Площадь Центрального рынка. Жан-Марк обзвонил некоторых своих коллег. Один из них тут же вспомнил Джордана. Все-таки мне хоть в чем-то да повезло: вместо оригинала Джордана я вполне мог нарваться на незаметного шатена, мирно потягивающего пиво из кружки. Мне повезло и в том, что я имел выход на серьезных физиономистов, настоящих профи. Чего еще можно желать в такой ситуации?!

Мне нравятся эти ребята, я уж точно предпочитаю их простым вышибалам. Физиономист не должен играть мускулами и владеть приемами дзюдо. Физиономисту платят за его наблюдательность, нюх и память. Именно физиономист решает, кого можно впустить, а кого нельзя, тем самым устанавливая негласный этикет своего заведения. Он должен с первого взгляда определить социальную группу, этническую принадлежность, семейное положение и пол клиента, выбрав из тех четырех-пяти полов, которыми богат род человеческий. Он вполне может оставить на улице какую-нибудь важную шишку, несмотря на толстый бумажник, и впустить обыкновенного парня, который явился под ручку с раскрасавицей. Может принять троицу негров без гроша в кармане и дать от ворот поворот многообещающему актеру, если тот обладает скверной привычкой «разнюхиваться» в туалете. Он держит в памяти лица всех, кто приходит, — и тех, что допущены внутрь, и тех, кому вход сюда заказан. Как-то ночью Жан-Марк попытался обрисовать мне идеальный состав посетителей: 40% постоянных клиентов, 10% девиц, которые являются целой компанией, 20% представителей разных этнических групп, 10% страстных любителей и любительниц танцев, 10% известных людей, включая залетных богачей и, кроме того, закоренелых тусовщиков и признанных полуночников вроде нас, ибо они тоже — часть общей картины. Ну и еще 10% не поддающихся классификации, бывают и такие. Вначале нас с Бертраном часто выставляли за порог, и мы громко возмущались несправедливостью и произволом. Пара неприкаянных холостяков, шарящих по карманам в поисках монеты, — именно таких и следует отшивать сразу и надолго. Вход в солидное заведение может быть привилегией или случайной удачей, а вот разжалобить физиономиста удается крайне редко.

В самом сердце квартала Центрального рынка, недалеко от Форума, есть улица Ломбардцев. Можно начать с нее, там имеется не меньше полудюжины заведений, где подают «Кровавую Мэри».

Например, «Банана» с барменом по прозвищу Гро-Жако. Мы познакомились с ним на вечеринке, которую один шикарный журнал мод устроил в честь выхода пилотного номера, сняв для этой цели «Банану». На первом этаже расположен ресторан: фотографии Элвиса и Роберта Мичема, чизбургеры на заказ, с луком колечками и прочими техасско-мексиканскими фокусами, по сто франков за штуку, — подумать только, что это издавна было едой бедняков! Снизу доносится рок. Это играют мальчишки в подземном гараже; они репетируют «Ican'tgetno» в ожидании того дня, когда смогут выпустить собственный альбом. Я замечаю Гро-Жако, нагруженного пивными кружками и кукурузными чипсами, которые при виде меня он едва не роняет на пол.

— Ты очень кстати, Антуан, я тут попал в переплет…

— Что случилось?

— Прямо не знаю, как и быть: мне велено найти одного типа, похожего на мертвеца, он пьет только «Кровавую Мэри».

— Не волнуйся, я в курсе, что Жан-Марк звонил тебе сегодня утром. У тебя есть чувство юмора, Гро-Жако, это тебя и спасает.

— Гро-Жако больше нет, Гро-Жако умер от того, что горбился в этом зале без кондиционера и таскал подносы с жирной жратвой, Гро-Жако похудел на целых десять кило, отныне зовите меня Жо-Грако.

— Так ты знаешь Джордана?

— Нет. Но если ты голоден, могу принести тебе фасоль с чили — один клиент недоел. Ты ведь любишь закусить на халяву. Там хватит на вас двоих с мистером Лоуренсом.

— Некогда мне слушать твои глупости.

Старый рок доносится сюда из подземелья глухо, будто с того света; парни принялись за одну из песен «Rolling Stones», но сломались, как только дошли до соло на гитаре.

— Я говорил с приятелем из «Магнетика», что в доме 4 по этой улице, Жан-Марк присоветовал. Загляни туда, спросишь Бенуа. А фасоль я для тебя придержу или, хочешь, могу выдать сухим пайком на дорожку.

Когда я пришел в «Магнетик», означенного Бенуа еще не было на месте. Я сбегал в «Соленый поцелуй», где никого не знал и где никто не знал Джордана. В «Pil'sTavern» я увидел одни только пивные кружки да деревянные столики и ничего не стал спрашивать: Джордан наверняка даже не подозревал о существовании подобных скопищ модных татуировок и пива «Гинесс». Затем я обошел на той же улице три-четыре коктейль-бара — унылые заведения без стиля и шарма, без фантазии и успеха у публики. Именно в такие водят девушек при первом свидании, в полной уверенности, что они обожают фруктовые коктейли и что сюда не заглядывает всякая шпана. Потом я заглянул в пару-тройку ресторанов — «FrontPage», «Mother'sEarth», «PacificPalissades». Именно в этом последнем меня вдруг осенило, что я, дурак, иду по ложному следу: уж, конечно, Джордан и не подумает кормиться в таких местах, а песок в моих песочных часах неумолимо струится вниз. Решив передохнуть, я выпил стаканчик в «Магнетике», поджидая Бенуа. Это был саксофонист лет тридцати, который лабал здесь с парой приятелей три раза в неделю. Мы с Бертраном не очень-то любим места, где играют джаз. Его мелодии нескончаемо долги, выпивка стоит кучу денег, девчонок встретишь редко, а в зале царит атмосфера религиозного экстаза, которая действует мне на нервы. Я дождался конца номера и задал парню свой вопрос, когда он пошел по залу с плетеной корзинкой, собирая деньги за выступление. Мне не пришлось долго описывать Джордана.

— Ну, этого я запомнил на всю жизнь! Хотите взглянуть?

И он оттянул вырез майки до самого плеча. На шее сбоку розовел шрам, он почти зажил, но нетрудно было различить овальный след жестокого укуса на все тридцать два зуба. Я потрогал шрам кончиками пальцев. Мне недостаточно было видеть его.

— Этот гад добрался до ключицы, но я уверен, что метил он в сонную артерию. Он пришел сюда с девкой, знаете, из тех, что изображают пресыщенных жизнью, которые всего навидались к своим тридцати годам и считают этот мир, с людьми вместе, кучей дерьма, не стоящей их драгоценного внимания.

— Красивая девушка?

— Вульгарная. Хотя в шикарном прикиде — черный костюм, чулки с подвязками, которые мелькали в разрезе юбки, туфли на шпильках, макияж, в общем, полный комплект. Эдакая карикатура на женщину-вамп. Вырядилась на публику. А ее мужику это как будто даже нравилось. Извращенцы говеные! Этот псих вылил свою «Кровавую Мэри» в мой саксофон — ты представляешь, в мой «Selmer»\ Ну, я тоже в долгу не остался, и вот тогда-то он и попробовал прокусить мне горло. Если тебе повезет встретить этого чокнутого, советую сперва надеть гипсовый ошейник, потом расквасить ему морду, потом позвать меня, а уж я надену сапоги с железными подковами и разделаю его, как бог черепаху.

— Можно узнать, почему он на вас бросился?

— Господи, да это была просто глупая шутка. Я проходил по залу с корзинкой, увидел, как эта девица целует ему руку — ну, позорище! — и усмехнулся.

— И тогда он вас укусил?

— Нет, он бросил сто франков в мою корзину и сказал, что даст еще больше, если я перестану шуметь и слюнявить свою поганую дудку. А я ответил, что такие замечания он может приберечь для своей девки, которая слюнявит ему руку. Вот тут-то он и озверел.

Хозяин позвал Бенуа продолжить выступление, и тот едва успел рассказать мне конец истории с укусом — про свое залитое кровью плечо, всеобщий столбняк и Джордана, спокойно ушедшего вместе с девицей, так как никто не осмелился его задержать.

В дверях я невольно прикрыл рукой шею.

Половина первого ночи. На улице Ломбардцев жизнь бьет ключом, тротуары кишат полуночниками всех мастей. То и дело я сталкиваюсь с типичными представителями злачных мест — тридцатник, майка и черные джинсы (возможны варианты), колечко в ухе или волосы, стянутые хвостом на затылке, косуха, ботинки из потертой кожи. Некоторые целуются в знак чистой мужской дружбы, стукаясь при этом черными очками. Мне чудится, что таких в городе многие тысячи, что они шныряют повсюду, что это передовой отряд темного, неведомого воинства, растворившегося в летнем ночном мраке. Мне только двадцать пять, но я могу проследить исторический путь одного из мифов этой молодежи конца века — священной, высокочтимой косухи, или куртки «Perfecto». Черной, плотной куртки с металлическими заклепками и молнией наискосок И теперь мне горько смотреть, во что превратили этот миф. Давно ушла в небытие та эпоха, когда черная косуха считалась неотъемлемой принадлежносгью бандита, когда байкеры в таких куртках наводили ужас, когда человека, посмевшего обрядиться в эту мерзкую шкуру бунтовщика, немедленно отлучали от общества. Сегодня ее носят все кому не лень, кто и знать не знает о ее славном прошлом, кто красуется в ней лишь потому, что она принадлежит к параллельному миру. Скоро в таких начнут щеголять богатые дамочки из XVI округа, а там, глядишь, и до Диора недалеко. Даже самые крутые хулиганы перестали срывать их с пассажиров в метро, раз уж это одеяние утратило былую славу.

А вон там, на угловой террасе кафе, уже светлеют летние рубашки. Так что хочешь не хочешь, но лето настало, и нужно признать этот факт даже теперь, ночью, когда тебя пробирает дрожь. Мистеру Лоуренсу не нравится, когда я сужу людей по одежке, классифицирую их по этому признаку. Что не помешало нам самим получить оценку «New-wave cools tendance Blake and Mortimer»note 14 на приеме у одного продвинутого кутюрье.

А впрочем, где он — этот мистер Лоуренс? Увы, он больше не существует, поскольку ушел из моей жизни. Интересно, как он поведет себя, оказавшись на свободе, на моем месте, с полным карманом башлей и дамокловым мечом над моей головой? Честно признаться, я куда больше доверяю себе, чем ему, когда нужно изображать сыщика. Он у нас фантазер, хвастунишка, напыщенный болтун; ему не повезло — родись он в старину, из него вышел бы отличный маркиз, распутник и вольнодумец, краса пирушек в охотничьих павильонах. Или некто вроде Шатобриана с печальным взором, на краю утеса, с развевающимися по ветру волосами. Или даже какой-нибудь деятель времен Термидора, требующий голов аристократов, как требуют подать вина. А главное, у него в крови это умение пускать пыль в глаза, которое частенько спасало положение, а иногда и отворяло перед нами запретные двери. Зато практический ум, интуиция и аналитические способности у него отсутствуют напрочь. Полный нуль! Он не способен установить связь между бинтом и носовым платком, наемным убийцей и скрипичным футляром, аллергической сыпью и устрицей в месяц без «р»note 15. Хуже того: он мгновенно забывает все, что ему объяснили. За это я его просто ненавижу. Сколько вечеров, потраченных впустую, из-за того что он не мог вспомнить адрес, хотя записывал его в блокнот, который в свою очередь тут же забывал в каком-то углу, напрочь забывая, где был этот угол. И при этом самодовольно констатировал: «Ну что ты хочешь, у меня дырявая память! »

— Так как же насчет чили, будешь есть или нет?

Запыхавшийся Гро-Жако от меня все равно не отстанет. Ладно, раз такое дело, лучше заморить червячка, чтобы потом в желудке не сосало. Кто знает, что мне уготовила эта ночь, сколько еще придется выкурить сигарет и сколько кислого вина выпить натощак.

— Только не воображай, что я за тобой бегаю в заботе о твоем питании. Звонил Жан-Марк, просил передать, что слышал о твоем парне — вроде бы тот ошивается в баре на улице Тиктон. Туда пешочком минут десять. Заведение называется «Хибара».

— Ну, ясное дело, других там и нет. От кого он это узнал?

— Какой-то клиент из «1001» углядел его там. Молодчина этот китаец, заботится о тебе.

Я был уверен, что злачный IV округ города Парижа не станет таить от меня свои секреты. Начинаю думать, что чокнутый старикан, посадивший Бертрана под замок, был не так уж не прав, сделав ставку на занюханного халявщика вроде меня. Улица Тиктон в двух шагах отсюда — пройти мимо площади Центрального рынка по улице Сен-Дени и свернуть на Реомюра. Оставив Гро-Жако, я бегу прямо туда, толкнув по дороге парня, который осыпает меня проклятиями, и миновав шайку бродяг, рассевшихся на площади Невинных Младенцев. Один из клошаров играет с огромной крысой, настоящей, живой крысой, которая пытается вылезти из картонного макдональдсовского стакана. Несмотря на мое возбуждение, при виде их я не могу не подумать о своем будущем. Пересекаю улицу Тюрбиго и мельком вижу вдали справа толпу, штурмующую вход в «Bains-Douches». Туда мне тоже нужно будет заглянуть, как это я не вспомнил об этом раньше! Вместо того чтобы прохлаждаться в ожидании саксофониста, нужно было сообразить, что там должны знать Джордана — ведь это единственный достоверный адрес, который я слышал от него самого. Но теперь некогда. Я врываюсь на улицу Тиктон; убогая вывеска на фасаде «Хибары» судорожно мигает, как лампочки на карусели Тронной ярмарки. Внутри не протолкнуться, народу полно — одни мужики, если не считать пары обнявшихся шлюшек и двух развеселых панкушек; густой табачный дым разъедает глаза, над медной стойкой, по стенам и даже на потолке — сотни афиш всех времен и народов. Серебристая фольга не то прикрывает пятна, не то украшает интерьер, думай, как хочешь. Интересная деталь, красноречиво говорящая о стиле заведения: прямо над баром висят здоровенные часы, на которых отсутствует половина цифр. Остались только те, что с восьми до двух, остальные в этом мире не существуют.

В углу какой-то толстяк жрет свиной окорок без всякого соуса и гарнира. Я готов завтра же с утра идти на биржу труда, если окажется, что Джордан хоть раз посетил эту забегаловку. Мне указывают хозяина, на удивление молодого парня. Правда, вид у него вполне матерый; на голове американская бейсболка козырьком назад, на майке надпись «scusatelafaccia»note 16. Он вынимает доску для игры в кости, его белый бультерьер, встав на задние лапы, опирается о край раковины, чтобы напиться из-под крана. Я заказываю кружку пива. Хозяин переругивается со своим партнером по игре, и у меня такое впечатление, что эта свапа живо интересует всех присутствующих. Но, поразмыслив и приглядевшись, я понимаю, что всем кроме меня на это глубоко плевать. Хозяин подает мне пиво, не прерывая разговора со своим приятелем.

— Хронопочта… ты что, смеешься? Я только сейчас запаковал посылку, когда мне было об этом думать?

— Но ведь можно подождать и до завтра…

— Да ведь день рождения-то он празднует сегодня вечером!.. Ты бы сходил туда, а, Пьеро? — просит хозяин, скалясь неизвестно почему.

— Ну вот еще!.. Я жду, сейчас моя телка сюда подгребет… Попроси Кики, за полсотни он тебе сгоняет хоть на край света…

Я вынимаю очередного Паскаля, чтобы расплатиться.

— А мельче у тебя нет? — Нет.

— В такое время я тебе сдачи не наскребу, так что либо пей тридцать кружек, либо рассчитаешься в другой раз.

Слова «сдачу оставьте себе» застревают у меня в горле. Этьен прав: это большое искусство — дать кому-нибудь на лапу так, чтобы тебе не кинули деньги обратно в морду. Но и ждать мне некогда, я не собираюсь париться тут до бесконечности, сливаясь, как хамелеон, с окружающей средой. И потому с места в карьер описываю ему Джордана. Он с минуту раздумывает, стаскивает бейсболку, чешет голову, обритую наголо и гладкую, как бильярдный шар, если не считать разбросанных там и сям подозрительных шрамов.

— Ты ему кто — приятель?

— Ну… вроде того. А вы тоже?

— Да не сказал бы. Он заходит иногда… Заказывает стакан-другой, а пить не пьет. Понять не могу, какого черта ему здесь надо. Говорит, что, мол, обстановка ему по душе. Ну, раз он не шумит, не скандалит, то и пусть его…

— А сегодня вечером он заходил?

Парень глядит на часы, одновременно кидая кости на доску.

— Был пару часов назад, не больше.

— Один?

Короткая заминка перед ответом.

— И да и нет. С ним была его «роковая женщина».

— А ты часом не сыщик? — спрашивает меня его приятель.

Мне даже не пришлось отвечать.

— Это он-то сыщик? Очнись, Пьеро!

— Оставьте себе эти пятьсот франков, — говорю я, вынимая визитку «Тысячи и одной ночи». — Получите от меня еще больше, если сообщите, когда он…

Не успел я договорить, как хозяин глянул на меня зверем и швырнул Паскаля прямо в лицо.

— Ты за кого меня держишь, мать твою?

— Но я…

— Ты поганец безмозглый!..

Мертвая тишина в зале. Пивные кружки замерли у губ клиентов, сигаретный дым и тот застыл в глотках. Хозяин с ходу начинает клясть всех подряд, хотя и довольно беззлобно:

— А вы чего пялитесь, вам какое дело? Музыкальный автомат с экранчиком начал выдавать допотопный шлягер, помещение наполнили хриплые икающие звуки. Еще немного, и начнется стрельба в пианиста. Я готов выйти, не дожидаясь, пока меня вышвырнут вон; мой Паскаль валяется на полу, и я никак не могу решить, поднять его или оставить здесь в качестве платы, — боюсь, правда, что это сочтут оскорбительной милостыней. Хозяин выходит из-за стойки, и у меня возникает подозрение, что он собрался набить мне морду. Но он только поднимает деньги и сует их мне в карман.

— Я не знаю, когда он зайдет в следующий раз, твой Джордан.

Клиенты уже забыли о нас, они переключились на веселых шлюх. Одна из них подпевает с южным акцентом старозаветному хиту из сипящего автомата.

— Понятия не имею, когда он зайдет. Зато я знаю, где они будут через час — он и его красотка.

— Что???

— Я слышал их разговор. Так, случайно, проходил мимо и ухватил два-три слова, просто из любопытства, очень уж мне хотелось послушать ее голос, а то я было решил, что она глухонемая. Вообще-то она пользуется ртом только для одного — чтобы лизать морду этому типу…

И он знаком подзывает меня к стойке, где мы находились три минуты назад. Не спрашивая, наливает мне новую кружку пива, хотя я и прежнюю-то едва почал. Странный приступ симпатии, ничего не понимаю.

— Значит, ты его разыскиваешь, и время тебя поджимает. Но ты ему не друг. Хотя меня это не касается. Я могу дать тебе кое-какую информацию, но за все надо платить.

— Сколько?

— Свои башли можешь оставить при себе.

— Тогда что?

Тут он бросает беглый взгляд на своего приятеля Пьеро и, нагнувшись, шарит под стойкой. Когда он выпрямляется, я вижу у него в руках шикарный подарочный пакет. Большая коробка завернута в блестящую сиреневую бумагу и перевязана желтым бантом. Хозяин гордо созерцает свое творение. Его дружок восхищенно присвистывает.

— Я знаю кого-то, кто будет очень доволен, черт возьми!

В баре раздается пара одобрительных возгласов, кто-то аплодирует. Интересно, во что это меня собираются втянуть.

— Тебя как кличут?

— Антуан.

— Ну вот что, Антуан, излагаю кратко. Сегодня день рождения у моего дружка, он держит бар на улице Монмартр. Мы с Пьеро вспомнили про это в самый последний момент. Я не могу бросить свое заведение, а Пьеро, как видишь, ждет свою телку. Ты усек, что мне надо?

Пока не очень. Я только чувствую, что дело темное.

— Ты идешь на улицу Монмартр, дом 17, спрашиваешь Фреда и передаешь ему подарок от Мишеля и Пьеро с улицы Тиктон. Потом звякнешь мне, и я тебе подскажу, где искать того парня.

— Что в пакете?

— Да просто шутка. Наш Фредо — птица крупного калибра, вот мы и решили подарить ему… Прямо и не решаюсь сказать… Нет, не могу… Ты все равно не поймешь, это чисто наш юмор.

— Скажите все-таки, может, я посмеюсь вместе с вами.

— Как думаешь, Пьеро, сказать ему? Ну, в общем, эго чучело белки. Я его купил сегодня у одного спеца по набивке. Шесть сотен, это тебе не хухры-мухры!

— А посмотреть можно?

— Это что же, я должен тебе ее распаковать? Нет, друг, либо ты мне доверяешь, либо сваливай отсюда, о'кей?

— А кто мне докажет, что это шутка, а не другие дела? Например, что-то вроде пакетика молочного сахара прямиком из Таиланда, который стоит дороже тонны настоящего.

— Ты нас, видать, за лохов держишь? Да если бы у меня там был килограмм героина, черта с два я бы его отдал первому встречному! Шевельни мозгой!

Похоже на правду. Но все равно — таскать какой-то таинственный пакет из бара в бар, это крайне подозрительно.

— А чем ты докажешь, что тебе известно, где ошивается Джордан?

— Ничем.

Вот это хотя бы откровенно. Теперь нужно выбрать — вернуться на старт с пустыми руками или попробовать разыграть эту карту.

— Решай сам.

— Ладно, беру.

И я беру — во всех смыслах этого слова, то есть без колебаний хватаю пакет. Когда тонешь, лучше уцепиться хоть за гнилую доску, чем идти ко дну. Перед тем как назвать номер своего телефона, хозяин пристально глядит мне в глаза.

— И запомни: если ты вышвырнешь мой подарок куда-нибудь в сточную канаву, я узнаю об этом раньше, чем ты позвонишь, усек?

Оставив эту реплику без ответа, выхожу на улицу и глубоко вдыхаю почти чистый воздух. В районе улицы Сен-Дени ищу такси. До чего же у меня дурацкий вид с этой штукой подмышкой! Встречные глядят на меня с интересом. Нужно в темпе сваливать отсюда, а то я похож на влюбленного болвана, собравшегося сделать предложение. Забираюсь в «рено-эспас» и даю шоферу адрес.

— Невесте подарок везете?

— Нет, собираюсь взорвать Центральный банк. Пока мы едем, я непрерывно подгоняю его, и он проскакивает все светофоры на желтый свет.

Он высадил меня в начале улицы Монмартр. И тут опять все глазеют на мой пакет и на меня как на последнего идиота. А что если быстренько заглянуть внутрь? В такой короб можно заложить что угодно, не только красивый именинный подарок — бомбу с часовым механизмом, голову смертельного врага, геджет в виде кучки собачьего дерьма, «узи» с полной обоймой. Но пакет не воняет, довольно легок, внутри ничего не тикает, и я спрашиваю себя: может, я просто параноик? Впереди вижу вывеску «У Фреда». Перед баром выстроились в ряд «харлеи». Ох, не нравится мне все это! Идиотская ситуация! Ладно, ну-ка глянем сперва, что там. Слегка распускаю желтый бант и осторожно раздвигаю бумагу, стараясь не порвать ее. Кто узнает, что я заглянул внутрь? И потом, какое это имеет значение. Плевать мне на все, нечего выставлять меня идиотом. Меня не купишь на эту историю с белкой. Не знаю, со страху ли, от возбуждения или еще с чего, но мои руки опередили мысль и разорвали упаковку. В конце концов, какого черта! — я должен увидеть, что там спрятано. Разве можно стоять, ничего не делая, когда хвоя фантазия рисует страшные картины, а под рукой вот эта штука, которая мозолит глаза и дразнит воображение? Все окружающие пялятся на меня — торговцы кускусом, знакомые портье из «Паласа», клиенты, томящиеся у входа; все хотят узнать, какой чертик выскочит из этой коробочки и взорвется ли он у меня в руках. Я заглядываю в пакет.

В первый момент я решил, что она сейчас прыгнет и прокусит мне шею. От прилива адреналина я содрогнулся всем телом. Однако зверюшка, скалившая острые зубы, смирно сидела на своей подставке и на меня не бросалась. Кажется, белки вообще пугливы. Я погладил ее по головке и завернул, как мог, обратно в блестящую бумагу.

В нескольких метрах от бара я заметил какого-то типа, валявшегося на тротуаре. Сперва я принял его за бродягу, но потом увидел, что у него из носа ручьем льет кровь. В приоткрытой двери бара «У Фреда» стоял здоровенный громила; он смотрел на беднягу, скрестив руки на груди и злорадно ухмыляясь. Когда я подошел, он смерил меня взглядом с головы до ног, меня и мой костюмчик без возраста и шарма. Затем посторонился, пропуская внутрь и удивленно пялясь мне вслед. Думаю, он пропустил скорее не меня, а мою шикарную коробку. Я было принял его за вышибалу, но, войдя, сразу понял, что это заведение в них не нуждается.

Роскошный бар. Голубые неоновые светильники, деревянная полированная стойка, идущая вдоль всего зала, бильярдные столы в глубине помещения. Паркет, блестящий никель, свежая краска. Куда ни глянь, деревянные панели. В общем, это место внушало доверие. Если не считать публики. Целая банда качков, все одного пошиба — мрачные, немногословные, большей частью бородатые, скучающего вида, в плотных кожаных куртках и сапогах, с гравированными перстнями на каждом пальце. Обычно на них натыкаешься ночью, они ходят всюду по двое, по трое. Мы с Бертраном, как правило, вежливо уступаем им дорогу, встретив где-нибудь на лестнице или в туалете, а иногда и дверь придерживаем, когда они проходят, лишь бы не связываться. Но тут я, кажется, угодил прямо в их гнездо, в клуб, куда меня никогда не пригласят вступить. Крутые байкеры в натуральную величину, полулюди, полумотоциклы — эти уж точно имеют полное право носить косухи «Perfecto». He будь у меня подмышкой коробки, я бы почувствовал себя среди них голеньким и беззащитным как новорожденный младенец. Еще пару минут назад эта посылка внушала мне беспокойство, а теперь служит защитой; вот за это я и люблю ночь — здесь все меняется с волшебной быстротой. Вторая успокаивающая подробность — огромный праздничный торт с пышной шапкой заварного крема, едва начатый, украшенный свечками и змеей с раздвоенным жалом на верхушке, там, где обычно стоит какая-нибудь трогательная фигурка перво-причастника. И вот я двигаю, с фальшивой улыбочкой на губах, к тому, кто больше всего похож здесь на Фреда. Хотя, если вдуматься, каждый из них вполне может оказаться Фредом. Бормочу несвязные слова — именины, подарок, «Хибара»… Уж не знаю, какое из них его больше взбесило, но он вырвал коробку у меня из рук, даже не подумав благодарить. Байкеры окружили меня плотным кольцом. Стало жарко, душно, запахло потом. В одно мгновение. Сам не знаю почему, я вдруг вспомнил того парня на улице, вытиравшего кровавые сопли.

— Я всего только посыльный, — пролепетал я, пытаясь сохранить на лице подобие улыбки.

Белочка — это ведь так мило. Маленький безобидный грызун не может никого разозлить, думал я. Хозяин отодвинул стоявшую перед ним бутылку шампанского. Когда он увидел зверька на подставке, он буквально оцепенел. И все остальные тоже замерли и умолкли, хотя ненадолго, тут же раздался взрыв хохота, от которого буквально задрожали стены. Я тоже засмеялся. Смеялись все — кроме самого Фреда. И тут я вдруг понял. Понял, что даже если бы я плюнул ему в лицо, у меня и то было бы больше шансов выйти отсюда живым. Потому что белка оказалась хуже всякой бомбы. Она была наивысшим оскорблением. И бесполезно было стараться постичь его смысл. Я проклял себя за то, что попался на эту удочку. Меня поимели как последнего идиота. Несчастный халявщик, угодивший в змеиное гнездо, — так мне и надо!

Смех прекратился, когда Фред схватил меня за шиворот. Я еще пытался что-то объяснить, нес какую-то чушь, но уже понимал, что сейчас мне набьют морду. Свободной рукой он схватил белку и одним ударом разбил ее о край стойки. Какой-то парень, сидевший рядом, сказал мне:

— Знаешь, что из тебя сейчас сделают? Чучело навроде твоего грызуна. И поставят вон на ту полочку. А то у нашего Фреда давно не было новых трофеев с тех пор, как он заполучил скальп твоего дружка из «Хибары».

Но я почти не слышал его, я смотрел на бутылку шампанского, стоявшую так близко от меня, и думал, что не способен даже на это. Что я недостаточно крутой. Что я из тех, кто получает в морду, а потом кланяется и благодарит. Что мне предстоит пережить несколько черных минут. Что они разделают меня за милую душу, как бог черепаху. Что настоящим подарком, который их развлечет и доставит удовольствие, был я сам. Что мне придется перенести все это, стиснув зубы. И я стиснул зубы…

Вдали в ночном мраке я увидел белеющую верхушку Сакре-Кёр. Задыхаясь, на секунду остановился перевести дух, но тут же побежал снова. Вход в метро… я побоялся, что они прижмут меня на перроне, и свернул в другую сторону. Дальше… дальше… вот уже и купол Сакре-Кёр исчез из виду. Поворот, еще один, еще… машины с визгом тормозили в сантиметре от меня. Ужас объял меня в тот миг, как я обернулся. Никого? Да, слава богу, никого. И тут я позволил себе разрыдаться, разрыдаться до того бурно, что слезы едва не задушили меня. Я плакал так, как не стесняются плакать только в детстве, во весь голос, с громкими всхлипами и жалобным подвыванием, с полной гаммой звуков, выражающих безграничное ребячье горе. Это нервы… это просто нервы, утешал себя другой я — уже взрослый. Я заметил, что сжимаю в руке горлышко бутылки, но не смог разжать руку и бросить его. Оно так и осталось в моем судорожно стиснутом кулаке. Прислонившись к банкомату, я сполз на тротуар, и передо мной, помимо моей воли, снова возникла изумленная гримаса того типа, когда бутылка врезалась ему в висок; это единственное, что мне запомнилось, а дальше был только бег, сумасшедшая гонка, и другие осколки стекла на моем пути, вонзавшиеся мне в спину, хотя в этом я уже был не вполне уверен. Горлышко бутылки, крепко прижатое к бедру. Желание высморкаться, но сморкаться не во что. Внезапная мысль: что если и вправду забраться в банк, покрепче запереть двери, а если они меня найдут, поднять тревогу изнутри.

Они меня упустили. Новый приступ ярости вызвал у меня новые слезы. Но уже совсем иного толка. В глубине каждого плача всегда скрывается малая толика удовольствия, которое рано или поздно выходит наружу. Вот оно и вырвалось — мощным фонтаном радости и счастья. Мгновенным переходом с одного берега безумия на другой. Счастье от сознания, что я смог разбить морду тому типу, что я способен быть и таким, и эдаким, и совсем другим человеком, которому уже никогда, до самого конца жизни, не придется испытывать стыд за то, что он молча снес оскорбление. За то, что позволил испоганить и растоптать свое самолюбие. Самолюбие, сильно пострадавшее в тот момент, когда я ползал у ног Бертрана.