- Сергей, - вырвалось у меня. - Сколько у вас было жен?
      - Одна.
      - Сколько жили вместе?
      - Два года и пять месяцев...
      - Вы любили ее?
      - Любил...
      - Она что, вашей матери не нравилась?
      - Ну да, я её из Симферополя привез... Мать считала, раз не москвичка - значит, ради квартиры замуж за меня пошла.
      Тут появилась и мама - из двери ванной вышла низенькая полная женщина. Запах стирки сгустился.
      - Ну, мама, я же просил! - занудил кандидат каких-то там наук. - Ну я же говорил, что у нас гости.
      - Соразмеряй свои желания с необходимостью! - был ответ круглолицей усатенькой мадам. - Белые рубашки носить любишь, а они ведь требуют стирки! Так же, между прочим, как требует усидчивости твоя докторская!
      - Ну, мама... - был ответ, увы, не мужа, но мальчика... У нас таких в школах - пруд пруди, как и властных, лелеющих свое единственное чадо, матерей...
      Зато с поэтом мы чудесно провели время. Он мне читал стихи, жарил яичницу на древней черной сковороде, а я заваривала чай в его красном чайнике с отбитым носиком. Мы спорили о том, надо ли детям рано читать Достоевского и имел ли право Лев Толстой осуждать свою жену, народившую ему столько детей... Но когда мы допили бутылку красного вина, поэт внезапно заскучал, принялся курить и курить, а потом заговорил вяло, нудно:
      - Какой я поэт? Ну, могу кое-что... Ясно, есть и хуже меня, например, Петров-Сидоров... Но разве это утешение?
      Он, видимо, надеялся, что я начну противоречить. Но я позволила ему выговориться по полной программе:
      - Бывают моменты - жить неохота! Поэзия на задворках! Нервы на педеле! Хочется напиться до бесчувствия. Ноя не могу! У меня давление... И часто, очень часто я гляжу на дома-высотки. Тянет сигануть вниз и - никаких мучений, покой... Ты готова быть со мной рядом? - протянул руку в моем направлении, как Ленин на памятнике.
      - Нет, - сказала я.
      - Честная, - оценил он. - До тебя приходили и говорили, что готовы. Но я им не верил...
      В общем я получила 117 писем. 32 раза отправлялась на свидание с возможными женихами. Не скрою, с четырьмя переспала... Но ни одного не нашлось, которому захотела бы отдать душу. Невольно пришла к выводу: всех мало-мальски толковых, полноценных мужчин разбирают рано, а то, что остается, - товар некачественный, с явным или скрытым изъянцем. Лишний жизненный опыт! А он, говорят, никогда не повредит.
      Ирина умолкла, ложечкой покатала по блюдечку золотистую крыжовенную ягоду, извлеченную из банки с вареньем...
      Теперь я вовсе не знала, что и думать. Вроде, женщина со мной на пределе откровенности, но именно это меня и смущает. Столько мелких подробностей! Такое количество необязательных деталей!
      А я-то ведь тоже кое-что знаю про жизнь... Я-то уже успела обнаружить одну любопытную закономерность: частенько человек, не желающий, чтобы кто-то проник в его сокровеннейшую, опасную для него, тайну, старается оглушить собеседника массой будто бы интересных откровений, заболтать, чтобы не сказать лишнего, не выдать подноготного...
      Я и хотела доверять Ирине Аксельрод, и не могла. Душа противилась.
      - Как вы великолепно рассказываете! - произнесла я тем не менее, с пылом. - Как интересно! Какие точные характеристики! Вам самой надо писать!
      - Правда? - улыбнулась она, явно польщенная.
      - Конечно, правда! Вы и говорите, как пишете!
      Играла я. Вовсю играла. Но такова профессия, таковы условия, при которых возможен выигрыш.
      А в душе: "Что-то тут не то с тобой, разговорница! Что-то очень не то..."
      А она ко мне со всей заботливостью и гостеприимством:
      - Танечка, извините, я вас совсем заболтала... Но так приятно встретить понимающего человека... Я так рада, что познакомилась с вами. Почему вы не пьете чай? Почему не попробовали варенье из грецких орехов? Я его привезла из Грузии. Там помнят Владимира Сергеевича... Он много помогал грузинским поэтам и писателям, потому что был секретарем Союза писателей. И это попробуйте непременно - я его из Польши привезла, где была недавно, там издают мемуары Владимира Сергеевича... Ой! - спохватилась она. - Я же вам должна эту книгу дать! Сейчас, сейчас...
      Ушла, точнее убежала и скоро вернулась с толстым томом в сиреневой обложке, с золотой надписью "Раздумья о былом" и цветным фото В.С. Михайлова со свечой в крупной твердой руке, с уверенным, умным взглядом темных глаз из-под седых, густых бровей.
      - Представьте, - сказала Ирина, - какая сила жизни была в этом человеке, какой талантище, какая мощь если он накануне своего восьмидесятилетия написал столько текста! Признаюсь, я поэтому и не могла поверить, что он может умереть! Никак не могла! В то время как его сверстники давно ушли в глухую старость, в безделье, в ностальгию по давнему - Владимир Сергеевич ценил каждый новый день и работал, работал! Дарю вам его мемуары с легким сердцем, - она улыбнулась мне сквозь слезы. Я уверена, что Владимир Сергеевич с удовольствием сделал то же самое.
      - Спасибо, - ответила я. - Вот не ожидала...
      - Ну что вы, Танечка! Я надеюсь, что эти воспоминания помогут вам в вашей работе над статьей о Владимире Сергеевиче. Вы сможете написать полнее и объективнее. Теперь я хочу рассказать вам, как мы с ним познакомились. Не опускайте глаза! Все мы, женщины, любознательны. Но для вас... из симпатии к вам... я готова приоткрыть, так сказать, завесу тайны над первой встречей моей с Михайловым. Но, - она вдруг перешла на шепот, - лучше не здесь... Я и без того что-то слишком раскрепостилась на этой веранде. Но кругом глаза и уши. Писательская среда! Все подслушивается и подглядывается!
      Следом за Ириной я прошла в большую комнату, чтобы утонуть в мягком кожаном кресле. Оглаживая ободок овального стола, Ирина принялась рассказывать мне о самом сокровенном, и в таких подробностях, словно я её самая задушевная подружка:
      - Я, конечно, дико извиняюсь, но должна признаться, что мужчины всегда вились вокруг меня. И среди них были весьма молоденькие... И вдруг - гром среди ясного неба! Ко мне в аэропорту подходит высокий, прихрамывающий старец, поднимает мой чемодан, берет меня за руку и требует:
      - Вперед! Уже объявили посадку!
      Я ничего не понимаю. Но почему-то покорно иду за ним, рядом с ним. Иду и чувствую - всю жизнь мне не хватало вот такой волевой, веселой заботы. Всю жизнь я её ждала, и наконец-то! Верите, только позже, много позже, когда мы прилетели в Архангельск, - я поняла, что это не просто старик, а знамениты писатель. Его встречали с цветами. Его едва не увели от меня. Но он не позволил обращаться со мной кое-как. Он сотворил такое... Он обернулся обнял меня за плечи и сказал громко: "Моя жена Ирина. Прошу любить и жаловать." О, как чудно нас там принимали! Цветы, шампанское, пароход... Белые ночи... цветет черемуха, одуванчики... Под ногами пружинят деревянные тротуары. Он крепко, крепко держит меня за плечи... А я все думаю, что это сон, что ведь у него есть жена... Хотя он и сказал, что не все у них ладно. И что мне об этом думать не надо. Мол, все эти заботы его.
      И знаете, как он поступил? Приехал в Москву. Он развелся с женой. Она, оказывается, давно пила и наркоманила. Часто лежала в Кремлевке. Там для таких есть особое отделение. Называется "неврологическое", ну чтоб красиво звучало. Вот она там то и дело... Не вынесла больших денег и славы своего мужа. Так мне объяснил Владимир Сергеевич. Я видела её как-то: крашеная блондинка. Голубые глаза. Лет на тридцать младше его. В последнее время устраивала ему сцены, даже дралась. Однажды многие видели, до крови исцарапала ему лоб. Но, заметьте, - он не бросил её и после того, как женился на мне. Давал деньги, заботился. Много ли таких вы встретите? Мужчина! Хотя с виду - старик. Рука - железная...
      - Отчего же он умер? - подала я голос из гнезда мягчайшего кресла, заработанного волей и талантом, как и все в этом доме, знаменитого писателя.
      - Инфаркт. Внезапный. Скорая не успела доехать, - быстро ответила Ирина. - Андрей побежал встречать...
      - А он у вас уже работал?
      Женщина откашлялась:
      - Да, только начал. Только-только... Побежал, побежал... чтоб "скорую" встретить... Они с Владимиром Сергеевичем очень тепло относились друг к другу. Андрей к нему пришел сам. Хотел увидеть писателя, который написал роман... тот... "Возвращение"... О возвращении в жизнь безногого моряка... А Владимир Сергеевич заинтересовался его биографией, как там было в Чечне...
      Ирина попробовала застегнуть пуговичку под подбородком, но у неё это не вышло. Пальцы не слушались и дрожали. Или это мне показалось? Или мне кто-то засунул в мозг раскаленный уголек неожиданного вопроса: "А сам ли, своею ли смертью умер прославленный писатель Михайлов?! И почему, почему она, эта весьма неглупая, догадливая женщина, не стала подробничать об одном из самых недавних, самых трагических событий, связанных с неожиданной смертью-гибелью Анатолия Козырева, одного из своих мужей, с кем не теряла живой связи? Отчего обошла эту смерть-гибель стороной? Отчего не посетовала даже, что вот как бывает, вот какая беда?.."
      ... Хлопнула входная дверь, скрипнули половицы. В комнату вошел Андрей и шуршащая юбкой женщина лет пятидесяти, закричала с порога:
      - Ирина! Опять эти сволочи написали в газету! Огромную статью! Поганая бездарная мразь!
      - Кто именно, Галина? О чем? - кротко отозвалась вдова.
      - Как о чем? О том же! Что мы все, почти все, кто живет на дачах в Перебелкино, не имеем права здесь жить! О том, что мы самовольно эти дачи захватили! Видите ли, это общественная собственность, а не поместья... Видите ли, все бывшие литературные начальники нахапали чужое добро! А я и говорю: да, взяли! Да, чужое! Но если бы этим писакам дали возможность заиметь эти дачи, они что, отказались бы?! Так я и поверила! Называют по именам, подлецы! И моего мужа Сопелкина Петра Петровича тоже! Да, мой муж Сопелкин Петр Петрович... да он же им в прежние годы путевки давал в Дома творчества, они же зад ему лизали!
      - Именно эти кто подписал статью? - спросил Андрей, стоя в дверях столбом.
      - Может, и не точно они, но другие, подобные, я уверена - такие же! Которые привыкли деньги считать в чужих карманах!
      - Ха! - сказал Андрей. - Почему же это, тетенька, не посчитать в чужих карманах! Бывает же интересно: у тебя фига с маслом, хотя мозги есть, а у другого, без мозгов, - баксов навалом!
      - Ты все шутишь, Андрюша, - мягко урезонила его Ирина.
      - Шучу, конечно, - отозвался Андрей с каменным лицом. - Россия из одних шуток и состоит. Кто в шутку с детства красную икру жрет, а кто по помойкам рыщет для прокорма. Один наверх залез, миллиард своровал - и ничего. А другой ведро картошки с голодухи спер - ему на всю катушку и в тюрьму. Шутейные разборки, куда ни глянь... Шутя положили в Чечне народищу... Шутя прихватизировали все, что не лень, и разворовали станки, пустили на металлолом...
      Я слушала, слушала и понимала: этот привратник-поэт не такой примитив, каким показался поначалу. Он мне начинал нравиться...
      - Так ты, Андрей, тоже готов сказать, что все мы тут воры? - пришедшая дама в шуршащей широкой юбке на толстой попке развернула к нему сердитое лицо с зачерненными бровками.
      - Воры, не воры, - отозвался парень, не сморгнув, - а и не писатели это точно. Писатели, поэты - это другие. Это Пушкин, Лермонтов, Достоевский. Это в ком совесть попискивает хотя бы. Остальные - ханыги, шелупень, урвали, что близко лежало, и держат теперь зубами-когтями. Ну-ка, отними! Посдавали в аренду все, что схапали, и жируют. Вон Семен Вогнев писатель, что ли? А сколько чего по его воле утекло из рук простых-рядовых писателей? А куда идут деньги за аренду и у правых, и у левых? И у еврейцев, и у русаков? Кому перепадает? Начальству! Простые-рядовые, с совестишкой, где? На задворках! У параши! Подумаешь, Перебелкино! Куча бездарных стариков-хапужников!
      - Андрей! Ты уже слишком! - встряла, было, Ирина.
      - Это только эпиграф! - обрубил парень. - Это для затравки. Это моя обида голос подала. Я-то жил и верил, что писатели, поэты - Боги! Уж они-то точно бескорыстные, болеют за народ, печалятся его печалями. А я тут в Перебелкине только трех порядочных людей обнаружил. Только трех! Вон Василий Борисович Омельяненко - бывший штурман штурмовой авиации. Он про войну пишет, Герой Советского Союза. Почти слепой. Я с ним говорил. Он книгу написал про партизан в Крыму. Ни одно издательство не взяло. Неинтересно им это. И ни один Союз, ни из черненьких, ни из беленьких не предложил средства, чтоб издать. Себя издают да друганов своих. Так Василий Борисович квартиру продал, чтоб эту книгу народу дать, чтоб доставить её в Крым! А эти сволочи морочат людям головы, делают вид, что ужасть как не любят друг друга...
      - Какие "эти сволочи"? - строго спросила полногрудая, многотелесная Галина, падая в кресло всей своей тяжестью и приминая сиденье почти до полу. - Какие "эти сволочи", прошу объяснить?
      - Да которые последнюю мою веру в писателей порушили! Одни орут - "Мы, евреи, самые умные, честные и талантливые!" Другие, белобрысенькие: "Мы, русские, самые рассамые большие патриоты!" А как углядели эти дачки, так и кинулись со всех этих двух лагерей и схапали и теперь тут полный интернационал. Вон там, на подходах к Перебелкину нагромоздили общие баррикады, чтоб биться до последнего за свою добычу.
      - Что ты такое городишь, Андрей?! - всплеснула руками гостья. - Какие баррикады? Их нет!
      - Нет, так будут! - бодро пообещал раздухарившийся парень. - Вы ж за так добычу не отдадите? Ну, значит, простой-рядовой писатель, которого вы обдурили, пойдет на штурм не сегодня, так завтра... А я сяду и напишу книгу, как тут все развернется с огнем и мечом!
      - Ты шутишь, Андрей? - неуверенно спросила Галина Сопелкина. - Я тебя прощаю. Я понимаю - "чеченский синдром"...
      - Вот блин! - вскричал парень и крутанулся на месте. - Вот я дурак! Лезу с откровениями! А им это по фигу! Я тут, можно сказать, последнюю веру потерял, в этом гадостном Перебелкине! В этом гнездовье приспособленцев! Я, может, до смерти любил стихи Занесенского, а заодно и его жену Ою Вогуславскую. А теперь мне что о нем думать? Если этот самый Занесенский всегда сладко ел, что при Советах, что при демократах, потому что не высовывался! На крест и плаху ради народа не лез! Все больше по заграницам, по ресторанам, по отелям... А его эта Оя и того прохиндейливей. Она при этих самых "противных" Советах уж точно знала, кто из писателей гений, а кто не очень, потому что перышко-то у неё убогонькое, а гляди, пролезла в комитет, где раздавали Ленинские премии! А где она сейчас? Упала с вышки и в грязь лицом? Нет, блин, вылезла из одной змеиной шкуры красного цвета и срочно нарастила другую, демократическую, и ведает опять же премиями, но теперь с березовско-демократическим повидлом поверху. Во как надо жить! Если хочешь при любой власти семгу лопать и дристать омарами!
      - Фу, Андрей! - рассердилась Ирина. - Какие выражения! Мы же с тобой договаривались...
      Парень отшагнул назад, в глубь дверного проема, поднял обе руки вверх:
      - Прошу прощения! Сорвался с привязи! Но не совсем. Настоящие выражения оробел употребить! А если бы употребил - все вороны и воробьи с веток мертвенькими попадали.
      Исчез. Возник снаружи - шел крупным шагом к своему "теремку".
      - Как ты, Ирина, с ним только ладишь? - шепотом спросила испуганная Галина, нервно щупая красный камешек на своем перстне. - Это же сплошной "чеченский синдром"! Сплошной! Он же опасен!
      Она проследила настороженным взглядом, точно ли Андрей скроется в теремке у ворот, а когда он скрылся - вздохнула с облегчением...
      - Приходится считаться, - тоже вздохнула Ирина. - Кто послал этих мальчиков на эту войну? Наше общество. Крути не крути, а мы за их спинами отсиделись... И продолжаем отсиживаться...
      - Но нельзя же все брать в голову! - воскликнула гостя. - Иначе и жить невозможно!
      - Может, и невозможно, - кивнула Ирина.
      - Вот ведь какие ужасные наступили времена! - Галина выбралась из кресла, прошуршала юбкой к двери. - Всякий, кому не лень, может тебя оскорбить. При Советах, все-таки, такого не было, при Советах эти мелкие люди не смели... лить помои на заслуженных членов общества. Соблюдалась дистанция...
      - Не бери в голову! - посоветовала Ирина. - Как твой-то? Как его радикулит?
      - Растираю, уговариваю не расстраиваться... Он очень расстроился, когда прочел в газете про себя... ну что дачу держит тридцать лет... Там же так язвительно написали: "Бездарному человеку с синдромом бесстыжести эта дача, вероятно, станет прижизненным памятником, ибо иных, писательских заслуг, у него нет". Чудовищно! Не посчитались даже с тем, что у него ест награды... Медаль ветерана...
      - Конечно, с прессой не поборешься, - посочувствовала Ирина. - Что есть, то есть. Но ты, вероятно, за чем-то пришла? Забыла?
      - Ах, да, если есть - дай лейкопластырь, мой руку сильно занозил... Я занозу вытащила, обработала... Какая я-то молодец! - вдруг воскликнула с улыбкой. - Я-то своего Игорька в эту чудовищную армию не отдала! Я его очень вовремя в Канаду отправила! Там у меня нашлись дальние родственники. Спасла ребенка! И свои нервы уберегла...
      - Браво, браво! - прозвучало рядом. Оказалось, Андрей подобрался к открытому окну веранды и так тихо, что мы его поначалу и не заметили.
      - Ни хрена себе! - он полязгал зубами. - Ни хрена! По-вашему, выходит, только детдомовцы в армии должны служить, Родину защищать? А вы, чистенькие, при деньгах, своих сыночков спрячете и все дела? Во ексель-моксель, три шара в потемках! Во алгебра-арифметика в Перебелкине!
      - Андрей! - строго позвала Ирина Георгьевна. - Но ведь, действительно, в армии, где царствует дедовщина, где то и дело солдаты убивают друг друга, где даже с пищей проблемы, где...
      - Ни хрена себе! - перебил Андрей, который все больше и больше начинал нравиться мне. - Пусть, значит, нас, черную кость, огнеметом подчистую! Пусть тех, у кого никакой защиты, в военкомат под дулом! Пусть нас мочат на границе с Таджикистаном, в Абхазии-Грузии и где там еще? Чтоб, значит, тут, в Перебелкине и в других красивых местах любимые сынки и минуты пороха не нюхали? Чтоб у детей бедноты моджахеды головы срезали! Хорошо, хорошо толкуете, гражданочки! Только ошибочка может выйти. И выходит. Сиротские дети начинают соображать, где, что, почем. Начинают! А их уже не сотни тысяч, а миллионы! Им книжкино и всякое другое вранье до фени! Они ещё себя покажут, наколбасят, будь здоров!
      - Вы нам что, лекцию читаете? - поинтересовалась ничуть ничем не смущенная дама Галина. - Вы бы лучше тем лекцию прочли, кто разрушил Советский Союз! Тогда такого не было бы! У меня мать была секретарем райкома партии и...
      - Мирово устроились! Я это давно засек! - опять перебил парень. Одна бровь у него подергивалась. - Кто умелый, тот и в прошлой жизни при кормушке сидел, и в этой опять пристроился к окошку, откуда еду дают! Тот, кто умеет грести под себя, тот уж точно хоть при социализме, хоть при капитализме не пропадет!
      - Андрей, - поморщилась как будто ничуть не уязвленная Галина и почесала ноготком свой пикантный курносый нос, - я понимаю, понимаю, вас слишком побила жизнь, но нельзя же все в одну кучу!
      - Почему? - без тени улыбки спросил парень. - Куча-то из чего? Дерьмо к дерьму. Кто разваливал Союз? Простые-рядовые, что ли? Да верхние же! Начальнички! Охочие до привилегий! У которых вместо совести - дыра! Я много думал, читал... И они же опять вместе со своими детками к самым выгодным местечкам прилипли и колбасят, и колбасят... Я просек... Если выйдет напишу роман... или повесть...
      - Успехов тебе, Андрей, - равнодушно проговорила весьма волевая писательская жена, сумевшая удержаться от раздражения, хотя право на него имела, так как оппонент охаял её без зазрения совести.
      Но я знала конструкцию подобных дам. Они тем и сильны, если подумать, что - "плюй им в глаза - все божья роса". Они, может, уже с первого класса не ходят на свидание с собственной совестью, потому что сообразили совесть, как камень за пазухой против себя же, как противный голос с репликой: "А не стыдно тебе?" как раз в ту минуту, когда самый момент отгрызть сладкий кусок от общего пирога или ухо у соперницы...
      Я уже знаю, пригляделась - только такие, за редчайшим исключением, пробираются во власть. Монстрообразные. Которые ходят только стаями и своих узнают по родственной вони. На прочих же, с претензиями жить исключительно по справедливости, - плюют, как на идиотов.
      Но вот что самое-то существенное, чем одарила мою любознательность вся эта сцена, - я теперь, казалось мне, очень даже хорошо понимала вдову Ирину. Парень-то не простой, с мозгами, хотя и трудный в быту... этот самый поэт-привратник Андрей.
      - Желаю успеха в написании романа, - леновато обронила Галина, не глядя на Андрея, и пошла к калитке. Но на полдороге вернулась. - Ирина, а лейкопластырь...
      - У меня есть! - сказал Андрей. - Идемте!
      И сам первый зашагал в темпе к своему "теремку" у ворот. Вышел с пластиком лейкопластыря в руке и бело-серым глазастым котом на плече:
      - Возьмите.
      Мы опять остались на веранде одни с Ириной. Я не сдержалась, сказала:
      - Какой, однако, чувствительный, а точнее - дерганый этот Андрей!
      - Ничего удивительного, - ответила она. - Через такое прошел... Теперь ищет смысл в жизни... читает, ходит по писателям, беседует с теми, кто не против... Спит с кошкой. Назвал "Дезой" от слова "дезинформация"... Нашел облезлую, покусанную, в лесу, принес... Пробует писать... стихи... роман не роман. Мне да и никому не показывает пока. За ним - знание глубоких пластов жизни. Так что может выйти очень интересно и познавательно. У него огромное преимущество перед сочинителями "из пробирки": он точно знает, против чего и за что. Умеет ненавидеть...
      "А любить?" - едва не сорвалось с моего языка. Но я сдержалась.
      И второй раз почему-то не дала себе воли, когда захотела спросить вдову о несчастных Пестрякове, Шоре и Никандровой, что, мол, она думает по этому поводу. Хотя все, казалось, располагало к продлению доверительной беседы: так лучисто сияло солнце, так ярка была небесная лазурь, до того устало и кротко смотрели темно-карие глаза вдовы на бликующий бок синего чайника для заварки...
      Однако что-то шепнуло мне: "Подожди. Не торопись. Рано. В другой раз". И я стала благодарить за гостеприимство и прощаться.
      Хозяйка меня не особенно удерживала. Но с готовностью предложила:
      - Я вас увезу в Москву.
      - Нет, нет, не надо, мне хочется пройтись, подышать...
      - Да, да, воздух у нас здесь хороший, - согласилась она и сейчас же перевела стрелку на другой путь. - Не берите в голову то, что наговорил Андрей про писательские дачи. То есть здесь ест и правда и неправда. Владимир Сергеевич эту дачу получил как лауреат и как крупный общественный деятель. Он, действительно, был пишущим секретарем Союза, а такие как бездарный председатель Литфонда Корбунов или другой председатель, или третий... они схватили чужое, общественное. Могу добавить интересную деталь, если эта сторона жизни вас интересует: многие так называемые писатели потому за эти дачи держатся, что с их помощью делают бизнес: квартиры в Москве сдают за доллары, а на дачах живут. По существу на хребтах малоимущих писателей благоденствуют. Хотя в литературе они ничто ноль без палочки... Понимаете?
      - Стараюсь... Надеюсь, мы ещё встретимся. Ведь ваш покойный муж - это глыба.
      - О да, конечно! - отозвалась благодарно Ирина. - С налету о нем нельзя написать. Он ведь был, так сказать, многостаночник... Я буду рада с вами поговорить... что-то вспомнится... Но повторю ещё и еще: он дал мне счастье чувствовать себя защищенной, бесконечно любимой... Он не мог со мной расставаться дольше чем на неделю. Мы с ним побывали и в Мадриде, и в Лондоне, и в Нью-Йорке, и в Вашингтоне, и в Африке, и в Австралии... Теперь я без него как... как в пустыне, где воет ветер... Одна, одна... Только и спасаюсь, что приходят люди, экскурсанты, знакомые... Потихоньку разбираю архив...
      И опять к горлу подступил вопрос о безобразном поступке некоего лица или лиц, которые несколько раз, с непонятной целью и упорством приклеивали к кресту над могилой Михайлова список из трех фамилий Членов Союза писателей... И опять я проглотила шелохнувшийся, было, язык и сдула с руки божью коровку. Она задрала твердые, пятнистые крылышки с мягкими подкрыльями и улетела... Я вышла за калитку и, было, направилась по прямой дороге вправо, как посоветовала Ирина. Мне хотелось побыть одной. Мысли в голове толклись, словно просители в приемной большого начальника. Мне не терпелось хотя бы бегло рассмотреть каждую из них, выделить самые значимые, отмахнуться о случайных, пустых...
      Однако хотеть - это одно, а исполнить - совсем другое. Не успела я сделать и десятка три шагов - услыхала сзади настигающий полубег и невольно оглянулась.
      - Это я. Что вам одной? Скучно! - услыхала решительный голос Андрея. Кошка Деза смотрела на меня с его плеча по-совиному во все глаза и весьма строго. - А я вам сведений полезных накидаю. Вон, глядите, за тем забором живет писатель Бакланович. Он при Советах как сыр в масле катался. И коммунистом, конечно, был. А как пришла демократия - раскричался, что ему Советы житья не давали, что только теперь он, во блин, расцвел. Один не ходит. У них, таких, своя шайка-лейка. Друг за дружку держатся крепко. Тронь одного - завопит в тыщу глоток.
      Мы шли дальше. И дальше Андрею было что рассказать.
      - За этим забором затаился старый психопат Ерниченко Юрий. Это он велел колхозы-совхозы разогнать. Орал, орал! Он в девяносто третьем по телеку вопил: "Раздавите гадину!" Ну стравливал русских с русскими. Сам-то на толчке сидел, книжку читал, а пацанов мочили почем зря. Теперь получил домину для своего хренового фонда или как там его - тоже в аренду сдает, баксы хапает... по загранкам шляется. И Сталина критикует. И тридцать седьмой год вспоминает. Я вот тут подумал: сколько же жира в холку себе набили те, кто при Сталине ему всякие оды пели, диссертации про него сочиняли! Он их кормил, кормил! А теперь все те, кто про него любую хреновину пишет, - жируют. И про Ленина. Самые кормные темы, ексель-моксель! А то, что народ оголодал сейчас, что беспризорников развелось, взятки берут все, кому не лень, - это "наветы коммунистов", это противники демократических реформ пробуют испачкать эти самые судьбоносные реформы... А вон за тем забором - нынешнее начальство Литфондовское. Старый жопан-хитрован Вогнев. Я раскумекал, как он со своими сподвижниками нынче распределяет эти самые дачки. Если своему - то пожалуйста. Если чужой захочет влиться в их элитные ряды - не выйдет ни за что! В дурака превратят не своего, скажут, что не видели его заявления, скажут, напишите ещё одно, а потом скажут, что где-то и это потерялось, что поищут, может, секретарша куда положила и забыла где... Целая система! Те ещё ловкачи! Он уже в гроб глядит, не тело, а презерватив с дерьмом врастяжку, а все целит чего ещё схватить и схавать!
      - А не слишком ли вы их всех?
      - Я-то? Я-то ещё помалу... Хотя право имею сплеча и по мордам, по мордам! Вы не поняли разве, что они мне душу разворотили? Выжгли как напалмом все красивые мысли и надежды! Я же вам уже говорил! Я ведь совсем блажным был, когда читал их книги стихи и верил, что они-то уж точно живут по совести, страдают за людей... Обманули, гады! Облапошили! Плюнули в душу сколько хотели! На собственный прокорм работали и работают! А пузырятся, пузырятся, про духовность какую-то пробулькивают! Обыкновенные торгаши с рынка. "Сегодня почем Иосиф Сталин? О! Сейчас настрочу в его честь и схапаю тысчонки три". "А нынче почем?" "Ах, если против него, то целый миллион?! Сейчас засяду за машинку!"
      - Пуст так, пусть это - чистая правда, - сказала я резковато. - Хотя, смею предположить, что вы как-то чересчур... Ну а Михайлов? Совсем святой?
      Андрей снял кошку со своего плеча, прижал к себе и, молитвенно дернув бровями, произнес:
      - Да его рядом с ними и поставить нельзя! Он сам по себе. Вот он все-все писал от души. Я потому и ючусь при его даче, что мне там в кайф. Я читаю его стихи, пьесы, романы... Я видел его живьем... Такой был спокойный, устойчивый дед. Мы с ним хорошо беседовали. Он без гонора. Эти-то выкобениваться любят, а он не хотел, не умел... Если бы не он - я бы, может, сиганул с моста и всех делов-то. Но он мне веру дал... Он доказал, что в жизни, как и в песне поется, рядом с дерьмом как-то же уживается золотишко. Если я не совсем бездарный, напишу роман обо всем этом. Ну, и о жизни своей, и о Владимире Сергеевиче... Ему и посвящу.
      - Уже что-то ест, написалось?
      - Кое-что... план наметил... страниц четыреста выдам, не меньше. Пуст все люди узнают, какой необыкновенный человек был Владимир Сергеевич!
      Андрей обнял свою кошку и стоял с ней вот так на перебелкинском перроне, пока я не села в электричку, а она не дернулась с места...
      "Любопытный экземпляр, весьма любопытный", - думалось мне под стук колес и быстрое мелькание придорожных берез, рябин и осинок. Цена Ирины в моих глазах выросла. Не всякая женщина способна терпеть поблизости столь дерганное существо и ценить такое яростное правдоискательство - это уж точно.
      Но вот если он её любовник, тогда...
      А что тогда? Ведь сердцу не прикажешь... Почему ж одинокой женщине и не ответить н пылкие чувства молодого, крепкого парня? Тем более преданного делам и трудам её мужа, к которому она была привязана не на шутку, если целиком поверить её признаниям.
      Опять же гвоздь в голове: "Почему она ни слова про покойного Козырева? Бывшего своего мужа? Почему решила вовсе не касаться этой скользкой темы? А я ведь думала, что и зовет меня к себе, чтобы как-то помянуть незадачливого певца-игрока, как-то отвести подозрения от себя...
      Но она - вот бой-баба! - бесстрашно привозит меня к себе на дачу, где чувствует себя хозяином её молодой горластый любовник-правдолюбец!
      Значит, ничего не боится Ирина Аксельрод? Значит, вполне возможно, что...
      Мысль, которая пришла мне в голову, была отвратительна и противоправна. Такие мысли могли роиться в голове только очень отвязной, распущенной беспардонной бабы, которая привыкла со сладострастием уличать людей в грехах и грешках, а сверх того - непременно и навешивать на них грехи ими не совершенные.