Укусы рассвета

» Бернар был одним из самых старых официантов заведения. Однажды вечером он показал нам свое расписание на будущую неделю — для него это была настоящая каторга, а мы о таком и мечтать не могли: каждый первый понедельник месяца — коктейль в «British Club House», каждое 16-е число — коктейль в «American College», ну и так далее. Поскольку он регулярно видел нас на приемах, всегда пунктуальных, всегда улыбчивых, голодных, но вежливых, то и проникся симпатией к паре оболтусов, которые были ровесниками его детей.

Я обогнул столы под навесом, где готовилось пиршество для участников показа, которое начнется часам к одиннадцати вечера, когда выпроводят всякую шушеру и журналистов. По пути я успел заметить официантов, выгружавших формочки с утиным филе и гусиной печенкой, прикрытой традиционным смородиновым листком, но не ощутил к этим изыскам ровно никакого интереса. Наоборот, мой желудочный тракт мгновенно съежился и затвердел, как хоккейная клюшка. А, кстати, когда же это я ел последний раз? Не помню. Но этот печальный факт лишь подтверждает, что я больше не нуждаюсь в пище, что я лишился одной из главных услад моей прошлой жизни, когда весь я состоял из жаждущей глотки, хищных зрачков и луженого желудка, той жизни, где была нежно-розовая лососина, треугольные бутербродики и море шампанского.

Вдали звучит венский вальс, которым встречают приглашенных; я пробиваюсь в зал против течения, ибо людской поток стремится в парк, а на меня всем глубоко наплевать. Гости спешат к устроенному на свежем воздухе буфету с аперитивами, ожидая конца первого дефиле. Гомон стоит, как на птичьем рынке. Вот он — вожделенный миг, когда можно продемонстрировать самое идиотское платье и посплетничать о роскошных тряпках. Софиты расставлены вдоль всей аллеи, как прожектора на взлетном поле. Я вхожу в холл, битком набитый девицами-портье в красных пиджачках; отсюда можно пройти в show-room. Быстренько обхожу помещение, ища глазами Жана-Луи. В зале куча телефонов, которыми никто не пользуется, на столе — стопка пресс-релизов с программой презентации и подарком фирмы — веером с инициалами великого кутюрье. Стены затянуты серым полотном, серый — коронный цвет Диора. Я замечаю Марго Хемингуэй, Аджани и прочих знаменитостей — значит, где-то поблизости должен бродить и Жан-Луи. Две дамы громко обсуждают показ, в полном восхищении от моделей; одна из них убеждена, что в этом году Диор уж точно получит высшую награду — Золотой наперсток. В обычное время я наверняка поставил бы франк-другой на подобную информацию. Но тут я вижу Жана-Луи; притаившись за кадкой с раскидистой юккой, он щелкает фотоаппаратом как заведенный.

— Антуан?

— Не помешал?

— Ничего. Я тут заснял малышку Хемингуэй.

— Ты ради нее сюда пришел?

— Да не совсем. Похоже, она завязала с выпивкой. А я-то мечтал засечь ее в тот момент, когда она присосется к скотчу. Но увы!

— Тогда что же?

— Да вот, стерегу Рурка.

— Какого хрена Рурку делать на этом показе? Тут же не слет байкеров.

— Похоже, он теперь с Синтией.

— С Синтией? Кто такая?

— Главная топ-модель Диора.

Он на секунду бросает меня, чтобы щелкнуть Реджину, и возвращается.

— Слушай, Жан-Луи, тут такое дело…

Я расстегиваю две верхние пуговицы на рубашке и показываю ему след укуса. Не моргнув глазом он кладет свой аппарат. Отступает в угол. И, стараясь не привлекать внимания, оттягивает ворот своей рубашки-поло. На шее возле ключицы — небольшой, мерзкого вида шрам.

— Значит, ты говорил с Этьеном в четверг вечером.

— Ну да! В «Голубой ночи». Он сказал, что вы охотитесь за Джорданом. И давно пора.

— Как это случилось?

— Да дней десять назад в «Bains-Douches». Я уже не первый раз видел его физиономию и там, и в других местах. Мне он чем-то приглянулся, и я решил щелкнуть его, так, на всякий случай. Но ему это не понравилось. Даже очень не понравилось. Такая бешеная реакция — я чуть не загубил всю пленку.

— Как он вел себя — зарычал, оскалил зубы, а потом?

— А потом не промахнулся. Как подумаю, что смог увернуться даже от оплеухи Шона Пенна, и для чего? — чтобы попасть на зуб этому ублюдку! Он потребовал, чтобы я выдал ему пленку.

— И ты выдал?

— Ты что, смеешься?! На ней была Энни Ленокс со своим новым дружком! Нет, я его сделал как настоящий папарацци — подсунул этому придурку чистый ролик.

Толпа всколыхнулась: начался следующий показ. Я испугался, что Жан-Луи меня бросит. Но ему плевать на тряпки, он ждет Рурка.

— А где же твой дружок Бертран? Я делаю вид, что не слышу.

— Значит, у тебя осталась пленка с рожей Джордана?

— А что мне с ней делать, мать его!..

Одно несомненно — Джордана можно запечатлеть на фотопленке.

— Он там один?

— Нет, с какой-то девицей, из тех, кому и вспышка не поможет, бледная немочь. И с ними еще один тип с непримечательной мордой, этот тоже явно не желал дожидаться, когда вылетит птичка. В общем, они набросились на меня, как будто я собирался запродать их физиономии на обложку «7 дней в Париже».

Бинго! На такую удачу я и не рассчитывал. Веселая компания Дракул! Значит, с ними был кто-то третий? Наверное, тоже из этих — болезнь распространяется, переходит в эпидемию, и скоро Париж поглотит целая армия вампиров. Они уже среди нас. Они охотятся на нас. Кстати, я спросил Жана-Луи насчет его самочувствия: не ощущает ли он со времени укуса дневного недомогания.

— Я, знаешь ли, вообще ипохондрик и паникер, так что после его укуса тут же помчался в травма-пункт при «Отель-Дьё». Они взяли у меня кровь на анализ — я жутко боялся подхватить какую-нибудь мерзость из нынешних, — обработали рану, а какое-то время спустя выдали результаты.

— И что?

— Ровным счетом ничего. Небольшое переутомление, связанное с работой, и все.

Это меня успокоило. Конечно, только отчасти. Но я хотя бы убедился, что мое плохое самочувствие объяснялось скорее мнительностью, чем фильмом Кристофера Ли. Я не киноман, но хорошо помню, что Бела Лугоши, первым воплотивший на экране графа Дракулуnote 22, совсем съехал с катушек, уподобив себя своему герою. В конце жизни он спал в дубовом гробу, на чем, правда, здорово сэкономил, когда из живого мертвеца превратился в обычного. Тем же манером кончил и Борис Карлофф: сыграв креатуру доктора Франкенштейна, он свихнулся от раздвоения личности. Может быть, Джордан и Вьолен подхватили такой же вирус? Во всяком случае, мне хочется так думать, ибо я отличаюсь рациональным складом ума, даром что вляпался в ситуацию, которую рациональной никак не назовешь.

— Можно на нее взглянуть?

— На фотографию? Да ради бога. Надеюсь, это поможет тебе изловить его. Нужно только зайти ко мне… но взамен я попрошу тебя кое о чем.

Вот так-то! В Париже задаром ничего не бывает. Надеюсь, хоть этот не заставит меня разносить по городу подарочных белок.

— Что ты хочешь?

— Чтобы ты мне рассказал эту историю. Не бойся, я не собираюсь совать нос в твои дела, просто интересуюсь, не обломится ли тут и мне самому. Когда такой тусовщик, как ты, гоняется за парнем, который кусает людей в night-клубах, это многое обещает… Мы ведь в Париже, верно? Тут никогда не знаешь, где тебе подфартит.

Мне не очень-то понравилось, что он записал меня в тусовщики. Но, в общем, я с ним согласен — такое может заинтриговать кого угодно. А уж Жана-Луи и подавно. Вон тут сколько всего наворочено — его город, его ночь, его покусанная шея, яростная настойчивость Этьена и моя, Джордан и его свита, которые категорически не желают фигурировать на снимках.

— Это не твоя поляна.

— А ты уверен, что тебе нужна эта фотография?

Делать нечего, пришлось обещать. Он велел мне потерпеть с полчасика, пока сделает последний заход. Оставшись в одиночестве, я чисто машинально направил стопы к буфету в парке, освещенному софитами. Лишь несколько особенно упорных дам продолжали ожесточенно вонзать шпажки в золотистую плоть утки, разрезанной на кубики. Вот и говорите после этого, что в дармовом угощении нет ничего магического…

— Шампанского, мсье?

Поразмыслив секунду, я отверг предложение. Попросил лишь стаканчик негазированной «Перье», чтобы смочить язык и глотку. Мне пришлось отойти подальше от стола: запах снеди оказался непереносим. Я вдруг обнаружил, что даже хлеб имеет запах. В огромной плетеной корзине были разложены великолепные, искусно нарезанные овощи и фрукты, образующие картину в духе Арчимбольдоnote 23, но не портрет, а круговую мозаику. В центре красовался редис, вокруг него крошечные морковки, квадратики ананаса, помидорные шкурки, свернутые розочками, и куча других пестрых забавных штучек. Мое внимание привлек самый скромный элемент этой растительной фрески.

— Это все делает один из наших, настоящий художник Попробуйте! — сказал официант.

И придвинул ко мне блюдо с плошками разных соусов, отдаленно напоминавших майонез. Я с трудом сдержал рвотный позыв, едва не извергнув обратно всю проглоченную «Перье».

— Неужели вас ничто не соблазняет здесь, мсье? Еще бы, конечно, соблазняет; но я не посмел признаться. Затем все же протянул руку и схватил то, что хотел, спрашивая себя, не свихнулся ли я вконец. Наверное, официант так и подумал, глядя на головку чеснока в моих судорожно сжатых пальцах. Я проворно очистил дольку и, не размышляя, сунул ее в рот.

И стал жевать.

Вымуштрованный официант невозмутимо заметил, что чеснок улучшает кровообращение.

Проглотив дольку, я тихо, облегченно вздохнул.

Жан-Луи издали сделал мне знак, что можно уходить.

— А как же Рурк?

— Оказывается, еще утром свалил в Лос-Анджелес, как мне сказал один коллега, у которого более надежные источники информации, чем у меня. Ладно, я свое возьму в «Новом утре», там будет частная вечеринка с Принцем, он со вчерашнего дня в Париже. Ну, вперед!

И, вынув из кармана жвачку, протянул мне.

В такси я выдал ему более-менее правдоподобную историю, особенно налегая на мелкие реалистичные детали, чтобы он легче поверил.

Итак: Бертран переспал с девицей Джордана и после этого исчез.

Потрясенный Жан-Луи слушал, вытаращив глаза. Я щедро разукрасил свое повествование безобидными, но захватывающими подробностями — беготня по барам, стычки с байкерами, жаждущими моей смерти, Фред и Жерар, разные клубы, где я в конце концов отыскал Джордана, который буквально испарился после того, как его клыки оставили свой след на моей шее. Жан-Луи проглотил все это не поперхнувшись. Да и как он мог усомниться, если на его шее красовалась та же отметина?! Подобные стигматы сближают.

Когда он говорил о своей «берлоге», мне представлялась темная каморка, воняющая проявителем. На самом же деле Жан-Луи жил возле Аустерлицкой набережной в пятикомнатной квартире, где было полно коридоров; один из них вел в лабораторию, еще более загадочную, чем все, что он снимает. На одной из фотографий, развешенных в гостиной, я опознал Лу Рида, серьезного, как папа римский; снимок был черно-белый, расплывчатый, вызывающе ирреальный и абсолютно безнадежный в смысле сбыта. Это была «пропащая» серия Жана-Луи, в которую входили его не принятые к печати работы; сам он был твердо уверен, что когда-нибудь составит из них шикарный эксклюзивный альбом. Так он мне сказал.

— Посиди тут, я сейчас ее напечатаю.

Я расположился между двумя стопками глянцевых журналов — слева те, где он работал, справа все остальные; здесь были даже старые выпуски «Жур де Франс» времен «Недели Эдгара Шнейдера». В «Пари-Нюи» и «Пари Магазин» я наткнулся на несколько знакомых жизнерадостных лиц, на которых в половине случаев читалось «Я развлекаюсь, а вы беситесь! », на других, более сдержанных, — «Вы меня бесите, а я все равно развлекаюсь! » Это были обычные, не слишком четкие снимки, для которых не очень охотно позируют, в окружении совершенно неизвестных прихлебателей, что так и норовят вылезть вперед и положить руку на плечо звезде. Отблеск вспышки на потных лицах. Красные глаза. На одной из фотографий веселые гуляки за столом держали на коленях стриптизерок в сверкающих нарядах.

Это напомнило мне юбилейный прием «CrazyHorseSaloon», куда Этьен каким-то чудом раздобыл три приглашения. Мы с Бертраном не заставили себя упрашивать, даже галстуки надели по такому случаю. Это празднество было сияющим оазисом посреди мрачной январской ночи. Нам досталась наша доля угощения. А также волшебное зрелище — соблазнительные девицы на эстраде. И если не считать того факта, что никто не искал знакомства с нами, то все было в полном ажуре. Но все-таки я вышел оттуда с горечью в душе. Оказавшись на злом январском холоде, я задал себе и Бертрану два вопроса: «Где мы будем ночевать? » и «Когда же наконец нам достанутся такие девушки?»

Мистер Лоуренс тут же ответил на оба: «В студии моего кузена на площади Клиши» и «Не раньше, чем к сорока годам, да и то при условии, что мы станем людьми». Ночь действительно завершилась на линолеуме крохотной кухоньки кузена, где мы распили бутылку розовой «Вдовы Клико», которую мой друг ухитрился сунуть под плащ, выходя из «Crazy». Стараясь не разбудить кузена, которому оставалось еще полчасика сна перед работой, мы чокнулись вдвоем за те пятнадцать лет, что нам предстояло прожить до того, как стать людьми, с которыми хочется сидеть за одним столом.

* * *

Жан-Луи торчал в своей лаборатории уже полчаса — и все для того, чтобы зажечь три лампочки и подвесить одну цветную карточку на веревку для просушки. Если бы я не боялся показаться наглецом, то давно бы уже барабанил в дверь с просьбой поспешить.

— Никак не мог найти пленку в этой свалке, а потом я старался сделать снимок порезче.

— Ну, показывай.

Он включает яркую лампу, которая заставляет меня прищуриться. Я нетерпеливо вырываю у него из рук еще мокрую фотку.

На переднем плане проклятая парочка с разъяренными лицами вот-вот бросится на фотографа. Но я ищу глазами не их, а незнакомца. В смутной внезапной надежде: вдруг я найду в нем хоть какую-то зацепку. Увы, это всего лишь невзрачный чернявый парень лет тридцати, видный по пояс, в летной куртке. На которой даже нет бэйджа с именем.

— Ну что, доволен?

— Покажу ее всем, кому можно, тогда увидим. В любом случае можешь рассчитывать на меня, если подвернется что-либо стоящее, что потянет на репортаж.

— Да ладно, забудь. Я ведь тебя пытал только из профессионального любопытства, ты же знаешь, я всегда начеку; так что не переживай…

Его бескорыстие меня сильно удивило, но я решил не настаивать. Я получил то, что хотел. Он предложил мне выпить, но я отказался и посидел у него еще пару минут. Мы посмеялись, обсуждая проект фотосерии «Шрамы от Джордана» — черно-белые снимки крупным планом, под стеклом, прекрасно смотрелись бы на выставке авангарда. Я уверен, что на вернисаж сбежался бы весь город.

Жан-Луи не стал провожать меня, велев просто захлопнуть входную дверь. Презрев лифт, я начал спускаться пешком — мне хотелось размять ноги; по пути я думал, что нужно бы все-таки перекусить, вот только чем, чтобы потом не блевать? Салат? Ну точно, салат. Ох, нет, от одной мысли уже мутит. Спагетти? Мутит. Молоко? Мутит до рвоты. Кальмары? Мутит. Горячий шоколад с тартинкой? Бр-р-р! Рубленая треска по-провансальски? Гм… О треске по-провансальски еще можно подумать. Не очень горячая, пару-тройку ложек. Но едва я представляю себе эту ложку с дымящейся едой, как меня тянет блевать. Овощной бульон? Гадость рвотная! Филе из сайды? Блевотина! Может, мне пора к врачу. Может, хоть он разберется в моей хвори. Только вот как объяснить ему симптомы?

Выходя с этой узенькой извилистой улочки, затерянной в XIII округе, я увидел вдали странное здание Армии спасения. Нам с Бертраном никогда не хватало мужества приблизиться к нему, несмотря на определенную симпатию к Ле Корбюзье. Мы знали, что там-то нас встретят с распростертыми объятиями. Иной раз по утрам, попадись мы им на глаза, они бы точно нас забрали в свой фургон, который ездит по городу, собирая подзаборных пьяниц. А мы бы протестовали: «Вы ошибаетесь, это недоразумение, мы напились шампанским, а не дешевой красной бурдой! » В конце концов иерархия существует везде. Мы бы представляли своего рода высший свет клошаров, аристократию, снобов. На самом деле я уверен, что даже там при виде нашей якобы шикарной одежки и высокомерных физиономий с нами все равно обойдутся как с обыкновенными паразитами общества.

В нескольких метрах от себя я увидел бородача на мотоцикле, стоявшем у тротуара. Я продолжал идти в том же направлении, не останавливаясь, хотя что-то неприятно кольнуло меня, когда я с ним поравнялся. В какой-то миг мне захотелось взглянуть на его бак — не нарисована ли там кобра? — но тут на улицу выкатило свободное такси, огромная белая машина, Пегас да и только. По моему знаку она притормозила, я прямо глазам своим не поверил. Шофер опустил стекло и осведомился, куда мне. В принципе меня всегда возмущает этот вид шантажа, но сейчас…

— На Римскую улицу.

— Ладно, садитесь.

Он отпер дверцу, и тут я услышал непонятный звук, который напомнил мне, бог знает почему, цоканье погонщика. Этот странный звук издавал неподвижный мотоциклист, одновременно он грозил пальцем, и этот знак был явно обращен к моему шоферу, которому я в тот момент ответил «нет» на его вопрос, знаю ли я этого типа.

— Эй, мотопердун, ты оставишь нас в покое или нет? — рявкнул водитель, нашаривая монтировку у себя под сиденьем.

Он был настроен воинственно. Настоящий парижский таксист, готовый дать отпор кому угодно, и в данном случае я его вполне одобрял. Однако человек на мотоцикле по-прежнему издавал свой идиотский звук и даже покачал головой, хотя не двинулся с места, а на меня и не взглянул.

Орда появилась в тот миг, когда шофер уже собирался выйти разобраться.

Пятнадцать-двадцать мотоциклов, внушая ужас, медленно надвигались на нас.

Они выглядели мощными чудовищами, почти нереальными в клубящемся дыме выхлопов…

Когда я обернулся, такси было уже далеко. Бородач на мотоцикле прекратил наконец свое мерзкое цоканье.

Я кинулся бежать как безумный.

* * *

Им не пришлось ни связывать меня, ни совать в рот кляп. Да и к чему? — я мог орать и брыкаться, сколько влезет. Ангар был настолько велик, что даже их мотоциклетный круг едва занял треть пространства; все вместе напоминало огненное кольцо, куда швырнули пойманного скорпиона, которому только и оставалось, что избавить себя от мучений. Но даже сейчас, в этом ужасе, я невольно восхищался их красотой, неумолимой, как всепожирающий огонь. Ибо они, эти сволочи, дали мне время как следует разглядеть себя. И я уже был почти готов сам требовать казни, лишь бы это поскорее кончилось. Сумасшедший и заведомо безнадежный бег вконец обессилил меня; теперь оставалось только одно — смириться с неминуемой гибелью. Фред появился через несколько минут, я сразу узнал его по белой повязке, которую он носил гордо, как лавровый венок победителя. И вдруг они перестали казаться мне гордыми и прекрасными — невозможно думать о красоте, когда изо всех сил сжимаешь зубы, зная свой приговор еще до суда.

Я сжался в комок, инстинктивно стараясь прикрыть самые уязвимые части тела. Вероятно, именно эта поза и подсказала им мысль о футболе. Я впился зубами сквозь рукав в правое запястье и крепко зажмурил глаза, ища спасения во мраке. Только не разгибать колени! И не молить о пощаде — это расслабит меня, откроет брешь в моем жалком панцире. Первые удары были скорее унизительными, чем болезненными — им хотелось узнать, как этот комочек поведет себя. Вот когда я понял, отчего скорпион предпочитает быструю смерть — чтобы избежать долгой пытки. Кованые ботинки били сверху вниз, чтобы не запачкаться; потом их жесткие носы поддели и перевернули меня, как переворачивают засаленную бумажку — посмотреть, что там снизу.

Ни смешков, ни угроз, ни единого звука.

Нужно думать о другом в ожидании удара. И не открывать глаза. Думать о том, что я все равно, в любом случае, выйду отсюда.

После всего этого.

Думать о том, что все на свете рано или поздно заживает, даже синяки от побоев, даже укус красотки. Но почему они больше не бьют, почему выжидают?.. Думай, Антуан, не расслабляйся! Только не о них. Думай об этом ангаре. Я его знаю, этот ангар. Когда-то я поклялся, что ноги моей здесь больше не будет, я это прекрасно помню, да-да, сейчас главное — вспоминать ту ночь, когда я вышел отсюда в ярости оттого, что сделал неудачный выбор: тогда здесь устроили рейв, гигантскую тусовку с тиграми в клетке и психами из «HouseMusic», которые видят жизнь в желтом свете, поскольку сидят на «экстази». Бертран меня чуть не убил — в ту ночь мы упустили из-за этой тусовки шикарный прием в «РrёCatalan», на другом конце Парижа, спонсированный «Pommery» и «Hediard». Подумать только — «РrёCatalan», в Булонском лесу, далеко отсюда, в тени дерев!..

Ну, что же они медлят?..

Не могу заставить себя не ждать. Давайте же, сволочи, кончайте меня! Может, они хотят, чтобы я их умолял о пощаде, лизал им сапоги? Я уже проделал это однажды, с Бертраном, так отчего бы не повторить с чужими?!

Внезапно мне почудилось, что мое тело оглаживают тысячи горячих рук, ощущение длилось всего один миг, и тут же я понял, что это: на мои волосы, на мое лицо хлынули потоки мочи. Тугие струи хлестали меня по спине, проникали сквозь одежду, обжигали кожу.

Самое ужасное, что эти шипящие едкие струи били мне в уши, лишая возможности слышать и соображать. Кажется, на несколько секунд я отключился.

Думай, что ты живой мертвец, Антуан! Просто живой мертвец. Который больше ничего не ощущает. Который ждет прихода ночи. Чтобы отомстить за себя. Вот теперь я точно знаю, почему они мстят живым.

Думай, что ты живой мертвец.

Нет, не могу. Мерзкое ощущение горячей мочи в ухе стало нестерпимым. Мне пришлось разжать руки, чтобы отряхнуться и прочистить ушной канал. И тогда я услышал грохот мотоциклов, которые дружно, как один, рванули с места. Я поневоле открыл глаза, когда чье-то колесо больно задело на ходу мою ногу. Сквозь струйки, стекавшие с волос, я увидел вокруг себя зловещий черный хоровод машин. Безжалостная свора, загнав свою жертву, потешалась, кружа вокруг меня и успевая на ходу осыпать пинками, от которых почти невозможно было увернуться. Напоминает матч поло — сразу видно, что они знают правила игры. Не касаться ногой земли, вопить на индейский манер, подгоняя лошадь, бросаться на мяч так, словно хочешь его расплющить, и лупить по нему руками и ногами, передавая товарищам по команде. Правда, этот мяч промок насквозь, но ему поневоле приходится играть свою роль, если он не хочет, чтобы его раздавили вчистую.

Да, они славно позабавились.

Только живой мертвец способен вынести такое.

Мне чудилось, что это мстят не люди, а мотоциклы. Как будто они знали о жестокой пытке, которой я подверг их сородича. Напасть на один мотоцикл — значит оскорбить все это стальное племя. Мне вспомнились жуткие картины агонии «харлея»: развороченный обезображенный металл, превращенный в кучу горелого праха. Вот они и заставили меня поплясать, размазывая по стенке, швыряя друг другу как мячик, а потом команда-победительница взревела «ура». И моторы смолкли.

Я едва переводил дух, захлебываясь рыданиями. Втянув воздух, я ощутил собственную вонь, и это добило меня вконец, я заскулил, завыл, распластавшись на земле.

Подошел Фред. Пеший.

— Кобра против белки. Ничего работка? Я вытер нос рукавом.

— Я мертвец. Я прихожу из царства мертвых, чтобы мучить живых. И скоро вы станете одним из наших, — выговорил я между двумя всхлипами.

После изумленной паузы они взорвались хохотом. За это время я успел вытереть с лица слезы и струйки мочи.

— Что Жан-Луи потребовал за мою шкуру?

— Тебе оно надо? Зачем?

— Хочу знать, чего я стою.

— Ну, если тебе это доставит удовольствие… Твой гребаный фотограф слышал, что Дидье и Жо-жо, вон те, справа, работают как roadies на всех концертах в Парк де Пренс. Тебе известно, кто такие roadies?

— Roadies? Погоди-ка… это не те парни, которые таскают с места на место усилители, а в промежутках кемарят за сценой и хлещут «Кп», открывая банки зубами?

— Ты так говоришь, потому что шибко искренний или потому что хочешь схлопотать по морде?

— Я говорю так потому, что сам на это не способен. Нам с другом однажды предложили такую работенку, мы попробовали поднять гитару, надорвали себе спину, и вдобавок нам ни хрена не заплатили.

Окружающие ржут как кони, им и невдомек, что это чистая правда.

— Ему во что бы то ни стало нужно щелкнуть Мадонну в гримерке, совсем одну, до и после концерта. И во всем Париже одни только эти ребята могут провести его за кулисы. Я обещал ему это устроить. И в лепешку разобьюсь, но сдержу слово. Уговор дороже денег. Вот она — твоя цена.

Все ясно. Жан-Луи мог бы меня продать и за обезьяну Майкла Джексона, не то что за Мадонну.

— Мне-то самому плевать на тебя, я человек мирный, даже на халявщиков зла не держу, все равно вас всех не передавишь. Но какого хрена ты явился в мой бар с чучелом да еще пробил мне башку?

— Не знаю, что сказать…

— Ну и молчи, черт с тобой… мы свое отработали, больше тебя не тронем. Хватит, порезвились. Теперь дело за Жераром.

Я спросил себя, уж не собирается ли он пожать мне руку в знак примирения.

Теперь дело за Жераром.

Постепенно до меня дошло, что скорпион — благородное создание. Потому-то он предпочитает самоубийство. Это вам не таракан какой-нибудь. Таракан обладает прискорбным свойством цепляться за жизнь. Он может протянуть года четыре, если не попадет под чей-либо безжалостный каблук. Я безуспешно попытался вспомнить название крылатого насекомого, чей век длится всего одну ночь.

* * *

В ожидании Жерара я сказал им, что он не станет кончать меня здесь, в этом мерзком бараке; если он еще не расстался с мыслью убить меня, то сделает это на публике, голыми руками, да еще заручится какими-нибудь смягчающими обстоятельствами и надежными свидетелями, а не парнями из мотоклуба — Жерар не дурак, он рисковать не станет, он заранее все обдумал, чтобы разыграть непредумышленное убийство в состоянии аффекта. Я выложил им все это, всхлипывая и запинаясь, но в душе был по-прежнему глубоко убежден, что Жерар блефовал, просто хотел выпендриться перед дружками. Я выложил им все это, чтобы включиться в его игру, понять логику безумца.

Они выслушали мою аргументацию. Спокойно и бесстрастно. Фред заявил, что два дня назад это еще было правдой. Но после гибели своего «харлея» Жерар начисто забыл о карьере убийцы, отложив свой план на будущее, — для этого ему сгодится первый встречный. А сейчас он просто раздавлен потерей своего железного коня. И не желает ничего обдумывать заранее. Да он и думать-то разучился, наш Жерар. Ему жизнь не мила. Еще бы — снести от меня такое унижение, такой стыд и позор, а потом и гибель своего кумира, уничтоженного прямо на его глазах…

— Теперь он обойдется 38-м калибром, хлоп — и готово, ты даже и моргнуть не успеешь.

Нет, нет! Пока он не пришел, пока я не увижу его глаза, пока не услышу его голос, я все равно не поверю во все эти россказни.

— Жерар — он ведь под защитой, усек? И не только под нашей. Жерара трогать опасно…

С этими словами один из них, проходя мимо меня, чиркает рукой по горлу, от уха до уха.

* * *

Мы ждали долго. Молча.

— Три часа… а он обещал подскочить минут через десять.

— Да, тут что-то не так. Я сам говорил с ним по телефону, он прямо завопил от восторга, когда я сказал, что парень у нас. Орал, что готов прикатить даже на «японке», чем подарить ему лишние пятнадцать минут жизни.

Фред велит одному из своих съездить узнать, в чем дело, и обращается ко мне.

— Ничего, не переживай, это только отсрочка. Дыши пока, хохми, думай о приятном, спой чего-нибудь.

Нет, нет! Пока я не прочту в его глазах жажды убийства, я не смогу в это поверить.

Ворота ангара приоткрываются, пропуская внутрь черную полоску ночи, мотоцикл трогается с места, готовый выехать наружу. Яростный прерывистый рев акселератора.

И вдруг мертвая тишина. Мотор умолк.

— Ну, какого хрена, Эрик? — орет Фред.

Друг Эрик не отвечает. Я вижу, как он медленно сходит с мотоцикла там, за воротами, и наклоняется к порогу ангара. Фред начинает нервничать, остальные тоже. Эрик садится наземь и обхватывает голову руками. Вся банда разом кидается вперед, держась кучно, словно боится нападения. Я робко плетусь сзади, метрах в десяти. Они стоят кружком, двое из них изумленно вскрикнули, третий зажал руками рот, удерживая рвотный позыв. Я не сразу увидел, что там, в центре, мне пришлось несколько раз обойти их тесный крут, чтобы пробиться внутрь; меня толкал туда острый интерес, куда более острый, чем у остальных. Наконец я тронул за плечо одного из них; он глянул на меня с ужасом, как на Антихриста, растолкал остальных и попятился, давая мне пройти.

На земле лежало что-то отдаленно похожее на человека. Тело, на котором не осталось живого места. Сплошные дыры. В дырах виднелись кости. И разорванные сухожилия. И кровь, кровавое месиво от шеи до колен. Странная поза: руки вскинуты к голове, как у мальчишки, которого бьют. Но признать его легко: те, кто это сделал, оставили лицо нетронутым.

Щеки вздулись, вот-вот лопнут, изо рта торчит рукоятка пистолета. Наверняка того самого, который он заготовил для меня. Ствол засунут прямо в горло.

Один из парней начал блевать, второй последовал его примеру. Тут я понял, что буду покрепче некоторых. Я нагнулся, чтобы прочесть наконец свою судьбу в глазах Жерара, но они были пусты. Тогда я попытался найти в себе самом отвращение, ужас, потаенный страх смерти, но ничего такого не обнаружил, ничего, кроме мрачной эйфории, позволившей мне стойко перенести этот кошмарный маскарад. В этой позе, с этой штукой во рту, труп напомнил мне всего лишь жареного зайца «с кровью» и с яблочком в зубах.