А сумист — вот он, сидит в одиночестве, без обычных своих попутчиков, которыми любит себя окружать; перед ним только чашка капуччино и книга. Он возбуждает всеобщий интерес, клиенты за соседними столиками пялятся на него, перешептываясь между собой. Его тонкие черные волосы свободно ниспадают на плечи, придавая ему сходство с индейским вождем по имени Сидящий Бык, уставшим от ненормальных бледнолицых, которые только и мечтают, как бы запихнуть его в резервацию.

Жан-Марк вполголоса заговаривает о Жераре. По его словам, никто, кроме него, еще не знает о смерти вышибалы.

— Тебе здорово повезло оказаться среди тех бородачей, теперь полтора десятка свидетелей могут подтвердить, что это не твоя работа, — на случай, если легавые разнюхают, что он грозился тебя кокнуть, а ты подпалил его тарахтелку.

Ему хочется обсуждать эту тему, мне — нет. Пока шел разговор, я думал о другом: каким образом вознаградить его за ту услугу, о которой я собираюсь попросить. Мы не такие уж близкие друзья, чтобы я мог бить на чувства, но и не совсем чужие, чтобы предложить ему деньги — он наверняка откажется.

Вот уже пять дней, как я вляпался в эту передрягу, и он наблюдает, как бы со стороны, за моими сальто-мортале, а сегодня вечером я должен попросить его совершить один прыжок вместе со мной.

— Я раздобыл домашний адрес того типа с фотографии и даже пробовал дозвониться к нему на работу, но его не нашли.

— И что же?

— У меня мало времени, завтра в полдень я должен встретиться со стариком и отчитаться перед ним, а он передо мной — за Бертрана. Вампир исчез, и его психопатка тоже; значит, бесполезно обходить кабаки, где он раньше хлестал свою «Кровавую Мэри», теперь мой единственный шанс — этот парень.

— И что же?

— А вот что… Кстати, ты не хочешь съесть какой-нибудь сырный тортик или шоколадное пирожное?

— Я не голоден, и вообще мне через сорок пять минут пора открывать свое заведение.

— Ну а если тебе захочется чего-нибудь вкусненького там, на 42-й улице? Старик обещал хорошо заплатить, я смогу завтра же подскочить в «Панаму»: закажу тебе билет на нужный рейс и сниму номер в «Челси» аккурат на уикэнд.

Он призадумался, но в его раскосых глазах мелькнуло что-то похожее на угрозу. Н-да, что касается метода кнута и пряника, то «пряник» мне явно не удается, зато ему хорошо удается «кнут».

— Ты взялся за дело не с того конца, Антуан. Мне это не нравится. Если у тебя есть просьба, так давай, выкладывай, и покороче.

— Я должен пойти к этому типу, и ты мне нужен как…

— Как веский аргумент для убедительности.

— Скорее для устрашения.

— Ну, спасибо. Ты не первый ко мне с этим обращаешься, но обычно меня просят помочь вернуть угнанную тачку или спертый видак.

Пауза.

— Ты ведь знаешь мою репутацию, Антуан. Ну-ка, скажи, какая у меня репутация?

— «Человек, которому ни разу в жизни не понадобилось бить кому-либо морду».

— Точно! И не надейся, что ради тебя я похерю свой имидж, я на него десять лет работал.

— Тебе не придется ничего делать. Только присутствовать.

— А что касается Нью-Йорка, то я туда поеду не раньше июля, и бонус у меня уже в кармане, и осяду я у тех утренних алкашей-американов. Так что ты не с того начал.

— Не обижайся, Жан-Марк. Ты прикинь — разве я способен напугать хоть младенца, с моими-то хилыми ручонками!

— А зачем сразу лезть в драку? Посули ему бабки, вдруг купится. Заметь, даже в этой скверной ситуации у тебя есть одно преимущество: он ведь не побежит жаловаться в полицию, не тот случай — при его-то бизнесе. А может, он вовсе и не дружок Джордана. Вот что, предложи-ка ты ему билет до Нью-Йорка!

— Не валяй дурака!

— Или сходи туда с Этьеном, ты ему нравишься больше, чем мне. И у него, кстати, обычно тоже на все находятся свои аргументы. Никто не знает, какие именно, но у него всегда все выгорает.

— Я не стал с ним говорить про это, он не очень-то любит такие дела.

— Эх, Антуан, и когда ты только научишься справляться сам?

Он с ворчанием встает и, зажав в зубах резинку, собирает в пучок волосы.

— Значит, бросаешь меня?

— Нет. Пойду звякну парню, у которого есть ключи от «1001».

Восьмой этаж дома возле мэрии XIX округа, недалеко от парка Бют-Шомон. Парня нет дома, и мы уже битый час ждем его на площадке, регулярно включая лестничную лампочку, свет которой рассекает время на трехминутные отрезки. Теперь у Жан-Марка есть возможность подробно рассказать мне, как он будет проводить время на этом своем бонус-уикэнде в Нью-Йорк-сити. Он все-таки выжал из меня лишний день пребывания, полет в бизнес-классе и еще немножко денег на карманные расходы, дабы обследовать тамошние клубные заведения, — ведь на чужбине ему придется платить за все, как простым смертным, что его крайне огорчает. Несмотря на это, я утешаюсь сознанием, что он не оказал бы такую услугу первому встречному. И что он пошел на дело только из-за меня, из сочувствия к этому Антуану, которому навязали роль крутого детектива.

Бесконечное ожидание в тишине, на этой бетонной лестнице, рядом с мусоропроводом, заставляет нас позабыть о времени и обо всем, что там, снаружи; мы перешептываемся, пытаясь успокоиться и думать о приятном. Жан-Марк сидит на ступеньке, скрючившись и растирая затекшую поясницу.

— Знаешь, Антуан… Нью-Йорк для меня — не просто Нью-Йорк. Это особый город — единственный, где я могу купить штаны на свой размер. Когда я вхожу в магазин, на меня смотрят как на нормального клиента, а когда хожу по улицам, никто на меня не пялится, и это мне в кайф. Они там спокойно относятся ко всем необычным людям, из ряда вон выходящим. Это их главное достоинство — king size! У них полно таких, как я — сверхгабаритных.

— Ты только так говоришь, а самому, небось, лестно, когда люди от тебя шарахаются и перебегают на другую сторону улицы!

— Гм… ты думаешь?

Долго мы беседовали в таком духе. Потом нам это надоело, и мы замкнулись в молчании; я даже перестал жать на выключатель лампочки и только напряженно вслушивался, не загудит ли лифт.

Стараясь забыть об этой голой и холодной лестничной клетке, я обратился мыслями к комфорту, который ждал меня летом. То есть ждал нас обоих — Бертрана и меня. Это был наш обычный способ проводить каникулы, не уезжая из Парижа. Перед летним исходом люди оставляли нам ключи от своих квартир. Разумеется, не по доброте душевной, нет, просто им спокойнее отдыхать, зная, что кто-то вынет почту из ящика и перешлет им, накормит кошек, выгуляет собак, проветрит помещение, заботливо польет цветы, ответит по телефону, чтобы а) передать им срочные сообщения и б) отпугнуть потенциальных воров, которые оккупируют город в летний период. В прошлом году у нас от таких предложений отбоя не было, пришлось даже работать врозь. Хозяевам — польза, халявщикам — удовольствие, и всем хорошо. Мы трудимся с редким усердием: еще бы, спим в удобных кроватях, отдыхаем, сколько влезет, питаемся из холодильников, которые нам оставляют набитыми под завязку, экономим собственные деньги, так что, выходя поразвлечься, берем каждый свое такси и едем в разные стороны. А впереди нас ждет еще один «горяченький» месяц — сентябрь, с его послеотпускными инаугурациями и вернисажами, где нас ждет море шампанского, в утешение перед грядущими черными днями и осенней стужей.

К двум часам ночи Жан-Марк встрепенулся и стал яростно растирать себе бока, ворча, что потерял целую рабочую ночь. Я снова испугался, что он меня бросит.

— Ну хватит, надоело! Где он шляется, этот ублюдок?

Не понимая, что он задумал, я все же поднялся вслед за ним к двери. Он пнул ее с диким бешенством, и я в ужасе подумал: сейчас проснутся соседи напротив. Жан-Марк ощупал дверные петли и начал обследовать замок.

— Кончай дурить, Жан-Марк, давай лучше придем попозже.

— Заткнись!

И я благоразумно заткнулся. Он был в таком состоянии, что я рисковал получить первую оплеуху в его жизни и тем самым испортить ему репутацию — сейчас он плевать на нее хотел. Из сидящего быка он внезапно, в один миг, превратился в разъяренного. Дверь затрещала сверху донизу, когда он ударил в нее кулаком. Потом он налег на нее всем телом, и она с противным скрежетом поддалась. Жан-Марк схватил меня за шиворот и втолкнул внутрь. Я даже пикнуть не успел. Он включил свет в передней, подпер дверь стулом и облегченно вздохнул.

— С этого и надо было начать, мать твою!

И он снова испустил удовлетворенный вздох; на его губах появилось нечто вроде улыбки.

— Я должен был разбить ему либо дверь, либо морду. Так что я сделал удачный выбор, верно? Разве нам здесь плохо, Туанан, скажи?

«Здесь» представляло собой две комнаты, заваленные каким-то хламом. Коробки с барахлом, кожаный диванчик, телефон с автоответчиком, груды пластинок, книжные полки по стенам, один из углов служит кухней. Жан-Марк делает звонок дружку, предупреждая, чтобы сегодня ночью его не ждали. Затем обходит спальню, искусно лавируя между коробками и ни секунды не раздумывая о том, что закон не поощряет взлом чужих квартир. Ну и влип же я! Халявщик, который любит пробираться к людям прямо у них под носом, тишком да ползком, поставлен перед неоспоримым фактом — сознательно взломанной дверью. А впрочем, на что же я рассчитывал, обращаясь к Жан-Марку? Что он будет вести себя, как английский джентльмен?

Не зная, чем заняться, присаживаюсь на диванчик Жан-Марк все еще не вышел из спальни, и это меня беспокоит. Вскочив с места, я кружу по комнате, широко жестикулируя, как будто спорю со своим адвокатом. Вдруг из спальни доносится странное звяканье и какая-то тихая музыка. Я бегу туда, опасаясь самого худшего. Опасения не напрасны: мой сумист возлежит на низкой тахте, застеленной черными простынями, устремив взгляд на гигантский телеэкран, где идут титры какого-то вестерна.

— У этого типа охренительная видеотека, — сообщает он.

Я стою совершенно обалдевший.

— Эй, Туанан, загляни-ка в холодильник. Я бы сейчас глотнул чего-нибудь освежающего, водички или сока. Адская жара.

На экране возникает Генри Фонда.

Не знаю, из-за жары или чего другого, но меня прошибает горячий пот и бросает в дрожь. Да, влип я по-черному. Вот так думаешь, будто знаешь человека, просишь его о мелкой услуге, и тебе даже в голову не приходит, что это может повлечь за собой целый шквал самых неожиданных и жутких событий. До сих пор я видел Жан-Марка только в дверном проеме ночного клуба, в разгар его работы, среди почтительных клиентов. А сейчас вот он, в разгаре совсем другой работы — работы взломщика, проникшего в чужое жилье.

— Ты не откроешь окно?

— Слушай, Жан-Марк, извини, но… тебе… тебе не кажется, что мы слегка того… увлеклись?

— Ты что, чокнулся? Да неужели я, король взломщиков, дам задний ход?! Сейчас три часа ночи, если твой ублюдок и явится, у него наглости не хватит скандалить из-за того, что я посмотрел его кассету. Фу, дьявол, до чего же здесь жарко!..

На экране возникает Теренс Хилл.

— Могу поспорить, что если ты как следует пошаришь, то найдешь где-нибудь пакетик травки. Скрути себе косячок, расслабься.

Я направляюсь обратно к дивану, хотя мне уже не до отдыха.

— И будь другом, поищи мне чего-нибудь выпить!

4.20 утра. Бутылка водки, стакан. Я так и не осмелился сойти с диванчика, только дернулся два-три раза, когда зашумел лифт. Но внутренне я слегка успокоился. Наверное, водка помогла. Жан-Марк продолжает упиваться видеофильмом и холодным молоком. Перед тем как сменить кассету, он даже сварганил себе бутерброд с арахисовым маслом. Стараясь заглушить тоскливый страх, я порылся в коробках, но обнаружил там сущие пустяки — нераспакованные брелки и безделушки, новенькую кожаную одежду с неснятыми этикетками и целую кучу пластиковых «сигналок» с магнитными кодами, которые звенят, когда их выносишь из магазина. Никакой «дури». Ни одной записной книжки. Подойдя к полкам, я пролистал несколько книг по искусству в кожаных переплетах, которые явно никто до меня не открывал. Наверху стояли тридцать экземпляров такого же нетронутого «Ларусса» по кино. Но между этими чистенькими обложками торчала какая-то ветхая пожелтевшая пачка листков.

Старый машинописный текст в блеклой картонной папке-скоросшивателе. Мерзкий запах заплесневелой бумаги. Вот эти страницы читали и перечитывали на протяжении многих лет, недаром же они были вконец засалены и обтрепаны. На титульном листе заголовок:

«ТИПЫ ВАМПИРИЗМА В ОБЩЕЙ СХЕМЕ НЕВРОЗОВ».

У меня даже сердце екнуло.

Под названием имя автора труда — Робер Бомон. И дата — 1958. На следующей странице выражения признательности целой куче людей — преподавателям, профессорам университетов, директору Школы фрейдизма. А внизу — цитата курсивом, взятая из «Дракулы» Брема Стокера.

Я позабыл все на свете.

Моя рука потянулась к шраму на шее.

И я стал читать.

Я читал, почти ничего не понимая, лишь смутно угадывая смысл тех редких фраз, которые выпадали из этой психиатрической тарабарщины. Это был специальный, чисто научный язык — педантичная, зачастую сентенциозная лексика, высокомерно пренебрегавшая непосвященными и недоступная простому читателю. Я читал, и меня мучило ощущение, что я пропустил предыдущие эпизоды, что все это написано не для меня. Еще один взлом чужого владения, где меня загнали в угол, в ловушку, откуда не выбраться живым. Я остервенело вчитывался в текст.

В общем, я кое-как уразумел, что автор рассматривает феномены, взятые из области классических представлений о вампирах, чтобы установить аналогии с определенной разновидностью нервных заболеваний. Носферату в версии Фрейда. Я, конечно, не разобрался в деталях, но хотя бы уловил некоторые моменты, многое объяснившие мне; в частности, феномен так называемого слепого взгляда в зеркало.

Отказ от собственного образа. Судя по всему, это типичный симптом у больных, чья психика была травмирована отчуждением со стороны близких. Лишенные внимания других людей, они перестают узнавать себя сами, и им нужен чужой взгляд в подтверждение того, что они реально существуют. Вьолен и ее остановившиеся глаза…

Следующая глава была посвящена символике укуса, вожделению к другому существу, которое можно поглотить. Врач со вкусом распространялся на эту тему, иногда даже позволяя себе шуточки, лирические отступления и кровавые метафоры. Это было для меня как бальзам на рану: Джордан и Вьолен снова сделались людьми — психами, конечно, но обыкновенными людьми, — и до чего же было приятно знать, что они не потусторонние чудовища, а просто жертвы болезни, пусть даже такой страшной. Ибо хоть нам и нравятся тайны людских душ, темные и недоступные чужому пониманию, но все-таки утешительно найти в этих безднах всего лишь горстку пыли, как в ящике старого комода, где хранятся истертые письма да сухие цветы. Вот и в их душевных тайниках накопилась куча старья, которое они так и не сумели никому впарить. И когда им это не удалось, Джордан и Вьолен, обычные психи среди множества других, придумали себе жуткую игру в вампиров и стали забавляться ею, как безумные поэты или трусливые собаки, исчезая в ночи после каждого укуса.

Но самое интересное наш ученый доктор приберег к концу: подробнейшее, красочное описание невроза, выраженного в неприятии дневного света. Вот когда я пережил миг ликования, отметив его хорошей порцией водки. Это была именно та болезнь — один к одному! — которую я лично наблюдал у Грегуара и у других, только называл ее иначе, своими словами, хотя поставил диагноз не хуже любого врача. Мне достаточно часто приходилось видеть ее вблизи, следить, как она зарождается, а потом распускается махровым цветом у всех этих трехнутых полуночников, которые не выносят дня.

И вдруг меня пронзил дикий страх, рукопись буквально обожгла мне пальцы. Теперь я глядел на нее с ужасом. Из бальзама она превратилась в яд, ибо внезапно мне стало ясно — боюсь, слишком поздно, — что в ней идет речь и обо мне самом.

— Эй, гаденыш, я тебе не помешал?.. Ах ты, паскуда вонючая!..

Стул, подпиравший разбитую дверь, отлетел в сторону, и миг спустя я увидел белые от ярости глаза вошедшего. Я не успел ответить, он заорал, как ненормальный. Я тоже — чтобы позвать Жан-Марка, но парень схватил первое, что ему подвернулось, и замахнулся, целясь мне в голову. Жан-Марка все не было; сильная рука схватила меня за шиворот и притиснула к стене.

— Я тебе сейчас башку разобью!

Прикрыв руками лоб, я еще раз выкрикнул имя Жан-Марка.

И внезапно настала тишина.

Мертвая тишина.

Ни звука.

Пальцы, сомкнувшиеся на моем горле, разжались. Я увидел бессильно упавшие руки. И вытаращенные глаза, испуганно устремленные куда-то вдаль, в другую сторону — в сторону спальни.

Видение.

Видение фантастического существа — золотистого, гладкого. Идеально круглого. Сияющего. Мерцающего. Свет, который шел от него, тоже был золотой и заливал всю комнату.

БУДДА!

Раскосые полузакрытые глаза, глаза монгольского хана, готового содрать кожу с врага. Черная коса, перекинутая через плечо. Едва появившись, он опустился на ковер — легко, как осенний лист, — вытянул ноги с неспешной слоновьей грацией. И замер, застыл в этой позе. Обнаженный бонза.

Царственный бонза.

Я услышал металлический стук дубинки, которую наш хозяин выронил на пол.

Это видение ужаснуло меня так же, как и его.

Жан-Марк в плавках. Едва проснувшийся. Разморенный жарой. Неподвижный. Только слегка распрямляется, чтобы зевнуть и потянуться. Миг спустя плавки снова исчезают в складках плоти. Теперь Будда выглядит совсем обнаженным.

А ведь я давно привык к его силуэту…

Через секунду изумление сменилось страхом.

Парень, буквально приросший к полу, начал дрожать и залепетал что-то несвязное. Я не сразу понял, что он умоляет меня заступиться, чтобы ТОТ не трогал его.

Жан-Марк, по-прежнему безмолвный и недвижный, мало-помалу выходил из дремотного забытья.

— Я ничего не собирался здесь красть. И вообще, скоро уберусь отсюда, — сказал я.

— А… а ОН… а вы… уведете ЕГО с собой?

— Не знаю. Это уж как ОН сам пожелает.

— Да-да… конечно… как ОН сам пожелает…

— Он хочет знать, как ты познакомился с Джорданом, чем этот Джордан занимается и где можно его найти.

— Джордан ну конечно Джордан Реньо конечно да-да он из пансиона Пьера Леве на Сомме поступил в 1969 уехал в 1978 живет в разных отелях а я храню его шмотки он иногда заходит…

Впервые вижу, как человек буквально заходится от страха. Если его не успокоить, он сейчас испустит дух прямо у нас на глазах.

— А ну-ка, давай по порядку. Начни сначала и говори четко и подробно.

— Не… не могу… Помогите мне…

— Что тебе надо?

— Пусть ОН… пусть ОН оденется.

Тут я его понимаю. Представьте себе картину: парень возвращается под родимый кров в пять утра и налетает на абсолютно голого борца сумо, который выходит из его постели, чтобы усесться на его ковер.

— Это сложно. Никто никогда не приказывал ему: пойди, мол, и оденься.

— Ну, пожалуйста!

Я делаю знак Жан-Марку, едва очнувшемуся от дремы. Он благосклонно натягивает свою майку 4XL и гигантские «Levi's». Потом мы с минуту ждем, пока наш парень придет в себя.

— Ну, так что Джордан?

— Мы познакомились в пансионе. Они с Вьолен сироты.

— Вьолен?

— Это его сестра.

— Как?!

— Его сестра-близнец.

— Ты что, издеваешься? Скажи еще, что они похожи!

— Ой, только не нервничайте, ради бога! А то ОН тоже начнет нервничать. Это святая правда, клянусь вам! Они не настоящие близнецы, то есть, как они говорили, не однояйцевые, но все-таки близнецы, я не вру!

Ну, конечно, это правда. Теперь все ясно, как божий день. Даже не понимаю, почему мне это раньше в голову не пришло!

— Они родились в буржуазной семье, их родители умерли, когда им было по шесть лет, и их засунули в дорогой пансион.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что сам учился в дорогом пансионе?

— Да, я клянусь, что это так!

— Ладно, дальше.

— Мальчики и девочки содержались раздельно. А Вьолен уже тогда была тронутая, и ее показывали врачам; она хотела только одного — видеть брата, а он за нее готов был убить кого угодно, даром что маленький, и когда его к ней не пускали, у него начина-лись припадки бешенства. Каждую ночь он лазил через стену, чтобы с ней повидаться; меня это жутко удивляло, я ему завидовал, хотелось быть таким же неуемным и откалывать такие же штучки. Да, он проводил с ней все ночи напролет. А потом отсыпался на переменках или прямо на уроках. Ему и учителей-то слушать было незачем, башка у него — первый сорт, мы все рядом с ним выглядели дебилами. Со мной он разговаривал, правда, немного — после свиданий с сестрой ему ни с кем не хотелось общаться; говорят, это всегда бывает с близнецами. В общем, там, в пансионе, их отъезд никого не расстроил.

— Ну а дальше?

— С тех пор они превратились в полуночников, я никогда не видел их в дневное время. С финансами у них проблем нет, живут вроде бы на какую-то семейную ренту, ведь у Реньо денежки водились, но тут я мало что знаю, об этом они помалкивают. Мы видимся от случая к случаю. Они часто меняют отели, живут налегке, без вещей. Вот он и попросил, чтобы я держал у себя его шмотки.

— Эта рукопись принадлежит ему?

— Ну да. Он за нее держится как за Библию. Вычитал в ней все эти бредни про Носферату, ему и ударило в голову; я-то сам ни хрена не смыслю в таких штуках, но от них иногда слышу разговоры про живых мертвецов. Они кусают людей; я так и знал, что они доиграются и влипнут в историю. Вдобавок его сестрица дает направо и налево, а желающих полно, хоть весь Париж перекусай. Стоит ему оставить ее одну, как она совершает очередную мерзость. Я всегда ее побаивался, эту Вьолен. А он делает все, чтобы ее не засадили в психушку. Пять или шесть лет назад он ее оттуда вытащил, уж не знаю как — небось, сунул кому надо, — но с тех пор стал очень осторожен и прячется с ней по разным углам. Вот только когда его чересчур уж раздразнят, он срывается. Больше ничего не могу сказать… Скажите, ОН мне поверит?

— Где находится тот пансион?

— Да его уж лет десять как похерили, даже архивов не осталось, если вы об этом. Я даже не знаю, где сейчас их бабка с дедом, да и живы ли они вообще.

Жан-Марк ополаскивает лицо под краном. После того, что я услышал, мне тоже невредно бы освежиться.

— Ты забыл главное. Ты должен выдать нам своего дружка Джордана, выдать с потрохами, доставить на дом, как подарок почтой. А когда я говорю «нам», это означает, главным образом, ЕМУ. ОН так хочет.

— Их последний адрес — «Отель де Франс», возле площади Республики. Хотя, может, они уже свалили в другое место, откуда я знаю… Больше я ничего не знаю…

И он по собственной инициативе, без наших просьб, раскрывает коробки, набитые одеждой, книгами, детскими игрушками. Среди вещей нет ни одного письменного документа, никаких наводок.

— Тебе известно о тусовках на улице Круа-Нивер? — Нет.

Уже рассвело. Мне кажется, он выложил все, что знал, больше из него ничего не выжмешь.

— Что вы… что вы собираетесь делать?

— По поводу?..

— По поводу меня…

— Да вот никак не могу решить, может, подкинуть твой адресок легавым? Или оставить ЕГО здесь, в засаде, на случай, если Джордан явится или ты вздумаешь его предупредить. Выбирай сам.

— Я уже!..

Можно даже не спрашивать, что он выбрал. Жан-Марк разражается смехом, от которого парень испуганно вздрагивает.

Ночная синева постепенно тает. Сегодня воскресенье. Уборочная машина старательно чистит пустынные тротуары, оставляя там и сям охряные разводы. Усердный бегун трусцой догоняет нас на каждом светофоре, теплый аромат круассанов, которые поглощает Жан-Марк, не дает нам уснуть, напоминая о кофе, которое ждет нас в «Тысяче и одной ночи». Ни мне, ни ему не хочется говорить; я закуриваю сигарету, пытаясь представить себе Бертрана, и вижу: вот он вскакивает с постели и бежит под горячий душ, радостно предвкушая, как встретится со мной через несколько часов и как мы заживем нашей прежней жизнью. Пока это только мечта, некое видение перед моими осоловелыми от бессонницы глазами. В полдень я узнаю, как обстоят дела. А теперь мне нужен хоть один часок. Только один часок отдыха в «1001», за стойкой бара, в окружении друзей, чтобы опомниться и подвести итоги.

Синий утренний час. Час, когда вампиры возвращаются в могилы — идеальный момент, чтобы захватить их врасплох, сонных и беззащитных. Достаточно лишь войти к ним, воздев кверху распятие и нацепив на шею чесночный венок, отдернуть штору, ослепить их жарким солнечным светом, окропить святой водой и прикончить, вонзив кол в сердце.

Мы укрываемся в «клубе неутомимых»; Жан-Марк расспрашивает, как прошла ночь в его отсутствие. Этьен уже поджидает меня, рядом с ним на стойке вешалка-чехол. Внутри мой новый костюм и рубашка, все чистое и отглаженное. Красноречивым жестом он даст понять, что занят беседой с уже тепленькими Стюартом и Рикки. Я прекрасно обошелся бы без общества этих неугомонных весельчаков, которые, видно, решили поселиться здесь навсегда. Они хлопают меня по спине, как старые друзья, бесцеремонные, прилипчивые, готовые дурачиться до самого полудня. Ух, как мне хочется послать их хорошим пинком под задницу через Атлантику, со скоростью «Конкорда», пускай бы надоедали своим землякам-янки! Видать, эти парни еще не перестроились на французское время.

— Где ты шлялся, идиот, я тебя уже три часа жду!

— Я знаю, как найти Джордана.

— Что?!

Стюарт голосит: «Мескаль! Мескаль для Тони!» И добавляет с мексиканским акцентом: «Check it out! Check it out!»note 36 Я изображаю кривую улыбку. Им невдомек, что я готов впиться им в глотку. Беру чехол и отправляюсь в туалет переодеваться. Попутно споласкиваю лицо и грудь холодной водой, вышвыриваю кроссовки и надеваю рубашку, пахнущую свежестью.

Увы, америкашки уже подстерегают меня с бокалами в руках, они присвистывают, приветствуя мое появление во всем новом, в черно-белом варианте. «Хелло, доктор Джекил! » — орут они. Хозяин «1001» недовольно косится на них; мне кажется, что он охотно вышвырнул бы обоих за дверь.

— Мне нужно поговорить с другом… с моим другом Этьеном, вам ясно? I've got to talk to him, you understand?

Это их туг же приводит в чувство, веселью конец. Я начинаю понимать, что в своей прежней жизни, жизни простого халявщика, мне случалось быть таким же прилипчивым, как они, таким же бездельником, желающим, чтобы праздник длился, и длился, и длился до бесконечности. Что я беспардонно надоедал людям, у которых была своя жизнь и свои дела. Американцы с обиженным видом отодвигаются и заказывают себе выпивку на другом конце стойки. Ну что ж, либо так, либо мне пришлось бы вразумлять их с помощью кулаков: в моем теперешнем состоянии я, не задумываясь, проучил бы эту парочку загулявших golden boys, свалившихся на нашу старушку-Европу. Этьен трогает меня за руку и придвигает чашку кофе.

— В одном отеле у площади Республики, — говорю я.

И показываю папку с рукописью, лежащую на табурете.

— Они с самого детства были полуночниками, эти ребята. Их потрясла смерть родителей; Джордан прочел рукопись, и с того момента они начали играть в вампиров. Это похоже на бред, но это так.

— А при чем здесь старик?

— По-моему, он заморочил меня с самого начала, сказав, что Джордан хочет его прикончить. Теперь мне кажется, что все скорее наоборот. У меня с ним встреча в полдень.

Кто-то завел жалобное соло на трубе, грустное до смерти, такие мелодии обычно сопровождают последнюю сигарету и расставание со всеми надеждами. Я спрашиваю Жан-Марка, нет ли у него чего-нибудь повеселее.

— А я пока смотаюсь в «Отель де Франс».

Жан-Марк садится за столик с огромной чашкой кофе, американцы тут же подваливают к нему и хлопают его по животу. Стараясь избежать их приставаний, он идет к магнитофону и вставляет кассету с блюзами. Томное протяжное вступление посвящено заре: «Woke up this morning… » Интересно, почему это все блюзы начинаются со слов «Сегодня я проснулся на заре»?

А я-то просил поставить что-нибудь повеселее!

При том что сам проснулся на заре и на меня свалилась вся эта куча дерьма…

Можно подумать, что все беды в мире происходят именно оттого, что человек ежедневно совершает грубую ошибку, вылезая утром из кровати. Похоже, оба американца знают этот блюз, они переводят слова, которые нам по сей день были непонятны.

Woke up this morning…

Никогда не вставать с постели. Или никогда не ложиться. На выбор.

Как ни странно, это пробудило во мне воспоминания о лицее. Только не о блюзах, а о классической литературе. Кажется, еще Гамлет поднимал этот вопрос — о выборе. Самое знаменитое сомнение в мире. Благородно ли мы поступаем, когда встаем с постели, заранее зная, что за этим последуют большие неприятности? Низко ли мы ведем себя, отправляясь в постель, чтобы забыться мирным — а иногда и вечным — сном и распрощаться со всем, что отравляло нам существование? Вот в чем вопрос! Woke up this morning…

— Слушай, мы ведь можем просто наведаться туда, глянуть, на месте ли они, твои вампиры. А то вдруг облом, хорошо же ты будешь выглядеть перед стариком, — бросает Этьен.

— Ты что, хочешь составить мне компанию?

— Подожду тебя внизу, в машине.

— Я знаю, сегодня ты ничего не скажешь, но обещай, что хоть когда-нибудь объяснишь мне.

— Что?

— Почему ты следуешь за мной. И даже оберегаешь меня.

— Postmortem. А пока что не воображай себе никаких чудес, реальность — она всегда намного проще фантазий и намного скучнее, чем тебе кажется.

Мы с ним ударяем ладонью о ладонь и дружно встаем, почти развеселившись. Рикки вырубает хриплую нескончаемую жалобу блюзмена. А Стюарт спрашивает, нет ли у нас чего интересного на примете. Я отвечаю: да, есть, но мы прибережем это для себя.

Этьен заглушает мотор, я беру папку с рукописью и выхожу из машины.