В пылающем небе

Разостлав возле землянки свою «самурайку» (так летчики окрестили меховую безрукавку, кажется, еще на Халхин-Голе), я лег и сразу же заснул. Ничто, даже рев мотора поблизости стоявшего самолета, не могло нарушить глубокий сон. Но мое блаженство продолжалось несколько минут. Снова вызывают на КП. Снова вылет. Натягиваю свою бессменную потертую «самурайку»: в ней я чувствую себя спокойно – привык воспринимать ее как необходимую (даже обязательную!) часть летного снаряжения. Как планшет, например, или карту.

С этой безрукавкой была целая история. Как-то после боя мы забрались отдыхать в сарай, разлеглись на соломе, вместо подушки я подложил безрукавку – приятно лежать на мягкой шерсти. А тут вдруг вызывают: срочно надо вылетать. Перекинул планшет через плечо, бегу, придерживая его рукой, и чувствую: чего-то не хватает, вроде легкость во мне какая-то непонятная. На ходу пытаюсь вспомнить, не забыл ли чего? И тут спохватился – «самурайка»! Вернулся в сарай, а она как в воду канула. Всю солому ребята перерыли, нигде нет, а я лететь без нее не могу. Наконец, Семен Кныш разыскал – за доски завалилась. Потом частенько надо мной товарищи подшучивали:

– У Кузьмы «самурайка», что борода у Черномора – в ней вся сила.

А я ее, несмотря ни на какие шутки, упрямо надевал и в жару, и в холод – она мне напоминала родной дом и все, что было связано с дорогим довоенным временем. Ни разу не летал без нее. А после войны пришлось сдать в Харьковский исторический музей. Там она находится и сейчас.

* * *

Солнце светит прямо в глаза – трудно ориентироваться. Висящая весь день дымка к вечеру стала еще гуще. Впереди ничего не вижу. Зажимаю сектор газа и ладонью высвободившейся левой руки заслоняюсь от солнца. Местность просматривается только под самолетом и сзади. Днепр еле виден. Горящий Могилев оставляю слева. Подхожу к станции, обозначенной на карте. Она стоит на развилке дорог: от главной магистрали Могилев-Минск ответвляется грунтовая дорога, идущая на северо-запад.

Такой цели давно не приходилось видеть. До пятисот машин! Во многих местах они сбились в несколько рядов, пытаясь обогнать друг друга. Вражеских истребителей нет. Изредка бьет малокалиберная зенитная артиллерия. Делаю левый доворот и перехожу в пикирование. Вслед за мной пикируют Иван Бобров, Алексей Брага, Михаил Рыжов. Восемь штурмовиков идут в атаку. В нескольких местах дорогу удачно перекрывают серии бомбовых взрывов. Снижаясь, продолжаем штурмовку.

– «Орехи», штурмуем вдоль дороги! Внимательно следите за высотой!

Перекрестие прицела разделяет пополам дорогу, она с бешеной скоростью несется на самолет. Длинная пушечная очередь прошивает колонну. Цель сплошная, в несколько километров длиной! Есть возможность за один заход атаковать несколько раз. Так мы и поступаем: снижаясь до самой земли, делаем небольшую «горку», и снова штурмовка. Потом еще раз, еще и еще…

– «Орехи», стрелкам бить по фашистам! – подаю команду летчикам. И сразу после разворота вижу, как воздушные стрелки поливают пулеметным огнем вражескую колонну.

Зенитки прекратили стрельбу. В колонне много пожаров, гитлеровцы в невообразимой панике. После третьей атаки стрелять больше нечем, и я подаю команду на сбор.

Солнце было совсем низко над горизонтом, на обратном пути его слабые лучи скользили по нашим спинам. Мы шли над самой землей, и странно – меня вдруг стал одолевать сон. Я отчаянно крутил головой, до боли кусал губы, щипал себе руки, щеки. Ничего не помогало. А рев мотора стал для меня приятной колыбельной песней. Чувствую, силы на исходе… Я… засыпаю. При таком состоянии величайшей глупостью был бы бреющий полет. Мгновение – и самолет врежется в землю. И я повел группу на подъем. Высота шестьсот метров. Открываю левую и правую боковые форточки кабины, чтобы глотнуть свежего воздуха и прогнать сон… Но я уже лежу вверх лицом на зеленой-зеленой траве… Глубокая небесная голубизна режет глаза… А вокруг яблони, вишни. И все в ослепительно белом цвету. Одна яблоневая ветка от легкого дуновения ветра приятно щекочет лицо. Перелетая с цветка на цветок, жужжит у самого уха пчела. И вдруг налетает ураган, безжалостно срывает лепестки и, смешав их с пылью, уносит прочь. Яблоневая ветка больно хлестнула по лицу и… я проснулся! Самолет «юзом» на левое крыло «сыпался» к земле. Тугая воздушная струя, ворвавшаяся в левую форточку, била мне в лицо. Это она привела меня в чувство! Ведь катастрофа была неминуема.

Да, я уснул, на какое-то мгновенье, но уснул.

Уже у самой земли мне удалось вывести самолет в нормальное положение. Ведомые шли немного выше меня в беспорядочном строю: своим падением я разогнал всю группу. Но к аэродрому обе четверки подошли плотным боевым порядком – «крыло в крыло».

После доклада о результатах вылета пришлось признаться командиру полка о том, что я уснул в самолете.

– Больше этого не повторится, товарищ подполковник, – начал было я оправдываться.

Но командир полка меня прервал:

– Надо что-то делать, Филимоныч. Летчики совсем не отдыхают.

Во время короткого разбора вылета выяснилось, что все ведомые подумали, будто я тяжело ранен, потерял сознание и пошел к земле, а потом сознание снова вернулось.

Так закончился этот день, напряженный и радостный: наши войска вплотную подошли к Могилеву. А 28 июня город был освобожден.

Сотый боевой вылет

После освобождения Могилева немецко-фашистское командование, боясь окружения, начало поспешно отводить свои войска на запад по автостраде Могилев – Минск. Лесисто-болотистая местность Белоруссии вынуждала противника отходить в основном только по автостраде и отдельным проселочным дорогам. Они были забиты колоннами автомашин, танков, артиллерии и живой силы местами на несколько километров. Под стремительным натиском наших войск отступление гитлеровцев было дезорганизовано. Воздушное противодействие фактически отсутствовало. Одиночные вражеские истребители появлялись в отдельных случаях, но, как правило, с нашими боя не принимали. Зенитная артиллерия действовала беспорядочно.

28 июня летчики нашей дивизии приступили к уничтожению гитлеровских войск на автостраде между местечками Белыничи и Березино. У Березино штурмовики взорвали мост через реку Березина, и захватчикам был отрезан путь отступления. Образовалась огромная пробка. Вражеские войска на автостраде со своей техникой были обречены на полное уничтожение. В эти дни мы делали по три-четыре вылета.

На десятки километров автоколонна в несколько рядов была объята пламенем. Фашисты, пытаясь спастись, разбегались в стороны от автострады, но там они попадали в болота и трясину и под непрерывным огнем штурмовиков находили себе бесславный конец. Автострада превратилась в огненную реку, а штурмовики все шли и шли.

Но и в этих условиях одинаково опасны как ослабление бдительности, так и безоглядное увлечение атакой. В одном из боев летчик Алексей Мещеряков и воздушный стрелок Артем Вершинин, увлекшись атакой, забыли об осмотрительности. Два «мессершмитта» вывалились из облаков. Длинная очередь, и самолет Мещерякова пошел к земле. Мы видели, как один из членов экипажа выбросился с парашютом. Второй, видимо, был убит в кабине. Только через неделю узнали, что выпрыгнул Мещеряков. Немцы хотели живым взять советского летчика. Алексей дрался до последнего патрона. Он успел написать записку: «Русские летчики в плен не сдаются». Она так и осталась в сжатом левом кулаке, а правой рукой он стиснул пистолет. В обойме – ни одного патрона. Комсомолец младший лейтенант Алексей Мещеряков последний патрон оставил себе и без колебаний предпочел фашистскому плену смерть.

Воздушный стрелок Вершинин сгорел в самолете. Сколько раз я летал с ним на Кубани… На земле Артем был на редкость скромен, спокоен, даже скорее флегматичен… Угловатый, широкоплечий, он казался неповоротливым. Но это на земле. А в воздухе Вершинин все видел отлично. Я с глубоким уважением относился к Артему. Всегда был уверен, что в любой обстановке он не потеряет самообладания. Каждый раз Вершинин встречал воздушного противника с завидным хладнокровием. Но в этом вылете, видимо, и Артема застала врасплох атака немцев.

* * *

Стремительно двигаясь на запад, войска 3-го и 1-го Белорусского фронтов подошли к Минску, и 3 июля столица Советской Белоруссии стала свободной. Группировка гитлеровских войск, находившаяся перед 2-м Белорусским фронтом, была полностью окружена. Фашистское командование искало слабые места, где можно было бы вырваться из железного кольца окружения. Войска захватчиков теперь рассредоточились по лесным дорогам, пытаясь выскочить из затягивавшейся вокруг них петли. Перед штурмовиками стояла задача – уничтожать отдельные группировки окруженных гитлеровцев. Поиск противника в этих условиях требовал от летчиков, особенно ведущих групп, большого мастерства. Но сейчас не 1941 год: боевого опыта было достаточно, о чем говорит результативность действий штурмовиков. После освобождения этой территории только на участке шоссейной дороги между Заболотьем и Василевшизной комиссия по определению эффективности действий штурмовой авиации насчитала 7500 разбитых немецких автомашин, 50 танков и до 50 орудий.

Окончательно деморализованные непрерывными ударами наших наземных частей и авиации, лишенные управления, войска противника в панике метались в железном кольце окружения, ища выхода. Потеряв всякую надежду вырваться из этого кольца, немецкие солдаты, офицеры и генералы сдавались в плен большими и малыми группами.

Взломать с ходу оборону противника на левом берегу Немана не удалось. И только после того, как авиация перебазировалась на оперативные аэродромы, а наземные части подтянули свои тылы, наши войска начали бои на реке Неман в районе Гродно.

Мы сели на аэродроме километрах в тридцати восточнее Гродно и 20 июля снова вступили в бой. Когда я приземлился после второго вылета, Павел Фабричный – этот приземистый украинец с озорными глазами, – пряча улыбку, сказал:

– От, товарыш командир, николы нэ вгадаетэ, хто прыихав…

– Командующий?

– Та ни…

– Ну ладно, Павло. Хватит. Я ж тебе не гадалка.

– Идить скоришэ до зэмлянкы. – Вин там.

Еще издали возле землянки я вдруг увидел и не сразу поверил своим глазам… Кныш… Семен Кныш! Живой! Как есть живой! Объятия. Расспросы. И снова объятия.

– Живой… Живой Семен!

А он и тут не обошелся без шутки:

– Занимался самообразованием – изучал флору и фауну белорусских лесов.

Это Семен тогда оставил подбитый самолет и выбросился на парашюте в лес. Там находились немцы. Они могли в любую минуту схватить его. Голодный, в изорванной в клочья одежде, темными ночами сквозь непролазные чащи пробирался старшина Кныш на восток, навстречу нашей наступающей армии. Леонид Поликарпов, как рассказал Семен, был убит еще в кабине самолета.

В результате совместных усилий всех родов войск наши наземные части взломали немецкую оборону, форсировали реку Неман и завязали бои непосредственно за Гродно.

Город, расположенный по обеим сторонам реки Неман, представлял собой крупный узел шоссейных и грунтовых дорог. Немецкое командование отлично понимало, что с потерей Гродно открывается путь нашим войскам в пределы Польши – последнего плацдарма перед Восточной Пруссией. Поэтому оно всеми силами пыталось удержать город. Сосредоточив в Гродно большое количество артиллерии, танков и зенитных средств, немцы сопротивлялись отчаянно. Но несмотря ни на что, к исходу 16 июля врага выбили из города, и он отошел на запад. С освобождением Гродно вся территория Белоруссии была очищена от немецко-фашистских захватчиков. Нашему полку за отличные действия в этих боях присвоили почетное наименование «Гродненский».

* * *

Мы продвигались вперед. 27 июля освободили Белосток – крупный промышленный центр и важный железнодорожный узел на подступах к Варшаве.

Летом сорок четвертого инициатива полностью была в наших руках. Мы рвались в бой, и командованию, нередко приходилось сдерживать наш боевой пыл. Летали с прежним напряжением, но сейчас усталость не так чувствовалась. Наступательный порыв, сознание того, что фашистское логово – Восточная Пруссия – вот оно, рукой подать и что кому-то из нас выпадет счастье первым нанести по нему удар, окрыляло всех летчиков и воздушных стрелков. Мы готовы были летать чуть ли не круглые сутки.

29 июля. Утро выдалось безоблачное. Еще до восхода солнца полк получил задание: нанести удар по автоколоннам на дорогах западнее Белостока. Первая эскадрилья бьет по автомашинам на дороге Белосток – Варшава между населенными пунктами Менжинин – Замбрув.

Задание как задание. Для моих товарищей оно ничем не отличалось от тех, которые приходилось выполнять всем нам за три года войны. Но для меня это оказался необычный полет. Мне предстоял сотый боевой вылет – рубеж, до которого многие мои боевые друзья не дошли, пав смертью героев. Мне первому из летчиков полка повезло сделать сотый вылет. Это накладывало двойную, тройную ответственность за выполнение поставленной задачи.

На предполетной подготовке я старался быть спокойным, но голос срывался, я говорил много лишнего и не сказал того, что следовало сказать… Летчики это заметили. «Надо взять себя в руки. Как бы в бою не накуролесить от избытка чувств», – подумал я.

Перед вылетом все мне желали успешного выполнения задачи. В последнюю минуту узнаю, что с нашей группой в качестве контролирующего полетит заместитель командира дивизии полковник П. Д. Бондаренко. Что скрывать, я очень волновался. Волновались вместе со мной и воздушный стрелок Васютинский, и трудяга-механик Фабричный.

– Как мотор, Павло? – спросил я.

– Грае, як спирт, товарыш командыр! – четко ответил механик, и на душе у меня стало спокойно. До сих пор не знаю, почему он употреблял такое выражение, но я уже привык, если Фабричный сказал: «Мотор грае, як спирт», – значит все в порядке.

Мы с Васютинским уже взобрались на плоскость и надевали парашюты, когда я заметил, что на старте у посадочного «Т» стоит солдат и держит полковое знамя. Его алое полотнище слегка треплет слабый ветерок. На фоне утренней небесной голубизны оно кажется таким красным, что вот-вот вспыхнет пламенем. Спазмы сдавили горло, и слезы затуманили глаза. Ведь это в честь моего сотого вылета на старт вынесено полковое знамя!

Шесть летчиков дружно запустили моторы. Выруливаем на старт. На правом фланге линии взлета стоит полковое знамя – наша святыня! Я подруливаю прямо к нему. Рядом слева становится Акимов, за ним Брага, Бобров, Рыжов, замыкает левый фланг мой первый заместитель Корсунский.

Старт! Я еще раз взглянул на стоявшее рядом с самолетом знамя полка. Оно по-прежнему полыхало ярко-красным огнем – огонь матери-Родины, благословляющей нас на ратный подвиг. Даю газ – и самолет послушно рванулся вперед. Кажется, и он, как живое существо, делает это осмысленно, понимая всю ответственность за успешный исход вылета.

Высота 1200 метров. Справа и слева – по два истребителя сопровождения во главе с Василием Князевым. На небе ни облачка. Когда Белосток стал на траверзе, слева горизонт расплылся в дыму. Там, впереди, – линия фронта. На шоссейной дороге Белосток – Варшава сквозь дымку видны отдельные машины. На шоссе между Замбрувом и пересекающей его железной дорогой до сорока крытых автомашин, идущих с Замбрува в направлении на Менжинин.

– Князев, прикрывай, будем бить по машинам!

– Работайте, прикроем! – слышу ответ.

И самолеты один за другим идут в пикирование. Из Замбрува и леса, что восточнее дороги, заговорили зенитки.

– Володя, бей по зениткам в лесу!

Корсунский сейчас же круто поворачивает влево, и реактивные снаряды один за другим ложатся в лесу. Зенитки замолчали, от взрыва сброшенных бомб дорога окуталась дымом. В ход пошли «эрэсы», пушки и пулеметы.

Над лесом снова перехожу в пикирование. Но только сбросил последние бомбы, как страшная сила, словно щепку, швырнула мой самолет вверх и через правое крыло опрокинула на спину. Плохо соображая, что произошло, в мгновение ока вывожу самолет в нормальное положение. И только теперь вижу: под нами произошел огромной силы взрыв. Знакомый голос начальника штаба дивизии полковника Урюпина предупреждает:

– Я – «Стрела-четыре». Будьте осторожны. Не снижайтесь. Белоконь, ты взорвал большой склад с боеприпасами!

Какой это был взрыв, мы почувствовали на себе: он едва не стоил нам с Васютинским жизни.

Домой мы возвращались довольные. На старте по-прежнему полыхало красное знамя полка. Сердце переполняла радость: вылет оказался очень эффективным. Результаты мы видели сами. Петр Демьянович Бондаренко еще в воздухе по радио передал хорошую оценку нашей работе. Я не сразу пошел на посадку. Третий разворот сделал дальше расчетного, а, выйдя на прямую после четвертого разворота, так снизился, что Васютинский не выдержал:

– Товарищ капитан, смотрите не столкнитесь с шариком!

А я держу знамя по левому борту капота мотора. У самого знамени делаю боевой разворот и вхожу в круг для захода на посадку. Но настоящее волнение меня охватило на земле, когда на рулении после посадки я увидел возле капонира моего самолета очень много людей. Среди них девушки – наши боевые помощники – с букетами полевых цветов.

Я подрулил к капониру, выключил мотор, отстегнул привязные ремни, освободился от парашютных лямок – делал все автоматически, а потом продолжал сидеть в кабине, пока меня не окликнула одна из девушек.

– Товарищ капитан, вылезайте, самолет уже на земле! Вылезайте же!

Она еще что-то сказала, но ее слова потонули в дружном смехе окруживших самолет товарищей. Мы с Васютинским, наконец, вылезли на плоскость. И вдруг замерли от удивления, увидев сверху, как техник звена Геннадий Кот, вежливо расталкивая товарищей, пробирается к самолету, а в руках у него бутылка шампанского и алюминиевая кружка. Все ахнули.

– Где взял? Откуда?

Но он, как ни в чем не бывало, открывает бутылку. Пробка, выстрелив, с силой вылетает вверх, сопровождаемая множеством взглядов, а Кот уже наполняет кружку невесть откуда взятым шампанским.

Так, стоя на плоскости, я бережно принял драгоценный «бокал», выпил один глоток и передал его Николаю Васютинскому. Мы не сговаривались, но Николай выпил тоже всего один глоток, словно догадавшись о моем намерении, возвратил «бокал» опять мне.

– Наливай полную! – прошу техника звена.

– Держите! – он лукаво посмотрел на меня, будто хотел сказать: «Не многовато ли тебе, хоть ты именинник?»

А когда кружка наполнилась до края, я взял ее и тут же отдал стоявшему рядом у самой плоскости Павлу Фабричному. Он торжественно отпил глоток, передал следующему. И пошла видавшая виды кружка из рук в руки, пока не попала к Кнышу.

– Тише, товарищи! – озорно крикнул Кныш, и сразу все затихли. – Беда случилась! Пока чарка дошла до меня, она оказалась пустой! – Под общий смех он передал кружку технику. – Есть предложение продолжить! Ты, Кот, ей-богу, придумал лучше Иисуса Христа, – продолжал Семен. – Тот одной буханкой хлеба, говорят, ухитрился накормить не одну сотню людей, а ты бутылкой шампанского весь полк споишь!

И снова взрыв смеха.

Мы с Васютинским, наконец, соскочили с плоскости. И тут же к нам потянулись загрубелые, выпачканные в авиационном масле девичьи руки с букетами полевых цветов. Эти руки для нас в те незабываемые минуты были самыми нежными, самыми дорогими…

Мне вручили поздравительные телеграммы из штаба дивизии и из штаба армии. А вечером в летной столовой был праздничный ужин. Так отметили в полку мой сотый боевой вылет.

Противник цеплялся за каждую пядь польской земли, бросая в бой все новые и новые резервы. Нам приходилось летать с предельной нагрузкой.

В душе я был доволен, что такую физическую и психологическую нагрузку переносит и Трошенков. Три месяца прошло с тех пор, как в Крыму я поговорил с ним начистоту. Федя нашел в себе силы преодолеть барьер страха – в бою он действует смело и решительно. Четвертого августа я получил задание шестеркой нанести удар по автомашинам и пехоте в районе польского населенного пункта Опенхово. В этот день это был уже третий вылет, ребята изрядно устали.

– Федя, сейчас ты не полетишь, а в следующий вылет включу и тебя в боевой расчет, – предлагаю Трошенкову.

– Я совсем не устал, товарищ капитан, включайте и меня в группу. Пожалуйста. С фашистами покончим и отдохнем. Уже меньше осталось.

И вот мы над целью. С пикирования уже дважды атаковали вражеские траншеи. Завожу группу третий раз. Я успел увидеть, как во время пикирования под самолетом Трошенкова почти одновременно разорвались два снаряда, тотчас отвалилась правая плоскость и машина стала разрушаться. От самолета отделились две черные точки и через какие-то секунды над одной раскрылся парашют. Я видел, как один приземлился прямо на немецкие траншеи. Второй с нераскрытым парашютом так и летел камнем до самой земли.

Много раз Федор Трошенков летал в бой со своим воздушным стрелком Владимиром Ларкиным. Они давно стали друзьями. А сейчас их судьбы определило мгновение: один живым попал прямо в лапы фашистским зверям, у другого на наших глазах жизнь оборвалась. Но оба наши боевые товарищи до конца выполнили свой долг перед Родиной.

Судьбы людские

Наступили последние дни 1944 года. Наша родная земля была навсегда очищена от фашистских полчищ. В этом году 103-й авиаполк принял участие в изгнании фашистских захватчиков из Крыма, в освобождении белорусской земли, громил врага на территории Польши. За образцовое выполнение боевых заданий многие летчики были удостоены государственных наград, а меня и Георгия Коваленко товарищи поздравили с присвоением звания Героя Советского Союза. Эта высокая честь обязывала нас ко многому.

Указ Президиума Верховного Совета о присвоении звания Героя Советского Союза впервые увидел в «Комсомольской правде»: по списку я был тринадцатым, и товарищи шутили, вспоминая номер моего самолета:

– Вот тебе и «чертова дюжина»!

Восточная Пруссия. Наш очередной аэродром уже совсем недалеко от границы. И каждый с нетерпением ждал того часа, когда будет отдан приказ обрушить огневую мощь штурмовиков на фашистское логово. К наступлению усиленно готовились не только войска нашего 2-го Белорусского фронта, но и 1-го Белорусского, 1-го и 4-го Украинского. Висло-Одерская операция была одной из крупнейших стратегических наступательных операций Великой Отечественной войны.

Теперь в полку приходилось по три самолета на каждых двух летчиков! Прибавилось работы с молодыми пилотами, учеба шла на земле и в воздухе. Видавшие виды бойцы также тренировались в полетах по приборам.

В новогодний праздник большой зал летной столовой заставлен столами. Сегодня мы встречаем Новый год не в предместьях Москвы, не у берегов Волги, не у предгорий Кавказа – нет! Новый год мы встречаем на польской земле, у самой границы Восточной Пруссии! Полковые радисты позаботились, чтобы в эту новогоднюю ночь и здесь можно было слушать голос родной Москвы: с поврежденного в бою самолета они сняли радиоприемник и принесли в столовую вместе с самолетным аккумулятором и антенной. Поднялся Иван Афанасьевич Ермилов, и сразу наступила полная тишина.

– Дорогие товарищи! Мы провожаем в историю 1944 год. Через несколько минут наступит Новый год. Я, как и вы, глубоко убежден, что 1945-й будет годом полного разгрома гитлеровской Германии. В наступающем году один из дней будет самым радостным, самым счастливым! Народ назовет его Днем Победы. Я не знаю точной даты, но могу сказать одно: этот день уже совсем близко!

Гром аплодисментов заглушил последние слова командира полка. И вдруг наступила тишина. Внимание всех приковал стоящий в углу радиоприемник: Михаил Иванович Калинин произносил поздравительную новогоднюю речь. А когда его последние слова слились со звоном кремлевских курантов, десятки рук потянулись друг к другу с кружками, чашками, стаканами:

– За победу!

Мы понимали, что враг будет драться с яростью обреченного. Но мы также знали, что исход великой битвы уже предрешен. И эта глубокая вера в победу придавала нам новые силы, питала неукротимое желание скорее принять участие в боях. Теперь мы будем бить врага на его собственной территории, но когда именно?

Наконец-то, дождались. 14 января части 2-го Белорусского фронта с двух плацдармов, расположенных на западном берегу реки Нарев, – в районах Рожан и Сероцк – перешли в решительное наступление.

Задолго до рассвета мы уже были на аэродроме. Погода испортила наше настроение. Разыгралась такая метель, что, казалось, ей не будет конца. Всю ночь личный состав БАО готовил взлетную полосу, но ее тут же заносило снегом. Уже рассвело, а пурга не прекращалась.

У каждого летчика на карте нанесены ЛБС и цели, проложен маршрут полета – все готово… А лететь нельзя. В землянке не сидится, и мы гурьбой вышли на мороз. В лохматых унтах, просторных меховых брюках и таких же куртках летчики вглядывались в белую сплошную бездну, выискивая хоть какой-нибудь кусочек просветлевшего пространства. Но его не было и в помине.

Угнетала мысль, что нашим товарищам, ведущим бой на земле, очень трудно без помощи авиации и особенно без нас, штурмовиков. Мы не могли действовать ни 14, ни 15 января. Но за эти два дня даже без авиации наши наземные части прорвали первую полосу обороны противника и вышли на его вторую оборонительную линию, проходившую по реке Ожиц.

В ожидании хорошей погоды летный состав отдыхал. Вряд ли кто спал, но в землянке царила тишина, лишь за маленькими замерзшими окошками по-прежнему бушевала метель.

Вдруг послышался сначала еле уловимый, а затем все более отчетливый гул По-2. Вскоре он пророкотал над самой землянкой и сразу умолк. Сомнений не было: «труженик фронта» пошел на посадку.

– Кому не сидится в такую погоду?

– Наверное, дивизионный самолет связи почту привез.

Через некоторое время в землянку вошли два незнакомых летчика. Все поднялись со своих мест. Оба незнакомца были молоды, их раскрасневшиеся в полете лица пылали. Один из них – красивый, с черными усами, показался мне знакомым, чем-то вроде похож на Михаила Кузнецова.

Но Михаил никогда не носил усов. Нет, это не он… Или он? А летчик с черными усами направился прямо ко мне.

– Здоров, Кузьма! Ты что, чертяка, не узнаешь?

– Миша… друг! Здоров!

Мы крепко обнялись под общие радостные возгласы. И пошли воспоминания. Много воды утекло с той поры, как Михаил Кузнецов в одном из воздушных боев был тяжело ранен и отправлен в госпиталь. Я ничего не знал о его дальнейшей судьбе. И вот он здесь, рядом со мной! Летчиков-однополчан, с которыми Михаил воевал, уже почти никого нет, теперь одна молодежь. И после обычных расспросов я представил товарищам старого друга.

– А это мой штурман, – представил он своего товарища.

Мы уселись на сбитых из досок нарах, покрытых соломой. Мне все еще не верилось, что рядом со мной Миша Кузнецов.

…После госпиталя он снова ушел на фронт. И не куда-нибудь, а на самый передний край. На штурмовике летал над Курской дугой. В одном из очередных вылетов Михаила снова сбили. И снова ранение. Госпиталь. А после выздоровления с болью пришлось расстаться с любимым «ильюшей». Но мог ли он вообще расстаться с небом? Это было не в его характере. Летать на чем угодно, на любом самолете, но только летать.

Ему предложили, на первый взгляд, не боевую, но в то же время очень ответственную работу: летать с командующим Войска Польского. Михаил считал для себя священным долгом выполнение любого задания, которое перед ним ставится партией. И он перешел на По-2.

Как-то Кузнецов прочитал очередную сводку Совинформбюро, в которой упоминалась наша часть. Судя по району боевых действий, родной полк находился где-то недалеко. Пять раз приземлялся Кузнецов на разных аэродромах и вот, наконец, нашел сто третий. Незаметно промчалось время.

Метель не унималась. Когда Кузнецов запустил мотор, я залез на плоскость самолета и еще раз крепко пожал руку другу.

Взлет – и самолет скрылся в серой мгле. Я остался один. Порывы ветра бросали в лицо колючий снег, но я не чувствовал этого, еще долго стоял и смотрел туда, где скрылся самолет Миши Кузнецова.

Сведут ли еще когда-нибудь нас вместе пути-дороги? Война… Как беспощадно повернула ты судьбы людские…

* * *

В районе населенных пунктов Красносельц, Равы, Лесне противник, сосредоточив большое количество танков и штурмовых орудий, бросался в ожесточенные контратаки против наших наступающих частей, стремясь задержать их продвижение и свести на нет первоначальный успех. Наши наземные части требовали помощи штурмовиков.

Наконец метель утихла. Но сильная поземка сковывала действия штурмовиков. Даже во время сбора аэродрома уже не видно. Сквозь круговерть стелющейся под нами метели с большим трудом просматривались населенные пункты. В районе цели погода несколько улучшилась, и мы увидели, что из центра Красносельц по расположению наших войск ведет интенсивный огонь батарея полевых орудий. Пикируем одновременно всей четверкой. Сбрасываем бомбы. По этой же цели бьет и четверка Корсунского, а станция наведения уже дает новую цель.

– Бейте танки в роще, что севернее вас…

Заходим на рощу. Здесь большое скопление танков и бронетранспортеров. На нас обрушился сильный зенитный огонь. С резкой потерей высоты уходим из-под обстрела, одновременно штурмуя «эрэсами» вражеские танки, и хорошо видим, как один из них загорелся. Последнюю атаку сопровождает голос наземной радиостанции наведения:

– Молодцы, идите домой…

Значит, неплохо поработали… но ликовать было рано. Вечерело, погода ухудшалась – поземка переходила в метель. В этой мгле, которая становилась все гуще, надо найти своих, село Земаки. А их и в хорошую-то погоду разыскать трудно. Включаю радиополукомпас и полностью доверяюсь показаниям приборов. Под нами Земаки. На небольшой высоте прохожу над черным полотнищем – посадочным «Т». Уже сгущались сумерки, когда сел последний, восьмой самолет.