Хотя я еще, признаться, вовсе не была готова радоваться вместе с ним после того, что он рассказал про житье-бытье русских ссыльных в некой степной Асакаровке... Не влекло меня на атласную дорожку радости и рассказанное следом. О том, как Дмитрия, которому было в тот злой год восемнадцать, посадили в тюрьму... за то, что работая в колхозе на сенокосилке, случайно порезал ножку жеребенку. В высокой ржи не заметил беднягу. Но раз Митька Пестряков - сын сосланного кулака, - значит, с умыслом обидел жеребенка, значит, место его в тюрьме. Осталась Анна, очень такая красивая, словно расписная, жена "врага народа" одна с грудным ребенком. Да в дырявой избенке, где крыша как решето...
      Но Митька сдаваться не думал. Он сбежал из тюрьмы и по чужим документам - в Москву. Здесь устроился строить метро, станцию "Красные ворота". И украл из села свою любимую Анну, у которой коса в четыре ряда укладывалась вокруг головы золотой короной.
      - Чем сильна постоянная, крепкая крестьянская семья? Правильно! - сам себе подтвердил Михаил. - Готовностью помогать друг другу. Поехал Дмитрий в Казахстанскую степь и "выкрал" младшего брата и одну соседскую девчоночку прихватил, от голодухи увез... Очень боялся, когда в вагон заходили контролеры и другие проверяющие. Прятал ребят в мешок, сам сверху садился. И, видно, Бог помог - добрались до Москвы.
      - Москва, Москва, - тихо выпела Нелли Дмитриевна, прислонившись бледной щекой к пурпурной розе. - Никто не знает, скольких "злодейских" душ что были обречены на смерть, ты спрятала тогда, в начале тридцатых, в своих тесных, убогих коммуналках! И эти спасенные тобой крестьянские души старались вовсю доказать тебе, славная столица, свою нужность...
      - Но сначала, - перехватил рассказ её муж, - они до того бедствовали... Что дочка умерла грудная... Но тут на подмогу пришел младший братишка отца, ему двенадцать было, и крестьянская девочка Тоня, восьми лет. Они стали просить на улицах. Он её надоумил: "Тонька, давай побираться!" Она и протянула руку...
      Нелли Дмитриевна тихонько вставила:
      - Второй человек сразу рубль положил. И сказал: "Девочка, какие у тебя глазки хорошие! А ещё лучше слезы - прямо как жемчуг..."
      - Но так или иначе, всех их пригрела Москва! - сказал Михаил резковато, словно на спор. - Мой тесть вскоре стал ударником труда, про него даже газеты писали. Потом решил стать летчиком и стал им. Потом писателем. И им стал. Натура!
      - И он написал повесть "Жемчужные слезки" про своего брата Федю и про девочку Тоню, которой так легко из-за её красивых слез подавали милостыню. Про то, как они выросли, поженились и ушли на фронт и погибли за Родину... - уточнила Нелли Дмитриевна.
      - А Дмитрий Степанович вернулся к своей любимой Анне весь в орденах, и случилось чудо - она вдруг родила ему дочку, хотя ей врачи обещали, что больше не родит, не выйдет по каким-то там причинам... А я увидел эту его дочку Нелли и увез прямо со свадьбы. Она, глупая, хотела за какого-то сухопутного охламона замуж выйти. Пресек! Сразу скумекал - врачица мне нужна и чтоб с красным дипломом, так как уготована мне коляска... Ни на одну математичку, актрисулю не заглядывался! Увидел её - и никаких сомнений! Попросил её мне в руки прямо с подоконника в подвенечном платье спрыгнуть - и спрыгнула. Почему? Загадка русской души!
      ... Я ушла от Пестряковых-Боткиных в легком ошеломлении, с грузом знаний и... сомнений. И последних, как оказалось, уже в ночной тишине, наедине с самой собой, было слишком много, чтобы считать свой поход в эту семью удачным. Уж очень непростой рисовалась мне Любочка. Уж очень явно она испугалась моего вопроса о деде, когда я полюбопытствовала, а не была ли она у деда в тот самый день или вечер, когда он пил с кем-то... Что-то тут просматривалось весьма подозрительное. Конечно, я не думала, что Любочка, любимая внучка, лично убила своего любимого деда, то есть отравила каким-то суррогатом, ядовитым напитком... Но уж очень бесстыдно она грабанула у деда орден. Для неведомого гуру. А если ей нипочем такой кульбит со старым человеком, то...
      Мысли мои унесли меня, сознаюсь, очень далеко, в ту, положим, фантастическую страну, где "черный человек" гуру потребовал у зомбированной девицы ещё какие-то ценности писателя Пестрякова-Боткина, и она, зная, что тут дед встанет насмерть...
      Перед тем как уснуть, я сдернула с тумбочки небольшую фотографию рокового черногривого красавца, вгляделась в него и пообещала мысленно: "Мне-то на твои чары плевать. Завтра мне Веруня точно скажет, что ты за фрукт!"
      С Веруней я уже успела договориться о встрече. Она уже несколько лет подряд пребывала в звании завотделом популярного журнала, исправно сообщающего читателям, сколько жен было, по слухам у певца Кроткого, а сколько в действительности, отдыхал ли Майкл Джексон на каких-то там экзотических островах с собственной супругой или с любовницей, на самом ли деле Мадонна сделала очередную подтяжку лица или это только слухи...
      Мы с Веруней решили встретиться на скамеечке Тверского, ибо она несет трудовую вахту поблизости и не хотела бы распылить свои дорогие минуточки, а проще говоря - нынче такая погода: если ты журналист, то крепенько, зубками-ноготками держись за креслице, так как велик отсев, отправка в длительный отпуск за свой счет, разумеется, - "горят" газетки-журналы, с деньгами большой напряг. И мне очень не хотелось бы, чтобы Верунькино начальство удручилось не знамо как, не углядев её на положенном месте.
      Спасибо, спасибо судьбе за то, что она определила некогда тихонькую, кроткую девочку-троечницу Веруню в лоно лощеного, ультрасовременного журнала "для женщин", где почти каждая статеечка начинается со словечка "актуально!" Например: "В этом сезоне актуальны алые трусики из гипюра..." Или: "Сейчас, как никогда, актуально чувствовать себя уверенной и почти недоступной..."
      Славная, добросовестная Веруня ждала меня на скамеечке неподалеку от бронзового, обкаканного голубями ученого Тимирязева. Она сидела вся такая элегантная, в сереньком платьице в бирюзовых пятнышках разной величины, в маленькой, с полями, соломенной шляпке не иначе как французского происхождения. И туфельки её на высоком каблуке отливали бирюзовой новизной и эксклюзивностью.
      - Веруня! Ты прямо с Елисейских полей?
      - Десять дней назад, - улыбнулась она. - А как же! Нам положено блестеть и сиять! Мы - реклама журнала!
      - Веруня! Почему меня никто не берет в такое же шикарное издание?! Ну почему? - взрыднула я.
      - А потому, Татьяна, что у тебя нет тети-спонсора. Это раз. И ты не увлекаешься красивой жизнью, как я. Ты - сама по себе, а я люблю коллектив, чтоб много шума, музыки, разговоров за фужерчиком кьянти... Я, Татьяна, боюсь оставаться одна. Когда одна - сразу задумаешься... И смысл всей беготни-трепотни утечет... Засекла?
      Моя бесцветная внешне подружка умудрилась столь изящно нарисовать на том месте, где находилось её лицо, все необходимые аксессуары, что гляделась милашкой. Невыразимо прекрасно хлопали время от времени её прежде серенькие, а ныне черно-бархатные ресницы, а некогда бесцветные глазки обрели вдруг в соседстве с этими опахалами голубовато-жемчужный отсвет. Ротик, сделанный сердечком и помазанный умеренно-розовым, намекал не иначе как на отменную сладость роскошного поцелуя, приправленного свежестью, нежностью и отчасти капризом.
      Но подлинная ценность Веруни обнаружилась в тот миг, когда я показала ей портрет улыбающегося брюнета, спросив:
      - Кто это? Чем интересен?
      - Хо-хо-хо! - сказала Веруня. - Брошенные обществом матери-одиночки решили отстаивать свои права? Или как? Или что? Или зачем? Известный плейбой. Известный пожиратель девичьих сердец. Полуфранцуз-полуцыган. Певец и... увы, игрок... В миру Люсьен Дюпре. По паспорту Анатолий Козырев. Пьет, конечно, тоже. Имел пять жен и, следовательно, пятерых детей. Наивных девиц убивает наповал. Харизму имеет! Но ты, вроде, не наивная девица?
      - Вроде нет, - ответила я. - Да речь не обо мне. Собираю материал. Могла бы ты меня с ним свести. Чтоб я хотя бы издали за ним понаблюдала послушала, о чем он и как...
      - Запросто! Завтра тусовка в казино "Императрица". Он там вроде постояльца. И с деньгами и без оных. Подробности, где встретимся с тобой, по телефону. О кей?
      - О кей, Веруня! Смотришься ты прямо-таки сногсшибательно! Я в своих джинсах - пустое место рядом с тобой!
      - Не играй с огнем! А то обижусь. Будто я дура? Не знаю, что ты можешь натурой брать, а я с утра обязана как Ренуар рисовать свое личико, кидать макияж, выводить каждую ресничку!
      - Но так ведь итог потрясающий! Кстати, как мне туда? В чем лучше?
      - Чтоб такой кот-тенор с тобой заговорил - надень вечернее, длинное, цепь повесь или бусы... Но не дешевку. Он ведь в парижском свете когда-то принимаем был! А в общем - хоть голой. У тебя же фигурка класс! На тебя природа-мать не поскупилась! Прислушайся к моим советам. Ты ведь что больше всего ценишь? Личную независимость. Вот и веди себя соответственно и всегда. Но! Духи должны быть первоклассны! Тебе, думаю, как блондинке с голубыми глазами подойдут духи цветочно-древесные с нотками ванили и белого мускуса. Фирма Avon, название "Millenia", что в переводе "Тысячелетия". Намек на вечную молодость! Не пренебреги! Разорись!
      ... Встреча с суперкрасавцем... Это же черт знает как волнительно! И не просто с красавцем, а с тем, кто поет тенором! Кто пьет и играет в карты. Кому, значит, море по колено... Перед которым девицы и женщины падают штабелями!
      Я смеялась, смеялась и досмеялась. Когда увидела этого человека живьем, мой смех иссяк...
      Но по порядку. Мы с Веруней вошли в уютный зальчик ресторана "Императрица".
      Веруня что-то щебетала мне на ухо, но я не слушала её, хотя и кивала исправно. От Веруни пахло чудесно-жасминово... Белоснежное кружевное платье с узкими бретельками не слишком скрывало её маленькие, но крепенькие грудки. На её холеных пальчиках с белым маникюром посверкивали неподдельной дороговизной сразу четыре колечка с камушками.
      И я ведь тоже поначалу решила надеть на себя свое шифоновое, чтоб лететь и сквозить... Но... но передумала. В угоду принятому? Кем-то учрежденному? Еще чего!
      Да, у меня характер не сахар. Я сама это знаю. На меня не угодишь. В конце концов, я же не какая-то там Мата Хари, чтоб одеваться-переодеваться и кого-то там, подставленного сокрушать своими чарами.
      Короче, явилась в казино-ресторан "Императрица" одетая отнюдь не волшебно - в черных джинсах и белой рубашке-разлетайке. Правда, шелковой. И духи хорошие употребила из заветного флакончика. И волосы расчесала, как следует, чтоб водопадиком почти до пояса. В конце концов, натуральная блондинка может себе позволить не очень-то наряжаться. Натуральная блондинка Татьяна Игнатьева находится при исполнении обязанностей, она идет и идет по следу... ибо "назвалась груздем"...
      Здесь, в ресторанчике, из которого по узкому коридору можно пройти в казино, все напоминало декорацию к фильму из времен фижм, пажей и камзолов. Сплошь темно-вишневый плюш и бархат о золотых вензелях, ниспадающие крупными фалдами присобранные и прихваченные в кольцо с одной или двух сторон, мягкие складки волнисто переливаются одна в другую. Такой фасон, я где-то читала, называется "маркиза".
      И круглые столы прикрыты пурпурным бархатом, отчего белизна кружевных тканных салфеток, положенных сверху, кажется просто ослепительной.
      Разумеется, здесь нет ни одного кургузого стула - сплошь тронные высокие, из резного дерева, с витыми ножками, с мягкими сиденьями и мягкой же спинкой с неизменной золотой монограммой "ИМ", то есть "императрица". И вообще - ни одной вещи, способной напомнить о веке текущем, двадцатом. Глубины прошлого. Антикварное "когда-то, давным-давно". Канделябры с настоящими свечами, горящими по стенам. Свечи на столах. Посуда старинная: фарфор, серебро. Или же, что скорее всего, - сделанная под старину. Но все равно - волнительно, впечатлительно.
      И не официанты здесь вас обслуживают, а лакеи в малиновых ливреях и белых париках, бесшумно, чуть внаклон, скользя по мягким коврам. Одним словом, с непривычки обалдеть можно! И даже глазам своим не поверить. Пока-пока придет в голову: "Эвон как, однако, красиво разлагается наша едва народившаяся постсоветская буржуазия!" А поначалу-то можно подумать, что это все - декорация к кинофильму. И вот-вот врубят софиты, появятся операторы с камерами, раздастся голос режиссера: "Приготовились! Начали!"
      - Что? Потрясно? - шепотком спросила меня Веруня. - Умеем, когда хотим...
      Мы с Веруней сели в уголок, где едва теплилась розовая свечечка в бронзовой ручонке улыбчивого, старательного амурчика.
      - Сейчас придет мой, - сказала она. - По прозванию "спонсор". Но между нами не только постель. Мы знаем, что вечности нет. Все эфемерно. Кстати, поэтому нам в кайф это помещеньице, где все прочно, основательно, тяжело, мощно. Тюлево-капроновые, прозрачные, легкие драпировки, пустячные стульчики и прочее невольно навевают мысль о беспощадной скоротечности жизни, о бренности и прочих невкусных вещах. В него стреляли... В моего, этого... Он - молодец. Не впал в транс, не запил. Правда, в плечо только попали. Рядовое явление. Бизнес! Я его жалею... Вот он. Знакомьтесь, голубчики...
      Мне протянул руку плотный мужчина в сером костюме, лет сорока пяти, если навскидку. Ни красивый, ни некрасивый. Лысеющий, но не настолько, чтобы данное обстоятельство счесть серьезным недостатком. С серыми, точнее стальными глазами и узкими губами, которые чаще сжимаются в жестком раздумье, чем улыбаются.
      - Валерий, - сказал он хрипловато, голосом стародавнего курильщика.
      Так и обернулось: едва сел, достал из кармана пачку "Мальборо", бросил на стол:
      - Курите, девушки, если охота!
      И сам, первый, закурил. Пальцы его чуть-чуть заметно дрожали.
      Как оказалось, говорить нам всем вместе было о чем. Поговорили. О том, что хорошо, когда с мороза, например, да в баньку или хотя бы под душ. Что умная голова придумала благоустроить это заведение именно так, а не иначе, присобачить тут же сауну и казино - отдыхай-гуляй душа!
      Я спросила, когда мы подняли бокалы с алым вином:
      - Вы и казино не обходите стороной?
      - А почему я его должен обходить? - дернул он плечами. - Сыгрануть, сбросить стресс, поохотиться за удачей - милое дело. Но только надо знать, когда остановиться. - Он обвел взглядом зальчик, где уже все места были заняты, где красоток вперемежку с толстыми и худыми дядьками в смокингах было столько, что негде, как говорить, честной девушке плюнуть. - Вон там, у стены, под негром с четырьмя свечами сидит гражданка с высокой прической. Совсем недавно была богачкой из богачек. На недвижимости страшенный капиталец огребла. Казалось бы... Но зашла разок в казино и не вышла. Ну, то есть вышла, конечно, но без капитала. К ней снизошли. Позволили появляться... А то, было, в петлю полезла.
      Однако я здесь, в этом ресторанчике, сидела как бы и не за столом с яствами, а в кустах - добычу ждала. И уже томилась: где же, когда появится суперкрасавец французско-цыганского происхождения, ради которого, судя по всему, готова на все сумасбродная Любочка, внучка покойного писателя Пестрякова-Боткина?
      И он появился. Но не один. И не с Любочкой. А с... последней вдовой "выдающегося" прозаика-поэта-драматурга Михайлова. С ней и ещё с одной дамой лет сорока, тоже с виду весьма светской, одетой со вкусом в черный костюм с глубоким вырезом, облегающий её худощавое, стройное тело без единой складочки. Пышноволосая, в отменном макияже, она лично вела рокового "Люсьена Дюпре", по паспорту Анатолия Козырева. Вдовица Михайлова шла с ними не вровень, чуть на отлете. То тоже впечатляла: черное кружевное платье на розовом чехле уж точно шуршало при каждом её шаге и таким образом пело на свой лад песнь песней о своей нешуточной цене...
      Вообще я, конечно, не должна бы была ехидничать на счет чужих достатков и сверхдостатков и демонстрации этих самых излишеств в людных местах, но ничего с собой не могу поделать. Так и тянет... Должно быть, чисто женское это у меня, а стало быть, непреодолимое и, следовательно, требующее серьезной работы над собой.
      Однако именно в эти минуты я не имела ни малейшей возможности эту самую работу развернуть ибо певец, ведомый двумя роскошными дамами, поднялся на сцену, небольшую, похожую на раковину и сияющую розоватым перламутровым светом изнутри. За его спиной, тоже во фраке, в белой манишке, тотчас возник скрипач...
      - Репертуар восемнадцатого века, - шепнула мне Веруня. - Что-то испанское...
      Высок и статен был певец Анатолий Козырев. Его вьющиеся черные кудри с проблесками седины картинно падали ему на плечи, на белый смокинг. Глаза сияли темными алмазами. Линия высокого лба и прямого носа - безупречна. Он мог и не петь, чтобы безо всякой задержки нравиться всем женщинам, которые видели его.
      Но он запел. Теноровые переливы заполнили все окружающее пространство и закачали на своих волнах мое сердце... И тут уж ничего не поделаешь. Если тенор поет о любви, о жажде достичь и обладать, - невольно побежишь ему навстречу хотя бы мысленно. И хорошо, что песня заканчивается... А то мало ли...
      Козырев исполнил три романса: на русском, испанском, французском, поклонился и сел за столик в углу. Там, оставшись наедине, закурил, поднял фужер с темным вином, но не отпил, а подержал на весу. В хмурости и отщепенстве он выглядел ещё более интересным и значительным. Казалось, он весь - одно страдание.
      И, конечно, его хотелось пожалеть. Так уж устроено под солнцем: почему-то именно красивых хочется жалеть прежде всего. Несуразица, но факт. Словно ты уже тем обязана им, что имеешь возможность лицезреть эти совершенные формы. Словно красота не должна унижаться до страданий.
      "Не этим ли, - подумалось мне, - и объясняется готовность Любы исполнит любое желание Анатолия Козырева? Не он ли её гуру? Гипнотизирующий соблазнитель? Не ради ли него она, именно она, припрятала, то есть украла, рукопись деда "Рассыпавшийся человек"? Где Пестряков исповедуется и, видно, задевает своей иронией каких-то весьма известных людей... Иначе зачем бы он обещал родным, что эта книга, когда выйдет в свет, "как жахнет"?
      Другой вопрос: зачем этому красавцу-тенору потребовалась рукопись?"
      Вероятно, Верунькин "спонсор" Валерий заметил, что я почти не свожу глаз с "Люсьена Дюпрэ", тронул меня за руку и тихонько проинформировал:
      - Еще один из тех, кто проигрался в пух-прах. Небось, последний смокинг остался. Психопат. Не может остановиться, когда удача пришла. Пока на жалости богатых бабешек держится... Вряд ли долго протянет. Сопьется.
      - Но ведь пока трезв, - отозвалась я.
      - Ждет подачки. Потом - в казино. Продуется и - бутылку из горла... Потом ещё одну... Игрок. Оголтелый игрок.
      - Ну надо же! - фальшиво изумилась я. - А с виду такой суперменистый!
      - Побирушка! - бросил с презрением Верунькин дружок. - Бабский угодник. Да ещё поет... Они за него хоть на крест... А ему только бы сесть за стол, где рулетка. Дуры!
      Между тем пышноволосая дама в черном костюме и вдовица Михайлова в черных кружевах на розовом чехле о чем-то своем и, видать, задушевном, беседовали за столиком у самой сцены. черноволосая гладенькая головка Михайловой с тяжелым классическим узлом на затылке наглядно свидетельствовала о скромных притязаниях хозяйки, о её нежелании нервировать окружающих экстравагантностью, и, следовательно, непредсказуемостью.
      А в моей голове уже созрела дерзкая мысль. Я должна была подойти к Анатолию Козыреву и спросить: "Зачем вы взяли у Любы рукопись её деда "Рассыпавшийся человек"? Где она теперь?"
      Но тут, словно почуяв неладное, вдовица Михайлова и её подруга быстро поднялись из-за стола и - прямиком к красавцу-певцу. Между ними состоялся недолгий, видимо, приятный для всех разговор. Певец кивнул, глянул на дам своими большими, темными глазами и встал. Дамы последовали его примеру. Все трое направились к двери, которая вела в казино.
      - Пошли? - предложила я своим спутникам. - Интересно же!
      ... Большой круглый стол... доллары... фишки... Свет выхватывает только зеленое поле и руки играющих. Мы с Веруней не играем, стоим за спиной её "спонсора". Он поставил на кон всего сто баксов. Напротив сидит супермужчина Анатолий Козырев. Он не знает, как справиться со своими руками. Они у него, чистые, с аккуратно, округло подстриженными ногтями, не знают ни секунды покоя. В его глазах горит то самое, что исстари обозначается как лихорадочный блеск... Он следит за расторопной лопаточкой крупье как-то сразу и хищно, и жалко. Шелест, шуршание, писк сотовых и, наконец, общее, послеродовое, отверженное - "ах!" Вопль струи адреналина, прожегшей организмы до сладкой боли...
      Верунькиному дружку везло - ушел из зальца с добавочными ста баксами и их-то истратил тотчас, заказав нам всем в баре по коктейлю с пышным названием "Цветок душистый прерий". Цветок оказался холодноватым, сладковатым питьем, пахнущим корицей, гвоздикой и ещё какими-то травами. Долька лимона, насаженная на край фужера, мужественно держалась до самого конца, пока я свой коктейль не допила. Пришлось извиниться перед ней, когда захотелось кисленького... Так мы и живем: то пить нам надо, то есть, и уж тут кто кого... И ежели ты не способен оборониться...
      Мне нужно было тянуть время в этом коктейль-баре, где за спиной молодца-бармена, одетого под Фигаро, высился стеклянный просвеченный насквозь "орган" из бутылок. Я ждала Анатолия Козырева.
      И дождалась. Он появился как привидение в белом, - неустойчивая, медленная походка, странные движения рук... Его глаза переполнены страданием и безумием. Он прислонился к стене, схватился за бархатную портьеру, принялся её мять...
      Не знаю, откуда взялась у меня дерзкая отвага именно сейчас, сию минуту, задать ему вопрос, так и просившийся с языка...
      Конечно, очень кстати было то, что поблизости пока не наблюдалось его дам.
      Мне же надо было услышать одно - попадала рукопись Пестрякова-Боткина ему в руки от Любы или же нет. Но это одно многого стоило...
      Я быстро подошла к страдающему игроку-неудачнику и уверенным голосом шантажистки заявила:
      - Вам Люба отдала рукопись "Рассыпавшийся человек". Куда вы её дели? Сожгли?
      Он ещё явно не был готов соображать с той же скоростью, с какой я выстрочила свой текст, он, возможно, считал, что очередной проигрыш в казино - верх несчастья, остальное - пустяки. И он ответил мне с вялым безразличием:
      - "Рассыпавшийся человек"?.. Рукопись?.. Я где-то потерял ее... Я уже сказал Любе...
      И вдруг весь, всем телом вздрогнул, и черный гнев разбуженного властелина зажегся в его расширившихся глазах:
      - Какое вам дело? Кот вы? Откуда?
      Но - опоздал, голубчик! Опоздал! "Слово - не воробей..."
      - Газета. Интересуемся биографией Пестрякова-Боткина. Если вы с ним лично встречались, - тараторила я с наивным огорчением в голосе, - если можете что-то о нем рассказать...
      - Не встречался. Не могу, - отрубил суперкрасавец, у которого страсть игрока за считанные часы съела едва ли не треть телесных запасов, а глаза забила глубоко в ямы подглазьев.
      Верунчика я от души поцеловала перед расставанием в душистую щечку. Ее "спонсору" любезно поклонилась:
      - Спасибо. Отлично посидели.
      А дома, сразу после душа, в халате, села к машинке и ещё влажными пальцами принялась стучать: "Рассыпавшийся человек"... Рукопись? Я где-то потерял ее". Козырев Анатолий Эдуардович, 7 июня, ресторан-казино "Императрица". Брал рукопись. У Любови Пестряковой. Зачем? Читать?"
      Я, если честно, ещё не знала, пригодится ли мне в моих поисках убийц трех писателей услышанное от Козырева, но чувствовала - за этот кончик стоит тянуть. Налицо: запойный игрок-тенор очень болезненно зависим от своей страсти. А денег у него на игру нет. Значит, вполне вероятно, что кто-то, кто посулит ему сумму, может поставить перед ним определенные условия... И певец клюнет.
      Значит... значит, следует выяснить, как, при каких обстоятельствах внучка Пестрякова-Боткина познакомилась с Анатолием Эдуардовичем, кто их свел, короче говоря. И давно ли?
      Но прежде, на всякий случай, проверить, много ли читает полуфранцуз-полуцыган. А вдруг он библиоман-библиофил и жить не может без прочитанной с утречка в туалете прозаической или поэтической строчки?
      Спросить у Любочки? Нет, это намерение отвергла сразу. Она и без того уже насторожилась. Следовало идти другим путем. Самым простым: подослать к нему Веруню. Разве она не ходит по знаменитостям с диктофоном, не берет у них интервью для своего лощеного журнала, где вперемежку фасонные флаконы с французскими духами и накрашенные девицы с расставленными так и эдак длинными, "фирменными", ногами, рекламирующие всякие одежки?
      Веруня, умница, согласилась "пощупать" певца-игрока с легкостью необыкновенной, ибо, как выяснилось, редактор только что поручил ей выхватить из куч сенсаций одну "с душком аристократического порока", как он, выходец из якутской глубинки, выразился.
      - Подробно, тщательно расспроси его о том, каких поэтов, прозаиков и драматургов он любит, - напутствовала я Веруню по телефону. - Что читал в юности. Что читает сейчас. И русское, и иностранное. Какую книгу держал, к примеру, месяц назад в руках. И что читает вечером. Разумеется, не сразу с этими вопросами приставай... Сначала про жизнь вообще... Для чего мне все это? Да есть одно дельце. Потом, когда раскручу, все, все тебе расскажу. Дерзай! Жду ответов, как соловей летов!
      А пока, пока... не сидеть же, сложа лапки. Надо лететь, спешить, не упустить! Туда, туда, в милицию поселка Рогозино, где жил и умер писатель Пестряков-Боткин.
      ... "Чудны дела твои, Господи!" - так и просилось с языка, когда я сидела в этом третьем по счету поселковом отделении милиции, у третьего по счету молодого следователя, заочника юридического института, когда он ронял уже знакомый мне набор фраз:
      - Чего тут особенного? Какие другие варианты? Пил ваш писатель много, а годков-то ему уж сколько было! Другие к этому сроку сами по себе умирают. С кем пил? Считаю, не важно. Важно, суррогат пил. Нынче это, и вам это тоже должно известно, мужикам столько этого суррогата спаивают! Отрава, а тянут из бутыли! Нет никаких других версий. Тут вон сразу трое грузчиков с копыт и в морг. Надрались из бутылки с этикеткой "Водка "Русская", а в ней какие-то бизнесмены-падлы технический спирт на воде развели. Один холостой, ладно уж, у двоих по двое малолеток... А Пестрякову к восьмидесяти было! Кого надо больше жалеть?
      Я не возразила ни словом, ни мыслью. Ибо - какие времена, такие и песни, в том числе милицейские. Иначе б зачем мне было бы играть роль "мусье Пуаро"?
      - Жизнь, несмотря на все сложности, все равно прекрасна! - сообщил мне радиоголос из отворенного окна ближайшего к милиции дома.
      И я не возразила. Не имела права. Потому что солнце кругом и зелень, и цветы в палисадниках, а небо такое голубое, ясное, голубее и яснее не бывает. Вот ещё бы сыскать тех, кто в этом поселочке Рогозине умел непрерывно наблюдать за чужой жизнью и получать от этого удовольствие. Ведь всюду и непременно в принципе обитают такие подглядыватели. Их, конечно, многие презирают, но в моей экстремальной ситуации следует почитать упорных соглядатаев, только так.
      ... Я знала, что дача Песстрякова-Боткина стоит пустая с того вечера, когда здесь нашли его мертвым. Любины родители отказались на ней жить и вообще вознамерились её продать. Значит, внутрь я не попаду. Но вокруг походить похожу.
      Улица называлась хорошо, приветливо: Тихая. И состояла из череды заборов, за которыми среди зелени ютились не шибко новые, невеликие домки с двумя обязательными оконцами по фасаду. И дачка Пестрякова-Боткина была в череде других, не лучше, не хуже. Как и все прочие, её фасад загораживали от чересчур любопытного глаза кусты сирени, черемухи, а над самой её островерхой крышей широко распростерся шатровый клен.
      Из добавочных особенностей этой злополучной дачи я отметила, что она стоит не в глубине улочки, а почти с краю, вторая по счету, то есть до неё можно с шоссе добраться почти незаметно для многочисленных обитателей улицы Тихой. Но вот два соседа справа и следа от пестряковской дачи и те, кто живут напротив, вполне могли что-то заметить в том предсмертный для писателя вечер и, возможно захотят мне о том рассказать...
      Я ещё раздумывала, в какую калитку войти, как меня позвал высокий старческий голос:
      - Вы к кому будете, гражданочка?
      Мне оставалось лишь быть очень доброжелательной и простой-простой, как, положим, божья коровка.
      - А я к Пестрякову-Боткину... Я издалека... Я из Мурманска. Я молодая писательница. Мы с ним переписывались. Он меня на дачу пригласил.
      Старики чем для нашего брата, журналиста, хороши? Тем, что им одиноко и скучно. И страсть как хочется поучить хоть кого-то жить. Тем более, что родные в большинстве своем уже устали от их назиданий до судорог.
      - Зря приехала, - резюмировал седобородый дед. - Очень зря. Тут несчастье вышло. Не слыхала разве? Умер Дмитрий Степанович.
      - Как?! Как умер?! - изобразила я исключительное изумление.
      - Да так... Да чего ты там стоишь-то? - словно упрекнул меня. - Давай, проходи ко мне, давай я тебя посажу и все растолкую.
      Мы сели с ним на веранде, около круглого стола, закрытого клетчатой клеенкой. Он поставил передо мной стакан с чаем. И сам налил себе в такой же стакан из электрического чайника.
      - Пей давай! - приказал по-доброму. - Сушку ешь. Мне сын всегда сушки привозит. Люблю. Размочу сейчас в кипяточке...
      Он опустил сушку в чай, выждал и только потом, держа голову внаклон, принялся осторожно, памятуя о драгоценности в виде зубов, откусывать лакомый кусочек.
      Всем хорош оказался этот дед. Но он совсем не помнил, что было в тот день и вечер, когда его сосед-писатель пил с кем-то коньяк-отраву, потому что сын увозил его в город к врачу.