Дамеон - Владелец кинотеатра

— Вернее, я догадался, как ее найти.

Оля не проявила воодушевления.

— Ну и что? — спросила она довольно безразлично.

— Как что? Мы должны найти ее!

— Зачем?

— То есть как это «зачем»? — он вдруг смутился и сказал спокойнее. — Оля, то, что мы знаем об этой книге, мне очень не нравится. Из-за нее погиб брат Ланге…

— Он был священником… Может, вычитал в ней что-то, что поколебало его веру…

— На свете есть тысячи антирелигиозных, или там еретических, или каких еще книг, и ни один священник из-за этого не расстается с жизнью. Нет, тут что-то другое… А Монк предлагал десять миллионов за какую-то книгу…

— Да, за какую-то. Ведь он ее не назвал?

— Нет, не назвал.

— Тогда почему же ты думаешь, что…

— Потому что чересчур много совпадений! — Борис уселся на кровать и тут же вскочил. — А так не бывает! Все это связано, понимаешь?

Обняв Бориса, Оля прижалась щекой к его щеке.

— Я так люблю тебя… Мы чудом вывернулись, а удастся ли нам еще возвратиться домой? Я боюсь этой книги. Стоит ли начинать все сначала?

— Да? Чтобы меня до скончания века преследовал Монк, а тебя — какие-то пауки?

— Пауков уже не будет…

Неожиданно она отшатнулась от Бориса. Ужас мелькнул в ее глазах, зрачки расширились.

— Что, что такое? — Борис в тревоге сжал ее руки.

— Хогорт… Я забыла о Хогорте! Он найдет меня, она не угрожает впустую…

— Она? Она — это Зоя? Она угрожала тебе?

— Да…

— Но что за зверь этот Хогорт?

— Я не знаю…

— Оля, мы должны достать книгу, обязательно. Готов на что угодно поспорить, что в ней — сердце и мотор всей этой истории. Ты говоришь, стоит ли начинать сначала? Будто нас кто-то спрашивает.

— Я уже не говорю так… Ты прав. Так где она, по-твоему?

— Здесь, в Нимандштайне.

— Здесь?

— Да, в этой комнате. Когда Ланге сказал о зеркале, я вспомнил записку его брата, он мне ее показывал.

— Это я поняла.

— Свет истины в зеркале, так было в записке. Зеркало — это же «Зерцало магистериума»! А «свет истины»… Ты помнишь, что написано на крышке моей шкатулки?

— Тоже что-то про свет истины?

— «Свет истины в полуденном огне от глаз людских второй бедой сокрыт. Он запылает над мечом в окне, его шершавый камень отразит». Знаешь, я подумал, если книгу спрятал Кордин… Та записка… Она вполне могла натолкнуть его на такие стихи, может, даже и подсознательно.

— Кто бы их ни сочинил… Сейчас мне это кажется ничуть не яснее, чем раньше.

Борис подошел к наружной стене с мозаичной фреской.

— Посмотри сюда.

— Всадники Апокалипсиса?

— Они самые. Это тебя не наводит на мысль?

— На одну наводит. На ту, что человек, разрисовавший так свою спальню — не иначе как полный псих.

— А еще на какую-нибудь?

— Вроде бы нет, — призналась Оля.

— Откровение Иоанна Богослова, — сказал Борис, — это одна из немногих книг, которые будут существовать столько, сколько проживет человечество. И если ты хочешь зашифровать информацию так, чтобы ключ был доступен всегда, почему ей не воспользоваться? Переводы могут быть разными, но порядок появления четырех всадников, он не изменится. Первый всадник — с луком, второй — с мечом…

— Второй всадник! — воскликнула Оля. — Вторая беда — это второй всадник Апокалипсиса!

— Конечно, — подтвердил Борис.

— Но над мечом нет никакого окна.

— Свет истины сокрыт второй бедой… То есть, я думаю, там над мечом какое-то замурованное окно или что-то в этом роде. Сейчас проверим.

Он дернул за свисающий над кроватью шнур с золоченой кистью. Через полминуты явился лакей.

— Мне нужны, — распорядился Борис, — приставная лестница, молоток и хороший нож с прочным лезвием.

Еще через несколько минут все было доставлено. Когда лакей уходил, даже по его спине, изогнувшейся наподобие вопросительного знака, было видно, как он изводится от любопытства.

Прислонив лестницу к стене, Борис попросил Олю придержать ее и вскарабкался наверх. Он осторожно простучал молотком плитки мозаики над изображением меча, попытался поддеть одну из них ножом. Не тут-то было; маленькие мозаичные плитки вплотную прилегали одна к другой. Вдобавок их скреплял, по-видимому, прочный цементирующий состав. Лишь под мощными ударами молотка плитки отлетали, падали на пол, звеня как стекло. С очередным ударом на паркет пролилось немного воды, будто наверху открыли кран.

— Ага, есть! — торжествующе объявил Борис.

— Что там? — спросила Оля.

Спустившись с лестницы, Борис положил молоток и нож на подоконник, шумно перевел дыхание.

— Уф… Я все-таки музыкант, а не молотобоец… Там сквозная дыра в стене, узенький прямой шурф.

— Шурф?

— Ну, круглая такая трубка высверлена, диаметром сантиметра в два. Она идет наклонно вверх и немножко влево — думаю, что снаружи, снизу ее нельзя разглядеть.

— Нельзя разглядеть дыру в стене?

— Если я правильно прикидываю, она выходит над выступом кладки… Неудивительно, что ее так крепко заделали отсюда. Летом дожди, зимой она должна забиваться снегом, а вода, как известно, камень точит… Ты видела — там и сейчас дождевая вода скопилась, а ведь жарко!

Оля выглядела разочарованной.

— Трубка?.. Так там нет книги?

— Я ее там и не искал. Полуденный огонь запылает над мечом в окне, его отразит шершавый камень… Полуденный огонь — это солнце. Когда оно строго напротив этого шурфа, проходящий луч света указывает расположение тайника в противоположной стене.

— Ох, как мудрено! Не проще ли было спрятать книгу в стене над мечом?

— И найти было бы проще, — ответил Борис. — Все эти сложности, стихи и прочее — пожалуй, своеобразный тест на сообразительность. Тот, кто спрятал книгу, как бы проверял того, кто будет ее искать — а достоин ли?

— Это только твоя теория.

— Доказывать не берусь, да и какая разница… Мне другое непонятно.

— Что?

— Вот все это — Апокалипсис, стены замка… все это… Монументально как-то, если подходит такое слово, на века. А моя шкатулка — наоборот, уязвимый, хрупкий предмет, на всех ветрах. Не сочетается.

— Запишем в загадки, — согласилась Оля.

— Запишем и продолжим. Итак, солнце напротив шурфа, и луч света…

— Но сейчас солнце не напротив, — заметила она, — и луча нет.

— Да солнце тут, в общем, больше для поэзии. Луч света — это прямая линия, и он может пройти через эту длинную узкую трубку только в одном направлении. Наружная стена в добрых полметра толщиной… Мы продолжим эту линию и узнаем, в каком месте долбить шершавый камень.

— Это не камень, а плитка. И она не шершавая.

Борис провел рукой по расписанным узорами плиткам.

— Бугристая поверхность… Вполне шершавая, разве что с поправкой на ту же поэзию. И луч упадет… Примерно… Вот сюда…

— Нет, давай уж точно, — возразила Оля.

— А как?

— Вставим нож в этот шурф. А к рукоятке веревку привяжем и выверим прямую линию.

— Веревку?

— Вон тот шнур, которым портьеры открываются.

— Ну хорошо, давай…

Им пришлось перетаскивать лестницу, чтобы отрезать шнур под потолком. Затем они вернули ее на прежнее место, Борис привязал шнур к рукоятке ножа и прочно заклинил лезвие в шурфе. Оля внизу натянула шнур, а Борис сверху следил, чтобы не допустить никаких отклонений от прямой. Искомая точка оказалась невысоко от пола, сантиметрах в пятидесяти. Борис вытащил нож и спустился вниз.

— Значит, здесь, — он щелкнул ногтем по плитке.

— Да, вот здесь.

Молотком Борис несильно ударил по этой плитке, потом по соседней и еще по нескольким, потом простучал в стену в других местах. Звук везде был одинаковым.

— Не похоже, чтобы здесь была пустота, — сказал он. — Так, подожди…

Он открыл дверь, ведущую в коридор, встал на пороге, повернувшись к косяку. Правую ладонь он положил на стену со стороны комнаты, а левую — со стороны коридора. Проделав это измерение и захлопнув дверь, он возвратился к Оле.

— Эта стена слишком тонкая, — он показал руками примерную толщину стены. — В ней тайник не устроишь… Неужели я ошибся? Но нет — ведь мы нашли шурф, а значит, ход мысли был правильным… В чем же дело?

— Его шершавый камень отразит, — задумчиво процитировала Оля, — шершавый камень отразит… По-моему, в четверостишии нигде нет указаний на то, что тайник в этой стене. Камень отразит свет истины…Возможно — подскажет, где искать? Посмотри на эти узоры.

Борис отошел к фреске и окинул взглядом противоположную стену. Еще когда он проснулся в Нимандштайне и увидел эту стену впервые, ему показалось, что в узорах скрыт какой-то смысл. Но тогда он, разумеется, не об этом думал. Но теперь… Теперь он, ко всему, видел уже, как выглядит Нимандштайн снаружи.

— Подойди сюда, Оля, — возбужденно заговорил он. — Смотри внимательно. Отбрось все зеленые, красные и синие узоры. Они для маскировки главного.

— Где же главное?

— Смотри только на коричневые линии… Видишь?

— Это же… Силуэт Нимандштайна!

— Верно! А на той плитке, куда указывает луч — коричневый крестик. Таких крестиков здесь сколько хочешь, но поблизости от этой плитки они все других цветов.

— Но вон еще коричневый. И еще.

— Они далеко. И если бы тут был только один коричневый крестик, кто-нибудь не ровен час и без стихов, и без дыры в стене додумался бы… А так — луч света указывает плитку, а крестик — точное расположение тайника!

— Похоже на то… И что мы будем делать?

— А вот что…

Вызвав лакея, Борис распорядился пригласить управляющего. Когда тот пришел, Борис потребовал у него подробные планы Нимандштайна. Управляющий попросил немного подождать и вскоре вернулся с большим альбомом, после чего был отпущен. Раскрыв альбом на кровати, Борис и Оля принялись переворачивать плотные страницы, поглядывая на стену.

— Вот, — палец Бориса уперся в очередной чертеж. — Это подвалы замка. Вот этот подвал соответствует плитке.

— А это что такое? — Оля показала на прямоугольники внизу чертежа.

— Это? Как будто… Колодцы какие-то в подвале? И крестик совпадает с этим колодцем, вторым слева.

— Колодцев нам только не хватало… Что, будем нырять или воду вычерпывать?

— Сначала пойдем взглянем, что это за подвал.

Расстегнув саквояж, Борис уложил туда нож и молоток и снова вызвал Сиверского.

— Павел Петрович, проводите нас вот сюда, — он ткнул пальцем в чертеж на альбомном листе.

— Извольте, ваша милость… Однако…

— Я еще не совсем оправился от того, что случилось со мной… С вами мне будет спокойнее.

— Храни вас Господь, Владимир Андреевич… Идемте…

Они прошли по залам Нимандштайна, давящим пышной и мрачной роскошью. Внизу Сиверский открыл окованную железом дверь и повернул ручку колесцового механизма на стене. Из-под кремня посыпались искры. Воспламенились шнуры наподобие бикфордовых, протянутые высоко вдоль грубой каменной кладки. От фонтанирующих огнем шнуров вспыхнули факелы, установленные перед жестяными рефлекторами. Ну и архаика, подумал Борис, такое и в средние века вряд ли считалось передовой технологией. А перезаряжать это каждый раз?! Зато вписывается в помпезную эстетику Нимандштайна… Как декорация. Но для чего в подвалах декорации? Подвал — это не театр и не зал для маскарадов. Здесь же… Какие подземные спектакли здесь разыгрывались?

Поблагодарив управляющего, Борис велел ему удалиться, но добавил.

— Будьте поблизости. Закройте за собой дверь — и чтобы сюда никто не входил.

Многих на месте Сиверского озадачило бы поведение барона Кордина в этот день… Но Павел Петрович давно служил в Нимандштайне и выработал для себя главное правило — ничему не удивляться.

— А что с тобой случилось? — спросила Оля, когда за Сиверским закрылась дверь.

— Со мной? — не понял Борис.

— Ну, ты говорил управляющему…

— А, это… Да я тут притворялся, будто память потерял. Хотел осмотреться на местности, да не успел толком…

21.

Стоя на верхних ступенях лестницы, Борис и Оля могли видеть весь обширный подвал целиком. Внизу тянулся ряд круглых колодцев без воды, с низкими каменными ограждениями-барьерами. Диаметр каждого колодца составлял метров пять, глубина, если судить по ближайшему, была примерно такой же. Через барьеры были перекинуты металлические лесенки с перилами, ведшие вглубь колодцев.

— Интересно, — пробормотал Борис. — Это зачем?

— Может, это вроде бассейнов? — предположила Оля.

— В подвале? Да ладно, давай обследуем второй колодец.

Они спустились в подвал, а потом по металлической лестнице на дно второго колодца. Дно и стены были вымощены булыжником, видимость оставляла желать лучшего в оранжево-багровом полумраке.

— Мы не можем выворачивать каждый камень, — сказала Оля.

Борис достал из саквояжа инструменты, ударил молотком по одному булыжнику, по второму и третьему.

— И простукивать бесполезно, — заявил он, — эти булыжники любой звук погасят.

— К тому же тайник, наверно, глубоко упрятан… Если он тут есть.

— Должен быть…

— Осмотрим все камни?

— К утру закончим… Да и что ты хотела найти? Надпись «долбить здесь»?

— Ну, скажем, булыжник, немного отличающийся по цвету. Если знать, что искать…

— Вот именно, если знать. А у нас инструкция в трех частях — стихи, мозаика с Апокалипсисом, стена с узором. Других вроде бы нет.

— Тогда, значит, точное указание содержится в какой-то из трех. Не рано ли мы пришли сюда?

— Подожди, давай все по порядку. Для чего понадобились стихи? Чтобы зашифровать местонахождение шурфа в стене, только для этого. А шурф указывает место на плане. По логике вещей, он должен указывать точно, а не приблизительно, ведь план — это как бы последняя инстанция?

— Если мы не прозевали еще одну. Крестом отмечен весь колодец, а не отдельный камень…

— Стоп. А почему крестом, а не чем-нибудь другим?

— Что ты хочешь сказать?

— Могли что угодно нарисовать. Хоть круг, хоть квадрат, хоть змейку какую-нибудь… А там крест. Почему?

— Ну, знаешь… Это же просто… — начала Оля и вдруг хлопнула в ладоши. — Конечно! Крест! Там и здесь — посмотри!

Борис взглянул под ноги, на дно колодца, куда она показывала. Действительно, ряды более светлых булыжников пересекали дно крестом, сходясь в центре круга.

— Будем надеяться, — сказал он. — В самом деле, это может быть указанием. Но только для того, кто разгадал загадку! А для остальных — просто так, для красоты. Тогда, наверное, и в других колодцах то же самое, чтобы этот не отличался. Очень может быть…

Молотком он вогнал лезвие ножа в стык между центральными булыжниками. Приложив немалые усилия, он вывернул один камень, Оля помогла ему вынуть несколько других, что было уже легче. Они разрыхлили молотком и ножом влажную землю под камнями, принялись выгребать ее ладонями, закатав рукава.

— Эх, саперную лопатку бы, — вздохнул Борис, когда через полчаса работы вырытая яма начала заполняться грунтовой водой. — И насос.

— Хотя бы ведро, — поддержала его Оля. — Эх, мы… Кладоискатели! Пошли наверх, вернемся во всеоружии.

— Постой… Кажется, я что-то нащупал…

— Что?

— Что-то твердое… Камень, или…

Выпрямляясь, Борис вытащил из воды запаянный цинковый футляр прямоугольной формы. Оля прикоснулась к этому футляру опасливо, чуть ли не благоговейно.

— Ты думаешь, там книга?

— Хм… Никто, собственно, нам не обещал… Да сейчас увидим.

Борис положил инструменты и находку в саквояж, и они выбрались из колодца. Наверху было светлее, и Борис уже намеревался приступить к вскрытию футляра ножом, но Оля остановила его.

— Не умыться ли сперва землекопам?

— Да, но где?

— Ты же владелец замка.

— И поэтому должен все тут знать?

— Спросите своего управляющего, ваша милость. Вы же как бы память потеряли?

— Хотелось бы поменьше мелькать на глазах здешней публики… Вот что это там за каменные чаши у стены?

Чаши оказались наполненными чистейшей прохладной водой (по замыслу, она требовалась многим из участниц развлечений в колодцах). Теперь эта вода пришлась весьма кстати. Потом Борис извлек из саквояжа футляр.

Пайка была проведена настолько тщательно и аккуратно, что Борис долго искал зазор, куда можно было бы вставить нож. Наконец, он нашел такой зазор.

— Здесь пайка разошлась, — озабоченно сказал он. — Если внутрь попала вода…

Раскачивая лезвие в зазоре, продвигая его дальше и дальше, он постепенно отделил крышку футляра. То, что лежало внутри, было завернуто в вощеную бумагу, влажную, но без капель воды на поверхности. Борис развернул бумагу с превеликой осторожностью.

Там была книга в кожаном переплете. Название было выдавлено на черной коже глубоким тиснением, первоначально золотым (кое-где поблескивали уцелевшие золотые крупинки). Три замка, которыми застегивался переплет, также отливали золотом в свете факелов.

Борис наклонил книгу так, чтобы падающие тени тисненых букв позволили разобрать название.

— «Зерцало магистериума», — прочел он вслух. — Подержи-ка ее… Здесь есть еще и письмо.

Оля взяла книгу, как взяла бы незапертый ящик с ядовитыми змеями. В руках у Бориса остался запечатанный сургучом почтовый конверт. На нем было что-то написано, но чернила расплылись от влаги. Борис сломал сургучную печать, достал лист из конверта, развернул.

— Плохо, — сказал он.

— Ни слова не различить?

— Посмотри сама, — он показал Оле то, что некогда было письмом. Текст не только размылся, но и отпечатался фиолетовыми кляксами на половинках сложенного листа. — Ничего…

— Да… Буквы «зю» и «зю бемоль». Но, знаешь…

— Что?

— Есть ведь специальная техника. Когда мы вернемся… В нашем времени мы могли бы найти кого-нибудь, кто…

— Но мы пока еще не вернулись. И в любом времени я не стал бы вмешивать посторонних.

И сразу, точно опасаясь передумать и спеша отринуть искушение, Борис изорвал письмо на мелкие клочки, смял их в кулаке и бросил в угол.

— А книга? — Оля с сожалением проследила взглядом полет влажного комка бумаги. — Не пострадала ли книга?

— Откроем и посмотрим?

— Ну уж нет!

— Я пошутил… И не собираюсь открывать до тех пор, пока мы не выясним, что это такое! Дай-ка ее сюда…

Он внимательно осмотрел книгу со всех сторон.

— Нет, — вынес он свое заключение. — Переплет кожаный, а страницы так плотно сжаты замками, что влага не могла проникнуть внутрь. Эта книга и в худших условиях уцелела бы.

— Очень хорошо… А может, и очень плохо. Знаешь, я бы не так уж и расстроилась, если бы выяснилось, что ей пришел конец…

— Но она уцелела, и она у нас. Придется исходить из этого.

— Да. Поэтому клади ее в саквояж, и поехали на станцию.

Уложив книгу, Борис защелкнул замок саквояжа.

— Оля… Я как бы и могу сообразить, почему ты хочешь попасть в «Олимпию», а не куда-нибудь еще. Но… Я ведь ничего не знаю! Уверена ли ты?

— Уверена ли? — переспросила она. — Нет, не уверена. Совсем не уверена! «Олимпия» — это дверь… Но мне и подумать страшно, что будет с нами, если эта дверь открывается только в одну сторону. А ведь Кремин предупреждал!

— О чем?

— О том, что ничего не повторяется.

— Оля! — взмолился Борис.

— Пошли, я все расскажу по дороге.

Управляющий, согласно полученному распоряжению, находился неподалеку. Он сидел в комнате с открытой дверью, откуда мог видеть коридор. Борис позвал его.

— Павел Петрович, мы едем на станцию. Нам нужно в город.

— Но, ваша милость… Ваш костюм…

— Что такое? — Борис осмотрел свою одежду. — А, немного испачкан… Пустяки. Переодеваться некогда, нам нужно торопиться.

— Да, ваша милость! Если опоздаете на вечерний поезд, то ведь ночного сегодня нет, по новому расписанию.

Сиверский быстро вышел и вернулся со слугой, который принялся охаживать костюм Бориса двумя щетками. Одежда Оли совсем не нуждалась в чистке. Борис давал последние указания.

— Поспешите с экипажем, и вот еще что. Там в подвале… И в спальне… Словом, прикажите, чтобы заделали все как было.

— Не извольте беспокоиться, ваша милость. Когда ожидать вашего возвращения?

— Не знаю. Вас известят.

Они едва успели на поезд. В продолжение всего пути до города они разговаривали, и говорила в основном Оля, Борис мог добавить немногое к уже известному ей. Он слушал — и поражался вовсе не тому, что с ней случилось. Что бы там ни происходило — это происходит, вот и все. Его до глубины души трогало, как спокойно и буднично относится она к своим поступкам. Она рассказывала так, словно не видела в них ничего особенного. Любая на моем месте, читалось в ее обыденных интонациях, поступила бы так же.

Нет, не любая, думал Борис — но ведь любая и не могла оказаться на ее месте.

22.

Сеанс в синематографе «Олимпия» начинался поздно вечером. Шел фильм под названием «Мосты Парижа». Огромные афиши возвещали о «грандиозной постановке», «колоссальных затратах» и «роскошных, богатейших туалетах последних парижских мод», а также об участии «стремительно восходящей в Европе звезды», некоей госпожи Чернавинской. Все было так, как представлял Борис, когда они с Олей пришли в Dream Theater на фильм «Все грехи мира». Были кареты и коляски у подъезда, залитые желтым электрическим светом фонарей, и пела на эстраде в фойе певица в атласном платье… Но не романс, как воображалось тогда Борису, а что-то расслабленно-декадентское. «А мир потихоньку вращался, не ведая нашей судьбы…» Такие слова были в ее песне с изломанной, болезненной мелодией.

Билеты продавались не из окошка, а за деревянным барьером в кассе. Там сидел внушительный персонаж, напоминавший почтенного швейцара в солидной гостинице. Если он и удивился тому, что прекрасно одетый молодой барин покупает для себя и своей дамы места в дешевом первом ряду, да еще с краю, то вида не подал. Он любезно предложил Борису сдать саквояж в специальное отделение гардероба, но когда тот отказался, не стал настаивать.

Зал постепенно заполнялся нарядной публикой, но в первый ряд сели только Оля и Борис. Во втором ряду также никого не было. Разве это не странно, думалось Борису, что заняты сплошь дорогие места, а публики попроще совсем нет? И если уж на то пошло, это была не единственная странность. Что-то еще было… Какое-то неясное воспоминание или ощущение, затаившееся в памяти и не спешившее проявиться… Но очень важное.

— Не так что-то с этим кинотеатром, — шепнул Борис Оле, когда медленно, секторами, начали гасить свет.

— Ты о чем?

— Сам не знаю. Пытаюсь вспомнить что-то и не могу.

— Оставь это… Просто будь со мной.

— Я с тобой.

— Мысленно будь со мной… Как можно теснее. Отвлекись от всего другого, не позволяй ничему увести тебя.

Борис сосредоточенно кивнул. Раздвинулся занавес. На белом квадрате экрана замелькали первые кадры фильма.

Показывали городские кварталы, долженствующие изображать Париж — но с первого взгляда было ясно, что фильм снимался не в столице Франции и даже не в Санкт-Петербурге, а где-то в российской провинции. О достоверности и не особенно заботились, разве что украсили фасады домов вывесками на французском языке. Интерьеры, в которых разворачивалось действие немой мелодрамы, также смотрелись слабовато для обещанной грандиозной постановки с колоссальными затратами. Под ленивое бренчание тапера на усталом фортепьяно какая-то пышно разодетая дама (видимо, госпожа Чернавинская) заламывала руки и металась по комнатам с профессионально-трагическим выражением лица.

Борис мало смотрел на экран, он больше смотрел на Олю. Она же не отрывала от экрана глаз… Камерные эпизоды фильма периодически перемежались кадрами фальшивого Парижа. По бледным улицам скользили, как тени, кареты, коляски и пролетки.

Внезапно Борис едва не вскрикнул. Там, на экране… Обгоняя неторопливые экипажи, промчался автомобиль. И не какой-нибудь «Даймлер-Бенц» девятнадцатого века… Он промелькнул как молния, но он был! Там был автомобиль из далекого будущего этой эпохи карет!

Пока Борис все же спрашивал и переспрашивал себя, не померещилось ли ему, на экране появились и другие автомобили — «Лады» и «Нивы», «Фольксвагены» и «Форды». Они были цветными и как будто даже объемными, они заполняли улицу, вытесняя безмолвные тени минувшего. Шум двигателей заглушал унылые жалобы фортепьяно. Изменились и люди на экране. Теперь там шли юные меломаны в наушниках плееров, девушки в джинсах, говорящие на ходу по мобильным телефонам, катались на скейтбордах школьники, прохаживались у дверей банка невозмутимые охранники. Панорама раздавалась вглубь и в стороны, все заливали краски и звуки Будущего.

Борис оглянулся. Лица зрителей синематографа «Олимпия» выражали лишь те эмоции, какие и должна была вызывать мелодрама «Мосты Парижа».

— Идем, — сказала Оля.

Она взяла Бориса за руку. Вдвоем они поднялись на подмостки перед экраном, но не оказались еще в своей реальности. Это по-прежнему был только фильм, хотя и совсем другой. Борис остановился в растерянности.

— Идем, — повторила Оля.

Они сделали несколько шагов. За секунду до того, как экран преградил бы им путь, Борис ощутил нарастающую волну тепла… Потом яркая белая вспышка на мгновение ослепила его.

Еще шаг. Они не поворачивались, не меняли направления движения, но теперь они не входили в экран, а выходили из него на те же подмостки.

Пошатнувшись, теряя равновесие от головокружения, Борис крепче стиснул руку Оли и бросил взгляд назад. Ничего; никаких фильмов, никаких городов. Борис и Оля стояли рядом, в темноте и тишине.

Часть четвертая

Острие меча

1.

Зрение постепенно приспосабливалось. Вскоре обнаружилось, что темнота здесь была все же не полной; ее рассеивал тусклый свет запыленных лампочек, свисавших с потолка на длинных шнурах.

Да, это был зал кинотеатра «Олимпия»… Dream Theater, если угодно. Борис и Оля узнавали и не узнавали его.

Экрана вообще не было. Бурая краска на деревянной стене, где ему полагалось быть, почти вся отстала и облупилась; кое-где зияли черные провалы. Кресла в зале были сняты и в беспорядке свалены у стены, и кресел этих было заметно меньше, чем могло бы хватить на все ряды. На полу громоздились какие-то серые мешки и разбитые ящики. Одна из дверей в зал, полуоткрытая, держалась на нижней петле, вторая отсутствовала. Жалкие останки гипсовых украшений бельэтажа усиливали впечатление полнейшего запустения.

— Что это? — пробормотал Борис, озираясь вокруг. — Где мы?

— В «Олимпии», где же еще, — сказала Оля.

— Да, но… Мы в нашем времени? Мы вернулись?

— Да, мы вернулись.

— А… Что же случилось с кинотеатром?

— Откуда я знаю! Слушай, Борис… Добраться бы до дома!

— Интересно, как? На автобусе — в наших маскарадных костюмах? Да у нас и денег нет на автобус, я уж не говорю о том, что мы даже не знаем, день сейчас или ночь!

— Возьмем такси или частника. Заедем ко мне, у меня дома есть чем расплатиться. Я переоденусь, и потом — к тебе…

— Да, но таксист…

— А какая ему разница, если платят?

На это нечего было возразить. Спотыкаясь о разбросанный там и тут разнообразный хлам, они выбрались в фойе, выглядевшее едва ли лучше зала. Лучи заходящего солнца (вечер!) проникали сквозь пыльные стекла, некоторые из окон были разбиты.

— Подожди, — сказал Борис и направился туда, где была дверь, ведущая к лестнице на второй этаж.

— Куда ты? — окликнула его Оля.

— Я хочу посмотреть.

— Нет там никакого Кремина.

— И все-таки я посмотрю.

Он потянул за ручку, но дверь не открылась. Тогда он дернул сильнее. Дверное полотно отвалилось и шлепнулось на пол, чуть не задев плечо вовремя отскочившего Бориса и подняв тучу пыли.

Винтовая лестница лежала в развалинах, наверх вело что-то вроде небрежно сколоченного дощатого трапа. Борис махнул рукой. Оля права — нечего здесь делать.

Парадную дверь, не то запертую, не то заклиненную, открыть не удалось. На улицу им пришлось выбираться через разбитое окно. Дверь кассы была загорожена железными бочками с ошметьями засохшего цемента.

Им повезло — уже вторая машина, красные «Жигули», затормозила у кромки тротуара. Водитель молча оглядел с ног до головы сначала Олю, затем Бориса.

— Артисты, что ли? — осведомился он, впрочем, без особого любопытства.

— Артисты, точно, — ухватился Борис за удачное объяснение. — Самодеятельные. В нашем маленьком клубе и переодеться толком негде, вот, выкручиваемся…

— Куда ехать-то?

Оля назвала свой адрес. Водитель кивнул.

— Садитесь… Вашу… Сумку можете в багажник положить.

Борис покосился на саквояж.

— Нет. Это я лучше при себе оставлю. Там хрупкий реквизит.

— Как знаете, — равнодушно сказал водитель.

По дороге они договорились о том, что Оля поднимется к себе, переоденется, заплатит, а потом водитель отвезет их к дому Бориса.

Выйдя из машины, Оля направилась к подъезду, но вдруг остановилась. Борис тоже вышел, захлопнув за собой дверцу.

— Что случилось?

— А… Как же я попаду внутрь? Ключей ведь нет. Все осталось там, у Кремина.

— Ох, черт… А у тебя нет привычки оставлять запасные ключи у соседей?

— Нет, к сожалению. Правда, есть слесарь дядя Петя, он за бутылку хоть форт Нокс откроет. Но дома ли он сейчас?

— Проверь.

— И у тебя та же проблема. Когда я пришла, твоя дверь была открыта. Но когда я уходила, я ее захлопнула!

— Вот дела… Путешествовать по временам и споткнуться о самые обыкновенные ключи! Пожалуй, придется дяде Пете прокатиться с нами. Как ты думаешь, он согласится?

— В цене сойдемся, куда он денется… Только бы он был дома! Да сейчас ему вроде бы и негде больше быть… Или дома, или у соседа пьет.

Оля нырнула в подъезд, а Борис остался объясняться с водителем по поводу непредвиденной задержки. Тот не возражал. Набавите, сказал он, так хоть до утра могу ждать.