Случай выручил. В газете увидел фотографию. На ней Владимир Сергеевич с начинающими литераторами, и один, вот он, Андрей, тоже после Чечни... Позвонил, узнал адрес, пришел... Никогда не забуду, как меня принял и Владимир Сергеевич и Ирина Георгиевна. Сразу все поняли. Предложили шофером... А я ведь танкист-водитель и до армии шоферил... Теперь вот и работу имею... жениться успел на москвичке... и стихи учусь писать. Ирина Георгиевна много подсказывает. Вот об этом напишите, что и хорошие люди есть, а то по телеку как заведут о ворюгах да бандитах...
      - Кто машину вел, когда случилась авария? - дернуло меня спросить.
      Павел поднял обе руки вверх:
      - Чур не я! Сама Ирина Георгиевна. Я на другой, на "вольвушке" ездил в совхоз за молоком, творогом и мясом.
      Разговор словно бы был исчерпан. Ирина улыбалась всем и никому в особенности с высоких подушек. Гости дописывали что-то, адресованное мне, в своих книжечках.
      Один Андрей как сидел в углу, в кресле, так и продолжал сидеть.
      - Андрюша, а ты? - обратилась к нему хозяйка.
      - Не играю. Не хочу грузить человека своими ещё совсем слабенькими работами, - отозвался он непреклонно. - Я о другом... Я все о том, как они меня обманули! Притворились писателями, а на деле - одна фигня! При советской власти рвали друг у друга куски и сейчас рвут! Все! И русские, и нерусские! Как жили шайками, так и продолжают жить. А эти, наивные, - он небрежно бросил руку с вялыми пальцами в сторону своих приятелей и приятельниц, - ещё думают, что я чернуху лью! Они ещё мечтают в литинститут пробиться! А там чего стоит один тамошний начальничек, ексель-моксель, автор романушки "Синхронизатор", да ведь голый педераст! Зачеты ставит голодным парням за сеанс общения! Они сами рассказывают! Они рассказывают, а у меня шерсть на загривке дыбом зараз! А он, этот деятель, в телек вылезает, насчет высокого искусства губами шлепает! И все уши распустили! За национальную идею хлопочет, потаскун! Ну я пошел. Вам, Ирина Георгиевна, пора отдохнуть...
      спальня быстро опустела. Я сунула тонкие книжечки голубого цвета в свою сумку, спросила сразу и без подходов:
      - Случайно или?..
      - Насчет случайности исключается, - задумчиво, покладисто отозвалась Ирина, закрыв глаза. - Как сейчас вижу - пергидролевые кудри и бешеный, злорадный блеск карих глаз...
      - То есть?
      - То есть Наташка собственной персоной, предпоследняя жена Владимира Сергеевича. Она же сумасшедшая! Алкоголичка и наркоманка! Она время от времени врывается в мой дом. И кричит, что все равно не даст мне житья, все равно от меня камня на камне не оставит и отомстит за то, что я увела её мужа!
      - И это кто-то слышал?
      - Да, думаю, весь поселок! Так орала, так орала в последний раз. И, конечно, Андрей слышал, Лина, домработница. Она здесь. Хотите позову? Если мне не верите?..
      Но моего согласия не стала дожидаться, крикнула громко и ещё позвонила в колокольчик.
      Грузная женщина в фартуке, которую я уже видела, с угрюмым вниманием выслушала вопрос и с большим воодушевлением подтвердила:
      - Грозилась. У ней давно не все дома. Пьяница. От неё всякого можно ожидать. Она в меня веником кинула. Она все инопланетян ждет. Они прилетят и заберут её на какую-то звезду, где все лиловое и цветы выше человеческого роста, и какие-то струны на небе, все небо, говорит, в золотых струнах, все небо играет музыку. В общем, с мозгами у бабеночки худо. Вот и Владимир Сергеевич терпел, видно, терпел, а потом взял и ушел...
      Я так поняла: Лина - новая домработница, замена той, что была прежде, с которой я поговорила в электричке и которая много чего знает, неведомого Лине. И самое, может, существенное, потому что при ней случился инфаркт у Михайлова...
      Почему, по какой причине Ирина сменила домработницу?
      Я, было, собралась задать ей этот вопрос, но... перетерпела и зашла совсем с другого боку:
      - Ирина Георгиевна, ну как же так...
      Ее лицо белело на моих глазах, глаза остановились, ей словно бы становилось плохо, но она держалась.
      Я продолжала:
      - ... как же так - вы даже знаете, кто вам устроил эту аварию... вы сообщили в милицию, кого подозреваете?
      - Зачем? - быстро отозвалась она. - Что это даст? У милиции других забот нет? Та машина исчезла сразу же, ну, наехавшая... И нигде её нет. Сказали: "Будем искать". Дежурное утешение.
      - Но если эта Наташа на своей машине...
      - Она могла взять чужую. Она - авантюристка. Она однажды, Владимир Сергеевич рассказывал, захотела и чужой катер завела, и в море в самый шторм. Как не утонула! Для неё никаких преград нет! Это чудовище! Вечно пьяная наглячка! Сколько крови она попортила Владимиру Сергеевичу!
      - Вы считаете, мне совсем не стоит к ней идти? Чтобы расспросить о...
      - Да нет! Как хотите! Но только знайте - она состоит на учете в психдиспансере! Она живет в бреду! Ни одному её слову не стоит верить! Ее никто и судить не будет! Умалишенных не судят!
      Кровь бросилась в её только что меловое лицо. Она вздохнула уж точно облегченно и заговорила в убыстренном темпе, как человек, который только что избежал опасности:
      - Хорошо, что я стихи пишу. Стихи помогают многое переживать. Но в последнее время редко... Еще не настроилась. Еще совсем рядом похороны, венки, речи... Гнетет. Я до свадьбы выпустила пят сборников. Но когда вышла замуж за Владимира Сергеевича - вообще бросила писать. Почему? Рядом с таким талантом! Не пошло! Хотя он просил, настаивал... Но знаете ли, жена писателя - это жена писателя. Она просто обязана бросить все свои занятия и заботиться только о том, чтобы её любимый человек не знал никаких бытовых забот. Именно так я и поступила. Именно так. И нисколько не жалею. При мне Владимир Сергеевич написал и выпустил книгу размышлений о литературе, вторую - о том, как следует воспитывать детей, и третью - мемуары. Всего за четыре года. Могу гордиться. При Наталье, последние два года жизни с ней, он написал лишь одну пьесу. А мои стихи... Я сейчас пишу. Читать вам не стану. Это глубоко личное... Чтобы развеять тоску... Понимаете?
      Я понимала вот что: Ирина Георгиевна не очень-то доверяет мне, хотя делает вид, будто откровенна дальше некуда. Она ждет от меня подвоха. Она вся настороже. Вон как у неё подрагивают пальцы, когда она пробует маникюрными ножницами отрезать уголок от пакета с чипсами... Последствия аварии? Может быть, но вряд ли. Многое сказало её побледневшее, было, лицо и как вдруг оно залилось кровью...
      Было, было у меня теперь явственное ощущение, будто повернула заветный ключик и вот-вот войду в темную комнату, где все и обнаружится, и откроются все секреты...
      Тяжелая Лина повернулась тяжело лицом к двери и только после этого спросила:
      - Ну что, я пошла?
      - Да, да, конечно, конечно! - отозвалась хозяйка.
      - Видно, хорошая, порядочная женщина, - сказала я. - Лишнего не скажет...
      И опять лицо Ирины помимо её воли залилось краской:
      - Да, да, конечно, - поспешила она с ответом. - Но у меня, кажется, давление... Нельзя мне соленые чипсы...
      И тут же, вопреки сказанному, с какой-то маниакальной поспешностью достала из пакета и положила на язык сухой, искореженный жаркой картофельный пластик...
      Я поспешила встать и изобразить сострадание:
      - Ой, извините меня, Ради Бога! Я вас совсем замучила! А вы после аварии! Все-таки, мы, журналисты, то и дело бываем невыносимыми эгоистами. Но, Ирина Георгиевна, с вами посидеть - одно удовольствие. С вами и вашими подопечными... И, поверьте, я буду вам очень признательна, если вы подарите мне хотя бы одну книжку с вашими стихами...
      Ирина подумала, подумала и... стала хрустеть чипсами. Но рука её уже шарила под подушкой.
      - Я вам, - сказала безо всякого живого выражения, - дам прочитать свой последний сборник. Вот, держите. Может быть, пригодится... так, на всякий случай. Но! - она возвысила голос. - В статью о Владимире Сергеевиче ни в коем случае! Здесь - надрыв, в этих стихах... надрыв... унижает... Я же хочу быть в глазах посторонних женщиной сдержанной... Такая я, в общем, и есть. Ах, зачем мне о себе! Постойте! - она выхватила из-под книг, лежащих на тумбочке, сложенный несколько раз листок газеты. - Что я! Что я! Вот Владимир Сергеевич - это да! Возьмите, держите! Здесь его статья. Он написал её буквально за десять дней до смерти. Буквально за десять дней! В восемьдесят два года с пылом юного публициста! Вот это сила! Вот это личность! Вот какие люди бывают на свете! И я счастлива, что, пусть поздно, но мы встретились с ним! Я узнала сполна, что такое настоящее счастье... Прочтите, и вас тоже, убеждена, поразит эта статья! И наведет на размышления о силе человеческого духа. Я смеялась, представьте себе, смеялась от счастья, когда читала эту статью! Как он, в свои годы, взял в руки дубинку и... Я вас заболтала? Прощаемся? Время пробежало удивительно быстро...
      И тут я размахнулась... Потому что нельзя мне было уйти без ответа на этот вопрос! Никак нельзя!
      - Ирина Георгиевна, - тихонько, без нажима, произнесла я, - вы знаете, что ваш бывший муж Анатолий Козырев...
      Ее темные глаза, казалось, стали ещё темнее, губы сжались в ниточку.
      - И не стыдно вам? - ошарашила она меня горьким упреком. - Не стыдно травить мою душу? Я, признаться, думала, что вы, Татьяна, более тонкий человек... Да как же вы не понимаете! Как же вы не понимаете! Какой бы он ни был, но он был, был моим мужем! Я знала его молодым, полным сил, планов, любви ко мне! И вот он умер... Его нет... Мне даже совестно как-то объяснять вам, что это такое - смерть близких людей! Это чувствовать надо!
      - Простите... я не хотела... я... мне, поверьте, совсем не хотелось лишний раз огорчать вас...
      Пристыженная, я спиной пошла к двери, не спуская глаз с Ирины, с её расстроенного, опустошенного лица.
      - Нет, Таня! - внезапно она соскочила с постели и ко мне, схватила меня за руки, посыпались на пол книжонки - дар молодых дарований. - Нет, нет, Таня! Я не хочу отпускать вас вот так! Мы же не ссорились! Я же только намекнула, что Анатолий... Анатолия...
      Руки у неё были горячие.
      - У вас температура, - сказала я. - У вас жар!
      Она тотчас ухватилась за эту идею:
      - Да, да, температура! Да, да, жар! Я больна, я очень больна!
      - Вы лягте...
      - Я лягу! - уверила она меня, все ещё не отпуская моих рук. - Я обязательно лягу! Мне обязательно надо! Авария! Скрежет металла! Это все не просто! Это все ужасно!
      - Пошли, пошли, - говорила я, потягивая её в сторону постели.
      И она послушалась, она пошла, а когда легла, вдруг уставилась в проем двери за моей спиной и глухим, нехорошим голосом крикнула:
      - Ты?!
      Я оглянулась. В проеме высилась стройная, крепкая фигура Чеченца, то есть Андрея Мартынова, то есть, по моим основательным предположениям, - её роковая страсть.
      Он бросился поднимать мои рассыпавшиеся листки и книжонки. Она - ни звука.
      Я ушла. Он остался. Я так и не поняла, рассорились мы с Ириной или же, все-таки, нет? И что означает этот её последний, диковатый вопль: "Ты?!"
      Я уходила от этой сцены все дальше и дальше, но продолжала чувствовать себя несколько оплеванной и виноватой.
      Действительно, явиться к женщине, которая только что из Склифа, после автоаварии, и вместо слов мягких, утешительных шарахнуть вопросом неуместным, безобразным, посягающим на её хрупкий внутренний мир... К тому же на кого булаву-то подняла? На вдовицу, на особу с поэтической душой! Стыдись, Татьяна!
      И, верно, для того, чтобы окончательно усовестить себя, я открыла в электричке сборник стихов Ирины Аксельрод и стала читать:
      Во мне запело...
      Что? Чего? Откуда?
      Не может быть!
      Там пусто и темно!
      Но вопреки серебряные трубы
      Поют-звенят в раскрытое окно...
      Стихотворения как стихотворения. О любви, об одиночестве, о природных явлениях, в соответствии с названиями: "Встреча", "Нас погубит дорога...", "Взгляд", "Майские грозы", "Когда в ночи летит звезда..."
      Книжечка небольшая, я успела прочесть её всю. Мне стало совсем не по себе. Одно дело, знаете ли, посягать на мир "во чреве" грузчика дяди Степы и совсем другое - вламываться под хрупкие своды души сложной, рафинированной...
      Пролистала я и тоненькие книжечки начинающих литераторов. Тут же, по дороге в Москву. Тоже стихи как стихи: о природе, любви, одиночестве... А у Павла Федорова, как и ожидала, ещё и о Чечне, о боях, о погибших товарищах. Но сначала - "Плач новобранца" с эпиграфом:
      Я пишу из далекого края,
      Где одежду бесплатно дают,
      Где за двадцать секунд одевают
      И в столовую с песней ведут.
      Ну то есть что? Тоска и юмор вперемежку.
      Ну и чо, ну и чо?
      Обожгло тебе плечо?
      Лучше голову потрогай,
      Коль цела, молися Богу...
      У носатенькой худышки Алины серьез и только серьез и великое желание страдать по любому поводу:
      Дождь идет, нудит и плачет.
      Скучно в комнате одной...
      Скучно сморит с пола мячик...
      Раскрыла и газетный листок: что там за статья Владимира Сергеевича Михайлова, какие мысли и чувства заставили его взяться за перо накануне смерти...
      И вот ведь: только коснулась взглядом первого столбца, тотчас возникло ощущение, что я это уже видела, читала... мне знакомы эти выражения и этот пафос.
      Решила, было, что, наверное, прежде, просматривая почту в редакции, наткнулась на эту статью и пробежала...
      Однако полной уверенности в том, что дело обстояло именно так, - не было... Привкус какой-то загадки, неудовлетворения, досады не исчезал... Мне, все-таки, почему-то хотелось точности: где, когда, в связи с чем я натыкалась на этот текст.
      Пробовала вспомнить - не вышло. Решила: "Потом!" Потом решила: "А на фига!"
      Потому что впереди уже видела цель. Конечно же, я должна побывать у предпоследней жены-вдовицы Михайлова - у Натальи Ильиничны.
      Ну как же, если Ирина Георгиевна уверяет, что именно она совершила на её наезд!
      Стравить двух дам и высечь искру истины - вот была моя не очень гуманная, но весьма полезная для дела задача.
      Только в первые же минуты, когда передо мной предстала эта странная женщина, - мне захотелось тотчас развернуться и бежать прочь. Я была на сто процентов согласна с Ириной Георгиевной в оценке данного явления.
      - Вас убивать надо, газетчиков, - заявила она мне сразу же.
      - За что? - спросила я.
      - За то, что пудрите людям мозги. За то, что считаете людей быдлом. За то что... Как и писателей. Почти всех писателей надо вешать! Раз и болтается, ножонками вниз!
      Без промедления подумала: "А не она ли прилепляла к кресту на могиле Михайлова тот листок с тремя фамилиями? Не она ли автор тарабарского текста про лавровый венок и щи?"
      Я не была уверена и в том, что уйду из этой квартиры живой и невредимой. Что же стояло передо мной, обмахиваясь большим черно-белым веером? Странное создание с помятым лицом, с ярко накрашенным ртом, в бирюзовом халате в бабочках, в великолепных златых кудрях почти до пояса. И босиком. Ногти на ногах с облезлым маникюром и грязноватые. Ногти на руках тоже с облезлым маникюром и нечистые, но зато пальцы сплошь в перстнях с каменьями, на запястьях обеих рук браслет на браслете.
      - Ну раз явились - проходите! - величественным движением веера Наталья Ильинична Вышеградская указала мне путь из прихожей в комнату.
      Да! Совсем упустила из виду! Экзотическая мадам в локонах Лорелеи множилась в зеркалах прихожей, и я заодно с ней, так как все стены были зеркальные. И комната, куда мы прошли, имела вид танцкласса - одна стена сплошь зеркало, сверху донизу, поделенное на длинные продольные полосы тонкими золотыми кантиками. И в ванной - зеркала, и в уборной. Зеркала и напольные вазы с каштановыми, запыленными початками камыша. Вероятно, дорогие вазы, китайского или японского происхождения. Гравюры по стенам изображают сцены из быта китайских или японских императоров. Я в этом плохо разбираюсь. Голубой шелк фалдящих занавесей на окнах был бы тоже исключительно красив в белоснежных цветках сакуры, если бы не та же пыль, притушившая краски. Разбросанные по синему паласу подушки, черный низенький столик, черные кожаные кресла, люстра в форме желтого кленового листа, тахта, закрытая голубым ковром, видно, дорогим ковром, но, увы, в пятнах то ли кофе, то ли ещё чего...
      Хозяйка, старая тетя в золотистых локонах, явно искусственного происхождения, села прямо на пол, по-турецки, выставив голые колени из-под халата, покрытого разноцветными бабочками. Мне предложила занять кресло.
      - Не знаю, не знаю, - сказала она, не глядя на меня, - зачем я понадобилась вам... Или это тонкая материя распорядилась... Я предпочитаю друзей по духу. Я устала от быта. Я перешла на сыроедение. Это укрепляет сердце и волю. Я сейчас узнаю, какие силы вас послали ко мне - добрые или злые. Сейчас, сейчас...
      Легкий морозец страха пробежал по моей коже.
      - Сейчас, сейчас, - Наталья Ильинична пошарила руками у стены, под подушкой, вытащила оттуда бутылку водки и две рюмки. Я не была уверена, что рюмки эти были чистые. Но отступать... Но диктовать свои правила игры?
      По велению хозяйки мы выпили за "очищение атмосферы от подлецов и стервецов". Я исхитрилась и большую часть водки пролила себе за пазуху. Забавное, знаете ли, ощущение, когда холодная жидкость стекает по голому теплому телу невесть куда...
      - Я хочу спросить вас, - подступилась, было, к решающим действиям, но хозяйка попросила меня замолчать:
      - Тихо! - крикнула. И кому-то: - Иди сюда, Магия Добра! Иди сюда, экстрасенша!
      В комнате появилась полная женщина с двойным подбородком в кружевной кофте, мыском на оттопыренном животе. Невооруженным глазом видно прохиндейка.
      - Сядь! - приказала Наталья Ильинична. - Расскажи гостье, что умеешь.
      Тетка плюхнулась в кресло, благонравно, крестом, сложила руки на груди и умильно завела:
      - Нынешние люди привыкли к чудесам и часто уже не верят им. Но чудеса есть, они появляются по вашей воле, если вы чисты сердцем и не хотите никому зла. Мне довелось несколько лет поработать в знаменитом центре нетрадиционной медицины. Я познала там тайны тайн. Я работаю с женщинами, представительницами прекрасного пола, у которых редко бывает здоровье в норме. А здоровье - это и счастливая семейная жизнь. Я обладаю способностью дарить женщинам оздоровление всего организма. Со слезами счастья уходила от меня Ольга из Красноярска, потому что я сделала так, что она родила. Хотя до этого целых десять лет не могла родить. Со слезами счастья ушла от меня...
      - Заткнись! - приказала хозяйка. И мне: - Она думает, что я попадусь! Что я ей поверю! Но у меня ещё есть мозги, есть! А ну собирайся и выметывайся!
      Экстрасенша ничуть не оскорбилась и не удивилась. Она встала с кресла, потопталась на коротких опухших ногах, приговаривая:
      - Лучше б спасибо мне сказала, Наташенька. Я тебе морковку на терочке потерла. Я тебе чаек приготовила... Я тебе на картах счастье нагадала.
      - В кухню! - распорядилась хозяйка. - Меня тошнит от таких вот морд! Я в свое время с арабским шейхом на белых конях скакала! Я с американским миллионером в его личном самолете...
      Она снова налила себе, но мне, слава Богу, не предложила.
      - Когда это было... с шейхом... миллионером? - осторожно подала я голос.
      - Когда? А когда этому сукиному сыну Михайлову подстилкой служила! Целых девять лет служила! Пока он не нашел эту задастую бабу Ирину! Эту мерзавку отпетую!
      Женщина разъярилась и швырнула бутылку в угол.
      Я пошла напролом:
      - Но вот Ирина Георгиевна говорит, что вы на неё наехали. На машине. Вчера вечером.
      Женщина встала на колени, подняла руки к потолку и яростно произнесла:
      - Ненавижу! Машиной и чтоб костей не собрала! Мерзавка! Сволочь! Потаскуха!
      - За что вы её так?
      - За то, что украла у меня Володьку подлого! Котяру этого старого, безмозглого.
      - Как же безмозглого? - я изобразила крайнюю степень изумления. все-таки знаменитый поэт, писатель...
      - Дерьмо это, а не поэт, не писатель! - резанула Наталья Ильинична, сверкая темными зрачками и размазывая рукой и без того размазанную помаду на губах. - Старый развратник! Старый пердун! Старый осел! Я при нем ему столько раз изменяла! А он и не знал. Он из меня сделал пьяницу! Он! Разрешал, позволял, наливал... Нинка знает, что я прежде не пила... Нинка вовремя ускользнула, а я влипла! Но Нинка - дура! У неё за всю жизнь не было ни одного норкового манто! Ни одной натуральной шубы!
      - О какой вы Нинке? - очень-очень застенчиво спросила я.
      - Да о Никандровой! Поэтессе! Которая недавно умерла! Я в больнице лежала долго, вышла, звоню ей, а мне говорят - умерла...
      - Я стихи её читала...
      - Ну и что? - вызверилась на меня пьяная женщина. - Чего она добилась со своими стихами? Легла бы под Михайлова - добилась бы. А она, видишь ли, гордая больно! Хотела всю жизнь по-честному прожить. Ну прожила. В вечных нехватках. Эх, девочка, - Наталья Ильинична вдруг расплакалась, схватила меня за руку. - Эх, девочка! Какие мы с Нинкой были прежде! Когда только приехали в эту Москву из Моршанска, с Тамбовщины... Я же тоже стишки пописывала... И она... Мы же мечтали пользу принести обществу, о славе думали... А кончили чем? Да ничем путным. Дурочка, дурочка Нинка... Увидела раз, как стоят машины со скотом возле Микояновского комбината, разревелась как ненормальная... И отказалась есть даже сосиски. Смешная она была, Нинка! Вся в причудах! От собак бездомных отводила глаза, словно сама была виновата в их судьбе.
      Женщина вытерла локонами глаза и умолкла.
      - А отчего она умерла, ваша подруга? - подала я голос.
      - Что теперь о ней говорить! - вздохнула моя собеседница. - Нет её больше. Неинтересно прожила. Я ей хотела однажды сделать так, чтоб по-другому у неё пошло, но не сумела она себя переломить. Молчу. Лишнее сказанула. Лучше о себе. Я - умная. Я сразу сообразила - без постели в верха не пробиться. В институт провалилась, а в Москве остаться надо, охота. Что делать? Через милицию оформилась на стройку. Переспала с милицией - и нужные штампы в кулачке. И иначе как? Чего из себя королеву строить? Баба, девушка - это же всегда товар! Меня со стройки забрал себе в постель один начальник, комнату в коммуналке подарил, в теплое место пристроил... А тут и Михайлов накатил... Втюрился в меня по уши! Я же молоденькая была, сахарная во всех местах, какие ни возьми. И пошла жизнь как жизнь! Красивая! И золотишко, и меха, и шелка, и туфли на высоком каблуке... Детей не было. Но это не горе. Без детей проще. Стихи писать бросила. Зачем? И без того в Париже раз в год точно бывала. Михайлов? Сволочь и сволочь! Запихал меня в неврологическое отделение, а сам выскочил за Ирку! Да, я пью. Но мне надо пить! Если не пить - задумаешься...
      - Вы ходили на могилу к Нине?
      - Зачем? Этого ещё не хватало! Ненавижу гробы, Шопена похоронного, кладбища! Не хочу помнить своих людей в гробах! Хочу молодыми! Нинка передо мной стоит молоденькая, глупенькая, в белом платьишке из ситца, с горохами, а в руке - чемоданчик... Пусть такой и стоит! А скрытная, однако! Так и не призналась мне, от кого сына родила, каким молодцом обольстилась! Я-то всегда ей все, как на духу... Сделала восемь абортов - так и сказала... А она - кое-что, кое-когда... Характер! Она бы эту дуру-экстрасеншу ни дня не держала б дома, а я уже вторую неделю держу! Одиночество, девочка, штука хреновая...
      - А вы знаете, что на кресте, на могиле Михайлова, кто-то прилепил листок с фамилиями трех писателей. И среди них - вашей Нины Никандровой.
      - Да что ты! - восхитилась Наталья Ильинична, содрала с головы золотоволосый паричок, прижала к губам и расхохоталась. Сквозь смех спросила: - Все женские имена?
      - Нет, два мужских.
      - Ну это кто-то с перебору! Я уж точно знаю - Михайлов педерастом не был! Но ни одной юбки не пропускал. Я знаю точно, какие девки и дамочки пролезли в Союз писателей только потому, что прежде не отказали этому настырному мужику и повалялись с ним в его постели. Я если напишу свои мемуары про жизнь с этим классиком - Россия ахнет. Этот лось не знал усталости, готов был трахаться хоть со стулом, если стул напоминал очертаниями женский зад или грудь. Ты что, не веришь? Мне не веришь?
      - Ну как сказать...
      - Правильно. Нечего потрясаться! Руководящие мужики у нас в Отечестве, если они не импотенты, к какой бы партии не принадлежали, - валят бабеночек где придется и трахают, трахают! Жалко Нину... Жалко... Рановато ушла в никуда. Совсем для жизни не приспособленная. Талантливая была, а где, кто про неё знает? Она "негром" работала. Чтоб детей прокормить.
      - Каким "негром"? - спросила я будто только что с неба свалилась. Но надо было, во что бы то ни стало надо было подогреть у этой разговорившейся пьяненькой женщины самопочтение, самолюбование.
      - Неужто не знаешь? - она посмотрела на меня как на недоразумение. Ну это такие люди, из писателей, которые пишут за других.
      - Как за других?
      - А так, их самих не очень печатают. Они не сумели пробиться "в обойму". Ну, по-сегодняшнему, не нашлось критиков, чтоб их "раскрутили". Кругом ведь "свои" или "не свои". Но у всех, кого "раскручивают", обязательно есть покровители. Ну а "негры"... Это уже конец писательской карьеры. Их нанимают "раскрученные" писатели, и они пишут за них.
      - А те почему не пишут?
      - Господи! Да талантишку не хватило дальше писать. Он, к примеру, уже десять лет в руководящем составе Союза писателей - некогда да и лень за машинку садиться! Выпьем, девушка, за кавардак, который и есть наша жизнь!
      Выпили. Я опять исхитрилась слить почти всю жидкость за ворот.
      - Спилась я, девушка, - женщина повалилась на бок и расплакалась в желтую атласную подушку. - Если б жизнь другой была, может, и не спилась... Я её из Моршанска красивой-правильной представляла. Рвалась в Москву изо всех сил. Нинку с собой потащила... Ой, какие мы были глупые-глупые кисы с бантиками! А как открылась передо мной эта преисподняя, изнанка... Ненавижу всех! И себя! И Нинку! И Михайлова! Сволочь, ну сволочь, купил мне эту квартиренку и, думал, отделался! Да я как расскажу газетенке одной тут, какой он был жеребец! Они ко мне давно пристают, чтоб я им интервью дала! Пронюхали, что я знаю про Володечку такое... такое... Терпела, держалась... Он мне, когда жив был, деньжат подбрасывал. А теперь что? Позову журналиста, который просился, и расскажу. Попью ещё до воскресенья, потом приведу себя в порядок... и позову. Мое интервью на все языки переведут! И останется от Володьки одна труха! Всю его придурежность выведу на чистую воду! И накроется Ирка со своими выдумками! И не видать ей заграниц! И никакого музея из её дачи не будет! А то с любовником живет, а сама про нетленную любовь к Володьке журчит, притворщица, лгунья!
      - С каким любовником?
      Наталья Ильинична вытерла лицо подушкой, села, расставила ноги широко, как для игры в камешки, икнула и закричала, с ненавистью глядя на меня:
      - Да с парнем этим молодым! Все уже знают, все! Чего тут непонятного?
      - Да что вы?! - изобразила я крайнюю степень ханжеского изумления-осуждения. - Да не может этого быть! Она же и по телевизору говорит, как любит покойного мужа...
      - Ой, не могу! Ой, не могу! - задыхаясь, сморкаясь в полу халата, расхохоталась распоясавшаяся женщина. - И вы верите! Вы, дураки, верите! Но я разоблачу ее! Я дам интервью! Я такое выдам про Володьку...
      Тут-то я и вставила, тоже как бы от великой, постыдной наивности:
      - Но ведь Михайлов сам написал о себе...
      - Сам? - женщина захохотала во все горло, её седоватая головка моталась туда-сюда, а золотоволосым париком она била об пол, о синий палас. - Сам он только свой ... из штанов вытаскивал, сколько его знаю! Сам на толчок садился. Сам икру черную на белый хлеб мазал! Сам речи толкал с трибун про всякую нравственность! Сам баб трахал! Все! Уходи! Больше ни слова!
      Я поднялась с кресла. Наталья Ильинична тоже встала, натянула на себя, как пришлось, парик и внезапно больно схватила меня за плечи, встряхнула, уставилась мутным взглядом в мои глаза и едва не зарычала:
      - Подосланная ты тварь! Ирка тебя подослала! Сначала своего любовника, потом - тебя! За черновиками охотитесь? Я и ему сказала - "вон!" И тебе скажу - вон! Из окна прыгнула! Прямо на мою кровать! Я ей все волосы выдрала! Скажи, скажи этой суке - Наталья не сдается! Наталья ещё в силе! Наталья переедет её машиной! Скажи - я это на кресте написала и приклеила! Имею право - я с Володькой целых девять лет прожила, а она всего ничего четыре годика!
      ... Как там говорится-то? "Хорошая мысля приходит опосля". Я вдруг сообразила, где читала начало статьи Михайлова, которую мне дала оплеванная Натальей Ильиничной последняя жена-вдова Ирина.
      Схватила телефонную трубку:
      - Дарья! Золотце! Надо срочно повидаться! На дачу съездить к тебе!
      - Ой, не могу! В поликлинику бегу! Зуб дергает ужас как! Потом! Потом!
      "Как же это у тебя не вовремя!" - хотела брякнуть, но удержалась. Ну до того некстати этот её больной зуб! Ну просто сил нет!
      - Когда тебе можно будет позвонить?
      - Если все нормально, если никакого воспаления надкостницы не обнаружат... Ой, болит, болит, бегу, бегу!
      Раздражение следовало растоптать. Оно мешает принимать разумные решения. Так я и поступила. И тотчас выстроилась в голове цепочка тех необходимейших действий, которые требовалось предпринять, если...
      Если мое чудовищное, невероятное, безумное предположение окажется чистой правдой...
      Но прежде сделала уже дежурный звонок Любе Пестряковой:
      - Очень бы хотела с тобой повидаться, Люба...
      - Это зачем еще?
      - Может быть, могла быть тебе полезной...
      - Какая чушь! Бредятина! Чем это ты мне можешь быть полезной? Чем? Я же тебе уже сколько раз говорила - мне никакие советчики не нужны! Я - сама по себе! Поняла? Все поздно, все...
      - Люба, ты такая красивая...
      - Завела шарманку... Гуляй и дыши свежим воздухом! Не мешай мне читать сказки братьев Гримм!
      Трубка брошена. Загадка осталась: "Почему эта девушка затаилась? Почему так упорно не желает встречаться со мной? Какие тайны скрывает её душа? Кому может повредить, если она вдруг разговорится? Значит, все-таки, она не сама сиганула с восьмого этажа... Значит, кто-то помог..."