— Достойные обычаи надо уважать, — Илльо тоже поднялся и плеснул немного вина через плечо.

— А потом — мыть полы, — Даэйрэт скривилась.

— Память есть память, — Этиль тоже поднялась и капнула вином на пол.

Эрвег, улыбаясь, выплеснул остатки своего — он уже успел осушить кубок.

И, как ни странно, прежде чем пригубить, плеснул вином на пол Болдог.

Впрочем, понятно, почему он это сделал: в пику Берену. И добился чего хотел, окончательно изгадив настроение «князьку».

Илльо поначалу казалось хорошей мысль отпраздновать по старому горскому обычаю день Солнцестояния, совпадающий с днем Элло, днем Звезды, который празднуют на Севере. Это была полностью его задумка, которая ему нравилась. Хороший повод созвать в Каргонд уцелевших представителей старых родов, которые были все еще чтимы в народе, и назавтра показать им деяние справедливости, задуманное и подготовленное уже давно.

Берен одобрил его мысль, хоть и не знал подоплеки. Впрочем, Илльо подозревал, что Берен одобрил бы любую попойку…

Ему это страшно не нравилось, но сам он поделать ничего не мог, а Тхуринэйтель, похоже, не собиралась. Они с Береном явно рассорились и тот напивался каждый день. Утром он просыпался совсем больной и злой, но, как ни странно, именно по утрам лучше всего способен был работать. Голова его была совершенно ясной, и мыслил он быстро. Но расположение духа при этом было мерзким. Он дерзил Илльо, дразнил Даэйрэт похабными песенками, ругался с Болдогом и орал на Солля.

Они с Эрвегом уже распустили по домам ополченцев, и сейчас обучали тех, кто остался — командиров — и завершали сбор вооружения и пищи для армии. Сам Берен был, в общем-то, ничего не обязан делать, но Эрвег брал его с собой, потому что он знал местность и людей. Похоже, между ними сложилось нечто вроде дружбы. Берен даже отпустил себе бороду как у Эрвега (а может, просто ленился бриться).

Эрвег рассказывал, что в поездки Берен запасает фляжку норпейха и к вечеру выпивает ее всю. Этого ему хватает, чтобы прийти в веселое расположение духа. Утром он обычно склонен карать (и провинившиеся орки и даже двое-трое людей уже успели в этом убедиться), днем — миловать.

Вечером, вернувшись в замок, Берен вооружался уже кувшином, и к ночи напивался в лежку. Порой так, что засыпал прямо за столом. Один раз — прямо в винном погребе. Прятать от него хмельное было бесполезно: слуги боялись его так, что по первому же слову добывали «проклятый» всеми правдами и неправдами. Он был не злым и не жестоким господином — но когда ему отказывали в выпивке, им, по его же собственным словам, завладевали злые духи, которых он звал «раугами», бесами. Тогда он разбивал скулы и ломал челюсти. Кроме того, с утра он мог придраться к чему угодно и вздуть слугу так, что тот лежал пластом три дня, а вот вечером трудно было найти более добродушного человека, чем пьяный Берен. Поэтому слуги сами стремились его напоить, и чем скорее, тем лучше.

Сейчас он уже перешагнул через стадию озлобленности на весь мир, обрел равновесие и, если виночерпий будет продолжать с прежней прытью, скоро придет в добродушное состояние. Рыцари Аст-Ахэ, в которых начало было пробуждаться уважение к нему, теперь его презирали — все, кроме Эрвега и Илльо. Эрвег, видевший его в работе, скорее жалел. А Илльо знал, что в вине Берен пытается утопить свою боль, которая все еще не покинула его.

— …Неплохой обычай, — Эрвег подставил кубок виночерпию. Илльо отвлекся от своих размышлений и понял, что речь идет о горском обычае убежища в эту ночь. — Я предлагаю пускать сегодня в ворота замка всех, кто попросил об ужине и ночлеге. Кто бы они ни были — право убежища и право неприкосновенности им обеспечено.

— А вы не боитесь кончить как Гретиры? — спросил Кайрист.

Илльо старался на него не смотреть — отвратительное зрелище; отвратительное вдвойне, потому что Илльо не любил смотреть на обреченных. Берен, Солль и Эрвег собрали уже достаточно свидетельств против этого борова. Илльо был склонен подождать до начала месяца Совы, вообще казнить кого-либо в Элло и месяц Лиса — скверная примера, год не начинают с крови. Но позавчера Берен потребовал смерти Фрекарта. Дело было утром, Берен был решителен и зол: первым из верхушки армии Хэлгор он узнал, что один из мальчишек Фрекарта повесился в конюшне. В Аст-Ахэ не осуждали (хоть и не поощряли) любовные отношения между мужчинами, но Фрекарт все в своей жизни делал по-скотски, и это тоже. Илльо понял, что еще несколько дней — и Берен просто зарубит Кайриста как нашкодившего орка. А его смерть не должна быть такой — деяние справедливости и деяние примирения с горцами, она должна произойти по закону.

Завтра Мар-Фрекарта поднимут с постели стражники, завтра будет суд и быстрая, справедливая казнь. А сегодняшний пир можно считать последним ужином…

— Мимо нашей стражи никто с ножом в голенище не пройдет, — Даэйрет подняла свой кубок. — Эрви, я тебя поддерживаю.

По приказу Илльо стражу обязали пропускать в пиршественный зал всех, кто пожелает. Предварительно — обыскивая. Илльо сильно сомневался, что кто-то решится переступить порог Каргонда, невзирая на соответствующее распоряжение страже. О том, что такое Болдог и Кайрист, знали все, а рыцарей Аст-Ахэ мало кто еще видел, и еще меньше было тех, кто понимал, что они собой представляют.

И все-таки один нашелся.

Берен уже был заметно пьян, когда стражники впустили замурзанного подростка в драном и засаленном до невозможности дирголе, латаных-перелатаных штанах, худых сапогах и куртке с чужого плеча. Судя по расцветке диргола, паренек принадлежал к северной ветви Рованов. У пояса плащ был сколот…

Берен мгновенно протрезвел. Плащ был сколот пряжкой в виде цветка нифредила. Погнутой и потемневшей от времени — но, несомненно, той самой пряжкой, которую подарила ему Лютиэн, а он потерял — как ему казалось, по дороге в Нарготронд… Память играла с ним мерзкие шутки — он уже ни в чем из своей жизни не мог быть уверен. А если это не та пряжка, просто похожа?

Берен пригляделся к мальчишке попристальней, когда тот снял с головы башлык. Пригляделся — и закусил губы до боли: перед ним был тот самый мальчик его снов; рыжий, изуродованный оспой паренек с оленьими глазами.

Мальчишка встретился с ним взглядом и испуганно попятился. Странно: среди Рованов, вроде бы никто не был рыжим — откуда у пацана такие роскошные вихры цвета старой меди? Ясноглазый, стройненький — был бы красив, если бы лицо не побила хвороба. Кайрист, жирный скот, уже облизывается…

У паренька была с собой лютня. Бродячий музыкант. Харчевни, купеческие и армейские стоянки, замки — а что еще, не просить же милостыню в открытую…

Кто же он? Кто? Почему он снится Берену по ночам?

— Ты у нас, кажется, интересуешься народными обычаями, Эрвег, — поддела парня Даэйрэт. — Эй, менестрель, как тебя зовут?

— Гили, госпожа, — паренек поклонился. — Гилиад дин-Рован.

— Ну, так сыграй нам и спой, Гилиад дин-Рован… — Илльо показал рукой на середину аулы. — Но сначала сядь и поужинай.

Мальчишка ел — как за себя кидал, а из поданного кубка с подогретым вином плеснул немного на пол, и лишь потом — отпил. Сколько ему было лет во время Дагор Браголлах? Четыре, пять — от силы шесть. Как вышло, что он не ушел с семьей? Как он умудрился уцелеть — после налетов восточных орков, после «красных просек» дор-дайделотской армии, после работорговцев и вербовщиков на «коронные работы»? Ни денег, чтобы откупиться, ни родичей, чтобы защитить — Берену вдруг стало больно за мальчишку как за себя.

Поев и допив вино, Гили отодвинул тарелку и обошел стол, выходя на середину зала.

— Что благородные господа желают послушать?

— Мы здесь гости, — улыбнулась Тхуринэйтель. — Решать хозяевам.

— Спой нам нашу старую, — сказал один из стариков, тощий и крючконосый Хардинг из младшей ветви клана. — «Вспоминай меня». С разрешения лорда, конечно…

— Пой, — сказал Берен.

Гили поклонился, подстроил струны и взял согласие.

Когда я уйду — вспоминай меня

Когда я уйду — вспоминай меня

Не плачь, не горюй — вспоминай меня

Не грусти — вспоминай меня…

Это была простая песня — простые слова, простая музыка; длинная пастушеская баллада, знакомая всем с детства, с бесчисленным количеством куплетов, в которых менялась только первая строчка.

Растают снега — вспоминай меня

Растают снега — вспоминай меня

Не плачь, не горюй — вспоминай меня

Не грусти — вспоминай меня…

Голоса разделились. Несложная мелодия оставляла много простора для вариаций, и каждый повел ту партию, которая ему нравилась, слаженный хор из нескольких десятков голосов, текущих по разным руслам — одни считали, что так людей научили петь эльфы, но Берен думал иначе: хадоринги теснее общались с эльфами, но пели в один голос. Просто у того, кто вырос в горах, кто с детства слышал эхо, это получается само собой…

Затеплится день — вспоминай меня

Затеплится день — вспоминай меня

Не плачь, не грусти — вспоминай меня

Не горюй — вспоминай меня…

Берен изумленно услышал в хоре высокий, весенний голос Этиль и звучный, чистый — Эрвега. Простецкие слова хороши были тем, что присоединяться мог любой, кто пожелает, даже если слышит песню в первый раз. Берен перевел взляд на другой край стола — и увидел, что Кайрист слегка обескуражен таким поворотом дел. Ну да, мы же стараемся быть большим севрянином, чем сам Учитель-Моргот… А тут такая неожиданность: поют и рыцари Аст-Ахэ, и грубоватый эр'таэро, простой северянин, и Мэрдиган, не говоря уж о стариках, роняющих слезы в кружки.

Опустится ночь — вспоминай меня

Опустится ночь — вспоминай меня

Не плачь, не горюй — вспоминай меня

Не грусти — вспоминай меня…

Болдог молча щерился, Илльо тоже не пел. Берен усмехнулся про себя, выдохнул стоящий в горле ком — и присоединился к хору. Куплета этого не знал никто, но со второго раза подхватили все — кроме черных:

Промчался огонь — вспоминай меня

Промчался огонь — вспоминай меня

Не плачь, не горюй — вспоминай меня

Не грусти — вспоминай меня…

Песня закончилась.

— Кисловато, — сказал Болдог. — А что-нибудь веселенькое, а?

Юный менестрель шмыгнул носом и оторвал «веселенькое» — граничащую с непристойностью песенку о косаре и пастушке. Потом, воодушевленный успехом — еще одну, о развеселой дочке кузнеца. Затем он спел длинную печальную балладу о резне в долине Хогг, и еще одну — о смертельной вражде братьев Мэрдиганов, Кервина и Элдора, из-за демоницы, принявшей облик женщины.

— А знаешь ли ты, юноша, — медовым голосом спросила Даэйрэт. — хоть одну из песен своего князя?

Паренек испуганно заоглядывался.

— Не трясись, — Болдог бросил ему монетку. — Сегодня можно. В другой раз снимем башку, а сегодня можно.

— Воля ваша, — паренек опять шмыгнул носом. Потом глубоко вздохнул и спросил:

— А еще глотку промочить нельзя?

Даэйрэт протянула ему свой кубок, менестрель отпил и с поклоном вернул. Потом выпрямился и ударил по струнам.

Чувствовалось, что пареньку хотелось не столько пить, сколько дернуть для храбрости. Берен вздрогнул: с этого согласия (проигранного парнем в сильно упрощенной форме) начиналась… он не мог вспомнить, какая песня. Бывает ли такое — чтобы сам забыл собственную песню?

Ни слезы, ни заклятья

Вернуть не в силах свет

Дано сотворить -

Не дано повторить

Ни Йаванне, ни Элберет.

Зал качнулся у Берена перед глазами.

Что со мной?!

ЧТО СО МНОЙ?!!

Стих сломался, Берен почувствовал нечто сродни безумию, охватившему его в последние дни странствий по Нан-Дунгортэб… Смешались времена и места, он был здесь и все-таки не здесь… А где же?

Печальных чаек плач

Накрыл берега, точно шелковый плащ,

Море окутала мгла,

Полная страхов и зла

Молнией треснуло небо,

В ответ застонала земля.

Свершилось черное дело -

Моргот убил Короля.

В злой час

Пала тьма, изменив всех нас

В злой час

Пала тьма, изменив всех нас

В злой час

Страдание пришло в бессмертный край…

Закрыв глаза, Берен вцепился пальцами в столешницу, надеясь, что ему удается удерживать лицо и хранить аванирэ. Дело было не в песне… Не в ней как таковой — он вообще ее не слышал. Точнее, слышал, ее пели дружинники Роуэна в замке Химринг… Память обрушила такую лавину образов и событий, что казалось — голова вот-вот треснет. Хурин… Хитлум… Фингон… Маэдрос… Фарамир… Роуэн…

Гили!!!

О боги! — малыш пришел сюда, не побоялся… Зачем? Неужели…

Как долго рыдать нам во тьме?

И кто сказал нам, что путь закрыт?

Оставим тоску в золоченой тюрьме -

Восток зовет нас, Восток горит!

…Да, понимал Берен, так оно все и есть — час настает… Ключ вложен и повернут, замок открылся, и обвалом посыпалось тяжелое золото воспоминаний… Потому что час близок…

С болью в сердце, с огнем в очах,

Скорбь сама,

Ярость сама -

Мы клялись отомстить!

Сжимая в ладони серебряный кубок, Берен не замечал, что сминает пальцами круглые бока, сдавливает их, как бумагу… Существовали только песня — и память: пыльные покровы слетали один за другим, точно их срывал ураганный ветер. Это было почти больно…

В злой час

Пала тьма, изменив всех нас

В злой час

Пала тьма, изменив всех нас…

В злой час

Страдание пришло в бессмертный край!

Последний перебор разлетелся вдребезги — с лязгом по полу покатился измятый кубок. Берен, откинувшись назад, стукнулся головой о спинку кресла — а потом упал лицом на стол. Возникла суматоха, все повскакали с мест, кто-то оттаскивал кресло назад, Берен почувствовал, что лежит уже на полу, и воротник на нем разорван… Аванирэ! Только бы эта упыриха не догадалась, в чем дело… Только бы не…

— Лорд опять соизволили надраться… — поджав губки, сказала Даэйрэт.

— Нет… Нет!… — он вырвался, сел, обхватив руками голову… — Душно… здесь…

— Это да, — Болдог протолкался к ним. — Начадили как хрен знает что… Эй вы, там! Открывайте окна, дышать нечем! И принесите воды — князьку поплохело… Не иначе как от его собственной песенки. Где мальчишка? Где этот засранец?

— Не трогать! — Берен вскочил, растолкав всех, внезапная слабость была отброшена. — Болдог, животное, ты сам приказал ему петь! Илльо, пусть ублюдки Кайриста уберут от него руки! Это… Это бесчестно!

— Спокойно! Спокойно, князек! — Болдог показал желтые зубы. — Никто его не тронет, раз я обещал. Все в порядке. Слышите, вы? — обратился он к двум головорезам, уже схватившим паренька под руки — на побледневшем носу обозначилось вдвое больше веснушек, чем было до того. — Я сказал, не трогать! Руки прочь!

— Это все-таки мои люди, Болдог, — Кайрист выплыл из-за стола, вынес свое брюхо на середину залы и положил руку мальчику на плечо. — Ночь Солнцестояния есть ночь Солнцестояния, и я не буду оспаривать права на убежище… Мальчик безопасно останется здесь на ночь и безопасно утром уйдет. Ведь тебе нет дела до того, где он будет спать?

— Кайрист, — сквозь зубы выдохнул Берен. — Лучше тебе отойти от мальчишки подальше. Лучше тебе убрать от него лапы.

— Ну, если мой лорд приказывает, — сладким голосом пропел толстяк. — Если он сам положил на оборвыша глаз…

Кайрист полагал себя в полнейшей безопасности: чтобы добраться до него, Берену пришлось бы обойти стол, где его наверняка задержали бы северные военачальники, а если нет — то Дайрвег и Борвин уже успели бы обнажить мечи.

Кайрист просчитался: Берен не собирался обходить стол. Он вскочил на столешницу, схватил бронзовый подсвечник и как копье метнул его в Борвина — и увернуться Борвин не успел. Штырь, на который нанизывалась свеча, пропорол ему грудь. Затем Берен одним прыжком оказался радом с Дайрвегом. Тот уже успел обнажить меч и ударить, но Берен еще в прыжке подогнул ноги и упал на колени, проскочив под мечом. Вскакивая, он головой ударил Дайрвега в челюсть и выхватил меч из ослабевшей руки. Взлет клинка! — ската осталась в груди разбойника; Берен даже поленился ее вынуть ради Фрекарта. Одной рукой он ухватился за толстую золотую цепь, свисающую на пузо Кайриста, другой отвесил наместнику крюк в челюсть. Тот уже успел принять защитную позицию кулачного бойца, но не успел сообразить, что противник — левша. Берен почувствовал, как под его рукой челюсть выламывается из сустава. От удара голова Кайриста откинулась назад, цепь натянулась и в шее толстяка хрупнуло. Берен отпустил цепь — и труп ровно, как колода, грохнулся на пол.

Илльо был потрясен тем, как быстро все произошло. Он понял теперь до конца, почему за Береном гонялись четыре года, а он безнаказанно совершал убийства то здесь, то там. Он был не просто ловким и быстрым убийцей — он сам был оружием, молниеносным мечом в чьей-то незримой руке — и горе тому, кто вздумает испытать силу этой длани. Он удивительно точно чувствовал миг — и разил как раз тогда, когда ему ничто не могло противостать.

Оцепенение было мгновенным — а затем все мгновенно пришло в движение. Завопили женщины, на Берена навалились одновременно и орки Болдога, и ребята из Аст-Ахэ, Гили оттерли в сторону Тхуринэйтель и Этиль, дортонионцы похватались за предметы обстановки, северяне — за оружие. Берен, видя, что вот-вот здесь начнется кровопролитие и ужасаясь тому, на каком волоске все повисло, заорал изо всех сил:

— Всем стоять! Замри, не шелохнись!

Он попал почти слово в слово с Болдогом и Илльо, их голоса перекрыли начинающийся шум — даже бабы перестали визжать. Северяне мгновенно овладели положением: на галерейку высыпали стрелки с самострелами, в дверь вбежали стражники с бердышами, горцы при виде их бросили то жалкое оружие, которым намеревались воспользоваться: стулья, ножи для разделки мяса, треноги и подсвечники, кочерги и каминные щипцы.

Берена все еще держали, но уже не так плотно, потому, что он перестал вырываться. Болдог присел на корточки рядом с тушей Кайриста, бесцеремонно взял того за щеку, оттянув толстую складку плоти, повернул лицом вверх, отпустил, с интересом глянул на Берена:

— А ведь ты его убил, князек. Шея сломана.

— Не рассчитал спьяну, — во рту у горца было сухо и горько. — Хотел только челюсть ему своротить.

— Собаке собачья смерть, — Илльо обошел труп (его легче было обойти, чем перешагнуть) и, мгновенно примерившись, отсек голову еще дергающегося и стонущего Борвина. — Уберите падаль.

Какую-то женщину вырвало.

— Мне кажется, господин мой Берен и вы, господа рыцари, что пир испорчен, — заключил, вставая, Мэрдиган. — Пора расходиться.

Берена отпустили наконец-то и он подошел к телу Фрекарта. У всех на виду снял с его шеи золотую цепь. Когда-то она принадлежала Бреголасу, и горцы об этом знали.

— Где пацан? — он выпрямился, намотав цепь на руку. Руско, Руско, не приведите боги, если с тобой случилось несчастье!

— Мальчика никто не тронет, — успокоил его Илльо. — Если ты боишься, вы с Тхуринэйтель можете взять его к себе на ночь. Или оставьте с Эрвегом и Соллем.

— Тут других извращенцев нет, — подтвердил Болдог. — Разная шушера есть, но таких, как этот — уже нет.

Полтора десятка солдат вынесли трупы, молчаливый слуга вытер с пола кровь.

— Расходитесь по домам, мои верные подданные, — повернулся к горцам Берен. — Желаю приятно провести оставшуюся ночь. Злая судьба любит поселяться под той крышей, под которой в ночь Солнцестояния пролилась кровь. Я не хочу, чтобы ее дурной глаз упал на вас, уходите.

Он проследил, чтобы всех выпустили за ворота и никто не последовал за ушедшими, после чего вернулся в опустевший зал и налил себе вина. Армейское начальство со своим бабьем, Болдог и орки тоже куда-то убрались, остались только рыцари Аст-Ахэ.

— А менестрель? — спросила Даэйрэт. — Не боишься, что и его постигнет злая судьба?

— Самая злая судьба в эту ночь — не иметь крова и вина, — Берен взял мальчишку за плечо и усадил напротив себя за стол. — Злее нет. Вряд ли я сумею накликать на паренька еще большие горести — по сравнению с теми, что он уже имеет. Верно, Гили?

Мальчик кивнул, прижимая к себе лютню — единственное богатство, то, без чего он умрет с голоду.

Берен лихорадочно думал, как же можно с ним поговорить так, чтобы только они двое все поняли. Может быть, удастся прикинуться таким пьяным, что сам не могу добраться до отхожего места? Тхуринэйтель брезглива, она меня туда не потащит. Догадается ли мальчишка вызваться ему посветить и поддержать? Должен, ума в этой рыжей голове довольно. Но чтобы поверили, нужно высушить еще полкувшина.

— Ты — наследник клана… А кто теперь глава?

— Дядя, — Гили шмыгнул носом. — Только он калека. Может, ты его помнишь, князь. У него одна рука, а волосы как у меня…

Маэдрос? Его послал Маэдрос? Ох, как мальчишка рискует… Илльо же не дурак, он может расспросить о Рованах, он как раз недавно расспрашивал об их западной ветви! Нет, нет, не надо было так! А впрочем, никто особо не насторожился. Разве что Илльо, хитрый и прекрасный как горный пардус, умеющий прятать свои мысли…

— Это дядя послал тебя петь?

Медные кудри качнулись — парень помотал головой.

— Нет. Я сам… Дома… и не знает никто. Они думают, лучше смерть, чем такой позор…

«Я и сам так думаю, братишка… Да что уж теперь сделаешь!»

— Можешь оставаться до весны.

Рыжая голова снова качнулась в жесте отрицания.

— Что так? Тебе есть куда идти?

Гили промолчал.

— Значит, некуда. И что же ты будешь делать?

— Петь в городе… У хэссамаров… Если позволят.

Берен покосился на Илльо — тот безразлично пожал плечами: пусть попробует.

— От меня как раз сбежал слуга. Останешься на ночь со мной и госпожой Тхурингвэтиль… виноват, Тхуринэйтель, к утру что-нибудь придумаем. Не бойся, этот жирный хряк действительно был здесь единственным извращенцем. К слову, Илльо, кто у нас теперь главный, после того как я прикончил наместника?

— Как ты любишь выражаться, Берен — твою мать. — Илльо сверкнул глазами. — Ты мне все испортил! Завтра, завтра я должен был судить его и казнить принародно, по справедливости!

— По справедливости? — Берен фыркнул. — Много чести собаке.

Полкувшина… Не слишком торопиться… Полкувшина.

Мучительные полчаса…

Есть.

Пошатываясь, он поднялся из-за стола. Ухватился за кресло, чтобы сделать шаг. Поймал удивленный взор Илльо — и это я тут только что так споро рубился? Ага, я. Он самый я.

— Эй ты, рыжий, как тебя там… Фили?

— Гили, сударь.

— Да, Гили. Посвети мне.

Тхуринэйтель вздохнула с облегчением — она не любила сопровождать его туда, куда даже короли ходят пешком. Приятного мало — слушать, как его рвет.

А его и впрямь мутило.

— Слушай и запоминай, Руско, — прошептал он, навалившись на паренька, когда они вышли во двор. — Государь Финрод в плену у Саурона, в заложниках. Саурон думает, что теперь я совсем ручной. Ты останешься здесь дня на три, а потом я тебя поколочу и выгоню. Я должен много тебе рассказать, а ты запомнишь и отправишься в Химринг. Все остается в силе между мной, Маэдросом и Фингоном. Когда они выступят, здесь будет мятеж.

— А Государь? — в ужасе выдохнул Гили, останавливаясь. — А Айменел?

— Молчи, дуралей, — Берен стиснул его плечи, и Гили услышал слезы в голосе лорда. — Молчи…