал понемногу рассказывать ей о себе, и Мара уже видела мысленным взором ребенка с льняными волосами, которым он был когда-то, непослушного мальчишку-бунтаря, вечно ссорящегося с властным отцом, вечно встающего на защиту матери, прекрасной и доброй Анжелины. Она видела горы и поросшие лесом долины Рутении; стремительно бегущие ледяные речки, деревушки и окруженные каменными стенами средневековые городки со старинными мостами, с которых смотрели скульптурные изображения святых или древних королей.

Иногда он пытался застать ее врасплох, задавая вопросы о ее прошлом, о ее собственном детстве. Но она наловчилась уходить от прямого ответа, молчать и многозначительно улыбаться. Порой ей начинало казаться, что у нее и впрямь нет никакого прошлрго, что она всегда жила в Доме Рутении с принцем и его свитой, всегда засыпала в объятиях Родерика и всегда будет в них засыпать. Она знала, что опасно привыкать к подобным мыслям, но ничего не могла с собой поделать.

Настал вечер бала. Наряды, заказанные Марой и Джулианой, прибыли накануне, и Мара повесила свое платье в шкаф в гардеробной Родерика. Там же было выложено ее белье, шелковые чулки и белые атласные бальные башмачки, расшитые жемчугом. Она пораньше приняла ванну, чтобы волосы успели высохнуть. Лила отполировала ее ногти. Перед балом ей полагалось отдохнуть, прилечь в шезлонге в спальне Родерика. Вместо этого она сидела, уставившись в огонь, стиснув руки перед собой, пытаясь ни о чем не думать.

Вот он и настал, этот вечер. Вот он — момент, ради которого она работала неделями. Вечер бала, тот самый вечер, когда она должна заманить принца в западню, устроенную де Ланде. Доверенное ей поручение будет выполнено, как только она войдет в двери резиденции виконтессы под руку с Родериком. Все, что произойдет потом, от нее уже не зависит. Но она всей душой желала знать, что же должно произойти. Ей приходило в голову, что Родерик может быть публично опозорен, хотя она и не представляла себе, в какой именно форме это может случиться. А вдруг его убьют? Или объявят главарем Корпуса Смерти, арестуют и бросят в тюрьму?

Она попыталась заставить себя думать о более благоприятном исходе. Вдруг речь идет о каком-то сюрпризе, розыгрыше, о каких-то почестях, награде, а может быть, даже о негласном смотре сил на предмет будущего союза между Францией и Рутенией? Нет, последнее было маловероятно. Дочери Луи Филиппа были замужем, его внучки еще лежали в колыбелях. А если бы речь шла о награде, принца просто пригласили бы к королю в Тюильри.

Дверь открылась у нее за спиной, и в комнату вошел Родерик.

— Хандришь в темноте? Бесполезное занятие, хотя многим оно нравится, насколько мне известно.

Мара подняла голову и бросила взгляд в окно. В самом деле, на дворе уже совсем стемнело. Она поднялась на ноги и повернулась к нему лицом.

— Я ждала, когда будет пора одеваться к балу.

— Не похоже, что ты радостно предвкушаешь это событие. Можешь не ехать, если ты передумала.

О, как велик был соблазн воспользоваться благовидным предлогом и отказаться от поездки! Если бы они вместе просто взяли и остались дома, с ним ничего бы не случилось. Он был бы в безопасности. Но тогда в опасности оказалась бы ее бабушка.

— Джулиана будет разочарована.

— Ничего, она это переживет.

А вот переживет ли Родерик эту ночь? Вот что не давало ей покоя. Она должна поехать на бал вместе с ним, но если предупредить его об опасности, может быть, все обойдется? Мара шагнула вперед и положила руку ему на рукав.

— Родерик… — начала она и запнулась.

— Говори, — настойчиво попросил он.

Она молча смотрела на него, ее глаза казались огромными на бледном лице. Сколько в нем жизни, сколько энергии… даже сейчас, когда он стоит неподвижно и смотрит на нее, склонив голову! Маре была невыносима мысль о том, что он отправится на бал в полном неведении, но как его предупредить? Она не могла. Стоит ей начать объяснять, что он должен быть осторожен, как придется выложить всю историю. Она не могла это сделать. Риск был слишком велик.

— Нет, ничего, — сказала она, выпустив его рукав, и отвернулась.

Родерик следил за ней, не спуская глаз. Вот опустились черными шелковыми веерами ее ресницы, волосы блестящими черными волнами окутывали ее до пояса, отблески огня вспыхнули в них, когда она отвернулась от него. Он глубоко вздохнул, преодолевая тяжесть в груди, вызванную разочарованием. Был момент, когда он подумал, что она готова довериться ему, рассказать все. Во всяком случае, она хотела все рассказать, в этом он не сомневался.

Что ж, можно считать, что это сигнал, хотя он не нуждался в сигналах. Этой ночью все должно решиться. Он догадался в тот самый момент, когда зашел разговор о бале, хотя и сам не смог бы сказать, что именно его насторожило. Должно быть, некое шестое чувство. А может быть, напряжение, которое он заметил в Маре, когда она заговорила о бале. Как будто речь шла о жизни и смерти.

Ладно, будь что будет. Он давно уже был готов ко всему, постарался предвосхитить любую случайность и теперь мог рассчитывать на успех. Больше ему ничего не оставалось.

И все же он не мог противиться настоятельной потребности завоевать ее доверие, каким-то образом развеять или подтвердить свои подозрения. Родерик подошел к Маре и положил руку ей на плечо.

— С тобой все в порядке?

Этот тихий вопрос, проникнутый подлинным участием, чуть было не погубил Мару. Она судорожно сглотнула и повернула к нему горящее краской стыда лицо.

— О да. Правда, я немного волнуюсь, ведь на балу будет такое изысканное общество! Я ни за что не пропущу такой случай.

Она держалась с таким мужеством, что в душе у Родерика вспыхнуло негодование, направленное против того, что заставляет ее так поступать. В тот же миг он понял, что, хотя ему небезразлично ее благополучие, больше всего на свете он боится ее потерять. Это открытие потрясло его. Ему хотелось, чтобы она принадлежала только ему одному до того самого момента в неопределенном и не представимом будущем, когда связывающее их волшебство исчезнет. Он мог бы этого добиться, если бы увез ее с собой прямо сейчас. Но поедет ли она с ним? Станет ли она его женщиной, захочет ли вести кочевую жизнь цыганской королевы? Отправится ли она с ним в Рутению? Если она откажется, он может заставить ее силой. Да, он может силой удерживать ее рядом с собой. Не имеет значения, скажет ли она ему когда-нибудь по собственной воле, кто она такая; удастся ли ему когда-нибудь узнать, чего именно она от него добивается. Он мог бы пренебречь правдой, если бы за нее пришлось заплатить расставанием с Марой.

Нет. Он не мог увезти ее с собой и сам не мог уехать. Пока еще не мог. Слишком многое предстояло сделать, слишком многое было поставлено на карту. Но он мог еще раз, может быть, в последний раз, сделать ее своей, пока не настал час одеваться на бал. Конечно, это жалкая замена той близости, которой он жаждал, но и в ней есть своя прелесть, решил Родерик.

— Тебе не о чем тревожиться, — сказал он вслух. — Ты будешь сиять, как яркая звезда среди тусклых планет, плыть, как лебедь в гусиной стае.

— Ты мне льстишь.

— Это невозможно, — пробормотал Родерик, взяв Мару за руку и поворачивая ее к себе лицом. Положив ее руку себе на плечо, он обнял ее за талию.

— Ты мне льстишь, и не без задней мысли, как мне кажется. — Она запрокинула голову и взглянула на него с вызовом.

— Возымеет ли действие моя лесть? — спросил он, не сводя глаз с ее соблазнительного рта.

Один последний раз. Лечь рядом с ним, еще раз ощутить его в себе… ей даже больно стало. Она качнулась к нему навстречу. Ее губы были в дюйме от его губ, когда она прошептала:

— Возымеет. Безусловно возымеет.

К тому времени, как Лила и Сарус прибыли, чтобы помочь им одеться к балу, Мара и Родерик уже снова сидели у камина — Мара в халате, Родерик в форменной рубашке и в лосинах. Они обменялись взглядом, полным безумного веселья, когда встали, готовясь снять одежду, только что натянутую впопыхах.

Но улыбка мгновенно растаяла на лице Мары, когда она удалилась вместе с горничной в гардеробную. К глазам подступили слезы, но она подавила их усилием воли. Глупо было так расчувствоваться. Она должна быть счастлива, что этот грязный сомнительный эпизод вскоре останется позади, что она освободится от своего фальшивого положения, выскользнет из лап де Ланде. То, что произошло у нее с принцем, ничего не значило. Ей необходимо как можно скорее вернуться в Луизиану, а как только она вернется, скрыться на плантации отца, если, конечно, он позволит, если примет назад свою опозоренную дочь. Дни будут идти незаметно, вскоре мир ее забудет, и сама она тоже забудет. Обязательно забудет, даже если на это уйдет вся ее жизнь.

Похоже, так оно и будет. Мара не знала, чего ожидать, не задумывалась всерьез над тем, что значит быть любовницей принца. Она не знала, каково это будет — лежать в его объятиях, просыпаться по утрам рядом с ним, наслаждаться его щедростью, заботой, удивительным умением любить. Ей будет всего этого не хватать, она это понимала уже сейчас. Об этой потере она будет сожалеть до конца своих дней.

Конечно, она сознавала, что это неправильно. Ей бы вздохнуть с облегчением, порадоваться, что больше не придется притворяться и носить маску, что можно будет вернуться к своей обычной жизни. Но в жизни никогда не бывает все так просто. Она привязалась к Родерику и к его гвардии, ей было не все равно, что с ними станется. Ей будет больно расставаться с ними. Гораздо больнее, чем она думала.

Наконец ее волосы были зачесаны наверх и массой блестящих локонов спускались из высокого шиньона в греческом стиле, а за левым ухом были приколоты два маленьких безупречных розовых бутона, срезанных в теплице. Были натянуты белые шелковые чулки и бальные башмачки. Платье бело-розового шелка было со всей возможной осторожностью надето через голову, чтобы не испортить прическу, и застегнуто сзади на крохотные жемчужные пуговички, расправлено поверх нижних юбок, укрепленных конским волосом. Длинные тонкие лайковые перчатки были натянуты выше локтя.

— Вы наденете ваши драгоценности, мадемуазель? — спросила Лила.

Мара видела, что они не нужны, но бриллианты подарил ей Родерик — он, конечно, решит, что она должна их надеть. Она кивнула.

— Прекрасно, — прошептала Лила, отступив на шаг, чтобы полюбоваться результатом своих стараний, когда колье, браслет и серьги были надеты. — На балу вам не будет равных!

Мара поблагодарила девушку, искренне восхитившись ее умением укладывать волосы. Лила постучала в дверь спальни и открыла ее, пропуская хозяйку вперед.

Родерик стоял у камина и смотрел на огонь, но, когда дверь гардеробной открылась, оглянулся на Мару. Он подошел к ней и поднес к губам ее руку, склонив голову в легком почтительном поклоне.

— Звоните в колокола, бейте в бубны, она грядет!

— Я опоздала? — растерянно спросила Мара.

— Ты воплощение красоты. Ослепительна и безупречна.

Она улыбнулась и окинула взглядом его сверкающий начищенными пуговицами парадный мундир, подчеркивающий ширину плеч. Ордена сияли у него на груди, золотистые волосы, аккуратно зачесанные назад, красиво блестели.

— Это ты ослепителен.

Он с легкой улыбкой отклонил комплимент, покачав головой, и продолжал:

— У меня есть только одно замечание.

Тут нахмурилась Лила и с воинственным видом выступила вперед:

— Что-то не так, ваше высочество?

Родерик бросил взгляд на Саруса, и старый слуга как по команде шагнул вперед, держа в одной руке обтянутую бархатом коробку, а в другой — нечто свернутое узлом. Он открыл коробку, и взорам собравшихся предстал драгоценный гарнитур: ожерелье из двух нитей чуть розоватого жемчуга с застежкой в виде крупной барочной жемчужины того же нежно-розового оттенка, жемчужный браслет и серьги.

— Искупительный подарок, — пояснил Родерик. — Надеюсь, ты простишь мне отсутствие вкуса, проявленное в прошлом.

Это был бесценный подарок. Столь необычные по окраске жемчуга, идеально подобранные по размеру, — на изготовление подобного гарнитура потребовались годы упорного труда. Они расплылись перед глазами у Мары, она сглотнула слезы, прежде чем поднять взгляд на принца.

— Не нужно было этого делать.

— Это было нужно мне.

Он сделал властный жест горничной. Лила расстегнула бриллиантовое колье и отступила. Родерик надел на шею Маре жемчужное ожерелье. Он ловко вынул серьги у нее из ушей, снял браслет с затянутого перчаткой запястья, отбросил их в сторону, как ничего не стоящие побрякушки, и заменил жемчугами. Потом он взял у Саруса узел и встряхнул его. Узел развернулся в великолепный горностаевый плащ. Родерик накинул плащ на плечи Маре и застегнул его у горла невидимой застежкой.

— Ты… ты слишком щедр, — запнувшись, сказала Мара.

Так велико было душившее ее чувство вины, что она не могла заставить себя взглянуть ему в глаза. Вместо этого она устремила взгляд на голубую ленту какого-то ордена, пересекавшую его грудь.

— Я законченный себялюбец, — возразил он. — Мне приятно видеть тебя в жемчугах, которые я сам выбрал. Будь я щедр, я дал бы тебе возможность отказаться, я не заставил бы тебя наряжаться для моего удовольствия. Будь я щедр, я давно уже отпустил бы тебя на волю или…

Он закусил губу. Бывали случаи, когда любовь к красноречию могла сыграть с ним злую шутку. Он чуть было не сказал, что будь он щедр, он взял бы на себя бремя ее тайны; заставил бы ее признать, что потеря памяти была притворством; вызнал бы у нее причину, по которой она пришла к нему; сказал бы ей, что она может не продолжать, что больше не обязана исполнять его прихоти и поминутно опасаться, что ее разоблачат. Он этого не сделал, нарушив тем самым свой собственный кодекс чести. Но сейчас уже было слишком поздно исправлять содеянное. Он и в самом деле был себялюбцем.

— Идем, — сказал Родерик, взяв ее под руку, — нас уже все ждут.

Гвардейцы бесцельно слонялись по салону. Никто не хотел присесть из страха помять безупречно отглаженную парадную форму с золотыми полосками на мундирах и небесно-голубыми лампасами на брюках. С ними была и Джулиана, прекрасная, как богиня, в платье цвета морской волны, в маленькой диадеме из бриллиантов и сапфиров и с перьями в прическе, подчеркивающими ее рост. Но у Мары сложилось впечатление, что в комнате слишком много белых мундиров, и лишь через минуту она поняла, в чем тут дело.

— Лука! — воскликнула она. — До чего же ты хорош!

— Наконец-то я стал членом гвардии, — подтвердил он, с гордостью поклонившись ей.

Форма облегала его гибкую фигуру, как вторая кожа, ради торжественного случая он даже вынул золотую серьгу из уха. Но в его черных глазах, когда он перевел взгляд с нее на принца и обратно, читалась тревога.

— Только этого нам и не хватало, — с притворной досадой проворчал Этторе. — Шут гороховый со склонностью к поножовщине да к тому же еще и вороватый.

Лука не стал обижаться.

— Ты оценишь мои таланты по достоинству, когда будешь голодать, а я добуду тебе еду.

— Ворованных кур? Думаешь, мы станем их есть?

— До последнего кусочка.

— Вместе с костями, — добавил Родерик. — Мы так уже делали. Идем?

Это был приказ, замаскированный под вежливый вопрос. Лука подал Джулиане соболье манто, все остальные надели плащи и в самом веселом расположении духа вышли во двор. Мару и Джулиану усадили в карету, принц и свита вскочили на лошадей. Грумы, державшие лошадей, отскочили в сторону, возница щелкнул кнутом, и вся процессия двинулась со двора на улицу через широко распахнутые кованые ворота. Позади остался Дом Рутении с освещенными окнами и дымящими на холодном ветру факелами у входа. Впереди лежала тьма неосвещенных улиц. Их ждал бал.