Утром, входя в трапезную Каргонда, он увидел вернувшуюся Тхуринэйтель. Та что-то пила из кубка — пила как воду, жадно. Но эта жидкость была краснее и гуще, чем вода…

Илльо взял ее кубок, понюхал то, что поначалу принял за старое красное вино…

— Значит, это все-таки ты, — похолодев, он поставил кубок на стол. — Ты пила его кровь… Чью ты пьешь на этот раз?

— Свиную, — пожала плечами Тхуринэйтель. — Перевоплощение отнимает много сил. Она необходима мне, чтобы нести службу…

— Зачем, Тхуринэйтель?… Зачем?

— Ты о том случае? Посмотри сюда…

Она расшнуровала ворот, обнажив шею и то место, где сходились ключицы. Там темнело пятнышко, словно от ожога.

— Это не Берен был ранен. Это я была ранена, — сказала она. — Смертельно. Заколдованной стрелой с серебряным наконечником. Чтобы выжить, я должна была выпить крови…

— И ты…?

— Такова моя судьба, Илльо. За то, что я овладела тайными знаниями, скрытыми от нас Валар, я расплачиваюсь тяжело. Знание Тьмы сжигает — ты помнишь это? Жизнь плохо держится в моем теле. Ее нужно подпитывать свежей кровью, время от времени. Обычно это свиная кровь. Скажи, чем это хуже кровяной колбасы?

— Но в тот раз свиньи под рукой не было, так? — ледяным голосом спросил Илльо.

— Послушай, — Тхуринэйтель ласково коснулась его руки. — Он вызвался сам. Добровольно. Одни только болтают, что готовы отдать возлюбленным всю кровь, а он сделал это… Если не веришь — спроси у него.

— Я спрошу, — пообещал Илльо.

Случай предоставился этим же вечером. Обычно по завершении всех дневных дел рыцари Аст-Ахэ сходились в трапезной. Сдвинув все кресла и скамьи поближе к камину, пели или читали стихи, или вели благородные беседы. Как правило, кроме них никто этом участия не принимал — у горцев были другие развлечения, у орков тоже. Но в этот раз что-то задержало в трапезной Болдога и после трех дней отлеживания спустился из своей комнаты Берен.

Он продолжал попивать вино, сидя в кресле, и Илльо казалось, что он слишком уж усердствует. Когда вино кончилось, Берен взял кувшин и отправился на кухню.

По прошествии недолгого времени из кухни донесся грохот, стук падения чего-то тяжелого, громкое ругательство.

— Не иначе как наш князек на ногах не устоял, — хмыкнул Болдог.

— Не нужно было отпускать его одного, — покачала головой Этиль. — Он еще слишком слаб после ранения.

— Он уже слишком пьян, — поправил орк.

— Я схожу за ним, — Эрвег встал и направился в кухню.

Через пять минут он появился. Берен висел на его плече, свободной рукой удерживая кувшин. Волосы его были в пыли и паутине, тыльная сторона кисти — рассажена в кровь.

— Он свалился в винный погреб, — Эрвег осторожно сгрузил горца в кресло. — Кажется, разбил руку.

— Это мелочи, — миролюбиво заметил Берен. — Главное — кувшин я удержал. Мастерство, Эрвег, не пропивается.

Даэйрэт, собравшаяся было играть, надув губки, барабанила пальчиками по льаллю, который только с этой оказией сумела отобрать у Эрвега. Она собиралась поиграть сама, но происшествие расстроило ее планы — все интересовались только Береном. По глазам девушки было видно, что она собирается сказать какую-то колкость, но как-то все не может подобрать слова к случаю.

— И долго ты будешь пить? — спросил Илльо.

Берен поставил кувшин на стол.

— Здесь — четверть линтера, — сказал он. — Если мне никто не поможет, то это я растяну до второй стражи.

— Тогда налей мне, — протянула кубок Тхуринэйтель.

— С удовольствием, госпожа, — горец налил вина в ее бокал. Илльо заметил, что руками он действует еще довольно ловко, а вот слова проговаривает уже слишком быстро, словно смазывая отдельные звуки.

— Ты же знаешь, — Берен вернул кубок эльфийке. — Мне для тебя ничего не жалко.

— Тогда уж и мне, — сказал Болдог.

— Был бы ты такой же ладной бабенкой, я бы тебе налил, — все с тем же пьяным миролюбием сказал Берен. — А так обходись сам.

— А я подумала, ты решил сделаться виночерпием, — наконец нашлась Даэйрэт.

— Я? Виночерпием? Отчего бы нет… Милая леди, после того как я побывал карателем, мне и должность золотаря не покажется слишком обидной.

— Так за чем же дело стало? — Болдог налил вина и себе. — Начинай, а хоть завтра.

— Это дело зимой не выгребают, Болдог. А впрочем, откуда тебе знать, вы же его не выгребаете вообще никогда.

— Ну, хватит, — оскорбилась Даэйрэт.

— Да, хватит, — поддержала ее Этиль. — Мы собирались послушать песню.

— Молчу и слушаю, — Берен поднял перед собой открытую ладонь. В другой руке он держал стакан. — Я весь превратился в уши.

— И увял заранее, — пробормотал Эрвег.

Даэйрэт отвесила ему взгляд, тяжелый и острый как болт самострела. Но ничего не сказала, ударила по струнам и начала петь.

Голосок у нее был приятный, и играла она неплохо, но вот слова в песне были — хуже некуда. Девчонка описывала гибель героев такими выспренними словесами, какие может употреблять только тот, кто ни разу не бывал в настоящем бою или хотя бы вблизи. Тот, кто бывал, найдет слова простые и верные, как лезвие меча, и напрочь отсечет ими правду от неправды. Он не будет смаковать подробности гибели героев, он просто скажет: они погибли — но споет, как стойко они держались, и сколько врагов унесли с собой. И если кто-то сумел выжить и рассказать о последних словах героев — бард не выронит из рук ни единого, все вплетет в песню, как искусный мастер находит, куда вставить, плетя ожерелье, темно-красные гранаты… И, чтобы спеть так, побывав в бою, нужно знать людей, которых ты потерял. Нужно сидеть с ними у одного костра и есть из одного котла, и даже о тех, кто не был тебе другом, помнить только самое хорошее…

Кончилась песня, кончилось и вино у Берена в кубке. Остался глоток или два.

— Ну что? — Даэйрэт, видимо, показалось, что пауза затянулась.

— Хотел я промолчать, — вздохнул Эрвег. — Но раз ты так просишь… Дерьмо стихи. Извини меня, но когда Иэллэтх в первый раз сравнила руки Учителя с белыми ирисами, это была поэзия. Когда ты делаешь это в двадцатый раз — это пошлятина. И больше занятий с лютней. Разрабатывай пальчики. Конечно, можно истошно колотить по струнам, выдавая это за душевный надрыв, но я предпочитаю мастерство.

— Я знаю, — усмехнулась бардесса. — Ты везде предпочитаешь мастерство. Чувства тебя не волновали никогда.

— Меня никогда не волновали сопли. Чувства и сопли — разные вещи, Даэйрэт. Избыток первого иногда влечет за собой избыток второго, но к искусству это не имеет ни малейшего отношения.

— Я не люблю холодного искусства.

— Ах, ты разбиваешь мне сердце. Илльо, а что скажешь ты? Это ведь твоих слов с таким нетерпением жаждет наша звездострадалица.

Илльо промолчал, послав Эрвегу как можно более строгий взгляд. Он находил влюбленность девушки из рук вон плохим предметом для разговора.

— Меня, конечно, никто не спрашивает. — Берен с удивлением услышал голос Болдога. — Но о красоте умирания может петь только тот, барышня, кто ни разу не видел, как умирают другие.

— Перед знатоком я умолкаю, — оскорбилась Даэйрэт. — О чем мне дискутировать с великим воином Болдогом, который, говорят, спать не ляжет, если не посмотрит, как умирают другие.

— Осторожнее, барышня, — оскалился Болдог. — Осторожнее… Я не обидчив по натуре, но соломинка, говорят, проломила хребет ослу.

— Ты угрожаешь мне, оруженосцу Аст-Ахэ? — девчонка приподнялась в кресле.

— Угрожать? Спаси меня Владыка. Я, конечно, в поэзии ни шута не понимаю. Старый Болдог понимает свое копьем-коли-щитом-бей, а поэзия — это не для меня, разве что по пьяни песню какую-нибудь загорланить, но не для ушей таких нежных и образованных барышень. А вот среди нас есть дока и по той, и по этой части. И головы мечом раскраивать, и рифмы кроить. Князек, ты понимаешь, о ком я? Что ты-то скажешь про песенку?

Берен, не поднимая глаз, почувствовал, что все смотрят на него. Ну и наплевать. Допив последнее вино в кубке, он налил себе еще, сделал в сторону Даэйрэт приветственный жест и сообщил:

— Мне понравилось.

— Да ну? — недоверчиво приподнял брови Эрвег.

— Некоторые строчки очень хороши… Знаешь, я готов даже перевести их на талиска. Как там начинается — «Ты видишь, Тано, окружает нас рать…»?

Болдог, запрокинув голову, разразился гоготом. Прочие ограничились легкими усмешками. Даэйрэт стала что твой маков цвет.

— Когда князь Берен выпивает пятый стакан, он везде слышит одно и то же, — скривив губы, процедила она.

— Пятый? Ты обижаешь меня, Даэйрэт. Я как начал третьего дня, так до сих пор и не просыхаю.

— Это заметно.

— Стараюсь. А чем ты недовольна? Я же сказал: мне стихи понравились. По-моему, твой Учитель как раз таких и заслуживает.

— На этот раз осторожней будь ты, — Солль весь подобрался. — Я не имею ничего против тебя, Берен, но порой ты заходишь слишком далеко.

— А хоть бы и так? — усмехнулся Берен. — Что ты мне сделаешь? Пожалуешься Гортхауэру? Он даст тебе пинка под зад. Спустить на меня Болдога гордость тебе не позволит. А у самого тебя, рыцаренок, кишка тонка.

Болдог заржал еще раз, увидев, как окаменел лицом молодой рыцарь.

— Ну что, господа, уел вас князек? — поинтересовался он, отсмеявшись. — Он не так прост и не так пьян, как делает вид. Мы с ним — два сапога пара, и оба — с потайным каблуком. Верно, Беоринг?

— Может быть, мы и два сапога, Болдог, — Берен отпил еще вина. — Но тот, кто захочет составить из нас пару, здорово сотрет себе ноги.

— Красиво сказано! — Орк одним шагом оказался у кресла Берена и, опираясь о подлокотники, приблизил свое лицо к лицу человека. Тот, не шевелясь, встретил его взгляд. — Поистине, меч из благородного металла хорошо звучит даже когда он сломан. Правда, больше ни на что он теперь не годится, кроме как красиво брякать. — Болдог взял из безвольной руки Берена кубок, мощно отхлебнул, а остатки выплеснул горцу в лицо. После этого орк в меру сил изобразил светский поклон в сторону дам и вышел, хлопнув дверью.

Берен вытер лицо рукавом, взял кубок с подлокотника, куда поставил его Болдог, налил из кувшина еще вина и снова замер в оцепенении.

На этот раз паузу нарушила Тхуринэйтель.

— Эрвег прав, Даэйрэт. Тебе нужно больше работать. Пойди, позанимайся с лютней. — Последняя фраза была уже приказом. — А мы с тобой, Эрвег, проверим лошадей. Пошли.

— Ты просто утерся — и все? — спросила поэтессочка, проходя мимо Берена.

— Могло быть хуже. Он мог плюнуть в кубок, и тогда мне пришлось бы тащиться искать другой. Твое здоровье.

Даэйрэт резко отвернулась и вышла, простучав каблучками по галерее. Следом зал покинула Этиль. Берен остался с Илльо вдвоем.

— Тебе помочь дойти до своей комнаты? Или ты справишься сам? — спросил рыцарь Аст-Ахэ.

Берен взвесил на руке кувшинчик.

— Он полон почти наполовину. Так что я пока посижу. Спасибо на добром слове.

Илльо сел напротив, налил и себе.

— Я видел твою рану, — сказал он. — Расскажи, как она была нанесена.

Берен прикрыл глаза.

— Тхурингвэтиль умирала… А позволить ей умереть я не мог. Она сказала, ей нужна кровь. Все.

Ильвэ слегка царапнула по сердцу обидная кличка, которой Берен назвал Тхуринэйтель. «Тхурингвэтиль», «скрытая губительница». Но ведь не она, а он убивал в тот вечер!

— Ты доброй волей отдал ей свою кровь?

— Само собой, — Берен усмехнулся.

Илльо облегченно вздохнул. Тхуринэйтель не чудовище, а просто несчастное существо, силы которого подорваны магией. О, будь проклят он, Эрэ, Пламя, создавший эльдар такими хрупкими, так плохо переносящими любое нарушение своей неизменности… Из-за этого они умирают вблизи от Учителя или вынуждены, как Тхуринэйтель, поддерживать себя кровью… Он посмотрел на Берена — ведь теперь-то он уже должен все понимать; как же он может служить владыкам Запада?

— Что ж, это упрощает дело, — сказал он. — Я хочу предложить тебе великую честь, Берен. Немногие из эдайн удостаивались ее…

— Ну? — грубовато спросил горец.

— Я предлагаю тебе сделаться рыцарем Аст-Ахэ.

— Твою мать… — изумленно проговорил Берен. — После всего, что я вам сделал?

— Да, после всего, — кивнул Илльо, пропустив «мать» мимо ушей. — Ты показал, что способен драться за дело, которое считаешь правым, до конца. Что ты верен в дружбе и в любви, что ты готов отдать свою кровь — всю, до капли — тем, кто тебе дорог.

— Твою мать, — так же ошарашенно повторил Берен — и вдруг рассмеялся, затрясся беззвучно, прижав стакан к столу, чтоб не расплескать.

Илльо вышел из себя.

— Берен, — сказал он. — Я требую, чтобы ты прекратил упоминать мою мать. Я знаю, что оба раза ты произнес это бездумно, но тебе пора научиться задумываться над своими словами. За такое убивают в поединке.

— Что ж, вызови меня и убей, — глаза Берена сверкнули.

О, силы Эа! — понял Илльо — он и вправду ищет смерти!

— Берен, это не выход.

Горец усмехнулся.

— У нас рассказывают такую потешку: если ты идешь пасти овец, то у тебя два выхода: ложиться спать или не ложиться. Если не ляжешь — это хорошо, а если ляжешь, то овцы могут разбежаться. Если не разбегутся — это хорошо, а если разбегутся, то тогда у тебя два выхода: идти их искать или не идти. Если не пойдешь — ты их потерял, а если пойдешь, у тебя два выхода: встретить тролля и не встретить. Если не встретишь — это хорошо, а встретишь — два выхода: или ты его, или он тебя. Если ты его, то ты — герой, а если он тебя, то тут уж будет только один выход: через задницу. Твое здоровье.

— Я не понимаю, — сказал Илльо. — Что с тобой?

— У меня руки чешутся подраться, Илльо. Все просто. Твою мать.

— Моя мать умерла, — хрипло сказал Илльо. — Твой черный язык не может осквернить ее памяти.

— Как же ты можешь служить ее убийцам? — так же хрипло и низко сказал Берен.

— Ее убийцы на Западе, — Илльо сжал кулак. — Это их работа — искалечить эльфа так, что знание Тьмы сжигает его.

— Илльо, — голос Берена выдавал безмерное удивление. — Ты и впрямь так считаешь? Да что такого особенного в этом знании Тьмы? Чем ваше знание отличается от нашего? Что вы такого особенного умеете, чего не умеют эльфы? Я видел ваше оружие, ваши ткани и ваши украшения. Они хороши, но ничем не лучше тех, что делают эльдар! Даже в ваших оберегах нет ничего особенного. Эльфов сжигает не знание Тьмы, а мука, которую причиняет им Моргот! Твоя мать умерла по сути дела под пыткой.

— Она любила отца! — Илльо готов был ударить его, он уже занес руку. — Или ты — ты! — будешь вслед за своими учителями твердить, что эльфы выше людей настолько, что такая любовь невозможна?

— Бей, — сказал Берен. — Но послушай хотя бы раз в жизни. Эльфы выше людей намного, и лишь потому такая любовь возможна. Да, я верю, что она его любила — иначе ушла бы раньше, до твоего зачатия. Эльфы не переживают насилия. Она так его любила, что поняла: еще немного — и она погубит ради него свою душу. И ушла. Эльф может уйти своей волей, понимаешь? Это против их природы — швырять Создателю в лицо его дар, жизнь… Но чтобы эльф решился на это, его нужно измучить так… я не знаю как. Поначалу она, наверное, так исстрадалась, что любое облегчение в ее судьбе казалось ей просветом в тучах… Из рабыни сделалась возлюбленной, потом женой, потом его семя разбудило жизнь в ней…

— Замолчи, — Илльо стиснул руки в «замке». Но Берен был безжалостен.

— Она не перенесла другого. Того же, отчего сейчас надираюсь я. Ей пришлось смотреть на рабство и унижение сородичей. Быть женой одного из их палачей… Носить ему сына…

— Ты… — Илльо ударил его по щеке. Берен вскинулся было, но удержал себя в руках. Илльо стало стыдно.

— Прости. Ты сам понимаешь, что городишь чушь. Тхуринэйтель — опровержение твоих слов. Она — эльф, и она не умирает. Она любит тебя…

— Мать… моя честная женщина, — Берен снова противно засмеялся. — Ни хрена она не эльф. Она — каукарэльдэ. Оборотень, злой дух, вселившийся в мертвое тело. Чтобы поддерживать в нем жизнь, ей нужна живая кровь.

— Которой ты поделился с ней добровольно, — съязвил Илльо.

— Говорю тебе: я не мог позволить ей умереть.

Илльо стряхнул с себя наваждение. Берен наговорил так много чепухи, что Илльо чуть не начал верить в нее только из-за ее количества. Глупо.

— Мое предложение остается в силе, — сказал он. — И у тебя действительно только один выход, — сказал он. — Но не тот, о котором ты упомянул. Берен, ты должен стать рыцарем Аст-Ахэ. Единственный возможный путь — для тебя… и для Лютиэн.

— А вот теперь я скажу: осторожнее, Илльо. Я пьян и плохо держу себя в руках.

— Гораздо лучше, чем ты хочешь показать. Или ты стерпел бы пощечину от Болдога?

— Может, и стерпел бы. Болдог может одним ударом загнать мой нос мне же в глотку. А ты — нет.

— Это спорный вопрос… Но однажды ты не испугался сойтись с ним на кулаках.

— И больше не хочу.

Илльо вздохнул.

— Рыцарский орден Аст-Ахэ — это не просто часть армий Короны. Воины среди нас составляют даже меньшую часть. Есть ученые, судьи, целители… Ты сам видел Этиль, Солля…Ты сможешь стать всем, чем захочешь. И принести огромную пользу своей стране. Ты ведь не станешь отрицать, что Дортонион нуждается в правителе получше, чем Кайрист.

— И куда вы денете Кайриста?

Илльо сжал губы.

— Наступает пора большого очищения. Те, кто позорят Северный Союз и власть Учителя перед лицом новых подданных, должны быть уничтожены.

— Ага… — протянул Берен. — Болдог и Кайрист сделали свое дело, залили эту страну кровью… А теперь приходит добрый малый Илльо, Полуэльф в страну, где от века эльфов любят и чтят, сажает на престол законного лорда, и подданные, обливаясь слезами умиления, присягают вслед за ним на верность Морготу.

— Берен, при всем моем уважении к тебе — не называй Учителя этим словом.

— О каком уважении ты говоришь, Илльо? Я три дня подряд напиваюсь до бровей, чтобы забыть, как убил своего друга и двух его слуг. Я терплю издевательства Болдога, не поднимая головы, как раб. Потому что я и есть раб. О каком уважении к рабу может говорить благородный рыцарь — я не понимаю, потому что сам не стал бы уважать раба ни в коем случае.

— Рабы так не говорят, Берен. Так говорят рыцари в ситуации, которая кажется им безнадежной. Они надеются рано или поздно вызвать своих врагов на удар — потому что единственным выходом представляется смерть. Но на самом деле есть другой выход. И я не предложил бы его рабу. Я предлагаю его рыцарю.

— Если я действительно рыцарь — то я сейчас должен в ответ на твое предложение наплевать тебе в лицо. Потому что ты сидишь в моем замке, в том самом кресле, где любила сиживать мать — а за этими окнами именем твоего господина творятся страшные дела, и я навеки проклят, потому что присоединился к вам. Но я не плюю тебе в лицо, а продолжаю потягивать винишко, мое собственное вино, которое мне пришлось клянчить у вашего коморника. Потому что я раб, пусть даже самый дорогой раб Моргота. Раба незачем упрашивать стать рыцарем Аст-Ахэ. Пленникам и рабам приказывают. Если вам так нужно чучело на троне — можно просто приказать. Я сделаю что угодно.

— Послушай, — Илльо снова начал раздражаться, — я понимаю, откуда эта поза. При той игре, которую тебя заставили вести, ничего другого тебе не остается. Ведь я один, да еще Тхуринэйтель, знаем, за какую цену на самом деле тебя купили. В глазах всех остальных ты действительно наемник. Но нам не нужен наемник. Нам нужен человек, который разделяет наши взгляды. Искренне и полностью.

Берен покачал головой.

— Чего-то вы недопонимаете, ребята, — сказал он. — Это что, обычное для вас дело — попав в плен, разделять взгляды врагов, потому-де, что другого выхода нет?

— Для нас обычное дело — до конца хранить верность своим убеждениям, — выпрямился Илльо. — Потому что эти убеждения истинны; каждый из нас приходил к ним по-разному, но каждый их выстрадал, они не были вбиты нам в голову с детства, с бездумного возраста.

— Ага, — сказал Берен. — Поэтому вы им изменить не можете. А я — могу и должен изменить своим, потому что усвоил их в детстве, в бездумном возрасте. Их вбили мне в голову, как гвозди в подкову, и пора наконец прийти к вашим убеждениям, которым я уже буду оставаться верен до конца. Осталось только выслушать тебя, что же это за убеждения, во имя которых убивают и умирают рыцари Аст-Ахэ. Потому что Болдог убивает из жажды крови, а Кайрист — из жажды денег, а Саурон — из жажды власти. Ради чего же убиваешь ты, Илльо?

— Ради будущего, — ответил айкъет'таэро рыцарей Аст-Ахэ. — Ради того прекрасного нового мира, который мы создадим на этих землях. Мира счастья, свободы, любви.

— Мир, в котором живет Болдог, в котором есть Волчьи Отряды и орочьи банды, не может быть миром счастья, свободы и любви.

— Время Болдога проходит. Скоро отпадет надобность в Волчьих Отрядах и орочьих бандах. Кстати, именно от тебя зависит — как скоро. Мы не хотим вас покорять силой — десять лет лесной войны показали, что это ошибка. Мы хотим вас учить, лечить, защищать закон и порядок. Мы хотим покончить с голодом и болезнями, нищетой и бесправием. Построить новый мир, мир справедливости… Мир равных возможностей для всех… Тот, кто способен с умом править, получит это право, кем бы он ни был по рождению. Тот, кто на это не способен, будет сыт, одет, дети его будут учиться в школе, а храмовые лекари будут готовы помочь ему бесплатно. Если ты думаешь о благе своего народа — скажи, разве это будет плохо для него?

— Откуда я знаю, Илльо? Я ничего этого не видел. Все, что вы принесли на нашу землю — война, разруха и смерть!

— Хватит попрекать меня этим! — Илльо слегка хлопнул ладонью по столу. — Я молчал и не рассказывал тебе, как была разрушена крепость Хэлгор, как Темных Эльфов убивали на равнине Скорби, как Эллери Ахэ были казнены в Валиноре! Нам тоже есть в чем упрекнуть Валар и тех, кто им служит. Но я молчал — из уважения к твоему горю и твоей скорби.

— Ничего, нашлись те, кто сказал. Только я не верю ни капли. Трогательных историй можно напридумать выше головы, а дурочки вроде Даэйрэт будут проливать над ними слезы. Только все это было давно, если и было, а волки рыскают по лесам здесь и сейчас, и Кайрист продает людей в рабство здесь и сейчас, и Саурон в своих подвалах скармливает пленных волчатам — здесь и сейчас!

Илльо некогда было опровергать вранье про волчат.

— Ну так я же и хочу покончить со всем этим, упрямая твоя голова! Орден создан, чтобы со всем этим покончить! Мы сметем нечисть — как пену, как мусор — и Ортхэннер вернется к мирным делам. Если бы ты знал, как ему противна эта война!

— А мне он просто скажет «извини, друг, так вышло»?

— А чего ты хочешь? Чтобы он повалился вам в ноги и умолял о прощении, заливаясь слезами?

— Я хочу умереть, Илльо. Это все, что мне нужно.

— Он принял на себя всю боль мира, Берен. Добровольно согласился на клеймо вселенского преступника и злодея — чтобы уберечь вас. Даже тех, кто ему не подчиняется и не хочет. Откуда это стремление переложить вину на другого? Разве люди не сами творят преступления?

Берен молчал. Он вспоминал страшные рассказы Андрет — Моргот требовал людских жертв. Что скажет на это Илльо, если сообщить ему? Скоре всего скажет, что то был не Моргот, а кто-то другой из Валар — Манвэ, или Оромэ, или Тулкас… Или скажет, что Учитель говорил аллегорически, но его тогда криво поняли и принялись во славу его творить дела, о которых он вовсе не просил. Как говорится, заставь дурака стричь овцу — он с нее шкуру снимет. Надсмотрщики с плетьми на гномьих плавильнях — люди… Вастаки, украшающие частокол головами орков — люди… В конце концов, Кайрист, дерьмо над дерьмом — тоже человек, да еще дортонионец, да еще хорошего рода… Сами, сами все над собой делаем. Не один Моргот тому виной. Добровольная жертва, говоришь? Боль мира, говоришь? Ради нас, стало быть?…

— Врешь, — сощурился Берен. — И вот где. Ладно, твой Учитель убил Финвэ потому-де, что тот был первый среди эльфов убийца и палач. Ладно, он увел Сильмариллы потому что на самом деле их придумал не Феанор, а этот, как его… Ну, ты знаешь, кто. Ладно, он Деревья прикончил, они испускали какой-то там не-свет… Или не-тьму, пес вас разберет… Но почему он позвал с собой такую мразь, как Унголианта — а какая это мразь, я знаю не из легенд? Зачем было приводить в мир этакую дрянь, когда дряни и без нее хватало? Уж больно этот поступок с деревьями напоминает мне… одного мальчишку, которого вздул двоюродный брат; а мальчишка со зла написал брату в сапоги. Ни дать ни взять. Погоди бледнеть, Илльо. На самом деле твой Учитель все точно рассчитал. Деревья он убил для того, чтобы сразу же, на месте была замечена пропажа Сильмариллов, чтобы Валар попросили их у Феанора, а он сам увидел, какие они сукины дети; чтобы союз между Нолдор и Валар сразу стал невозможен. Но и это еще не все. Он обчистил сокровищницу Форменоста, убил Финвэ и утащил Сильмариллы, чтобы Нолдор не могли остаться в Валиноре. После такого плевка в лицо они обязательно пошли бы в поход, а хоть на край света. И знаешь, зачем ему это было нужно? Чтобы Валар не развалили его крепость во второй раз, как они это сделали с Утумно. Виноват, Хэлгором. Нолдор — вроде как заложники, пока они здесь, Валар пальцем не шевельнут чтобы свалить Моргота. Это он привел нолдор на эти земли. И все разговоры о добровольной жертве и о том, что он хотел спасти нас от эльфов — ничего не стоят.

Илльо стукнул кубком о стол.

— Ты просто повторяешь то, что в тебя вдолбили с детства! — сказал он. — Бездумно и заученно! А ведь ты можешь работать своей головой, можешь! Но не желаешь. Потому что так проще. Проще верить, что эльфы — святые и непогрешимые, а Учитель — источник всякого зла…

— Илльо, ну что ты болтаешь, чего не знаешь сам? Ты что, залезал ко мне в голову? Видел, что там творится? Я знаю эльфам цену. Они могут творить гадости, и творят; могут ошибаться, и ошибаются… Но они не заставляли меня убивать своих друзей.

— Так мятежники — твои друзья? И отбыв срок своей службы, ты все-таки к ним вернешься?

— Разве я не доказал вам свою верность? — горько усмехнулся Берен.

— Учитель редко дает обещания, но всегда держит их, когда дает. Поэтому ты получишь Сильмарилл. И вот он покажет, чего ты стоишь, Берен. Ибо ради блага эльфов его нельзя отдавать Тинголу. Твои драгоценные эльфы перегрызутся из-за Камня, Белерианд изойдет кровью, а мы просто тихо подождем, пока они сами сделают за нас нашу работу. Когда Сильмарилл будет у тебя в руке, ты сможешь решить судьбу Средиземья. Ты сумеешь отказаться от Лютиэн, отдать камень сыновьям Феанора?

Берен не поднимал головы. Он знал ответ, и знал, что Илльо его знает.

Рыцарь встал за креслом и положил руку ему на плечо.

— Послушай меня внимательно и не кидайся сразу, Берен. Моя мать — эльфийка, мой отец — человек. Я хочу, чтобы такие союзы стали обычным делом. Чтобы никто не называл себя Старшими Детьми и Младшими Детьми, потому что еще неизвестно, кто старший. Чтобы никого не заставляли идти на край света за своей смертью. У эльфов как у народа нет будущего. И они сами это прекрасно понимают, из раза в раз воссоздавая в своих городах прекрасное прошлое, свой Валинор. Дивные, но застывшие формы. Смертность — залог вечного обновления. У эльфов единственный выход: полное слияние с людьми. Твой союз с Лютиэн ценен для нас еще и поэтому: первый случай преодоления предрассудков в вашем лагере, первый мостик между двумя народами, проложенный при помощи того, кого называют Врагом. Любовь, которая остановит войну. Символ.

— Я — не символ, — скрипнул зубами Берен. — Я, сто балрогов всем вам в зубы, человек. Живой. У меня от этих разговоров голова не на месте. И сердце не на месте.

— Все правильно, — согласился Илльо. — Кажется, что мир рушится и ты падаешь в бездну среди обломков… Я видел, как сходили с ума и кончали с собой сильные духом, умные люди — они видели крушение своих надежд. Но обратись, Берен — и узнай, что такое истинная надежда. Настоящая любовь и свобода.

— Любовь — это ошейник. А свобода — это длинная цепь.

Берен одним долгим глотком допил вино прямо из кувшина, размахнулся и бросил посудину о стену.

— Ненавижу себя, — сказал он. — Предал все и всех. Если ваш орден и в самом деле таков, как ты расписывал — мне там не место. А если он таков, каким его вижу я — то я туда не хочу.

Илльо встал, тщательно подбирая слова для конца разговора.

— Ты проходишь сейчас через страшное время. Ты изменил всему, что было основой твоего "я". Оно разрушено, и сейчас ты пытаешься довести дело до конца, разрушив тело пьянством. Но ведь обломки можно собрать. Обращение даст твоему "я" новую основу. Прежний Берен умрет? Да, но он уже мертв. Родится новый, который никак не сможет назвать себя предателем. Ибо быть слепым и прозреть — не значит изменить темноте. Быть парализованным и начать двигаться не значит изменить болезни. Это значит всего лишь вернуть то, что принадлежит тебе по праву. Ни больше, ни меньше. Твой последний довод побит, Беоринг. Спокойной ночи, я иду спать.