- Я понимаю...
      - Если вам годится суббота, я бы за вами заехала и увезла бы вас на дачу... Мы бы с вами там были одни... И дело сделали бы и погуляли по лесу, в реке искупались бы, если вы, конечно, не боитесь двадцати градусов...
      - Годится, - сказала я. - Готова в субботу с утра. Я рано встаю...
      - Ну и чудненько! В пятницу вечером. Если вы не против, я вам позвоню...
      - Хорошо. Жду.
      - Вы, Танечка, от руки пишете или же предпочитаете диктофон?
      - В зависимости от пожеланий "клиента"... Думаю, вам не составит труда наговаривать на диктофон...
      - Правильно думаете! От руки записи обычно неполные, какие-то нюансы невольно исчезают... Диктофон, конечно, диктофон!
      Сижу, дожевываю бутерброд, запиваю остывшим чаем и ловлю смекалистую, бесстрашную Ирину на недоговоре... Ведь она-то уж точно знает, что Анатолий Козырев погиб-умер, а ведь промолчала... Почему? Не хочет, чтобы эту новость я узнала от нее? Или ей по фигу его смерть? Или она, все-таки, надеется, что я не придала значения их с Козыревым встрече в ресторане-казино "Императрица"? Интересно, однако, пойдет ли она на похороны певца-игрока?
      Ответ на последний вопрос дала опять же Веруня:
      - Здесь хоронить не будут. Увезут в Молдавию. Родственники так решили.
      Мне, признаться, думалось, что вдовица Ирина, все-таки, не побежит мне навстречу с распростертыми объятиями, что она, все-таки, сошлется на какие-то неотложные дела и отменит нашу встречу. Не верила я, будто ей уж так важно, чтобы малоизвестная журналистка поместила статью в среднеизвестной газете о её незабвенном муже... Не верила и все. Тем более были случаи, когда временный каприз заставлял моего будущего собеседника торопить события, почти требовать, чтобы я как можно скорее взяла у него интервью... Но когда доходило до дела - меня просили не спешить, ибо "тут навалились неожиданные обстоятельства", или "дорогая Татьяна, потом, потом, это терпит, а у меня что-то настроение не то..."
      То ест я привыкла к нечаянностям такого рода. И не собиралась сильно расстраиваться, если Ирина меня обманет... Рано или поздно я её все равно достану!
      ... Однако она меня не обманула. Позвонила в пятницу в десять вечера, спросила, не изменились ли мои планы. Договорились что она подъедет к моему дому рано, в половине седьмого утра... Сама, сама шла ко мне в руки... эта самая женщина, которая имела прямое отношение к Михайлову, ставила на его могиле тот самый крест... Значит, суждениям её о странной бумажке с тремя фамилиями - нет цены... И она знала умершего внезапно Анатолия Козырева...
      Ее голос, между тем, лился без остановок и с мягким юморком укорял меня:
      - Совестно, считаю, Танечка, упускать самые прекрасные утренние часы в лесу и поле. Бог не простит. К тому же именно утром просто обалденно пахнут жасминовые кусты, которых у меня на даче целые хороводы. Владимир Сергеевич очень, очень любил жасмин и вообще цветы. У него была чуткая душа к красоте природы. И вообще...
      И опять ни словечка о смерти Анатолия Козырева, хотя многие газеты написали о ней, сообщив весьма интригующие сведения: певец не страдал сердечными болезнями. И как очутился в аэропорту - неизвестно. Либо его довез автобус-экспресс, либо, что вероятнее всего, он доехал на попутной "левой". В его кармане нашли билет и соответствующие бумаги об оплате восьми дней пребывания на "острове любви" Кипре от туристической фирмы "Исполнение желаний". Однако в аэропорту при нем не оказалось ни чемодана, ни даже сумки с вещами. Версия: могли украсть, увидев беспомощно лежащего человека. Однако не исключено, что Козырев поехал в аэропорт и готов был лететь на Кипр, повинуясь чьей-то злой воле. Не исключено, что покойный получил дозу яда. Не исключено, что это ему устроил неизвестный водитель-"левак". Во всяком случае, алкоголь в организме обнаружен.
      Вопрос: "Знала ли обо всем этом Ирина Георгиевна? Или предпочитала делать вид, что не знает? Тогда зачем ей делать этот вид? Какая корысть?"
      Во всяком случае, я чувствовала, что с этой умной, сообразительной вдовицей мне расслабляться не стоит, нельзя. Надо без сбоя сыграть роль девицы-журналистки, которой хочется написать толковую статью об известном, даже выдающемся писателе В.С. Михайлове.
      Не встать в нужное время - вот был бы атас! Но я встала. Я, как любая незалежная россиянка, которая кормится своим трудом, умею вставать безо всяких фокусов ровно в тот час, который назначу себе. И встала рано, и включила кухонный телек, чтобы ощутить, так сказать, пульс планеты, и поставила чайник. А когда там, по небольшому, с тетрадку, экрану перестали прыгать какие-то парнишки в рваных брюках и разноцветных париках, выкрикивая "ой-ла, ла, ой, лю-лю!" - я села к столу и с большим истинно утренним удовольствием принялась наливать черную ароматную жидкость из красной джезвы в маленькую чашечку с изящной ручкой, похожей очертаниями на обломок скрипичного ключа. Эта тонкостенная, ребристая чашечка с меленькими, изумрудными цветочками, - последняя из шести, что когда-то, давным-давно привез отец из Ленинграда. Я берегу её очень-преочень, просто прячу ото всех, в том числе и от домашних, в дальний угол высокой полки. Я хочу с утра знать и чувствовать, как мне, все-таки, повезло в жизни. Потому что у меня был веселый, работящий отец который никогда не забывал привозить из своих геологических странствий какой-никакой, но подарок и мне, и брату, и уж, конечно, нашей маме.
      Я пила сладко-горький напиток горячим, трогая губами тонкий ободок "папиной" чашечки, глядела в телек и, как и в каждый выходной с утречка, не могла понять, кто втиснул в него эту раскормленную пару патентованных юмористов - бабенцию и её партнера, кто позволил этим двум особям весьма несъедобного вида, набитых пошлятиной слов и жестов, пролезать в миллионы квартир! Я никак не могла взят в толк, где набрала эта толстозадая мадама столько нахальства, чтобы, вывалив свои арбузообразные груди на стол, как на рыночный прилавок, верещать: "Здравствуй, страна!" Неужели Россия и впрямь обнищала и на её просторах не сыскать чего-то поэстетичнее? Покрасивее?
      Но жизнь опять распорядилась по-своему. И заставила возлюбить эту самую надоедную, разбитную парочку. Потому что я, во-первых, позвонила в Склиф и узнала, что Люба Пестрякова очень как-то удачно упала из окна гостиницы, что после операции она сможет скоро ходить и вообще с ней будет все в порядке.
      Конечно, я многое бы отдала, чтобы поговорить с ней, разговорить её, но... кто знает, захочет ли она вообще меня видеть. До сих пор, как мне известно, она упорно молчит, даже с родными не хочет откровенничать.
      Но это-то ладно. Там видно будет. А тяжесть с души свалилась - жива Люба и даже калекой не стала! Вот почему мне премилыми показались в окошке телека все благоглупости, которыми пробавлялась и штатные юмористы, и нештатные политболтуны импотентного вида.
      А потом позвонил Алексей и заявил с восхитительной мужской непреклонностью:
      - Сейчас же в течение десяти минут станешь говорить мне, как любишь меня и как соскучилась по мне. Мне нужен заряд самоуверенности! Чтоб сделать завтра весьма непростую операцию! Чтоб, естественно, самоутвердиться и занять очередной плацдармик! Говори! Слушаю!
      И я говорила. О том, что мы, конечно, не вписываемся с ним ни в какие обычные представления о семье, но, все-таки, есть семья. Что семья, конечно, та, где мужчина точно знает, когда женщина нуждается в хороших словах. Что расстояние - вещь презамечательная. Хорошо жить в Москве и знать, что в Швейцарии тебя ужасно ждут, что никто из нас друг другу не надоел, что вообще мы, может, самая разумная парочка на всем свете, хотя, конечно, с такими нашими характерами и представлениями вряд ли кто-то ещё выдержит нас, так что о любви на стороне не стоит мечтать, а лучше по-прежнему держаться друг за дружку и надеяться на скорую встречу.
      Я, значит, плела все это и ещё многое такое же, а Алексей, значит, слушал и посмеивался. И нам было хорошо.
      Впрочем, он, все-таки, рявкнул:
      - Если не закончишь все свои дурацкие дела к концу месяца и не сообщишь, что вылетела, - я немедленно женюсь на Клаве Шиффер или на первой попавшейся пациентке, у которой ест хотя бы один глаз! И мужчины всего мира поймут меня и одобрят!
      - Знаешь, как я сама хочу к тебе? - был мой ответ. - Знаешь, как я спешу все тут провернуть? И если уж на то пошло - я тоже могу броситься на шею какому-нибудь симпатичному мальчику, и женщины всего мира меня поймут и одобрят!
      Одним словом, мы с ним хорошо поговорили. Но ещё больше передали друг другу без слов... И я, довольная, полезла в ванну, в пену, похожую на морскую, которая колышется возле берега после сильного шторма. Конечно, это удовольствие заурядное. Но если подумать: и все прочие отрады человеческого сердца в общем-то просты и мало изменились с пещерных времен. Я лезу в ванну и тону в ней, пахнущей лавандовым шампунем, до самого подбородка. И я знаю, что в России мое такое в общем-то заурядное положение - и сегодня, как было и пятьдесят лет назад, - избранное.
      Отец говорил: "Татьяна, когда ты садишься на стульчак в теплой комнате - помни, миллионы российских вдов по деревням так никогда и не узнали, как это жить по-человечески, как это ванну принимать, как можно капризно поджимать губы, если на час отключили горячую воду..."
      А ещё он, когда я была совсем маленькая, учил меня осторожно дуть в соломинку и пускать мыльные пузыри. Мы стояли с ним на балконе, и он смеялся от радости вместе со мной, когда мой пузырь становился все больше и больше и летел прочь, сияя радугами... А сегодня моему отцу исполнилось бы сорок девять лет... Иногда я эксплуатирую его биографию изо всех сил. Когда требуется поднять чувство собственного достоинства - вспоминаю, что отец у меня был лихой и где только не побывал со своим геологическим молотком, по каким только кручам не лазал, и есть месторождение золота, названное его именем, а по утрам, когда ему надо было уезжать из дома надолго, он стоял и смотрел как я сплю, хотя я притворялась, что сплю, и изо всех сил старалась не разреветься. Мне хочется думать, что отец мой, живой и веселый, и сейчас бродит где-то там по тайге, и мне это удается. Тем более, что после душа я влезаю в его старый махровый халат, очень такой большой, гостеприимный и уютный...
      Но человеку свойственно думать зараз о многом. И я думала в то утро, конечно же, о последней вдовице писателя Михайлова, сорокалетней красавице Ирине Аксельрод. Я думала со всей своей истинно бабской привередливостью: "Ну на кой такая ещё вся из себя женщина пошла замуж за восьмидесятилетнего старца? Что её погнало? На какие радости жизни рассчитывала и что получила взамен? Интересно, почему ей захотелось говорить со мной? Она что, до того тщеславна? Лишь бы лишний раз прочесть в газетке упоминание о своем выдающемся супруге? Или ей, действительно, тоскливо без него и хочется говорить, говорить о нем? Или же... её чем-то насторожило мое поведение, мой внезапный разговор с певцом Анатолием Козыревым, и она решила... Да ведь странновато все это, странновато! Анатолий Козырев признается мне, что имел, держал в руках, читал рукопись Пестрякова-Боткина "Рассыпавшийся человек"... и потерял ее... Зачем, зачем этому суперменистому индивидууму нужна была эта рукопись? Козырев - роковая любовь внучки Пестрякова Любы, которая едва не погибла, выбросившись из окна... Хотя ещё не факт: может быть, ей кто-то в этом помог. Какой-то тут тугой узел... Или же все довольно просто, если взять певца-игрока Анатолия Эдуардовича Козырева... Что если он давно нравится и молодой вдове? Что если ей стало неприятно оттого, что я увидела их вместе в респектабельно-шантанном ресторане-казино "Императрица", и ей хочется как-то замазать сей факт, как-то откреститься от него, заранее зная, какие мы, журналюги, падкие на сюр и на всякие скандальненькие открытия? Во всяком случае она явно почувствовала, что я не простая штучка и держу камень за пазухой. Стало быть, зовет она меня к себе в гости вовсе неспроста, а чтобы прежде всего откреститься от Анатолия Эдуардовича, как-то же объяснить свое пребывание в злачном месте спустя, в общем-то, весьма недолгий срок после смерти своего, положим, жутко любимого старика...
      И как же быстро рассыпались все эти мои насмешливо-зловещие предположения! Как же я была сражена необыкновенной искренностью этой женщины!
      ... Но по порядку. Я вышла из подъезда ровно в половину седьмого, а её машина, малахитово-перламутровая иномарка, уже стояла у подъезда.
      - Доброе утро! - приветствовала меня темноглазая красавица с идеально гладко причесанной головкой, в белейшем шелковом блузоне, помахивая мне из окна лимузинчика смуглой рукой.
      Я села рядом с ней, и аромат хороших духов и недешевых сигарет. Машина плавно взяла с места.
      - О, как вы нежно ведете этот механизм! - невольно вырвалось у меня. Даже не дернуло!
      - А я такая! - она покосилась в мою сторону крупным темным зрачком и половинкой улыбающихся губ. - Люблю все делать отточенно. Иначе зачем и браться? Подозреваю, вы тоже не из распустех...
      - Стараюсь соответствовать историческому моменту, рыночным отношениям и так далее, - отозвалась я, уносимая мягко и решительно куда-то вдаль.
      ... Две женщины в машине - это уже пресс-конференция. И мы, конечно, не молчали, пока ехали в знаменитый писательский поселок Перебелкино.
      - Вы, наверное, думаете обо мне совсем плохо? - шла на меня прямиком в атаку моя соседка и опять косила в мою сторону крупным, веселым глазом и половинкой улыбающихся сомкнутых губ.
      - Почему же я должна думать о вас так?
      - Потому что видели меня в ресторане-казино. Потому что это как бы совсем неприлично... Все-таки, вдова, все-таки, должна ещё носить траур или хотя бы сидеть дома, лит слезы и прочее... Разве вы не о том подумали, когда увидели меня в "Императрице"?
      - Ну, вроде того, - полусозналась я.
      Вдовица радостно воскликнула:
      - Правильно я сделала, что позвонила вам! Очень правильно! Если уж вы хотите писать о Михайлове, то должны знать о нем самое-самое главное! А вы даже не в курсе того, что было в его характере этим основным, драгоценным!
      - И что же?
      - А то, что он терпеть не мог занудства! Он ненавидел скуку! Он презирал вялых, нерешительных! Он был, если хотите, несмотря на возраст, из молодых молодым!
      - Это как... если расшифровать?
      - А так! - моя собеседница с явным удовольствием принялась подробно рассказывать о характере известного, прославленного писателя и своего мужа. - Вы знаете, как мы познакомились? Вы, наверное, думаете, будто это я ему навязалась? Будто меня пленило его богатство? Ну как большинство мыслит... Если ошибаюсь - извините... Но в обществе выработался шаблонный подход: раз молодая идет замуж за старика - значит, во имя корысти, не иначе... Если вам действительно интересно узнать, как мы с Владимиром Сергеевичем нашли друг друга, почему привязались друг к другу, готова сообщить вам на этот счет - я всю жизнь искала отца...
      - То есть?..
      - То есть, именно отца. У вас был хороший отец, Танечка?
      - Да, нормальный.
      - А у меня - никакого.
      Мимо нас неслись березки-осинки, кусты бузины и черемухи, а сквозь эту свежую, яркую зелень стреляли лучи ещё близкого к земле, утреннего солнца. Мой отец любил догонять меня, маленькую, когда мы с ним вместе носились босиком по росистой траве, оставляя за собой петлистые темные дорожки...
      - Разумеется, - женщина удерживала одной рукой руль, а другой щелкала зажигалкой, прикуривала длинную сигарету. Ее движения при этом были точны и изящны. - Так вот, я, разумеется, - она выдохнула дым в окно, - сама не знала, что ищу всю жизнь. Мне-то казалось - мужа. Как все, как положено. И только встретив Владимира Сергеевича, догадалась - отец мне был до смерти нужен всю жизнь, отец...
      Когда наша машина, притушив ход, изредка как бы припадая то на правую ногу, то на левую, шла уже по узкому, неровному пространству перебелкинского проулка, я знала от Ирины целый огромный кусок романа из её жизни.
      ... Она родилась "в страшненьком заполярном городе Норильске".
      - Моя мамочка, комсомолочка-доброволочка, горячо, всем сердцем, откликнулась на призыв партии и правительства, бросила родителей, Москву, свою игрушечную фабрику, где преуспевала в набивании стружкой и ватой туловищ будущих кукол, и поехала строить будущий чудо-город за Полярным кругом. Ну, конечно, их провожали с помпой: оркестры гремели, речи толкало парт и комсначальство. Которое, конечно, оставалось в Москве, в своих теплых, уютных квартирах.
      ... А девушка Машенька Листратова из Замоскворечья ехала-ехала и приехала в свой "чудо-город" на вечной мерзлоте, но не просто так, а уже "с приключением" - успела влюбиться в журналиста из центральной газеты, сорокалетнего Георгия Георгиевича Аксельрода, остроумца и песенника. Мало того - отдалась ему на каком-то перегоне, в каком-то складе, на каких-то мешках. Вот от этого лихорадочного, скоротечного романа и появилась девочка Ира. А журналист растворился где-то в московской толпе, видимо, спешил к машинке, потому что спустя какое-то время Ирина мама прочла в газете, находясь в роддоме, что-то такое пылкое, пламенное, вроде - "верной дорогой идем мы к сияющим вершинам коммунизма под вдохновляющим и никогда не ошибающимся руководством партийной элиты".
      А далее конкретно о том, какие светлые, чистосердечные комсомолочки пятьдесят шестого года ринулись возводить "город-сад" и цены им, таким, нет, и что, конечно ж, они обретут на новом месте свое счастье...
      Со счастьем, как оказалось, у девчат вышло неодинаково. Сначала они считали, что оно в том самом общежитии, где койка за койкой, и где никому не тесно, хорошо спится после трудового будня и хорошо поется. Им, таким отважным, готовым во имя Родины на самые настоящие подвиги, было нипочем, что поселили их в настоящей "зоне", в тех самых бараках, где до них, совсем недавно, "перемучивали срока настоящие зека", что и одежду для зимы выдали со складов "зоны", те же ушанки, телогрейки, валенки и прочее.
      - Они были девушки очень идейные, сказочные, - уточнила Ирина. - Они сначала даже не глядели в ту сторону, где маячили "политзэки", то есть представители "растленного деклассированного меньшинства", их, по сути, враги. Но со временем сердечки растаяли, разглядели в "чуждых элементах" нормальных, страдающих граждан и гражданочек.
      Как отнеслись подружки к тому, что Ирина мама родила как бы ни от кого? Нормально! Они сами грезили о любви принца или, на последний случай, какого-нибудь заезжего лорда, похожего на Байрона. Они близко к сердцу принимали восторги, упования и горести друг друга. Они высоко оценили романтический порыв своей Машеньки, её самоотверженную любовь к красноречивому певучему журналисту с изысканной фамилией Аксельрод. И как могли помогали ей в её закутке нянчиться с крошкой-дочкой.
      А потом случилось расчудесное: журналист, будучи человеком основательным, то есть женатым, тем не менее дал Иришке свое имя, признал, значит, факт своего отцовства.
      Но в жизни не бывает так, что все как по маслицу. Это некоторые умненькие дети начинают понимать уже с детсадовского возраста. Деятельный, энергичный Георгий Аксельрод написал очередную книгу с душераздирающим названием "Комсомолец, не проспи свой звездный час!", в которой вкусно живописал всякие сложности, выпавшие на долю самых первых, самых стойких комсомолочек, которые, "не считаясь ни с чем, ни с какими трудностями, с исключительным энтузиазмом..." ну и так далее. А те из них, что отморозили щеки, носы, руки, "в великой битве за светлое будущее", были воспеты Георгием Георгиевичем особо: "... несмотря на тяжелые погодные условия, не считаясь с тем что мороз достигал чудовищных градусов...", "потому что девушки твердо верили, что не за горами светлая заря нашего ещё более Великого Завтра".
      Живя в основном ради этого самого отдаленного замысловатого Завтра, что было, надо отдать должное, свойственно многим и многим в ту пору, Георгий Аксельрод проворонил момент, когда ещё можно было сделать ему полезную операцию. Но ему сделали уже бесполезную. И так получилось, что год спустя заболела и сама мама трехлетней Иры, и врачи ей решительно рекомендовали с Северов уезжать.
      Но куда? Те самые пламенные ораторы-вербовщики, что везли в тундру москвичек-комсомолочек, как выяснилось, подзабыли сохранить за ними московскую прописку. Или же, кто знает, выполняли негласное распоряжение какого-то более высокого и предусмотрительного начальства, которому показалось, что в Москве и без того многовато лишнего люда.
      Маша с ребенком поехала к тетке в городок живший с конца прошлого века за счет прядильной фабрики, и поселилась в одной из страхолюдных общаг, что построил заботливый фабрикант для своих рабочих.
      - Это такие кирпичные коробки с небольшими окнами по фасаду, железные лестницы до четвертого этажа и комнатки, комнатки одна за другой, во всю длину коридора. Такая трущобная трущоба - нарочно не придумаешь! красавица Ирина рассмеялась не к месту, затянулась сигаретой, продолжая крепенько держать руль другой рукой и зорко присматривать за дорогой. - Там нельзя было жить. Там можно было только кое-как телепаться. Мы с матерью забились в ту комнатенку как зверята в норушку. Превосходная школа жизни этот убогий поселок для того, кто хочет чего-то добиться! Слабых, конечно, с детства угнетает бедняцкая бедность, кухонная вонь, клопы-тараканы. Они легко смиряются и идут мыть посуду в столовке, варить щи для работяг, сидеть в вечно холодной библиотеке. Прикроется шалькой и сидит, не без удовольствия отчитывает тех, кто книжку задержал. Но я-то только входила в кураж! Мне хотелось того, что имеют другие, избранные. Мне кинофильмы про столицу дурманили голову. Я через эти фильмы и из телевизора... мне соседи позволяли смотреть... узнала досконально, что есть на свете иная, красивая, осмысленная жизнь, что мамины радости по поводу того, что вот у неё в моче меньше белка нынче нашли, чем в прошлый раз, а капуста нынче куда дешевле в угловом магазине, чем на площади Ленина, - мне эти мамины радости надоели хуже горькой редьки. А к тому сроку, когда сдала последний школьный экзамен, - опротивели. Но слава им! За то что опротивели! Я на ненависти к убогому провинциальному быту и взлетела. Школу закончила с золотой медалью, и сразу же - на юрфак. Мне хотелось быть прокурором. Судить, значит. В отместку, как теперь понимаю, за то, что соседи всю дорогу судили нас с мамой. Ведь она у меня приютилась в киоске, газетами-журналами торговала. А куда ей с таким слабым здоровьем? Зато и доходы у неё были безумные зарплатишка вся, без обмана, в кулаке умещалась. Значит, выпало ей самой шить и себе, и мне. Шить, подшивать, зашивать...
      Между тем машина остановилась между двумя высокими густыми тополями, носом в плотные, прочные ворота, крашенные зеленым, и гуднула. Почти тотчас ворота распахнулись, мы проехали мимо светловолосого, светлоглазого парня в синих джинсах и черной рубашке с белыми пуговками. За его спиной голубела сторожка-теремок с резным крылечком и светлым оконцем. Очень симпатичное строеньице.
      - Спасибо, Андрюша, - успела сказать своему привратнику Ирина, подсунувшись к открытому окну машины. Мы остановились... вылезли... и я попала тотчас в поток свежего, душистого лесного воздуха. Можно было подумать и так: "Какие же умные все эти писатели! Здесь же можно жить и жить до той самой поры, когда ученые, наконец-то, найдут способ продления жизни лет до двухсот! Хотя... к чему б это?"
      Но дальше мне трудно было сосредоточиться на чем-то своем, узколичном. Потому что Ирина позвала ловкого открывателя дверей и представила его мне.
      Я не хотела верить своим глазам, но парень этот, когда на мин повернулся профилем, стал похож... на того, что с пленки, на того, с кем телевизионщики засняли Любу в ресторане "Орбита"...
      Но это мне могло и показаться. Мало ли... Мне же так хочется ухватиться хоть за кончик ниточки и потянуть, потянуть...
      - Знакомьтесь, - Ирина улыбалась ему и мне поровну. - Это журналистка Татьяна Игнатьева, а это Андрей Мартынов, поэт.
      Андрей как-то дернул в мою сторону всем лицом и чуть покраснел, когда я протянула ему свою руку. Даже на шее у него выступили пятна, даже на груди. "Неужто я такая-эдакая блондиночка, прямо под корень рублю встречных-поперечных вьюношей?" - подумала к месту. Рука же "вьюноши", которая слегка пожала мою, была холодноватой, как у туберкулезника или сердечника. Впрочем, я отметила излишнюю худобу этого парня, провалы щек, костистые надбровья, блестящие глаза. Вполне он мог быть больным... Однако темные дуги его бровей невольно останавливали на себе взгляд, поражая совершенством формы, отвлекая от мыслей о горестях-болезнях... И ещё этот прямой "тихоновский" нос... Похож, похож, черт побери, на того парня, который резво отвернулся от телекамеры!
      - Андрюша - мой юный друг, - произнесла Ирина самым сердечным, полнозвучным тоном. - Он мне помогает жить. А я ему, чем могу. Так вот и происходит...
      "Интересное кино, - подумала я. - И столь откровенное? К чему бы это?"
      Ирина развела руки в стороны, радостно воскликнув:
      - Чувствуете, как пахнет жасмином? Глядите, глядите, здесь он всюду! Владимир Сергеевич просто обожал эти цветущие кусты.
      Я, конечно же, поддержала этот разговор. Жасмина здесь и впрямь был в изобилии, но меня уже поразила какая-то крепостная мощь двухэтажной кирпичной дачи под зеленой железной крышей, широко, тяжело обосновавшейся среди сосен, берез и елей. Жасминовые кусты в свете её величия выглядели чем-то вроде кружавчиков по краю. Огромные окна, забранные в черные, фигурные решетки. Черная, явно металлическая, дверь... И какой-то забавный своей малостью, растрепанностью, крашеный силуэт петушка на палочке возле трубы... Дань, так сказать, народному искусству?
      И, казалось бы, домина этот, выстроенный, а точнее, возведенный, приукрашенный жестяным петушком-флюгером, закрыл для меня весь свет... стоило мне перевести взгляд на Андрея и... исчезли все сомнения - профиль его - точь в точь как у того парня, что на пленке, где ещё две девушки-подтанцовщицы, балерун и посреди - Люба, ещё живая, которая через какое-то время сиганет с восьмого этажа или... или её кто-то сбросил оттуда, а дальше - служба спасения с пожарной лестницей, чтобы снять её несчастное тело с дерева, "скорая", несущаяся изо всех сил к операционному столу и сигналящая надсадно... Он, он это был, разрази меня небесный гром на этом самом месте! Или у меня зрение косое-кривое...
      И что же дальше? Дальше мне следует прикинуться ветошью. Дальше я должна вести себя как можно женственнее, а именно - выражать восторги по случаю... Чем я и занялась.
      - Ах, - сказала я то, что, верно, говорили до меня десятки, а возможно, и сотни посетителей писательской усадьбы, - какой красивый у вас дом! Как хороша резьба! На эти наличники можно смотреть и смотреть...
      Не обошла я вниманием и резной теремок малых размеров, что стол у самых ворот:
      - Надо же, ну словно кружева... а ведь дерево!
      Ирина кивала и улыбалась. На легком ветру парусил её шелковый белоснежный блузон, а синяя юбка облепила скульптурно её неплохо сложенный тазобедренный сустав, планомерно переходящий в полноватые ноги...
      И все-таки, все-таки что-то мне как-то не нравилось здесь... Во всем, включая и этот громоздкий дом, и жасминовое многокустье, сторожка у ворот, сделанная под теремок, - таилась какая-то порочная чрезмерность. А тут ещё этот худой вьюнош с многозначительным профилем...
      Но я-то кто на этом даровом ландшафте? Ветошка! Следовательно, могу спросить в простоте душевной кое о чем и этого поэта-привратника, и спрашиваю:
      - Я вас где-то могла видеть? Мне очень знакомо ваше лицо...
      Он ответил быстро, а Ирина ещё быстрее:
      - Очень может быть! Андрюше надо приобщаться к столичным обычаям, нравам, вращаться в среде себе подобных... Провинциальная жизнь, на природе, хороша до поры до времени, а дальше - билет в зубы и в Москву. Что Андрюша и сделал.
      - А вы... откуда? - полюбопытствовала Ветошка со стальным зрачком, полуприкрытым легонькой оторочкой ресниц. - очень издалека?
      - Очень, - отозвался парень сыроватым, словно с недосыпу, баритоном. Но уточнять особо не стал, добавив лишь: - Из Сибири.
      - Если вы захотите и если у Андрюши будет настроение - он прочтет нам свои стихи, - пообещала Ирина. - Прошу... - Она плавно, как в танце, отвела руку в сторону, приглашая меня в дом...
      Кто знает, какое оно - жилище известного писателя, прожившего долгие, плодотворные десятилетия? Конечно, можно сказать, тут больших секретов и откровений нет. Мало ли мы ходили по домам-музеям великих своих соотечественников, а также по местам обитания гениев иностранного происхождения!
      Но вряд ли следует опережать события. Вряд ли следует заранее решать, будто тратить удивление не придется...
      Как бы не так! Дача В.С. Михайлова с изысканным коленцем лесенки, что вела на второй этаж, вся так и дымила интеллигентными запахами книг, лака и словно бы канифоли и, конечно же, жасмина. Книг было множество в той комнате, где мы очутились. Все они стояли ряд за рядом, стройно и достойно от пола и до потолка. Посреди - большой овальный стол с приставленными к нему спинками мягких стульев. По светлой полировке этого нестандартного стола рассыпались салфетки в форме подсолнухов с такими же яркими желто-0оранжевыми лепестками. Посреди стола в большой бело-синей вазе гжельских кровей красовался огромный букет жасмина. Золотистые занавеси на окнах... Золотистый атласный угловой диван на десять персон... Хрустальная люстра величиной с бредень для сельди, свисающая низко с высокого потолка... Хрустальные бра там и тут. В простенке между двух просторных окон такое же просторное, видно, старинное, в золоченой раме, зеркало, повторяющее комнату-залу и, следовательно, раздвигающее её ещё шире, удваивая роскошь и красоты.
      Да, забыла упомянуть о том, что уже в прихожей вас обязался смущать бурый медведь-чучело, стоящий в позе лакея, чьи передние лапы использовались как вешалка для зонтиков и шляп. Уже там, в прихожей, мраморная женщина на высокой тумбочке, золоченой по ребристому геометрическому рисунку, смотрела на вас хоть и милосердно, но все-таки снисходя и оттого уголки её точеного ротика чуть-чуть насмешливо улыбались. Как говорится, умереть уснуть и проснуться в слезах!