Убийца-юморист

      - Пробовала. Молчит, как партизанка. Ну то есть что-то же говорит, но чтоб только увести в сторону от существа вопроса. Соглашается, что Витька шелапут, обормот, полуалкоголик, что стыда-совести не имеет. Но... Но просит меня снизойти к нему, к его слабостям. Потому хотя бы, что он в детстве опрокинул на себя кастрюлю с кипятком, сильно обжегся...
      Дарья помолчала, протянула руку к окну, сунула палец в пелену пыльной серой паутины, досказала с печальным недоумением:
      - Она была и с характером и без характера. Когда работала, писала, то с характером. В жизни в быту - без. И все время жила на грани нервного срыва. После того, как ушел её первый любимый мужчина, она от гордости не стала его искать ради алиментов. Сама всю жизнь тянула нас... Писала, писала... В детстве и в подростках Витька тосковал, что вот отца у него нет.. Хотел даже бежать в Сибирь... классе в шестом... искать его где-то там...
      - А ты?
      - А что я? Мой отец был простой технарь, с завода резиновых изделий. Добрый. Но недолгий. Умер, когда мне было четыре года. От пневмонии.
      - А зачем ты всегда говорила, что у тебя отец археолог?
      - Врала, Татьяна. Это у Витьки, по словам матери, отец был археологом. Красиво звучит, Татьяна, - "археолог". Приписка это с моей стороны, Татьяна... Я вообще любила в детстве много сочинять. И все у меня было "вдруг". Вдруг вхожу в лес, а там дворец весь хрустальный, а на крыльце целые тазы с яблоками, пастилой, жвачками... Меня ведь мать, говорю, все в стороне от себя держала. Я как-то даже и не болела. За что меня было любить? А у Витьки после ожога и печень, и почки забарахлили. А жили мы в сыром полуподвале. Тетки рассказывали, что она тогда только, из-за Витьки... пошла клянчить в Союзе хорошую квартиру. И получила. Жаль мне её. Жаль. Как-то все у неё в жизни не по писаному, а так, как бабушка говорила - "кулем". Но мы её любили. Витька любил крепко, ничего не скажу. Так что теперь с ним будет... даже не представляю что... Помнишь "Бедную Лизу" Карамзина? Там насчет того, что и крестьянки любит умеют. В применении к Витьке это звучит так: "Но и шалопаи любить умеют". Но я его, если совсем честно, не что не люблю... не принимаю... Не умеет себя ограничивать. Собственное желание - закон. Чаще не живет, а валяет дурака. А сколько женщин у него перебывало! Это же, Татьяна, просто немыслимо! Они, конечно, сами тоже хороши, не могут устоять против веселого мужика с палитрой в руках!
      - Ты, Дарья, помимо своей воли, рисуешь не такого уж поганца, сказала я. - А как бы даже завлекалочку...
      - Разве? Тебе что, нравятся безответственные люди? А он - такой! Вон ведь умчал ни с того ни с сего куда-то в тундру со своим мольбертом и плевать хотел, как тут мать... Но, думаю, если ему позарез будут нужны деньги - уворует у неё все, самое ей памятное, дорогое, и не зальется краской. Ну нахал! Но юморной! В компаниях - первый. Мать смешил до слез. Она... вспоминаю... мне по телефону рассказывала и смеялась про его последний с ней разговор. Она пришла к нему в мастерскую, он в подвале себе оборудовал, а её милый разлюбимый сынок стоит перед холстом и вопит: "Сволочи! Гады! Фашисты!" Она его спрашивает: "Что случилось? Какие фашисты?" Он говорит: "Смотри, мать, что эти убийцы сделали! Смотри! Они сожрали мою обнаженную натуру! За одну ночь сожрали!" Мать испугалась. Стала искать кости от бедной съеденной натурщицы. А он вопит: "Свиньи! Ни стыда, ни совести! Такую славную обнаженку съесть!" Мать спрашивает: "Неужели тараканы могли такое?" Она ведь у нас всегда была простодушная, доверчивая... "А как же! Запросто! - кричит Витька. - Гляди, что от неё осталось, от моей прелестной обнаженочки, от селедочки моей! Сколько эти сволочи ходов в ней понаделали! Придется выбрасывать!" Оказалось, в доме жил пьяница, сто лет пол не подметал, а все на него бросал. Слой грязи, гумуса образовался с полметра. Можно было картошку выращивать. Вот в этом гумусе жили несчитанные тараканы. Когда первый хозяин приступил к ремонту, он первым делом выжег все вокруг каким-то ядом, чтоб все микробы, вся живность передохла. Но тараканы оказались живучие, они водопадом переселились в подвал и, действительно, почти всю селедку сожрали за ночь, которую он положил на блюдо, чтоб писать...
      - Дарья, - спросила я. - Ты не слишком строга к своему брату?
      - Сыплю факты. Глянь на эту могильную плиту. Да не на мозаику, а рядом. Видишь бумажку с кусочками мозаики? Подними! Ссыпь мозаику в руку.
      Я сделала все, что она велела.
      - А теперь, - в голосе моей подруги звенело торжество, - теперь расправь бумажку и, голову даю на отсечение, ты обнаружишь, что это не пустой листок а из маминых бумаг, где есть её записи.
      И точно. Листок оказался заполнен сверху донизу почерком Нины Николаевны, очень характерным, - крупным, с очень кругло написанным "о".
      - Убедилась? Говорю, ему ничего не стоит схватить со стола для своих нужд и без спросу, разумеется, любой предмет. Видишь ли, на него напало вдохновение! Он, уверяет, ничего не видит и не слышит в такие моменты. Но согласись, тридцатилетний мужик, который приходит к матери, чтобы отколупнуть от её пенсии, - ничтожество, способное на многое. Такой последний штрих к портрету моего братца тебя не очень шокирует? Сама понимаешь, я ни на чем не настаиваю. Я не имею права пальцем тыкать в него и приписывать ему сверхпреступление. Но я должна рассказать тебе, какие чудовищные мысли бродят у меня в голове... Я их прочь гоню, а они опять тут... Я кляну себя, а они отбегут в сторону, подождут, и опять на свое место. Пойми, я любила свою слабую, беспомощную мать, несмотря ни на что. Она писала такие добрые стихи. Есть и про меня. Хочешь продекламирую?
      - Давай.
      Дарья дернула к себе край куртки исчезнувшего брата-художника, небрежно брошенной на спинку старого стула, вытерла им паутину с пальца и тихо-тихо проговорила:
      Дашенька шла по дорожке,
      Дашеньке встретился еж.
      Он уколол её в палец немножко
      И проворчал: "Это я понарошку.
      Ежиков лучше не трожь.
      Мы не умеем ходить без одежки..."
      Дарья умолкла. В паутине на окне с яростным, исступленным жужжанием забилась муха и стихла, потому что сумела как-то выскочить из ловушки...
      - И никогда, никогда твоя мать даже не намекнула вам, кто отец твоего брата, как его хоть зовут?
      - Никогда.
      - А вы просили?
      - Конечно. Любопытно же.
      - И говоришь, что Нина Николаевна была совсем бесхарактерная? Податливая?
      - Значит... значит, Татьяна, она при всей своей бесхарактерности хранила какую-то тайну вокруг Витькиного происхождения. Что-то такое, о чем смертельно не хотела, чтоб кто-то узнал. А как это ещё понимать?
      - Скорее всего так. Тайна смертельная...
      - Но мне кажется, Витька мог узнать, откуда, от кого он произрос. Мог. Она с ним в последнее время часто шепталась... Я заставала: сидят рядышком, плечо в плечо... Да я уже об этом тебе говорила... Я тебя запутала окончательно?
      - Бесповоротно.
      - Чтоб ты совсем уже хорошо не думала обо мне, добавлю - и я, если припрет, бежала за денежкой к матери... А Витька, какой-никакой, а дочке Настеньке тоже в клюве чего-ничего носит... Я говорила тебе - от Людмилы Настенька, от первого брака...
      - Скажешь, где Людмила живет?
      - Зачем?
      - Хочу встретиться.
      - Надеешься, что она его тоже в убийстве родной матери заподозрит? Зря. Она любит его, несмотря ни на что. Говорю, он для женщин неотразим как Марчелло Мастроянни! Как ди Каприо! Но если хочешь, если для дела - дам Людмилин телефон... Поговори. Если поймешь, что я своего братца обгадила ни за что, - сейчас же сообщи мне. Если поймешь, что я полная шиза - вызывай "скорую" из психушки...сяду - не пикну. Только Юрика расцелую напоследок, мужу крепко пожму руку за то, что честно изворачивается, чтобы нас прокормить в период повсеместного торжества кризиса и всяческого упадка.. Сама-то после всего услышанного не попадешь, случайно, на Канатчикову?
      - Постараюсь не попасть, - пообещала я, вышагивая на свет божий из запущенного хозблока-мастерской.
      Уже в Москве, в метро, при прощании Дарья посмотрела на меня с нездоровой какой-то подозрительностью и спросила срывающимся голосом:
      - Я - противная? Я вовлекла тебя в какую-то черную дыру? Эксплуатирую твою обязательность? Обливаю грязью брата, а сама себя люблю не знамо как? А к тебе не приходило в голову, что именно я подстроила все это?
      - Что именно?
      - Ну... смерть матери, которая меня не очень любила?
      Я видела, что моя подруга не владеет собой. Рассопливилась, но, забыв про приличия, интеллигентность, не стала открывать сумку, искать носовой платок, а взяла и вытерла нос воротничком брусничной кофты.
      - Ответь мне, Дарья, на один вопрос, - жестко приказала я. - Ты способна ухохотаться вблизи открытой могилы? В момент похорон? Чужих похорон?
      - Ты обалдела! Я же православная по натуре! Меня же мать с двух лет учила не трогать пальцем ни жучка, ни паучка! Я же довольно воспитанная, в конце концов! Это же только какой-то негодяй... или пьяница с перепою способен на такое!
      Электрички гремели справа и слева. Но я отчетливо слышала каждое её слово - так она, рассерженная, кричала от обиды.
      Я закрыла ей рот своим чистым, в квадратик сложенным, носовым платком и, глядя в глаза:
      - А брат твой, Виктор, мог такое? Хохотнуть в момент погребения.
      Она развернула мой платок, утерлась им, кивнула, хлопнув темными, слипшимися от слез ресницами:
      - Мог! Он когда выпьет, жутко заводной и юморной. Такой оболтус...
      Я хотела сейчас же и предложить, мол, давай договоримся, как только твой брат появится на горизонте, - ты мне звонишь, мне надо с ним встретиться. Хотя бы для того, чтобы узнать - был ли он во время похорон Михайлова на кладбище, где стоят его надгробия с кистью красной рябины.
      Но - перетерпела, резонно решив, что если Виктор объявится, - Дарья не скроет от меня этот факт. Пока же не стоит чувствительную мою подругу, запутавшуюся во всяких предположениях, вовлекать в процесс... По разным причинам не стоит... Более того, я, неверная, сейчас же и сыграла равнодушие к Виктору и его выкрутасам:
      - Мы с тобой, все-таки, стервочки. Готовы всех собак навешать на отсутствующее лицо. У нас воображение чрезвычайное. Чисто девичье. Потому что не знаем истинного ворога, а знать хотим. Вот и цепляемся к Виктору... Он же нас первый если об этом узнает, и обсмеет...
      - Так ты, Татьяна, считаешь, что я, вроде бы, в бреду? Шарики за ролики?
      - Немножко. Отчасти. Такое пережить!
      Но я так вовсе не считала. Фигура её неоднозначного брата Виктора, как бы там ни было, но таила в себе некий секрет если принять во внимание хотя бы десятую долю из зловещей характеристики его сестры.
      - Татьяна, - были последние слова Дарьи перед тем, как нам разбежаться в разные стороны. - никогда, никогда прежде я не слышала, чтобы мать кричала на своего любимого сыночка. Но в день, когда я их увидела вместе, в последний раз, в московской квартире, она назвала его даже дрянью, если он посмеет что-то там сделать. Увидели меня и - умолкли. Я спросила: "О чем это вы?" Мать ответила: "Решил сделать татуировку на плече. Я - против". Тогда мне такое объяснение показалось убедительным. Теперь - нет. Слишком мать была гневна, красна лицом... Из-за татуировки? А ведь Витька одно время волосы до пояса отрастил - она только смеялась. Потом обрился как кришнаит - она тоже ноль внимания. Еще я помню, что в тот день, когда она кричала на него, он в ответ сказал со смехом: "Козлов надо подвешивать за яйца, мамуля! Козлов необходимо подвешивать за яйца! Что все прочие козлы знали - возмездие грядет, как бы они не колбасились. Нельзя, нерентабельно от козлиной вони только отмахиваться веером. За яйца и на фонарь!" Что-то в этом роде... "Прибью!" - ответила моя кроткая мать.
      Что у меня было в голове, когда мы расстались с моей несчастной подругой? Каша, конечно. Возможно, та самая, которую рекламирует теле: "Эта каша - прекрасная каша для вашего ребенка, так как содержит в себе..."
      Честно говоря, я совсем запуталась во всей этой истории и не видела даже тропки, по которой следовало идти, чтобы добраться хоть до какой-то разгадки. Могла ли я отбросить прочь откровеннейшие откровения издерганной Дарьи? Нет, конечно. То, что она не сразу рассказала о последнем разговоре матери с братом, а только сейчас - понять было можно. Не решалась... А кто решится даже во имя истины, предать родного брата и в неожиданном, ожесточенном виде продемонстрировать постороннему человеку родную, покойную мать?
      Все так все логично. Но дальше-то что? Вагон метро, переполненный людьми, нес меня не к дому, а тоже словно бы в неизвестность. Громко, просительно, на ломаном русском языке выкрикивала черноволосая молодайка с ребенком на руках:
      - Люди и гражданочки! Помогите ребеночку лечь на операцию! Будьте добрые, помогите маленькому ребеночку! Мы не здешние, у нас все сгорело!
      Народ безмолвствовал. Лишь один парень в кожаной куртке вынул из кармана мелочь и сыпанул в протянутую грязноватую, но с маникюром, руку. Я, было, тоже хотела отдать свой кровный рубль этой быстроглазой цыганке, но опамятовала. С некоторых пор москвичи, и я в том числе, изменились круто. Это в первые годы "перестройки-перекройки", когда в уши тебе с утра до ночи вбивали - "мир ныне принадлежит волевым, сильным, слабые - прочь с дороги в канаву!" - мы только посмеивались. И даже когда пошли лозунги покруче, вроде того, что быть бедным - стыдно, а богатым - в самый раз, - тоже держались, тоже посмеивались, считая, будто бы те, кто эти лозунги ввел в обращение - наглые придурки и не более того.
      К тому сроку нищих уже расплодилось видимо-невидимо, так как и за их счет, и за счет бедствующих врачей-учителей-ученых выперли в богатеи и отдельно взятые, разворотливые гешефтмахеры. В России же, как известно, испокон веку сострадание в почете, ей эта западная модель - "побрезгуй и иди мимо" - невпроворот. И как же стремительно, с каким смущением-огорчением москвичи в те годы, помнится, рылись в своих тощих кошельках и с какой даже извинительностью во взгляде протягивали рубли-грошики вовсе несчастным людям. Да ведь в диковинку это было - нищие и там, и тут!
      Но настал час прозрения. Обнаружили москвичи, что к подлинно нуждающимся людям примкнула армия фальшивых попрошаек, успевших даже на подаяния купить кто машину, кто ещё что полезное и недешевое. Но ведь и цыганки-просительницы и молдаванки-работорговцы оказались на высоте! Первые, почуяв облом, перерядились в монашенок, нацепили на шею веревки с ящичком, а на ящичке надпись: "Подайте на храм". И первое время опять москвичи проморгали обман, клюнули на черные одежды, возомнили, будто их копеечки пойдут на святое дело...
      Но сколько ж нас можно обжуливать ! сколько можно нагло-просительными голосами лгать нам в лицо!
      Теперь вот кончилась лафа для фальшивых попрошаек. Окаменевшими лицами встречают их в некогда сердобольных вагонах метро. Я - не исключение. Моя мать успела в свое время снести к знаменитому авантюристу Мавроди сколько-то деньжат в расчете на высокий процент и прогорела заодно с теми, кто в эту достославную игру в "пирамидки" кинул те ещё деньжищи и остался у разбитого корыта. Но запах гари от "сожженных" купюр и надежд я чую до сих пор. Я помню, что мать отдала наглецу Мавроди свою надежду приобрести взамен ломаной, старой стиральной машины - новую, полуавтомат, с какими-то особыми, лестными ей приспособлениями и способностями... Бедная, бедная моя мать! Как она плакала без звука, забившись в старое кресло с ногами! Какой униженной и оскорбленной чувствовала себя!
      За что тут размазывать! Сколько простодушных попало в "мавродиевы" ловушки только потому, что дело агитации и пропаганды в эпоху идеологических отделов было на высоте и приучило людей с почтением относиться к печатному и прочему "казенному" слову! Вечная слава элите КПСС! Система одурачивания нижестоящих, всякой там "массы" работала как часы! Каждого "винтика" страшок обязан был пробирать, едва он рискнет усомниться в чистоте помыслов и точности цифирки очередных сверхдостижений! Дрессированные людишки побежали за халявой в отворившуюся черную дыру "демократии"!
      Но - спохватились. Но - грабли как ударят по лбу. И окаменели некогда неразборчиво сердобольные москвичи и москвички. И я признаюсь, со всеми заодно. И вот почему не смущаются при виде очередных "погорельцев" девчонки-москвички, а продолжают щебетать о своем, о том, что абсолютно зря народ старается ставить металлические двери. Оказывается, они все равно все на виду у мафии! Оказывается, есть такие дискеты, в них каждый житель "расписан" от и до: имя, отчество, фамилия, год и место рождения, какую жилплощадь занимает, один живет или с семьей, работает и где, а если не работает, то где работал в последний раз... "Обалдеть! - невесть отчего веселятся девчонки. - Во придумали! И не надо толстую адресную книгу за пазухой таскать!"
      А ведь по последним милицейским сводкам, получается, мрут от голода нищие люди, даже в переходах метро мрут... Дожили! Доборолись за очередное "светлое будущее"! И у расхожей фразы "!Москва слезам не верит" и появился зловещий смысл... людоедский какой-то...
      Отвратительное, унизительное ощущение, что хоть ты и живешь в столице, поблизости от воротил политики и экономики, хоть и накипело в тебе, а что можешь по большому-то счету? Что?
      И все-таки, все-таки Бог так устроил, что, как это ни банально звучит, а ведь истинно говорю вам: за темной, даже черной полосой рано или поздно забрезжит беленькая, как небо перед восходом, и что-то да возродит в тебе желание действовать, а не соваться в кадушку с ядохимикатами...
      Раздраженная, черт знает какая, пришла я домой. Мне казалось, что все-то мои желания-начинания ни к чему, что я вся, по макушку, сижу в трясине всяческой неразберихи, бессмысленности, бестолковщины. Хотя понимаю, что иного ни мне, ни другим обыкновенным женщинам в нашей стране не дано. Нам посоветовали, порекомендовали очередные политбонзы не жить, а выживать. Так чего ж?
      Со зла неизвестно на кого я даже чашку с чаем уронила и разбила.
      Но жизнь, видно, догадавшись, что где-то пережала, что надо бы поберечь нервишки у Татьяны Игнатьевой, ещё они ей пригодятся, - взяла вдруг и ненавязчиво так, но указала путь толковому решению многих моих проблем...
      Сразу после того, как я собрала с пола осколки чашки, зажгла огонь под кастрюлей с остатками борща и включила телевизор поставленный на холодильник.
      Впрочем, не в один миг пришло ко мне спасение. Еще я должна была очень захотеть швырнуть в телеокошко сиротливое блюдце, оставшееся от разбитой чашки прямо в толстомясую физиономию штатного юмориста Фазанова, который уж точно днюет и ночует там, даже не снимая носков и прочего. На этот раз он не пересказывал чужие тексты, а отвечал на вопросы телеведущей красотки. Она ласково спрашивала у него, расслабляя в улыбке медово блестящие губки: "Что, вам кажется, сейчас более всего не хватает россиянам?" Я, вроде, предугадала ответ. Сейчас, думаю, о пище заговорит, о бедственном положении детей, стариков и так далее. Ничего подобного! Этот сытенький дядечки с двумя подданствами, нашим и израильским, мягонько, улыбчиво поведал оплошавшей и, видимо, до смешного непроницательной девице - мол, о пище о говорить не будет, физическое это не главное, а будет он говорить о духовной пище, что есть главное "для россиян на текущий момент"... Ах ты... ексель-моксель, блин, как говорит неистовый Андрей Мартынов, безусловно, темпераментный любовник Ирины Аксельрод-Михайловой...
      А потом вылез на экран последний секретарь ЦК ВЛКСМ и принялся воспевать комсомол и скорбеть по его кончине. И моя ярость вскипела по новой. Я же ещё застала этого чинушу в деле! Он был дядькой всем известной Ольки Петуховой из нашей школы. Он не только сам хапал всяческие привилегии, но и родных не забывал. Олькина семья из трех человек вдруг получила четырехкомнатную, Олька, троечница, вдруг поехала в Артек как отличница и общественница... А потом - в Болгарию, а потом - в Англию, как "передовая"... Теперь этот хапужник скорбит по былому... ексель-моксель, блин!
      Так как жизнь вытаскивает человека из трясины неувязок и злости? А как бы смеясь и подпрыгивая.
      Только-только я протянула руку, чтобы выключить поганого трепача, как вошла мать и бросила:
      - Вера звонила. Просила отозваться. Выключи борщ - перекипит.
      Я бросилась к плите... и забыла про телек. А когда налила тарелку и села к столу и поглядела в этот "ящик для идиотов" - сомлела от признательности к этому моему "ящику"... так как в нем попарусила белая тюлевая занавеска, покрасовалась вблизи неё синяя ваза с розовыми пионами, а далее - о чудо! - возникает большеглазое, темнобровое лицо Ирины Аксельрод-Михайловой.
      Звучит вальсок Грибоедова, сообщая моменту очарование ностальгии по былому. Наклонив аккуратно, гладко зачесанную головку с клубом волос на затылке "а ля балерина", она вдовица моя загадочная, что-то пишет... Оператор камерой вправо, выхватывает из небытия мраморную девушку, вероятно, музу, которая улыбается немножко по-змеиному. Ветерок шевелит листы книги, вроде как случайно оставленной на садовой скамейке... Далее облака, кроны деревьев и опять облака... И наезд на Ирину, и очень близко её задумчивый, направленный в сторону, надо полагать, в былое, взгляд... Голос диктора:
      - Перебелкино... знаменитый писательский городок. Здесь все связано с именами дорогих нам, россиянам. Прозаиков, драматургов, поэтов. Здесь они работали и... умирали. Ничего не поделаешь - мы все уходим понемногу. Но в тех стенах, где создавались известные нам произведения, где горело вдохновение - и до сих пор чувствуется какая-то особенная обстановка, какая-то особая аура... Невольно кажется, что вот-вот и, как совсем недавно, мы увидим издали высокую сухощавую фигуру Владимира Сергеевича Михайлова... услышим его хрипловатый голос...
      На экране под баховскую токкату и фугу ре минор, под эти водопадные, бурлящие звуки, возникают кадры кинохроники: сквозь березовые ветки лицо маститого писателя, он все ближе, ближе... Писатель задумчиво глядит перед собой, трогая пальцем седую щетину усов. Его блекло-голубые глаза, слегка прищуренные, полны печали.
      Но вот иной кадр, иная музыка. Под щелканье кастаньет и страстные переборы гитары В.С. Михайлов сходит с трапа самолета, судя по всему, в Испании. Он, ещё довольно молодой, черноволосый, ясноглазый, улыбчивый, пожимает руки встречающим... А вот он уже на улице Мадрида. А вот - в Лондоне, на фоне решетки королевского дворца... А вот он совсем молодой и худой в окружении пионеров и школьников.
      Звучит колыбельная. На экране - младенчик, положенный на живот. Он повернул головку к нам, зрителям, и глядит радостными глазками-пуговками.
      Текст: "В прежние, доперестроечные времена нельзя было говорить, что происходишь из дворян... Это противоречило бы воспеванию главного исторического двигателя - рабочих и крестьян... И хотя Владимир Сергеевич никогда не скрывал своего дворянского происхождения, но только в период перестройки почувствовал себя свободно и перестал хранить тайны своего дворянского рода. Вот он..."
      Далее череда фотографий - вот прадед в эполетах, вот дед в эполетах, вот прапрабабушка в кружевном чепце, вот прапрадедушка в мундире с кружевным жабо...
      Я, как и всякая обывательница советско-горбачевско-всяческого периода, воспитанная, однако же, Александром Сергеевичем Пушкиным в весьма ироничном отношении ко всяким чинам-званиям, тем не менее с некоторым трепетом отношусь к своим подружкам и знакомым, которые в последние годы окончательно рассекретились и оказались потомками даже князей и графов. Ибо у меня ничего такого нет. Самый высокий титул был лишь у одного моего предка, прадедушки Василия Кузьмича, а именно - телеграфист. Остальные - и вовсе крестьяне, потом городские мещане...
      Но самые эффектные кадры кинохроники, посвященные жизни и деятельности В.С. Михайлова, были те, где он, окруженный почитателями, не успевал давать автографы, где он стоял на трибунах разных собраний, в том числе и во Дворце съездов, и говорил правильные слова о роли и значении литературы в деле нравственного совершенствования общества. Тут дистанция между ним и другими такими же избранными и прочей шелупенью, которая никогда не будет допущена в те красивые, просторные залы, превращалась в пропасть... Как-то так уж от веку идет: слуги народа, болеющие за него незнамо как, живут припеваючи, непременно в коммунизме, где и их жены и их детки-внуки срывают без счета цветы удовольствия и привилегий...
      Но это я так, к слову. В.С. Михайлов, естественно, не относился к категории везунчиков, потомственных захребетников. Он, если взять во внимание количество написанных им книг, был выдающимся трудягой.
      На экране как-то очень кстати появился сам писатель за большим, знакомым мне столом. Он склонил седую голову к бумагам, писал что-то. По обе стороны - стопки книг. "Разрешите задать вам вопрос, - обращается к нему невидимый интервьюер. - Как вы оцениваете сегодняшнюю молодежь? Вы разочарованы в ней, как многие интеллектуалы, или не очень?"
      Писатель пристально вгляделся во что-то дальнее, видимо, еле проступающее в тумане, и веско возразил: "Не имею права хаять молодежь оптом, гуртом. Во все времена она была разная. Были свои умники и умницы, а были свои оболтусы. Кто-то тянулся к знаниям, а кто-то тянулся к бутылке. Я - счастливый человек. До сих пор вижу вокруг себя молодых людей, серьезно интересующихся проблемами морали, нравственности... Мое сердце греют молодые прозаики, поэты... Они приходят часто ко мне, и мы ведем беседы, полезные всем нам..."
      На экране - большой овальный стол на даче писателя в Перебелкине. Посреди - букет пунцовых гвоздик. Вокруг стола - юноши и девушки, всего четверо. Все взоры устремлены к нему, мэтру...
      Когда камера стала приближать лица, я углядела Андрея. Но не бритого, как нынче, а в темных усах и бороде. За широким окном падал сизоватый пушистый снег зимнего дня... Второй парень тоже был в бороде, но в светло-русой и очень похож на Андрея. Впрочем, мне почему-то все бородатые люди кажутся братьями.
      После слов мастера сказала свои девушка, стриженая под мальчика, в белом свитере, из которого стеблем тянулась её худая шея:
      - нам очень помогает общение с нашими старшими товарищами. Мы учимся более объемно, конструктивно воспринимать мир и более бережно обращаться со словом. Владимир Сергеевич - человек бывалый. Он многое рассказывает нам. Особенно впечатляют его встречи с выдающимися деятелями культуры...
      Андрей, как я и ожидала от него, не высказался, а дал залп изо всех орудий:
      - Слишком много оказалось придурежников среди тех, кто назывался писателями! Обыкновенных крохоборов! Они и при советской власти рвали себе куски, и при новой приладились. Бездари! Вон критик такой Ленька Сидоров! При советах все про коммунистические идеалы верещал и все у кормушки сидел! А как струхнул, когда в Дом литераторов Ельцин пришел выступать! Ельцин тогда в опале был у парторганов... Ребята из литинститута рассказывали, как он убегал из Дома прочь, на ходу ширинку застегивал, чтоб только комначальство его поблизости с Ельциным не увидело. А пришли к власти демократы - вылез в первые ряды, пошел лизать демократические зады, Ельцина воспевать - и стал аж министром культуры! Или взять шайки-лейки из издательств. Они же только и делали при Советах, что друг дружку издавали. Кто в редакторах сидел в "Московском рабочем", тот издавал редакторов и прихлебателей в "Советском писателе" и наоборот. Вот кто мечтает вернуть советскую власть, ту, конечно, когда им опять позволят барахло всякое сочинять и издавать, орденки и медальки на брюхо вешать. Им честная власть никакая не нужна! Многие из них, эти шаечники, и сейчас при сладком куске кучкуются, орденки друг другу чеканят!
      - Не слишком ли вы категоричны? - звучит голос интервьюера. - Жестоки даже?
      Андрей взорвался как граната:
      - Я же им верил, поймите! Я всей этой московской и прочей писательской шараге с детства верил! Я думал, раз они такие правильные книги пишут, то значит и сами живут по совести! А они в душу мне наплевали! Лучше б я в эту Москву и не приезжал! Я же под их героев-праведников подстраивался, я же в танке в Чечне горел не за так, а за красоту жизни, за этих же самых писателей! А как столкнулся с ними лоб в лоб, е-мое... Жлобы в общем и целом! Вон тут, в Перебелкине... захватили внаглую общие дачи, словно свои кровные, а сами сдают квартиры в Москве за доллары! Бизнес! На крови, страданиях своих меньших братьев, которые не имеют, как они, клыков и когтей"! хотите по фамилиям? Бакланович, Гешоков, Келлер, Гуспенская-Шанина, Дуркевич...
      - Хватит, хвати, а то мы далековато от темы уходим, от жизни и творчества Владимира Сергеевича! - остановил интервьюер.
      - Да никуда мы не уходим! - взъярился Андрей, сверкая очами. - Тут стоим. Потому что Владимир Сергеевич совсем другой человек! Он вон сколько томов наворочал! Я его роман "Последняя пуля" взахлеб прочитал. Я над его "Миллиардерша приехала в социализм" хохотал изо всех сил!
      - Да, да, да, да! - радостно, податливо всполошились и остальные поклонники творчества Михайлова, сидевшие за столом. А темноглазая девушка с крупным пунцовым ртом и черной родинкой над верхней губой проговорила нараспев, с украинским акцентом:
      - Владимир Сергеевич знал даже Алексея Толстого! Даже Шостаковича! Он с Паустовским ходил вдоль реки Оки!
      Андрей коротко и веско:
      - Классный мужик Владимир Сергеевич! По всем статьям классный!
      При этих словах он глянул на Ирину, а она - на него, словно бы в желании прочесть одобрение на лицах друг друга. Или мне это только почудилось? Я же все о своем, о своем...
      На экране телевизора замела метель, завыла, застонала. У окна, лицом к метели, - женская фигура. Голос комментатора:
      - Вечности нет для нас, живых людей... Но это так кажется. Вечность в нас самих, если мы умеем ценить и любить того, кто принес к нам счастье...
      Метель сменяется колыханием белоснежной яхты на голубизне морских волн. На яхте, лицом к солнцу, - двое: Михайлов в белых брюках и белой рубашке и молодая его жена Ирина в белом кружевном, с огромной соломенной шляпой на голове. Шляпу она придерживает рукой за поля, а другой - обнимает своего любимого за талию. Улыбаются, смотрят друг на друга и снова в даль, которая, уж точно, сияющая...