Но так уж вышло, что первой нашли ее.

Сначала она услышала вдали охотничий рог. Приникла ухом к земле — и различила дрожь от стука копыт. Высокая трава Талат Дирнен уже полегла от дождей и ветров — поэтому Лютиэн решила спрятаться в ближайшей рощице и посмотреть, что за всадники тревожат покой этой долины.

Но ее нашли не всадники. Привыкнув к своей невидимости, она потеряла бдительность и забыла, что на этой земле не только высокие эльфы могут видеть ее…

Не успела она достичь зарослей — как прямо перед ней кусты расступились и огромное, жемчужно-серое чудовище, сверкнув золотыми глазами, кинулось на нее.

Чудовище было быстрым — быстрее ветра, быстрее молнии. Лютиэн еще и испугаться как следует не успела — а лохматая тварь прыгнула, ударила ее плечом в грудь. Лишившись дыхания, Лютиэн упала на спину. Свет в глазах померк, и чувства оставили ее.

…Тряско и холодно… Лютиэн чувствовала себя странно — словно бы ее голова и ноги были ниже, чем ее поясница. Мгновенье спустя она поняла, что так и есть: чудовище несло ее, перекинув через спину, осторожно придерживая зубами за шиворот. Размашистыми плавными скачками неслось оно над землей. Насколько Лютиэн сумела разглядеть — это был пес. Огромный серо-белый пес.

Собака остановилась и сбросила Лютиэн наземь. Капюшон с нее упал, плащ распахнулся…

Она встала. Перед ней были всадники, эльфы, два десятка с небольшим. Одетые в охотничью одежду черного и красного цвета, с копьями и луками в руках. Лютиэн увидела у двоих переброшенную через седло добычу: окровавленные шкуры волков, почти таких же огромных, как поймавший ее белый пес.

Двое всадников, в богатых плащах, восседали на вороных конях чуть впереди всех. Нолдор…

Первый из них был красив. Лютиэн знала, что смертным все эльфы кажутся красивыми, хотя они и находят их красоту слишком женственной. Но этот был красив так, что любой эльф, не задумываясь, назвал бы его прекрасным. Очертания губ, в меру твердых, и глаз, в меру больших, ровного носа и высокого лба, бровей, подобных распластавшимся в прыжке соболям — все было таким, словно сам Феанор или даже Аулэ изваял это. Длинные черные волосы возле лба были собраны в две косы и охватывали голову как бы венком, а остальные густым водопадом сбегали на спину.

Второй был не столь хорош собой, но его живое, выразительное лицо таило огонь. Он был схож чертами лица с первым — Лютиэн поняла, что они братья. Но черты, дивно совершенные у первого, у второго были немного, самую малость, для глаза незаметную, несоразмерны. Глаза могли быть и побольше, нос — покороче, губы — не такие узкие. Может быть, дело в том, что он почти все время щурился и слегка улыбался?

— А я-то думал, зачем Хуан так сорвался с места, — усмехнулся он. — Неожиданная добыча.

Его выговор отдавал металлом, как у всех нолдор, даже у Галадриэль и Финрода поначалу.

— Кто ты, мальчик? — спросил тот, прекрасный. — Назови мне свое имя.

Свою ошибку он понял тут же. Спешился, прижал руку к груди и склонился перед Лютиэн.

— Прошу прощения, госпожа моя. Возможно, тебе легче будет назвать себя, если первым назовусь я. Ты, без сомнения, слышала обо мне и раньше: я — Келегорм, сын Феанора.

— О! — только и нашла что сказать Лютиэн.

— А это, — (второй тоже спешился), — брат мой Куруфин. Мы счастливы приветствовать… — он вопросительно поднял брови.

— Лютиэн Тинувиэль, дочь Тингола, — сказала она, обрадованная встречей.

Она стремилась в Нарготронд — а ведь сыновья Феанора нашли приют именно в Нарготронде после разгрома в Браголлах! Учтивость и красота Келегорма заставили ее забыть о вражде синдар с домом Феанора.

Келегорм от удивления резко выпрямился, и брови его поднялись еще выше.

— Что же ты делаешь здесь одна, без свиты? Куда ты идешь? И кто, — он протянул руку к волосам Лютиэн, но не решился коснуться их, — так тяжко оскорбил тебя?

— Я иду в Нарготронд, — сказала Лютиэн. — Чтобы увидеться с Финродом или Ородретом. И свои волосы обрезала я сама.

— Я слыхал, что люди обрезают волосы в знак жалобы по умершему, — вмешался в разговор Куруфин. — Но впервые вижу эльфийскую деву, последовавшую этому обычаю.

— Считай это жалобой по живому, Куруфин Феаноринг, — Лютиэн взъерошила густую темную «шапочку» своих волос, и вдруг поняла, что это жест, появившийся у нее недавно, похож на жест Берена.

— Я думаю, нам следует продолжить разговор в тепле, за ужином и кубком эля, — сказал Куруфин, поднимаясь в седло.

Келегорм подержал стремя для Лютиэн, потом вскочил на коня позади нее. Всю дорогу он держался так, словно боялся потревожить ее грубым прикосновением и хотя бы дохнуть слишком близко к ней. Он был вовсе не так надмен, этот сын Феанора, как говорила о нем молва.

Кони понеслись галопом; охотничья дружина растянулась вереницей.

— Скажите, эльдар, известно ли вам что-то о Берене, сыне Барахира?

Вопрос услышали только Келегорм и Куруфин. Лютиэн показалось, что братья переглянулись.

— Что именно ты хочешь знать, королевна? — спросил Куруфин. — Мне известно, что он великий воин, молва о его подвигах дошла даже до Скрытого Города.

— Но был ли в Нарогарде он сам? Если вы знаете, то не мучайте меня — это недостойно таких благородных князей!

— Если бы я знал, где искать сына Барахира, я бы сказал тебе, — Куруфин натянул поводья и конь его свернул в сторону.

— Моего брата утомила охота, — извиняясь, сказал Келегорм. — Да и беседовать на полном скаку неудобно. Дай нам сначала добраться до города…

Лютиэн покусывала губы от нетерпения, но молчала. Спина ее скоро устала и Келегорм позволил ей откинуться к нему на грудь. Какое-то время спустя его конь перешел на рысь, а потом — на шаг…

— В чем дело, брат? — повернув коня, Куруфин подъехал к ним.

— Она спит, — третий сын Феанора поднял на брата глаза, до того обращенные на Лютиэн, и в них светилась неизъяснимая нежность.

— О, Элберет… — вырвалось у Куруфина. — Неужели ты…?

— Может быть, — прошептал Келегорм. — Может быть…

Лютиэн не помнила, как ее привезли в Нарготронд. Начала просыпаться, когда Келегорм нес ее вверх по какой-то лестнице. Почувствовав себя в сильных, уверенных руках, спросонья она позвала:

— Берен?

Услышав в ответ короткий вздох, похожий на стон, проснулась окончательно. Ни твердые, и при том нежные руки, ни щекотавшие ей лоб темные волосы Берену не принадлежали.

Огромный серо-белый пес шел по ступеням следом за хозяином. Увидев Лютиэн, он замахал хвостом, точно знаменем.

— Отпусти меня, лорд Келегорм. Я уже могу идти сама.

— Мы пришли, — Келегорм опустил ее на пол и раздвинул занавеси у входа в маленькую комнату.

Эту палату проточила в известняке вода. Промоину в потолке превратили в окно-колодец, заделав слюдой в узорном свинцовом переплете. Стены не украсили ни гобеленами, ни шкурами, потому что камень здесь был чудесных оттенков. Окаменелые раковины виднелись в нем, словно маленькие резные украшения; пол же был устелен соломой. На ложе под балдахином, на богатых покрывалах, лежала женская одежда, а на стене висела вещь дорогая и красивая: стеклянное зеркало размером с небольшой круглый щит.

— Не откажись быть моей гостьей, королевна, — сказал Келегорм. — Это — лучшая из малых комнат, отведенных нам и нашей свите.

— Почту за честь, — Лютиэн вошла и села в кресло. Пес, подойдя, тут же лег по правую руку, а Келегорм, опустившись на колено, начал расстегивать на гостье сапог.

— О, не нужно этого делать! Право же, я могу разуться сама…

— Позволь мне сегодня послужить тебе, — попросил феаноринг.

Не слушая дальнейших возражений, он разул Лютиэн и, подставив ей под ноги таз, налил туда теплой воды из медного кувшина. Усталые ноги Лютиэн погрузились в такую чудесную воду… Она старалась не смотреть на Келегорма, потому что была смущена до крайности: синдар позволяли себе так приближаться к женщине только если ухаживали за ней. Но, может быть, у нолдор — другие обычаи, и Келегорм проявляет не более чем учтивость и заботу?

— Ты стерла ноги, госпожа Соловушка, — он провел пальцами по содранным мозолям. — Сапоги тебе непривычны, а ты проделала в них долгий путь. Разве можно так истязать себя?

Сняв с плеча полотенце, он вытер ее ступни — так осторожно, как будто бы вытирал новорожденных детей. Потом подал ей чулки и мягкие сафьяновые башмаки — и отступил к двери.

— Откуда же ты бежала, и что было тому причиной? — спросил нолдо, но ответа не получил. Тогда он сменил предмет разговора: — Что ты желаешь сейчас — сначала отдохнуть и поесть или пойти в купальню прежде чем выйти к ужину?

Лютиэн страшно хотелось вымыться и переменить одежду.

— В купальню, лорд Келегорм.

— Я покажу тебе дорогу и прикажу накрывать стол. В трапезную тебя отведет Хуан.

Услышав свое имя, пес поднялся и ткнулся носом в руку девы. Она потрепала его за ухом. Сейчас уже казалось далеким и странным — как она могла принять такую красивую и благородную собаку за чудовище?

— На равнине Талат Дирнен стали появляться волколаки, — рассказывал Келегорм по пути к купальне. — Мы убили двух, а выследил их Хуан. Сейчас опасно ходить в одиночку даже вооруженному мужчине.

Лютиэн вдруг поняла, что, выйдя из Дориата, ни разу не боялась, что встретит орков или волков. Даже не думала о них — все ее мысли занимал Берен.

— Ты полагалась на чары своего плаща? — полюбопытствовал Келегорм.

— Скорее на судьбу и удачу, — призналась Тинувиэль.

Они спустились по лестнице и вышли на открытое место — в котловину, куда выходили окна, ворота домов и веранды Нарготронда. В сумерках уже горели огни факелов и фиалов, и Лютиэн ахнула при виде открывшегося ей великолепия.

По мраморной лестнице они спустились к реке, потом поднялись по берегу ручья в пещеру, где были купальни. Здесь Келегорм поклонился, прижав руку к груди, и передал Лютиэн чистое платье и полотенце.

— Я жду тебя к ужину, принцесса Лютиэн. Грязную одежду оставь на краю купальни, ее найдут.

Она выбрала маленькую круглую купальню, закрытую от других природной стеной. Хуан улегся у входа, спиной к ней, и не двигался, пока она, покончив с купанием и переодевшись, не тронула его за холку. Он тут же поднялся и, помахивая хвостом, прошествовал по мраморной лестнице обратно, но свернул не налево-наверх, а в другой проход — к трапезной.

Он шагал величаво и гордо. Шерсть его была длинной и темной на спине и загривке, снежно-белой и короткой на брюхе и морде; на груди же она росла так густо, что можно было спрятать руку. Хвост походил на опахало. Лапы у Хуана были длинные, но не как у борзой. Он был боец и сторож, а не загонщик. Лютиэн могла, не нагибаясь, опереться локтем о его спину, а голова его была почти на уровне ее головы. Более красивой и достойной собаки она в жизни не видела. То был не обычный пес — от него словно исходили свет и сила Амана, откуда он был родом.

В трапезной она думала встретить Ородрета, но там были только лорды феанорингов. Она поприветствовала сначала Келегорма и Куруфина, потом — тех, кого видела на охоте, а потом уже — всех остальных, и, приняв руку Келегорма, прошла на почетное место — во главе стола, между ним и братом.

— Если ты немного подкрепилась, расскажи нам о своих невзгодах, королевна, — сказал Куруфин, когда она съела немного мяса и хлеба. — Что привело тебя на равнину Талат Дирнен, что заставило покинуть родной край и пренебречь опасностями странствия?

Лютиэн не собиралась ничего скрывать, но ей не хотелось повторять рассказ дважды — для феанорингов и Ородрета.

— Я думала, король будет здесь, — сказала она.

— Он занят, — Келегорм положил на ее тарелку кусок пирога. — Если тебе тяжело говорить о своих страданиях, принцесса — не говори нам. Дождись встречи с ним.

— А когда я смогу с ним встретиться?

— Через день или два. Он сейчас где-то на восточной границе.

— О! — вырвалось у Лютиэн. — Возможно, это из-за меня…

Братья и их приближенные переглянулись.

— Мне и вправду лучше обо всем рассказать сейчас, — Лютиэн собралась с духом. — Месяц назад мне приснился страшный сон. Вещий сон. Приснилось, что Берен, сын Барахира, которого я избрала себе в мужья, попал в руки Жестокого и терпит страшные муки.

— О, Элберет! — вырвалось у одного из эльфов. Он хотел сказать что-то еще, но умолк под гневным взглядом Куруфина.

— Я хотела уйти искать Берена или хотя бы что-то дознаться о его судьбе. Но отец узнал об этом и заточил меня на вершине Хирилорна, великого бука перед дворцом. Недавно я бежала оттуда, свив из своих волос веревку и соткав из них волшебный сонный плащ.

— Ах, вот оно что… — задумчиво проговорил Келегорм.

— Что ж, отдохни пока у нас, королевна, — Куруфин осторожно, ободряюще коснулся ее руки. — Не бойся, мы не выдадим тебя отцу… да Тингол и не станет говорить с сыновьями Феанора. За это время наши разведчики или разведчики Ородрета, узнают что-нибудь о судьбе сына Барахира.

— У меня ничего нет, кроме благодарности. Примите хотя бы ее.

— Куруфин, — сказал старший брат. — Если Ородрет действительно поехал на переговоры с Тинголом, он может согласиться на требование Элу выдать его дочь едва та появится в Нарготронде. Может быть, нам лучше не говорить пока, что мы нашли принцессу?

— Какова на то будет воля принцессы? — улыбнулся Куруфин.

— О, если так — то лучше мне и в самом деле скрыть мое здесь присутствие. Если отец заставит Ородрета дать слово, тот ведь не сможет его нарушить…

— Решено, — Келегорм встал. — Слушайте все!

Трапезная затихла.

— Лютиэн Тинувиэль, королевна Дориата, отдается под нашу защиту и покровительство. Она не желает возвращаться к отцу, и поэтому, на случай, если Ородрета обяжут выдать ее, узнав о ее появлении в Нарогарде, мы должны скрыть от Ородрета ее присутствие, пока не узнаем, с чем он вернулся из этой поездки. За пределы этой трапезной не выйдет ни одна тайна.

— Будет так! — крикнули эльфы.

«Ты не Финрод…»

Он читал это в каждом взгляде, обращенном к нему. Слышал в каждом «Король…»

Или он просто слишком мнителен?

С уходом Финрода из города словно ушла его душа. Все было по-прежнему, и — все не так. Дело не в том, что Ородрет не справлялся с управлением — он справлялся; дело именно в том, что отсутствие Финрода очень болезненно чувствовалось всеми. Раньше он был везде и во всем. Даже если неделями не выходил из мастерской, уезжал в Дориат, или отправлялся в скитания по Белерианду, уезжал в Оссирианд на несколько лет— он все равно был здесь. Каждый коридор напоминал о том, как, обвязавшись веревками они, четверо братьев, изучали показанные Тинголом пещеры, спускались в каменные колодцы и пролезали извилистыми трещинами; о том, как Инглор, склонившись над шелковой картой, чертил изображения этих ходов и накладывал одно на другое, чтобы показать, как пещеры сообщаются на разных уровнях; о том, как он, повязав голову платком и раздевшись до пояса, чтобы каменная крошка не набилась в волосы и за шиворот, вместе с гномами вырубал камень, расширяя и выравнивая своды… Он присутствовал здесь, в каждой зале, в каждом коридоре. Если не везде была приложена его рука, то везде — его разум и душа. Как горели его глаза, когда он водил их троих по этой, еще дикой и заросшей кустарником, котловине, которую приток Нарога проточил в известковых скалах… Как звучал его смех в пустых пещерах, выеденных водой, похожих на дырки в сыре… Как властны и вдохновенны были движения его руки, когда он рисовал на мокром песке у ручья: здесь будет то… а здесь — вот это… И умолкал, приглашая их поспорить, и они спорили, потому что невозможно было не загореться его страстью к будущему городу, а загоревшись, невозможно было не обрести свое видение… Тогда же и Турондо объявил, что будет строить город… О, Ородрет не сомневался, что город этот великолепен — Турондо показал себя прекрасным зодчим еще там, в Тирионе. Почти наверняка Гондолин — подобие Тириона… Но Нарготронд был не просто городом — это был их дом здесь; дом который спокойно можно покидать и куда хочется вернуться…

Пока там жил Финрод.

«Как глупо», — думал порой Ородрет. — «Его отлучки длились по несколько лет, мы не знали, где он и что с ним — но я его замещал, и мне было не в тягость. И никто не упрекал меня в том, что я — это не он. А теперь его нет всего полгода, мы до недавнего времени знали, что он жив и с ним все в порядке — и все-таки с самого начала было плохо…»

Когда Гвиндор передал ему ответ брата, он понял все. Финрод отрекся от Нарготронда. Пока это не было сказано, можно было тешить себя надеждой на возвращение к прежней жизни. Они попросят — и Инглор вернется. Теперь этой надежды больше не было. Как бы ни закончилось безумное предприятие брата, в Нарготронд он не вернется. А значит, придется привыкать к городу, из которого ушла его душа…

— Государь…

— Да, Гвиндор?

— Твоя просьба исполнена. Лорд Куруфин здесь. Правду сказать, он хотел этой встречи не меньше, чем ты.

— Я иду к нему.

Он взял с треножника венец и надел его на голову. Финрод, скорее всего, так не сделал бы. Финрод не нуждался в знаках своего королевского достоинства, когда хотел явить свою королевскую волю…

«Ты не Финрод», — сказал ему взгляд Гвиндора. Ородрет стиснул руки.

«Да, я не Финрод. Но будь я проклят, если это помешает мне поставить феаноринга на место!»

Он пошел в малую залу — одну из тех, что сообщались с залом королевского совета, куда лорды или барды удалялись на совещание при необходимости.

— Король Нарготронда, лорд Куруфин, — сказал Гвиндор впереди. И повторил: — Король Нарготронда.

Видимо, сын Феанора обнаглел до того, что не пожелал подняться навстречу. Но когда Ородрет вошел, он все-таки стоял, и сел только по знаку короля.

— Я вернулся от восточных границ, куда вызвал меня по просьбе короля Тингола благородный Даэрон, — сказал Ородрет. — Я встретился там с королем Дориата.

— Я пришел сюда, чтобы поговорить об этом, — с легким поклоном ответил Куруфин.

Он не преступал границ учтивости в разговорах с Ородретом, но все время пробовал их на прочность. Он был сыном Куруфинвэ Феанаро, которого называли (и по праву) величайшим мастером из эльдар. И именно Куруфин вместе с именем унаследовал и мастерство отца, и его пытливый, ненасытный ум, и, увы, его властность и неразборчивость в средствах. Феанор был старшим и любимейшим сыном Финвэ, короля нолдор; Арфин — третьим, и хотя отец любил всех своих детей, все же… Он не раз говорил, что не пережил бы гибели Феанора. И никогда не говорил так о других своих сыновьях и дочерях. Итак, Куруфин был четвертым сыном — но первого, самого старшего, известного, любимого; Ородрет — вторым, но — третьего, прославленного больше мудростью и миролюбием, нежели мастерством и доблестью. Как двоюродные братья они любили друг друга… По крайней мере, там, в Амане, пока тень не упала на те земли… Как потомки королевского рода, они соперничали — по крайней мере, здесь, в Эндорэ, куда они пришли, чтобы сражаться… Куруфин был старше, и по праву своего старшинства, по праву старшинства своего отца — должен был занимать более высокое положение. Необходимость подчиняться Ородрету раздражала его, и он этого не скрывал. Оказывая знаки учтивости, он словно бы делал одолжение: ладно, братец, поиграем в игру «Ты король», но ведь оба мы знаем, что к чему на самом-то деле…

— Король Дориата опечален, — сказал Ородрет, следя за лицом Куруфина. — Его постигло несчастье: принцесса Лютиэн бежала из Дориата, чтоб отыскать Берена Беоринга.

На лице Куруфина не отразилось ничего.

— Король Тингол полагает, что она может отправиться в Нарготронд. Он требует, чтобы мы выдали ее, как только она появится.

— Ах, он требует, — Куруфин усмехнулся.

— Кстати, как она себя чувствует?

— О ком ты?

— О королевне Лютиэн.

— Кто тебе сказал, что я знаю, как она себя чувствует?

Ородрет стиснул зубы. Куруфин в совершенстве владел искусством лгать, не говоря ни слова лжи.

— Куруфин, кто бы ни сказал мне, что она у вас — я это знаю доподлинно. Ты взял со своих вассалов клятву молчать, но кое-кто из них успел кое-что рассказать до того, как дал клятву. Поэтому не унижай себя притворством, а меня — обманом.

— Gwanur (51), — Куруфин поднялся из кресла и зашагал по комнате. — Поверь, если я что-то делаю, то ни в коей мере не затем, чтобы унизить тебя или кого бы то ни было. Подумай сам, в каком положении ты окажешься, если Тингол вынудил у тебя клятву вернуть ему дочь, а она всеми силами не желает этого возвращения. Кто-то из них станет тебе врагом: отец или дочь. А ведь оба они родня тебе. Нам же все равно, что испытывает к нам этот лесной король: большей вражды, чем уже есть, между нами быть не может.

— Может, — возразил Ородрет. — Между вами еще не дошло до крови.

— Но дойдет, если безумие беоринга и твоего брата каким-то чудом принесет ему Сильмарилл. Итак, нам незачем бояться ссоры с ним: мы и так в ссоре. И если бы королевна попросила у нас убежища, не разумно ли с нашей стороны было бы скрыть ее присутствие в Нарготронде даже от тебя? Ведь ты ничего не знал бы о том, что она здесь, а мы не обещали отцу выдать ее. Более того, если бы даже ты узнал, что она здесь, и потребовал бы от нас ее выдачи — мы бы не выполнили этого требования, потому что дали бы ей слово оберегать ее, а сыновья Феанора не разбрасываются своими словами.

— Слишком много «бы», gwanur. Тингол не вынуждал у меня этой клятвы, поэтому вам нечего бояться, что я выдам ее отцу. И прежде всего мне хотелось бы поговорить об этом с ней самой.

— Она у нас попросила убежища, — упрямо наклонив голову, сказал Куруфин.

Ородрет поднялся, чтобы не говорить с ним снизу вверх.

— Но здесь я король, — тихо сказал он. — И если вы хотите иметь какие-то сношения с другими королями втайне от меня, то лучше вам будет покинуть город и отправляться к своим братьям. Оставив здесь Лютиэн — потому что не вам, а мне она приходится родственницей.

«Ты не Финрод», — сказала ему усмешка Куруфина.

— Да, я не Финрод, — тихо, яростно проговорил он. — Но я от него получил корону и я заставлю всех, кто не желает ей подчиняться, либо признать мою власть и примириться со мной, либо покинуть мои владения. Если королевна Лютиэн сегодня не появится здесь и не скажет мне, что она действительно добровольно просила у вас убежища, я буду считать, что вы захватили ее обманом или силой, и предприму кое-что для ее освобождения.

Куруфин попытался поклоном скрыть свое изумление — и это удалось ему хуже, чем он думал.

— Сегодня вечером Лютиэн Тинувиэль придет сюда, — сказал он.

— Пусть она приходит в мастерскую Финрода, — попросил Ородрет.

— Кто ты?

Она не отвечала, да и не могла ответить — матовая теплота мрамора была лишь наваждением, созданным искусной рукой ваятеля…

— Одна из перворожденных, покидающих Воды Пробуждения.

Лютиэн обернулась на голос:

— Государь Ородрет…

Он вошел, на миг опустив голову — простая рабочая сорочка, рукава закатаны до локтей, кисти наскоро вымыты, но на предплечьях — следы шлифовального порошка.

От колен и ниже статуя была все еще не отшлифована.

— Я… не хотела отрывать тебя от работы. Прости, государь.

Он улыбнулся краем рта.

— Я ведь сам настоял на том, чтобы ты пришла именно сюда. Выпей со мной квенилас.

Лютиэн приняла его руку и прошла под арку, в нишу, где на столике дымился носатый кувшинчик с заваркой. В кресле сидела нолдэ, похожая на Ородрета — его дочь Финдуилас, которую Лютиэн помнила совсем юной. Она родилась не в Амане, ее матерью была женщина из народа Кирдана. Сведущая в чарах, жена Ородрета погибла, когда Саурон штурмовал Минас-Тирит и все, кто мог противостоять Силе, вышли на стены.

Сейчас Лютиэн увидела на плече Финдуилас маленькую серебряную брошь в виде арфы. Значит, дочь пошла по стопам матери и сделалась бардом. Это был замысел Финрода — барды Нарготронда, судьи между синдар и нолдор, а также в делах, которые касаются чар и вражеской скверны.

Поднявшись, Финдуилас поприветствовала гостью, потом, придерживая крышку кувшинчика, наполнила сначала чашку Лютиэн, потом чашку отца. Ответив на благодарности легким поклоном, удалилась.

— Ты виделся с моим отцом, государь Ородрет?

Светловолосый нолдо кивнул. Глаза его на миг подернулись печалью.

— Он в большом горе. Неужели все в самом деле из-за какого-то сна?

— Это был не просто сон, — Лютиэн сжала горячую чашку. — И мать моя это подтвердила. Берен и Финрод действительно в темнице. «Сейчас их жизни сплетены, и один зависит от другого, как если бы, связанные одной веревкой, они шли над пропастью. Но спасения для них я не вижу» — вот доподлинно ее слова.

Ородрет на миг закрыл лицо рукой.

— Я понимаю, почему ты бежала, — сказал он наконец, открыв лицо. — Берен и в самом деле был здесь.

— Расскажи мне! — Лютиэн была слишком захвачена новостью, чтобы возмущаться умолчанием сыновей Феанора.

— Он появился в конце весны, в канун Виниглоссэ. Рассказал о своих злоключениях, о том, как попал в Дориат, как встретил тебя и как твой отец потребовал Сильмарилла в обмен на твою руку… У него был какой-то замысел, но на совете никто не пожелал слушать его, едва лишь узнали про Сильмарилл. Тогда Финрод пришел в ярость и сказал, что если город не хочет слушать своего короля и предпочитает феанорингов — тогда и он отрекается от города. За ним пошли десятеро верных. Больше в городе мы их не видели.

— Но ведь это не все… — с надеждой промолвила Лютиэн.

— Не все… На протяжении лета до нас стали доходить слухи. Сначала мы узнали, что Фингон и Маэдрос заключили военный союз. Потом на северной оконечности Бретиля появились ватаги молодцов, называющих себя Бретильскими Драконами. После этого Финрод снова дал знать о себе, и я послал к нему Гвиндора с просьбой вернуться в город. Увы — он оказался тверд в своем намерении отказаться от короны. Однажды он и десятеро верных исчезли. Ты с тех пор — первая, кто принес нам о них весть.

— Увы, нерадостную.

— Ты еще не все знаешь. Твой отец заподозрил Галадриэль и Келеборна в помощи тебе и изгнал их.

— О! Они здесь?

— Они вместе с теми, кто им предан, ушли во владения Галадриэль, на востоке пределов Нарготронда. Совсем по соседству с лесом Бретиль. Тингол позволит им вернуться только когда с ними будешь ты. Он требовал от меня немедленной твоей выдачи, едва ты появишься в моих владениях. Говорил мне речи, которые я назвал бы дерзкими, услышь их не от брата своего деда. Я не давал ему никаких обещаний, ибо он настаивал на своем, и в то же время отказывался снять опалу с сестры… Он честил меня как нашалившего мальчишку — боюсь, что и я повел себя не лучшим образом…

— Что ты сказал ему?

— Ничего или почти ничего. Я сказал, что подожду, когда его рассудок возьмет верх над его скорбью, развернул коня и удалился.

Они долго молчали, глядя на статую.

— Он попросил меня закончить, — наконец сказал Ородрет. — Я не сразу решился… Приняться за работу означало бы признать, что он ушел навсегда.

Ородрет протянул руку к статуе, провел пальцами по воздуху, словно касаясь ее.

— Правда, красиво?

— Я не видела ничего лучше, — призналась Лютиэн.

— Он был равно одарен многими умениями — там, за морем. Но здесь, в Смертных Землях, именно этот дар открылся с пугающей силой. Хочешь, я расскажу тебе, как Финарато сделался мастером?

— Расскажи, Ородрет, — Лютиэн устроилась в кресле повыше и подогнула под себя ноги, обхватив колени и сплетя пальцы.

— Это было вскоре после того, как Фингон привез Маэдроса из Тангородрим. Майтимо… он был не в себе. Не говорил ни с кем, а глаза его были словно повернуты в прошлое. Безучастный ко всему вокруг, он вновь и вновь переживал то страшное время… Разум его был закрыт наглухо — он закрылся от Моргота в первый же день плена, а боль словно бы заморозила его в таком состоянии. Никто не брался вернуть ему душевную целостность — никто не знал, возможно ли это. Ведь доселе ни один эльф не сходил с ума… В конце концов рассудили, что время может все поправить. Братья приводили Майтимо на берег озера по утрам — и уводили вечером. Он сидел на камне, смотрел на воду — казалось, что в эти часы ему становится легче. Через какое-то время туда начал приходить и Финарато. Ни слова не говоря, он садился на тот же камень, плечо в плечо, так же упирался локтями в колени и смотрел в ту же точку… И так — целые дни.

Лютиэн представила это ясно, как будто видела своими глазами: двое — в золотистых бликах Митрим, скованные страданием и состраданием… И волна шуршит галькой, и ветер запускает свои лапы в волосы сидящих, забавы ради переплетая порой темно-рыжие и золотые…

— Мы сближались постепенно, народ Финголфина и народ Феанора. Приходили синдар. Угасали взаимные обиды — как-то неловко было поминать старое после того, что сделал Фингон… А эти двое сидели на берегу изо дня в день… Но что делает Финрод по ночам, отчего у него горит свет — мы узнали только позже… Он накопал красной глины на берегу и взялся лепить образ Майтимо. Для того, чтобы понять, что же творится в его голове — раз уж нельзя было пробиться через глухой панцирь аванирэ… Сидя на берегу с Маэдросом, копируя его позу и то выражение, которое было впечатано в его лицо, отображая потом это в податливой глине, он понял то, чего не могли понять самые искусные из целителей, ибо это было не просто ново — дико для нас… Непредставимо… Финрод понял, отчего Маэдрос страдал. Не от того, что его пытали. От того, что пытка закончилась.

Лютиэн изумленно распахнула глаза. Это действительно было непредставимо.

— Тебе страшно? — Ородрет взял ее за руку. — Мне тоже стало страшно, когда я услышал объяснение. Это странное свойство наших fear — не знаю, проклятие или дар.