17.

Ночью над городом пронеслась гроза, и хотя к утру тучи начинали рассеиваться, заметно похолодало. Стоя перед открытым шкафом, Борис раздумывал, как одеться в такую погоду. Он выбрал узкие брюки с темными галунами вдоль наружного шва; к ним хорошо подойдут светлые башмаки из коричневой кожи. Застегнув сорочку на груди тремя перламутровыми запонками, он повязал поверх воротника туго накрахмаленный галстук с двумя небольшими, соединенными цепочкой булавками. Жилет он выбрал черный; от бокового кармана к петлице тянулась часовая цепочка с брелоками. Затем Борис надел сюртук, положил в карман платок из тонкого батиста. Головной убор? Цилиндр — не ко времени суток, котелок не по сезону… Пожалуй, мягкая широкополая фетровая шляпа.

В прихожей возле двери были прислонены к стене очень изящная трость с ручкой в форме кольца и зонт из серого альпага. Учитывая погоду, Борис взял зонт. Мимоходом подумав о том, заложена ли уже пролетка, он протянул руку, чтобы погасить газовый рожок…

Его рука наткнулась на электрический выключатель. И снова, как тогда в супермаркете, что-то щелкнуло в его сознании, какие-то блоки памяти встали на место. Борис воззрился на свое отражение в зеркале, как на призрак. Сюртук? Жилет с часовой цепочкой?!

Он бросился в кабинет. На стенах, как и раньше, висели три плаката прежних размеров, но другие. Ни Элтона Джона, ни Кэта Стивенса, ни Гровера Вашингтона. Это были олеографии с картин (как следовало из подписей) художника Беркоса: «Первоначальный вид местности, где основан С.-Петербург», «С.-Петербург в год смерти Петра Великого» и «Современный С.-Петербург». Все подписи были выполнены в орфографических нормах девятнадцатого века, что было естественно, ибо в углу каждой олеографии стояли крошечные цифры, год печати: 1895. Олеографии выглядели совершенно новыми … Как те деньги.

Швырнув на диван шляпу, Борис бессильно рухнул на стул. Он вспоминал разговор о деньгах с Эдиком Старцевым. Подделка, имитация? Чепуха. Это невозможно, а если возможно, требует кропотливых трудов, приобретения обширных познаний в разных областях… Бумажные деньги, монеты — не одно и то же. Нет, это не подделка. Деньги настоящие… И Борис не сомневался, что аналогичный результат дала бы аналитическая экспертиза этих олеографий.

Он не думал о том, как попали к нему в квартиру олеографии и одежда, которую он какое-то время этим утром считал свой, каждодневной. Он не и думал о причинах странных сдвигов в его сознании. Думать об этом не имело смысла. Самое очевидное из предположений — безумие, галлюцинаторный комплекс. И может быть, давний… Тогда какие-то (если не большинство) из событий последнего времени могли и вовсе не происходить в действительности. Но такое предположение не слишком занимало Бориса — возможно, потому, что не слишком его пугало. Сумасшествие — это всего лишь болезнь. Правда может оказаться намного страшнее…

Переодевшись в джинсы и куртку, Борис аккуратно разместил в шкафу предметы одежды из иного столетия (разумеется, все они были новыми, как же иначе?), поставил туда же трость и зонт. Потом он выдвинул ящик стола, нашел там визитную карточку Монка, набрал телефонный номер. Знакомый голос откликнулся сразу.

— Да, слушаю.

— Альберт Игнатьевич? Говорит Борис Багрянцев.

— Рад слышать. Вы надумали продать книгу?

— Я уже объяснял вам, что книги у меня нет.

— Тогда чего же вы хотите?

— В беседе со мной вы сказали: «Я хочу купить нечто, принадлежащее вашей семье».

— Да, ну и что же?

— Разве вам не известно, что у меня нет семьи?

— Я имел в виду не только теперешнее положение, но и прошлое.

— Но теперь… У меня нет семьи, нет никаких родственников. Теперь — нет?

Монк молчал с полминуты.

— Это не совсем так, Борис.

— Да?

— Да. У вас есть родственник, очень дальний… Право, не берусь установить степень родства… Александр Николаевич Верстовский. Ему около девяноста лет…

— Вы были у него?

— Конечно.

— Где он живет?

— Хотите его навестить?

— Да, хочу.

— Вы ничего не узнаете… Как и я ничего не узнал.

— Надеюсь, вы не намерены препятствовать?

— Помилуйте! Зачем? Записывайте адрес…

Борис потянулся за карандашом, записал продиктованный адрес в телефонную книжку.

18.

Этот дом выглядел очень старым… Вероятно, он был построен едва ли не раньше зданий в той части города, что теперь именовалась историческим центром. Борису представилось, что когда-то этот дом стоял на отшибе, вдали от другого человеческого жилья. И лишь много позже до него дотянулись городские кварталы, заключили его в кольцо… Возможно, все было и не так, но дом разительно отличался от окружавших его строений. Двухэтажный, длинный и низкий, сложенный из некогда красного, а ныне темно-бурого осыпающегося кирпича, он дышал гибельным запустением, если еще чем-то дышал.

Взойдя по четырем ступеням замшелого крыльца, Борис поискал кнопку звонка, но не нашел ее. Над дверью висела медная ручка на проволоке. Потянув за нее, Борис услышал приглушенное позвякивание где-то в доме. Неужели кто-нибудь отзовется? Никто не может жить здесь. Монк ошибся, он перепутал адрес. Этот дом мертв, давным—давно мертв…

Но Монк не ошибся. За дверью послышались шаркающие шаги, она отворилась, и перед Борисом предстал дряхлый, согбенный старик.

— Здравствуйте, — сказал Борис. — Вы Верстовский, Александр Николаевич?

— Да, это я, — против ожидания, голос старика звучал достаточно твердо. — А вы — Борис Багрянцев. Я ждал вас…

— Ждали?

— Рано или поздно, вы должны были прийти. У меня не часто бывают гости, особенно молодые люди. Нетрудно было догадаться, кто вы такой. Проходите, что же мы через порог…

Борис шагнул в полутемный коридор. Старик провел его по скрипучей лестнице на второй этаж, пригласил жестом в небольшую комнату. Здесь почти не было мебели — железная кровать, простой стол, несколько стульев, какие-то ветхие шкафчики. Из одного такого шкафчика Верстовский достал графин с красноватой жидкостью и две рюмки.

— Не откажите, — он поставил графин на край стола. — Моя домашняя настойка. Собственное изобретение! Мне девяносто два года, а я принимаю понемножечку каждый день, как лекарство… И чувствую себя неплохо для моих лет.

Борис вежливо кивнул, старик наполнил рюмки. Совсем недурно, подумал Борис, отведав терпкого напитка. Лесные летние ароматы смешивались с едва различимой пряной горечью. У Бориса слегка закружилась голова.

— Вижу, вам понравилось, — глаза Верстовского странно блеснули. — Не ограничивайте себя, это безвредно.

— Я за рулем…

— Сильно не опьянеете, да и то быстро выветрится… Итак, что же привело вас ко мне? Желание познакомиться с родственником?

— И это тоже.

— Дальним родственником. Весьма и весьма дальним! Я приходился Татьяне Сергеевне, вашей бабке с материнской стороны… Ну, не будем вычислять, кем. Это утомительное занятие… И ведь не этот вопрос вас больше всего интересует? Спрашивайте…

Отставив пустую рюмку, Борис вдруг задумался. Спрашивать — о чем? В самом деле, зачем он сюда приехал? Он окинул взглядом стены, оклеенные бледно-голубыми обоями, запыленные окна, часы-ходики, лампу под матерчатым оранжевым абажуром. Внезапное чувство беспомощности захватило его. Он сказал то, чего говорить вовсе не собирался.

— Александр Николаевич, я не так уж много знаю о моей семье…

— И хотели бы, — подхватил Верстовский, — узнать больше? К сожалению, я мало чем смогу вам помочь. Историю вашей семьи я не изучал, да и отношения мои с вашей бабкой всегда были… Гм… Не лучшими. Мы годами не виделись.

— Она исчезла, — проговорил Борис. — Об этом вам известно?

— Да. Когда ее искали, обращались и ко мне… Боюсь, они были не слишком настойчивы в поисках. Когда пропадает обыкновенный пожилой человек, это… Скажем так, не сенсация. Прокурор города не берет такие дела под личный контроль.

— Она оставила мне фамильную шкатулку… То есть, нельзя сказать «оставила»… Ведь никто не знает, умерла ли она…

— Я видел шкатулку, много лет назад.

— Вы видели, что там написано?

— «Свет истины в полуденном огне»… И так далее. Не представляю, что бы это могло означать.

— И еще какая-то книга… Которой у меня нет. Мне предлагали за нее огромные деньги.

— Альберт Игнатьевич Монк предлагал?

— Да, он.

— Он был здесь… Выспрашивал и меня насчет книги. Когда убедился, что я ничего о ней и не слышал, высказал предположение, что книга может быть спрятана где-то в моем доме…

— А почему он так подумал?

— Я не знаю, почему он так подумал… Наверное, потому, что это старый дом. И если кто-то из вашей семьи хотел спрятать книгу… Мог пробраться сюда в мое отсутствие… А впрочем, не знаю. Может быть, у Монка были другие соображения. Он просил разрешения обыскать дом. Я пустил его в подвалы…

— Здесь есть подвалы? — заинтересовался Борис.

— Бывшие винные погреба. Сейчас там пусто, все заброшено…

— А книга? Монк не сказал конкретно, что это за книга? Не назвал ее?.

— Нет, — лаконично ответил Верстовский.

— Не позволите ли вы и мне осмотреть подвалы?

— Пожалуйста, — произнес Александр Николаевич, пожимая плечами. — Если вам угодно терять время в пустых подвалах… Сейчас я найду свечу, электричества там нет…

Он встал, открыл один из шкафчиков, потом другой, третий. Свечи нашлись только в четвертом. Верстовский укрепил свечу в старинном бронзовом подсвечнике.

— Идемте, — коротко сказал он.

Они спустились на первый этаж, Верстовский отпер навесной замок на деревянной двери. Когда он открыл эту дверь, из-за нее пахнуло столетней сыростью. Верстовский достал из кармана спички, передал подсвечник Борису и зажег свечу.

— Прошу, — он махнул рукой в темноту. — Я подожду вас наверху.

— Разве вы со мной не пойдете?

— Нет уж, увольте!

Борису послышалась нотка страха в голосе старика.

— Почему? — спросил он.

— Потому что… Юноша, вам это может показаться смешным, но я очень давно живу в этом доме… Там что-то есть… В подвалах.

— Что там может быть? Вы сказали, что подвалы пусты…

— Да, они пусты, — Верстовский присел на невысокий выступ кирпичной стены. — Но, скажу я вам… Это все из-за вашей семьи, будь она неладна! Даже отдаленно принадлежать к ней — дело невеселое! Вы прокляты, прокляты все!

Ошарашенный этим неожиданным выпадом, Борис встрепенулся и невольно отступил на полшага — дальше была стена. Отблеск пламени свечи плясал в прозрачных глазах старика, делая их желтыми, как глаза ягуара.

— Все эти смерти, — бормотал Верстовский, — все эти исчезновения… Да, я знаю кое-что! Побольше вашего, как-нибудь… Никто из вашей семьи не умер мирно и покойно. Их сожрали чудовища, а теперь чудовища здесь, в моих подвалах! Они придут и за мной! Однажды они выберутся оттуда, и тогда…

Старик внезапно замолчал, вперив безумный взгляд в стену выше плеча Бориса. Он тяжело дышал, проводил рукой по жидким волосам. Постепенно его лицо приобрело более осмысленное выражение, и он смущенно произнес.

— Простите. Я тут черт-де чего наговорил… На меня иногда, знаете, находит… Если вы доживете до девяноста двух, поймете… Занимайтесь спокойно вашими исследованиями. Я наверху.

Он растворился в полутьме коридора, и еще долго скрипели ступеньки лестницы под его медленными шагами. Потом хлопнула дверь.

«Занимайтесь спокойно вашими исследованиями»! Борис заглянул в дверной проем, ведущий к подвалам. Колеблющееся пламя свечи осветило крутые ступени, каменный свод. Войти туда… И что помешает сумасшедшему старику вернуться, закрыть дверь, сколоченную из толстенных досок, навесить замок? Тут кричи не кричи, никто не услышит. И никому не придет в голову искать Бориса здесь. Разве что… Монку? Альберт Игнатьевич — единственный, кто знает, куда направился Борис.

Но не мысли о Монке придали Борису решимости. В конце концов, станет ли Монк его разыскивать, по крайней мере прежде, чем… Нет, это было презрение к собственной трусости. Он ясно осознал, что боится не сумасшедшего старика наверху. «Вам это может показаться смешным… Там что-то есть… В подвалах…» Нет, это не казалось Борису смешным. Ему было страшно, и он презирал себя за это.

Держа свечу так, чтобы пламя не слепило глаза, он шагнул за порог. Затхлый, сырой дух подвалов ощущался тем сильнее, чем ниже спускался Борис. Примешивался еще какой-то запах с гнилостным оттенком… Тут, наверное, обитают крысы.

Подвалы располагались анфиладой, один за другим. В первом под каменным куполом потолка громоздились бочки — металлические обручи проржавели, некоторые из них лопнули. Проходя мимо, Борис задел одну из бочек, и она рассыпалась на его глазах. В другом подвале он увидел множество полок, уставленных пустыми бутылками. Борис взял одну из бутылок, взвесил в руке. Она была отлита из тяжелого зеленого стекла, на вогнутом дне виднелись рельефные цифры «1863». Если на этих бутылках и были когда-то этикетки, они давно обратились в прах. Или в те времена до этикеток еще не додумались?

Борис поставил бутылку на место и двинулся дальше. Безнадежно все это… Что он рассчитывал здесь обнаружить — тайник с книгой? Ключ к истории его семьи? Разгадку произошедших с ним событий? Это всего лишь пустые подвалы.

Миновав последний подвал, где не было ни бочек, ни бутылок, а только полусгнившие обломки каких-то ящиков, Борис уперся в закрытую деревянную дверцу высотой не более полутора метров. Он потянул за ржавую ручку. Не открывается… Тогда он толкнул дверь от себя, и к его изумлению, она легко отворилась, даже не скрипнув. Наклонившись, Борис вошел.

Он очутился в длинном помещении, наподобие коридора. Насколько длинном, он не мог видеть, потому что свет его свечи был слишком слаб. Уже в нескольких метрах все тонуло в чернильном мраке.

В нерешительности Борис остановился. Идти дальше… А зачем? И без того понятно, что искать здесь нечего. Тайник? Так не простукивать же все стены. На такие изыскания ушли бы месяцы… Да и нет тут никаких тайников. А если все же есть и книга действительно хранилась там, давно погибла от сырости. Хотя… Ведь тот, кто спрятал книгу, должен был подумать об этом и как-то защитить ее?

Во тьме впереди послышался тихий звук. Настолько тихий, что Борис не поручился бы за его реальность… Скребущий, жалобный звук, равно похожий на скрип оседающего дерева и…

На голос живого существа.

Крысы?

— Эй! — крикнул Борис… Нет, попытался крикнуть, потому что получилось у него невнятное сипение.

Звук повторился… Да, теперь это было несомненно. Что-то приближалось из мрака. Борис поднял свечу выше.

Два красных огонька засветились в темноте, примерно на высоте человеческого роста. Они слегка покачивались… Они надвигались. Вскоре видны были уже вытянутые веретенообразные зрачки горящих глаз этого неведомого порождения тьмы.

«Там что-то есть… В подвалах…»

Борис попятился, наткнулся на стену. Не в силах повернуться спиной к этим завораживающим огням, он ухитрился боком протиснуться в дверцу, захлопнул ее…

ШАГИ! Оно совсем рядом, за дверью.

Нет, сказал себе Борис. Это иллюзия… Галлюцинация. Ничем, кроме галлюцинации, это нельзя объяснить.

Прямо за дверью раздался протяжный тоскливый вой, потом долгий звук, будто острые когти процарапывали дерево. Борис повернулся и опрометью кинулся бежать. Свеча его погасла, и по лестнице он взбирался уже в кромешной темноте. На одной из верхних ступеней его нога сорвалась, и он упал, сильно ударившись головой о камень. Бронзовый подсвечник со звоном покатился вниз. Борис не потерял сознания, радужные круги завертелись перед ним. И где-то далеко-далеко… Там, откуда они летели… Там была едва различимая фигурка… Девушка в темных полупрозрачных одеяниях.

Без лица.

Он услышал хрипловатый шепот, доносящийся не то из подвала, не то оттуда, где стояла девушка.

— Ты не нужен там… Здесь, глубоко внизу, о тебе позаботятся…

Отчаянным рывком Борис преодолел последние ступени. Лихорадочным усилием затворив толстую дверь, он накинул на петлю металлическую полосу и вбросил дужку замка. Пошатываясь, точно пьяный, он побрел не наверх, где ждал его старик, а к выходу. Зачем подниматься? Ему нечего сказать старику.

Наружная дверь была не заперта. Борис вышел на крыльцо, сощурившись от ударивших из просвета среди туч солнечных лучей. Он постоял немного, вдыхая чистый и прохладный после грозы воздух.

Потом он направился к машине.

19.

В ожидании лифта Оля нервничала. Когда (спустя вечность!) раскрылись перед ней приглашающе автоматические двери, она едва не повернулась, чтобы уйти из этого дома и больше не возвращаться сюда. Однако, ей все-таки удалось себя пересилить… Она шагнула в кабину и надавила на кнопку десятого этажа — сильно, словно от этого лифт мог подняться быстрее.

Возле двери квартиры она снова замешкалась, но тут ей уже проще было взять себя в руки (Рубикон перейден!) и позвонить.

Открыла красивая темноволосая женщина лет сорока, в вечернем платье и туфлях на высоком каблуке. Судя по одежде и тщательно наложенному макияжу, она собиралась уходить.

— Ракитина? — женщина отступила в прихожую. — Вот кого я меньше всего чаяла увидеть…

— Анастасия Владимировна, — пролепетала Оля едва слышно, — мне нужна ваша помощь.

— Профессиональная? — усмехнулась хозяйка квартиры.

— Да.

— Это меня еще больше удивляет. У меня очень мало времени… Но входи, поговорим. Любопытно…

Следом за ней Оля прошла в просторную гостиную, села в предложенное хозяйкой кресло. Анастасия Владимировна уселась напротив нее, закурила, разглядывая гостью в упор. Оля молчала; хозяйка заговорила сама.

— Передо мной Ольга Ракитина… Та самая Ольга Ракитина, которая публично оскорбила меня. Назвала шарлатанкой и… Как еще? Ах да, пиявкой, паразитирующей на суевериях и человеческих несчастьях. Конечно, тебя до некоторой степени извиняет то, что ты лыка не вязала. В уголовном кодексе, правда, опьянение считается обстоятельством отягчающим. Но ладно, мы не в суде… И вот теперь эта Ольга Ракитина приходит ко мне за помощью. К небезызвестной шарлатанке Анастасии Раевской. Любопытно!

— Мне… Лучше уйти, — сказала Оля, поднимаясь.

— Сидеть! — прикрикнула Раевская. — Мы едва ли друзья, вернее — ты мой недруг, потому что я тебе не сделала ничего плохого. И раз ты пришла сюда, значит, тебе очень нужно… Последняя инстанция, правильно?

— Правильно…

— Я попробую тебе помочь.

— У меня нет денег…

— С этим как-нибудь разберемся…

— И у вас нет времени сейчас. Может быть, я приду в другой раз?

— Пустяки, я собиралась на презентацию. Пусть сегодня презентуют без меня.

— Не так-то просто объяснить, в чем моя проблема, Анастасия Владимировна…

— Не надо ничего объяснять. Я должна увидеть … А если я ничего не увижу сама, объяснения не помогут.

Раевская встала, погасила сигарету, поставила стул в центре комнаты.

— Пересядь сюда.

Оля повиновалась. Анастасия Владимировна вышла на минуту и вернулась с маленьким стаканчиком, на дне которого плескалась зеленая жидкость.

— Выпей это.

Оля сделала осторожный глоток. Комната поплыла перед ее глазами, но лишь на мгновение. Вслед за этим очертания предметов обрели небывалую четкость, словно Оля смотрела сквозь какие-то фантастические контактные линзы, позволяющие проникнуть в самую сущность вещей.

Задернув шторы, Анастасия Владимировна поставила перед Олей зеркало. Еще два зеркала она разместила за спиной Оли так, чтобы все три взаимно отражались. Затем она зажгла свечи — шесть, по две у каждого зеркала. Над каждой свечой она укрепила изогнутый зажим с коричневатой лучиной, вроде ароматических палочек, что продаются в магазинах с индийскими сувенирами. Комната заполнилась разноцветными клубами экзотических фимиамов. Они перемешивались, поднимаясь к потолку, но странным образом каждая струйка дыма сохраняла свой первоначальный цвет.

Раевская стояла за спинкой стула, держа ладони в нескольких сантиметрах от висков Оли. В зеркале Оля видела ее лицо с полуприкрытыми глазами, бледное, сосредоточенное. Раевская что-то шептала, так тихо, что нельзя было разобрать ни слова. Паук, притаившийся в глубинах сознания Оли, зашевелился, встревожился,

/тук-тук-тук-тук-тук /

побежал проверять свои соединения. Компьютер по-прежнему работал.

— Я буду задавать вопросы, — сказала Раевская, — отвечай только «да» или «нет». Тебе кажется, будто кто-то управляет тобой?

— Да.

— Твои добрые намерения оборачиваются злом?

— Да.

— Не по твоей воле?

— Да.

— И в то же время ты не уверена, что это не ты, не твоя воля?

— Да.

— Все так, — резко уронила Раевская, опуская руки. — Ты не одна, девочка. В тебе враг, чужой. Он уничтожит тебя, полностью. Останется только он.

Едва не свалившись со стула, Оля обернулась.

— Что же делать?

— Сиди, сиди, — Раевская придержала Олю за плечи, разворачивая ее к зеркалу, которое совсем уже заволакивал разноцветный дым. — Средство есть, но оно… Очень болезненно. Готова ли ты?

— Готова ли я?! Да ведь иначе я погибну!

— Тогда… ВСТАТЬ!!!

Руки Раевской метнулись к вискам Оли. Подчиняясь жесткому приказу, Оля попыталась подняться со стула. Ноги не слушались ее. С третьей или четвертой попытки она встала, шатаясь… Зеркало заколыхалось перед ней. К ее вискам от ладоней Раевской заструились голубые иглы света… В зеркале…

Паук в сильнейшей тревоге носился по своим рвущимся сетям. Его компьютер продолжал работать, но искрило то тут, то там, и он не мог восстановить управление. Раевская продолжала нашептывать, обливая голову Оли голубым светом. Этот свет не исчезал, он накапливался, струился вниз на плечи, на грудь, на руки, и вскоре все тело Оли было окутано голубым сиянием.

— ПРОЧЬ!!! — крикнула вдруг Раевская так, что качнулись все шесть язычков пламени.

Голубые иглы сменились ярко-алыми. В этот миг такая острая боль пронзила голову Оли, что все испытанные ей до сих пор страдания представились бы пустяком, если бы она могла их вспомнить. Но она не могла. Боль заполняла все.

— Держись! — кричала Раевская. — Стой, ты не должна сесть, не должна! Не закрывай глаза! В зеркало! СМОТРИ В ЗЕРКАЛО!!!