Мы посмеялись.
      - Хотите ещё один? Значит, гражданин поднял скандал в общественном месте: "Что происходит! Мы же падаем в пропасть! Прилавки пустые! Денег у людей нет! Пора делать новую революцию!" Его арестовали, привели к следователю. "Ваше счастье, - сказал следователь, - что сейчас не тридцать седьмой год, а то бы я вас просто шлепнул за..." "А-а, - обрадовался арестованный. - Так у вас уже и патронов нет! А вы говорите!"
      Кофе с булочкой на свежем воздухе, когда солнце то и дело попадает тебе прямо в глаза, потому что ветерок играет листвой клена у тебя над самой головой... Много ли, если разобраться, нужно человеку для счастья? Ежели, конечно, он не метит в короли, президенты, банкиры и тому подобное...
      - Михаил Маркович, - наконец приступаю я к самому главному, - почему, на ваш взгляд, так много умерло писателей и поэтов именно в последнее время? Какие тут самые главные причины?
      - Одиночество, - сказал он уверенно. - Если тебя не издают, если у тебя нет читателей, значит ты одинок, неприкаян, никому не нужен. Думаю, так. Стрессы, депрессии!
      - Но вот ведь Михайлов...
      - Годы, дорогая, годы! Ему же восемьдесят два была! До этого срока в России уже как бы неприлично доживать, пахнет блатом, привилегией. Мы же не Америка! Даже не Нидерланды! Наш срок для мужчин - пятьдесят девять! И хватит! Убирайся!
      - А от чего умер Михайлов?
      - Инфаркт. Обычная история.
      - Может, жена молодая в чем-то...
      - Чепуха! Ирина - женщина разумная. Она старалась поддерживать всячески Владимира Сергеевича. Она и по дому успевала, и машину водила... При ней он стал выглядеть куда товарнее! Я видел этого человека в разные периоды жизни и должен сказать честно - Ирина была его самая дорогая находка. Очень, очень заботливая жена, очень, очень трудолюбивая, самоотверженная... На ней же какой груз был! Сам Владимир Сергеевич не любил бездействия, напротив, любил быть в центре внимания, много ходил, ездил, в том числе и за рубеж, встречался с выдающимися деятелями... Она должна была ему соответствовать и соответствовала без сомнения. После бедной, несчастной, спившейся Наташи - это было спасение для него... Я, конечно, не хотел бы тревожить эту горькую страницу его биографии, но если вам нужно для дела...
      - Собираюсь писать о Владимире Сергеевиче... - подсуетилась я с ответом. - И вообще, как сейчас живут и отчего умирают писатели... Вы же, уверена, многое знаете из того, что другим недоступно...
      Розовой салфеткой Михаил Маркович промокнул по очереди уголки губ, подбородок и не без легкого пафоса заявил:
      - Слишком много знаю! Слишком! Где печаль пополам с конфузом. Трагифарс! Например, хоронили одну писательницу. Она, можно сказать, всю жизнь проспала в объятиях Карла Маркса и Фридриха Энгельса, писала, славила только их. И вот умерла. Помню, длинный стол, уставленный, как положено, едой и питьем, звон ножей, рюмок, вилок, бокалов... любезные родственники покойной с удовольствием угощают и выслушивают слова соболезнования, сочувствия. Они нисколько не сомневаются, что на славу потрудившаяся дама оставила им немалый капитал. И вдруг, когда осоловелые, сытые гости поднялись уходить - вдруг встал с места молодой красивый брюнет, личный шофер писательницы, и сказал, обращаясь к её родне: "Я знаю, мое сообщение вас не обрадует. Но что же делать? Лучше вам все сразу узнать. Простите, но согласно завещанию покойной, единственный её наследник - я". Представляете сцену? Тот говорит дальше: "И дача, и вещи, и вклады - все по завещанию принадлежит мне. Но я не хочу получать то, что по праву ваше. Но воля покойной ест воля покойной. У меня ключи от машины, которую она тоже завещала мне. Я сейчас сажусь в эту машину и уезжаю. Всего вам хорошего." И исчез. И многие решили, что он просто наглец. Но я-то знал кое-что... Ведь этот юноша выполнял при весьма капризной даме и хозяйственные, и секретарские обязанности. Родственники со своей помощью не спешили... А ему приходилось нелегко. В последние месяцы жизни своей хозяйки он был и няней, и санитаром. Однажды пожаловался мне: "Тяжело переворачивать... очень уж грузная женщина", А за рулем её шикарной "волги" смотрелся эдаким лоботрясом, баловнем судьбы... Знаю, много чего знаю... В некрологе пишут "скончался", а на самом деле - повесился. Или, например, отравился некачественной, ядовитой водкой...
      - Говорят, так вот и Шор отравился... - вставила я аккуратненько.
      - Ничего удивительного, - ответил "похоронщик" без паузы. - Пил, попивал... Жена умерла, переживал очень...
      - А Пестряков-Боткин? Тоже водка причина смерти? А Нина Николаевна Никандрова, поэтесса?
      Михаил Маркович замер, опустил глаза на красную столешницу, перевел на ярко-изумрудную "лужайку" и вдруг убежденно, словно речь шла о выборе между "левыми" и "правыми", к кому примкнуть, ответил:
      - Отвратительное сочетание - красное и зеленое! Как они не понимают! Глаз режет!
      И встал первым, подозвал официанта, расплатился... Мы вышли из-за кафешной загородки. Я решила сделать вид, что не придала значения тому, что "похоронщик" внезапно утратил всю свою словоохотливость, и сказала:
      - Как интересно вы все рассказываете! А не написать ли вам книгу? Ваши наблюдения удивительно яркие, живые...
      Мы дошли до троллейбусной остановки, постояли молча. Странноватая такая пара: девица в белом и господин в черном. Посреди Москвы и мироздания. Каждый сам по себе. Встретились - разошлись. И, возможно, навсегда.
      Но мне было ясно: писательский похоронщик не хочет ввязываться ни в какую историю, от которой плохо пахнет. А то, что плохо, - он давно сообразил.
      - Можно последний вопрос? - мягко сказала я. - Можно услыхать ваше суждение о самом Владимире Сергеевиче? Какое его основное качество, на ваш взгляд?
      Ну всякого можно было ожидать... Но чтоб мне засветили в лоб гантелей...
      - Скряга! - рубанул "похоронщик". - Скряга, каких мало!
      - Да что вы! Он же, вроде, людям помогал, не отказывал...
      - И это верно! - ответил Михаил Маркович. - помогал. Любил себя в этой роли. Властителя, дарителя. Помогал, когда Советы были. Из кармана государства. Тому даст квартиру, тому - дачу в Перебелкине, того отправит в Англию или в Мадрид по командировке... Нравилось ему, когда говорили: "Владимир Сергеевич все может!" Я знаю, что и Шор получил у него из милости квартиру, и Пестряков-Боткин, и Нина Николаевна... Вас что, заинтересовал тот листок с креста? Вся эта юмористика?
      - Заинтересовал, - призналась честно.
      - Юморил кто-то, у кого лишнего времени навалом! - уверенно кивнул самому себе "похоронщик". - Ну что ж... побегу хоронить следующего!.. Очень благодарен вам за проявленный интерес к нашему весьма специфическому делу... _ Подкинул руку с часами к глазам. - О! Уже двенадцать! Опаздываю! Вам в какую сторону? - и поднял руку для пробегающих машин.
      - Михаил Маркович, если не трудно, объясните что такое "скряга" в применении к Михайлову? - попросила я, когда какая-то бежевая машина уже тормозила рядом с ним.
      Он посмотрел на меня с веселой тоской всеведения:
      - Это когда у человека зимой снега не выпросишь. Садитесь, я вас подкину.
      Я села заодно со своей настырностью.
      - Как это, как это "снега не выпросишь"? Нельзя ли поконкретнее?
      - Можно. Только для вас, - он обернулся ко мне с переднего сиденья. Чаем не напоит, если вы к нему придете! Скряга и жмот, хотя в своих книгах воспевает доброту, бескорыстие и прочие подобные добродетели.
      - Об этом мне никто ничего не сказал... Ирина не жаловалась.
      - Особенность! - вскричал "похоронщик". - Всем женам и любовницам покупал дорогие вещи. Денег на них не жалел. Всем прочим - ни грошика из своего кармана. Субординация такая. Ни грошика. Хотя мог бы. Гонорары получал сказочные. Если вы уж очень этим интересуетесь, то спросите у тети Симы, она долгое время убирала у него, спросите, как он долго, медленно отслюнявливал ей рублики... И всякий раз добавлял: "Остаюсь должен... не обессудь... в следующий раз".
      - Выходит, чудовище какое-то...
      - Ничуть! - опроверг "похоронщик". - Обыкновенный человек со свойственными ему пороками. Не более того. Алексей Толстой тоже, говорят, щедростью не страдал, а все равно - классик! Но мне ближе Константин Симонов. "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины... Как шли непрерывные, злые дожди..."
      И повел, повел меня прочь от Михайлова и троих умерших-убиенных писателей далеко-далеко. И явно с умыслом. Хотя то, что он рассказывал, было по-своему любопытным:
      - То, что он многое-многое понимал - в этом тоже не сомневаюсь. Высказаться не мог, не смел. Не дано, значит, сверхсмелости. Но многим ли дано? Судить легче, проще. Я же предпочитаю благодарить человека за то хорошее, что он сделал, оставил, дал. Потому не обессудьте: о Константине Симонове у меня свои воспоминания. Я, например, с удовольствием наблюдал за ним, когда он, тамада, вел застолья. Сколько веселья, какое легкое, никому не обидное остроумие!
      Я хорошо знал его первую жену и всех его четверых детей в разных возрастах помню. Я знаю, что Симонов сумел и после своей смерти не разобщить семью, как это подчас бывает, а сдружить. Как? Очень просто. Он составил продуманное завещание и никого из своих родных не унизил, не обидел. Правда и то, что ему было чем наделять - богатый человек. Так или иначе дружба между детьми сохранилась...
      Всем, кто знал его за несколько лет до смерти, и мне в том числе, казалась нечеловечески исступленной его работа. Он писал, выступал, работал с теледокументалистами, мотался, как обычно, по миру. И вдруг звонок: "Симонов умер..."
      Впрочем, не совсем вдруг. И не совсем "умер". Его, как говорится, закололи врачи. До лежания в нашей больнице он побывал в Париже. Там его осмотрели медицинские светила. Он жаловался на почки. Им же не понравились его легкие. Он успел потом побывать на симпозиуме в Ташкенте. Прилетел в Москву - очень плохое самочувствие. Куда? В Кремлевку. Там и умер. Сочли от рака легких. Но приехал профессор-легочник из Исландии и... Да, бывают же такие печальные курьезы... Этот профессор выяснил, что пациент много лет курил трубку. Исландец обнаружил слой смолы на легких писателя. И там, за рубежом, оказывается, есть, создана специальная машинка для очищения этого налета. Но - поздно... Все это мне рассказали в больнице, когда я приехал забирать тело писателя.
      Какое ужасное у него было лицо! Что же за боль, что за муку он перенес! А ведь совсем недавно я видел его энергичным, красивым, с этими живыми, въедливыми глазами, белыми волосами и темными бровями! И надо свыкнуться с этим новым, пугающим обликом. Тяжко. Лучше не смотреть...
      Где хоронить? Заранее было решено, что "согласно регалиям" - на Новодевичьем. Шуршат бумажки в руках чиновника, заполняющего анкетные данные. Вопросов нет - Симонов есть Симонов.
      Вскрыли завещание. Воля покойного такова - кремировать и прах развеять. Почему развеять? Почему именно под Гомелем? Его личный юрист рассказал мне: там он воевал, попал в окружение, из которого выйти практически было невозможно. Там, в окопе, Константин Симонов поклялся одному полковнику: "Если мы все-таки прорвемся и останемся живы - я свой прах развею здесь".
      Позже этот полковник стал начальником Белорусского военного округа.
      Мне надо было все сделать быстро. Отвез тело в Донской крематорий. Получил обещание - через три дня отдадут урну с пеплом. Но у нас уже билет на завтра, на утро. Пробую убедить, растолковать. В ответ будничное: "Ничего не получится". Значит, пора предлагать деньги...
      Ранним утром нам с юристом Келлерманом служитель крематория протянул горшочек. Мы в обмен отдали мятенькую бумажку - квитанцию. Это, признаюсь, страшненько и неловко - нести Симонова в горшочке. Конечно, прах, пепел, да и ещё к тому же кто может точно сказать чей. Нас же в "преисподнюю", где сжигают, - ни на полшага... Идем, молчим. Думаем об одном: как же так, вся огромная, разнообразная, набитая событиями, страстями жизнь поэта и писателя уместилась в итоге вот в этом горшочке? Вот и все? Тока?
      Наши шаги отчетливы в тишине не проснувшейся толком улицы. И о себе, конечно, печалью о себе тоже, хочешь не хочешь... Раз такой человек - в пепел, то что ж ты...
      ... Через три месяца умерла его жена. Она знала, что больна, давно знала. Ее просьба - распылить пепел там же, "где Симонов", - была выполнена. Надо ли добавлять, как она любила его?..
      Ускользнул... Не захотел сказать о Михайлове и трех из списка больше того, что сказал. Я смотрела вслед машине, увозившей от меня, возможно, самого ценного свидетеля.
      Однако я не имела права совсем уж обесценивать информацию, полученную от "похоронщика". Ведь он первый, единственный протянул нить связи между Михайловым, Пестряковым-Боткиным и Семеном Шором. Последние, выходит... были обязаны Михайлову! Он дал им квартиры. А это - серьезное благодеяние.
      Когда я подходила к дому, меня вдруг кто-то тронул за плечо. Обернулась. Милиционер в полной форме.
      - В чем дело? - интересуюсь.
      - Позвольте ваши документы.
      - Зачем? Что такое я сделала, чтобы... И вообще сначала, согласно закону, вы должны показать мне свои.
      - Пожалуйста, - он вынул из кармашка "корочки", развернул. Я схватила фамилию и имя "Петров Юрий Петрович".
      - Итак? В чем дело? - подняла я голос, вынимая из сумки свои корреспондентские "корочки".
      - Вы похожи на одну девушку... мошенница... орудует в вашем районе... У нас есть фоторобот. Если хотите - гляньте.
      Действительно, в руках у него оказался портрет, сделанный машиной. На меня эта предполагаемая мошенница была похожа, как огурец на капусту.
      - Извините, - милиционер смутился и, козырнув, отступил от меня шага на три. - Проколы и у вас бывают.
      - Да, конечно, - согласилась я и пошла к подъезду.
      И лишь в лифте сомнение царапнуло душу: "Чего это он пристал ко мне? Может, маньяк какой? Может, переодетый бандит? Может, это первый звоночек от тех, кто не хочет, чтобы я распутывала клубок?"
      Попробовала вспомнить лицо милиционера и не смогла. Уж больно какое-то оно у него обыкновенное, самого среднего разряда, никаких особых примет. Если... если не считать щербинки над левой бровью.
      Решила позвонить в отделение. Дежурный ответил сразу:
      - Юрий Петрович Петров у нас не числится. Мы разыскиваем мошенницу. Может, кого ещё подключил горотдел?
      - А так бывает?
      - Бывает, - был ответ.
      И я успокоилась. Тем более, что передо мной лежал длинный конверт с письмом из Швейцарии. Я прочла его медленно, как, возможно, страждущий читает рецепт для лечения ангины: "Полоскать горло следует соком клюквы с медом, а ноги пропарить в горячей кипяченой воде с горчицей..." Я бежала взглядом по хорошим словам и по очень-очень хорошим которые нужны, необходимы каждой женщине, но увы, достаются не всем... "Милая, любимая, самая-самая... Красиво жить, конечно, не запретишь. Живу я именно так красиво. Работаю с удовольствием, отношение ко мне отличное. А если добавить сюда швейцарскую сказочную природу-погоду, то нет никаких причин для жалоб. Я же сам знаю, сколько врачей хотели бы оказаться на моем месте. Но, родная, без тебя меркнет свет... Но, любимая, я считаю дни, а скоро буду считать часы, минуты до того мгновения, когда увижу тебя, как ты спускаешься по трапу самолета и уже издали улыбаешься мне одними глазами. Позволяю тебе вопить, царапаться, топать ногами и всякими иными способами открещиваться от меня, но факт есть факт - ты вся моя, потому что и я весь твой и наоборот. Каюсь, пробовал весь, с ушами, углубиться в дело, а тебя посадить под розовый куст где-то с краю. Чтоб не мешала. И рассыпать вокруг шоколадки-мармеладки. Чтоб жевала. Ничего не вышло. Я иногда даже на острие скальпеля вижу твою ехидно-веселую улыбку. В операционной, под включенной лампой..."
      До чего же хорошо получать вот такие письма! И точно знать, что все в них - правда. И почти ото всей души жалеть многих и многих других - женщин, которые очень хотели бы, чтобы их любили так же преданно, несмотря на расстояния и выставленные условия, похожие со стороны на выверты, капризы. Я даже уверена что кому-то из них покажется диким - существование порознь, встречи от случая к случаю, несмотря на любовь. Я знаю, что многие и многие представительницы женского пола жаждут связать по рукам и ногам своего любимого всякими собственными предписаниями, едва "принесут себя в жертву", а именно - родят ребеночка, а то и двух. Более того, я понимаю, как важно рожать, особенно сейчас, когда население нашей страны катастрофически уменьшается. Так ведь и потому, что многие молодые женщины боятся иметь детей в разгар кризиса, когда не знаешь, как саму себя прокормить... Вообще у меня, как у огромного большинства моих сограждан, ощущение такое, будто идешь-бредешь по болоту и под ногами хлябь, никакой устойчивости. Но что самое-то опасное для души - затянувшийся поиск смысла жизни...
      Не претендую на лавры. Не хочу числить себя в особенных. Но не могу смириться с тем что основной смысл женского существования - родить, выкормить, пустить в свет... А мои дети в свою очередь родят, выкормят... И так до бесконечности. И будут хвалиться, как хвалились до нашего прихода на этот свет миллионы Нин, Этель, Миранд: "У моего уже зубик прорезался". "А у меня такой умненький - уже сам чашку держит". И попутно: "Я купила такие чудненькие обои - уже прихожую всю обклеила", "Я схватила случайно дешевенький, но ужасно прелестный торшер". Ну и так далее.
      Возможно я выродок какой-то, и мыслю, так сказать, неконструктивно. Но - мыслю. И не могу смириться с необходимостью быть как все, как абсолютное большинство, отдавая свой разум и тело на потребу сиюминутным радостям, мелким бытовым удачам...
      Но что есть, то есть - мне надо прежде всего ощущать устойчивость земной поверхности там, где родилась где прожила двадцать шесть лет... Я не могу быть счастливой, несмотря на то, что миллионы моих соотечественников рухнули в глухую нищету... Я не способна мчать на голубом "мерседесе" в шелках и кружевах сквозь толпу калек и попрошаек... И я благодарю свою профессию, потому что с её помощью нахожу смысл во всей этой житейской круговерти... А иначе - никак. Во всяком случае пока... Возможно, конечно, что когда-нибудь смирюсь... Но пока - нет, не получается...
      Алексей, в конце концов, понял, что я - такая, какая есть, и другой быть не могу, - и смирился. За что ему честь и хвала. Он пишет мне так, что хочешь - не хочешь расслабишься и выпадешь в осадок: "Родная моя, у нас с тобой ещё все впереди. Мы с тобой ещё только пригубили чашу жизни и любви. (Вот как я красиво умею говорить! А ты и не предполагала!) Мне нужно знать одно: если тебе вдруг станет худо, сейчас же вспомни обо мне, и я немедленно примчусь и схвачу-обниму, и мы унесемся под самые небеса к звездам..."
      Он, конечно, отчасти дурачился, но только отчасти... Во всяком случае когда он пишет: "Я ревнивый до крайности, учти. Не перенесу, если вдруг увижу тебя с другим. И не отвечаю тогда за свою руку со скальпелем", - я ничуть не сомневаюсь, что ему лучше не попадаться на глаза в момент затяжного поцелуя с соперником... Но не об этом ли, не о такой неистовости мечтают опять же многие-многие девушки-женщины? А я вот взяла и встала под могучий поток энергетики грохочущего двадцатого века в лице хирурга Алексея Ермолаева. Значит, судьба?.. Так звезды распорядились? И мне ли с ними спорить...
      На письма положено отвечать. Тем более на такие красивые, искренние... Тем более я знаю, как надо бы, чего от меня ждет Алексей. А ждет он пылких слов о том, что я готова принадлежать ему, настоящему мужчине, целиком, безраздельно и навсегда. Швейцарию предлагает, можно сказать, на блюде... И если бы я была полноценной женщиной - давно бы сбежала из своей страны-горемыки туда, где тишь да гладь... Давным-давно...
      А и почему не сбежать, в самом-то деле?
      Но не сразу, не вдруг, не сломя голову... А ещё попробую, попытаюсь, побарахтаюсь тут вот, вместе со всеми, где куда ни глянь - беспредел и наглые давят слабых, где правят бал убийцы-людоеды... Мне хочется, хочется думать, что смогу повлиять на судьбу Отчизны... Во как! Во какие претензии! Но - раз уж такая уродилась... Раз в семье у нас как-то не принято было хватать нож и подкарауливать жертву, чтоб сорвать потом с неё золотую цепочку. И никто не подсчитывал "баксы", полученные, к примеру, в результате удачного ограбления пивного ларька. И не было среди нас ловкачей-мошенников, строителей разного рода воровских "пирамид"... Вот если бы меня ещё в раннем детстве учили, как удачливее облапошивать людей, а не подсовывали сказки про добродетельных царевен, не читали Цветаеву... да вот хотя бы это: "Не стыдись, страна Россия. Ангелы всегда босые...", то я бы сей момент отписала... нет, позвонила многотерпеливому Алешеньке и крикнула: "Плевать на все! Устала! Обрыдло! Лечу к тебе навек!"
      Но в голове гвозди: "Слишком много трупов. Михайлов - скряга. Ирина и Андрей - любовники... Положим, они решили избавиться от Михайлова, потому что он узнал об их связи, и сумели подстроить ему инфаркт... с помощью лекарств, яда... Но какая, какая связь этой парочки и трех погибших писателей? И зачем, для чего Анатолий Козырев, один из мужей Ирины, брал у Любы Пестряковой рукопись книги её деда "Рассыпавшийся человек"? Брал и потерял и вдруг умер, не дожив до сорока трех? Кто следующий? Или же цепочка прервется? Кому было уготовано кем-то отправиться на тот свет, тот уже отправился?.. Хороша, однако, эта литературно-певческая среда!"
      Тягостно знать, что ты - ничтожество. Но необходимо. Иначе дело с места не сдвинется. Завод кончится. Кураж выдохнется. То ест я в хорошей бойцовской форме захлопнула за собой дверь, не дожидаясь лифта, сбежала с пятого этажа и поехала к Дарье.
      ... Не люблю, не люблю никаких поминок, отмечания девяти, сорока дней и так далее. Надо есть и пить. А желания нет. Несовместимо это как-то рядом с мыслью о потерянном навсегда человеке. Но мало ли чего мы не любим! Существуют традиции, необходимости, через которые не перепрыгнешь.
      Но зато есть неожиданности, за которые готова от всей души благодарить жизнь-плутовку. Не хотела, не хотела отмечать девять дней со дня смерти Нины Николаевны, а вышло, что мне-то и необходимо было сидеть там, под яблоней, больше всех. Дарья решила на дачке устроить девять дней. Не захотела квартирного полумрака. Июньское солнце сияло с высоты голубого в серебряную крапинку неба, когда мы все рассаживались под яблоней, уже осыпавшей свои белые лепестки. Среди нас, прежних, бывших в крематории, появилась новенькая - худенькая старушка-соседка с коричневой таксой на руках, геологиня в прошлом. Она с готовностью повторила то, что рассказала мне и Дарье при первой встрече:
      - Это был среднего роста молодой человек. Светловолосый. Усики чуть темнее. Нос обыкновенный, прямой... Глаза не знаю какие. Был в темных очках. Одет скромно: джинсы и голубенькая рубашка. К рубашке приколот картонный квадратик с алым крестом и алым полумесяцем. Печатными буквами его имя и фамилия - Сергей Богомолов. Чем больше я живу после случившегося и думаю, тем чаще прихожу к выводу - поддельный это человек. Хотя у Нины Николаевны красть было абсолютно нечего, но... кто знает... кто знает... Возможно это маньяк. У них свои причудливые желания. Они часто производят впечатление самых обычных людей. Но я лично его макаронами и тушенкой не отравилась. Возможно, оказалась не в его вкусе. Но, возможно, он, действительно, представитель какой-нибудь фирмы...
      Разморенная солнцем и нежным поглаживанием, её такса закрыла глаза и тоненько повизгивала от полноты своего собачьего счастья.
      Я могла бы сказать приметливой, старой геологине, что никакого, в результате проверки, благотворительного "Сергея Богомолова" в ближайших лесах и долинах обнаружено не было... Но не стала. Так. На всякий случай. Мало ли...
      Вот какая я, стало быть, дисциплинированная и благоразумная. Тем более мне не для чего в случае чего совать руку за пазуху, где обычно у сыщиков из американских триллеров непременно ютится верный, надежный револьвер сорок пятого калибра...
      Но едва не вскричала "Ах!", когда вдруг увидела знакомую мозаичную красную рябину на сером цементе кладбищенского памятника... Кисть красной рябины, алеющей на голубом... Когда после сидения за столом Дарья решила открыть дверь хозблока, где, как она сказала мне раньше, любит делать свои дела её пропавший пропащий брат Виктор... Я ахнула про себя, увидев эту рябину, точь в точь как на двух памятниках, которые раньше обнаружила на кладбище, вблизи от могилы писателя В.С. Михайлова.
      На деревянных стенах этого полусарая с железной, из бочки, печкой много чего висело: и полотенца, и старый бордовый халат с обгорелой полой, и палитра, и акварельные рисунки, и карандашные карикатуры...
      Я старалась вести себя как в музее, разглядывая мастерскую художника во всех её подробностях. Мне важно было, чтобы Дарья не почувствовала мой особый интерес к надгробью, явно не завершенному, потому что уголок панно остался серым, голый цемент. И лишь спустя время я спросила Дарью как бы очень между прочим:
      - Интересно, как он прилепляет эти кусочки мозаики? Клеем, что ли?
      - Не знаю, - рассеянно отозвалась она, поглаживая кончиком сухой плоской кисти свою щеку. - Он сам тут что-то придумывает. И приятели советуют.
      - На продажу?
      - По-всякому. И за деньги, и за "спасибо", если у друзей-художников кто-то умер.
      - А красиво как! - сказала я искренне.
      - И дешево, - отозвалась она. - Для нормальных людей это сегодня самое главное. Они все, его дружки-дружочки всякой ерундой ради денег стали заниматься. Борются за выживание.
      - Ты хочешь сказать что не он один такую мозаику делает? Для памятников?
      - Если рябину, он один. Его любимое. Когда ему заказывали портреты, он всех дам рисовал с кистью рябины в руках. Пунктик такой у товарища. А что это тебя так заинтересовало?
      - Да просто... А то стоят на кладбищах эти серые цементные квадраты, душу гнетут убогостью... А с такой картинкой - как-то приятнее...
      - Мать шутила: "Витенька, теперь я могу умереть спокойно, по дешевке меня похороните, и на памятник из гранита тратиться не придется. Меня вполне устраивает эта твоя кисть рябинына лазури". Дошутилась...
      На стене висел портрет молодого светловолосого мужчины: прямой нос, темненькие усики...
      - Дарья, - говорю я, - Дарья, кто это? Точь в точь тот, о котором говорила старая геологиня. Который мог быть отравителем твоей матери...
      - Ты с ума сошла! - Дарья швырнула в меня смятой тряпкой. - Это же Витька, мой брат!
      - Но ведь похож на того? Разве нет? - не унималась я.
      - Ты хочешь сказать, что он такой чудовищный юморист, что взял и отравил родную мать?
      - Я, Дарья, хочу сказать, что твоей матери кто-то подсунул парня, очень похожего на Виктора, и она растаяла. Предполагаю. Растаяла и потеряла всякую бдительность. Кто-то действовал с хорошим знанием дела.
      - Даже так?
      - Сама подумай. Если кому-то почему-то страшно хотелось, чтобы твоей матери не стало по-тихому, без намека на насилие, - он, если не идиот, все предусмотрел. Он знал, что твоя мать очень любила сына. И подделался. Может, даже загримировался.
      - Но что, что она могла скрывать от нас с Витькой, такое драгоценное? Ради чего её убили? Я думаю, думаю... Одни книги да старая машинка...
      - И все-таки рылись на полках, все-таки искали... Чего? Вот загадка.
      Дарья застенчиво, несмело, как детсадовская девочка, посмотрела на меня исподлобья и потянула за рукав.
      - Татьяна, ты не отступишься? Ты все узнаешь?
      - Я стараюсь. Я очень стараюсь.
      - Но ведь это тяжело... это на нервах...
      - Кто спорит! Но мне самой уже очень интересно, прости за такое... Но это по-честному. Интересно, кто же и за что. И как это все могло произойти? И что такое писательская среда?.. Я же от этого всего была в стороне. Так что не бери в голову. Я иду по следу, потому что чувствую - это дело не пустяковое, не шуточное...
      Ни с того ни с чего Дарья вдруг наступила мне на ногу и пребольно.
      - Ты что? - удивилась я.
      - Я скажу тебе, - она смотрела на меня неподвижным, бесстрашным взглядом, - я скажу тебе сейчас такое... Даже если... даже если... мою мать убил мой брат, Виктор... я хочу знать, я, бессовестная, хочу, чтоб это выплыло.
      Она дрожала всем телом.
      - Почему ты вдруг решила, что Виктор мог?
      - Потому... потому, что он в детстве не жалел кошек... Он к хвосту привязывал банки... И смеялся дурацким смехом, когда кошка неслась как полоумная, а сзади неё все грохотало... Еще он легко препарировал лягушек, когда поступил на биофак. Я ревела, все-таки, живое, природа... а ему нипочем... Хорошо, его за неуспеваемость выгнали... пошел в училище...
      Ногу она сняла с моей, присела на корточки.
      - Мать тебя, считаешь, меньше любила, чем его?
      - Это правда, Татьяна. Он чистый шалопай был всегда. Как она мучилась с ним, но любила, прощала... Одних приводов в милицию сколько у него было! А если уж все по правде, то он... он, если до конца все, как узнает, что мать получила гонорар, так и приезжает, прилетает и хапает, сколько выйдет. Это, по-твоему, хороший человек? Соберет приятелей, напьются и ни стыда, ни совести, что не на свои...
      - Ты очень его не любишь...
      - Довел, Татьяна. Козел он, больше никто. Я мать люблю. Я знаю, что она могла сделать аборт, ей советовали и врачи, и подруги, и родные, когда я уже в животе сидела с ручками-ножками. У неё тогда с деньгами было плохо. Она перед этим переболела гриппом, пневмонией, оглохла почти... Но все-таки решила по-своему, пожалела меня, семечко с маленьким зеленым отростком, и родила. Но себя совсем переломить не смогла. В тот год Витька опрокинул на себя кастрюлю с кипятком. Ему было пять лет. Она и разрывалась между нами. Но все равно я рано почувствовала себя нелюбимой дочкой.
      Мы умолкли. Где-то тут в углу зашуршало, и серенькая голохвостая мышь сверкнула в нас бусинками глаз, прежде чем нырнуть в щель между полом и деревянной рассохшейся стеной.
      - Ты никогда не пробовала говорить с матерью обо всем этом?