... Жизнь, представьте, иногда тотчас выполняет ваш заказ. Едва я покинула кафешечку, едва ступила на тротуар - мне навстречу дама в лиловом, в черной шляпке с вуалью на рыжих крашеных волосах... Я, было, оторопела на миг, но моя журналистская беспардонность уже преградила дорогу этой самой даме, и я произнесла не без лицедейского надрыва:
      - Как я рада! Извините, конечно, но именно сейчас я думала о вас...
      - Кто вы? - нахмурились аккуратно подвыщипанные темно-шоколадные бровки.
      Как же кстати оказалось то, что я запомнила её имя-отчество!
      - Софья Марковна! - воскликнула я. - Как я рада, что встретила вас! Как я рада! Я журналистка... Я пишу статью о Владимире Сергеевиче... Я же права не имею обойти вниманием вас... ваше мнение... А зовут меня... Вот удостоверение... Я видела вас на похоронах Владимира Сергеевича...
      - Да, да, - дама вздохнула. - Да, да... Конечно... Очень кстати... Но не сейчас же? Я сейчас спешу на прием в посольство...
      Тут только я всерьез восприняла фигуру в темном, стоявшую рядом с ней, - толстого лысоватого господинчика в блестящих черных полуботинках. Тут только я углядела, что место свое на данном отрезке асфальта занимаю не по праву - здесь, в трех шагах, - посольство, и к тротуару то и дело подъезжают почти сплошь черные лимузины. И Софья Марковна, судя по всему, только что покинула такой же лимузин, ибо в столь длинном платье и в черной кружевной накидке по улицам не ходят...
      Однако бывшая предпоследняя жена покойного писателя-драматурга-поэта неожиданно сменила свой полугнев особого избранного существа на милость, проронив:
      - Ну а как без меня? Мы прожили с Владимиром Сергеевичем целых шестнадцать лет! Как меня можно сбросить со счетов? Это лишь старая стерва, его вторая жена Клавдия способна переписывать историю, как ей взбредет на ум! Дура и ханжа! Выдает себя за первую жену Владимира. Но она у него вторая! Она буквально вытащила его из постели первой, простой девушки с кондитерской фабрики "Рот Фронт"! Девушка осталась с ребенком! Он сам мне рассказал, как все это было... Он совестился, что бросил эту девушку. Но не бросить не мог. У этой Клавдии отец замминистра был. Ну обычная история... Чем ему могла помочь работница-кондитерша? А дочка замминистра... Хотя... Клавдия внешне была недурна. Врать не хочу. Что правда, то правда. Он вообще на дурнушек даже не смотрел. Умел ценить красоту. Хотя Клавдия была для него старовата. На целых пять лет старше его! Сумела! Охмурила!
      - Софочка, мы опоздаем, - напомнил о себе толстоватый господин в блестящих полуботинках, с брезгливо оттопыренной нижней губой. На меня он не смотрел. Я как бы исключалась из тех предметов, которые он удостаивал своим вниманием.
      - Сейчас, сейчас, Осик, - Софья Марковна матерински снисходя глянула в его сторону, быстрым жестом поправила черную "бабочку" на его короткой шее. - Я должна рассказать девушке про Владимира... Я же столько знаю... Я просто не имею права молчать!
      - Когда я могу вам позвонить? - перебила я, действительно, не к месту разговорившуюся женщину. - И ещё один вопрос: сын Михайлова от первой жены жив?
      - Чего не знаю на сегодня, того не знаю, - ответила Софья Марковна, уже полуобернувшись, исчезая в проеме высоких, торжественных посольских дверей. - Звоните!
      "Итак, вот ещё кто мог быть не очень лоялен к Михайлову - его сын от девушки с фабрики "Рот Фронт", - итожила я, спускаясь в метро, в гущу рядовых, замороченных людишек, к которым никогда-никогда не доведется мчать в черных лимузинах и входить в респектабельные двери каких-либо посольств... Ну разве что если кому-то из них... как-то... почему-то... ну и так повезет...
      Не скрываю, да и ни к чему - я - девица настырная, неуступчивая, с весьма малым запасом деликатности, когда речь идет о деле... Я позвонила Софье Марковне уже на следующий день, в одиннадцать утра. Она отозвалась сразу и посоветовала немедля:
      - Ни в коем случае, дорогая, не носите эту зеленоватую кофточку! Она вас бледнит. Особенно при вечернем освещении. Вы очаровательная блондинка! Вы потрясете всех, если наденете алое! Вы не пробовали алое?
      - Пробовала, - сказала я. - Было.
      - Что за тон! - возмутилась рыжеволосая дама на том конце провода. Почему я не слышу нот радости? Ах вечная неувязка: молодость мало знает и понимает и думает, что все радости впереди. Но это неправда! Это большой обман, Танечка! Я к вашим услугам. Звоните! Встретимся!
      ... Самым "нераскрученным" у меня оставался третий покойник из списка некоего зловещего забавника - Пестряков с пресловутой прибавкой "Водкин". Как мне сказали в Союзе писателей, у него есть дочь, которая и нашла умершего отца на даче. "Бутылка, стаканы, а он под столом"... Она, как говорила секретарша секции прозы, замужем за бывшим летчиком-испытателем, женщина очень энергичная...
      Я открыла свою записную книжку, отыскала нужный номер и позвонила... Признаюсь, приятно на душе, когда на том конце звучит голос вежливый, мягкий, - сразу растет в душе доброжелательство ко всему на свете...
      С Нелли Дмитриевной Вершининой-Пестряковой мы договорились встретиться через час, у неё на квартире. Она жила недалеко от меня - через две остановки метро - в Сокольниках.
      Я знала в этот раз совершено точно, чего хотела, а чего не хотела.
      Не хотела многого: чтоб меня не учили жить и что мне идет-не идет, не объясняли навязчиво, и чтоб никаких сытых Осиков с оттопыренной толстой губой поблизости. В конце концов имею я право как-то же удобно, эстетично формировать место очередного действия, фабриковать ландшафт в зависимости от настроения?
      ... Всякого я ожидала от посещения семейства покойного романиста Дмитрия Владимировача Пестрякова-Водкина, но только не этого... не того, что попаду в маленький сумасшедший дом. Что разговаривать мне предстоит, мягко говоря, со странной женщиной пятидесяти с чем-то лет, которую звали красиво - Нелли. Если бы не мой небольшой опыт общения с соседкой, музейщицей Апраксиной, я бы, пожалуй, сильно растерялась бы... Но Апраксина Евгения Юрьевна тоже ошеломляла при первом с ней столкновении. Она никогда сразу не отвечала на ваш вопрос, а торопилась рассказать о своем, наболевшем. Например, о том, что в музее опять прорвало трубы и масса книг оказалась затопленной, что страшно смотреть, как мучительно умирала на обочине дороги собака, попавшая под машину, как странно, что она родила двоих детей, а они уже большие дяди и тети, живут сами по себе, слишком сами по себе...
      Нелли Дмитриевна Вершинина-Пестрякова, женщина небольшая, худая, причесанная кое-как, в старом, линялом халате, уже от порога заговорила со мной, как со старинной приятельницей:
      - Опять ограбили наших соседей! Во второй раз! Какое-то полное безобразие! Какая-то чистая глупость! У них унесли все! Дверь открыли отмычкой. Так что вы думаете? Милиция забрала безработного парня-наркомана с третьего этажа. Это все его дружки устроили! Представляете, такой красивый блондин, тихий, вежливый, а в действительности - злостный наркоман!
      - Нелличка! - раздался басок из комнаты, куда вела приоткрытая дверь. - Не заговаривай человека! Он же не из милиции! У него к тебе совсем другой разговор!
      Женщина улыбнулась мне извинительно:
      - Ах, простите... Но жизнь - это куча всего, где вперемешку битые горшки и алмазные ожерелья... Пошли сюда...
      Я очутилась следом за ней в комнате, где одна стена была как бы и не стена вовсе, а стеллажи, от пола до потолка, набитые книгами. Причем не теми, показушными, для гостей книгами, сверкающими нетленной новизной обложек, но теми, что явно были читаемы, листаемы не раз и не два.
      - Чай! Чай! Чай! - воскликнула Нелли Дмитриевна и вдруг расплакалась. - Вы видите, сколько у нас книг? Я бы все их продала... Денег катастрофически не хватает. Но теперь никому не до книг. Богатые покупают только новые, с золочеными корешками, бедным они совсем не по карману...
      - Нелька, - подал голос человек, на которого я робела смотреть пристально. Потому что мы с ним были не на равных: я могла сидеть, стоять, шагать, бежать, а он - только сидеть в своей инвалидной коляске, - ты обещала чай!
      В его голосе зазвучало раздражение и нетерпение. Вот тут я и решилась разглядеть инвалида получше... Тем более, что Нелли тотчас покорно отозвалась:
      - Ах, да, да! Сейчас, сейчас! - и юркнула за дверь.
      Один на один мс мужчиной в инвалидной коляске... Он, конечно, когда-то был не просто симпатичен, но красив. Его крупная голова, седые кудри и синие глаза под черными, долгими бровями, прямой нос, отчетливо очерченные губы просто вопили о совершенстве... И размах плеч, и сильные, мускулистые руки - все явно предназначалось для полноценной жизни... Только вот красно-белый плед на коленях и неподвижные ноги в тапочках...
      Он первым резко и прямо поставил меня на место:
      - В жалости и снисхождении не нуждаюсь. Смотрите на меня без слезы. Потому что все под Богом ходим. Никто не знает, как с ним обойдется его величество Случай через пять минут. Был, был когда-то Мишка Вершинин летчиком-испытателем! Гремел даже в своих кругах! Трижды мог погибнуть, но вывернулся! Небо держало. Земля подвела. Автокатастрофа в очень теплый майский день и - колясочка с колесиками...
      Появилась Нелли Дмитриевна с подносом и тремя синими фарфоровыми бокалами, поставила на низкий четырехугольный стол. Бокалы уютно дымились, распространяя аромат хорошего, качественного чая. В хрустальной вазочке пестрая горка дешевых конфет, в другой - такой же - печенье.
      - Миша подъезжай, - попросила Нелли Дмитриевна.
      Коляска скрипнула слегка...
      - Дожили, - женщина смотрела на меня мокрыми глазами. - Никакой перспективы. Пенсии копеечные... Придется продавать дачу...
      - Привет с фронта! Выходи из виража! - отрубил бывший летчик-испытатель. - Не греши против истины! Главная же наша с тобой истина в том, что дочка бездельница, которая желает жито красиво, а работать нет. У которой к тебе, матери, не говорю о себе, - нисколько жалости...
      - Ах, Миша! - смутилась Нелли Дмитриевна. - Ну зачем при постороннем о своей жизни...
      - О какой жизни? - удивился красавец-инвалид. - Какая у нас с тобой жизнь? Обуза мы для этой жизни...
      - Опять, Миша, ты ораторствуешь...
      - Тишина! - призвал мужчина и ко мне: - Ваши вопросы, наши ответы.
      - Я пришла узнать, как жил, особенно в последние годы Дмитрий Степанович, на какие средства, что писал, в чем вы видите причину его пристрастия к спиртному...
      - Промашка! Рванем машину в сторону! - приказал Михаил. - Мой тесть, к вашему сведению, не пил.
      - То есть...
      - Ваш полет вслепую и без права на удачу. Вам кто-то набил уши ложью. Дмитрий Степанович выпивал, это да, но алкашом не был! - красавец-инвалид сбил ладонью седой завиток со лба на сторону. - Он много, много работал... Особенно в последнее время. Писал, писал...
      - Что именно?
      - Вот тут горючее на исходе. Мы ведь привыкли, что он стучит на машинке, а что... наше ли дело? С нами он обычно не советовался, нам показывал только готовые изданные книги. Но он за последние годы редко издавался... все какие-то рассказики в журналах... Но печатал, печатал... Я однажды спросил: "Над чем трудитесь?" Он ответил весело: "Гром и молнию изображаю одновременно. Изображу, выпущу на волю - и тут как жахнет".
      - Где же эта рукопись? Вы её нашли после его смерти?
      Он хотел, было, ответить, но перебила Нелли Дмитриевна, встала даже, чтоб легче говорить, что ли, и оказалась вся в солнечном луче, отчего отчетливо забелели отросшие корни волос, давненько, видно, не встречавшиеся с темной краской, что сохранилась на прядях там-сям. Она словно бы поведала на нерве о только что сговорившемся чуде:
      - Кто-то украл все его рукописи! Там, на даче! Все-все! Мы нашли его мертвым. Под столом. На столе бутылка коньяка. Экспертиза показала, что эта жидкость - ядовитая. Он пил с кем-то совершенную отраву. Следователь сказал, что это теперь сплошь да рядом - травится народ суррогатами... Но почему рядом не обнаружили труп того, кто пил с ним вместе? Почему его последняя рукопись в синей папке... Я же её своими глазами видела у него в столе... я даже название запомнила... "Рассыпавшийся человек". Я его ещё спросила: "Почему "рассыпавшийся"?" А он ответил: "Рассыпался, значит, в песок, труху... Забавную такую историйку сочиняю! В назидание потомкам!" Еще обещал: "Если эту книженцию выпущу в свет - она как осколочная жахнет! Кой-кому не поздоровится и очень. Себя не пожалею, но и другим спуску не дам! Бог давно ждет от меня эту исповедь!"
      Совпадения... сплошные совпадения, от которых так легко не открестишься! И Нина Николаевна, и Семен Григорьевич Шор, и Пестряков умерли на дачах. После того, как встретились с каким-то человеком. И у всех у них рылись... искали что-то, в том числе в бумагах... А у покойного Дмитрия Степановича пропала последняя рукопись...
      Но подал голос красавец-инвалид:
      - Иду в пике! Рукопись вполне могла украсть... прибрать к рукам наша ненаглядная, лазоревая Любочка! Как кусок наследства, который когда-нибудь можно продать! От неё этого вполне можно ожидать.
      - Ты ещё скажи, что деда убила она же! - тонким, взвинченным голосом выкрикнула Нелли Дмитриевна.
      - Могла! - рубанул Михаил. - Потому что связалась с этой препоганой сектой! Они там с Буддой по пятницам беседу беседуют! В остальное время ходят друг к дружке и кормятся, чем Бог послал. Остальное человечество презирают. Сама же ты говорила, что твоя ненаглядная Любочка снесла в секту гуру какому-то дедов орден Ленина. А он, кроме всего прочего, денег стоит! Выродили на свою голову...
      А ведь и впрямь иной раз очень легок человек на помине! Мы все трое не услыхали, выходит, как скрипел ключ в скважине и отворилась входная дверь глядь, в дверном проеме - прелестное, стройнехонькое, свечечкой, существо, моих примерно лет, а может, и постарше, но до того светлое, с этими белокурыми локонами, преогромными зелено-голубыми глазами, пухлым алым ртом...
      - Вам что, больше не о чем говорить? - спросила наотмашь, недобро нащурившись сначала на отца, потом на мать. - Вас мой образ жизни слишком напрягает? Вы уже готовы каждому встречному-поперечному городит, что в голову взбредет?
      В её прекрасных глазах блеснули прекрасные слезинки, тотчас скатившиеся по смугло-розовым щекам...
      - Никаких рукописей я не брала! Не крала! А насчет дедова ордена... Он, если уж хотите все знать, сам мне его отдал, когда я нашла покупателя... Потому что... потому что...
      - Почему же? Почему молчала до сих пор? - взял первое слово отец.
      - По кочану! - зло выкрикнула красавица. - Дед знал, что человеку по фигу всякие наставления, если он дошел до черты... Спасать человека надо! А вы... вы... - круто повернулась и исчезла вместе с ослепительной своей красотой и зеленым, легчайшим, вьющимся платьем и белыми туфлями на каблуке.
      Я рискнула предположить:
      - Если Люба согласится, мне бы хотелось...
      - Попробуйте, - убитым голосом отозвалась её мать, теребя в руках носовой платок. - Она там... в комнате...
      "Назвалась груздем" и полезла, как чудилось, в пекло...
      Ошиблась. Пронесло. В небольшой комнате, в старом бежевом кресле сидела, закрыв глаза, эта самая дерзкая красавица. Одна босоножка валялась на полу, вторая вот-вот должна была свалиться с её ноги.
      - Садись, - сказала Люба, открывая глаза. - Ты кто? Из газеты? Насчет деда? Я сама в журналишке работаю... Искусствоведша. Без права на зарплату. Замуж? - опередила она мой вопрос. - За кого? За денежный мешок с импотенцией впридачу? За мальчика-психопата, возомнившего себя Акирой Куросавой или Антониони? Ага, жду, жду... чего-то настоящего, мужского, и чтоб без поддавков... Желаю полета! Высоты! Это от папочки. И тоска, тоска... Это от мамочки. Ну, то есть, комплекс.
      - А от деда? - встряла я. - От деда ест что?
      Она посмотрела на меня с насмешкой сердобольного врача, в её взгляде зажглась некая стального блеска точка, произнесла раздельно с явным намерением укоротить мой правдоискательский пыл:
      - От деда - любовь к коньяку в зимний морозный день. Чтоб на самом дне фужерчика. Чтоб при этом в камине пылали дрова и звучал Бах... Но негромко.
      - У такой суперкрасавицы и нет суперпоклонника?.. Не верится, - повела я её на ранее проложенную тропинку.
      - Если о поклонниках... в этом разрезе... поллюциях-фрустрациях на фоне грандиозного обнищания масс... то с этим в порядке. Имеется суперкрасавец, восхитительный тенор, который распевается с самого утра и все его разговоры "в голосе я? Или не в голосе сегодня буду?" Из-за него я возненавидела певцов. Но если сходить куда - приятно, не скрою. Всеобщее ошеломление! Мы та ещё парочка! Глядимся на славу!
      - Его зовут, конечно, Орест или Эдуард?
      - Примерно. А ты с лезвием...
      - Жизнь такая... Вопрос: а он, случаем, не тот самый гуру, ради которого ты продала дедов орден? Не он ли пил с твоим дедом на даче в тот злополучный вечер? Или ты с ним, с дедом, один на один?
      На миг она испуганно уширила глаза, но сейчас же закрыла их наглухо выпуклыми, классическими веками мадонны Литты и, загнав себя в слепоту, с деланной небрежностью бросила:
      - Придумаешь тоже... Плохо знаешь деда. Он не рвался к общению. Сам по себе жил. Моя бабка, его жена, умерла, и гармония его жизни нарушилась навсегда. Он писал, писал...
      - А когда пил?
      - Когда хотел.
      - Мог пить с посторонним?
      - Ни за что. Он же не был алкоголиком. Кое когда, по случаю - это да... Ты что, всерьез думаешь, что он умер не своей смертью?
      Во мне встрепенулся баклан, углядевший серебристый блеск рыбины у самой поверхности вод...
      - Почему ты, Люба, решила, что я думаю именно так?
      Она сморгнула. Она оттягивала ответ на простенький, в сущности, вопрос. Поискала глазами, обнаружила пачку сигарет, вынула одну, сунула в рот, закурила. Сигарета была длинная, тонкая, темная. Особенная, значит.
      - Я-я-я? - протянула с излишней наивностью, как ребенок, которого уличили во лжи. - Я вовсе так не думала...
      Теперь мне, уже вцепившейся в свою добычу "мертвой хваткой", следовало долбануть её в самое, простите, темечко:
      - Когда ты была на даче деда в последний раз? В тот день, когда он умер? Или когда? Может быть, ты видела, с кем он пил?
      Ее прекрасные глаза сверкнули искрой ненависти. Она сдернула с ноги босоножку. Мне показалось на миг, что сейчас она швырнет этот предмет прямехонько в меня. Но она швырнула босоножку в дальний угол и сказала:
      - Оля-ля! Какие мы проницательные! Какие мы Шерлоки Холмсы! Как нам хочется, чтоб наша сочиняйка имела бешеный успех у читающей публики! Чтоб заголовочек был убойный: "Внучка Люба убила деда-писателя!"
      Я переждала, глядя в сторону, где висела фотография Любы во всем белом на фоне Эйфелевой башни.
      - Люба, - отозвалась не вдруг. - Ты в Париже была? Почему не осталась там? Зачем вернулась в нашу разруху? Уж с твоей-то красотой тебя непременно взяли хоть куда...
      Девушка увяла от этих моих слов, поджалась, обняла сама себя прелестными длинными руками с точеными пальцами:
      - Взяли бы точно... Уже предложили... Сказочный контракт... Но...
      - Любовь?
      - Она самая...
      - Не очень счастливая?
      - Ну-у... Любовь и есть любовь. Ради неё я регулярно свечусь по телеку, рекламирую крем для лица.
      - То-то я подумала, что видела тебя где-то...
      - Я, я! "Если вы пользуетесь обычным кремом, то не удивляйтесь, что ваша кожа становится очень сухой, и на ней начинают появляться морщины. Ночной крем для лица с витамином Е и экстрактом ромашки оказывает восстанавливающее и успокаивающее действие, обогащает вашу кожу необходимыми питательными веществами..." ну и тому подобное...
      - Он тебя не любит, что ли? - стукнула я её прямо в лоб.
      - По-всякому, - откликнулась она тусклым голосом.
      Конечно, я негодяйка, если и сквозь искренне сочувствие незадачливой красавице ни на минуту не забывала о своей выгоде.
      - Пьет он, что ли, этот твой избранник? Или колется?
      Она окатила меня презрением, переполнив им и свой голос:
      - А ты что, можешь сильно помочь мне? Успокойся. Не пьет, не ширяется, никакую траву не курит. Супермужчина!
      - Заинтриговала ты меня, Любовь, сил нет. Может, фото покажешь?
      - Зачем?
      - Да интересно же... Я же тоже пока не старуха.
      Она махнула рукой в сторону "стенки":
      - Открой нижний ящик справа. Попробуй сама найти.
      Долго себя упрашивать я не позволила. Девичьи желания переменчивы, каприз с плюсом может тут же смениться на каприз с минусом. Я дернула на себя предложенный ящик... Он оказался забит фотографиями. Пришлось рассматривать. Многое можно было узнать о Любе по этим глянцевым прямоугольникам разной величины. Вот она, совсем юная, на излишне длинных ногах стоит среди зеленого луга в ромашках, держит на руках серого пуделька и улыбается. Вот она в лодке, свесилась с кормы, пробует сорвать белую лилию. Гребет худощавый пожилой мужчина в тельняшке.
      - Это с дедом? - спрашиваю.
      - Ага. На Ладоге. Мы с ним одно время много куда ездили.
      Увидела я Любу и бьющей азартно по мячу ракеткой, и на коленях у Пестрякова в возрасте лет шести, и с букетом белой сирени и белым бантом на голове - видно, шла на последний, выпускной урок после первого или второго класса. С дедом она бросалась, на миг повернувшись к фотокамере, в синее море с белым пароходом вдали. С дедом поднималась в гору. С дедом плыла на теплоходе... С дедом собирала клубнику в общую плетеную корзинку, голопузая, без штанишек, года два ей было в то солнечное утро, не больше...
      - Очень дед тебя любил, - сказала я.
      - Очень, - ответила я.
      - И ты его.
      - И я его.
      - Отец меньше с тобой возился, судя по фотографиям...
      - Меньше, - согласилась Люба. - Он весь в своем летчицком деле был, пока не попал в автокатастрофу. Дома только и слышалось: "Я резко ввел самолет в пикирование у самой земли. Я резко рванул машину в сторону. В воздухе, братья и сестры, все делается быстро". Он готов был, даже засыпая, бормотать о своем: "Сегодня я мог грохнуться! Но не грохнулся! На малой высоте, на скорости выполнил каскад фигур высшего пилотажа и доказал, что у этого самолета высочайшие летные характеристики! Есть, есть слабина! Но это не повод, чтоб его забраковать! А Ванька Седов не успел вывести машину из пикирования, у всех на глазах врезался в березовую рощу... Ванька, Ванька..."
      ... Снимок, который держала в руке, не оставлял сомнений - на нем сияет белизной улыбки тот самый человек, который есть не очень задачливая "любовь" девушки Любы...
      Она же, должно быть, ещё не заметила мою находку, продолжала говорить о необязательном для меня как дознавателя:
      - К отцу я не в претензии. Он брал меня с собой, когда мог. Я с ним побывала в Англии, когда такие путешествия воспринимались вроде хождения по Луне. На аэродроме Фарнборо, где проходила ежегодная авиационная выставка. Мы с ним ходили по Гайд-парку, любовались зелеными лужайками, лебедями, бродили по знаменитой Пикадилли, где столько световых реклам - ослепнуть можно...
      - Этот? - я протянула ей снимок черногривого знойного красавца с улыбкой, которая как бы заставала вас врасплох своей безупречной выверенной, ослепляющей красотой.
      - Подохнуть можно, верно? - усмехнулась она. - Даже если он был бы глухой-слепой. А он к тому же поет! Да как! На коленях перед ним хочется ползать... Я и ползаю...
      Мне хотелось, чтоб случилось чудо. Чтоб можно было спрятать за пазуху какое-либо фото этого патентованного цыганистого улыбальщика. Я заметила одно такое, но маленькое, там, среди прочих, в ящике...
      И чудо было.
      - Люба! К тебе пришли! - крикнула в дверь её мать.
      Люба взметнулась с кресла, как птица, почуявшая опасность... Я же чисто воровским, стремительным движением выхватила из ящика фото неведомого мне певца и сунула в разрез кофты-рубашки, которая, слава Богу, темно-синяя и не просвечивает.
      Люба вернулась минут через пять с букетом пурпурных крупных роз.
      - От него? - спросила я свойски, уже как бы на правах доверенного лица.
      - Нет, - тускло отозвалась она и бросила роскошные розы поверх черного пианино.
      - Знаешь, - сказала я, потому что это было совсем противоестественно такая красавица и в муках, - знаешь, мне кажется, твоя "любовь", хоть и супермужчина с виду, а внутри ему чего-то не хватает... Впрочем, могу и ошибаться... А розы ни в чем не виноваты. Надо бы их в воду поставить.
      - Надо, - отозвалась она, стоя лицом к окну, а ко мне спиной. - Я сама знаю, что надо, как надо, а только...
      - Ну давай я поставлю. Вон в ту вазу.
      - Бери, ставь. Но отнеси к матери. Она любит розы. Ну, я пошла.
      И, действительно, не глядя на меня, всунула загорелые ноги в белые босоножки с золотой пряжкой и исчезла, а я с букетом пурпурных роз в хрустальной вазе оказалась в комнате, где в инвалидном кресле сидел и читал её отец, а мать, присогнувшись, мелкими глотками пила чай из белого бокала с вишенкой на боку.
      - Унеслась? - спросил мужчина, откладывая книгу себе на колени. На странице летел самолет со стреловидными крыльями. - Вот так и живем. Несмотря на то, что родословная наша чиста, как слеза. Возьмем хотя бы моего тестя, который так нехорошо умер... за бутылкой дрянного коньяка. В войну ассом был! На Яках работал в небе! Сбивали его два раза, раненый по госпиталям лежал. И опять в бой. Вы не читали его первые книги? Как он рассказывал про первый бой! Я на всю жизнь запомнил. Как он сначала не знал, что делать. И вдруг увидел "мессера" с черной свастикой на белом фоне. И схватился с ним. Один на один. Как "мессер" резанул по нему трассами пушечного огня... Не вышло прошить! Мимо! Он, "мессер" этот подлый, то ускользал, то появлялся в прицеле. Но настал момент, и Дмитрий четко зафиксировал наглого фрица в прицел и нажал на гашетку! Тесть у меня мировой был! И - теща мировая! Потому что кулацкие дети, - завершил он свою речь совсем неожиданным образом. - А мы с Нелькой, получается, кулацкие внуки! Имели полное право не любить Родину! Абсолютное право! Моих ведь тоже раскулачили...
      - Миша! Остынь! Не нагружай девушку лишними для неё сведениями! попросила Нелли Дмитриевна, приложив к груди руки, сложенные крестом. Кому теперь это все интересно?
      - Как же не интересно? - тряхнул седыми кудрями красавец-инвалид. Это же в фокусе интереса, кто ест и откуда пошел писатель Пестряков-Боткин! Девушка за этим и пришла!
      - Как, как? - спросила я. - Боткин? А почему... почему говорят "Водкин"?
      - Дразнилка! Очень уж просится на язык вместо "Боткин" сказануть "Водкин". Приклеилось. Боткин - фамилия его отчима.
      Я прикинула: на листке, что был приклеен к кресту, значилось "Пестряков-Водкин". Либо тот, кто писал текст, не знал в точности, как пишется двойная фамилия Пестрякова. Либо... либо нарочно употребил "дразнилку", чтоб всем бросалась в глаза: мол, раз Водкин" - значит, неспроста, значит, его родня с алкоголем дружит издавна, значит, пьянь он пьяная и нечего даже искать иных причин его смерти, кроме уже засвидетельствованной: от водки, точнее, от дрянного коньячишки погиб, пил вовсю и не глядел, что... Значит... значит, вполне может быть, что предусмотрительный автор той писульки и есть убийца Пестрякова, Шора, Дарьиной матери-поэтессы? Но кто он, какой, из чего сделан? Почему не постыдился вплести в текст юморок?
      - У вашего тестя были враги? - спросила я Михаила. Сильными руками он катнул коляску вперед-назад и без запинки отчеканил:
      - Был. Враг. Если начистоту. Ты, Нелька, помолчи. Может быть, нам Татьяна как-то поможет с этим гуру. Выведет его на чистую воду. Совсем он вскружил Любе голову. Она отнесла ему все свои золотые цепочки-сережки. Опростилась. Говорит, что так велел гуру. Что надо довольствоваться малым. При ее-то любви к красивым безделушкам! Переломил! Убедил, будто золото пойдет на помощь каким-то обездоленным. Словно мы уж такие обеспеченные! Говорю, и орден дедов отдала... Дед ей дал, а она... Дед её очень любил. Он для неё ничего не жалел. Она на его мать вышла похожей. Тут не в разуме дело, а душа просила своего... Душе отказать сложно... Если хотите я вам историю любви Дмитрия и Анны расскажу.
      - Хочу, - искренне ответила я.
      И вот что узнала...
      Действительно, ни Дмитрий Пестряков-Боткин, ни жена его Анна Курбатова не имели причин особенно любить свою родину, а имели полное право проклинать её, начиная с начала тридцатых. Как это, к примеру, и делают с большим энтузиазмом тусовщики с одесского Привоза, заполонившие ныне все средства массовой информации ненасытным урчанием своих брюхо-кошельков на том месте, где у человека положено быть лица. Дмитрий Пестряков происходил из огромной крестьянской семьи, которую следовало, согласно очередным постановлениям партноменклатуры, уничтожить и развеять по ветру как пыль.
      - Ест суждения, - Михаил заговорил голосом радиодиктора, сообщающего сводку военных действий, - не лишенное оснований суждение, что троцкие-зиновьевы и холуи, что вокруг и кругом, получили с помощью нэпа возможность выявить наиболее дееспособных, талантливых, трудолюбивых представителей крестьянства, прилепить им старый ярлык "кулаки" и таким образом обезопасить себя от пригляда самых толковых и головастых.
      Далее я узнала, что дед Дмитрия Пестрякова стал зажиточным как раз после революции, благодаря нэпу. Построил на пару с соседом мельницу, со временем купил двух лошадей, заимел двух коров, быка, овец штук пятнадцать.
      - Семья-то большая! Шестеро сыновей. Да старики. Да дедушка с бабушкой. Тесть рассказывала, что "ломили" они от темна до темна. Мать их рубахи от соли еле отстирывала, такие пропотевшие... Коробились, трещали, как фанера.
      Так вот, в те, двадцатые годы сплошной "большевизации" их и назвали "кулаками", этих работящих, трезвых крестьян, а в тридцатом раскулачили.
      - Забыл уточнить! У них ещё в семье две дочери было! Ну и всех сослали в Казахстан, в Асакаровку. Страшное место! Голая степь! Столько там, отец рассказывал, народу поумирало! Работящего, русского... Жили в шалашах... Дед скоро заболел дизентерией и умер. А сколько там выкопали могилок для ребятишек! Но только, видно, трудно с корнем уничтожать добротные крестьянские роды, где ум, жизнелюбие, смекалка - наследственные качества! - произнес калека-красавец с вызовом, по привычке крепко тряхнул россыпью седеющих кудрей.