На новый самолет

Вот и промчались три года учебы в Сталинградском военном авиаучилище летчиков. Мы – вчерашние курсанты стояли в строю в ладно подогнанных темно-синих костюмах, затянутых скрипучими ремнями с портупеями, в белоснежных рубашках с галстуками, в начищенных до блеска хромовых сапогах. На голубых петлицах у каждого красовалось по два «кубаря». Начальник училища полковник Иван Константинович Нечаев зачитал приказ Наркома о присвоении воинских званий и направлении для прохождения дальнейшей службы. Одни оставались в школе инструкторами, другие – уезжали в летные части. Я был в числе «других». На следующий день с самого утра начались объятия, пожелания успешной службы, обмен домашними адресами – молодые военные летчики разъезжались в разные концы страны.

Пасмурным ноябрьским утром 1940 года мы, пять лейтенантов, приехали в Киев и прямо с вокзала направились на аэродром Жуляны, в штаб 227-го легкобомбардировочного авиаполка. Командир полка полковник Г. П. Турыкин принял нас очень тепло и после короткой беседы, которая носила обычную в таких случаях форму вопросов и ответов, заключил:

– Лейтенант Белоконь, в первой эскадрилье будете, у майора Колокольникова.

Уже через десять минут я стоял перед широкоплечим среднего роста майором. Во время разговора он то и дело левой рукой отбрасывал назад непокорные, черные как смоль волосы, которые все время сползали на спокойные карие глаза. Глуховатым голосом Колокольников спросил, на каком самолете закончил училище, большой ли имею налет часов, поинтересовался семейными делами. Я чувствовал, что беседа подходит к концу, и мысленно уже собрался уходить, но тут майор неожиданно спросил:

– В отпуске был?

– Нет, – говорю, – не был.

– Тогда устраивай дела с квартирой и оформляй отпуск.

Через два дня я умчался в родное село Юрченково на Харьковщине. Несмотря на частые метели и снежные бураны, декабрь и начало января пролетели дома быстро, и я снова в полку.

Еще в пути от таких же молодых летчиков, как и сам, узнал, что издан приказ Наркома: кто не дослужил, будучи курсантом, до положенного в авиации срока, обязан дослужить на правах солдата срочной службы. Мне тоже пришлось два «кубика» лейтенанта заменить на «пилу» старшины и перейти на казарменное положение. Мы с недельку поворчали – ведь никому не хотелось после лейтенанта в сержантах и старшинах ходить, – но последовавшие вслед за этим события оттеснили на задний план личные огорчения.

Перед строем личного состава всех пяти эскадрилий полковник Турыкин зачитал приказ, из которого следовало, что полк получает новые самолеты – Су-2. Поставлена задача: в кратчайший срок переучиться на этих машинах.

– Летать придется с большим напряжением сил, – говорил командир полка. – Выполнить программу переучивания в срок и без летных происшествий – вот наша главная задача.

Через несколько дней учеба пошла полным ходом. Хотя программа была очень сжата, все считали себя на седьмом небе: ведь скоро получим современный самолет! Правда, сначала мы имели скудное представление о Су-2, но все равно радовались – он же новинка в авиации.

…Идут занятия летчиков. Преподаватель диктует множество цифр: размах крыла, средняя аэродинамическая хорда, углы отклонения элеронов и триммеров. А дальше пошло: степень сжатия, зазоры клапанов, ход поршня, порядок работы цилиндров…

Хотя на улице еще зима, но от раскаленного камина и тесноты в классе невыносимая духота. Раскрасневшиеся летчики, прижавшись друг к другу, старательно записывали в тетради поток цифр.

– Федя, в полете ты забыл расстояние от верхней мертвой точки поршня до нижней – твои действия? – шепчет лейтенанту Громову летчик Колобков.

– Товарищ Колобков, встать! Почему нарушаете дисциплину? – скомандовал преподаватель.

Иван нехотя встал, заложил пальцы за ремень, провел ими за спину, расправляя гимнастерку, и, переминаясь с ноги на ногу, с серьезным выражением лица сказал:

– Да это я, товарищ воентехник второго ранга, спросил лейтенанта Громова, что он будет делать в полете, если забудет расстояние от верхней мертвой точки поршня до нижней.

Класс грохнул. Преподаватель растерянно посмотрел на Колобкова, не зная, как выйти из положения, но потом переждал, пока «ученики» успокоятся, нашел в конспекте место, на котором остановился, и, как будто ничего не произошло, спокойно объявил:

– Продолжаем занятие.

По мере изучения характеристики самолета, его летных качеств, вооружения рождались разные мнения о нем. – Вот это самолет! – собравшись в круг, рассуждали летчики. – Кабина закрыта, зимой хоть в майке летай, не то, что на Р-пятом. На нем, бывало, только глаза мехом не закутываешь, а все равно тебя морозишко проберет до костей. А здесь – благодать! А вооружение! Подумать только: четыре ШКАСа[1] у летчика, один у штурмана, да еще бомбы. Чего еще надо?

В стороне стоял лейтенант Колобков. Внешне безучастный к этому разговору, оказывается, он прислушивался очень внимательно и имел о самолете Су-2 свою точку зрения.

Иван Колобков отличился еще на Халхин-Голе. Будучи авиационным механиком самолета, во время боевых действий под огнем японских самураев он исправил поврежденную в бою «чайку» (так назывался наш истребитель-биплан с убирающимися в полете шасси) и был награжден медалью «За боевые заслуги». Позже поменял специальность – стал летчиком.

Иван уже тогда учился сопоставлять сильные и слабые стороны своей и вражеской авиации. Сейчас его тревожило, что установленный в кабине штурмана пулемет – недостаточно эффективное оружие против истребителей вероятного противника – гитлеровской Германии. Беспокоила и слабая броневая защита летчика, а у штурмана ее и вовсе не было. Но Колобков не только не высказывал своих опасений товарищам, он боялся признаться в них даже самому себе.

Листки календаря отсчитывали первые дни марта, а разгулявшейся метели, казалось, не будет конца. Снежные вихри носились по улицам города, наметая большие сугробы, бросая колючий снег в лица прохожих.

В эти дни на летном поле аэродрома непрерывно, днем и ночью, урчал трактор, таскавший за собой волокуши, но подготовленная взлетная полоса тут же снова заносилась снегом. Полковник Турыкин был не в духе: из-за такой кутерьмы в природе невозможно выполнить в срок программу летной подготовки. А он даже в мыслях не допускал этого.

Наконец метель прекратилась. К утру небо очистилось от облаков, теперь оно было глубокое и голубое-голубое. Под яркими лучами солнца искрились сугробы причудливо-сказочной формы. И так хотелось, чтобы природа оставила их навсегда нетронутыми. В перерыве между занятиями летчики и штурманы гурьбой высыпали из классов и, как когда-то в школе мальчишками, заиграли в снежки. Больше всех старался Громов. С Федей мы подружились с первых дней службы в полку. Каждый раз при встрече он первым делом спрашивал: «Ну, как дела, браток?». «Браток» было его любимым словом. Сейчас он, видимо, вспомнил свое детство на Волге и так увлекся этой азартной игрой, что его каштановые, всегда зачесанные назад волосы рассыпались, продолговатое лицо от широкой улыбки округлилось, радостью светились его серые, открытые, простодушные глаза. Он увлеченно бросал снежки по взлетающей вверх шапке-ушанке. Тут же был объявлен конкурс на лучшего снайпера по летящей мишени. В конце перерыва мы быстро подвели итоги, и победителю Громову был вручен приз – пачка папирос «Пилот».

Наступили теплые солнечные дни. Звенела капель, снег быстро чернел и становился ноздреватым.

Программа изучения Су-2 по схемам и плакатам заканчивалась. Мы ожидали практических занятий непосредственно на самолете. Командир полка целыми днями находился на аэродроме. Вместе с летчиком-инструктором он дождался погожего дня, чтобы получить провозные полеты и вылететь самостоятельно. Первые два полета по кругу и один в пилотажную зону[2] с инструктором Турыкин провел так, будто он на Су-2 налетал уже не один десяток часов. «Вот это летчик! – наверное, восхитился инструктор. – Что же ему показывать-рассказывать, если он летает, как зверь». А вслух сказал:

– Ну, товарищ полковник, думаю, хватит нам вдвоем утюжить воздух, – и, улыбаясь, добавил: – Может быть, мешок с песком привязать на сиденье, как при первом самостоятельном вылете курсанта? – и оба рассмеялись.

В этот день Турыкин более десятка раз слетал по кругу, дважды был в зоне. Через день он и инструктор поменялись ролями: теперь в кабине инструктора сидел Турыкин, а «необученный летчик» впереди. К вечеру командир полка уже был подготовлен к вывозке командиров эскадрилий.

Весна на Киевщине выдалась тогда дружная: быстро земля очистилась от снега, на летном поле сквозь прошлогоднюю сухую траву живо пробивались нежные, свеже-зеленые стебельки. В безоблачном небе ярко светило солнце, щедро согревая землю, пробудившуюся от зимнего сна. Зазеленели поля, разбухали на деревьях почки, весело насвистывали скворцы – все оживало, тянулось к солнцу, к жизни!

И аэродром напоминал сейчас растревоженный улей. Возле самолетов суетились техники, мотористы, оружейники. Начальник штаба полковник А. А. Семенов торопил штабников: в кузов машины вкладывались палатки, амуниция, в службах утрясались вопросы перевозки оружия и множество других. Летчики и штурманы тащили к стоявшей возле штаба машине чемоданы с немудреными пожитками: выходным обмундированием, туалетными принадлежностями.

– Не забудьте на чемоданах прикрепить бирки с фамилиями, а то потом дня не хватит, чтобы разобрать их, – напоминал начштаба.

– А чего тут хитрого? Бери, какой побольше да поновее, и быстро в свою палатку, – подмигнув товарищам, засмеялся Громов.

Настроение у всех было превосходное. А какое же оно могло быть? Все летчики вылетели самостоятельно на новом самолете в срок и без летных происшествий. А сейчас полк убывает в лагерь, где все лето летный состав будет совершенствовать свое мастерство. Придется потрудиться всем – не только летчикам и штурманам, но зато осенью, по окончании лагерного периода будут подведены итоги, определены места, отмечены лучшие экипажи, проанализированы недостатки. Но это будет потом. А сейчас полк готов к перебазированию в лагерь.

После перелета на аэродром Бородянка первый день был отведен на благоустройство лагеря. Работа шла дружно и весело. К вечеру все было готово, и теперь вчерашнего поля не узнать: на стоянках ровными рядами выстроились новенькие Су-2, натянуты белоснежные палатки в два ряда, расчищены и присыпаны желтым песком дорожки. В стороне от центральной аллеи выделялись две огромные палатки: одна для занятий, вторая – для штаба. Рядом с ними три – для командиров эскадрилий. Громов, Колобков и я разместились в одной палатке.

На следующий день, когда было еще темно, аэродром наполнился сильным металлическим гулом моторов. В одном месте стоянки он нарастал, переходя в мощный рев, в другом – постепенно затихал. Вырывающиеся из выхлопных патрубков красно-голубые языки пламени проносились вдоль фюзеляжа, освещая суетившихся техников, и тут же мгновенно исчезали. Шла подготовка самолетов к первым полетам на лагерном аэродроме. А когда огромный красный диск солнца выполз из-за горизонта, взлетел первый самолет. Полковник Турыкин сделал круг над аэродромом и ушел в зону пилотирования. Через полчаса он классически сел точно у посадочного «Т», зарулил на линию предварительного старта, и, освободившись от привязных ремней и парашютных лямок, легко соскочил с плоскости.

– Погода отличная, начинаем полеты согласно плановой таблице, – в явно приподнятом настроении обратился он к летчикам.

И потекла лагерная жизнь по своему давно кем-то проложенному руслу: с рассвета до обеда летала первая смена, вторая готовилась к полетам. Во второй половине дня смены менялись ролями.

Неопытному глазу могло показаться, что на летном поле сплошная чехарда: одни самолеты, как жуки, ползут по земле, поднимая облака пыли, другие взлетают, иные почему-то «ходят» над аэродромом или, оторвавшись от земли, улетают в разных направлениях и растворяются в белесом мареве.

На самом же деле здесь все было продумано, до минут рассчитано, каждый четко знал и строго выполнял свои действия.

Руководитель полетами Турыкин особенно внимательно наблюдал за взлетами и посадками и тут же ставил оценки. Сегодня он, как никогда, доволен: в своем блокноте выставил только несколько «четверок», остальные «пятерки».

Вторую неделю стояли жаркие, знойные дни. В полдень почти с зенита невыносимо палило солнце. В мираже на горизонте земля то вздымалась, то прогибалась, как грудь сказочного исполина. В поблекшем, словно выцветшем небе не слышно звонких переливов жаворонков, все степные птицы где-то нашли спасительную тень и тоже притихли. Степь замерла. Только где-нибудь в колышущемся горячем воздухе вдруг пронесется вихрь, ввинчиваясь огромным пыльным буравом в небо. И снова тишь.

Но аэродром жил своей, строго распланированной жизнью. Ожидавшие на «пятачке»[3] своего времени вылета летчики и штурманы изнывали от жары.

– Ну, братцы, на «верхотуре» только и спасение, – сказал Громов, только прилетевший из пилотажной зоны. Он небрежно стянул с головы шлемофон и начал вытирать мокрые от пота волосы. На его лице была заметная усталость, ведь сегодня он летал на отработку пилотажа: «крутил» виражи, пикировал, боевыми разворотами и крутыми «горками» взмывал ввысь и снова бросал машину в крутое пике. Под самолетом, где-то далеко внизу, плыли величественные, сказочно красивые редкие облака, но ими мог любоваться только штурман, Громов же был до предела собран, он внимательно следил за показаниями многочисленных приборов и уверенными действиями удерживал стрелки на положенных местах. После выполнения задания он так «притер» самолет точно у посадочного знака, что руководитель полетами не выдержал:

– Вот, дьявол, сажает! И захотел бы, так не придерешься!

Летная программа выполнялась успешно, но командир полка чувствовал, что с такими людьми можно сделать больше и постепенно увеличивал напряжение летного дня.

Ежедневно с утра до вечера над аэродромом висела густая пыль, в безоблачном небе стоял неумолкающий гул.

– Куда это наш командир спешит, до осени еще далеко, а мы и так летаем с опережением графика, – ворчали некоторые.

Турыкин знал, что летчики устают, но снижать темпы полетов не собирался. Командир полка делал все, чтобы летный состав быстрее освоил новый самолет. Как оказалось, на это были серьезные основания: шел 1941 год.

Самая короткая июньская ночь. На голубом небосводе несмело начинала загораться бледно-розовая заря, а самолеты уже готовы к полетам. Сколько же времени спали сегодня механики самолетов, техники звеньев, старшие техники эскадрилий, все авиационные специалисты – эти неутомимые труженики? Не простое дело – подготовить самолет. Он промахов не прощает. Не досмотри затяжки какой-нибудь «гайчонки», упусти поставить на первый взгляд ничего не стоящий шплинтик, и за пренебрежение к ним они могут жестоко наказать в полете.

Однажды, помню, в авиаучилище во время полета одного курсанта отказал мотор. При вынужденной посадке на лес – другого выхода не было – пилот по счастливой случайности остался жив, а самолет полностью разбился. Отчего же мотор заглох? Оказалось, оттого что при заправке самолета бензином механик вынул фильтр из бака, туда попала муха и странствовала по бензопроводам, пока не перекрыла доступ горючего.

В авиации мелочей нет. Механик не отойдет от самолета, пока не убедится: все сделано, ничего не упущено. Он знает, что летчик доверяет ему свою жизнь. Вот почему, когда самолет летает по кругу, пилотирует в зоне – механик все время волнуется, переживает: все ли доделал, не придется ли летчику расплачиваться за его просчеты?

И сегодня в горячей удушливой пыли технический состав выполнял свою привычную, нелегкую работу: один помогал летчику надеть парашют, другой, ухватившись за консоль плоскости, еле успевал бежать, провожая свой экипаж в полет. Тот, истекая потом и чертыхаясь на чем свет стоит, воевал с мотором и никак не мог найти причину, почему он не запускается. А закончились полеты – надо подготовить машину на завтра. И так ежедневно. Вот почему каждый летчик высоко ценил труд механика своего самолета, старался чем-то облегчить его тяжелую и очень ответственную работу.

И снова весь день солнце беспощадно обжигало землю палящими лучами. Пройдя свой длинный путь, оно утомленно зависло над горизонтом, и сейчас его огромный багровый диск казался совсем близко.

Обгоняя колхозные стада брюхатых коров, тяжело идущих с сытных пастбищ, по дороге в лагерь мчалось несколько машин. По пути справа и слева, словно застывшее зеленое море, стояли дородные хлеба. В машинах – летчики, штурманы, техники. Кто скажет, что эти неугомонные парни проснулись задолго до восхода солнца, провели по нескольку часов в небе, натаскались баллонов сжатого воздуха, набегались по аэродрому? Они едут жизнерадостные, веселые. И взлетела в безбрежную украинскую степь могучая песня:

Вот и лагерь. «Полуторки», завизжав тормозами, остановились у палатки комсостава. В это время к машине подбежал дежурный по лагерю и бойко сообщил:

– Товарищ старшина Белоконь, вас вызывает полковник Семенов! Срочно!

– Вот что, Белоконь, командировка тебе предстоит, – с ходу объявил начальник штаба после моего доклада о прибытии. – В Харьков поедешь. Завтра пораньше выезжай в Киев и любым поездом добирайся к месту, решай все вопросы и в среду чтобы был в полку. Вот тебе задание и командировочное предписание, – он протянул мне две бумажки. – Командир эскадрильи уведомлен.

Это было так неожиданно, что я вначале опешил, а потом в душе появилась скрытая радость: если позволит время, проскочу в родное село Юрченково, домой. Представил, как меня встретит семья, и улыбнулся. Это заметил полковник, и мне сразу стало как-то не по себе.

21 июня я приехал в Харьков. От жары город опустел, казалось, я попал в какое-то провинциальное местечко. Но с наступлением вечера и прохлады улицы сразу ожили: люди спешили в театры, на эстрадные и танцевальные площадки – туда, где после трудового дня можно отдохнуть, повеселиться. В этом людском потоке то и дело мелькали темно-синие пилотки. Летчики громко о чем-то разговаривали, задорно смеялись, внешне были безразличны и независимы, хотя каждый с затаенной гордостью чувствовал на себе взгляды разнаряженных девушек.

По залитой светом центральной аллее парка имени Горького я спешил на эстрадное представление и чуть не опоздал. Весь концерт прошел под взрывы смеха и гром аплодисментов, а когда конферансье пожелал всем спокойной ночи, зрители еще долго стоя аплодировали артистам.

На землю опустилась ночь. Все умолкло. В безоблачном небе, казалось, и звезды замерли, словно и они боялись нарушить тишину. После трудового дня огромный город, легко вздохнув от изнуряющей жары, погрузился в спокойный сон.

Линия боевого соприкосновения

Когда я проснулся, то не сразу понял, ночь это или уже наступил день: было темно и только сквозь узкую щель в закрытых ставнях пробивались полоски света. Мне стало не по себе в этой маленькой душной комнатушке. «То ли дело на аэродроме!» – позавидовал я товарищам: раздольное поле, покрытое цветущим клевером, степной воздух, строгие ряды палаток, «грибки» дневальных, выстроившиеся новенькие самолеты, синь неба…

Свой выходной я наметил провести за городом, в лесопарке. Завтра рассчитывал решить все порученные дела, во вторник навестить родителей – и снова в лагерь.

Быстро оделся и на остановку. В трамвае душно, людей столько, что руки держу по швам. На одной из остановок на переднюю площадку втиснулся мужчина средних лет и, не переводя дыхания, скорее выдохнул, чем сказал:

– Слыхали? Война! – потом тревожно обвел нас взглядом и снова повторил: – Война!..

Война?!

На первой же остановке трамвай опустел.

Война… Командировка сразу потеряла свое значение. Все мысли были об одном – о нападении фашистской Германии. В ушах все время слышался голос диктора: «Гитлеровские войска вторглись в пределы нашей Родины…» Немцы бомбили Киев, Минск, Севастополь – перечислял я мысленно названные города.

Скорее бы добраться до своей части!

На вокзале неразбериха. Люди метались от вагона к вагону, никто толком не знал, куда и когда будут отправляться поезда. С большим трудом пришлось добираться до Киева. Наш поезд то бесконечно долго стоял на каком-нибудь полустанке, то снова медленно двигался вперед. И только перед рассветом 25 июня он, наконец, прибыл в Киев.

Возле штаба авиадивизии стояла полуторка, на которой обычно возили продукты со склада в лагерь. Из кабины выглядывал знакомый шофер. Его трудно было узнать: грязное, заросшее щетиной лицо, воспаленные глаза.

– Что с тобой? – спрашиваю, показывая на небритое лицо.

– Три ночи не спал, – и махнул рукой. – Да это не беда. Вот, говорят, что мы немца впустили по всей границе – это уже беда! Неужели правда? Ох, не верю я этому!

– Я тоже слышал. Предатели всякие панические слухи распускают!

– Как полагаешь, долго война будет?

– Думаю, что долго ей не быть. Выгоним гадов, да так выгоним, чтобы и внукам своим заказали лезть на чужие земли! Ты не в лагерь? – с надеждой спросил я шофера.

– Туда. Садись, вместе поедем. Будешь под ребра толкать, чтоб не уснул.

В полдень мы были в лагере.

Там, где еще недавно стояли четкие ряды новеньких палаток, сейчас чернели земляные четырехугольники. Часть самолетов была расположена на границе аэродрома, остальные стояли замаскированные в высокой ржи.

Я направился к самолетам и дорогой машинально сорвал тяжелый колос, растер его на руке: крупные налитые зерна перекатывались на ладони. Почему-то припомнилось, как прошлым летом помогали убирать хлеб колхозу. А теперь во ржи стояли самолеты, зрелые колосья клонились к земле.

Возле стоянки самолетов второй эскадрильи я увидел Громова. Высокий, стройный, подтянутый, Федор стремительно бросился мне навстречу.

– Здорово, браток! Добрался! – тряс он меня за плечи. – Я думал, что уж и не увидимся больше.

– Я-то добрался, а у вас как дела, потери есть?

– Пока нет. Немцы не бомбили наш аэродром, ну, а теперь сам видишь, как разрулили машины.

Все самолеты полка, замаскированные рожью, стояли рассредоточенные в шахматном порядке. От окраины аэродрома до каждого из них рожь была повалена неширокой полосой.

– Вылетаем сегодня на аэродром Баскаки. Кажется, начнем воевать и мы, – заключил Громов.

Я пожал ему руку и пошел к своему самолету.

Точно в назначенное время взлетела первая эскадрилья и на высоте двухсот метров взяла курс на запад. За первой – вторая, третья, четвертая, пятая.

Двадцать шестого июня в предрассветной тишине аэродром вдруг зарокотал, загудел различными голосами, то здесь, то там раздавались короткие пулеметные очереди, огненные пунктиры от самолетов уходили высоко в небо и постепенно затухали – технический состав готовил машины к первому боевому вылету.

Первый боевой вылет… Каким он будет – никто не знал. Но в своем воображении каждый представлял его по-разному:

– Ух, никак не дождусь увидеть, как от наших бомб загорится сразу несколько десятков танков, – признался Громов, и его глаза блеснули, как у озорного мальчишки.

– Не страшно, если и с истребителями встретимся, – поддержал я друга. – Подумать только, в одну минуту тысячу восемьсот выстрелов дает наш «шкасик»! А их на самолете пять. Вот это огонь!

– Нет, хлопцы, – вмешался в разговор Колобков. – Не так легко будет воевать, как вы представляете. Немец вон как прет. Видно по всему, что нам очень тяжело везде – на земле, в небесах и на море. Мы должны настраивать себя на то, что драться придется не на жизнь, а на смерть.

– А как же иначе? – раздались голоса. – Александр Невский еще когда сказал: кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет. Да и говорил он как раз в адрес фашистских предков.

– Получен боевой приказ! – обратился к нам командир эскадрильи майор Колокольников. В его словах была суровая торжественность. – Получен боевой приказ, – после короткой паузы повторил он, – нанести удар по танковой колонне, которая движется вот по этой дороге. – Карандашом майор показал на карте отрезок между двумя населенными пунктами.

Первый боевой вылет. Он запомнился мне на всю жизнь, как запомнилась встреча с небом, первый самостоятельный полет, первый прыжок с парашютом.

Комэск подробно объяснил весь порядок выполнения боевого задания. На полетных картах проложен маршрут. Нанесена линия боевого соприкосновения – ЛБС. Красным карандашом отмечена цель.

После командира слово взял старший политрук И. М. Кухарев. Наш комиссар был еще и отличным летчиком. В выступлениях да и просто в разговоре его голос всегда звучал властно и убедительно. Кухарев не только говорил, как надо делать, но свои слова подкреплял личным примером. Он мог в воздухе показать летчику, как надо выполнять тот или другой элемент полета.

Вот и сейчас он полетит в бой вместе с нами, а личный пример – это великая сила, его нельзя заменить никакими, даже самыми убедительными лекциями. Войну закончит Кухарев командиром полка, Героем Советского Союза. Но это будет так не скоро…

Солнце только взошло, но уже чувствовалось, что будет жарко. Небо было иссиня-голубое. По дороге, проходящей рядом с аэродромом, промчалась машина и оставила густую пыль, которая не осела, а повисла неподвижным серым облаком.

…Взвилась зеленая ракета и, прочертив в воздухе крутую траекторию, сгорела, не долетев до земли. Могучий рев содрогал аэродром. После взлета эскадрилья быстро приняла боевой порядок и взяла курс на запад. Видимость была, как говорят летчики, «миллион на миллион». Далеко вокруг на дорогах густыми облаками стояла пыль от идущих фашистских танков и машин.

Я шел замыкающим третьего звена. В поле моего зрения одиннадцать самолетов, которые то слегка приподнимались, то опускались. Скоро цель!

– Смотри за задней полусферой, – стараясь быть как можно спокойнее, передаю приказание своему штурману, а сам напряженно вглядываюсь в темно-голубую даль и в то же время держу в поле зрения впереди идущие самолеты, чтобы не нарушить боевого порядка.

– Сзади самолеты противника! – слышу в наушниках голос штурмана и тут же вижу, как от всех наших самолетов протянулись в противоположную сторону огненные струи – штурманы начали стрелять по приближающимся фашистским истребителям.

Вдруг в нашей группе крайний слева самолет, задрав нос, круто полез вверх. На какое-то мгновение он замер, затем вздрогнул и стал падать. Сначала на хвост, а потом беспорядочно быстро понесся к земле. Столб черного дыма и пламени…

До боли сжалось сердце…

По дороге на большой скорости плотно шли немецкие танки. Их много, очень много. По параллельной дороге – множество крытых и бортовых машин. А шестерка фашистских «мессершмиттов» продолжает атаковать. Огненные пушечные трассы проносятся совсем рядом с нашими самолетами, а навстречу вражеским истребителям устремляются тоненькие красные пунктиры от ШКАСов.

Когда от самолетов отделились первые бомбы, трасса вражеского истребителя прошила крайний самолет ведущего звена. Он резко накренился влево и, круто снижаясь, с разворотом отошел от группы, оставляя за собой черный шлейф. Вслед за первым звеном сбросили бомбы самолеты второго звена, внизу вспыхнули два очага пламени. Взрывы бомб, горящие машины – все смешалось на дороге.

От чьей-то пулеметной очереди, объятый пламенем, пошел к земле фашистский истребитель. Остальные «мессеры» отошли в сторону, но перед нами вдруг появилось на чистом фоне неба множество небольших облачков. Их становилось все больше. Пикируя, мы начали расстреливать вражескую колонну, и, когда снизились до шестисот метров, я увидел в стороне от дороги, над небольшим кустарником, яркие вспышки. Только теперь я понял, почему «мессеры» отошли в сторону. Они не испугались, просто не хотели мешать своей зенитной артиллерии.

Неожиданно мой самолет качнуло вправо. Я рванул ручку влево, но самолет вошел в крутую спираль: левое крыло было пробито прямым попаданием зенитного снаряда. Ценой больших усилий удалось выйти из спирали. На какой-то миг наш боевой порядок рассыпался: самолеты товарищей были сверху и снизу, справа и слева. Но тут же эскадрилья снова собралась и, оставив на дороге пылающие фашистские танки и автомашины, повернула на свой аэродром. Зияющая дыра в крыле давала себя знать: самолет «зарывался», его сильно разворачивало влево. С большим трудом удалось посадить его на аэродроме.