Убийца-юморист

      - Я - убийца! Я убил свою мать! Берите меня, вяжите меня, пока тепленький! Или я сам себя повешу! Сам себя зарежу! Где нож? Куда ты, дура Дашка, спрятала все ножи? Я и тебя сейчас убью, как убил нашу мать! Мне теперь все нипочем! Все! Сволочь я! Мерзавец! Подлец из подлецов! Козел вонючий!
      Что мне следовало делать? Если бы я была стопроцентным следователем по особо тяжким преступлениям? Немедленно звонить Николаю Федоровичу и сообщить о том, что Виктор Никандров признается в убийстве собственной матери.
      Но я не делаю этого. Не спешу делать. Я вхожу в комнату, из которой несутся яростные вопли Дарьиного брата. И тут моим глазам предстает такая картина... Он, весь в крови, лежит на полу со связанными руками и ногами и колотится головой о край кровати. Дарья, в разорванном платье, растрепанная, босая, пробует оттащит его на середину комнаты, но он не дается, сгибает ноги в коленях, потом резко разгибает и пробует ударить сестру. А если она подползает к его голове - норовит укусить. Взгляд у него как у помешанного. Вполне вероятно, что он и впрямь сошел с ума... Глаза мутные, выпирающие из орбит...
      Что было делать? Мы вместе с Дарьей вцепились в ноги этого здорового буйствующего мужика и оттянули его подальше от твердых предметов.
      - Виктор! - позвала я. - Виктор!
      Он посмотрел на меня с ненавистью и как пропел на последнем дыхании:
      - Я - не Ви-и-и-ктор, я - убийца-а-а-а...
      И словно бы уснул с открытыми глазами, обмяк, ослабла его воля к сопротивлению.
      Мы с Дарьей переглянулись. Я догадалась, что она сумела как-то связать брата именно в такие минуты, когда он стих и словно бы умер.
      Дарья смотрела на меня затравленно, с надеждой. Но у меня теперь не было выбора. Я кивнула своей подруге, словно пообещала ей полный порядок и умиротворение на охраняемой ею территории, и вышла в прихожую.
      Но телефон оказался на кухне, где царил полный кавардак. Видно, здесь буянил Виктор. Кастрюли валялись на полу, под ногой трещали черепки разбитых тарелок и чашек... Телефонная трубка издавала призывные звуки из-под стола, а сам телефон лежал на боку возле порога...
      - Скорая? Пожалуйста, поскорее...
      И через некоторое время, очень тихо:
      - Николай Федорович...
      Дальше не помню ничего. Закружилась голова, меня повело, и я рухнула в какую-то лиловую тьму, полную пляшущих, скачущих молодых людей, и все они оглушительно кричали: "Я убийца! Нет, я! Нет я! Я, я, я - настоящий убийца! Эта журналистка Татьяна Игнатьева влезла не в свое дело, и все напутала! Больно самоуверенная! И нахальная! Дрянь, дрянь!"
      Очнулась. Лежу на кровати. Неподалеку Дашкино лицо.
      - Что это со мной? - спрашиваю.
      - Обморок. На нервной почве. Тебе сделали укол. Сказали - пусть поспит. Лежи.
      - А Виктор где?
      - Увезли.
      - Что он здесь городил? Как, за что он убил твою мать?
      - Не знаю. Ничего не знаю и не понимаю, Татьяна. Вот в какую я тебя историю втравила...
      - Да ладно... Надо подождать, и все прояснится.
      - Я дам тебе чаю с медом. И себе налью. Успокаивает, - предложила Дарья, встала, не дожидаясь моего согласия, и ушла в кухню.
      Мне было отвратно. Получалось, что все мои логические построения, связанные с Ириной и Андреем, - сплошная муть, продукт бабьего ума, склонного к преувеличениям и поспешным выводам.
      Получалось, что они вовсе не те, за кого я их принимала, что зоря я столько усилий потратила на разоблачение их любовно-криминальной связи, что все это ерунда и чушь.
      Получалось, и мотивы убийств были совсем не те, к которым я прибежала, задыхаясь от восторга перед собственной прозорливостью. Ну раз возник неведомый шофер!..
      А если к тому же Виктор сказал правду, что это он убил свою мать...
      Дарья ткнула мне в руки кружку с дымящимся чаем:
      - Пей! И вот тебе бутерброд... Ты же часа три спала.
      - Ты веришь, что Виктор мог...
      - Не знаю, Татьяна... Я сама вот-вот сойду с ума. Я сама все думаю, думаю: "Неужели он мог?" Мать же его жутко любила! Они ж с ней так ворковали в последнее время! Я даже обзавидовалась... Он же её любимчик! Но он ведь муравьев жалел, даже муравьев! Старался обходить их, боялся раздавить! Он даже Петра называл Петечкой, Петюшей! Самого Петра! И вдруг такое! Он, конечно, не ангел, он беспечный, бестолковый, но он если работает, то работает как зверь! Не пьет, молчит и никого в мастерскую к себе не пускает. Матери непременно на день рождения и Восьмое марта дарит цветы. Я забываю, он напоминает: "Дашка, вспомни, что ты должна сделать для родной матери!" Не знаю... не верю! Бред!
      Но через минуту:
      - А если все-таки... мог? Он же попивал! Он же однажды разодрался с приятелем! Из-за чистой ерунды! Один доказывал, что Шилов большой художник... Это его приятель доказывал, а Витька кричал, что - ремесленник и даже не всегда в ладах с анатомией! Такой шум подняли! Мать и я разнимали... его однажды в милицию забрали... Он на выставке какого-то шизика-скульптора дернул глиняного Христа за... орган из глины же и оторвал. Он потом и в отделении доказывал, что такой Христос - похабщина одна, бред сивой кобылы! Что его на дерзость спровоцировали ключи, привешенные к этому органу... Да много чего можно вспомнить, когда он всякие штуки отмачивал... И от жен убегал по странным причинам. Одна, Люда, довела его разговорами о колбасе и холодильниках... Ему не в кайф было, как она объясняла долго и нудно, чем один сорт колбасы отличается от другого, один тип холодильника от другого... Она хозяйственная была, а он это не воспринимал. И от второй убежал сам. Тоже как-то дико звучит из-за чего... Эта о доме почти не заботилась. Он сам за картошкой ходил. Она допекла его сериалами. Ни одного не пропускала. А он хотел смотреть футбол-хоккей. А телевизор - один.
      - Слушай, - спросила я, - а кто такой Петечка, Петюша? Знакомый ваш?
      - Можно сказать, очень близкий! Прям родной! - ответила Дарья. Витькин кормилец и поилец. Он их три штуки уже сделал и продал. Холстов, красок накупил.
      - Кого "три штуки"?
      - Да Петра Первого! Витька зовет его попросту, от большого душевного расположения, Петечкой.
      - Ах вот оно что!
      - Он же тот ещё юморист! А полный титул, если... если... будет "убийца-юморист". Ничего себе?
      - Ничего... Но давай подождем... Давай не будем накручивать... Его куда увезли? Кто увез?
      - Сразу две "скорых"... Одна белая, вторая голубая. Не помню, в которую положили... Сказали - "ждите известий". Обещали сами позвонить...
      ... Париж... Париж... Почему-то в тот момент, когда Алексей спросил меня, где я хочу очутиться, я сказала:
      - В Париже.
      Хотя должна была сказать:
      - Чем дальше от Земли, тем лучше.
      Самое большое мое желание было и самым детским - не думать, не занимать мозг проклятыми мыслями о добре и зле, о силе порока и слабости добродетели. То есть в конечном итоге все сводилось к одному тоскливому упадническому выводу: "В мире переизбыток лжи. Так было, есть и будет".
      ... Мы сидим с Алексеем в кафе на Монмартре. Всего три голубых столика под тентом этого кафе... Мимо идут люди. Их много. Они словно бы роятся. Туристы, сплошь туристы... Всем хочется подышать заманчивым воздухом Парижа, чтобы потом где-то бросить между прочим:
      - Монмартр? Ничего особенного...
      Но Париж как-то же воздействует, как-то же, помимо твоей воли, способен утешить... Ну хотя бы тем, что похож на проходной двор человечества. Это даже не город, а декорации, частью оставшиеся от прежних исторических спектаклей, частью подстроенных заново. Париж говорит тебе: "Не унывай! Все повторяется. Ничто не ново под Луной. Лови мгновение!"
      И я ловлю его. Запах кофе из маленькой чашки кажется каким-то сверхчудесным, потому что смешивается с прохладой осеннего парижского утра, когда вовсе не холодно и солнечно, однако и не жарко, когда тонкий шерстяной свитер и джинсы - в самый раз. Из керамической бежево-зеленоватой узкой вазочки склонилась белая розочка и уронила на голубую гладь легкий лепесток, похожий на ладью. И как-то очень кстати. Здесь в Париже, на знаменитом книжном развале, Алексей купил мне книгу японских поэтов восемнадцатого века и поучительно сказал:
      - Читай! И закаляйся! Ищи красоту, а не грязь! Цени четверть прекрасного мига, как японцы!
      Я открываю эта маленькую, легкую книгу, где пришлось, и читаю в середине страницы:
      У дома моего цветы осенних хаги
      В расцвете ныне
      Приходи смотреть.!
      Не то пройдет два дня ещё - и сразу
      Осыплются на землю лепестки.
      Я перевожу взгляд на лепесток белой розы. Он чуть-чуть колеблется под слабым ветром...
      Алексей касается моей щеки своей щекой и проговаривает:
      Словно в море, у Аго,
      Эти волны, что бегут
      К каменистым берегам,
      У любви моей к тебе
      Нету срока и конца!
      Он смотрит на меня веселым синим глазом. Я говорю:
      - Ты глядишь на меня как на красавицу, надеюсь?
      - Только так и не иначе!
      - Значит, ты очень, очень смелый мужчина.
      - Ну уж и "очень"...
      - Очень! - настаиваю я. - Потому что только очень смелые мужчины способны общаться с красавицами. Например, какая-то американская знаменитая актриса в какой-то газетке жаловалась, что несмотря на всю свою выдающуюся красоту, пребывает в одиночестве, ни один парень не может подойти к ней и пригласить на свидание. Красота и независимость отпугивают даже самых отчаянных кавалеров.
      - Идиотов - спешу уточнить, - отзывается Алексей. - идиотов и неврастеников.
      - Не скажи. Актрисе Линде Фиорентино, она играла в знаменитом фильме "Мужчины в черном", все мужики кажутся убогими трусами. Им, видишь ли, повторяю с её слов, - нравится чувствовать свое превосходство над женщинами. Когда женщина красива и умна... несутся прочь.
      - Не дождешься! - сказал Алексей и толкнул меня плечом. - Не на того напала. Хочешь в Версаль? Более чем на триста лет назад? Мигом организую!
      - Ладно. Версаль так Версаль...
      Но прежде мы ещё покружили по узеньким, путаным улочкам Монмартра, поглядели, что там продают в малюсеньких магазинчиках, набитых открытками, картинками, сувенирами, едой, тряпками, и откликнулись на ласковый сдержанный призыв худого, длинноусого художника: мол, вы такая чудесная пара, не хотите ли запечатлеть мгновение своего счастья на листе картона...
      Алексей гаркнул:
      - Земляк, что ли? Москва?
      - Ни. Киив, - потупил длинные плутоватые глаза фальшивый парижанин.
      - Рисуй! - распорядился мой хирург. - Проводи операцию!
      И мне:
      - Не бей ластой! Становись ближе ко мне и головка к головке. Надо поддержать в соотечественнике здоровый дух и веру в успех!
      С рисунком, выполненным цветными мелками и свернутым в трубочку, мы пошли в Версаль. Но я успела, успела заметить:
      - Кругом, кругом одна ложь, придуривание. Вон и этот киевский люмпен-пролетарий работает под француза.
      - Благодари Бога, что не под киллера. Вот тете и первая утренняя радость.
      Версаль удивил обилием желающих обойти королевские апартаменты и пылью, осевшей на старинных шелках, и наличием ночного горшка возле большой кровати какого-то из Людовиков. Вообще после Зимнего дворца у нас, над Невой, эта утлая бонбоньерочная роскошь показалась мне какой-то несерьезной...
      Но одна возвышающая мою особу мысль примирила с Версалем: "Сколько зеркал! В них смотрелись короли, королевы, а теперь вот и я сподобилась... Надо же!"
      - Ну как? - спросил Алексей, когда мы вышли из дворца и очутились в презнаменитейшем парке с его аккуратно, искусно так и сяк стрижеными деревьями и кустами, а также фонтанами...
      Мне, конечно же, надлежало выразить свой восторг. Но мои глаза совсем, вроде, нечаянно, углядели вдобавок к ночному королевскому горшку, явно претендующему на историческую ценность, - обжимание за кустом в форме шара двух парней...
      - Знаешь ли, - сказала я Алексею, - у меня со зрением, действительно, проблемы. Помню, в детстве и вообще лет до восемнадцати, я все видела только голубым и розовым, а плохое - в виде крапинок... Теперь же крапинки разрослись до величины бегемота, которого показывают во весь экран пастью на зрителя... Голубое и розовое проглядывает малюсенькими клочками.
      - Это болезнь переходного возраста, - решил Алексей, всовывая мне в руку теплую булку с сосиской внутри. - Ешь. Набирайся сил и мудрости. Сколько людей мечтают попасть в Париж! Ты идешь и не чувствуешь величия момента. Ни Париж, ни меня не любишь. Так не годится. Это уж слишком. И все из-за чего? Из-за каких-то самозванцев, которые числились в писателях! Из-за ловких бесстыжих пацанов, которым убит - что плюнуть! Да и сколько они убили-то! Подумаешь! Вон Наполеон! Тысячи уложил ради своего честолюбия, тысячи молодых породистых французов! И что? Пошли завтра поглядим на его гроб. Кстати, из российского гранита. Как же боготворят этого суперубийцу сами французы! А ты терзаешься... Никак не согласишься признать за злом право на существование... Да знаешь ли ты, что по моему, и не только по моему мнению, - человечество состоит сплошь из ненормальных? Что если отнять у него возможность бороться со злом, оно обленится, започивает на лаврах и закончится как вид живой природы? Забыла, что большинство гениальных произведений искусства создано назло каким-то недобрым силам в отместку и так далее? Я, например, как в хирурги выбивался? На основе детского, детсадовского впечатления: моя любимая воспитательница часто плакала. Я однажды спросил её, почему, что с ней? Она улыбнулась сквозь слезы и сказала: "У меня болит сердце". Я спросил, могу ли чем помочь. Она ответила: "Если бы ты был хирургом, то помог бы..." И пожелала мне стать им. Врала она мне. У неё с женихом вышла неувязка. Он её бросил. А она, как водится, любила его безоглядно. И сердце её болело от любви... Но её слова о всесильном враче-хирурге запали в мою душу, как зерно в теплую, весеннюю землю... Итог - налицо. Классный вышел специалист из Алешки Ермолаева, и, как ты сама мне только что сказала, - исключительно отважный мужчина с небольшой слабостью: предпочитает только натуральных блондинок...
      Ох, как хорошо бродяжить по Парижу ранней осенью, когда каштаны лишь начинают золотиться, но ни один листок не сорвался, не полетел в вечность... Как хорошо прийти в гостиничный номерок, который сначала хотелось ругать ну хотя бы за то, что в нем ест место только для двух кроватей, а чтоб поблизости от них танцевать вальс-бостон - нисколько! Как хорошо залезть в ванну заодно с усталыми ногами и полузаснуть в ней, отмокая, приходя в себя... Как хорошо закутаться в большой, толстый, уютный халат и обнаружить, глядя в окно, что под крышей соседнего старого дома опять висят на веревочке трое белых трусов. Это значит, красавец-негр не сдался, воюет с целым Парижем за свое место именно здесь цвести и пахнуть. Однажды он высунулся из-под этих вот трусов и одарил меня ослепительной улыбкой, помахал рукой в знак интернациональной солидарности, что ли...
      Как хорошо, что я не зациклилась на Париже. Как хорошо, что меня вдруг потянуло в Москву... И как хорошо, что, лаская меня, Алексей предложил слетать дня на три в Лондон... Хорошо, когда дается шанс... открывается перспектива... И хорошо ответить - "нет".
      - Почему "нет"? Почему? Он обнимал меня так крепко, словно пытался вмуровать в себя, он не желал мне вольного полета.
      И правильно делал. Настоящий мужчина. Не сломленный.
      - Потому "нет", - отвечала я ему поцелуем на поцелуй, - что нельзя, нерационально сразу съедать все конфеты, торты, шоколадки. В мире должно оставаться что-то совсем пока не доступное. И манить. И дразнить...
      - Не глупо сказано, - ответил он мне в лоб, но не прямо, а сквозь волосы. И повторил из губ в губы. - Очень неглупая ты у меня, оказывается...
      Последняя ночь в Париже... Последняя ночь перед расставанием... Мы любили друг друга неистово, словно у последней черты, безрассудно и грешно, словно завтра нас разбросает ураган и мы никогда, никогда не встретимся... Или же вдруг выяснится под утро, что и он, и я, мы вовсе не имеем права принадлежать лишь друг другу. Об этом в самых решительных, злых выражениях заявит мой законный муж и его законная жена после того, как в четыре ночи ударят в хлипковатую, легкую дверь нашего номера...
      Мы любили друг друга про запас. Осенний рассвет над Парижем салютовал нам зеленой бриллиантовой звездой в вышине и гирляндой белых трусов вдали, свидетельствующей, что наш негр не поддался ударам недоброй судьбы, продолжает упорно верить в себя... И насчет трусов он прав...
      За что женщина может ценить мужчину? Разумеется, ей важно, чтобы у него всегда были чистые трусы. И веселые глаза. И нежные, умные руки.
      Но больше всего за то, что он вдруг спохватится и спросит:
      - Что с тобой? С тобой что-то не то...
      Это было уже в аэропорту Орли, правда... когда он провожал меня на московский самолет. Но, все-таки, было...
      Он даже стал строить пирамиду предположений:
      - У тебя не получается написать статью обо всей этой истории с трупами писателей? Или на тебя накатывает депрессия оттого, что ты даже таким своим разоблачением не сокрушишь порок? Родная моя, с этим надо примириться. Двадцатое да и иное столетие столько всего видело! Такую ямищу выгрызло в земле, чтобы сбросить в неё сотни миллионов трупов. Та же первая империалистическая, испанская, вторая... Ты же сама все это знаешь. А репрессии? А голод? Ну такое оно, человечество, варварское, первобытное в сущности. Но не сидеть же сложа руки, не глядеть в одну точку. Действие единственный путь к спасению от всякого рода меланхолий. И смысл жизни. То, что ты мне рассказала, как шла по следам убийц, - делает тебе честь. Мужская работа. Я горжусь тобой к черту высокие слова! Но знать, что живешь не колодой, что способен давать людям облегчение - это что-то... Положим, ты своей разоблачительной статьей не потрясешь мир, но все-таки... все-таки докажешь на радость тысячам, что зло рано или поздно получает кувалдой в лоб. Что сколько веревочке ни виться, а кончик все равно найдется, и шила тоже, между прочим, в мешке не утаишь. Так чего ты увядаешь на глазах всего прогрессивного человечества? Чего? Я вон какой закон открыл между операциями в Швейцарии и то ничего! Сказать какой?
      - Ну... скажи...
      - Хренотень кругом одна и та же, что у нас, в нашем великом бестолковом Отечестве, что у них, в этих с виду законопослушных райских западных кущах: к золотым мискам с форелью в шампанском а ля Наполеон прорываются самые хваткие, холоднокровные, жестокие, а совестливые, раздумчивые сидят на обочине и вздыхают о всеобщем братстве. Признаю ошибку. Мне надо было не по Парижу тебя водить, а сразу же, немедленно окунуть в голубую волну где-нибудь в Италии или Испании. Там ты, уверен, и расслабилась бы по полной программе, пришла бы в себя и в свойственном тебе быстром темпе написала бы эту свою разоблачительную статью, где ты сама, кстати, предстаешь в самом симпатичном свете. Хотел бы я увидеть того мужика, который бы не восхитился твоей находчивостью, волей к победе, бесстрашием, наконец. А работоспособность! Выслушать столько исповедей! И почти распутать в одиночку клубок преступлений! Да ты, Татьяна моя, сама себе цены не знаешь!
      - Ты, значит, уверен, что я на фоне из черных людей-убийц глажусь очень даже ничего?
      - Разумеется.
      - Благоухаю, так сказать, чистотой, непорочностью искательницы Правды? И могу рассчитывать исключительно на аплодисменты и крики "Молодец! Молодец!"?
      - Почему нет? Почему?
      - Потому что я, дорогой мой утешитель, тоже убийца.
      - Какие глупости! Что ты городишь? Кого ты могла убить?
      - Любу Пестрякову, Алексей.
      Он схватил меня за плечи, встряхнул так, что мои волосы, собранные в прическу, рассыпались. Он смотрел на меня своими синими пронзительными глазами как на своего злейшего врага:
      - Зачем ты наговариваешь на себя? Что за чушь?
      - Чистая правда, Алексей, чистая правда... Я вообще врунья. Начнем с того, что моя большая статья про всю эту историю уже не только написана, но и опубликована. И нужные слова возмущения убийцами на месте, и все факты поданы как положено, в соответствии с жанром... И я, автор, с точки зрения общественного мнения выгляжу превосходно. Воительница! Разоблачительница! Правдоискательница! Но есть люди, которые знают, что я такое вдобавок ко всему. Я тебе вот и статью не привезла... Не захотела... Потому что вечером, когда я уже спешила на самолет, вдруг звонок, и мне трижды сказали: "Убийца!" Теперь ты, наконец, понял, что я такое в действительности? Понял, кого любил и, возможно, ещё любишь? Убийцу...
      Как поступает в этом случае настоящий мужчина? Он говорит:
      - Дурак я, дурак...
      И хватает меня за руку так цепко, такой мертвой хваткой, что каждая моя косточка заныла-застонала.
      - Отпусти, - говорю. - Объявили посадку.
      - Еще чего! - говорит он. - Плевать мне на эту посадку! Пошли отсюда! Пошли, пошли! - и дернул меня за собой.
      Так я совершила одно нечаянное, но грандиозное открытие: настоящий мужчина ни за что не отпустит от себя любимую женщину, если почувствует, что она вся на вздерге... На него не подействуют никакие её яростные, ругательные слова. Он схватит её в охапку и не отпустит... Он наплюет на все самолетные рейсы и расписания и уведет её в тот же самый парижский номерок, где нельзя танцевать вальс-бостон, но можно стоять молча, обнявшись крепко-накрепко...
      Конечно, хорошо, что он при деньгах... Но я знаю, он увел бы меня с собой все равно, хоть в сенной сарай на окраине деревни, хоть в лес, под куст... Увел бы и не позволил вырваться из своих объятий и сказал бы, или точнее, прикрикнул:
      - Рассказывай! Все рассказывай! По порядку или не по порядку...
      - Как на духу? Как Господу Богу на Страшном суде?
      - Именно так! Подробно! Тебя переехала вся эта история... Прости, прости, я не почуял сразу... Какой после этого я врач! Но ты умело притворялась... Ты послушно бродила по Версалю, глядела на Триумфальную арку... Все рассказывай, все, как началось, кто замешан, к кому ты ходила, с кем говорила, как вышла на след или следы... И почему считаешь себя убийцей Любы... Я постараюсь быть объективным. я постараюсь... Только не молчи. Не держи в себе. Говори, говори! Слушаю...
      Когда женщина готова раскрывать душу? Когда ей хочется быть откровенной до конца?
      Когда ей весь Париж со всеми его соблазнами и красотами как бы ни для чего, как бы и не нужен. Когда она глядит вокруг и думает скучно и вяло: "Здесь жил Роден... великий скульптор... Ну и что? Елисейские поля... Здесь бродили Бунин, Набоков... Ну и что? Вандомская колонна... Ну и что? Бульвар Сен-Жермен... Сад Тюильри... Марсово поле... Ты находишься в центре Европы, в местах, где хотели бы побывать тысячи, сотни тысяч... А ты идешь здесь, как по Черкизову или Чертанову... и ничего, никаких сдвигов в душе..."
      Однако и этого маловато, чтобы девушка-женщина решилась на самую полную откровенность, безжалостную по отношению к себе самой. Для этого надо, как я теперь знаю точно, чтобы она устала таскать в одиночку тяжкий груз своей вины...
      И, конечно же, для того, чтобы открыться, не робея, не смущаясь ей женщине, совершившей, как ей кажется, тяжкий грех, необходимо знать и верить: тот, кому она станет рассказывать обо всем прямо и просто, чуткий, милосердный, искренний, что любовь его к ней неколебима и великодушна.
      И последнее, что, как я вывела: женщина пойдет на исключительную откровенность с любимым и любящим её мужчиной только тогда, когда каждую секунду будет ощущать на себе заинтересованный, преданный взгляд. Когда вы сидите друг против друга и глаза в глаза, а он, любящий и любимый, держит твои руки в своих и сжимает их точно в тех местах твоего рассказа, когда это надо, когда он хочет сказать тебе, что твоя мука - и его мука, твоя боль - и его боль...
      - Я не буду уж очень последовательна, - предупредила я Алексея. - Это же не статью читать с листа. Это ведь даже не две-три истории, а целый змеиный клубок... И чего только тут нет! Какие нечаянные, ошеломительные повороты человеческих судеб! Куда только не способна заводить жизнь людей! И даже самые чистенькие, безгрешные из них могут превращаться в злодеев... Могут! И получается, не только кривда требует жертв и крови, но и правда...
      Я влезла в эту историю набитая романтикой... Ну, знаешь, думала, что писатели - это, все-таки, какие-то небожители. А их жены - нечто поднебесное, их ведь такими в книжках рисуют...
      Но тут я увидела перед собой таких выжиг женского пола, такую ярмарку тщеславия, таких фурий!
      Да, они много знали о Михайлове. Они знали и как, почему он был связан с Пестряковым, Шором, Никандровой. Знали и молчали. Им было невыгодно до поры до времени "разоблачать" своего "кумира". При нем, живом, каждая из них могла хвастать при случае: "О ком это вы? Ах, о Михайлове... Ну как же мне не знать, где он любит отдыхать и является ли он агентом КГБ! Я же его жена. Мы же с ним прожили много-много лет!"
      Примерно так говорила и Клавдия Ивановна, и рыжая Софочка, и больная алкоголизмом Наталья. Они хвалились, набивали себе цену, когда говорили в обществе о знаменитом поэте-драматурге-прозаике, почти с ног до головы увешанном наградами от всех режимов... Они взахлеб рассказывали, какой великий труженик Владимир Сергеевич, как он садился к столу с самого раннего утра, потом завтрак, потом опять - к столу, обед, короткий сон - и к тому же столу. А если взять в расчет, сколько он ездил и ездит по зарубежью в качестве председателя всяческих комитетов, общественных движений и как секретарь Союза писателей!
      Одним словом, из рассказов его жен вырастала гигантская фигура, уникальная человеческая особь, титан мысли и работоспособности.
      Умненькие эти его жены знали, как поднять свой престиж в обществе! Они, не стесняясь, рассказывали и об умении Михайлова быть щедрым с теми, с кем тот спал: перечисляли десятки стран, где побывали со своим славным мужем, в каких там ресторанах ели устрицы, лангустов, пили вина из знаменитых погребов, какой герцог или мэр целовал им руки, где, какие шубы, сапоги, бриллианты купил им он...
      Как же относились эти дамы друг к другу? Со страшной ненавистью. Каждая брошенная "гением" вдова исходила злым презрением к новенькой жене своего богатого, прославленного Владимира Сергеевича.
      Я нашла их в хорошую для себя минуту. Они все хором ненавидели четвертую михайловскую избранницу - Ирину Аксельрод, красавицу и умницу. До такой степени ненавидели, что готовы были "открыть глаза" на Михайлова, то есть намекали, что знают на зим кое-что такое несимпатичное, грязненькое...
      Однако мне эту тайну не выдала ни старуха-ханжа Клавдия Иванова, ни Софочка, ни Наталья...
      Из их намеков я только поняла: есть большой секрет, связанный с Михайловым... Что если они, эти фурии, откроют его миру - сейчас же мир вздрогнет и рухнет выдающееся благополучие "выскочки" Ирины Аксельрод, кончатся её россказни со слезой о любимом старичке, а также деньги от переизданий его книг, а также и вояжи за рубеж, и многое другое, весьма полезное и престижное...
      Я разговаривала с темпераментной Софочкой в её полуразгромленной квартире, когда она собиралась в Америку. Софочка очень расстроилась, что домработница выбросила какие-то рукописи на помойку. Кстати, я их вытащила из контейнера. Софочка чувствовала себя свободной от России и всяческих здешних обязательств. Ее голос звенел от ядовитого восторга. Она призналась мне, что давно хотела разоблачить своего бывшего мужа, насолить "этой выскочке Ирке", а теперь, в Америке, осуществит свою заветную мечту напишет мемуары, где заодно подгадит "лицемерке и ханже Клавке". И в обществе поднимется такой шум! И она, умная Софочка, сейчас же прославится и получит много баксов.
      Клавдия же Ивановна, действительно, особа весьма авторитарная, сразу заявила мне: если посмею хоть как-то, хоть чем-то задеть честь бывшего её мужа - она расплатится со мной, она втопчет меня в грязь...
      Вдова-жена Владимира Сергеевича, бывшая блондинка Наталья только что вышла из больницы, где в очередной раз лечилась от алкоголизма. Она после смерти Михайлова тоже вдруг решила отплатить "этой воображале Ирке". И самому Михайлову. В неё тоже вселился дух предательства. Она пообещала дать интервью одному из самых скандальных журналов, где такое раскроет про сбежавшего от неё Володьку, что "эта наглячка Ирка рухнет с пьедестала прямо в дерьмо".
      Но мне они не раскрыли свою тайну. Что логично. Тайна стоила хороших денег и славы в печати, на телевидении...
      А что же сама Ирина? Со мной она вела себя исключительно разумно. В отличие от хабалки Софочки и психопатки Натальи, она о них, дамах из михайловского прошлого, - мало говорила, пренебрегла и все.
      Зато я обнаружила, что эти распущенные на язык тетки в чем-то были безусловно правы. Я застала при Ирине молодого и довольно интересного парня. Он у неё был вроде привратника. Но по тому, какими взглядами они обменивались, я решила, что они - чистой воды любовники.
      К этому сроку я уже открыла главную тайну поэта-драматурга-публициста В.С. Михайлова. В этом мне помогли сами жены тем, что уверяли, будто рукописных михайловских текстов нигде нет, потому что Михайлов, как и Константин Паустовский, будучи исключительно требовательным к себе, никому их не показывал, рвал и сжигал.
      Но я нашла на даче Никандровой, Дашкиной матери, рукописный текст статьи Владимира Сергеевича "В постели с..." Эта статья была опубликована в газете на десять дней до его смерти под его подписью...
      Ты уже понял, конечно, какую опасную тайну скрывали все михайловские вдовицы? То, что не было в действительности никакого поэта-прозаика-драматурга-публициста В.С. Михайлова, а была одна огромная Ложь. Был, жил, неустанно и неостановимо лез к славе и богатству серенький, средненький поэтишко и кое-какой прозаик. Все его способности выдохлись уже на первых двух повестушках. Но он был исключительно смышлен и удачлив. Он рано сообразил, что не следует высовываться со своим личным мнением, ежели оно поперек мнения начальства.