Иисус Христос или путешествие одного сознания (Часть 2)

      - Тьфу, тараканы здесь везде плавают, - сказал он, отплевываясь после дегустации жидкости, уже неделю стоящей в стакане.
      - Он там был до твоего плевка или появился после? - спросил я его. Ни мой вопрос, ни хохот парней ему не понравились, поэтому он решил испытать меня дальше. Когда я, перевернув окончившуюся пластинку, вернулся на свое место и сел возле колонки, через некоторое время я, и до того чувствовавший себя неважно, стал чувствовать себя еще хуже. Мою голову как-то замутило и повело в сторону колонки так, что я вообще на мгновение выключился из восприятия окружающего. Вдруг муть исчезла и боковым зрением я вдруг увидел желтое Игорево сознание, влетающее Игорю в голову за чуб и скрывающееся в голове, подобно тому, как укладывается петушиный гребешок. Впрочем, оно у всех людей подобно Солнцу. Игорь встрепенулся и пошел в туалет прыгать и анализировать проверку моей сенситивности. Одно остается непонятным. Зная предусмотрительность Игоря и щепетильность, как он не мог предусмотреть, какие прыжки ему пришлось бы делать вокруг меня, если бы со мной в ходе его эксперимента что-нибудь случилось? Был там и еще один факт из жизни Игоря, но о нем здесь я написать не могу".
      Вадим согласно кивнул. Ужин прошел почти как всегда, за исключением только чувства новизны реальности и будущего, что и задавало весь тон вечеру. Один раз на сказанную Сережей шутку мы с Игорем расхохотались в один голос, в то время как Вадим удивленно на нас посмотрел и сделал про себя вывод о разнице отношения к говоримому. Как я начал понимать тогда: его сознание было на другом уровне, на другой волне восприятия реальности.
      Обратил я внимание еще вот на что. У каждого из присутствующих длина взгляда была состоящей из одного колена длиной примерно по метру, в то время как у Вадима - из двух по метру каждое. С чем это связано, я понять не мог, знал только, что отражает что-то духовное.
      Когда парни уходили, я отдал Игорю вышеприведенный фрагмент, надеясь, что он поймет, что я после этого жеста остаюсь чистым. Сказал после прочтения отдать этот листок Вадиму. Садясь в машину, Игорь с трудом выдохнул: "Извини" (за прошлое).
      В ходе вечера Игорь, взяв бутылку из-под коньяка, стоящую на столе, и, разглядывая этикетку, спросил у меня ее емкость, несмотря на то, что она на ней была написана. После этого "извини" у меня остался незакрытым один вопрос: если бы я удовлетворил его вопрос, проявив тем самым простоту, стал бы Игорь извиняться или нет? Я на вопрос Игоря не ответил, почувствовав неискренность, в результате чего Игорь стушевался и опустил глаза.
      Иногда я думал: "Представить Брюса Ли. Станет он бояться сказать близкому человеку, куда он идет из страха, что его "вычислят"? Станет ли он отказываться от очевидной выгоды, которая сама идет в руки из страха что этот человек сядет на шею, предъявив потом счет? Причем не по большому, а по малому бытовому счету, при том, что этого человека он знает давно. Неужели в любой момент времени он не сможет сказать свое мнение, в том числе и то, которое будет отличаться от мнения ему невыгодного? И в чем отличается от него большинство людей, трясущихся за свое будущее и теряющие и его и настоящее? Только слабостью своих эмоций?"
      Однажды, когда я к Вадиму пришел, увидел, что он продолжает на меня обижаться за записку в прошлом году. Что эта его обида - единственная причина, не дающая нам друг другу только давать. Я готов был вылезти из шкуры и извиниться перед ним за ту обиду, но я не мог этого сделать, так как не было ни грамма лишней энергии - я не мог открыть рта по этому поводу, так как уже извинялся за то. А он про это, наверное, забыл.
      - Знаешь, какое у меня предложение - спустя два дня сказал я Павитрину, придя к нему в гости. - Давай, ты будешь писать свою часть книги. Твоя задача будет в том, чтобы, начиная с августа или даже весны 1992 года ты все свои сны и предчувствия, связанные со мной написал, вспомнив как можно точнее дату их переживания, отдашь их мне, а я их сопоставлю с моими состояниями и отношением к тебе в тот момент. Это ведь будет интересно.
      Внезапно на лицо Вадима набежала тень.
      - Знаешь, - сухо сказал он, - у меня плохая память на сны и чувства. Я, наверное, не смогу тебе вспомнить.
      Он сидел ко мне левым боком, глядя вперед в одну точку, точнее в себя. От его правого полушария к левому вертикально двигались полевые слои, рождая у меня чувство, что мне надо уйти. Едва я об этом подумал, как Вадим стал мне давать понять, что разговор окончен, и мне надо уходить. Происходящее вызвало у меня чувство своей абсурдности. Я понял, что выдал Вадиму какую-то вибрацию, в которой он не мог узнать меня или которая дала ему повод заподозрить меня в обмане душой.
      - Да, ты меня не понял - воскликнул я, тем не менее сдвигаясь в прихожую перед его принуждающим провожанием. - Что я такого сказал? Если хочешь - не пиши, я и так знаю все что мне надо - сам все напишу.
      Я изо всех сил старался зацепить словами какой-нибудь свой энергетический центр, чтобы насупленную физиономию передо мной сделать лицом. Получилось. Лицо Вадима расплылось в улыбке - он узнал меня.
      -Заходи, - он опять сделал широкий жест. Потрясенный от того, что это происходило в присутствии Сережи, но больше всего от того, что как мое собственное отношение к Вадиму не менялось на протяжении всего этого инцидента, так и от того, что я оставался свободен все это время по отношению к нему во всех отношениях, я прошел на кухню. Всю эту минуту он строил свое отношение ко мне вне меня, как будто к какому-то мне внутри себя и оставлял меня настоящего, стоящего перед ним, нетронутым своим отношением, разве что только наполовину - выгоняя. У меня наполовину отпал прежний энтузиазм, и я оставил это предложение ему на его усмотрение.
      "Вот это восприятие - думал я, возвращаясь домой. - Как у попугаев в Африке в брачный период: если ветка закрывает лицо избранника значит это уже не он".
      После я говорил ему об этом случае. Он удивленно слушал. С удивлением я обнаружил, что я в его поле нахожусь в том же месте, где и он в моем. Он на мгновение задумался. Вспышка озарения у меня вызвала такую же вспышку озарения и у него. Я вспомнил затылком правого полушария, и он вспомнил этим местом свое - то что хотел сказать.
      - Сережа просит у меня почитать то, что ты пишешь.
      - А ты что?
      - Говорю - нельзя. Он говорит, а я так, чтобы он не узнал. Я говорю - узнает.
      У меня осталось чувство того, что он имел в виду, что узнаю я дистанционно. Мне это польстило.
      Мы сидели с ним в его машине.
      - Я считаю, что первую часть книги печатать не надо, а только вторую, - сказал он. Я почувствовал удар. С его стороны он мог выглядеть уколом, но я увидел нечто похожее на черное бревно, ударившее меня силой палки торцом в грудь. Зачем меня бить, я понять не мог и подумал, что суть проблемы, наверное, в том, что Вадим не понял взамосвязи обеих частей книги. То, что он не хотел, чтобы я писал про все его художества, мне было понятно.
      - Хо, это значит, ты не очистился. Ты не понял хода моей мысли. Суть книги в том, чтобы изложить весь путь как вниз, так и наверх. Ведь без первой части будет непонятно, откуда что взялось во второй.
      - Да.
      - Значит, первую тоже надо печатать.
      - Да.
      То как он легко и игриво соглашался, вызвало у меня подозрения в обмане. Как будто вопрос он задал для каких-то других целей. И было удивительно то, что если он это делал искренно, он рассчитывал от меня услышать другой ответ.
      Он довез меня до дому. Ложась спать, я не мог заснуть. Не давали успокоиться его слова о том, что не надо печатать первую часть книги. Что они могут означать? Он ведь может меня просто обмануть. Когда книга будет напечатана, под каким-нибудь предлогом он возьмет ее просмотреть. Понятно, что я ему теперь не дам. Но общаться, будучи на взводе, означало постоянную трату нервов в ожидании подлости. Огромный черный психический канал, что и имело вид непонятного бревна, будучи неопределенных размеров, но выходя из меня, вытягиваясь до середины улицы, нес собой фразу Павитрина о том, что не надо печатать первую часть книги. На протяжении всего его выхода из меня каждый его участок, подобный сегментам дождевого червя, нес мне боль той шершавой чернотой, которой он был окутан. Лишь сам его конец, вышедший из меня, был белым. Пока из меня шла чернота этого канала - я был на взводе и недалек от того, чтобы кинуться и по меньшей мере набить морду тому, кто его задал. Но когда из меня вышла белая часть этого канала - она принесла мне какое-то облегчение. Тем не менее я открыто ему сказал о своих страхах, о том, что после его вопроса, я потерял к нему доверие.
      - Я боюсь, что когда книга будет написана, ты нажмешь клавиши, и она не будет издана.
      Он ответил что-то непонятное.
      Я ей рассказывал о тех чувствах, которые она во мне вызвала к себе в то время, когда я лежал в больнице. Но мой рассказ нес вид не признания, а разговора. Я говорил ей, сколько она у меня вызвала боли тем, что она находится по ту сторону жизни, что у меня нет смысла даже в мыслях помечтать о возможности разделить эти чувства с ней. Разве только что после моей выписки. Я еще не знал, что мне не давало расслабиться по отношению к ней в своих мыслях.
      - Вы должны рождать собой и у больных отношением к ним простое человеческое чувство, которое не привязывает к себе. Вы любите - привязываетесь сами и привязываете к себе больных.
      Изгнание из церкви.
      Это был мой предпредпоследний приход в церковь. Александр после службы стал разговаривать со мной как с дурачком. К нему присоединился второй Саша.
      - Какой может быть микрофон без покаяния? Почему ты не выходишь к сцене, когда принимают веру остальные?
      - Да я верю в Бога и так.
      - Вот я сейчас подойду к нему, - с этими словами он подпрыгнул к одному парню, - и буду его дергать, как ты меня - снимай пальто, снимай. Я буду умным или дураком?
      - Ходишь, только понтуешься - добавил второй Саша.
      Это меня зацепило. Я и не собирался понтоваться.
      На следующий день я сидел в компьютерном классе, когда откуда-то сверху пришла мысль отнести памятку об адаптации больных пастору из Литвы. Он выступал сегодня последний раз. Вечером я подошел к концу службы. Я стоял у колонны, пользуясь покровом зимнего вечера и ждал, пока пастор из Литвы закончит прощаться с пастором Александром. Когда литовский пастор пошел к машине, я, проскользнув между прихожанами, очутился перед ним.
      - Вы говорили, что были хирургом. Вот, распространите это в психиатрические больницы.
      Он с удивлением взял листок.
      - Заклинаю, чтобы ты не появлялся больше в церкви, - сказал пастор Александр в отчаянии, увидев меня. Услышав это, я сам пришел в отчаяние.
      - Я о тебе в газету напишу. Запомни - психическая энергия всегда возвращается в излученном виде.
      Я все-таки решил сходить в церковь еще раз. У дверей стоял второй Саша.
      - Саша сказал, что он не Бог, - сказал ему я.
      - Правильно, не Бог.
      - А как не Бог может узнать Бога?
      - Знаешь, -сморщился Саша, -я не хочу этой демагогии. А кто Бог? Ты Бог?
      - Я - Бог.
      - Какой ты Бог, если тебя гонят из церкви?
      Я ему ничего не ответил. Я знал что вместе с водой, за которую они принимают мою внешность, они выплескивают и ребенка. Под словом "Бог" я имел в виду то, что я, если не весь, то часть Бога точно.
      Как-то с пастором мы встретились в автобусе. Он спросил меня про мои взгляды. Они оставались прежними.
      - Ха-ха-ха! Мишаня, будь благословен.
      Еще одни стихи той зимы:
      Судимые, судители зачем-то созданы.
      Могли быть созданы они лишь обществом порочным.
      Судья безмолвный правит миром сим.
      И то, что делает он - это всегда точно.
      Когда к Судье приходит вдруг один,
      То получает он на то же право.
      Но происходит чудо - он права судьи
      Берет лишь изредка, ведь есть в другом управа
      Тем людям, что во тьме сознанья своего
      Пришли к нему, гонимые судьбою.
      Они ведь невиновны, что творят
      Бесчинства грешною своею головою.
      Им нужно показать, что в мире нет
      Злодеев, подлецов и прочих негодяев.
      Есть только понимания предел
      Того, кто злость из жизни выделяет.
      Однажды ночью мне приснился сон: по середину голени я захожу в реку, разговариваю с хорошо знакомым человеком, девушкой. В этот момент я чувствую как за мою левую ногу, ее часть, находящуюся под водой, невидимая, но огромная сила начинает тянуть вниз - вперед под воду. Поверхность реки остается неподвижной, но я чувствую это существо, его силу, которое находится прямо передо мной под водой. Создается чувство что оно - сама сила, а не живое существо, почему поверхность реки остается неподвижной. На одно мгновение, потеряв было равновесие, я испугался. Но, после того как я телом отпрянул назад, я почувствовал, как ко мне приходит равновесие и устойчивость, а сила этого существа по отношению ко мне начинает исчезать. От этого страх через мгновение стал становиться исследовательским интересом. Физически не просыпаясь, но имея ясный, как при бодрствовании, ум, я почувствовал, что это существо - не какая-то невидимая сила, а реальное живое существо параллельного мира. Я почувствовал это так явственно, как если бы я, услышав человеческий крик, поверил говорящему, который бы сказал мне, что кричит человек. Это чувство пришло само на мой немой вопрос, и я, все также не просыпаясь, отметил, что я просто не смог бы в это поверить и просто допустить мысли об этом, не имей я представления о потусторонних встречах Р. А. Монро. Тогда бы я мог просто испугаться. Поверхность реки стала становиться поверхностью Реальности, над которой находилось все мое туловище. Правую ногу я тоже видел и чувствовал целиком. Левая же продолжала виднеться только до середины голени. Нижняя ее часть оставалась мне невидимой в другой части Реальности. Я обратил внимание на то, что линия раздела Реальности проходит через место, в котором энергетические каналы за годы, проведенные мной в стрессе, образовали пучок, сходящийся в конус с округлой вершиной, в осевой части ноги, смотрящей вниз. По мере выхода этих энергетических каналов из ноги в стороны я переставал их ощущать. Одновременно я почувствовал то, что это существо, несмотря на свои размеры и силу, не имеет в своем "рту" и вообще, похоже, всем теле, острых костных образований. Образ же его действия стал мне казаться тупым. Оно, вроде, не могло меня даже съесть, удайся ему меня утащить. Похоже, его занимал лишь сам процесс действия. Обретя равновесие, я просто смотрел, как ослабевают его силы по отношению ко мне, и чувствовал, что оно скоро отпустит мою ногу.
      Когда я проснулся, я тут же вспомнил ужасный сон, который я пережил в пятилетнем возрасте. Последнее время он мне часто вспоминался и днем, но вспоминал его я по другому поводу. Это был единственный кошмарный сон, впечатавшийся мне в память своим кошмаром. В ту ночь мне приснилось, как огромная крыса тащит меня в свою нору, подобно тому, как это делала крыса Шуршура. Только в отличие от Буратино, я не мог из себя выдавить ни звука. Я кричал изо всех сил. Отец, мать, сестра были где-то рядом, в соседней комнате, потом они и сами зашли в комнату, где это происходило, но они не видели ни меня, ни крысы, а я не мог привлечь их внимание как не старался.
      Созвонившись с незнакомым парнем, мы договорились с ним встретиться в 10 часов. В лифт вошел мужчина и парень. Мужчина вскоре вышел. Оказалось, что мы с парнем едем не только на один этаж, но и идем в один кабинет, у дверей которого познакомились друг с другом. Мне в общем был не очень удивителен настрой с ним на одну волну после первого же телефонного разговора.
      Я хотел закончить работу на огороде, оштукатурить и доделать дом и уезжать на запад к отцу. Штукатурка в прошлом году у меня получилась неровной, и я решил попросить Женю Тимошенко и Леню Куропова помочь мне в этом деле.
      Договорившись с Женей, в одно прекрасное утро мы пришли к Лене. Посидели, поговорили обо всем. Затем Леня стал рассказывать про случай на охоте. И тут неожиданно я вспомнил что-то другое, что грозилось забыться. Извинившись, я прервал Леню и спросил его о насущном. Разговор переключился в другое русло, но неудобство от того, что я Леню прервал, меня не покидало. Пока Леня объяснял мне последнее, что я у него спросил, я сидел, слушая, и повторял про себя, не переставая, чтобы не забыть "Ну и что? Ну и что?", чтобы сказать эту фразу сразу, как Леня закончит объяснять то, что я спросил. Леня закончил. Я сидел и выжидал время, чтобы не быть невежливым, не переставая про себя задавать этот вопрос.
      -Ну и вот, - вдруг сказал Леня в тон моему немому вопросу. Мне стало не по себе от такого неожиданного единодушия. Я посмотрел на Леню, чтобы узнать, понял он, что ответил на мой незаданный вопрос, или нет. Но по его взгляду понял, что он не понял. Это меня успокоило.
      Однажды я хотел было пойти, но, сидя в кресле, вдруг повернул свою голову влево и направил свой взгляд вниз, ощущая однако, вместе с желанием это сделать, нежелание. Когда я повернул голову назад, почувствовал, что сознание потеряло свою высоту. Мягкая и почти неощущаемая, нераспознаваемая, прямо-таки йоговская сила, проходя сквозь верхние слои моего сознания, сжимая его и унижая его в самом себе, заставила потерять меня часть своих личностных качеств - таких как достоинство и простое самоуважение. Понятно, что мне на руку был такой опыт, так как я стал уже забывать сценарий последнего психоза, а это давало мне новые ответы с других сторон на ранее пережитое. Я стал понимать то, что происходило со мной летом. Мое сознание, проходя сквозь участки собственно моего сознания, в результате духовного роста попадало в полость сознания, надстройкой возвышающуюся над моей головой. Попадая в нее, мое сознание растущим духом начинало телу придавать формы Павитрина, оживляя кортико-висцеральные связи, чувственную сферу и другие пути, соединяющие сознание, психику с телом, которые когда-то у меня были в действии, когда я себя чувствовал Павитриным.
      Выходя из своей квартиры, на лестничной площадке я столкнулся с одним парнем, который разговаривал со своим другом. Мы поздоровались за руку. Он, как всегда, у меня спросил куда я иду. В его улыбке было нечто неприятное мне, но оно пряталось где-то внутри, и к форме я не мог придраться. К тому же неприятное соседствовало в добротой. С искренней добротой. Я вышел на улицу, когда на меня стал опускаться приступ бешенства на него, какие бывали. Я не знал, в чем причина, но чувствовал, что опять в его отношении ко мне. Что он опять что-то подумал, улыбаясь мне в глаза. Я не мог понять, ни что он подумал, ни найти какую-нибудь зацепку, чтобы начать разговор. Ведь если он думал о моем прошлогоднем психозе, то, относясь ко мне сейчас как к дураку, он также как дураку и ответит, что нет, ничего не подумал. И еще может посмеяться после над моей наивностью, не подозревая о резервах моей души. И если бы еще его не постоянная помощь мне в моих просьбах. Я сжимал кулаки и не знал, что мне делать. На пути домой, когда я шел безлюдными кварталами, мое сознание вдруг, приподнимаясь в его филиале слева от моей головы, пересекло какую-то область реальности, в которой, казалось, находилась сама его сущность: что-то белое, мягкое, нежное и доброе, вызывающее у меня к нему те же чувства и всколыхивающее мою память этим воспоминанием о его действительной сущности. Пережитая разница чувств вызвала на мои глаза поток слез. "Это его-то я хотел убить?".
      Я стал замечать за собой еще одну особенность. Когда я вспоминал о Сатпремове, у меня неизменно подворачивалась нога в голеностопном суставе, если это происходило при ходьбе. Взаимосвязь была такой постоянной, а чувство отсутствия при этом, точнее даже только при одном только воспоминании Игоря, сустава и вообще костей ноги - там находилась словно какая-то щель, наполненная разноцветным содержимым - говорило мне о неслучайном подвороте ноги. Его филиал у меня находился тоже в правом полушарии под Павитринским. В левом он проявлялся у меня только во время психозов со стороны затылка за левым полушарием.
      Как-то в городе я встретил Виктора Ивановича Курашова, к кому в 88-89 годах ходил на самбо с Толей Страховым. Виктор Иванович пригласил меня опять, дал мне самбовку, и я бесплатно мог ходить на тренировку пять раз в неделю. Но выходило реже.
      Я пришел на тренировку к Виктору Ивановичу. Было такое чувство, будто ударом молота левее и ниже солнечного сплетения мне вбит тупой кол - чувство, которое я испытал в результате своего похода и открытости одному врачу. Мы обменивались опытом. Ее опыт мне если и был нужен, то только как пример, как не надо лечить. Я просто отдавал все, что я мог отдать, ничего не прося для себя. Она не делала ничего плохого и осудительного, кроме того, что закрывала от меня свою душу. Понятно, она знала, что я лежал в больнице. Каждую мою фразу она аккуратно подытоживала своей, на что я обратил внимание только после общения - она внешне олицетворяла собой открытость, а я был так увлечен отдачей... К ударам, также как и неискренности, мне было не привыкать, несмотря на то, что моя психика была перекошена изнутри так, что я чувствовал себя в предбольничном состоянии. Мои чувства можно понять, если представить, что я здоровый, по крайней мере для них, врачей, чувствующий себя здоровым и внушающий себе это, после одного посещения врача для общения, не имеющего ничего общего с моей прошлой болезнью, стал чувствовать себя на грани умопомешательства. Если бы я почувствовал себя беспомощным, или у меня отключилась какая-нибудь жизненная физиологическая или психическая функция, к кому я должен был бы обращаться, зная, что меня, здорового, сделали больным врачи, точнее, миловидная врач, считающая себя и считающаяся человечной и умной. Как я должен бы был объяснить причину моего заболевания сейчас? Где гарантия, что другая врач не будет такой же? Кому в этом мире вообще можно верить, когда, приходя по самому малому счету для человека, ты теряешь не только все, но и больше чем все, если знать, что жизнь вечна? И ладно я - уже прошел огонь и воды, и знаю что к чему - но ведь на моем месте мог оказаться любой другой больной, только что вышедший из больницы. И вместо того, чтобы ему дать кусочек своего здорового субстрата, который у него еще больной, или даже ничего не дать, а просто выполнить свой долг - дать холодный и правильный совет и разойтись, у него отнимается и его больная душа, и все с ней связанное только из-за маленьких компромиссиков со своей совестью лечащим врачом. Я просто не стал обращать на эту боль внимания, зная, что пережито и залечилось у меня больше. Залечится и это. Оно и затянулось.
      Звоня по телефону, я еще со школьной скамьи впитал, что, звоня, нужно представляться. По крайней мере, добрым знакомым. Разговор начинался примерно так:
      -Здравствуйте, Ольга Михайловна.
      -Здравствуйте.
      По металлическому голосу я не мог понять узнала, она меня меня или нет.
      -Это Миша (Белов) звонит.
      То ли я отражал ее металл голоса, то ли излучал броню танка своего правого бока, но очень часто я чувствовал, что "Ольга Михайловна" начинает метаться в поисках выхода из ситуации, думая, что это я под предлогом представления закрываю свою душу. Естественно, что я тут же начинал чувствовать неудобство.
      Возникло видение части верха головы и глаза Павитрина, сосредоточивающиеся на противодействии мне. Больно не было. Но энергия, идущая от видения, шла "против шерсти" моему мышления, моему взгляду. Я смотрел и обдумывал то, что вижу, глядя вперед, энергия направляла сам ток энергии моего мышления назад.
      Однажды Мария Федоровна, моя классная руководительница в школе, положив ко мне на плечи своего тайского кота Маркиза, сказала успокаивающе: "Полежи, Маркиз, у Миши - остеохондроз", от чего я чуть не подпрыгнул. Сама вибрация, шедшая от этого слова, несла болезнь, и я поэтому не понял, зачем эти слова были сказаны. Мария Федоровна обычно говорила успокаивающе и мягко, но сейчас эта мягкость была сродни вкрадчивости. В памяти сразу всплыло недоразумение, которое произошло между ее сыном и мной. Тоже по поводу вибрации, шедшей от одного сказанного им слова. Он и не подозревал, что я так к нему отнесусь. После того, как мы с ним поговорили, он, вроде, остался в некотором недоумении, и, мне показалось, мог за мою прямоту и претензии настроить Марию Федоровну против меня. Это ее внушение мне остеохондроза, по-моему, являлось следствием того недоразумения. Два дня я переживал по этому поводу, так как сразу выяснить этот вопрос я не мог. Разве желающий зла сознается в этом? Давая внутри себя людям полную свободу действий, я был уверен, что они способны и имеют право на все, живя в этом жестоком мире. Я ведь тоже мог настраивать людей против них без их ведома. Однако, придя через 2 дня и услышав человеческое отношение Марии Федоровны ко мне, я почувствовал, что можно ее спросить по поводу остеохондроза. Мария Федоровна была в полушоке от моего вопроса и отправных точек моих умозаключений.
      У нас сломался телевизор. Мастер, которого привел мой сосед по двору, был 75 года рождения. Посмотрев телевизор, он заменил одну сгоревшую лампу, и, почистив ПТК (переключатель каналов) от пыли, заменил его пружину. Для чистки ПТК он брал его на вечер домой. Вечером следующего дня, сделав, он объявил цену:
      - 40 тысяч.
      Я расчитывал, тысяч на пять, на семь.
      - Это много, - сказал я. - Давай, 20.
      - Нет, - ответил он.
      Матушка и сосед насели на меня - "отдай". Я не стал им сопротивляться, но чувство несправедливости расчета осталось. Встретившись со временем с парнем во дворе, я сказал ему:
      - Я купил еще один телевизор с подобной поломкой. Давай, ты его починишь, и у меня к тебе останется прежнее отношение".
      - Я впервые вижу, что заказчик назначает цену, - заявил он.
      - А я впервые вижу такую цену за такую работу - сказал я.
      - Вот что - давай, я сниму у тебя свои запчасти и возвращаю тебе деньги, и мы с тобой расходимся.
      - Давай.
      Во время разговора парень, почувствовав мою открытость с кажущейся слабостью, что-то смекнул. Я почувствовал, что-то недоброе. Когда он пришел и протянул мне деньги, их оказалось 50 тысяч. Мне показалось, что он проверяет мою совесть.
      - Здесь десять штук лишних, - сказал я. Он, заулыбавшись, отвел от меня сосредоточенный взгляд. Снимая детали, он меня постарался уязвить, немало удивив, ведь можно было разойтись в простоте. Я не чувствовал в нем вообще для себя никакого врага и поэтому опешил от всей души и ответил ему как бы нехотя - лишь бы он не продолжал и не заблуждался. Он собрался, было, уходить. Чувство и ситуация подсказывали мне пересчитать деньги, лежащие пока тут же рядом. Их оказалось 40 тысяч. Я посмотрел ему в глаза. Он, не поняв моего взгляда, тяжело вздохнул, как будто внутри у него оборвалась какая-то надежда, и пошел обуваться. После его ухода я вспоминал подробности того, как под таким же напористым взглядом - отношением меня обсчитал в Москве один парень на полцены от назначенной мной.
      Мы разошлись. Второй телевизор вскоре я продал парням-рабочим. А наш - после того, как его отремонтировал другой мастер за двадцать тысяч, сломался. Перегорело две лампы, сумма стоимости которых 26 тысяч. Глядя на черные энергетические полосы, тянувшиеся со стороны двора к панели телевизора, я чувствовал в них дух первого мастера. Выигрыш в деньгах я получил только за счет продажи второго телевизора.
      Впоследствие, спустя несколько лет я понял, что просто был невнимательным.
      Это был самый мучительный период моей жизни. Мучительный по парадоксальности переживаемого. Я мог к Павитриным идти, но не мог себе этого позволить. Я не чувствовал никаких преград для этого и меня тянуло к ним так, что я едва находил в себе силы себя удержать. Но я вынужден был мыслями искать зацепки - причины у себя в голове, чтобы к ним не ходить. Находя эти зацепки, вскоре за текущими делами я забывал, что принял решение к ним не ходить, и через некоторое время опять бился в сомнениях идти - не идти.
      Как и в 88 году я опять начинал плевать при нахождении невдалеке от меня человека. Не играли роли ни расстояние, ни препятствие, ни время суток. Иногда я даже по тому, что плевал, понимал, что сейчас из-за угла или поворота дороги появится человек. И он появлялся неизменно. Оставалось только поражаться интуиции Павитрина, задающего моей правой и большей половине тела свой образ действий. У меня в памяти стояло то его сплевывание передо мной осенью 93 года. При этом правая половина тела, воспринимая сигнал в моих ощущениях, оставалась подобно состоящей из неживой плоти.
      Я начал замечать противоречия, возникающие у меня при сплевывании. Еще в 89 году у П. Иванова прочитав, что для выработки слюны в организме работает целая фабрика, я стал относиться к слюне рачительно, освобождаясь от нее вовне лишь по утрам, если была необходимость, иногда при ОРЗ и после работ в запыленных помещениях. Сейчас же я начал чувствовать к своей слюне отвращение. Если я раньше приучал себя глотать и содержимое носа при простудах, замыкая себе физиологическую цепь обмена веществ, то сейчас даже безобидное содержимое горла, которое в момент его сублимирования я собирался проглотить после его собирания во рту, вызывало у меня однозначное желание его сплюнуть. Если даже вопреки желанию я глотал его "для замыкания физиологической цепи" - для здоровья - то его прохождение по пищеводу до желудка после выработавшегося к нему отношения отбивало у меня желание повторять этот опыт. Энергетика уже проявившейся эмоции была ужасной.
      Способность излучать взглядом отрицательную энергию дала мне возможность нейтрализовать тот огонь, который жег мое правое полушарие точку на правом виске. При этом я старался как можно меньше думать об источнике того огня. Я нейтрализовал сам огонь. Этот огонь был мне неудивителен. Во время последней встречи школьных друзей я увидел длину взгляда Вадима - когда его духовное тело - само его "я" вылетело из его глаз, во время выражения им своих эмоций на чью-то шутку. А как-то во время обмена духовным опытом он мне сказал, что в скором времени взглядом он будет ронять небольшие предметы. Я об этом если и задумывался, то в далеком детстве и иногда сейчас в виде мечты, к которой я, может быть, когда-нибудь приду после разрешения своих насущных проблем.