Деревянность моей правой щеки создавала для меня еще одну проблему необходимости энергетической защиты, а необходимость духовной свободы от Павитрина не освобождала меня от необходимости хоть как-то думать о нем. Во всех личных отношениях я был свободен от него, но это не освобождало меня полностью от необходимости иногда думать о нем. Мне нужно было думать о своих контрдействиях его контрдействиям мне. Да и просто простое любопытство узнать, в каких проблемах по отношению ко мне бьется этот супраментал. Но попытка начать о нем думать мгновенно обжигала мое любопытство и правое полушарие. Я просто не мог мыслями о нем высунуться из себя, открывая для себя, что мышление о человеке - это настрой на его энергоинформационную волну. Волна же Павитрина по отношению ко мне была засорена. Каким бы человек ни был все равно закрытие на него глаз - это убийство жизни. Я же был готов на любые отношения, но из-за такого отношения к себе вынужден был в течение всего этого лета в себе совершать подобное и совсем не ненастоящее убийство Павитрина. Но он для меня сделал все, чтобы к этому я оказался способен.
      Как пробиться к сверхсознательному, когда твоя голова полностью загружена, а первоначальные позывы сверхсознательного подобны дуновению ветра. Когда иные посылы, ошибиться в которых невозможно, ложатся на голову не дуновением ветра, а дуновением из калорифера, за которым не слышно дуновения ветра. И как после этого поверить, что следующее дуновение принадлежит ветру? Но иногда наступало затишье. Делать все равно что-то было надо. Как-то лениво наступало чувство голода. Когда я его утолял, оно также лениво проходило. Ничего не делать было невозможно, но и делать ничего не хотелось.
      Я понимал, что они немудры. Что, если они считают меня больным, посыл в мою сторону отрицательной энергии меня лишь спровоцирует на худшее.
      Тело было разбито на несколько отсеков. Только что я исходил на нервы, как заплывая в другую половину тела, тонул в покое и гармонии. Прошло 2 недели после моего последнего звонка Павитрину. Боль в правом полушарии, как практически и во всем моем существе, не прекращалась. Как и чувство раскаяния за свое отношение к Павитрину. Понятно, что на все это я не обращал внимания. Однажды вечером я почувствовал, что у него происходит переосмысление моего поведения. Мое правое полушарие стала накрывать теплая волна, вызывающая у меня сострадание к себе с небольшим уколом. Я понимал что сострадание ко мне вызывает контраст человеческого отношения, накрывающего мою болящую рану. Одновременно с этим я услышал голос: "Иди!" Он был сказан голосом Павитрина так, будто я рвался туда идти, хотя я с радостью бы пошел, чтобы покончить с этим выяснением отношений. Вечером я опять почувствовал себя прозрачным. Я вышел на улицу и пошел на троллейбус. Я чувствовал, что меня, пусть несильно, но тянет назад Мать - мудрость, правящая миром, дух святой. Я осознавал, что этот фрагмент Матери принадлежит Павитрину его филиалу в моем поле. Идти не хотелось. Я чувствовал некоторое унижения от этого своего прихода. Тем не менее до остановки троллейбуса я дошел. Сесть в троллейбус меня остановил голос, мелькнувший мыслью в моей правом полушарии: "Не ходи!" Я не смог отдифференцировать его происхождение. Он был очень похож на посланную мне самим Павитриным идею. Я не мог его не послушаться. Я ведь не хотел ему навязывать себя.
      Время было вечернее. По идее, они должны были только приехать с огорода. Я верил Учителю и слова Сатпрема о том, что не послушавшийся голоса рискует попасть в несчастье, продолжали надо мной довлеть. Я не знал кому мне верить: Учителю или обстоятельствам. Прошло 2 дня. Как и в прошлом году, я думал, что он придет ко мне в ближайшее время. Но в этот день вечером из района печени я увидел неживую структуру, лентой выходящую вперед, которую можно было назвать голосом. "Не ходи к Павитрину". Я чуть не подпрыгнул от радости. Она была точной копией того январского голоса, который мне сказал о несовершенстве Павитрина, о том, чтобы я не показывал ему все - всю книгу - мой выход из весеннего психоза 94 года. Этому голосу можно было верить. Я был почти уверен, что он был производным отношения Павитрина ко мне, - полевой структурой, передавшейся мне из-за его соответствующего отношения ко мне. Но сильно я об этом не задумывался. Как бы то ни было, этот голос в январе меня спас, можно сказать, от смерти, если проследить, к чему меня вело раскрытие души перед Павитриным. И сейчас ему можно было верить. Тем более, полное освобождение души давало ответы и на те вопросы, на которые я не мог ответить сейчас, а дело еще пока не шло к завершающему концу, и эти ответы мне пока были не к спеху. Точка опоры была найдена!
      Но недолго она у меня продержалась. Спустя 2 дня я поехал к врачу, чтобы отдать ей отпечатанные фрагменты моей книги. Но она ушла на обед перед моим приходом, и я оставил один из интересных фрагментов в двери в виде записки. Дальше я поехал в фирму отдать девушкам печатать новые листы. Когда я подходил к зданию я почувствовал, что врач пришла на работу и читает мою записку. Понял я это по своему начавшему меняться отношению к жизни и к Павитрину. Вдруг я начал чувствовать его и наши отношения друг к другу такой дуростью, что стал не находить этому слов. Несмотря на то, что я понял причину этого, также как и другую - энергия врача наполняла собой энергоконтур моего существа, который был у меня этой зимой, когда я думал только о мире. Этот энергоконтур копировал очертания моего тела и головы энергетическими каналами в виде трубочек буквально параллелями и меридианами, только если зимой он накрывал мою голову с верхом, то сейчас только его внешняя часть, выходящая на спине на поверхность моего тела своей головой, находилась на высоте моих лопаток. Тем не менее, его целостность с моей энергосистемой и психикой из бездействующего отдела моего подсознания сделали его моим действующим подсознанием или уже сознанием, и я опять стал собой зимним. Нет, наверное, подсознанием. Я осознавал, почему я так сейчас переменил настроение и чувствовал, некоторую наигранность своих слов. Они были не в натяжку. Тем не менее говорил я искренно.
      Дверь открыла Оля. Поздоровавшись, я объяснил ей, почему пришел.
      - Вчера Вадим не поздоровался со мной. Дожили.
      Она его не оправдывала.
      - Миша, ну почему я спокойно отношусь к людям, свободна от отношений? Мне ничего не нужно. Я иду по улице смотрю на людей, и они мне не нужны.
      Меня это полосонуло. Ее слова могли означать, что я виноват тем, что пришел с ними восстановить отношения.
      - Ну, во первых, простые отношения никому не помешают даже ради простых практических целей, ради быта. И что это за духовная полнота? Б. Ш. Раджниш, уж на что он был полон собой, говорил: "Меня интересуете вы". Вадиму привет передавай. Пусть приходит, если хочет.
      Ушел я с какой-то надеждой. Их поворот лицом ко мне повлек раскрытие моей полевой защиты. Разноцветные ленты поля снимались с моих плеч, головы, обнажая мои чувства и тело, которое стало казаться раздетым или раздевающимся. Перемена в качестве поля головы повлекла новое ощущение челюстей, всего ротового аппарата с правой стороны головы и ее самой. Я стоял у детского сада, ожидая Наталью - девушку, печатавшую мне другую часть книги, и думал как я сейчас буду с ней разговаривать. Вдруг я не смогу ей членораздельно сказать необходимое? Но, вроде, получилось. Я только опять не разобрался с открытостью и закрытостью души, и она опять вроде, обиделась на меня за закрытость.
      Пробуждение нервной системы влекло оживление всех моих детских воспоминаний. Но тут я встал перед проблемами. Во-первых, всю жизнь с четвертого класса я ставил его выше себя. Точнее, так он сам ставил себя в отношениях, и я пока не представлял, что могу во всех вопросах от него вообще никак не зависеть. Во-вторых, чувства детства так тонки, а я должен был этой оживающей тонкостью противостоять этому танковому напору, оставаясь легким в мышлении. Сейчас возможность параллельности этого не укладывалась в моей голове.
      Парень пришел к нам продавать обои. Матушка, едва услышав об их покупке категорически запротестовала - денег нет, а ты хочешь их купить. Ни уговоры, ни объяснения, что деньги я найду свои, не помогали настроить ее положительно. Тем не менее, вчетверо заниженная цена обоев и то, что матушка отказывается от них, еще их не видев, говорило мне, что она поступает неразумно. Я пошел с парнем на улицу, где его друзья поджидали его, стоя с товаром. Чувство заранее говорило мне, что эти обои не будут куплены, и не потому что я не решусь пойти наперекор матушке, если их предложение окажется выгодным во всех отношениях.
      Обои оказались простыми и, живи я один, я бы их взял не задумываясь. Только при том, что мое "я" как бы отсутствовало, в моем поле я чувствовал с матушкиным противопоставлением товару заранее, каким бы он не был, одновременно должный рисунок обоев, какой бы хотела она видеть. Но проблема моего выбора была не в этом. Я заранее понимал, что если товар не окажется сразу попавшим в точку, я не смогу принять собственного решения из-за матушкиного негативного отношения. Точнее, не стану этого делать из-за способности моего и вообще человеческого восприятия меняться под своим и чужим давлением, и знания мной этой способности. Свое восприятие первоначально неказистого товара я смогу изменить и сделать так чтобы он понравился мне, даже наперекор матушкиному влиянию на меня, но это с моей стороны будет волевой акт, и, если она останется обиженной, оставался шанс того, что вид квартиры начал бы угнетать ее, а она - вид квартиры, и поэтому поводу и меня, где бы я не был, а то есть - себя, потому что к тому времени я надеялся свою Карму закрыть. Проблема заключалась в том, что она не знала о чистоте человеческого существа и способности легко изменять свое восприятие, чтобы нас устраивало и это "да", нас устраивало и это "нет". А так ее устраивало только это "нет".
      Пока я разговаривал с парнями, я почувствовал, что мое отношение к обоям несколько раз изменилось под их влиянием, и я попросил у них разрешения отнести их домой и примерить на месте, показав их матушке. Мое визуальное столкновение с ней могло дать удовлетворительный результат. Сначала она была категорически против, но потом начала меня убеждать:
      - У них крупный и резкий рисунок, - сказала она. - Клей их в свою комнату. Ее довод показался мне весомым.
      - У них симметричный рисунок, - сказал я парню, - если бы он был ассиметричным...
      Парень со мной согласился, и на том мы расстались.
      - Это не тот рисунок, - продолжала она убеждать меня после его ухода. Я лучше переплачу, но достану нужный колер и рисунок.
      - Зачем пухнуть с жиру? - вернулся я в свою колею. - Знаешь поговорку "здоровому - все здорово". Когда на душе праздник, тебе без разницы, на какой коллер смотреть.
      На том и закончилась эта покупка обоев.
      Гармония ощущается не когда чувствуешь себя абсолютно сильным, а когда ни с кем не вступаешь в противоречия, в мыслях своих готов принять любого человека. Я не мог понять, что выигрывают люди оставляя в конце общения за собой последнее слово. Несколько раз попробовав было это сделать, я ничего, кроме потери самоуважения и доверительных отношений с этим человеком не получил. Выходило, что стереотип подобного поведения лишь привычка, выработанная человеком. Привычка в силу веры в то, что он что-то выигрывает, что едва ли так. Однако, эта привычка была у многих моих знакомых так развита, а энергии при этом они у меня отнимали так много, что я нашел очень простой выход из этого положения. После одного такого раза я ставил на вид этому человеку его поступок, объяснял механизм действия такого отношения на мою и любую другую душу и предлагал ему придерживаться общепринятых правил - приходящий первым здоровается и первым прощается (также как младший здоровается первым, а руку первым протягивает старший). Если человек, во второй раз приходя ко мне в гости или звоня по телефону, избегал прощаться первым, по десять раз повторив каждую свою фразу, я предупреждал его, что третий подобный раз будет концом наших с ним отношений. Я не мог понять, как я выберусь из своего состояния. Если душа - это чувство, энергия, которую я видел отдаваемой из отделов левого полушария, как этой слабой эманацией я смогу очистить свой загруженный правый бок и главное мое правое полушарие, на которое наваливается такая тяжесть?
      Обращаться опять к Павитрину было смешно. И не потому, что это было унизительно. Как раз унизительным это мне не казалось. Он просто мне начинал казаться тем, кто не может понять, что от него просят. Хорошим неудачником, который, развив в себе созерцание мира, не может понять, что от него просит человек. И не только я один. Но полтора года, прошедшие с тех пор, как он стал заострять свое внимание на энергии, получаемой им во время общения, и его неспособность пустить эту энергию на личное благо, служили камнем преткновения и в моих с ним отношениях.
      Обычно представляется, что все, что может только существовать в реальности, можно представить образным мышлением. Однако то, с чем столкнулся я, убеждало меня в другом. Я не мог воспроизвести в своей психике нормального состояния даже образным мышлением. У меня просто в голове не хватало места это сделать. Структуры правого полушария и эманации, из него идущие, перекрывали весь свод моей головы. Попытки же убрать или счистить эти эманации, также как начать думать, не обращая на них никакого внимания, вели к тому, что мое внимание просто увязало в них или билось, не в силах сдвинуть их с места. Оторванность от внешнего мира вела к тому, что в себя я мог вбирать только то, что было родственно душе и что самовбиралось спонтанно. Это касалось всего абсолютно. Как говоримого людьми, так и вещей.
      В город приезжал лама Оле Нидал. Я с нетерпением ожидал его приезд. То, что он выступление давал бесплатно, внушало к нему уважение. Энергетика ламы сразу увиделась мне отличной от энергетики обычных людей. У него была совершенно открыта грудь, а постоянные фрагменты духовного тела в области груди у него находились только со спины. От ламы лилась чистота. Сначала я не понимал, чем вызваны резкие движения у ламы головой в стороны, которые он делал иногда. Лишь спустя 2-3 дня я осознал, что это была защита им своей души от психических посылов некоторых слушателей, подозревавших ламу в какой-либо неискренности.
      Все, что говорил лама, я знал. Я не знал, что мне делать. Сидеть, убивая от нетерпения время, надоело. Посмотрев, что лама спокойно относится к уходам некоторых слушателей, решил потихоньку уйти и я. Но мой проход на цыпочках по всему залу, а я, как назло, сел с другой стороны от выхода, ламу сильно задел. Выйдя из зала и стоя у раскрытых дверей так, чтобы он мог меня видеть, я хотел жестом поблагодарить его, но он, видимо, был так обижен, что не хотел и смотреть в мою сторону, и переводчик повел себя как слепой, отвернувшись, когда я попросил его обратить внимание ламы на меня. Девушка с парнем, из сопровождавшей ламу делегации, поравнялись со мной, направляясь к выходу из училища, в котором проходило выступление ламы. Девушка вопросительно посмотрела на меня.
      - Вы приехали с ламой?
      Оказалось, что она по-русски говорит и хорошо.
      - Я приехала из Канады. А что ты хочешь?
      - Я хочу поблагодарить ламу за выступление.
      - А почему ты не хочешь остаться? Тебе неинтересно?
      - Интересно, но я знаю все, что лама говорит.
      Мне казалось, что я не сказал ничего необычного. Ведь все, о чем говорил лама, принадлежит или сопутствует человеческому "я", которое есть у каждого человека. Буддизм, христианство или любая другая религия лишь виды путей к нему или частности вокруг главного. Но удивление девушки показало мне, что я сказал что-то из ряда вон выходящее. Тут же я понял ее. Ее сборы знаний по жизни рождают у нее преклонение перед их бесконечностью и умаляют ее собственное "я", вместо того, чтобы от них ради себя отказаться, она продолжает поиск на деле себя, но она думает, что знаний. Знания ламы казались ей огромными, в то время как человек знания себя с ним отождествляет. Себя он отождествляет лишь с собой и с верой, что в любую секунду получит необходимое ему знание спонтанно.
      Я попросил девушку передать от меня ламе благодарность и направился к выходу, не подозревая, что приду сюда еще. Когда я подходил к дому, меня охватывало чувство, что надо вернуться в училище, оставив сумку дома. Когда я перекусывал, огромное желтое пятно, то самое, которое подсказало мне отдать Олегу Демченко - моему товарищу в институте, с кем мы этой зимой опять встретились на гимнастике статью на пастора в газету, а в плане книги остаться без соавтора, опять оказалось внутри меня. Теперь оно тянуло меня в училище. Контакт наш был безмолвным. Войдя в комнату, я взял 2 листа с "Проблемами совершенства" и, написав на одном название книги и свою фамилию, а на другом - свой адрес и телефон, побежал в училище. Адрес с телефоном я хотел отдать Оле Нидалу, а название книги - этой девушке.
      Проблема совершенства. "Человек часть Вселенной и сам Вселенная". Это означает, что сознательное стремление к бесконечности своих возможностей дает невозможность их достижения. В этом и заключается проблема большинства спортсменов и людей, стремящихся к совершенству тела. Разрешение парадокса тела заключается в совершенстве духа. Бесконечного числа подтягиваний на перекладине или отжиманий от пола можно достичь, лишь научившись во время того количества движений, которое вам отпущено природой первоначально, чувствовать каждый кусочек вашей плоти, на которую приходится основная нагрузка во время выполняемого упражнения. Для этого не надо умом стремиться к все возрастающему количеству движений. На этом основывается и ответ Масутацу Оямы на вопрос - сколько ударов надо делать за тренировку: 100 или 1000? "Я делаю 10 ударов - значит один мой удар стоит сотню ударов тех, кто делает 1000", - ответил Учитель.
      Пока я бежал, как-то само все легло по местам: листок с адресом девушке, а с названием книги - ламе. Моего участия в этом распределении практически не было. Были одни эмоции, что да, лучше будет, наверное, так.
      Теперь ламу слушать было интересно. Услышав его равнодушный отзыв об одном обряде кришнаитов, я написал ему записку, в которой говорил, что нельзя отрицать другие религии. После выступления Оле Нидала в зал вошла девушка, с которой мы разговаривали перед моим уходом домой. К Оле Нидалу выстроилась очередь за автографами и получением психической энергии, которую лама давал, прижимая лоб человека к своему и напрягась ментально. Я же подошел к девушке, и мы стали разговаривать.
      Она была из Торонто. Звали ее Алинесс. Сейчас она училась в Петербурге. Кроме своего своего - английского, она знала еще 3 иностранных языка. Будучи раньше закомплексованным, я на раскованных русских смотрел в третьем лице, не говоря уже об иностранцах. Сейчас же мы без всяких усилий говорили буквально обо всем от философии религии до социальных проблем. Алинесс тоже делала открытие, что с иностранцем, зная лишь его язык, можно разговаривать без остальных барьеров. Это была какая-то общечеловеческая нота.
      Очередь к ламе подошла к концу. Попросив Алинесс подождать, я подошел к ламе. Оле Нидал не понял открытость моей души, приняв, кажется, меня за хитреца. Отдав ему листок, я поблагодарил его, несколько удивив тем, что я не прошу у него автографа. Мне хватало памяти.
      Подойдя к Алинесс, я забыл ее имя. Она со смехом мне его повторила. Мы стали прощаться.
      - До встречи, - сказал я. Она с радостью поддержала такое прощание. Тем не менее у нее, как и у себя до прощания я почувствовал нечто похожее на грусть о скором расставании. Мы не были знакомы и 15 минут, но друг в друге почувствовали частичку себя или ключ к ней, дающие возможность к полному обмену тем бесконечным содержимым, что наполняет ее и мою души. У меня такого не получалось даже с русскими девушками, хотя они мне казались понятными, так сказать, родными. Это прощание давало какую-то тогда еще легкую надежду на встречу. Надеждой в полном смысле этого слова эта легкая надежда стала через неделю. Через день после отъезда ламы поле вокруг моего левого полушария было пронизано такой нежной, чистой и непривычной вибрацией, излучающей любовь, что я подумал, что, если раньше мне и случалось проявлять самцовские чувства к представительницам противоположного пола, то только потому, что от них шли соответствующие вибрации. Сейчас я не представлял прикосновения к Алинесс рукой.
      Прошла еще пара дней и откуда-то сверху в голову ко мне опустилась мысль о женитьбе. Она по вибрациям была озорной, и мне показалось, что это Алинесс, думая обо мне, послала ее мне, не подозревая, что она достигнет цели. И тут меня озарила мысль. Я же Павитрину сказал, что моей женой будет Алина. Как тут было не поверить в это? Спустя еще 2 дня я, как мне показалось, принял от Алинесс еще одно послание. Ей было интересно бы пообщаться со мной.
      Через неделю после оставления института у меня началось восхожде ние сознания. Сидя на кухне, я вдруг однажды с удивлением обнаружил себя на высоте по сравнению с Викой. Вся информация о ней в виде по левых рисунков находилась на уровне моей левой щеки, и я никак к ней не был привязан. Это видение и осознание своей свободы было счасть ем. Одновременно я обратил внимание на белые облака, постоянно нахо дившиеся у меня у правой бровки головы. После видения информации о Вике, я понял, что это такая же полевая информация другого человека Павитрина. Эти видения послужили для меня весомым стимулом и указа телем нового пути действия и направления движения.
      Манила даже не столько сама свобода, сколько поднявшись над ин формацией этих людей я попадал в блаженный покой. Ничто теперь не раздражало меня при воспоминании о них, и я чувствовал себя как аб солютно свободным так и сохранившим все свои человеческие качества по отношению к ним, несмотря на их прежние неискренности.
      Прислушивание ко всему, что шло сверху, стало у меня тотальным при каких-либо делах. Трудно даже сказать-делал я дела, прислушиваясь подсказке сверху или делал ради Того, кто сверху, ради возможности этого самого прислушивания. И оно было не бесплодным. Идя однажды к Лене Куропову, я взял семян кабачков, подумав о том, что мне взять."А мы как раз кабачки хотели идти покупать,-сказала Ира.-Ты знал, что они нам нужны?". Ее прежний пафос в отношении меня как-то сразу стал искренностью.
      Но восхождение было медленным. Радовала лишь его необратимость. Увидев под собой ниже своего сознания чей-либо эгрегор, можно было не опасаться, что он опять появиться вверху. Кроме того я не перес тавал делать потрясающие меня открытия. Все мое существо, мое тело состояло из двух как бы раздельных и одновременно слитых половин правой и левой. Сам я находился в левой своей половине. В правой я не чувствовал себя в постоянном покое и бывал там или неполностью или занимал ее сознательно. Больше всего меня потрясло то, что пра вая половина в физическом и психическом планах копировала Павитрина. У меня в голове были все его привычки, черты характера, манеры обще ния. Вопрос о том, как эту мою часть тела сделать моей стал постоян ным.
      Она не была, понятно, стопроцентным его физическим телом, подоб ным моей половине существа, но моей она была лишь процентов на 20. На каком-то то переходном качестве от духовного к физическому между моим и его телом. Она была и выше меня по росту, как было и в жизни, и структуры ее постепенно под наклоном переходили в мои.
      Однажды вечером, сидя дома, заливаемый желтым светом от людей по лучивших мои письма, я обратился с вопросом к Учителю: "Ну и что мне сейчас делать, когда я знаю все мне необходимое". С этим вопросом я подошел к Его книге и открыл первую попавшуюся страницу. Книга отк рылась на Глобальном Разуме.
      Читал главу я левым полушарием. Оно казалось наполовину срезанным в горизонтальной плоскости в левую сторону от сагиттальной плоскос ти. Правую часть головы я ощущал целиком, но мысль в ней была в этот момент неподвижной. Некоторые эмоции не давали ей двигаться там. "Ищущий терпеливо покоряет каждую ступень своего существа так, что основание существа неразрывно связано с его вершиной",- писал Сатп рем. Несмотря на то, что, читая, я поднимался к этим высотам и с них обозревал те перспективы, которые они дают поднятие и закрепление в них по описанным Сатпремом пути требовало времени и эти перспективы в настоящем показались мне нереальными. Мне ведь надо было писать книгу. Но с другой стороны я встал перед фактом что у меня нет выбо ра ни по жизни, ни для книги. Не могла же последняя закончиться тем, что вместо головы на плечах у меня только 3 ее четверти, а работает, хотя и не хуже многих голов, несуществующая в моих ощущениях ее 4 четверть. Хотя не она, а моя душа на ее месте находящаяся.
      Этот открытый угол головы, а точнее такое возвышение правого по лушария над левым, делало нереальным скорое выравнивание обеих поло вин головы и их объединение. Но жизнь шла своим чередом. И вскоре я увидел, что мне не только ничего больше не остается делать, как вы равнивать обе половины головы, но и то, что это дело движется намно го быстрее, чем можно было предположить, а открывающиеся знания с головой втягивали меня не только в познание себя, но и в сам процесс открытия.
      Однажды я увидел картину моей психики, напоминающую ущелье. Справа возвышался монолит поля Павитрина, слева - моего отца. Иногда его сменял Славин. Посередине головы был глубокий проем до самого моего сознания. Созерцание этой картины вызвало у меня чувство нереальности заполнения этого проема не только в скором времени. Ведь представить необходимое может образное мышление. А тут у меня отключено не только оно. Весь правый монолит, вышиной уходящий в небо, внушает тебе свою незыблемость. И ты просто представить себе не можешь, что может быть иначе, а не так.
      У меня был уже опыт духовного размежевания.
      В далеком детстве, поехав однажды на рыбалку с парнем, приходившим в наш двор для общения, мы вступили с ним в какой-то абсурдный спор кто есть кто, оставивший осадок на душе. Парень этот обвинял меня в каком-то неправильном отношении к жизни. Приводя мне в пример по очереди всех моих друзей детства он пытался доказать мне свое. Я же, зная все стороны их личностей, в том числе и слабые, наглядно показывал ему несостоятельность его доводов, в запале не видя как мои слова могут быть использованы где-то и "перегибая палку" для настоящего, вспоминая их прошлые причиненные мне обиды. Обладая еще и некоторой любовью к сталкиванию лбами, мой товарищ не замедлил по приезду рассказать о моем "настоящем" отношении к ним, моим друзьям. Для них это был гром среди ясного неба. Утром, идя в магазин и увидев Толю Фурсова, возившегося со своим моторным велосипедом я, увидев, что он уже знает о моих словах, подумав, что он сейчас не будет со мной разговаривать, пошел дальше не поздоровавшись и не подойдя к нему. Спустя 5 лет, когда у нас, благодаря судьбе, началось официальное схождение, а у каждого был свой новый круг своих, в том числе и новых, знакомых, я увидел как я выглядел тогда в его глазах. - Я опешил когда услышал твои слова обо мне от О. и решил у тебя узнать было ли это? Когда я тебя увидел, я думал, что ты подойдешь, и я у тебя спрошу. У меня глаза вылезли на лоб, когда ты прошел мимо.
      Толя и сейчас боялся со мной общаться и говорил мне осторожно, а недоумение мной - как так можно было поступить -висело в воздухе и сквозило в каждой фразе постоянно, наполняя меня болью от невозможности дать ему сейчас понять, что это же я стою перед ним. Для него это был уже не я.
      С Женей Тимошенко мы сошлись раньше. Он от меня не требовал объяснений, но стена его отчуждения держалась не менее долго.
      Коля Падерин как-то попросил меня оставить у себя ружье и патронташ с заряженными патронами. Матушка в это время была на Сахалине с коммерческой поездкой.
      Колино предложение было заманчивым, несмотря на то, что когда весной я ездил с родственниками в деревне на рыбалку, испытывал боль, наживляя червей на крючок. Было такое чувство и видение, будто где-то в астрале перекрещиваются моя и их энергетика тел.
      Но присутствие ружья в доме оживляло мои прежние школьные страсти, и я надеялся найти со своей душой какой-то компромисс.
      Ружье пролежало у меня 2 недели, пока Коля его не забрал, поехав в тайгу. Я и не понял сразу той роли по большому счету, которое должно было сыграть это ружье в моей судьбе. Две недели имея под рукой полный патронташ заряженных патронов я мог свести счеты с кем угодно, будь я сумасшедшим или хотя бы просто неврастеником. Ружье мне возвращало мое имя во всей полноте.
      Было 12 часов ночи и увидев в доме напротив у Игоря Родионова -друга детства -горящий свет, я пошел договариваться с ним об его подсадке меня "зайцем" или за небольшую плату в пассажирский или почтово-багажный поезд. Игорь работал проводником. Договорившись с ним на встречу завтра, я лег в медитацию.
      На следующий день я пошел на поиски денег. Продал велосипед. Занял у сестренки -Иры Евсеевой, приехавшей в отпуск четыреста тысяч, пообещав ей, что матушка по приезду с Сахалина отдаст, продав Колино ружье, что Коля сказал сделать, узнав о причине моего отъезда.
      Игорь не мог меня отправить бесплатно, и я решил добираться до Москвы поездом на общих условиях. Вместо 300 тысяч, о которых мне сказали в справочном бюро в кассе билет стоил пятьсот сорок шесть тысяч рублей в плацкартном вагоне. Не раздумывая, я взял его.
      Матушка все не ехала, и я решил попросить Колю пожить у нас до ее приезда.
      Это было время, наверное, самых больших моих сомнений. Испорченные отношения с Ольгой Ивановной, с Павитриным, я чувствовал стену их энергии, давящую мне в затылок. Так я начал приходить к еще одному открытию. Те планы об отъезде, которые я вынашивал с прошлого года были заложены мне отношением Павитриным. Он не внушал мне уехать, но я, следуя его отталкивающему отношению бессознательно для меня, направление его энергии перевел в оформленную моим сознанием мысль и сделал ее своим планом. "Почему я должен уезжать из-за недопонимания меня, - думал я, - сильный остается, слабый убегает. Пусть сам бежит, если ему надо". Но сейчас у меня была, так сказать, уважительная причина. Тем более книга. У отца дома была печатная машинка. Здесь же я не видел возможности напечатать свои рукописи.