Редколесье Димбара погружалось в сумерки.

Здесь было просторно и светло, если не забредать в ельники. Тополиные, осиновые, березовые рощи, старый покров опавших листьев и густая трава — эти места дышали близостью к Дориату. Нежная, бархатистая изнанка тополиных листьев была такого же цвета, как плащ Лютиэн.

Берен не спрашивал, зачем уходить так далеко и чего Финрод ищет, и не опасно ли здесь, и не следят ли за ними. Он полностью положился на эльфа. А тот, казалось, может бесконечно идти так — легко, почти пританцовывая, время от времени нагибаясь за ягодой земляники.

Земляники здесь было — несчитано.

Наконец, они остановились на небольшой полянке, окруженной кустами лещины. Неподалеку бил родник, превративший соседнюю полянку в подобие болота. Финрод сбросил наземь котомку и плащ, отстегнул меч и опер его о ствол деревца — молодой рябины. Берен последовал его примеру, потом расшнуровал ворот рубахи. Вдвоем они подошли к роднику и умылись.

— Это обязательно делать ночью? — спросил Берен, бросая взгляд в сторону запада, откуда сочилось сквозь ветки расплавленное золото заката.

— Нет, — сказал Финрод. — Но ночью лучше начинать. Днем — недостаточно тихо.

Они вернулись на полянку, Финрод сел, скрестив ноги, и поставил перед собой котомку.

Берен сел напротив. Волновался он страшно, страх был готов перерасти в панику.

Эльф расшнуровал котомку и размотал ткань, в которую был завернут Палантир.

— Вы с Нэндилом уже говорили об этом, — сказал он. — Что тебе больше всего запомнилось из разговора?

— Что без направляющего разума и воли эта штука — не больше чем грузило для сети.

Финрод согласно кивнул.

— При помощи Палантиров можно делать две вещи, — сказал он. — Первое: обмениваться мыслями на расстоянии. Вообще говоря, для осанвэ никакие расстояния не помеха, если двое достаточно близки друг другу…

«Как Аэгнор и Андрет», — подумал Берен.

— Но Палантир позволяет это делать даже тем, кто не ощущает между собой душевного родства и близости. Второе, что можно делать при помощи Палантира — изучать настоящее положение дел где-то в отдалении от тебя. Тем самым способом, каким я прощупывал дорогу в Хитлум. Поиск при помощи Палантира тем успешней, чем лучше ты представляешь себе искомое и местность, которую осматриваешь. Почти невозможно сознательно исследовать совершенно незнакомые места, или найти того, кого ты плохо знаешь. Таким же способом можно узнавать прошлое.

«Как Фингон», — подумал Берен.

— …Все эти свойства Палантира основаны на том, что он постоянно связан со всем веществом Арды, а вещество хранит память о том, что с ним происходило. Очень важно это понимать: не Палантир, а мы переводим это знание в образы. Поэтому Нэндил сказал: воля и разум. Воля — чтобы не потеряться в потоке сведений, которые на тебя хлынут. Разум — чтобы найти в этом море именно ту жемчужину, которая тебе нужна. Погоди… — видя, что Берен хочет вставить слово, он поднял ладонь. — Еще одно, прежде чем я закончу. Тогда, в сокровищнице, тебя вело сильное чувство. Это путь простой — и опасный. Любовь привела тебя в Дориат — но подумай, куда привела бы ненависть?

Берен представил себе, куда могла завести его ненависть — и ему сделалось не по себе.

— Третье, что я надеюсь сделать при помощи Палантира — обучить человека осанвэ.

Он поднял хрустальный шар одной рукой.

— Кое-что ты уже умеешь. Умеешь закрываться. Знаешь, что такое avanire. Умеешь «говорить». Но не умеешь «слушать». Ты ни разу не «слышал», когда я «говорил», призывая тебя. Тебе не приходилось «слышать»?

— На самом деле — приходилось, — проворчал Берен, проклиная свое лицо, выдающее его то бледностью, то краской.

— А… — сказал Финрод. — Но нам этот способ не годится. Попробуем иначе. Коснись Палантира. Возьми его — вместе со мной.

Берен положил руки на холодный камень, уже бледно мерцающий на руках Финрода. Знакомая дрожь пробежала по пальцам, и ладони налились прохладой, такой колючей, словно кто-то растер их изнутри листиками молочая.

Палантир притягивал взгляд, отвести его теперь было почти невозможно. Берен чувствовал: еще немного — и кристалл поглотит все его внимание, целиком.

— Не нужно пробовать говорить вслух, — прошептал Финрод. — Когда ты войдешь в камень — ищи меня мыслью. Так же, как искал ее — но не пытайся со мной заговорить голосом…

Его слова затихли в отдалении, все звуки мира исчезли — Берен снова оказался один среди безмолвного мерцания. Но стоило ему прислушаться, как он опять уловил потоки чужих мыслей, неуловимых и гулких, как эхо. Они настырно лезли в сознание, грозили прорваться лавиной видений и снов, похоронить под собой дерзкого, что вторгся в царство тайны…

Уже зная, как это делается, он вызвал в памяти образ Финрода — суровое лицо в обрамлении золотых волос, пронзительно-серые глаза… И Финрод явился — точнее, Берен снова оказался на полянке, на траве, с Палантиром в руках — но камень теперь сиял серебряным светом, был горячим и легким, словно надутый воздухом бычий пузырь. Казалось, он дрожит и рвется из рук вверх; чтобы его удержать, приходилось прилагать усилия.

Камень не показывал картин, как в прошлый раз, он сиял легко и ровно, и в этом сиянии Берен по-новому видел все вокруг: деревья, обступившие полянку, стали какими-то странными, их как будто сделалось больше, и порой похоже было на то, что одно растет внутри другого, но все были какие-то неплотные, как призрачные. Это все деревья, которые когда-либо росли здесь, — догадался Берен. Какими они были… Он глянул вверх — и увидел, как звезды сливаются в круги вокруг одной, той, что зовется Ступицей. Он глянул на Финрода — и увидел его в золотом свете, который шел ниоткуда — и отовсюду, словно несчетное число тоненьких, незаметных глазу лучей сосредоточились на стройной, точеной фигуре эльфа. Да нет — это сам он светился, легко и ровно, окутанный янтарной дымкой.

«Хорошо. Ты видишь меня, я — тебя… Ты слышишь… Говори».

«Что говорить?» — Берен внезапно испугался.

«Что угодно. Мы свободно обмениваемся мысленной речью».

«Это все? Это и есть осанвэ?» — Берен помимо своей воли вспомнил то, что пережил с Лютиэн — ее чувства как свои, и свой восторг, хлынувший в нее… Это был миг — а потом Финрод резко закрыл свою защиту: словно обрушившаяся лавина мгновенно отрезала его от Берена.

Придя в себя, горец спрятал лицо в ладонях. Произошедшее было слишком страшно, чтобы говорить о нем. Если бы по его неосторожности кто-то — пусть даже Финрод — увидел их соитие, Берен и то не набрался бы такого стыда. Каков бы ни был Ном — он оказался сопричастен слишком глубокой тайне Лютиэн, он на миг пережил ее сокровеннейшую радость. Словно бы оказался третьим на ложе. Ему тоже сейчас неловко. Он хотел этого не больше, чем Берен. И все по вине блудливой береновой мысли.

— Ты не управляешь своими мыслями, — покачал головой эльф. — Они управляют тобой. Я не хотел узнавать того, что узнал. Не успел прервать осанвэ прежде чем понял, что происходит. Берен, случайные слова тянут из твоей памяти вереницы образов, очень ярких.

— Прости, — процедил Берен сквозь зубы.

— Ты еще ни в чем не провинился, но с этим нужно что-то сделать. Нельзя позволять, чтобы твои воспоминания обрушивались на собеседника, подобно каплям с дерева после дождя, на того, кто случайно заденет ветку.

— Я знаю, — в Берене поднималось непонятное раздражение на Финрода, переходящее в злость. Он — человек, он так устроен и не может иначе!

— Сосредоточься на чем-то одном. На ярком видении, которое займет все твои мысли. — Он снова протянул Берену Камень на открытых ладонях.

Знакомое чувство в пальцах, сосредоточение, погружение… В первый миг Берен был близок к ужасу — он хотел захотеть — но не мог, и чем больше хотел захотеть, тем яснее понимал, что не сможет. Чем больше он хотел открыться — тем туже стягивался панцирь нежелания. Он весь был теперь словно закован в глухой доспех — с тяжелым шлемом, с перчатками, набедренниками и наколенниками, с кольчужным капюшоном, с гномьей боевой личиной — он и Финрода теперь видел как сквозь прорезь…

«Финрод, — сказал он, отпустив Палантир. — Ном, я боюсь открыться тебе. Во мне… слишком много такого, чего нельзя показывать никому. Я, наверное, так и не освою эту вашу науку…»

«Берен, посмотри на меня».

Человек поднял глаза.

«Все это время мы общаемся мысленной речью. Ни один из нас не сказал ни слова. Ты научился говорить и слышать сразу же, Палантир пробудил тебя. Теперь у нас другая задача, более трудная — научить тебя говорить только то, что ты хочешь».

«Я пытаюсь…»

«Ты не так пытаешься. Когда ты хочешь послать образ, ты весь скован avanire потому что все время вспоминаешь, чего мне показывать нельзя. Сделай иначе: вспомни что-то одно, что мне можно показать — и сосредоточься на этом одном. Давай.»

Берен мгновенно перебрал в памяти свою жизнь — и очень легко вспомнил, что всегда было легко и приятно вспоминать: тот давний день из своей юности, когда он, побившись об заклад с Креганом-Полутроллем, взобрался на вершину Эрраханка…

Холодная тяжесть Палантира нагрузила ладонь.

Роуэн (31), — подумал он, погрузившись в белый свет. И глубины камня явили друга — таким, какой он был в те давние дни… Полный, широкоплечий и приземистый — из тех, о ком говорят: легче перепрыгнуть, чем обойти. Ресницы — густые и длинные, как у девушки, плотные, волосок к волоску, брови — орлиными крыльями, глаза — большие и влажные, по-детски пухлые губы — такие называют «сладкими». Черная поросль над верхней губой подернута… инеем? А на ресницах дрожат — слезы?

— Берен! Берен, дурачина! Что с тобой, почему молчишь, слушай? Говори! Говори что-нибудь, или я тебя сам убью!

— Дурак, — без звука шепчет Берен.

— Что? — Роуэн трясет его за плечи, потом сдергивает с себя диргол и набрасывает на друга, потом снова трясет. — Очнись, очнись же, бревно ходячее! Скажи что-нибудь!

Не выдержав, он обнимает Берена, прижав того к груди — и оба валятся в сугроб, и небо над ними подсвечено розовым, а снега на восточных склонах уже отливают синевой, и боги, как это все красиво — а дурак Роуэн не замечает и снова его трясет… Как будто его жизнь что-то значит для этих гор… Для рассвета… Для него самого…

Он не хочет отвечать Роуэну — боится расплескать то, что принес с вершины. Он — легкий и прозрачный сейчас, он так спокоен и так взволнован, как не был еще никогда в жизни. Он плачет, и слезы прожигают снег…

Белая, невыносимо прекрасная, высится над ними вершина Эрраханка. Почти правильная четырехгранная пирамида, которую он… покорил? Смешно даже думать об этом — он пришел и ушел, как каждый год сходит с вершины лед. То, зачем он шел — мальчишеская удаль, похвальба перед девицей, гордость, желание доказать, что смертному не слабо то, что сумел совершить эльф — все отшелушилось и отпало с него на этой высоте. Осталось лишь немое восхищение красотой Творения. Немое — потому что слова всех языков, ведомых Берену, выгорали и увядали перед ней.

Роуэн снова встряхнул друга — и из-за пазухи у того выпал и зарылся в снег кинжал вороненой стали, с двумя змейками дома Финарфина, оплетающими яблочко рукояти — уже изрядно съеденный ржавчиной. Доказательство того, что он действительно был на вершине Эрраханка. Берен проводил нож равнодушным взглядом — теперь ему было все равно, поверят или нет.

Глядя через плечо Роуэна, он с предвершинной седловины видит далеко на север. И там, на севере, где волнуются под ветром травы Ард-Гален, встает под небеса всепожирающее белое пламя.

— Огонь, — шепчет он, впиваясь пальцами в руки Роуэна. — Огонь на Ард-Гален!

— Тише… Спятил ты что ли — это закат играет на облаках, дурила! В голове у тебя помутилось от этого воздуха. Спускаться нам надо, понимаешь, спускаться! А-а, понесла меня с тобой нелегкая…

Не отпуская Берена, Хардинг нагнулся и подобрал нож, который три сотни лет назад Финрод оставил на вершине в знак того, что все земли, что видны с вершины Эрраханка, принадлежат теперь Дому Финарфина…

Ясность видения была такой, что Берен снова прожил те минуты и успел озябнуть — летней ночью! Больше того, он понял, что с точностью до мгновения может вызвать в своей памяти все, что происходило до и после, в любой момент его жизни — даже, наверное, младенчество… Он не стал это проверять, просто испугался — и отпустил рвущийся в небо шар Палантира.

И шар мгновенно налился тяжестью, холодом и твердостью, выскользнул из рук — не удержи его Финрод, кристалл упал бы в траву.

«Хорошо. Видишь, я был прав. Но ты испытываешь все слишком живо — и поэтому устаешь».

Берен ничего не ответил — он все еще задыхался от редкого горного воздуха. Деревья потемнели и были теперь обычными деревьями, звезды остановили свой бег.

— Ты мог попасть в более опасное видение, — продолжал Финрод уже вслух. — Необходимо все время помнить, что это происходит с тобой не на самом деле. Не погружаться в Камень целиком, часть себя оставлять вовне…

— Слушай, — сказал Берен. — Когда я коснулся Палантира и начал вспоминать… Я вспомнил много такого, о чем напрочь забыл. Мне кажется, с этим Камнем я смогу вспомнить все, что когда-либо знал. Даже дни младенчества.

Судя по лицу Финрода, он был потрясен.

— Правда? — спросил он.

— Точно. Всех этих вещей — что у Роуэна слезы замерзли на ресницах, что я выронил кинжал, что мне пригрезился огонь — я ведь не помнил всего этого… Я был… как шальной. А сейчас — я увидел это снова, как оно было… И… благодарен тебе за то, что вспомнил все…

Финрод о чем-то задумался, потом решительно сказал:

— Мы еще поговорим об этом. А сейчас попробуем без Камня. Я пошлю тебе Образ, потом — ты мне.

Он положил Камень в траву.

Берен сосредоточился, «прислушался» — теперь это было доступно и без Камня, — и увидел белый город на холме.

Город смотрел на запад. Так было все в нем сделано и устроено, чтобы поменьше стен — и побольше окон. Чтобы дома не перехватывали друг у друга свет, который, исходя все время из одного места, не блуждает по небу. Этот свет был каким-то плотным, даже в те места, где была тень и должен был бы царить сумрак — он как будто просачивался… У Берена захватило дыхание — ничего прекраснее он в жизни не видел. Нарготронд был прекрасен, и нельзя было сказать, что сделан он по образцу Тириона на Туне, ибо Нарготронд, скрытый город, был весь внутри себя, и прекрасен он был изнутри — а Тирион был весь снаружи…

Хрустальные и мраморные лестницы сбегали вниз по западному склону холма, а восточный, сумрачный, порос густыми соснами. И можно было бежать вниз по этим лестницам, хватая грудью воздух — а можно было блуждать в сосновых сумерках. То, что для Берена всегда было сказкой, неизбывной мечтой о стране без слез и забот, куда можно попасть только мертвым, и то — ненадолго, для Финрода было обычным юношеским воспоминанием, как для него — ровная кладка замков Каргонд и Хардинг, величественная красота Одинокого Клыка, задумчивая прелесть озера Аэлуин…

И Берен позавидовал. Люто позавидовал тому, кто вырос в Блаженном Краю. Он пытался заставить себя вспомнить, что сам все-таки может вернуться. Да, в опоганенный, разоренный Дортонион — но сможет. А Финроду, примкнувшему к мятежникам, дорога в Валинор заказана на всю жизнь. И эти юношеские воспоминания для него — пытка. Вместе с образом передавалась и часть боли, Берен чувствовал это… «Но ведь у него — было!» — взъярилось что-то внутри. — «То, что он потерял, было в тысячи раз прекраснее того, что потерял я! Нам никто не предлагал идти в Валинор, никто не приходил учить нас и оберегать! Только этот… Разве мы виноваты, что пали?»

«Но ведь и мы пали, Берен…» — новый образ явился его сознанию: огни факелов мечутся, сливаясь в созвездия, а потом — в пламенные реки. И в круге огней стоит и говорит высокий, статный эльф с пылающими глазами. Берен не услышал слов, но хорошо знал предания и помнил их смысл…

Альквалондэ Финрод не стал показывать — и Берен попытался проникнуть в этот отрезок памяти силком — и не смог. Зато увидел черное, в крупных холодных звездах небо Арамана — и громады вздыбленного льда… Ах так! Ну да, ведь для того и затевался урок, злорадно подумал он — показать мне, что невозможно прочесть в мыслях другого то, что тот желает скрыть…

Человек уже не владел собой. Его трясло от зависти и злости, а еще — от того, что он явил это Финроду во всем безобразии.

«Вы… Вы сами дураки, что с открытыми глазами променяли свой рай на Средиземье и войну! Вам слишком многое дано было готовеньким, чтобы вы умели это ценить! А мы… Нас предали, с самого начала предали, оставили на милость Мелькора и его слуг! У нас никогда, никогда ничего такого не было и не будет — и вы хотите, чтобы мы уважали вас, все это бросивших?! О, если бы нам, смертным, было дано нечто подобное — мы держались бы за это руками и зубами! Мы никому не позволили бы своротить нас с пути! Не соблазнились бы ни на чьи подначки — и без того наш век слишком короток, чтобы пожелать его сократить! Никакой Мелькор, никакой Феанор не купил бы нас так дешево, как вас — бессмертных, мудрых, прекрасных… Да вы просто с жиру сбесились!»

Он почувствовал ответ Финрода — не слова, а теплую волну любви и жалости; и это подкосило его сильнее, чем любая гневная, жесткая, мудрая отповедь.

— Не смей меня жалеть! — вслух крикнул он; выхватил меч, вскочил и кинулся в лес без дороги, без толку, прорубаясь сквозь кусты и влипая лицом в паутину. Он остановился только тогда, когда эхо мыслей эльфа перестало достигать его, несколько раз яростно рубанул ни в чем не повинный куст лещины, а потом с размаху вогнал клинок в землю и упал перед ним — лицом вниз, сцепив руки на затылке.

— Ты ошибся, Финарато.

Король вертел в руках Палантир, не оживляя его прикосновением мысли.

— Подслушивать нехорошо, — сказал он наконец. — Садись, Менельдур.

— Я не подслушивал. Это он орал на весь лес. Он ненавидит тебя.

— Я знаю. Но ненависть — далеко не все, что он испытывает ко мне.

— Ты ошибся в нем, — Менельдур сел на землю, помог королю завернуть Палантир в сукно. — Он такой же, как все они. Одержимый собой и своими страстями. Завистливый. Самовлюбленный.

— Разве среди нас мало таких?

— Меньше, чем среди них. Этой обиды не изжить — они считают, что и мы, и Валар их предали. Бесполезно объяснять что-либо. Им все время кажется, что все им задолжали: мы, Валар, Единый…

— Зачем же ты тогда пошел со мной, Менельдур?

Эльф поднял глаза:

— Ты — мой король, и я дал тебе клятву…

— Это не все. Многие давали клятву…

— Ты прав. Я рассчитывал, что ты одумаешься… увидишь его таким, какой он есть… и вернешься.

— Нарушив свой обет?

— Не говори мне о том обете, я ведь был там и помню все слово в слово! Ты обещал, что не откажешь в помощи никому из Дома Беора — и ты уже сдержал обещание. Ты дал ему золота, союз с Хитлумом, поручительство к Маэдросу… Ты не обязан ему больше ничем…

Финрод смолчал.

— Скажи, король мой и друг, сколько можно казнить себя за то, в чем ты не виноват даже бездействием — ибо помешать ты все равно не смог бы?

Финрод опустил голову. Молчание длилось, и Менельдур решил было, что Финрод не ответит.

— Менельдур, — сказал вдруг король. — То, что тогда произошло — оно имело какой-то смысл?

Эльф не знал, что сказать, и Финрод продолжал:

— Остановить Падение можно лишь одним способом: каждый должен остановить его в своем сердце. За нас это никто не мог тогда сделать. И за Берена этого сейчас не сделает никто. Он сейчас ненавидит меня — это правда; но это правда неполная. И не это меня волнует. Сейчас он борется с Падением в своем сердце — а я верю, что Падение можно преодолеть.

На изумленное молчание Менельдура он ответил чуть погодя.

— Я не хотел этого опыта. Это слишком жестоко. Но это произошло само собой, и поверь, так лучше. Если бы он слепо боготворил меня или спокойно использовал — я бы огорчился куда больше. Ненависти в мире очень много, и если нам больше не из чего делать любовь — мы будем творить ее из ненависти.

— Ты… Знал, что так будет?

— Я изо всех сил надеялся, что так не будет.

— И что же теперь?

— Я буду ждать. Иди, Вайвэи. Я буду ждать.

— Он опасен. Он… Менельдур прислушался. — Он жаждет твоей смерти! Позволь мне остаться.

— Иди, Вайвэи. Это приказ.

— Как я могу?

— Должен, если любишь меня. Если в Берене победит ненависть — значит, я совершил ошибку, цена которой жизнь. Я расплачусь сам. Повинуйся своему королю.

Менельдур покачал головой.

— Ты погибнешь.

— Да, — согласился Финрод. — Как и большая часть тех, кто пришел сюда, в Эндорэ, из Валинора. Как все, кто выбрал Падение.

Менельдур оглянулся в сторону поляны, где расположились на ночь остальные эльфы.

— Ты все еще веришь в него? Даже сейчас?

— На что же еще ему опереться, если не на мою веру?

— Я тоже хочу поверить, король мой. Стараюсь. Но не могу.

— Тогда уходи совсем, — это был не приказ, это была просьба, продиктованная не волей короля — любовью к другу.

— Да как же я уйду?

— Ты предпочтешь мучить меня сознанием того, что я веду тебя на смерть, которую ты считаешь напрасной? Уходи, Вайвэи.

Менельдур обхватил колени руками, склонил голову. Темные, крупно вьющиеся волосы рассыпались по плечам, доставая до травы.

— Я слышу его сквозь лес, — сказал он наконец. — Как будто смерч беснуется на поляне — такая борьба идет в его душе. Если он и в самом деле что-то поймет — значит, ты был прав. И я поверю. Если нет — уйду.

Финрод взял его за руку, долго смотрел в глаза, потом — отпустил.

— Хорошо, — сказал он. — Будь по-твоему.

Ну что, друг мой? Тебе не нужен был Дагмор, пока имелся собеседник получше — а теперь ты с ним расплевался…

— Я ненавижу его.

Ага, вывернул это — и легче. Есть такое поверье, сынок — назовешь демона по имени — и он уйдет.

— Не уходит.

Тогда скажи, за что ты ненавидишь Финрода?

— За то, что бессмертен. За то, что мудр выше всякого моего разумения. За то, что красив. За то, что благороден сверх меры. За то, что искусен. За то, что я таким не был и никогда не буду…

Но ведь Лютиэн кое в чем, пожалуй, даже превосходит его — а ее ты ненавидеть неспособен.

— Я люблю ее.

Ты можешь ею обладать. Вместе со всеми ее немереными достоинствами. А Финрод — был и останется сам по себе.

— При чем тут… Она не станет презирать меня за то, какой я есть.

А Финрод — станет? Брось, сынок, ты прекрасно знаешь, что нет.

— За то и ненавижу. Потому что я бы на его месте — презирал. Но, по-моему, легче море вычерпать, чем меру его терпения и благородства.

О, да, у него — море… А у тебя — кувшин? Ведро? Чашка? Давай, выплесни и то, что есть. Он там один, безоружный — пойди и убей его. Уничтожь того, кто одним своим существованием являет тебе всю твою мелочь. Уничтожь вообще всех, кто больше тебя, лучше тебя — тогда ты станешь самым великим…

— Я лучше тебя об колено сломаю с такими твоими советами.

Так, ты уже кое-что начинаешь понимать. Голова — она не только для шлема человеку дана. Ответь, почему ты не хочешь следовать этим путем?

— Это Падение. Это путь Моргота.

Но тебя толкнули на него задолго до твоего рождения. Что стоило Ему — всезнающему, всемогущему — шепнуть Валар, где проснулись Смертные? Что стоило им отвести вас с Валинор и отрезать вам уголок? Ровным счетом ничего — так почему они этого не сделали?

— Не знаю.

Ну так мсти им! Мсти за все, что они не сделали для людей! Овладей их крепостями и женами, стань первым человеческим королем Средиземья!

— Я не желаю уподобляться Морготу.

Но ведь уже уподобляешься ему. Завидуя, ненавидя, ожесточая свое сердце — уподобляешься Морготу.

— Но почему? Почему мы должны быть вечно вторыми, почему мы — пасынки этой земли, а они — ее дети?

А почему вечно вторым после Эру должен был быть Мелькор? Выходит, и у него есть право чувствовать себя обделенным и обиженным? И станут ли родители любить приемного сына сильнее, если он убьет родного?

— Ты все ставишь с ног на голову.

Нет, сынок, наоборот. Смотри: или ты безоговорочно признаешь, что Единый понимал, что делал. И тогда не имеет смысла зависть: у тебя — свой путь, и твой долг — пройти по нему достойно. Или ты считаешь, что Единый не прав, что он тебя предал, обманул и бросил — и тогда твое место рядом с Мелькором. Бьюсь об заклад: он будет рад такому союзнику.

— Хорошо! Хорошо, Единый прав, а если мне кажется, что он не прав — это значит, я просто чего-то не понимаю. Например, не понимаю того, почему мы подвержены болезням, соблазнам, той же ненависти… Смертны — пускай, допустим, но почему мы слабы?

А ты поинтересуйся у того, кто породил болезни, соблазны и ту же ненависть. Правда, я не знаю, что он ответит… Скорее всего, свалит все на Эру.

— Не крути! Эру мог сделать так, чтобы от нас все это отскакивало как роса от пшеничного листа.

Мог. Люди Древней Надежды верят, что изначально мы такими и были — а кто нас испортил, ты знаешь.

— Но почему он сумел это сделать? Почему нас отдали ему?

Слушай, что ты разнылся? Ты же все это знал и раньше, знали твой отец, дед и прадед — думаешь, им не казалось, что их где-то обошли? Или у них просто было больше веры и твердости?

— Они не видели того, что Финрод явил мне. Пока я просто знал, это было одно. Когда я увидел — это… Это совсем другое.

Ага. Ты не завидовал, пока не знал, чего был лишен. Что ж, есть люди, которые искренне полагают себя честными — пока не увидят плохо лежащий кошель.

— Ну что ты за язва!

Вспомни: Тингол видел эту землю — и отказался от нее. Авари и серые эльфы отказались — из любви к Средиземью…

— Но почему отказался Финрод? Боги мои, он же не проливал кровь братьев, и ему не нравился Феанор, и у него там была любимая — чего его понесло в Эндорэ?

Почему бы тебе не пойти и не спросить у него самого?

— После всего, что я наговорил?… Надумал?

Боишься, что Финрод устроит тебе такую же вздрючку, какие устраивал в свое время отец?

— В том-то и дело, что он не устроит. Он меня уже простил.

Да, тяжело это вынести. Тебя не обругают, не проклянут — тебя уже простили… Вот ведь подлость! Если бы он обругал тебя, проклял, презрел — всю вину как рукой бы сняло: ты свинья и я свинья. Легко и просто. Но ведь нет — он тебя любит. Как братьев, которых потерял, как сына, которого у него так и не было… И быть достойным такой любви — во сто раз труднее, чем просто быть преданным вассалом. И он отчего-то полагает тебя достойным, представь себе. Чем же ты ответишь на эту любовь?

— А чем я должен? Ты, такой умный, — скажи!

Ты знаешь. Ты знаешь, чего он хочет от тебя. Почему он в тебя верит.

— Но я обманул его веру. Я оказался… не тем, что нужно.

Не святым. Мне почему-то кажется, сынок, что он об этом знал. Он сам полагает себя далеко не святым, и как-то странно было бы, если бы он предполагал святость в тебе и жестоко разочаровался. Но вот ему, как видно, кажется, что ты, и не будучи святым, способен послужить Древней Надежде.

— Поэтому он и возится со мной?

Не криви душой. Он стал бы «возиться с тобой» в любом случае. Он очень серьезно относится к словам, которые произносит. А вот как ты относишься к своим словам — это твое дело. Ты можешь продолжать валять дурака и затаить обиду на весь свет — а можешь прийти и повиниться за все те глупости, которые наболтал и надумал. Стать достойным прощения.

Берен сел в траве, провел ладонью по рукояти меча — синий блик прошелся по вделанному в гарду аметисту, ограненному «звездой».

— Хорошо, — шепнул горец. — Хорошо…

Найти обратную дорогу было легко — сюда он ломился как медведь, не заботясь о сокрытии следов. Обломанные ветви, примятая трава, порубленные кусты — словно орк продирался через лес.

«Если бы мои страсти сжигали только меня! — так ведь нет: страдает все, до чего я могу дотянуться…»

Эльф ждал его там же. Горец подошел и сел на землю, напротив.

— Я свалял большого дурака, — сказал он. — Я… хочу попросить у тебя прощения, государь мой…

— Не стоит.

— Погоди. Ты еще не знаешь, в чем дело. Ты думаешь, это тебе не в новинку, наверняка люди уже обвиняли тебя в том, в чем ты не виноват… И ты прощал, потому что нашей вины тоже нет в том, каковы мы… Но сейчас, государь мой, совсем другое дело. Пока… Пока я просто умом понимал, что стоит между нами… Пока Валинор оставался просто рассказами — я не испытывал к вам особой зависти. Даже гордился этим, дурак…

— Я допустил ошибку.

— Нет, все было правильно. Ты не Валинор показал мне, Король — ты показал мне мое нутро. Моего оборотня, как он есть — глаза в глаза. Я ведь подумывал о том, чтобы убить тебя, государь. Потому что мое самое жгучее желание — сравняться с тобой в мудрости, искусствах, красоте — чтобы сделаться достойным Лютиэн… А я никогда не смогу. Мне просто времени не хватит. И бессилие что-либо изменить пережигает мои стремления в черную зависть. Так река, запертая обвалом, вздувается и крушит запруду, а потом несется дальше, уничтожая все на своем пути… Я могу направить эту ненависть на того, кто ее действительно заслужил — но я бессилен ее изжить до конца. Погоди, не говори пока ничего… Я знаю, так было предопределено, так надо… Наверное, затем, чтобы мы понимали: ждать и терять нам нечего. Другого объяснения придумать я не могу. Пусть будет. Король, прости меня. Прости за то, что я неспособен отплатить тебе тем, чего ты от меня ждешь. За то время, что мы вместе… Ты занял в моем сердце место отца или старшего брата. Но… я всегда был непослушным сыном и скверным братом. Вот мой меч — тот самый, который я хотел поднять на тебя. Распорядись им как знаешь, — Берен протянул королю Дагмор рукоятью вперед. — Что бы ты ни решил — я тебя благодарю заранее.

Финрод принял меч, мгновение-другое держал его как взял — острием направив в Берена, а потом, перехватив за лезвие, вернул его тем же порядком.