Глава 1. Берен

Как только началось таяние снегов и открылись тропы в горах, его обложили со всех сторон. Саурон и Болдог ничего не оставляли на волю случая: волки и орки тщательно прочесывали лес за лесом, ущелье за ущельем, все туже и туже смыкая полукольцо вокруг затерянного в предгорьях урочища, где была хижина старой ведьмы.

Ведьма умерла в день Солнцеворота, Берен остался наедине с ее козой. Ведьму он схоронил, а козу думал было зарезать, но решил не трогать, пока не придет нужда. Минула зима — нужда пришла: орки подступили совсем близко, и прорвать кольцо не было никакой возможности. Берен зарезал козу и завялил ее мясо. Собрал в дорогу то, без чего никак не мог обойтись, и вышел.

На следующий день с плеча Грозовой Матери он видел, как орки и волки суетились вокруг хижины. Но Берен был уже далеко и мокрый снег занес его следы.

Когда по прошествии месяца Берен спустился с другой стороны Эред Горгор, от него уже мало что осталось, а когда он выбрался из Нан-Дунгортэб, — его уже почти что и не было. Не различая дня и ночи, скал и деревьев, кустов и животных, возможных врагов и возможных друзей, он медленно, упорно и бездумно двигался вперед — как хитрая нолдорская игрушка с заводом. Галечное дно речного русла, наполняющегося только по весне, — «вейдх» — задавало направление: где проложила путь вода, сумеет пройти и человек. Берен шел. В агонии потерялся миг, когда щебенка перестала ранить ноги. Кругом было темно, и ночь это или полная слепота — он уже не мог понять.

Потом увидел в отдалении свет, услышал смех, голоса и музыку — и, задыхаясь, поковылял туда, уже не надеясь, что это — люди, а не морок, созданный воспаленным сознанием…

Это была дивная весенняя ночь — одна из тех безлунных ночей, когда звезды особенно ярки и крупны, а воздух напоен запахами пробуждающейся жизни. Их было десятка два — Лютиэн, Неллас и Нимлот, стайка их подруг, непременно — Даэрон и Ильверин и их друзья, с арфами и флейтами, и здесь, на окраине Нелдорета, они воскрешали в песнях и танцах те дни, когда мир был юн и эльдар бродили под звездами.

— Давайте пройдем чуть дальше, — предложила Лютиэн.

— Здесь — граница Нан-Дунгортэб. Здесь может быть опасно, — сказал один из мужчин.

— Но ведь мы еще не вышли из-под Завесы, — пожала плечами Неллас. — И мы еще не устали. Право же, давайте пойдем дальше, давайте идти, пока солнце не сядет!

И они шли, пока не село солнце, а когда оно село, расположились на небольшой круглой полянке, сплошь поросшей болиголовом. Сначала танцевали все, кто не играл и не пел, потом танцевали и пели поодиночке, потом Лютиэн танцевала и пела одна. Песней она сотворила белый огонь и свет, и танцевала в круге света. Пела же она о том, что произошло в этих лесах давным-давно: о чудесной встрече своих отца и матери, и голос ее дивно переплетался с напевом флейты Даэрона… Время расступалось, точно руки танцовщицы раздвигали пыльные занавеси лет. Еще немного, знала Лютиэн, и колдовство этой ночи, и колдовство песни сделают свое дело: слушателям и зрителям воочию предстанет то о чем она поет, помолодеют звезды и лес, и на этой поляне соединят руки Элу Тингол, эльфийский король, и Мелиан, звезда, сошедшая с небес…

Песню оборвал испуганный женский крик, и почти сразу же Даэрон схватил Лютиэн за руку.

— Беги! Опасность, зло в наших пределах! Беги, Лютиэн, беги!

Чары рассеялись — она успела разглядеть спутанные, грязные волосы надо лбом и прямо на лице — или на морде? — пронзительные серые глаза, обветренные потемневшие губы — и почти ничего больше: Даэрон тащил ее за руку, да ему и особенно и стараться не приходилось — ноги сами несли Лютиэн прочь от страшного явления. Где-то поодаль перекликались другие, Даэрон отпустил руку Лютиэн, уверенный, что она следует за ним — да так оно и было какое-то короткое время. Лютиэн стремглав бежала от того места, где неведомое ужасное создание прорвало волшебную Завесу Мелиан — до тех пор, пока к ней не вернулось обычное здравомыслие.

Какие бы ужасные чары ни одолели чар ее матери — в такой близости она должна была бы почувствовать возмущение сил. Однако же не почувствовала.

Она остановилась. Даэрон, не заметив этого, бежал дальше, иногда перекликаясь с теми, кто бежал слева и справа.

Лютиэн, прикрыв глаза, восстановила в памяти лицо (она была уверена — лицо, а не морду) неведомого существа. Оно было страшноватым — но теперь Лютиэн могла назвать то, что разглядела за короткий миг в глубине глаз незнакомца: страдание. Кем бы он (оно?) ни был — он страдал и нуждался в помощи.

Так же быстро, как прежде, Лютиэн помчалась в обратную сторону. Полянка открылась перед ней. Ночной пришелец был все еще там — на краю поляны, где и увидел его Даэрон. Он не решился отойти от этого места даже на шаг — только упал на колени. Стоя за деревом, Лютиэн слышала его хриплое, рваное дыхание, и сердце ее сжалось: пришелец плакал. Это был страшный сухой плач без слез, безмолвный вопль отчаяния. Корчась в рыданиях, странный гость повалился на пружинистый ковер из опавших листьев, царапал землю ногтями, сжимая в горстях перегной и мох. Лютиэн вышла из-за дерева и подошла к нему поближе, встала почти прямо над ним…

Она не боялась. Она видела теперь, как он истощен и слаб. Он был грязен, от него скверно пахло… Догадка блеснула как близкая молния: он прошел через Нан-Дунгортэб! Рядом лежал его меч — длинный клинок нолдорской работы, в затрепанных ножнах воловьей кожи. Значит, это воин. Воин-golda (1). Неужели golda можно довести до такого состояния? Нет, это не эльф. И не орк… Это…

Он вдруг перестал биться в приступе глухой муки, резко, как только мог, вновь вскочил на колено, пальцы сжались на рукояти меча. Его взгляд снова встретил взгляд Лютиэн — напряженный прищур подсказал ей, что он плохо видит в темноте…

Человек. Смертный. Adan(2)…

Она слегка склонилась — чтобы он сумел разглядеть ее лицо и оставил свой страх. Сколько времени они стояли так — неизвестно. Потом Лютиэн как можно мягче спросила у него:

— Кто ты?

Губы его дрогнули в попытке улыбнуться — и лопнули: в трещине показалась капелька крови. Он явно попытался что-то сказать — но горло вновь перехватило, и лишь сиплый выдох вырвался из груди. Протянув руку вперед, человек на миг притронулся к протянутой руке Лютиэн — и повалился замертво, как скошенный.

Он не был мертв, он только лишился чувств. Лютиэн опустилась рядом с ним на колени, осмотрела его получше — нет, на нем не было серьезных ран, ни первым зрением, ни вторым она ничего подобного не увидела. Он медленно угасал от истощения — телесного и душевного. Ему требовалась вода, требовалась пища — но у Лютиэн ничего не было с собой. Человек был без сознания, и его душа не собиралась расставаться с телом немедля. У нее было время по меньшей мере, до рассвета — чтобы найти остальных беглецов и взять у них все, что человеку было необходимо.

Уходя с поляны, она оглянулась в последний раз. Как же все-таки он сумел пройти через Завесу Мелиан, не возмутив ее? Он — чародей? От жгучего любопытства у нее захватило дух: прежде она никогда не слышала, чтобы среди людей были чародеи. Отойдя от поляны шагов на шестьсот, она услышала тихий оклик Даэрона…

Привычка вскидываться на любое колебание воздуха не подвела Берена — но от резкого движения в глазах потемнело, и если бы над ним стоял враг, он мог бы брать человека теплым.

Но то был не враг.

Дева… Берен далеко не сразу вспомнил то слово, которым называются эти небесные создания прежде, чем становятся старухами… Синий шелк, отягощенный золотым шитьем, кожа — светлая и нежная, волосы — черные, глаза — живое серебро…

Вот и пришла моя смерть, подумал он. Потому что земной мир такую красу породить, кажется, не в силах. Я умер, и Валиэ явилась по мою душу…

— Кто ты? — спросила она.

Он протянул руку и слегка коснулся ее ладони. Пальцы ее были сухими и теплыми — Берен понял, что все-таки жив. Он попробовал сказать: «Я Берен, сын Барахира». Попытался попросить: «Помогите», — пересохшее горло исторгло лишь хрип.

Звезды померкли, деревья качнулись в сторону, стебли болиголова кинулись в лицо — Берен упал и забытье накрыло его с головой.

Казалось, он был без сознания совсем недолго — открыв глаза, он видел над собой те же звезды.

Девушка исчезла.

Берен прислушался. Ничего — только шум листьев. То ли она привиделась ему, то ли убежала, бросив его. Безумие отступило, пришло безразличие. Была ли эта красавица явью, сном, бредом от недосыпа и жажды — все равно. Он погибал? Наплевать.

Безразлично шумел ночной лес, ветер ворочался в кронах, журчал ручей…

Ручей!!! Дурак! Ручей!

Берен перевернулся на живот, попробовал встать — заплечный мешок и меч были уже неподъемны. Высвободившись из лямок, он пополз на звон бегущей воды… Пил, как животное, лакал, словно пес, пока не заломило зубы, пока не заболел живот, пока перед глазами не пошли круги…

Потом его вырвало.

Откатившись в сторону, он полежал еще немного у корней ближайшего дерева. Затем снова вернулся к воде, но на этот раз пил осторожно, понемногу… Потом опять отполз к тому же дереву и сел, привалившись спиной к мшистому стволу.

Он снова слушал шум леса, но теперь это был шум жизни. Утолив жажду, он смог рассуждать спокойно. Даже не найдя людей и помощи, он выживет и один, раз есть вода, лес и такая чудная весна…

…Они не были бредом — те, на чей волшебный огонь он вышел из пустыни. Но не были и людьми. Эльфы. «Серые» эльфы из Дориата.

Берен и не думал о такой удаче. Эльфы из пограничной стражи Дориата — это значит, что здесь нет орков, которым он был сейчас не соперник. Конечно, нарушение границы могло быть истолковано как враждебное намерение, но ведь пересечь границу Дориата было невозможно — так говорили люди знающие.

Нужно было вернуться и подобрать свой заплечный мешок. Подобрать меч, сбереженный в горах, в жутком лабиринте лавовых полей и галечных дорог вейдх.

Дорога от ручья до поляны и обратно заняла целую вечность и выпила остаток сил. Подтащив свое немудреное имущество все к тому же дереву, Берен повалился на палую листву и заснул сразу же, словно сознание задули как свечу.

Увидев Лютиэн, Даэрон опустил глаза.

— Бросил меня, да? — пряча улыбку, спросила она. — Убежал один?

v — Я думал, ты бежишь за мной, — ответил Даэрон. — Зачем ты возвращалась? Ты понимаешь, как опасно существо, способное прорвать завесу Мелиан?

— Ты хоть знаешь, что это за существо? — спросила Лютиэн. — Что это за могучий страшный зверь, наделенный неведомым волшебством?

Даэрон не выдержал ее взгляда и снова склонил голову.

— Это человек, — тихо сказала Лютиэн. — Обычный смертный. Голодный, жаждущий и исстрадавшийся до предела. Пришедший из Нан-Дунгортэб — что он видел там? Что он там пережил? Вот, кого мы испугались. Вот, от кого бежали, сломя голову…

— У меня остались лембас, — тихо проговорил Даэрон. — Он все еще там?

Берену снился кошмар, ставший привычным за четыре года: черные птицы на льду, кровь, крик… Огонь в ночи. Окошко, переплет косой, накрест, как водится в Дортонионе…

Горлим, не ходи. Не ходи, Горлим, там засада!!!

Крик… Крик!

Эй-ли-нэээээль!

Хохот… Нелюдской хохот, хотя среди убийц есть и люди. Нет, тот, кто служит Морготу, уже не человек…

Хохот… Птицы, черные птицы на белом льду… «Аарк, Аарк… Поздно, слишком поздно…»

…Он проснулся в холодном поту, как просыпался не раз с той ночи.

По левую руку лепетал ручей, правая рука затекла немилосердно… Берен сел, растирая правое плечо.

Стоял жаркий полдень.

Опять хотелось пить.

При свете дня это место казалось более живым и красивым. Благословенным — так было бы правильней всего. Самый его воздух исцелял тело и душу — Берен чувствовал в себе гораздо больше сил, чем мог бы дать простой ночной отдых. Или он проспал больше, чем одну ночь? В Нан-Дунгортэб он не спал вовсе, заснуть там означало заснуть навсегда…

Ручей, из которого он пил ночью, был родником, начинавшимся здесь же, у корней старого дерева, породу которого он не знал: в Дортонионе таких не бывает. Ложе родника кто-то расчистил и заботливо выложил камешками, придав ему форму круглой чаши. Эльфы, синдар — больше некому. Берен склонился над родником и посмотрел в глаза человеку с-той-стороны.

Нехорошие у него были глаза. Худое, заросшее безобразной бородой, грязное лицо вполне сошло бы за морду орка, а то и дикого зверя. Под стать зверю был и взгляд: серые волчьи звезды в провалах глазниц. Немудрено, что ночная танцовщица убежала от такого зрелища.

Берен ударил по воде рукой, чтобы прогнать кошмарное видение. Он бы и сам от себя убежал — знать бы, как…

Слезы нахлынули бурно и неожиданно. Отец дал бы ему хорошую взбучку за такие безобразные, недостойные мужчины слезы… Но и Берен давно подрос, и отец уже четыре года был мертв…

Он видал людей, низведенных до уровня не то что лесных зверей — бездумной скотины под ярмом. Сам он долгое время вел жизнь, которая больше пристала медведю, нежели человеку, но уж о себе-то он думал, что скорее умрет, чем дойдет или позволит себя довести до состояния неразумной твари, даже образ человеческий потерявшей окончательно и забывшей прочно. И вот теперь — он не мог вспомнить, как выглядел прежде, чем потеки грязи покрыли лицо, глаза ввалились, а борода слиплась в колтун от козьего жира, которым, пытаясь обмануть солнце, он смазывал лицо; и от сукровицы, которой сочились ожоги — ибо солнце все-таки не удалось обмануть, и рожа пошла пузырями что твое печеное яблоко.

Он силился вспомнить то лицо, которое когда-то видел в зеркале. Ведь Берен считался красивым юношей… Говорили, что похож на эльфа… Кто же сотворил с ним такое? Кто сделал так, что теперь он и на человека-то не похож? Чем он это заслужил, какой совершил грех, что осужден быть зверем среди зверей?

Он знал — какой…

…Что-то, завернутое в серебристые свежие листья, лежало прямо перед его носом — поглощенный своими терзаниями, Берен не замечал этой вещи, наверняка положенной сюда, когда он спал. Протянув руку, он развернул неожиданный подарок.

Лембас. Эта штука называется «лембас».

Про «эльфийские сухари» рассказывали такое, чему верить никакой возможности не было. Говорили, к примеру, что здоровенному мужику одного такого сухарика хватает на целый день — причем, не на день лежания на печке, а день работы в полную силу, похода или битвы. Говорили, что сухари раз от разу меняют свой вкус, становясь на языке тем, чего тебе в настоящее время больше всего хочется. Говорили, что они лечат от разных напастей — не то чтобы могли поднять смертельно раненого или исцелить чумного, но вот если у тебя цинга или куриная слепота, или с голоду открылись старые раны, или донимает кровавый понос — то это запросто…

Разумные люди всем этим байкам не очень-то верили. Берен не верил, а точно знал: это правда. Во время перехода через топи Сереха с остатками дружины Финрода Фелагунда ему приходилось есть лембас. И все целебные свойства этих лепешек были сейчас очень кстати, потому что десны его кровоточили, глаза слезились днем и плохо видели в сумерках, а раны и царапины, полученные в горах и в пустоши, никак не хотели заживать.

Сняв со связки один сухарик, Берен завернул остальные в листья и положил в мешок. Достал из того же мешка кожаную флягу, набрал родниковой воды и сел под дерево, в удобную ложбинку между корнями. Отламывая от сухарика маленькие кусочки, клал их в рот и ждал, пока они растают. Запивал водой, чтобы усилить ощущение сытости. Думал…

Итак, эльфы не бросили его. Даже помогли. С помощью этих лембас он в два дня поправится, а уж там — не пропадет… Прежний замысел оставался в силе: идти на юг, пока не упрешься в Завесу Мелиан — это ни с чем нельзя перепутать — а там повернуть на запад и топать в Димбар… Или на восток, к Горе Химринг? Когда-то это ведь было очень важно: именно на запад, и именно в Димбар, почему-то такое решение он принял… Забыл. Проклятье. Берен пошарил за пазухой и достал шнурок с ладанкой — он служил чем-то вроде календаря. Берен завязывал на нем по узелку каждый день — начиная с того, как покинул землянку. Сейчас весна была в разгаре, и белые облака, висящие среди листвы, могли быть только яблонями в цвету. Он сосчитал узелки: тридцать пять. Последние дни не отмечены: они прошли в бреду и безумии, счет им потерялся, хотя вряд ли было их больше пяти. Значит, сорок дней он петлял по горам и тащился через пустыню.

Берен рассмеялся. Он не мог выжить в этом походе, об ужасах Эред Горгор и Нан-Дунгортэб ходили легенды, и Берена передернуло, когда он вспомнил, что там видел и делал, но все-таки он выжил и добрался сюда, в окрестности Нелдорета. Теперь сами Валар велели дойти до Димбара. Сказать Государю Фелагунду… что? Что в той каморе его памяти, которая наглухо замурована и завалена, как… Как тот колодец в деревушке без названия? Голос и речь, а еще что? Берен в очередной раз ткнулся в глухую, черную стену забвения. Ничего. Он беззвучно застонал и ткнул кулаком в землю.

Лембас имела привкус меда, молока и земляники.

Земляника с медом и с молоком — в детстве это было любимое лакомство. Берен и Роуэн собирали ее, уходя в лес на целые дни… с ними был третий, но Берен, сколько ни силился, не мог вспомнить, кто. И все трое толклись вокруг большой миски, в которую бабка Андрет бросала очищенную землянику и получали деревянным черпаком по рукам, если лезли в залитую медом землянику раньше времени, пока она не дала сок… А потом в миску наливали молока доверху — готово! И они, толкаясь плечами, уписывали лакомство за обе щеки и порой дрались за право выпить розовый сладкий сок, уже не поддающийся вычерпыванию ложкой… Потом за земляникой начала ходить с ними маленькая Морвен, и Берен как самый большой, должен был таскать ее в коробе на плечах…

Он попытался вспомнить лицо матери, каким оно было тогда, в дни его детства…

Не вспоминалось.

Вместо него приходило на память другое лицо — той девушки, что танцевала в столпе света и пела… Память возвращала ее голос, и прекраснее этого голоса не было в мире ничего… Он вывел Берена из темноты к свету. Он дал жизнь.

Берен придумал ей имя: Тинувиэль. Его народ говорил на смеси талиска и синдарина, и сам он носил вполне понятное эльфу имя. Тинувиэль означало «дитя сумерек», так эльфы называют соловья. Маленькую серую пташку, что поет ночью под синим небом. Тинувиэль, Соловушка…

Он был уверен, что именно Соловушка принесла лембас. Возможно, как раз по ее просьбе Берена еще не задержали часовые Дориата.

Сейчас, напившись и насытившись, думая о ней, Берен почувствовал, как смраден и грязен. Следовало, раз уж стоит такой теплый день, прополоскать где-то свои тряпки, да и самому вымыться.

Оскорблять родник стиркой ветхих обмоток не годилось. Он встал и поковылял вниз по течению ручья. Ноги болели невыносимо. Сапоги, запросившие пощады еще в Эред Горгор, скончались в пустыне, не выдержав мучений — и то, что от них осталось, почти никак не защищало ступни от камней и колючек. Впрочем, здесь этой пакости не было. Мягкая густая трава ласкала кожу, земля была еще прохладной, и казалось, что раны и трещины заживают на ходу. В двух сотнях шагов была мелкая, быстрая, с песчаным плотным дном речонка, в которую впадал ручей. Упавшее дерево перегородило ее в одном месте, образовав заводь по колено глубиной.

Вода была на удивление теплая.

Берен разделся и лег в воду — головой на берегу, ногами на другом. Немного отдохнув, вымылся с песком, кое-как выстирал одежду и разложил ее на берегу. Не заметил, как уснул — блаженство и покой одолели осторожность. Очнулся, когда солнце опустилось за верхушки деревьев и воздух ощутимо похолодал. Снова искупался, проверил одежду — еще влажная — достал нож и точильный камень, опять сел ногами в воде и принялся за работу. Ему нужна была очень хорошая заточка: он собирался побриться, чтобы проложить между собой и тем зверем, что напугал ночную танцовщицу, как можно большее расстояние.

Человек был опасен.

Сейчас он так ослаб, что Даэрон справился бы с ним шутя. Любая женщина справилась бы с ним. Он шатался под тяжестью своего меча и своего тощего мешка, а чтобы облегчиться, ему пришлось прислониться к дереву. Забравшись в речку, он почти сразу же снова потерял сознание, и Даэрон испугался — не пришлось бы его оттуда вынимать, пока он не захлебнулся. Обошлось. Смертный благополучно выбрался на берег — и снова заснул. Его можно было брать голыми руками — и тем не менее он был опасен.

Даэрон, менестрель, привыкший подчинять себе слова, сейчас не мог найти слов, чтобы объяснить эту опасность. Она была смутным чувством, но сильным и неотвязным. Убедившись, что смертный спит, Даэрон подобрался поближе и рассмотрел его меч и нож. Меч был работы golodhrim, а от golodhrim Даэрон никогда не ждал ничего хорошего. На перекрестье гарды и клинка был знак Дома Арфина и маленький личный значок: острый язычок пламени.

Аэгнор. Этот меч выковал сам Аэгнор, сын Арфина, брат Финрода Фелагунда. Человек, носящий такой меч, едва ли был простым воином. Четырем братьям-арфингам служило человеческое племя, называвшееся Народом Беора, Народом Вассала. Значит, если человек, распростертый на траве — не везучий мародер, то он — беоринг.

Нож был человеческой ковки — такой, какие носят люди народа Беора, недавно бежавшие из-за Эред Горгор и поселившиеся в Химладе: длинный, односторонней заточки, с легкой деревянной рукоятью. Нож подтверждал первоначальную догадку: перед Даэроном лежал беоринг, причем не простой, а знатный. Все говорило за это — оружие, остатки одежды, внешность человека: высокий, как эльф, темноволосый, резкие, крупные, но тонкие черты лица… Вылитый golda, если бы не борода. Даэрон разглядел еще кое-что: шрамы, нанесенные железом в бою и шрамы на запястьях. Человек воевал и попадал в плен. Удача изменяла ему, но, как видно, не покидала его совсем, раз уж ему повезло живым выбраться сюда. И еще одно: длинный шрам, начинавшийся на плече и тянувшийся через всю грудь почти до правого соска — эта рана была в свое время зашита, и зашита рукой эльфа.

«Зачем тебя принесло сюда?» — в сердцах подумал Даэрон. — «Что бы тебе выйти к своим, в Химлад? И как ты сумел миновать Завесу?»

Веки человека дрогнули — и Даэрон отступил в заросли. Человек сжал кулаки, задышал часто и хрипло, резко перевернулся на бок — и проснулся.

Какое-то мгновение он был еще там, внутри своего сна — и едва ли это был хороший сон: на лбу смертного выступила испарина. Но он тут же опамятовался, тряхнул головой, умылся, пощупал одежду и принялся точить нож. Похоже, он ничего не заподозрил.

Он точил нож и брился, а Даэрон внимательно рассматривал тряпку, в которую был завернут точильный брусок. Последнее, что окончательно говорило в пользу его догадки — эта тряпка, бывшая когда-то родовым плащом, сотканным в три цвета. Тряпка была грязной, но не настолько, чтобы нельзя было различить цветов и узора: черный, синий и белый; косая клетка.

Сбрив бороду, красивей смертный не стал: лицо и так облезало клочьями, а после бритья из-под счищенного ножом слоя мертвой кожи показалась молодая, розовая — и человек сделался похож лицом на молодой клубень земляного хлеба. Он отправился в лес — за хворостом. Каждую большую ветку он тащил отдельно и отдыхал подолгу. Даэрон запахнулся в плащ, надвинув капюшон почти до подбородка и склонив голову — смертный прошел мимо и не заметил его. Не заметил он и Дионвэ из пограничной стражи.

— Это он и есть? — тихо спросил лучник, склонившись к самому уху Даэрона. — Как он сюда попал?

Даэрон развел руками.

— Что мы будем с ним делать? — спросил Дионвэ.

— Это дело должен решить король. А пока мы должны удерживать его здесь. — Даэрон говорил тихо, но не особенно скрываясь: смертный ломился через лес как конный golda и вряд ли слышал что-нибудь вокруг себя. — Королевна уже сделала кое-что, я не знаю, когда он это обнаружит.

— Как он прошел Завесу?

— Это я и хочу выяснить.

— Почему не сейчас?

— Пусть он отдохнет — так хочет Лютиэн. Тебе бы понравилось, если бы тебя допрашивали голодным и полумертвым?

— Не так уж трудно было бы его накормить. Почему бы не взять его под стражу и не доставить в Менегрот?

— Лютиэн боится, что он тяжело перенесет задержание и плен. И я склонен с ней согласиться. Он… еще немного не в себе. Вскидывается на каждый шорох и мечется во сне. Здесь ему будет лучше.

— С королевной что-нибудь случилось? Я слышал, она встретилась с ним один на один.

— Она испугалась и меньше всех нас, и больше всех нас.

— Его?

— Похоже, что не его, а за него.

Дионвэ удивленно приподнял брови, но ничего не сказал.

— Почему бы тебе не поговорить с ним для начала? — спросил он вместо этого.

— Не сейчас: пусть он немного придет в себя. Я уже… кое-что узнал и хочу это проверить. Скажи: ты нес охрану на западных рубежах?

— В последний раз — три луны тому, — сказал Дионвэ.

— Ты знаешь кого-то из этих сумасшедших горцев, которые осели в Бретиле?

— Нарво из рода Дэррамаров, — сказал Дионвэ.

— Какой плащ он носит?

— Желтый с коричневым и черным.

— А кто носит белый, черный и синий?

Дионвэ призадумался на минуту, потом уверенно сказал:

— Таких плащей я не видел ни у кого.

Даэрон кивнул.

Это не подтверждало его догадку напрямую, но косвенным образом работало на нее. Он постарался отогнать эту догадку, отложить ее в сторону: такие преждевременные выводы нередко стоят на пути у верных решений.

— Белег знает? — спросил он у Дионвэ.

— Мы отправили Гилтанона с вестью — сегодня или завтра он узнает. Если смертный захочет углубиться в Дориат, что я должен делать?

— Ничего. С этим уже справилась Лютиэн. Ты должен следить за тем, чтобы никто из наших не тревожил его и не совался к нему.

— Почему?

Даэрон уже собрался уходить, но оглянулся.

— Он опасен.

Родник.

Берен без сил опустился на колени. Снова проклятый родник… Снова проклятое дерево, о которое так удобно опираться спиной… Изрытые его ногами мох и перегной…

Во второй раз, чтоб не потерять дорогу, он держался русла реки и шел все время вниз по течению. Как же вышло, что он опять оказался у Морготом проклятого родника?

Колдовство. Эльфийские чары… Возможно, это и есть Завеса Мелиан — его возвращают все к тому же месту. Если так…

«Ладно», — подумал он. — «Ладно… Подохнуть не дали — спасибо и на этом. Ну что, Дагмор, тогда завтра — на Запад, по солнышку?»

«А не на восток?» — спросил Дагмор. — «Или, раз на то пошло, не пересидеть ли здесь? Тебе пока нечего нести на запад. Хорош же ты будешь, притащившись к государю Финроду и не умея объяснить, кто ты и откуда взялся! С запертым горлом и замкнутой памятью…» Берен достал из мешка последний лембас, отломил краешек, положил кусочек в рот, проглотил… На этот раз лембас отдавал мятой…

Снова возникло чувство: следят. Берен вскочил, резко повернулся на шорох, надеясь увидеть в листве промельк эльфийского плаща… Нет. Никого и ничего. Он был один, как сказочный витязь в заколдованном лесу — сами собой появлялись волшебные лепешки, волшебные девы танцевали на полянах, но ни одной живой души не было вокруг — и все тропинки и стежки вели все к тому же источнику. Закусив губы, Берен опустился в промоину между корнями — в ту самую, что служила ему ложем в первую ночь.

Сквозь сон ему один раз почудилось чье-то присутствие. Подхватившись, он успел заметить тающий в темноте серебристый плащ, золотые заколки в ливне черных волос…

«Тинувиэль!» — он бросился туда, споткнулся о корень, растянулся во мху… Проклиная себя, сплевывая сухую траву и листья, поднялся и вернулся в «постель». Наваждение, сон…

Тинувиэль…

Дом Даэрона был в пещерах, неподалеку от маленького лесного озера. Если королевского певца не было в Менегроте, скорее всего, он находился именно дома. Или за пределами страны — Тингол чаще всего посылал с посольством именно его, да и по своей воле Даэрон нередко покидал Потаенное Королевство.

— Даэрон! — окликнула она, перешагивая порог.

— Я здесь! — послышался голос сверху. — Что привело принцессу в скромную обитель книжника и поэта?

Высокопарные слова он всегда говорил легко, шутя, и Лютиэн нравился этот тон, как и многое другое в нем — до того, что она полюбила Даэрона. Полюбила как сестра и подруга. Он ждал от нее иной любви, но… как-то не вышло. Она знала о его чувствах, а он знал, что чувствует она, и оба старательно не вспоминали о старом-старом разговоре, и от этого старания разговор вспоминался каждый раз при каждой встрече.

Улыбаясь, она поднялась наверх — в верхнюю пещерку, открытую всем ветрам. Даэрон сидел там, со свитком и флейтой.

— Ты узнал что-нибудь? — спросила она.

— А что решил Король? — ответил он вопросом на вопрос.

— Отец согласился предоставить ему свободу. Неожиданно легко. Мне показалось даже… Я понимаю, что это смешно, но показалось, что он испугался, что человека могут привести в Менегрот. Ты говорил с ним? Ты видел его?

— Не все сразу, — Даэрон спустился вниз, вытащил из погребца оплетенный кувшин вина, достал яблоки и сыр, по ходу разговора накрывал на стол — точнее, на плащ, расстеленный Лютиэн прямо поверх травяной подстилки. — Я еще не говорил с ним. И никто не говорил с ним. Похоже, что он нем.

— Нем? — удивилась Лютиэн.

— Те, кто его стережет, говорили мне, во сне он нередко мечется, словно его мучают кошмары. Но он не стонет и не кричит, не издает вообще ни звука. Если бы были повреждены голосовые связки, он по меньшей мере бранился бы шепотом. Если бы был отрезан язык, он бы во сне в голос стонал. Похоже на немоту, порожденную заклятием — но я был очень близко от него и не чувствовал на нем никаких чар.

Лютиэн вспомнила первую встречу: человек попытался что-то сказать и задохнулся.

— Так значит, ты ничего о нем не узнал, — огорчилась она.

— Нет, — лукаво сверкнул глазами Даэрон. — Ничего… Только имя и род, и краткую историю жизни и последних лет — это так мало, что можно сказать: ничего.

— Даэрон! Тебе что, нравится дразнить меня? Говори же поскорее.

— Я посмотрел на него и его вещи, пока он спал на берегу. Меч его сработан самим Аэгнором. Твои голодримские родичи не дарят оружие кому попало — значит, он или знатного рода, или отчаянный храбрец, заслуживший такую награду. Я предположил, что он — из беорингов. Прийти он мог только из Дортониона. Лицо его сожжено солнцем, руки обморожены — он шел через горы, напрямик через Горгорат. Но не бросил там меча — значит, воин по рождению и воспитанию. Догадку подтвердили его шрамы: несколько боевых ран, одна зашита рукой лекаря из голодрим. Он сражался на их стороне. Последние эльфы ушли из Дортониона девять лет назад — значит, он мог получить эту рану только во время Дагор Браголлах. Я слышал, что Аэгнор и Ангрод погибли сразу, и никто не уцелел из бывших с ними: первый попал под огненную волну, второго убили вместе со всем его отрядом. Итак, человек не мог получить этот меч от кого-то из них за доблесть, а раньше не было случая ее проявить. Этот меч получен до войны, либо перешел по наследству — что опять же указывает на сына вождя. Далее. При человеке были разные вещи, сделанные из одной и той же ткани: шерсть, черно-бело-синие полосы косым пересечением. Я знаю, что по таким плащам беоринги различают род. По моей просьбе стрелки Белега должны были расспросить на границе с Бретилем, кто носит синее, черное и белое?

Лютиэн не стала прерывать дразнящее молчание Даэрона и он продолжил сам.

— И я получил ответ сегодня утром: белое, синее и черное носят потомки самого Беора. Человек, потревоживший наш праздник, Лютиэн — это Берен, сын Барахира.

— Кто такой Берен, сын Барахира?

Даэрон улыбнулся.

— Барахир был младшим братом Бреголаса, правителя Дортониона… У Бреголаса было двое сыновей — Барагунд и Белегунд, у Барахира — один Берен. Дом Беора, как ты знаешь, получил лен от Финрода Фелагунда, брата Галадриэли. Бреголас погиб десять лет тому, на северных границах, правление принял Барахир… Впрочем, там нечем сейчас править: страну разорил Саурон. Те из их народа, кто не пожелал жить под рукой Саурона Гортхаура, бежали в Бретиль и в Хитлум. Барахир попытался дать войскам Саурона еще один бой — в долине Ладроса при замке Кэллаган. Они сражались храбро, но были разбиты. Остатки дружины принялись разбойничать под началом Барахира, и неплохо пощипали сауроновы войска. Но их становилось все меньше, и в конце концов осталось двенадцать человек; они укрывались по лесам, время от времени нападая на обозы и небольшие отряды. Тянулось это примерно с год, и народ начал поднимать голову, видя, как горстка храбрецов допекает Саурона. Многие пожелали последовать их примеру; Тху и его наместнику это было вовсе ни к чему, тем паче, что по лесным дорогам шастал не кто-нибудь, а сам законный правитель и трое наследников. Какой дурной пример для подданных! Их требовалось изловить во что бы то ни стало. Удалось разнюхать, что один из них — его звали Горлим — часто появляется в долине озера Аэлуин, где жила его жена… Их дом стоял опустевший, но Горлим знал, что женщина не ушла вместе со всеми, и приходил к своему дому в надежде, что она вернется. Рассказывают, что Саурон колдовством сотворил призрака этой женщины. И когда Горлим появился в деревне и увидел свет в окне, он не удержался и подошел к дому. Его схватили, пытали — и он рассказал, где скрываются Барахир и его люди. Потом несчастного предали мучительной смерти… Барахира и всех остальных окружили. Сопротивлялись они отчаянно, поэтому все были убиты. Кроме одного из воинов, который отсутствовал в лагере. Молва гласит, что это и был Берен. Ночью он напал на лагерь орков, убил одного из вожаков и украл правую руку Барахира с кольцом Фелагунда, которую те прихватили в качестве доказательства. После этого возобновились дерзкие нападения — но теперь нападавший был один. Погибали предводители карательных отрядов, их добровольные помощники, местные конены, переметнувшиеся к Саурону… Рассказывали всякое: что Берен колдун, что он умеет превращаться в медведя или появляться одновременно в двух-трех местах, понимает язык зверей и птиц, не трогает ни одной живой твари, если та не служит Врагу… не ест мяса… Люди Бретиля и те, кто служит Маэдросу Феанорингу, полагают на него свои надежды. Однажды он вернется, верят они, и, встав под его знамена, они освободят Дортонион.

— Вот как, — Лютиэн потрясенно качнула головой. — Ты уверен, что не ошибаешься?

— На девять десятых. Ты помнишь подаренного гномами пардуса, долгие годы проведшего в клетке? Сломанная гордость. У этого человека стать и взгляд вождя, но порой он словно внутренне склоняется, сгибается до самой земли. Он раздвоен, разорван пополам. Это мучает его.

Лютиэн вздохнула.

— Не так давно матушка предсказала, что с севера придет человек, смертный, который сможет пройти через Завесу. И появление этого человека будет означать, что час Дориата близок. Что именно произойдет и как — не было ей открыто, но этот человек изменит судьбу всего Белерианда — навсегда и необратимо.

— О! — Даэрон впервые слышал об этом предсказании — Мелиан произнесла его только в присутствии мужа и дочери. Так вот оно что… Король Элу, Серебряный Плащ… Он горд, ему трудно, мучительно признавать над собой чью-то власть — хотя бы и власть Судьбы. И он мудр — он знает, что с Судьбой не спорят. Ее можно обойти — но очень, очень трудно… И — только по мелочам.

— Отец хочет задержать смертного, чтобы понять — как именно его судьба сплетена с судьбой королевства, — принцесса опустила ресницы. — Я думала, он прикажет отпустить Берена. Даэрон, я не хочу больше водить его кругами. Если отец не желает упускать его из виду, почему бы нам не разрешить человеку поселиться где-нибудь на окраине… Например, в твоем охотничьем домике?

— Это замечательная мысль, — сказал Даэрон. — Сделаем завтра же.

Тропинка вела на запад.

Как она появилась там, где ее и в помине не было еще вчера? Или была, да он не замечал? Чушь, тропинку проглядеть он не мог… И все же — откуда она взялась, ведь все как вчера, все на своих местах?!

Эльфийская магия. Он хотел на запад — его ведут на запад… Если не опять по кругу. Тревога уходила: признаков того, что его ведут куда-то не туда, Берен не замечал. Когда день сошел на нет, он увидел дом…

Люди сказали бы, что это неимоверно старый дуб, полый внутри, кем-то приспособленный для удобного ночлега: навешен полог, внутри лежит свернутый гамак и несколько льняных одеял, рядом вырыт колодец, обложенный диким камнем, трава на полянке как нарочно мягкая, высокая и густая, и в прохладной ямке под корнем кто-то оставил корзину с едой. Все как положено: волшебный дом для сказочного витязя…

Меньше всего хотелось бы вламываться в чужое жилище, тем более — жилище эльфа. Берен решил ограничиться внешним осмотром, и почти сразу заметил в корзине кусок бересты, исписанный рунами Даэрона.

«Берен, сын Барахира. Ты находишься в королевстве Элу Тингола и должен следовать нашим законам. Еда, одежда, оружие, постель и кров — для тебя. Оставайся здесь, пока тебе не позволено будет уйти. Жди».

Берен сел на выпирающий корень дуба, вертя послание в руках. Значит, в королевстве Тингола… Но не мог же он пересечь Завесу! Не мог… Или мог? Он достал из-за пазухи ладанку, развязал ее и вытряхнул на ладонь свитую кольцом длинную прядь каштановых волос и перстень Фелагунда. Погладив локон пальцами, спрятал обратно. Перстень оставил на ладони.

Две змейки — золотая и серебряная, с изумрудными глазами — сражались, сплетясь телами, за корону. Не столько украшение, сколько знак власти. Символ дома Финарфина… Единственного нолдорского дома, для которого были открыты рубежи Дориата… Берен спрятал перстень обратно. Он не любил смотреть на кольцо: слишком живо помнилось, как вожак орков размахивал в темноте отрубленной рукой отца, и изумруды вспыхивали в отсветах костра…

Надо было как-то устраиваться. Надо было найти хоть кого-то из эльфов и узнать, наконец, о дороге в Димбар.

В «доме» Берен нашел лук и колчан со стрелами. Кроме одеял, была там и эльфийская накидка с капюшоном. Была куртка и две рубашки из тонкого льна. Были новые сапоги — высокие и мягкие, какие носят эльфы. Были штаны — не узкие, нарядные, а просторные, походные. Все — серых и зеленых цветов, все ношеное.

Берен нашел нужным нацарапать на бересте слова благодарности и вывесить ее снаружи, приколов ножом.

Он переночевал в доме — а утром проснулся от пения флейты.

Бересты не было, нож торчал на месте. Берен какое-то время стоял неподвижно, потом побежал с поляны — на звук. Почти сразу же открылась тропа — Берен уже не удивлялся тому, что вчера ее не было. Музыка приближалась, и за первым же поворотом он увидел флейтиста — высокий черноволосый эльф, одетый в простой охотничий костюм вроде того, что сейчас носил и Берен; но на эльфе все это сидело с таким изяществом, что он казался нарядным.

Эльф, завершив мелодию, отнял флейту от губ и сказал:

— Я Даэрон, Голос короля Элу Серебряного Плаща. А ты — Берен, сын Барахира?

Берен кивнул.

— Ты и вправду не можешь отвечать?

Берен покачал головой, поднес руку к горлу и к губам: когда он пытался говорить, лицо и горло сводила судорога. В горах это его не беспокоило: ведьма, не смущаясь его немотой, говорила за двоих. За троих, считая козу. Сейчас же невозможность вернуть себе речь и память порой повергала его в отчаяние. Хоть плачь, хоть смейся: Берен Талискаран, Берен-Скорый Язык — нем как бревно… То-то порадовались бы те над кем он насмешничал прежде…

— Хорошо, — мягко сказал Даэрон. — Король просил передать тебе вот что. Ты нарушил границу и теперь должен, находясь под стражей, ждать решения королевского совета. Берен рывком снял с себя пояс, быстро скрутил им свои руки и протянул их к Даэрону. Лицо его выражало насмешливый вопрос.

— Нет, ты не пленник, — возразил менестрель. — Ты скорее гость.

Берен все с той же насмешкой а глазах поклонился, прижав руку к сердцу, потом показал этой же рукой на север и на запад.

— Нет, уйти ты пока не можешь. Если тебя мучает необходимость объясняться знаками — есть дощечка и стило.

Он вынул из-за пазухи оба вышеназванных предмета. Человек схватил их и принялся писать. Когда он вернул их эльфу, тот прочитал:

«Гость уходит по своей воле. Кто не может — пленник. Мне нужно в Димбар».

— Нет, — качнул головой Даэрон. — Не сейчас.

Человек снова взял стило и дощечку. На сей раз Даэрон прочитал: «отведи меня к королю».

— Всему свое время, — сказал эльф. — Прежде я должен расспросить тебя. Понимаю, нам обоим будет непросто, но это нужно. Потом твои слова проверят. И после этого ты придешь на королевский суд и услышишь приговор. Тебе все равно придется быть под стражей. Где лучше — здесь, в моем доме — или в пещерах Менегрота?

Берен показал пальцем на землю: здесь.

— Ты согласен отвечать на мои вопросы?

Берен кивнул: да.

— Хорошо. Итак, ты пришел из Дортониона?

…После того, как Даэрон замолчал, какое-то время стояла тишина — все обдумывали его слова. Первым заговорил Маблунг.

— Если это правда, мы должны отпустить его, не медля, едва получим подтверждение его слов. Он — достойный вождь, и последнее дело — держать такого воина в заточении.

— Я не спорю, — Тингол говорил медленно, поглядывая на Мелиан. — Но ты забыл еще об одной вещи: о Судьбе. О предсказании. О том, что человек, прорвавший Завесу, станет причиной гибели Дориата.

— Не так, муж мой и король, — покачала головой Мелиан. — Я не сказала «станет», я не сказала даже «может стать» — но за одним может последовать другое.

— Имя Берена уже сейчас звучит достаточно громко, — подал голос Белег, командир лучников. — Я хочу присоединиться к предложению лорда Маблунга, государь мой Элу. Пусть Берен идет — если он и нарушил границу, то не по своей воле, случайно. Это не вина, а беда. Нет смысла его задерживать.

— Есть, благородный Белег, — возразил Даэрон. — Есть, пока мы не установили истину. Что если этот человек — все же не тот, за кого выдает себя? Или что он сам не знает всего о себе? Эта вероятность ничтожна — но она существует. Допустим, что Враг сумел каким-то способом захватить Берена, пыткой выведать все его тайны, а потом вложить это знание в какого-то несчастного, лишив его собственной памяти. Этот человек сам не до конца уверен в том, что он — тот, чье имя носит.

— Ты же сказал, что он не лгал тебе.

— Не лгал, но отказался отвечать на некоторые вопросы, а ответа на иные — не мог вспомнить.

— Каждому воину есть что скрывать, — возразил Белег.

— Этот человек мучительно что-то вспоминает, — продолжал Даэрон. — Почти все время. — Ты пользовался gosannu (3) — без его согласия, лорд Даэрон? — королева Мелиан приподняла брови.

— Разве это возможно? Я прочитывал лишь чувства, которые он и не пытался скрыть за завесой avad. Он страдает, и именно от того, что не может вспомнить что-то важное.

— Если Моргот и в самом деле научился стирать и менять память Eruhini — то воистину его мощь больше, чем я думала, — Мелиан сжала пальцами край своего покрывала. — Продолжай, лорд Даэрон.

— Но даже если этот человек — и вправду Берен, сын Барахира — это не отменяет предсказания о гибели Дориата. И мы не знаем, в каком случае предсказание исполнится. С этим человеком действительно что-то связано. Он не понимает своей судьбы, хотя верит в нее. Подумайте сами — он прошел сквозь Завесу. Что, если он понял, как это у него получилось? Что если, будучи отпущен, он попадет в руки Врага и тот сумеет выведать его тайну? Далее. Он если не безумен, то близок к безумию. Отпусти мы его сейчас — что произойдет? Он придет в Бретиль, немой и одержимый, соберет своих сородичей — и что станет делать дальше? Пойдет отвоевывать Дортонион? Если да — что случится после этого? Государь мой, я призываю лишь к одному — к осторожности.

— Так в каком же случае он может послужить причиной падению Дориата? — спросил Тингол. — Если мы задержим его или если отпустим?

— Высчитать этого нельзя, а предугадать я не сумею, — ответила Мелиан. — Но вот что я скажу: ничто не предвещает спокойного завершения и в том случае, если мы задержим Берена.

— Саэрос, — король повернулся к эльфу, темные волосы которого были нандорским способом заплетены в косы, что обручем охватывали голову. — Ты один из тех, кто знает людей довольно близко. Что скажешь?

Саэрос слегка поклонился.

— Я видел его издалека. Он не похож на посланника судьбы. Он обычный убийца — как и те, кому он служит.

— Дом Арфина непричастен к убийствам, — негромко возразила Мелиан. — А Финрод, благороднейший из edhil, не избрал бы себе в вассалы обычных убийц. Ты слишком скор в суждениях, Саэрос.

— Увы, госпожа, я знаю, о чем говорю: там, на востоке, они убивали нас без жалости, без различия пола и возраста. Все их племя отмечено печатью Моргота, даже лучшие из них. Что до того, что этот человек убивал орков? Они и сами убивают друг друга — но мы же не заключаем с одним их племенем союза против другого. А Финрод, действительно благороднейший из golodhrim, мог просто обмануться, ибо мерит всех по себе и во всех сначала предполагает хорошее.

— Они служили Дому Арфина шесть поколений, — заметил Маблунг. — И никто из них не был замечен в предательстве. Ни один из вождей их племени не переметнулся к Морготу, хотя он звал их и посулами и угрозами. Отчего же мы должны уступать Фелагунду в благородстве и предполагать в нем сначала худшее?

— Рано или поздно нужно решать, каким ты хочешь быть: благородным или живым, — сказал Саэрос.

— Ты слишком долго пробыл под Тенью, — покачал головой Белег.

— Так что же ты предлагаешь, советник? — спросил у Саэроса Тингол.

— Убить его. Так, чтобы никто ни о чем не узнал. Или заточить здесь до конца его дней. Как бы он ни изменил лицо Белерианда — это будет во зло, и если ему суждено принести великие изменения — значит, это будет великое зло.

— А чем же будет тайное убийство? — не выдержал Маблунг. — Добром?

— Нет, злом. Но меньшим по сравнению с гибелью Дориата. Мертвый, он никак не сможет послужить злой судьбе. Даже заточенный он намного опаснее. Королева сказала — отпустить ли его, задержать — Дориат не устоит. Тогда нужно выбрать третий выход: убить его.

— И чего мы будем после этого стоить? — вскочил Белег. — Если такова цена спасения Дориата — я не согласен ее платить, ибо тайные убийства или заточения — самый верный путь к Падению. Какая Завеса поможет нам, если зло поселится в наших сердцах?

— Ты прав, Белег Тугой Лук, — кивнул Тингол. — И все же нужно принять какое-то решение.

— Его следует задержать если не для нашего, то хотя бы для его блага, — снова заговорил Даэрон. — Долгий отдых будет только на пользу — иначе этот безумец может загнать себя насмерть.

— Дочь моя, — Тингол повернулся к до сих пор молчавшей Лютиэн. — Что скажешь ты? Дева на миг склонила голову, пропуская между пальцев длинную прядь своих смоляных волос. Потом она подняла лицо и обвела всех твердым, открытым взглядом.

— Здесь много говорилось об осторожности и Предназначении, — сказала она. — И ни слова — о милосердии. Говорилось о том, что Берен может собой представлять — и ни звука о том, что он может чувствовать. Даэрон упомянул, что он нем и частью лишен памяти — и только в связи с тем, как трудно было его допрашивать. Но хоть кто-то из нас подумал, какая это мука — лишиться памяти и речи? Тут говорилось, что он может представлять опасность из-за своей склонности к безумию — но никто не упомянул о том, что он может страдать из-за этого и нуждаться в исцелении!

— Он человек, — пожал плечами Саэрос. — Вторые думают и чувствуют не так, как мы.

Лютиэн не обратила внимания на его слова. Она продолжала.

— Отец, если ты хочешь его задержать — позволь мне попытаться исцелить его. Если же ты хочешь оставить его таким как есть — немилосердно держать его в заточении и не пускать к своему народу.

— Я согласен, — Тингол встал. — Мы не можем ничего решить — потому, что мало знаем. А единственный способ узнать больше — это задержать Берена и исцелить его. Не вижу в этом никакой опасности, ибо полагаюсь на тебя, Белег, и твоих стрелков. Справедливость превыше всего, но милосердие превыше справедливости. Мы слишком мало знаем, чтобы принять поистине справедливое решение — примем же милосердное. Пусть Берен остается там, где он сейчас. Ему разрешено свободно передвигаться между Эсгалдуином и Аросом, но границу Дор Динена он переходить не должен. Я позволяю своей дочери заняться исцелением человека. Лорд Даэрон, на тебя возлагается обязанность проверить то, что ты узнал от Берена, через стрелков пограничной стражи и подданных Финрода. Но молчи о том, что Берен жив и в Дориате.

Все, чьи имена были названы, поднялись и коротко поклонились.

— Хочу только напомнить, король мой, — встал и Маблунг. — Мудрая Мелиан не даст мне ошибиться: очень многие предсказания сбывались потому, что те, кого они касались, пытались их обойти.

С этими словами старший военачальник Тингола тоже поклонился королю и вышел.

Ночью Берен не мог спать, изводясь от желания увидеть эльфийскую девушку. Он разрывался между этим желанием и страхом перед тем чувством, которое он, как ему казалось, давно в себе избыл. Он боялся этого чувства, ибо оно делало его беззащитным перед… перед теми, к кому он это чувство испытывал.

Берен боялся этого чувства настолько, что не решался называть своим именем.

После гибели отца он не завязывал ни с кем отношений, хотя бы отдаленно похожих не то что на любовь — на дружбу. Потери измучили его, а самый верный способ не терять дорогих тебе людей — это не иметь их. Он принимал помощь от своего народа, потому что эти люди были его вассалами. Он мог прикончить сборщика податей и подбросить деньги в голодающую деревню, перебить фуражную команду и тайно вернуть людям отобранное зерно — ничего не испытывая к тем, для кого он это делает: во-первых, потому что такие действия обеспечивали ему поддержку, во-вторых, потому что ненавидел новых хозяев своей земли. Друзей ни в хижинах, ни в замках у него не было.

Продержав свое сердце впроголодь четыре года, он теперь ловил себя на желании раскрыться перед первым встречным. Эти места усыпляли тревогу, время текло незаметно, не хотелось думать ни о чем плохом — хотелось наконец-то чувствовать себя живым. Хотелось вспомнить, что такое красота — и что же она такое, если не Соловушка? Полжизни не жаль, чтобы еще раз увидеть ее, услышать ее пение. А что если она ему просто пригрезилась? Если она — волшебный морок, навеянный этим местом, сотканный из тумана и волнующейся травы, звездного света и древесной тени его воображением, всем его существом, исстрадавшимся по любви?

Он лежал на одеяле, брошенном поверх травяной подстилки (эльфы подарили ему и гамак, но спать на весу он не смог), звал к себе сон — а сон не шел. Смешно. Прежде он не страдал от бессонницы. Найти такое место, чтобы проспать от зари до зари, не опасаясь ни орков, ни зверей, ни троллей, ни людей, ни волколаков — за четыре года редко когда выпадала такая удача. Спал всегда вполглаза, просыпаясь от каждого шороха — и если находилось место, где можно было не бояться, то засыпал мертвецким сном. Так почему же не спится здесь?

Луна, набравшая полную силу, светлым пятном проступала на ткани занавеса. А пришел он, когда луна еще не народилась… Что ты не спишь, хиньо — разве не знаешь, что в полнолуние только оборотни не спят? А я теперь оборотень и есть, дэйди (4)… Ты не знал, ты умер раньше…

Слишком спокойно и слишком много времени для раздумий… Эльфы избавили его даже от необходимости добывать себе пропитание: раз в два дня он находил где-нибудь неподалеку потребный запас еды — сыр, пресные лепешки, яблочное вино или пиво в плетенке, сушеные ягоды и орехи. Этим можно было жить. Два или три раза Берен ходил на охоту — не столько потому что так уж хотел мяса, сколько потому что других занятий не было. Он узнал границы того участка леса, который ему запрещалось покидать — с востока и запада они проходили по уже довольно-таки большим и холодным речкам, названий которым он не знал, с юга — по границе редколесья и настоящей древней пущи (при попытке войти под своды неохватных диковинных деревьев Берен получил предупреждение: в стволы справа и слева вонзились стрелы — он пожал плечами и повернул назад), с севера — по линии причудливых каменных холмов Нан-Дунгортэб (и без эльфийских стрел Берен не стал бы туда соваться). Это пространство можно было пересечь за два дня пешего пути с востока на запад или за день — с юга на север. Самая лучшая тюрьма на свете — просторная и светлая, а не выскочишь. Что за ним следят все время — он не сомневался.

Была и еще одна причина для охотничьих походов, с которых он чаще возвращался с пустыми руками, чем с добычей — бродя вдоль дозволенных границ, он мечтал встретить Тинувиэль. И в этом тоже он боялся признаться себе, потому что знал, как глупа такая мечта — он напугал девицу и во второй раз ее сюда уже не потянет… Правда, она поделилась с ним хлебом — но теперь-то она наверняка уже знает, что в хлебе он больше не нуждается. Он набрался сил и окреп — хоть и уставал быстрее, чем раньше, но с каждым днем это все меньше чувствовалось. Она жалела его, а теперь его жалеть не нужно. Она не придет…

Вернувшись в «дом» из очередного похода вдоль границ, он думал, что уснет быстро — все-таки долго бродил и устал. Как оказалось, устал не слишком — все равно не спалось… Что за притча — неужели он так привык иметь врагов, что теперь совсем без них не может и сам себе делается врагом, когда других нет…

А вдруг — она бродила где-то рядом? Совсем неподалеку от него — а он не мог даже крикнуть? Только кидался на промельк синевы и серебра в зелени леса — и оказывалось, что это или небо проглянуло сквозь ветки, или седой мох стлался по коре дуба…

«Если бы ты пришла», — подумал Берен. — «Если бы я мог сказать тебе… начертать на бересте, на земле… как я устал быть один…»

Когда бездействие стало невыносимо, он вскочил, схватил меч и выбросился на свежий воздух, в ночную прохладу. Проделал самые основные воинские упражнения с мечом: «мельница» и «морской змей», прямые и косые удары с выпадами, сверху и снизу, отражение ударов мечом или воображаемым щитом, уходы и контратаки. Игра лезвия в лунных бликах завораживала, и Берен перешел к более сложным выпадам и приемам. Получалось не очень хорошо, не совсем чисто — тело, ослабленное долгим переходом и голодом, недостаточно окрепло для такой работы, оно могло в любой миг выйти из повиновения, и это было по-настоящему опасно: случалось, что во время таких игр плохо подготовленные, похмельные или не оправившиеся после раны воины калечили себя. Например, Берен очень легко мог бы вывихнуть руку из плеча, если мышцы схватит неожиданная слабость. Или того хуже: задеть мечом себя же по ногам, что будет не только очень больно, но и просто позорно.

Но опасность не останавливала его, а только раззадоривала. И лишь закончив последнюю, самую сложную фазу танца с мечом, Берен бросил его в ствол ближайшего дерева, и, в струнном звоне дрожащего клинка неслышно сказал сам себе: «Дурак».

Он подошел и выдернул меч. Из раны на теле дерева слезой выступил сок. Берен снял пальцами густую каплю, лизнул. Кровь дерева была сладкой на вкус, как у клена — но это не был клен.

Он вернулся в дом, вытер лезвие насухо обрывком своего диргола. Мать соткала ему и его отцу эти дирголы, провожая в Ущелье Сириона. В отцовский было завернуто теперь тело Барахира, зарытое в одном из урочищ Таур-ну-Фуин; а диргол Берена за годы истрепался до того, что кроме ветоши ни на что не годился. В один из обрывков был завернут точильный брусок, еще какую-то часть он извел на обмотки — почти истлевшие у него на ногах в Эред Горгор и Нан-Дунгортэб. Последний лоскут, самый чистый — по крайней мере, можно было разобрать цвета — он использовал, чтобы обтирать меч. Теперь, держа его в руках, Берен усмехнулся: точное отображение того, что осталось от славы Беорингов. Сунув меч в ножны, он завернулся в плащ и побрел к тихому лесному пруду. С притопленного поваленного ствола, разбивая брызгами отражение луны, посыпались лягушки.

Тепловатая вода этого озерца не дала того ощущения, которого хотел Берен, да ну и враг с ним. Он все-таки добился своего: вымотал себя так, что теперь уснет, едва повалившись.

И все же спал он паршиво: ему снилось, что луна рисует на дверном пологе зыбкую тень, и он, не в силах сопротивляться, поднимается и идет, откидывает плотную ткань, берет на руки ту, что стоит на пороге, и вносит ее в дом…

Лютиэн шла и вспоминала все, что ей рассказал Даэрон.

Прошло десять лет с последнего дня Дагор Браголлах. За это время изменилось многое. Потерянный было перевал Аглон Маэдросу удалось вернуть — не без помощи уцелевших горцев из последней армии Барахира. Кроме того, пришло новое пополнение — люди с востока, называвшие себя вестханэлет; горцы и эльфы звали их вастаками. Хитлум тоже уцелел, наступление Саурона в Эред Ветрин провалилось, и теперь хадоринги были постоянной угрозой крепости Минас-Тирит, которая нынче называлась Тол-и-Нгаурот, Волчий Остров. Крепость Саурон черным колдовством отбил у Ородрета, брата Финрода Фелагунда. Сам Ородрет бежал с немногими уцелевшими, и после этого король Нарготронда даже не попытался вернуть себе Минас-Тирит, Башню-Страж.

Эльфийские королевства были обескровлены этой войной. Даже те, кто стоял крепко, и думать не могли о наступлении. И вот — судьба нависла над Дориатом. Над родным домом. Лютиэн заглянула в домик Даэрона — человека там не было. Искать его? Она спросила лес, и узнала, что Гость — так создания Арды называли смертных — ушел на восток. Что он в полудне пути отсюда, где-то возле Ароса.

Человек, который потерял все. Родную землю, семью, радость, речь… Только свободу да честь он сохранил — и то ценой неимоверных усилий. Как же это будет? Лютиэн шла на восток и смотрела кругом. Дориат падет, и в этих лесах — поселятся орки? А если ей повезет выжить, она принуждена будет скитаться в чужих лесах — как женщины народа Беора?

Она попыталась представить это себе: вот она одна — в своей земле, которая стала ей чужой; унголы вьют паутину в ветвях ее любимых деревьев и волки рыщут там, где паслись олени; и пастыри дерев покидают границы — а на их месте селятся тролли… А она — одна: никого, ни друзей, ни подруг, и последних своих близких она хоронит своими руками, и, чтобы выжить, превращается в ходячую смерть…

Она должна была представить, чтобы понять — это не будет какая-то чужая земля, а вот эти самые деревья, вот эта самая трава, вот эта река — все это будет захвачено, изуродовано, искажено… И ее душа будет искажена — тоже…

О, Элберет! Он жил так десять лет, четыре из них — один. Десять лет — Даэрон сказал, что ему около тридцати, и по человеческим меркам как раз на Дагор Браголлах пришлась граница между его юношеским и взрослым возрастом. Треть своей жизни он провел в беспрестанных скитаниях и боях… Лютиэн попыталась представить себе, как это — провести в таком горниле треть своей жизни. Она бы утратила рассудок или умерла…

«А если — придется», — пришла неожиданная мысль. — «А если ты идешь именно по тому пути, на котором Дориат ждет гибель? Если человек, которого ты намерена исцелить — и есть эта самая гибель — пусть против своей воли, пусть он сам по себе никому и не желает зла? И по его вине все произойдет именно так, как ты мыслишь — огонь, гибель, ужас и мука. Что будет с твоей матерью и с твоим отцом? С друзьями? С тобой? Неужели этот человек больше заслуживает милосердия, чем они?»

Лютиэн остановилась — с колотящимся сердцем, хотя шла она не скоро.

Не может быть, сказала она себе. Мое сердце мне никогда не лгало прежде — если Дориат и ждет погибель — то не потому что мы окажемся слишком милосердны, а скорее потому что мы окажемся слишком жестоки, или горды, или глупы… Из доброго семени не растут злые плоды…

Чтобы прогнать свой страх, она посмотрела вокруг — на широкую прогалину, поросшую болиголовом, по правую руку, и на светлый, нежный березнячок — по левую. Солнце то скрывалось в облака, то выпадало сквозь прорехи в белых грудах лебединого пуха — соединяя землю и небеса золотыми столпами.

— Ха! — крикнула Лютиэн, вскинула руки и запела, и пошла по поляне в танце — быстром и веселом весеннем танце, кружась так, что водоворотом закручивался подол, отщелкивая пальцами ритм в плеске рукавов и выводя голосом несложную, но пронзающе-радостную мелодию.

Уже слегка закружилась голова, уже немного устали пальцы — когда она поняла, что не одна на поляне. Словно к молодым светлым березкам прибавился серебристый тополек.

Лютиэн сначала даже не узнала его: он был в охотничьей эльфийской одежде, срезал волосы с лица и скрутил волосы в узел, сколов обломком стрелы. Очень, очень похожий на одного из golodhrim. Лютиэн оступилась и покачнулась, но его быстрый рывок вперед был лишним — она вернула равновесие и он снова застыл в немом ожидании.

«Так нечестно», — подумала словно бы не она, а кто-то другой. — «Это я должна была застать тебя врасплох, а не ты меня».

Она сделала шаг назад, повернулась, словно собираясь уходить — последует он за ней или нет? — сделала еще шаг…

И крик, настигший ее, поразил — так, наверное, поражает стрела в спину:

— Тинувиэль!!!

Она обернулась, не веря своим ушам — он стоял, прижав ко рту ладонь, в смятении, и сам еще себе не верил…

— Скажи еще что-нибудь, — быстро попросила она.

Он опустился на одно колено, вытащил из-за пояса нож и положил к ее ногам.

— Не уходи, госпожа Соловушка. У меня нет меча, чтобы положить у твоих ног, но я объявляю себя твоим вассалом.

Он и говорил на голодримский манер — синдар объясняются немного иначе.

— Ты заговорил, — она обрадованно склонилась к нему, перешагнув через нож. Он почему-то вздрогнул — наверное, она, не зная человеческих обычаев, нанесла ему оскорбление. — О, подними нож… Я принимаю твое служение, я не хотела тебя обидеть.

— Ты не обидела меня, — он покачал головой и поднял оружие. — Разве я могу на тебя обидеться, госпожа Соловушка?

— Кто сказал тебе мое имя? Даэрон?

— А это и вправду твое имя? — он как-то робко обрадовался, она ощутила всплеск радости — но лицо человека не дрогнуло, словно он стыдился этого чувства. — Даэрон не называл мне его. Я его выдумал. В ту, первую ночь ты так пела, как поют соловьи…

— Правды ради скажу, что это не имя, а скорее прозвище. Все знают меня как Тинувиэль.

— А имя — мне будет позволено узнать?

— Я — Лютиэн, дочь короля Тингола.

Берен снова склонил голову и опустился перед ней на одно колено.

— Нолдор говорят, — тихо сказал он, — что нас, людей, слышит сам Единый… Что наши молитвы идут прямо к Нему, минуя Валар… Теперь — я в это верю.

Она сделала знак подняться.

— Ты и в самом деле молил Его о встрече со мной?

— Не далее как вчера.

— Ну что ж, вот я здесь, — Лютиэн развела руками. — Ради беседы с тобой. Мы будем говорить здесь или ты пригласишь меня под свой кров?

— Идем, — сказал Берен.

Теперь, шагая справа от него, Лютиэн увидела, что у пояса человека болтается добыча — небольшой, но довольно упитанный заяц.

— О чем же ты хотел беседовать со мной? — начала она.

— В первую голову я хотел поблагодарить тебя за спасение моей жизни, — сказал он.

— О, это не стоит благодарности, — Лютиэн пожала плечами. — Раз ты добрался до Нелдорета, то выжил бы и сам, а хлебом с тобой поделился бы любой из нас.

— Но я бы не выбрался из пустоши, если бы не твой свет и твое пение, — возразил Берен. — Госпожа Волшебница… Еще я хотел принести извинения за то, что напугал на поляне тебя и твоих друзей, испортив вам праздник.

— Ну… это тоже, пожалуй, не стоит извинений, хотя я их принимаю. Ничего особенного не было, мы просто решили провести вместе первую безлунную ночь весны.

Берен наморщил лоб, и Лютиэн поспешила объяснить:

— Мы ведем счет временам года не так, как голодрим, первым месяцем весны у нас называется gwirith. Я люблю первое новолуние gwirith. Оно напоминает мне о днях молодости этого леса. В такие ночи звезды ярки и велики, а земля поет…

— Самые красивые звезды, — тихо сказал Берен, — зимней ночью в горах. Если лечь на спину, в густой снег… то кажется, что летишь. Плывешь без движения, без звука в черном небе, и только звезды кругом…

— Тебе нравилось так делать? — полюбопытствовала Лютиэн.

— Я так делал один раз в жизни… — он вдруг замялся, и она подбодрила его:

— Ну, ну! Берен, не бойся показаться скучным: я мало знаю о людях и мне очень, очень интересно!

— Я валялся в снегу не потому, что мне это понравилось, а потому что не мог встать, — признался он. — Я поспорил с… одним человеком, что поднимусь на вершину Одинокого Клыка, на которую прежде никто, кроме государя Фелагунда, не поднимался… Тогда это и случилось… Я ослаб, приходилось подолгу лежать в снегу и отдыхать… Заночевать на склоне горы — мало что хуже можно себе придумать… Будь ночь лунной, я бы продолжал спуск, но я от большого ума полез на гору еще и в новолуние. Это большая удача, что я не замерз насмерть.

— И все же ты думал о том, как красивы звезды…

— Я не думал об этом, — Берен на миг остановился, глаза его слегка затуманились — словно, пронзив взглядом этот весенний день, он перенесся в ту давнюю ночь. — Я был — и все. Я был одно со звездами, со снегом, с горами и долинами внизу… Это не описать.

— Но я понимаю, — сказала Лютиэн. — Это мне знакомо. И, если честно, я не знала, что это знакомо и людям. Я ведь много раз — не счесть, сколько — любовалась оттуда, с границы, вершинами Криссаэгрим и Эред Горгор, и мне ни разу не приходило в голову, что можно подняться на одну из них… Но теперь мне хочется. Я хочу увидеть звезды зимней ночью в горах.

— Для этого не обязательно так рисковать, госпожа Соловушка, — улыбнулся Берен. Лютиэн прислушалась к его чувствам — в них сквозила какая-то горечь. — Сейчас я бы так не сделал.

— Ты любишь горы? Отсюда они кажутся такими высокими и чистыми.

Берен призадумался на мгновение.

— Они высоки и чисты, — согласился он, — но беспощадны. Прежде, пока мы не знали о Валиноре, мы считали горы обителью богов. И это были суровые боги… Прости, госпожа Соловушка, я много болтаю — это оттого, что я долго молчал, и сейчас боюсь, что чудо вот-вот кончится.

— Оно не кончится, — успокоила его Тинувиэль.

Беседуя, они дошли до дома Берена. Он собирался отойти к ручью и заняться зайцем, и ни в какую не желал, чтобы Лютиэн ему помогала. Она засмеялась — неужели он думает, что ей впервые придется увидеть, как разделывают принесенную с охоты дичь? Он вздохнул и позволил ей развести костер.

Солнце едва перевалило за полдень — а заяц уже пекся на угольях.

— Ты любишь охотиться, сын Барахира?

Берен пожал плечами.

— Раньше — любил, — сказал он. — У меня было три собаки: Морко, Клык и Крылатый.

При этом воспоминании он улыбнулся широко и тепло.

— Крылатого я так назвал за то, что у него были здоровенные уши… Вот такие, — он показал ладонями. Получилось впечатляюще, потому что кисти рук у Берена были большие.

— Когда он бежал, они трепыхались вот так, — Берен показал пальцами, изрядно рассмешив Лютиэн. — Морко вырос большой и черный, он был волкодав… А Клык мог с одного раза перекусить дубовую палку толщиной в руку…

— А где они теперь? — неосторожно спросила Лютиэн.

— Погибли. Крылатого еще до войны задрал кабан… А Морко и Клыка убили орки… Они убили в замке Хардингов все, что там было живого…

Нужно помнить, сказала себе Лютиэн, что ни мгновение — помнить, что для него прошлое — кровоточащая рана.

— …Прости, госпожа Соловушка, но давай лучше ты расскажешь мне о себе. У тебя есть собака?

— Нет, — сказала Лютиэн. — Но есть коты и кошки. Они большей частью серые, их зовут Миэо. Всех моих котов зовут Миэо. Никому, кроме меня, они не нужны, а мне не обязательно звать их по именам, чтобы различать. Они живут в Менегроте очень давно, первых из них приручила моя мать, когда меня еще не было. Маленькой я очень жалела, что они не могут быть бессмертными, как мы. Я просила маму сделать хоть одного котика бессмертным, и не сразу поняла, почему нельзя… Лишь со временем я осознала, какой мукой будет для существа, имеющего смертную душу — бессмертное тело…

— А для существа с бессмертной душой — смертное тело? — спросил Берен. Лютиэн прикусила губы.

— Я не знаю, могу ли говорить об этом, — сказала она. — Мне кажется, что не стоит. — Да, — заметно погрустнев, сказал Берен. — Это лишний разговор. Госпожа Соловушка, не будет ли дерзостью спросить тебя: а зачем ты пришла сюда?

Он ждал ее ответа со странным душевным трепетом. Разговаривать с человеком, который так откровенно показывает свои чувства, было временами страшновато, потому что она не могла этих чувств понять. Что значит эта внутренняя дрожь? Почему ему так важен ответ? Она пришла сюда, чтобы исцелить его от немоты, беспамятства и ночных кошмаров, чтобы разогнать призраков, терзавших его во сне. Но… он заговорил, едва увидев ее, испугавшись, что она уйдет! Если причиной немоты было сильное потрясение — то причиной возвращения речи должно быть потрясение не менее сильное.

— Я слышала от Даэрона, что ты нуждаешься в помощи, — сказала она. — Что ты поражен немотой, бредишь ночами и время от времени что-то мучительно вспоминаешь.

— А это-то ему откуда знать?

— Может быть, это и новость для тебя, но ты открыт в своих чувствах. И любой при помощи gosannu может прочитать их, а иногда — и не только их, но и твои мысли.

— Значит, все это время, — Берен опустил голову, — я был для тебя как развернутый свиток?

— Большей частью — да, — сказала она. — Но я не смотрела на страницы. Я знаю не больше, чем ты сам хотел мне сказать.

— Я ничего не хотел сказать.

— Если бы ты и вправду не хотел, нежелание не дало бы мне прочесть твоих чувств.

— Вот как? И что же я чувствую?

— Боль, — коротко ответила Лютиэн. — Ты носишь ее в себе все время. Позволь мне освободить тебя.

Какое-то время он думал, потом сказал:

— Нет. Не сейчас…

— Почему?

— Долгое время я… не чувствовал боли… Потому что был… мертвым, — в руках его хрустнула, ломаясь, сухая веточка. — Так было нужно, потому что… мертвец неуязвим. Я так думал. Я привык быть мертвым. Мне не нужно было бояться за свою жизнь, думать о том, что я буду есть завтра, не схватят ли меня… Что бы ни случилось — я могу перестать двигаться, говорить, сражаться, но мертвее, чем я есть, уже не стану… Это и в самом деле страшно, госпожа Соловушка, но быть живым было еще страшнее… Но вот — случилось что-то, и я понял, что обманывал себя. Что я — живой, что я должен чувствовать боль, иначе я… Я стану хуже волколака. Мертвые должны лежать в земле, а живые должны ходить по земле и чувствовать боль. Если ты возьмешь ее у меня — я боюсь, что опять не буду знать, живой я или мертвый.

Лютиэн после краткого раздумья сказала:

— В твоих рассуждениях есть изъян. Боль не существует сама по себе, она — лишь знамение того, что с нашими феа и роа что-то не так. Тот, кто не чувствует боли, или мертв — или здоров. Мертвый не чувствует боли потому что лишился самой способности ее чувствовать, здоровый — потому что с ним все хорошо, и феа и роа цельны. Здоровый отличается от мертвого тем, что способен чувствовать боль, а от больного — тем, что способен чувствовать радость. Не бойся — способность чувствовать боль не будет у тебя отнята…

Берен молчал, и нежелание его теперь было крепче щита. Теперь Лютиэн полагалась только на свой рассудок.

— Ты думаешь, что, избавившись от страданий, предашь тех, кто страдал до конца?

Берен покачал головой и невесело улыбнулся.

— Ты не сможешь избавить меня от этого, госпожа Соловушка. Если моя феа и страдает — то лишь потому, что много помнит. А свою память я не отдам. В ней и так неплохая дырка, и мне не легче от того, что она там есть. Я даже не могу решить, хочу я узнать то, что скрыто — или нет.

— Как велик срок, охваченный забвением?

Берен нахмурился, вытащил заколку из волос и склонился над углями, ковыряя прутиком в золе.

— Я помню себя четко — до того дня, когда подался к Минас— Моркрист — было это на третий день хитуи. Я помню кое-что из своего там… пребывания. Помню, как убил часового… Но вот что я там делал и главное — зачем туда шел — из головы вон…

— А дальше? Когда ты начинаешь себя помнить снова?

— Деревушка, названия которой я не помню… Не спрашивай, какой день. Наверное, середина хитуи — когда я встал на ноги, выпал первый снег, а валялся в горячке я никак не меньше двух недель. Бабка, которая меня выходила, была наполовину безумна, я — нем (хорошую же мы составляли пару!), читать она не умела, а спросить я не мог. Прошло три недели, когда бабка наконец проговорилась, что сегодня — Солнцестояние. Так я и узнал о дне своего выздоровления… С этого дня я помню себя ясно.

— А прежде?

— Прежде? — Берен посмотрел себе под ноги. — Урывками. И… всякое такое, чему сейчас, в трезвом уме, верить трудно…

— Например?

— Например — что я превращался в медведя.

Лютиэн от изумления не сразу нашлась, что сказать. А чем поблескивали глаза Берена? Вызовом? Насмешкой?

— Если тебе не трудно — расскажи об этом подробнее, пожалуйста, — попросила она наконец. — Я впервые сталкиваюсь с тем, кто умеет превращаться в зверя.

Берен сломал свою «заколку» пополам и бросил ее в угли.

— Есть поверье, — сказал он. — Что мужчина из рода Беора может превратиться в медведя. Оно идет из тех времен, когда наш народ переходил через горы, которые гномы зовут Мглистыми. За проход по своим землям живущий там человек, хозяин этой земли, потребовал себе на год в жены нашу предводительницу, прапрабабку Беора Старого. Она была мудра и прекрасна ликом, а ему нужен был наследник… Гномы не хотели нас пропускать, а с севера были орки… Ради блага племени Имданк согласилась. Тот человек умел оборачиваться медведем. Близнецы, которых родила Имданк, тоже имели это свойство… Одного тот человек оставил себе и сделал своим наследником. Что с ним было дальше — никто из нас не знает. Второго Имданк привела в племя. Он был прадедом Беора Старого, звали его Финбьорн, Полумедведь. С годами и поколениями это умение терялось. Дальний потомок Имданк, такой, как я, — неизвестно, может ли сделаться медведем… — Берен перевел дыхание и продолжил. — Орки тоже знали это поверье… Мне нравилось их дурачить… Ночами я надевал плащ из медвежьей шкуры и латницу, к которой приварил стальные когти… Утром они находили одного или двоих — с разорванным горлом, вскрытым животом, клочьями медвежьей шерсти в пальцах… Половину того, что ты сделать не можешь, делает за тебя страх…

Лютиэн почувствовала холодок между лопаток.

— Они убивали людей — женщин, детишек… сбрасывали трупы в колодец, и кричали, издеваясь: «Покажи свою силу, Беоринг, превратись в медведя!» Ну, и… похоже, они получили, чего хотели. Я превратился в медведя, выворотил из земли коновязь — веревки разорвать так и не смог — и кого-то из них, кажется, убил… Потом снова стал человеком — и свалился под тяжестью бревна…

Берен умолк.

— Ты был в такой ярости, что плохо помнил себя и твои силы утроились, — предположила Лютиэн. — Я не думаю, что ты и в самом деле в кого-то превратился.

— А я не знаю… Да и неважно это, потому что никому не помогло. Я считал это хорошей выдумкой… А они выместили весь свой страх на этой деревне.

— И на тебе, — тихо сказала Лютиэн.

— Но я-то жив… Это второе, чему я дивлюсь, и что неясно в моей памяти: после… всего меня связали и швырнули в сарай для стрижки овец. И… как я оттуда выбрался? Знаешь, чего я боюсь больше всего? Что меня отпустили по приказу Саурона. Что облава на меня была хитростью — заставить меня уйти. Что у меня отнята память о том, как я дал согласие служить Врагу. Или кого-то ему выдал… Или что-то еще.

— Берен, — голос Лютиэн был предельно серьезен. — Король Тингол опасается того же самого и прислал меня сюда, чтобы разрешить эти сомнения. Из твоих слов я понимаю, что ты в этом будешь мне союзником.

— Госпожа Соловушка, — горячо сказал Берен. — Я так благодарен тебе, что буду тебе союзником даже если ты решишь намазать меня на хлеб и съесть с маслом.

— Если мне не хватит этого зайца, я подумаю над твоим предложением, — сказала Лютиэн, с трудом удерживая улыбку.

…Берен разделал зайца несколькими взмахами ножа и лучшие части протянул Лютиэн на плоском деревянном блюде. Шкурку он натянул на самодельную распорку.

— Что ты собираешься делать с ней? — спросила Тинувиэль. Берен пожал плечами.

— Парень заберет… — видимо, он говорил об эльфе, сторожившем неподалеку. — Мне не жалеют еды и питья — надо же чем-то отдаривать. В прошлый раз я оставил ему пучок гусиных перьев — он взял. Может, возьмет и шкуру, сошьет детям рукавички.

Лютиэн засмеялась. У детей «парня» были свои внуки.

— Ты не обижаешься на то, что тебя стерегут? — спросила она.

Берен покачал головой.

— О тебе было предсказание, — Лютиэн сказала это неожиданно даже для себя самой. — Судьба Дориата сплетена с твоей.

— Вот так даже? — Берен не донес свой кусок до рта. — И что за предсказание, если это не тайна?

— Если смертный из дома Беора пересечет завесу Мелиан, в Белерианде произойдут великие изменения и, может быть, падет Дориат. Государь Тингол в затруднении — ведь первая часть уже сбылась…

— Тогда на вашем месте я бы вышвырнул меня отсюда, и поскорее.

— Ты не понял, — Лютиэн запила свой кусок мяса вином, передала флягу Берену и продолжила: — Не говорится, что ты послужишь гибели Дориата тем, что будешь здесь находиться. Не говорится и о том, что ты станешь непосредственной причиной. Понимаешь, король вынужден выбирать не просто между двух зол. Он вынужден выбирать между двух зол с завязанными глазами. Берен, прошу тебя, перестань подкладывать мне лучшие куски: на моем блюде уже больше, чем я могу съесть.

Берен внял ее просьбе и какое-то время полностью сосредоточился на заячьем плече. Но потом, бросив кость в золу и выпив вина, он возобновил разговор:

— Я рад услышать, что не обязан своими руками уничтожать Дориат. Но если все так, как ты говоришь, госпожа — получается, что будущее уже предопределено и выбирать свой путь мы не можем, а двигаемся как талая вода по проложенному руслу. Незавидная участь. В этом духе рассуждают последователи Темного, которые бахвалятся тем, что хотят избавить всех от Предопределенности. Они, похоже, и впрямь к этому стремятся, но знают только один способ: перебить всех, до кого руки дойдут.

— Те, кто говорят, что будущее предопределено и неизменно, ошибаются, к какой бы стороне они ни принадлежали. Ведь многие провидцы видят не один возможный путь, а несколько — откуда взяться какой-то Предопределенности?

— И какие же несколько путей открыты передо мной? Извини, госпожа Соловушка, что я все время завожу речь о себе: кто про что, а босой про сапоги.

— Давай сначала узнаем, что ты носишь в своей памяти. Возможно, это поможет прояснить положение.

— А если… — ему трудно было подбирать слова. — Если окажется, что я…

— Нет такого колдовства, которое не могла бы преодолеть добрая воля, — перебила его Лютиэн.

— Хорошо, если так, — больше не говоря ни слова, они убрали остатки трапезы, вымыли в ручье руки — и завершили свой «пир знакомства» двумя яблоками из котомки Лютиэн.

— Когда мы начнем? — спросил Берен.

— Сейчас, если ты не против.

— А много времени это займет?

— Я надеюсь управиться за несколько дней.

Берен запустил пальцы в волосы и растрепал их — впрочем, они и так были растрепаны.

— И как же ты будешь это делать?

— Я это уже делаю. Мы говорим с тобой, и я все больше узнаю о тебе. Но этого недостаточно. Необходимо осанвэ. Необходимо, чтобы ты открыл мне свой разум, свою память. Добровольно.

Берен на миг зажмурился, подняв лицо к солнцу.

— А если я не дам согласия? — спросил он.

— Мне будет намного труднее помочь тебе. Это все равно что перевязывать рану поверх одежды.

— А ты бы согласилась раздеться перед незнакомым мужчиной?

— Будь я ранена и нуждайся в перевязке — да. А человеческие приличия запрещают это? Неужели вы готовы умирать, чтобы не нарушать их?

— Нет, — Берен решительно выставил перед собой ладонь. — Но… Если бы ты была… хоть это и невозможно представить… нечиста и безобразна… настолько… что, может быть, предпочла бы умереть?

— Берен, мне не совсем понятен смысл твоего вопроса.

— Я боюсь оскорбить тебя, госпожа Соловушка. Даже против моей воли. А в моей голове хватает такого, что может тебя оскорбить. Мне страшно подумать о том, что ты можешь открыть во мне…

— Берен, — Лютиэн смотрела прямо ему в глаза, и он не отводил взгляда. — Уже за время нашего разговора я узнала достаточно такого, что меня потрясло. Я узнала, что обман и убийство могут нравиться тебе. Что ты боишься быть отверженным из-за своих душевных ран — а значит, в твоем народе такое не считается чем-то из ряда вон выходящим. Лекарь, который при виде гноящейся раны бежит от больного — скверный лекарь. Я надеюсь, что мне хватит милосердия.

— А если… — Берен на миг сжал горло рукой, — милосердие — это как раз то, чего я… боюсь?

— Как можно его бояться?

Берен промолчал.

— Ты дашь согласие на соприкосновение разумов? — спросила Лютиэн.

— Не знаю. Дай мне подумать.

— Сколько времени тебе нужно?

— Не знаю. Есть другие способы?

— Есть. Я могу погрузить тебя в некое подобие сна — и ты заново переживешь в этих грезах то, что стерлось из твоей памяти. Я могу дать тебе напиток, благодаря которому ты выйдешь за свои пределы. Но я ничего не могу сделать без твоего согласия. И все эти способы сопряжены с той опасностью от которой ты бежишь: открыть передо мной свое существо.

Берен вздохнул.

— Хорошо, — сказал он. — Хорошо, если ты дашь мне слово… В том, что все мои тайны останутся твоими тайнами.

— Я клянусь тебе, что ни одна из твоих тайн не покинет моих уст, — сказала Лютиэн.

Он снова скрывал свои чувства за avad, но взгляд у него был очень странным. Он смотрел так, словно прощался с ней.

Солнце клонилось к вечеру. Они разговаривали долго.

— Госпожа Соловушка, где ты живешь? — забеспокоился Берен. — Сколько времени нужно идти до твоего жилища?

— Если выйти сейчас, — сказала Лютиэн, — можно добраться к полуночи. Но я не собиралась возвращаться сегодня. Я намеревалась провести эти несколько дней у тебя.

— Здесь — везде твой дом, — учтиво ответил Берен. Лютиэн показалось, что он чем-то смущен, и вечером эта загадка разрешилась.

Когда стемнело, Берен пригласил ее под полог дома, сам же вытащил травяную постель наружу. Ему, как видно, захотелось поспать на свежем воздухе, и Лютиэн посчитала своим долгом предупредить его:

— Сегодня ночью может быть дождь.

— Ничего, госпожа Соловушка, — коротко ответил он.

Она провесила в дереве гамак, забралась в сетку и пожелала Берену спокойной ночи. Он долго ворочался на своей постели, а когда все же заснул, то сон его был действительно тяжелым.

Лютиэн выбралась из гамака, вытащила из котомки то, что приготовила нарочно для такого случая: резной деревянный гребень с длинными зубцами. Осторожно отодвинула полог и спустилась к человеку, спящему у подножия дерева.

Его дыхание было неровным, короткие выдохи временами звучали почти как стоны. Спал он лицом вниз, и это было ей на руку. Лютиэн осторожно, стараясь не разбудить человека, провела гребнем по его волосам — от макушки вниз, к затылку, и дальше — вдоль спины. Волосы Берена были темными, почти черными — но в них проблескивали серебристые пряди. Гребня они не слушались, но Лютиэн не волновала красота прически — гребень служил совсем другому. Резал его Ильверин, а заклятье накладывала она сама — когда-то давно, для одного маленького мальчика из племени данас, чудом выжившего после нападения орков на селение. Мальчика тоже мучили ночные кошмары, и тогда Лютиэн попросила вырезать гребень из самого доброго дерева — можжевельника. Мальчик вырос и стал мужчиной, гребень долго лежал без дела. Еще предки Берена не заселили Дортонионское нагорье, а жили в шатрах на землях Амрода и Амроса, когда Лютиэн отложила этот гребень и надолго забыла о нем.

Напряжение, не отпускавшее тело Берена и во сне, исчезло — он дышал теперь как обычный спящий, плечи расслабились. Лютиэн вернулась в гамак, оставив гребень в его волосах. Она знала, что он спокойно проспит теперь если не до утра, то до начала грозы — а гроза уже собиралась; воздух сделался тяжелым, а небо плотно обложили тучи, сквозь которые полная луна и не проглядывала.

Она уснула и проснулась от шума дождя; ливень молотил по листьям, и трава радовалась щедрому подарку небес. Лютиэн открыла глаза и увидела Берена сидящим на пороге: стопы упираются в одну «притолоку», спина — в другую, руки обхватили колени, глаза полуприкрыты. Гребень все еще торчал у него в волосах. Мокрое одеяло лежало у ног, сухое — укрывало голые плечи. Он промок в первые же мгновения ливня. Что за странное упрямство!

Услышав шорох, Берен повернул к ней голову. В позе и прежде было что-то птичье, а быстрое движение усилило это сходство.

— Я кажусь тебе несусветным дураком, госпожа Соловушка? — тихо спросил он.

Лютиэн спустила на пол ноги. Берен отвернулся, чтобы не смущать ее, хотя в темноте вряд ли что-то видел, кроме белого полотна рубашки. Лютиэн вдруг подумала, что ее предложение, в котором не было ничего удивительного для эльфа, могло показаться странным с точки зрения человеческих обычаев. Предположение это подтверждал и обнаженный меч, лежащий на полу и разделяющий крохотное пристанище на две половины.

— Думаю, я поступила не менее глупо с твоей точки зрения, — сказала она, одеваясь. Она не знала, стоит ли ей перешагивать через меч, и потому оставалась на своей половине. — Вызвавшись ночевать с тобой под одной кровлей, я нарушила какой-то человеческий закон? Он покачал головой.

— Зачем ты положил между нами меч? Это что-то значит?

— Это значит, что мы не… не возлежали как муж и жена. Если бы кто-то вошел, увидел бы.

— Он бы и так это увидел, — улыбнулась Лютиэн. — Даже если бы мы лежали рядом, обнявшись ради тепла. Мы же не муж и жена.

Берен вдруг беззвучно засмеялся, и этот смех показался Лютиэн нехорошим.

— Погоди, — сказала она. — Человеческие приличия предписывают вам, оставшись наедине с женщинами, которые вам не жены, устроить все так, чтобы никто не подумал, что вы спали с ними как с женами. Это значит…

— Это значит, — резко сказал он, — что человеческие мужчины способны спать с женщиной прежде, чем она стала им женой, и с женщиной, которая приходится женой другому человеку, и с женщиной, которая никогда не будет женой никому, и с женщиной, которая вообще этого не хочет. Если ты действительно намерена войти в мое сознание, ты узнаешь еще много мерзостей обо мне и о роде людском. Привыкай, госпожа Соловушка.

Он отвернулся, свесив ноги наружу, выпрямил руку, и, дождавшись, пока она намокнет, провел ладонью по лицу.

— Берен, — сказала эльфийка. — Если бы ты был эльфом, я бы сочла такое положение дел неподобающим. Но вы — люди, вы — другие…

Внезапно ее слегка покоробило воспоминание о почти тех же самих словах, сказанных Саэросом.

— Да, — кивнул Берен. — Мы больше походим на зверей. И в этом, и во многом другом.

— В этом вы на них скорее на них походим мы, эльфы, — возразила Лютиэн. — Ведь мы вступаем в брак ради того, чтобы родить детей, как и они. Двое соединяются телом для того, чтобы появился третий. Как же это возможно — соединиться с женщиной, которая тебе не жена, ведь соединившись с нею, ты станешь ее мужем. Иное невозможно, как невозможно войти в воду и не намокнуть. Если вы соединяетесь ради третьего — значит, вы уже муж и жена. А если нет — то ради чего же?

Берен снова засмеялся — все тем же нехорошим смехом.

— Право же, госпожа Соловушка, ты вогнала меня в краску. Порой ты говоришь как мудрая старуха из нашего народа, порой — как дитя, и если бы я не знал что ты невинна, я бы решил, что ты бесстыдна.

— У вас мужчины не говорят об этом с женщинами?

— Нам нет нужды говорить об этом, эти вещи всем известны.

— Но тогда что постыдного в том, чтобы говорить о вещах, которые и так все знают? Так ради чего же вы соединяетесь, если не ради зачатия?

— Ради удовольствия.

Эти слова снова поставили ее в тупик. Удовольствие, радость, счастье — все эти слова она связывала именно с рождением детей от… она не знала, от кого. Она знала, каким ей хотелось бы, чтоб он был — но еще не встретила такого. Если бы Берен был эльфом — он, пожалуй, был бы очень похож на того, кого она ждала. Но он не эльф.

— Я готова вернуть тебе твои слова. Порой ты кажешься мне мудрым, мудрее Даэрона или моего отца, а порой — с тобой труднее говорить, чем с ребенком. Мы, эльфы, не мыслим себе удовольствия отдельно от детей. Разве зачинать ребенка — большая радость, чем вместе баюкать его, учить речи и всему, что нужно?

— Иные из людей считают, что дети — вовсе никакая не радость, а нечто вроде платы или наказания за полученное наслаждение.

— Это неправильно, — решительно сказала Лютиэн. — Как бы мы ни разнились — Единый не мог создать вас такими, чтобы дети не приносили вам радости.

— Я разве говорил, что все мы таковы? Хотя в молодости, когда просыпаются желания, о детях мы думаем меньше всего. Никто поначалу особенно не огорчается, если их первое время нет.

— Ты говоришь так, словно вы не знаете, в какие годы и дни возможно зачатие.

— Все годы зрелости женщины, пока она не станет слишком стара. А свои дни знает не всякая женщина, и не всякий мужчина спрашивает у нее.

— Итак, — попыталась она подвести итог, — вы способны зачинать детей, не вступая в брак и не желая детей; вы ложитесь вместе ради удовольствия, но если все же удается зачать дитя, оно иногда кажется посланным в наказание. Звучит как «сухая вода», но допустим, что это так. Удовольствие, которое вы получаете при этом, не связано с обязательствами вроде брака. Значит, оно мимолетно?

— Мимолетнее, чем опьянение от вина.

— Человеческие дети растут быстрее эльфов, но все же, по вашему счету, довольно долго. Выходит, за мимолетное удовольствие те, кто смотрит на детей, как на наказание, расплачиваются годами кары. Они не знают, что если возлечь, могут получиться дети?

— Прекрасно знают.

— Что же ими движет, если они рискуют годами расплаты ради мгновения радости?

— Похоть. Вожделение.

Сначала Берен сказал человеческое слово, которого Лютиэн не поняла, потом объяснил его эльфийским словом mael, «жажда».

Это слово было ей понятно — именно его произносили, вспоминая об Эоле, пожелавшем голодримской девы, сестры короля Тургона Гондолинского. Однако, Берен, по всей видимости, имел в виду что-то другое, потому что Эол пожелал Аредель именно так как эльф желает женщины, и взял ее в жены, хоть и завоевал ее сердце чарами, против ее воли. А что есть вожделение, которое не имеет целью ни брак, ни детей? Только мгновенное удовольствие? Но разве желание мгновенного удовольствия не может не быть мгновенным?

— Может, — ответил Берен на этот вопрос. — Оно может сжигать двоих… или одного… Годами… Оно может быть таково, что его легко принять за любовь.

— Но если оно может быть таково — почему бы не превратить его в любовь, сочетавшись браком?

— Да хотя бы потому что желанная женщина уже может состоять с кем-то в браке. Или потому что брака с этой женщиной не хочется, а хочется просто утолить свою жажду и расстаться.

Теперь засмеялась Лютиэн. Смеялась она не над Береном, а над собой: может быть то, что казалось эльфам в Берене оттенком безумия, было просто каким-то человеческим признаком? Может быть, людям вообще свойственно терять память и мучиться, неметь и самопроизвольно исцеляться — как свойственно вожделеть женщин, не желая от них детей и выходить замуж не за того мужчину, к которому испытываешь влечение?

— Но такое положение дел не может быть естественным. Оно безумно.

— Конечно, — согласился Берен. — Лучше всего, когда двое любят друг друга, и сочетаются браком, и растят детей, и ни к кому не испытывают вожделения, только друг к другу. Они благословенны и счастливы, а те, кто утоляет свою жажду с чужими женами или свободными девами без намерения заключить брак, у нас считаются преступниками, а женщин, которые жаждут многих мужчин и утоляют эту жажду, у нас презирают. Разумная, неискаженная часть нашей природы стремится к правильному положению дел, когда любовь, брак, желание иметь детей и влечение — одно; а безумная, искаженная призывает разорвать это, сжечь и свою, и чужую жизнь ради мгновенного острого переживания, которое, как бы оно ни было приятно, приходит — и уходит. Поэтому наши правила приличия так длинны и сложны: мы придумываем axan (5) там, где вашей жизнью правит unat.

— Хвала Единому, мы наконец-то заговорили на одном языке, а то я испугалась, что сейчас один из нас лишится рассудка. Итак, ваш axan призывает, оставшись с девой наедине, сделать все так, чтобы никто, завидев вас, не решил, что вы нарушили другой axan. Для этого ты положил между нами меч. Но как бы он защитил нас, если бы ты все-таки вздумал нарушить этот axan?

Берен снова опустил голову.

— Не унижай меня так, госпожа Соловушка. Честь у меня все-таки есть, и я не дикий зверь, неспособный обуздывать свои желания.

— Так ты спал снаружи не из упрямства, — проговорила медленно Лютиэн. — Ты спасался от искушения. А я была глупа, и не поняла… Прости меня, Берен.

— За что? За то, что я осмелился посмотреть на тебя нечистыми глазами — ты у меня просишь прощения?

— Если это в самом деле сродни жажде — то бесчестно держать чашу с водой перед лицом жаждущего и не давать ему напиться.

— Это сродни иной жажде, — проворчал Берен. — Но вам, эльфам, и она не знакома. Я знаю, вы порой напиваетесь допьяна — но никогда не делаетесь пьяницами; вино не застит вам весь белый свет. С нами такое случается. Ну вот, ты знаешь об еще одном человеческом пороке.

— На самом деле это один и тот же порок: вы во власти своих влечений, — мягко сказала Лютиэн. — Однако, что же нам делать с тобой? Пожалуй, когда кончится дождь, я уйду, чтобы не мучить тебя, и пришлю кого-то из мужчин, сведущих в чарах…

Берен снова рассмеялся — на этот раз открыто и почти радостно.

— Нет, госпожа Соловушка, это вовсе не мука! По крайней мере, не теперь, когда я это сказал и… избыл. Останься. Пусть лучше один эльф знает обо мне все самое плохое, чем два эльфа — по половине самого плохого. Чем больше, ты обо мне узнаёшь, тем дальше от меня становишься. Все будет хорошо. Я спокоен — и между нами Дагмор.

— Хорошо, — согласилась Лютиэн, вдруг обидевшись неизвестно на что. — Но я вовсе не стремлюсь знать о тебе самое плохое. Не понимаю, почему ты поспешил мне это сообщить.

— Из страха, госпожа Соловушка. Из страха, что ты обнаружишь это сама и содрогнешься от отвращения.

— Это тоже по-человечески — страх перед стыдом, заставляющий быть бесстыдным?

— Это по-моему, госпожа моя. Не скажу за всех людей, но я большой трус. Я так боюсь боли, что иду к ней навстречу. Я так боюсь стыда, что спешу осудить себя прежде, чем меня осудит тот, кого я… почитаю. Я так боюсь любого выбора, что выбираю для себя самое плохое — лишь бы точно знать, что хуже не будет и быть не могло.

Лютиэн покачала головой.

— Поистине, передо мной самый жалкий трус Белерианда, — тихо сказала она. — Он так испугался мучений совести, что четыре года один мстил за отца и товарищей. Он так боялся орков, что в одиночку перешел Эред Горгор и Нан-Дунгортэб. Он настолько струсил перед возможностью оказаться орудием врага, что готов был уничтожить себя в моих глазах. Хотела бы я, чтобы отцом моих детей был такой же трус, как ты, Берен, сын Барахира. Вложи в ножны свой меч — мы больше не будем сегодня спать.

Берен без слов выполнил ее просьбу, нашарил на полу свою рубашку и надел ее, отвернувшись.

— Когда я переступила через нож, ты вздрогнул. Я нарушила какой-то ваш обычай? Это чем-то оскорбило тебя?

— Это не в счет, — тихо ответил Берен. — Это ведь был нож, а не меч. Если женщина принимает служение мужчины, она поднимает меч и возвращает его. Если она перешагивает через меч, это значит, что она согласна взять мужчину в мужья. Но ты не знала наших обычаев, и то был не меч, так что это ничего не значит. Совсем ничего.

Трудность для Лютиэн заключалась в том, что действовать нужно было не так, как она умела, а совершенно наоборот. Эльфы ничего не забывают, и болезни их sannat происходят от того, что они слишком много помнят, и порой снова и снова переживают кошмарную грезу почти наяву, не в силах остановиться. Подобие сна, в которое погружала Лютиэн этих страдальцев, служило тому, чтобы, соприкоснувшись мыслями, дать исцеляемому возможность посмотреть на себя и свой ужас немножко чужими глазами, как сквозь запотевшее стекло, отделить страх от себя, научиться не возвращаться к нему, укрепить волю против влечения к болезненному уголку памяти.

С Береном было ровно наоборот: его память возвращалась к пустому месту, к черному провалу. Лютиэн даже не знала, чем объясняется человеческая забывчивость — неужели их память подобна сосуду, способному вместить лишь ограниченное количество знания? И то, что он так напряженно ищет, просто «перелилось через край»? Но какова закономерность, по которой одни события вытесняются другими? Берен помнил наизусть длинные отрывки из песенных сказаний, множество легенд и былей своего народа, и забыл, что происходило с ним самим. Если забывается ненужное — почему забылось нужное? Если забывается плохое — почему так избирательно, почему не все кошмары были вытеснены из памяти?

Они бродили по полянам и перелескам Даэронова угодья, подолгу беседовали, и чем больше Берен отвечал на вопросы Лютиэн, тем больше у нее появлялось новых вопросов — словно от ветки отходили новые ветки. Она искала опору — то, от чего можно будет оттолкнуться, погрузившись в колдовской сон.

Берен доверял ей, как ребенок. После того раздумья, после утра вопросов и ответов — «Как скажешь, госпожа Соловушка. Как пожелаешь, госпожа Волшебница». Он больше не пытался казаться ни хуже, ни лучше, чем он есть, словно без оглядки бросался в темный овраг, не думая, что его встретит на дне — острые камни, ворох палой листвы, холодная река… И все же — он испытывал ее ответами, как она его — вопросами; но с каждым ответом ей было все легче и легче выдерживать испытание.

Она поняла, почему Финрод, Друг Людей, так мало говорил о них с другими эльфами, почему отмалчивались Галадриэль, Аэгнор и Ангрод — да все, кто знал людей близко. Понаслышке действительно можно было бы подумать, что люди исполнены мерзости и скверны, чтобы избежать этой ошибки, нужно было видеть хотя бы одного лицом к лицу и понять ту странную раздвоенность, которая вызывает одновременно жалость и уважение: так уважают калеку, оставшегося воином, как Маэдрос Феаноринг. Их тело постоянно заявляло свои права на их души, их влечения действительно стремились повелевать ими — и тем больше восхищения вызывали такие люди, как Берен, способные удерживать этих бешеных коней в узде и направлять их туда, куда нужно. Что люди были словно разорваны внутри себя — в том была скорее беда, чем вина. Многие беды происходили от того, что их сознание не могло само в себе разобраться. То, что Берен рассказал об отношениях мужчин и женщин у людей, судя по его же оговоркам, было справедливо для всего: для дружбы и вражды, искусства и труда… Все понятия в глазах Берена были как будто разъяты на составные части, или сплетены из отдельных частей, как канат — из отдельных нитей. Сложность была в том, что люди не всегда могли с ходу разобраться, где какая нить и делали оно, а ждали другого: все равно что выбрать самую яркую веревку и думать, что она будет самой крепкой.

Теперь было ясно, что Берен имел в виду, когда говорил — «быть мертвым». Он надеялся избавиться от неосознанных влечений; но разве от них можно было избавиться, отрицая их? В этом тоже была ошибка и раздвоенность.

После дождя, во время одной из прогулок, она впервые погрузила его в волшебный сон. Он рассказывал о хижине, где скрывался последние дни перед уходом из Дортониона, его осанвэ было ясным и четким, и Лютиэн словно сама побывала в тесной смрадной землянке. Вернуться памятью в те дни, которые предшествовали его появлению в этой землянке, он не смог. Лютиэн приказала ему, проснувшись, забыть разговор — и ужаснулась итогу: проснувшись, он действительно забыл.

С эльфами такого не бывало никогда — в свое время Лютиэн и другие пробовали много разных вещей с волшебным сном: частью — ради новых знаний, частью — ради забавы. Ни один эльф никогда не забывал, что с ним происходило в волшебном сне. Человек — мог забыть. Тот, кто мог погрузить человека в волшебный сон, получал над ним страшную власть. Лютиэн возблагодарила Единого за то, что такая власть возможна лишь по добровольному согласию. И все же — оказывалось, что подозрения Берена не беспочвенны: ему могли приказать забыть — и он мог забыть по приказу. Ей не хотелось верить, что он способен был дать кому-то из слуг Врага согласие на такое… А впрочем — что она знает? Через что Берену довелось пройти, какими способами от него могли добиваться такого согласия?

Лютиэн должна была развеять эти свои сомнения, а для этого ей следовало решиться на страшное: во сне погрузить Берена в самую середину его кошмара, и погрузиться туда вместе с ним. Ей было тяжело просить его об этом, потому что она не знала, чем это обернется для него, но знала, каким будет ответ: «Как скажешь, госпожа Соловушка. Как пожелаешь, госпожа Волшебница».

Все было так ново и странно, что Берен просто не знал, что думать.

Такого быть не могло — чтобы эльфийская принцесса сошла к нему, чтобы она ночевала под той же кровлей, говорила с ним, лечила его…

Берен обнаружил, что способен о многом вспоминать без внутреннего содрогания. Чувства словно бы притупились, а точнее — появилось новое чувство, в присутствии которого все остальные обмельчали.

Он сопротивлялся изо всех сил. Так было нельзя. Он слишком хорошо знал, чем такое заканчивалось — вылетели из головы события недавних дней, а «Беседа Финрода и Андрет», по которой он в детстве учился грамоте, сидела в уме прочно. Странно устроена память людская. А может быть, это и не зря, может быть, история лорда Аэгнора и Андрет — как раз то, о чем он должен помнить, ежечасно помнить теперь, чтобы не загнать себя и ее в такую же глупую ловушку.

Он бродил с ней по молодым лесам Нелдорета, отвечал на ее вопросы и подчинялся ее лечению, странной ворожбе с блестящим зеркальцем и медленным пением без слов. Она погружала его в странный сон — и во сне он отвечал на те вопросы, на которые не мог ответить наяву. Иной раз он засыпал по ее воле в полдень, а просыпался на закате, хотя готов был поклясться, что говорил во сне не дольше пяти минут; а бывало и так, что он успевал прожить во сне полжизни, а солнце за это время не делало и двух шагов по небу, и сияло сквозь тот же просвет в кроне.

Его больше не беспокоило, что она и другие эльфы будет думать о людях после этих разговоров. После первого сурового разговора он был убежден: ее отношение к нему не изменится к худшему, останется все тем же милосердным интересом; а до остальных эльфов дела ему не было.

И все же — с каждым днем он все больше понимал, что этот интерес изменяется в какую-то сторону. В своих чувствах он уже почти не сомневался, хоть и боялся по-прежнему называть их своими именами. О, нет, думал он, так нельзя. Хватит с тебя этой страсти, которая побеждает все и вся: вспомни о своем позоре, вспомни о несчастном Горлиме. Нет у тебя права швырять на этот алтарь никого — кроме себя. Тот, кто воистину любит — должен страдать один.

И он молчал, не позволяя чувству пробиться сквозь avanire. Пока она была рядом, это страдание было сладким. Может быть, еще и поэтому он не решался открыться: ведь признание потребует от нее действий. Она либо уйдет, либо… останется. И неизвестно, что хуже. Нет. Он не может ни расстаться с ней, ни обречь ее на любовь. Пусть все остается как есть — он понимал, что долго так оставаться не может, но столько, сколько возможно…

И это тянулось до того дня, когда она предложила сделать последний шаг, заглянуть в тот угол памяти, в который он больше всего не хотел заглядывать.

Он согласился. Отказаться он просто не мог.

Как это уже было, он сел на траву, а она встала напротив, поигрывая зеркальцем — по ее словам, в нем не было ничего волшебного. Он попросил: сделать так, чтобы, придя в себя, он помнил все.

— Хорошо, сказала она, — и через какое-то время Берен погрузился в сон.

Когда он проснулся, она сидела на траве и плакала — а он не помнил ничего из прошедшего разговора.

— Ты обещала, — он почувствовал обиду, неожиданно острую.

— Я не смогла сдержать обещание. Извини. — Она немного помолчала. — Ты вспомнишь все — но со временем, постепенно. Я нашла ответы, и они таковы. Ты — не предатель. Ты — не орудие врага, ты освободился сам, по своей воле.

Лютиэн улыбнулась сквозь слезы.

— Стремление, которое гнало тебя через горы — твое собственное стремление. Некий человек передал тебе весть, которую ты счел настолько важной, что решил пересечь горы ради нее. Но первая попытка достичь гор оказалась неудачной. Тебя схватили… Ты проснешься завтра утром, помня все, но главное знай уже сейчас: ты их всех обманул. Твоей тайны они не узнали; и я не знаю ее. Если ты сочтешь нужным что-то сказать моему отцу — скажешь сам.

Лютиэн вытерла слезы рукой и снова улыбнулась Берену.

— Я горжусь тем, что повстречала такого человека, как ты, — сказала она.

— Госпожа Соловушка…

— Ни слова больше! Берен, я не хочу грустить. Ты умеешь танцевать? Покажи мне, как танцуют самый веселый человеческий танец!

Выяснилось, что танцевать он разучился. Он следовал за ней покорным и счастливым щенком, держа ее пальцы в своих, повторяя движения танца — однако ноги, такие легкие и быстрые в пляске смерти, такие чуткие к малейшим неровностям земли, такие твердые и в выпаде, и в стойке — отказывались повиноваться. Он был весь как деревянный, запаздывал с движениями, сбивался с ритма и наступал ей на ноги — она смеялась звонко, заливисто и совсем не обидно. Движения нарьи, тем не менее, она перенимала легко и ловко: стражник, наверное, немало позабавился… Они сделали по поляне круг…

— Почему ты остановился? — спросила Лютиэн.

…Потому что, сделав круг в нарье, мужчина должен был обхватить женщину руками и прижать к себе, отрывая ее ноги от земли и поворачиваясь на пятках, чтобы поставить с другой стороны… Вот такая фигура танца…

— Потому что пока еще в силах остановиться… — прошептал он. — Ты знаешь, что со мной, госпожа Тинувиэль? Знаешь, что я чувствую к тебе?

— Как я могу знать, ты ведь не говоришь ничего?

— Да как же я могу это сказать… Как я могу о чем-то просить, ведь если ты ответишь «нет», я просто умру на месте…

— Но почему ты сразу решил, что я отвечу «нет»?

— Потому что если ты ответишь «да» — это будет еще хуже. Это будет значить, что я навлек на тебя страдания, ибо моя судьба — это несчастная судьба, просить кого-то разделить ее — все равно что предлагать чашу с ядом.

— Ты именно об этом хотел меня просить?

— Нет, нет… — он запустил пальцы в волосы, растрепав их. — Если бы ты была adaneth, я бы попытался. Мне было бы не так важно, что ты ко мне испытываешь, ибо человеческой женщине бывает достаточно и просто влечения, и дружбы, и даже жалости, а мужчине — и того меньше… Я бы попросил у твоего отца твоей руки и мы были бы счастливы столько, сколько сможем. Может быть, нам удалось бы зачать дитя — и тогда мне было бы спокойней уходить на Запад, если такова будет воля Единого… Ты бы погоревала, а потом попытала счастья с кем-то еще, пока молода… Но ведь ты — elleth. Вы не можете соединяться друг с другом иначе как по любви, а кто сильно любит — тот тяжко страдает в разлуке. И вы не представляете себе иной любви, кроме слияния судеб… Твоя судьба — чистый лесной ручей, моя -бешеный горный поток, где с талой водой мешается грязь и несутся по течению коряги. Ладно, какая есть, такая есть, и другой не надо: но губить тебя я не хочу.

— Какой ты странный, Берен… Ведь если бы я могла сказать тебе «да» — это значит, я уже любила бы, и страдала в разлуке…

— Не так горько, госпожа моя, и не так долго. Одно дело — иметь и потерять; другое — так и не получить… Тем проще закончить, если и не начинать.

— Но ведь тот, кто имел и потерял — все же радовался, пусть и короткое время… А тот, кто из боязни потерь отказался от обладания, так и не был счастлив… Он все равно будет горевать в разлуке, и горечь его будет больше, потому что именно упущенные возможности рисуются воображению особенно заманчивыми…

Берен горько рассмеялся.

— «Пойми, Андрет-аданэт, жизнь и любовь эльдар питает их память; мы предпочитаем память о светлом и прекрасном чувстве, не получившем завершения, воспоминаниям о печальном конце…» Да неужели же за тридцать лет нельзя было научиться обходить грабли, на которых так славно поплясали твои родичи и сюзерены?! Андрет Мудрая, когда-то — Андрет Прекрасная, возлюбленная принца Аэгнора… она говорила, что память у меня лошадиная… Читать она сама не умела, но часто просила меня твердить ей наизусть ее старую беседу с государем нашим Финродом… «Если узы супружества и могут связать наши народы, то это случится во имя великой цели и по велению Судьбы. Краток будет век такого союза и тяжек конец его. И лучшим исходом для тех, кто заключит его, станет милосердная скорая смерть…» К Морготу и Судьбу, и великие цели — я не хочу для тебя «милосердной скорой смерти». Уходи, госпожа Соловушка. Оставь меня здесь. Через две недели я предстану перед твоим отцом… И если он отпустит меня — там, на войне, обрету я мир. Среди опасностей — успокоюсь. Я не хочу ни о чем спрашивать тебя, не хочу получить ответ. Я еще помню, как страдали Андрет и Аэгнор, мой лорд и сестра моего деда… Андрет умерла в день Дагор Браголлах. Увидела из окон зарево, схватилась за сердце и умерла. Так рассказывали. Меня тогда не было в Каргонде, я не видел.

Аэгнор, Ярое Пламя…

— Финрод был прав. Государь мой всегда бывает прав, — опустив голову, сказал Берен. — Если человек и эльф любят друг друга, как любили Аэгнор и Андрет, самое лучшее для них — умереть в один день…

— Что ж, расстанемся, сын Барахира. Если ты и твой государь правы — так будет лучше для нас обоих.

— Я провожу тебя.

— Как? Мой дом в двух лигах ниже по течению, а тебе запрещено уходить так далеко.

— Сколько смогу.

— Не стоит, Берен. Я в Дориате, у себя дома, здесь со мной ничего не случится.

— Я провожу, — сжатые губы, углубившаяся складка меж бровей — это означало, что он принял решение, и менять его не будет.

Он действительно проводил ее — до того места, где пролегала невидимая граница, где Эсгалдуин продолжал свой путь в полумраке древнего, могучего леса. Лютиэн ушла, не оборачиваясь, и он тоже, расставшись с ней, ни разу не обернулся — но это стоило ему таких усилий, что, вернувшись к своему дому заполночь, он упал без чувств и проспал весь следующий день.

Глава 2. Судьба

«Убей, но прежде выслушай!»

Это было первое, что Берен вспомнил, проснувшись.

Мэрдиган. Финвег Мар-Мэрдиган, предатель, переметнувшийся к северянам.

«Убей, но прежде выслушай» — почему Берен нарушил свой обычай? Он всегда убивал прежде, чем выслушивал — понимая, что его легко разжалобить. Он не давал жертвам такой возможности, зная все отговорки наперечет: семья, дети в заложниках, унижение, пытки, скотская работа… И, чтобы не давать себе жалеть ублюдков, вспоминал тех, кого действительно стоило жалеть: детей, съеденных своими обезумевшими от голода матерями; стариков и старух, которые сожгли себя в хижине, лишь бы не идти в Тол-и-Нгаурхот на корм волкам; девушек, изнасилованных и забитых насмерть… И вот тогда его руки не дрожали, и в глаза жертвам он смотрел без колебаний.

А с Мэрдиганом — сорвалось. Потому что вспомнилось детство, земляничные поляны в сосновых лесах Эмин Тонион — и рука дрогнула на мгновение, которого Мэрдигану хватило, чтобы сказать самое главное: Саурон готовит удар на Хитлум.

Мэрдиган не знал этого точно. Ему был дан приказ собрать отряд, способный сражаться в горах и брать укрепленные перевалы. В Дортонионе все укрепленные перевалы были взяты…

Весной, когда с гор сойдут снега, отряд должен быть готов…

Жизнь обрела смысл. Берен убрался из Минас-Моркрист, так и не устроив там задуманной кровавой бани для черных рыцарей. Нужно было уходить из Дортониона, нести весть. Перевал Анах стерегли, Аглон тоже. Берен решил рискнуть, отправиться через Нахар, и летом-то неласковый. Он спустился к Сарнадуину — за припасами. И попал в лапы к оркам.

Люди из Сарнадуина помогали ему — не мог же он просто убраться, видя, что в деревне бесчинствует орочья шайка.

— …Ты пойдешь со мной, почтенный Древобород?

…Болтали, что он может приказывать лесным духам. Неправда. Никто не может приказывать энтам. Можно только просить их о помощи.

— Хм… Пойду ли я с тобой, Убийца убийц? Я не могу это решить так просто, дай мне время подумать.

Берен ждал минут десять, ничем не выказывая раздражения — это было последнее, что стоило проявлять в разговоре с энтами. Но природная горячность характера взяла свое.

— Сколько времени тебе нужно на раздумья, почтенный Фангорн? Ты собираешься размышлять до первой звезды или до утра?

— Как ты тороплив, Убийца убийц… До первой звезды — разве можно принимать такое решение так скоро? Я бы подумал до завтрашнего вечера, если вопрос не окажется сложнее, чем я полагал вначале… Хм, да, до завтрашнего вечера — так будет лучше всего.

— Если бы там, на вырубках у Аэлуин, я думал ночь и день, от твоей молодой поросли ничего бы не осталось, — не выдержал Берен.

— Хмм, да, — согласилось лесное существо, — но у твоих людей есть руки и ноги, и эти глупые топоры, которыми они горазды размахивать… Люди могут защитить себя, деревья — нет.

— В этой деревне остались только старики, женщины и дети.

— Но они все равно рубят лес. Разве ты не учил их, Убийца, что нельзя рубить живых деревьев, нужно брать сухостой?

— Они не могут, — Берен зажмурился, чувствуя свое бессилие объяснить энту, что такое «оброк». — Орки и слуги Моргота требуют от них леса.

— Так ты готов защищать лес только от орков, — грустно сказал энт. — Если древоубийцами становятся люди, ты не видишь в этом ничего страшного, хмм? Почему ты вмешался тогда в порубку возле озера — потому что хотел спасти подлесок или потому что ненавидишь древоубийц?

— Я хотел спасти лес, — Берен почти не лгал. Ему трудно было относиться к деревьям с той же нежностью, какую будили в нем кэлвар. Но лес у Тарн Аэлуин… Священный лес Эстэ и Ниэнны, лес, где жила Андрет, где он проходил Очищение…

Фангорн повернулся к нему спиной и зашагал прочь. Берен прикусил губы, уговаривая себя, что он с самого начала не особенно рассчитывал на помощь энтов. Полдюжины орков и столько же людей. Дрянь, отребье. Он справится один — не впервой.

Здравый смысл говорил: не ходи, не рискуй, то, что в твоей голове — важнее. Но разве слушались здравого смысла люди, делившие с Береном кров и еду, когда это могло привести их к гибели? Да и шайка была из тех, кто не подчинялся даже Саурону. Черные и сами таких вешали — можно было не бояться, что в отместку деревню сожгут. И все было легко: лук и нож, несколько бесшумных смертей, прежде чем остальные, увлеченные грабежом, поймут, в чем дело, но будет уже поздно…

И только с одним Берену не повезло. Он не знал, что старостиха послала сына за подмогой в соседнее село и что тот по дороге встретил смешанный отряд карателей под началом молоденького полуорка. Он и понять ничего не успел, когда его последнего противника убили из самострела, а его самого сшибли на землю тупым болтом. Очнулся уже прикрученный к коновязи.

Теперь он не удивлялся, почему забыл имя Мэрдигана, и его самого, и все, что он сказал. Он ведь больше всего на свете желал забыть, чтобы даже случайно, даже в беспамятстве не произнести этого имени. Чтобы у Мэрдигана осталась возможность, услышав о его смерти, послать другого вестника — или набраться храбрости и сбежать самому. Поэтому он назвал свое имя — зная, чего это будет стоить ему и жителям деревни.

— Хватит, я сказал! Хватит, Варга, сучий потрох! Ты выбьешь из него душу!

— А тебе его жалко, да? Ты у нас жалостливый? Ну, а я хочу знать, где Барахир спрятал свое золотишко.

…Ах, да, это дурачье верит в легенду о несметных богатствах беорингов, подаренных эльфами…

— Еще одно кривое слово — и я суну эту раскаленную подкову тебе в пасть! Тебе охота объяснять Болдогу, как это мы не довезли живым убийцу его сына? Тогда вперед, но только без меня! Я тут буду с краю, за его смерть Болдогу ответишь ты.

— Не держи меня за щенка, Тург! Он не первый, кому я развязываю язык!

…развязывают язык… пока он говорил о «золоте беорингов» правду, ему не верили… посмотрим, что будет, когда он солжет…

Он не помнил, что должно случиться, если на поляне у трех источников орк протрубит в рог четырежды. Но почему-то твердо знал, что орку не поздоровится, и всем другим оркам — тоже…

— Три источника… — с сомнением повторил главарь, — четырежды протрубить. Хрен его знает… Дурь какая-то…

— Не дурь, — Варга купился сразу же и со всеми потрохами. — Не дурь, а колдовство… Чары эльфийские. Ничо, переплавим побрякушки — чары из них повыветрятся… Он ведь умный, а? — орк сграбастал пленника за волосы. — Он ведь знает, чего будет, если он нам наврал, правда, беоринг?

— Болдог нам головы оторвет, если мы его живым не доставим, — напомнил главарь.

— Ага, живым… — Варга был уже весь в предвкушении золота, глазами своего сердца видел его блеск, ушами своего сердца слышал его звон. — Так ведь главное — живым, а насколько живым — дело второе.

— Эй, да ты никак уже засобирался в дорогу? Самым умным себя полагаешь, ты, пещерный выродок? Вместе поедем, остальным — ни гугу…

…Дерновую крышу сарая сорвало как ураганом. На Берена посыпались щепки и комочки земли, в отвор четырех стен заглянули звезды — но ярче звезд горели два больших желто-зеленых глаза. Узловатая рука протянулась через стену и, перехватив человека словно котенка — поперек живота — вознесла его на высоту в три человеческих роста.

— Ты жив еще, Убийца убийц? — пророкотал низкий, как гром, но мелодичный голос.

«Кто ты?» — хотел спросить Берен — но лишился чувств.

Дальше была прерывистая память о дороге — его несли на плече, голова болталась и, приходя в себя, он хотел просить, чтобы его взяли как-то иначе, потому что такая ходьба его убьет — но не мог издать ни звука, начинал задыхаться и снова терял сознание. Потом он пришел в себя на более долгий срок — он лежал на каменном столе и слышал над собой несколько гудящих, рокочущих голосов.

— Я не знаю, что с ним делать, Фангорн. Если бы здесь были эльфы, они бы взяли его, и вылечили, но эльфов здесь нет. Я умею лечить деревья, и не умею этих, двуногих. У него содрана половина коры и идет сок, и он весь горячий и сухой, а когда я даю ему пить — кусает чашку и расплескивает, потому что все время трясется. Может быть, он будет пить как дерево, если положить его в воду?

— Нет, — ответил самый глубокий голос. — Двуногие пьют так же как мы, так же как четвероногие и крылатые, только они совсем не умеют пить корой, и класть его в воду бесполезно. Если у них идет сок, они обматывают это место шкурами, которые делают из льняного волокна. То, что ты считаешь его корой, и есть такая шкура. Его кора сильно повреждена, но не содрана, иначе бы он изошел соком и засох. А напиться он не может потому, что твоя чашка слишком большая и он захлебывается, а трясется он потому что ему очень холодно без половины своей шкуры.

— Как же ему холодно, когда он такой горячий? — удивился еще один голос, чем-то похожий на женский, хотя тоже очень низкий.

— Они странные, эти двуногие. Они все время горячие и им все время холодно. Эльфы толковали мне об этом, да неохота пересказывать.

— У меня нет чашки поменьше, и нет таких шкур, о которых ты говоришь. Его нужно отнести к людям.

— Его нельзя нести к людям. Сегодня он убил много убийц, и я ради него тоже убил многих. Если убийцы найдут его у людей, они совсем его убьют и убьют всех людей там, где найдут его. Я видел, как это бывает.

— Но мы не можем оставить его у себя. Мы не имеем того, что ему нужно. Он все равно умрет у нас.

— Мы собрались уходить, — сказал третий голос. — Я бы понесла его с собой, но он такой слабый — слабее годовалого побега. Он не выдержит дороги. Давайте оставим его здесь. Если ему суждено будет выжить — он выживет.

— Я должен, хмм, подумать, — сказал самый глубокий голос.

Почему-то, несмотря на всю боль и все провалы в памяти, эти слова пробудили в Берене внутреннюю усмешку. Пока это существо будет думать, он замерзнет насмерть.

— Обложим его мхом и сухими листьями, чтобы он не замерз, — продолжал голос, точно отзываясь на мысли человека. — И будем думать.

Через какое-то время две руки снова приподняли Берена, перекладывая его на моховую подстилку — и он опять едва не потерял сознание. Неизвестные твари (что-то подсказывало, что они не совсем неизвестные, что он должен о них знать) явно желали ему только добра, но, похоже, совсем не знали, что такое боль, и ворочали его точно бесчувственный мешок. А он не мог даже рта раскрыть, чтобы попросить их не укладывать его на спину.

— Я придумал, — услышал он сквозь шум в ушах (сколько времени прошло — он не знал, хотя за это время успел согреться). — Если быстро идти день, ночь и еще день, дойти до гор и спуститься в лощину у Грозовой Матери, то мы найдем человека, который живет совсем один, если не считать четвероногого. Убийцы к нему еще ни разу не приходили. Если мы оставим Убийцу убийц там, они его не найдут. Человек должен знать, как лечить человека. Больше мы ничего не можем сделать.

«Быстро идти день, ночь и еще день? Отсюда до Грозовой Матери? Мне конец…»

Госпожа Соловушка была права — его спасли энты. Энты, которые никогда не служили Врагу. Это было огромное облегчение — узнать, что он ни прямо, ни косвенно не служил сауроновым замыслам.

Время без Соловушки тянулось и тянулось. В сердце словно бы провертели дыру и она саднила непрестанно. Отчего так бывает: каждая новая боль кажется невыносимой, хотя прекрасно знаешь, что вот — казалась невыносимой прошлая боль, которую ты вынес — стало быть, вынесешь и эту. Он думал о своих дальнейших действиях, о будущей войне — прекрасно зная, что все это без толку, потому что много раз все переменится… Вырваться отсюда — и отыскать себе новую муку, чтобы наверняка забыть об этой… Благо, искать себе мороку он великий мастер. Что бы путное умел делать как следует — а с этим никаких затруднений.

Прошло еще два дня — и все больше ему казалось, что работа Соловушки насмарку: он снова сходит с ума.

Трус.

— Это ты мне?

А то кому же. Тут ведь больше нет никого, кроме нас с тобой, да того эльфа, что кукует на ветке. Так что не сомневайся: трус — это именно ты.

— В таком случае ты — меч труса.

Ох, да. Лучше бы я заржавел в болоте, чем служить такому слюнтяю, как ты.

— А ну, полегче. В конце концов, ты не на самом деле со мной разговариваешь, я это придумал, когда зверел от одиночества. Захочу — и заставлю тебя молчать.

Не заставишь. Меч воина — душа воина. А своей душе рот не зажмешь. Ты бежал с поля. Ты испугался, сынок. Тебя заставил отступить не Саурон, на Болдог — ты позорно удрал от эльфийской девы.

— А что я должен был сделать? Признаться и просить ее руки? Но ведь я не знаю, любит она меня или нет. Она мне не сказала.

Потому что ты сам заткнул ей рот. Ты сам начал вилять: отказа-де я не вынесу, а согласия боюсь… Не только трус — еще и дурак!

— Почему вдруг? Я выбрал правильное решение. Нам все равно не быть вместе, так лучше уж расстаться сразу.

Изумительное рассуждение! Люди все равно умирают — так лучше уж их топить в колодцах сразу при рождении. Или до него, вместе с матерями. Давай, души свою надежду, герой. Только когда судьба наподдаст тебе сапогом по заду — не забывай, что ты сам повернулся к ней спиной. Что с тобой, сынок? Ты же никогда и ничего не делал наполовину! «Да» — значит, да, «нет» — значит, нет.

— Я не то, что ей нужно.

Откуда ты знаешь, ты же так и не решился ее спросить! Чего ты вообще ждал, дубина — что она сама повиснет у тебя на шее?

— Вряд ли за две седмицы в ней могла зародиться любовь.

А сколько времени тебе понадобилось, чтобы влюбиться в нее? Миг? Два? Забудь ты хотя бы на время про это писание, думай о себе и о ней, а не об Айканаро и бабке Андрет. У них была своя жизнь, у тебя — своя. Проживи ее, прах бы тебя побрал, так, чтобы можно было сложить о тебе достойную песню, когда ты пойдешь на Запад!

— Разве я мало сделал для этого?

Тут есть только одна мерка: сделал ты ВСЕ ВОЗМОЖНОЕ или нет. Хотя бы пытался сделать — или протирал штаны о корень дуба, сетуя на горький свой жребий.

— Слушай, замолчи, а? И так тошно.

Тошно — сходи проблеваться. Не мозоль мне око своим бараньим взглядом. Если дурь из тебя выйдет, может, сообразишь пойти к ней и рассказать все как есть, и принять все как будет.

— Ты забываешь об одной вещи: меня стерегут.

Тьфу, пропасть! А когда это тебя останавливало? Чего ты боишься — самое худшее, что с тобой может здесь произойти — это смерть, а не ты ли сам себе говорил, что Соловушка стоит тысячи жизней и тысячи смертей?

— Да не за себя я боюсь, дурачина — за нее!

А вот этого не надо. За себя она и сама прекрасно побоится, ей здесь помощники не нужны. Худо-бедно, она старше мудрого Финрода, на которого ты так любишь кивать — значит, кое-что в жизни понимает. Она сама за себя выберет, не беспокойся. Но не надейся, что выбирать она станет и за тебя. Ты — нэр, мужчина, и свои пути выбираешь сам. Решайся, или я тебе не меч и не помощник, и в первой же драке выскользну из руки или сломаюсь.

Гилтанон, несший стражу на изгибе вечера к ночи, вздохнул с облегчением, когда смертный вытащил свой меч из земли, обтер ветошью и вложил в ножны. Эти разговоры с мечом производили тягостное впечатление — как будто он подсматривал за чем-то очень личным. Право же, исцелившись от безмолвия, смертный не стал казаться разумнее.

Месяц старел. Еще пять дней — и Итиль исчезнет с небосклона, и звезды на одну ночь станут такими, какими их увидели эльдар, очнувшись от сна у берегов Куивиэнен. Берена отведут в Менегрот, король наконец-то примет решение относительно этого смертного — и тогда Гилтанон наконец-то будет свободен от этой службы, от нелегкой и непочтенной доли тюремщика.

Против беоринга он ничего не имел, но относился к своим обязанностям серьезно, ибо владычица Мелиан приказала стеречь этого человека, а это само по себе было достаточной причиной.

Гилтанон не слышал, о чем смертный беседовал со своим мечом. Прислушавшись нарочно, он мог бы различить слова, но он не хотел прислушиваться. Обязанности тюремщика и без того тяготили его, а уж подслушивать чужие сокровенные тайны его и вовсе никто не обязывал.

В последнее время смертный вел себя странновато. Он бродил по ночам и заваливался спать днем, одетый — хотя бывало и наоборот: похоже, он решил забыть о разнице между временами суток. Он перестал охотиться, довольствуясь тем, что ему приносили и тем, что он находил в лесу. Прекратил шутками и подковырками вызывать сторожей на разговор, заметно помрачнел. Нельзя его задерживать здесь дольше, решил Гилтанон. Что бы там ни решила Владычица — нельзя его задерживать, иначе это заточение сведет его с ума. Осталось всего пять суток, успокаивал он себя. По нашему счету — почти ничего. А по их, смертному счету — хватит ли этого времени, чтобы сорваться в безумие? Но Владычица молчит, и мысли ее скрыты.

Никто не знал мыслей Мелиан, даже любимый ею муж Тингол, даже дочь Лютиэн, унаследовавшая ее силу и мудрость.

Долгими были эти дни для Лютиэн.

Следовало немедленно покинуть Ивовую Усадьбу и бежать в Менегрот, а то и куда-нибудь на южные границы Дориата, к Девяти Водопадам или к распаханным полям. Но она понимала, что уже поздно и бесполезно.

Человек снился ей во сне. С ним связана судьба Дориата — как? Если ей суждено полюбить его, то каким образом это изменит судьбу королевства? Должна ли она послушаться влечения своей феа к его феа — или должна всеми силами бороться с ним?

Она его полюбила — в этом не было никаких сомнений. Он прав, для эльдар не существует просто влечения, только любовь. Иногда она приходит медленно, в силу привычки, иногда — поражает как удар молнии, но любой эльф, почуяв ее дыхание, узнает ее безошибочно. Быстро-быстро летал челнок, стучал ткацкий станок. Черное было натянуто на основу, белое и синее намотано на челноки. Она ткала диргол для Берена. Но она не понесет ему этот плащ, о нет. Он должен прийти за ним. Это будет знак того, что именно Судьба ведет его. Если он разгадает ее мысли и придет, ей не нужно будет иных доказательств. Другим — может быть, а ей — нет.

Черное, синее и белое вилось под ее руками, тончайшая шерсть, косая клетка — непростой и строгий узор… Она любила синий цвет, его глубину и обещание; любила белый — чистоту и ясность, а черный был вечной загадкой…

Было предсказано: придет смертный, которого не удержит Завеса. Было предсказано: судьба королевства связана будет с этим человеком. Не в этом ли смысл предсказания — человека суждено полюбить дочери короля?

Предсказание — меч обоюдоострый. Последовать или отказаться?

Отказаться?

Что ж, может быть, это верный путь. Может быть, Берен прав, и прав был Финрод: предпочесть память о мечте горечи бытия. Тень тени прекрасного — реальному страданию… Но разве сам государь Фелагунд поступил так, сменив блаженство Амана на дорогу во льдах и туманную надежду? Чего было больше в словах Финрода, сказанных старой женщине из Дома Беора — мудрости или собственной горькой тоски?

В памяти надежды нет. Она может быть прекрасной, но в ней нет надежды. В отказе от борьбы нет обетования победы.

Она сумеет пережить разлуку с Береном, и смерть заберет его вскоре — даже если война пощадит. Дни, годы, века — она не сумеет забыть его; эльдар не забывают. Но она, возможно, утешится и встретит кого-то другого, кто разбудит и исцелит ее сердце. Или оно откроется наконец-то навстречу тому, кто ждал упорно и долго…

Так оно будет или иначе — сейчас выбирала свою судьбу не она. Сейчас должен был выбирать Берен, сын Барахира.

Бежали дни, шли ночи. Время срезало с Итиль по кусочку, остался только тоненький ломтик, который должен был истаять сегодня. И тогда она, как обычно в новолуние, пойдет бродить по залитым звездным светом полянам, будет петь, вспоминая дни своего детства.

Если Берен не придет — она вернется в Менегрот, передав ему плащ через Даэрона. И больше они не увидятся уже никогда, и судьба Дориата будет идти своим чередом. Она будет ждать — но выбрать он должен сам, ибо он — нэр, он вождь, и это — его судьба. Лютиэн закончила работу и срезала ткань со станка, положила ее себе на колени, заплетая нитки основы бахромой. Солнце село за деревья и свет померк, но ее умелым пальцам не нужны были глаза. Она скручивала нитки — и тихонько пела; без слов, как поют дети и птицы.

Она пела, а лес слушал, и слушала река, и туман густел в камышах.

Никто не знал мыслей Мелиан, даже ее дочь, Лютиэн, унаследовавшая ее силу и мудрость…

Завернувшись в плащ, оперев локти о колени и положив голову на руки, Дионвэ незаметно для себя заснул.

Так не бывает. Чтобы эльфа сморил неожиданный сон, да еще и на посту — так просто не бывает.

Но так случилось.

Да, смертный хорошо погонял его, исходив вдоль и поперек все отведенное ему пространство, от реки до реки, но Дионвэ, чтобы свалиться от усталости, нужно было гораздо больше! Что же заставило его клевать носом — молочной белизны туман, поднявшийся от воды и скравший очертания леса? Дионвэ темным размытым столбом видел старый дуб на поляне, а сидеть все время возле он не мог — слишком часто мелькать перед глазами смертного было нельзя. Поэтому он держался у опушки, завернувшись в плащ — и лишь изредка подходил и проверял, как там человек.

А человек, вдоволь нашатавшись по лесу, спал — как обычно в последнее время, даже не сняв сапог: одна нога торчала из-под полога. В гамаке спать он не стал, а когда растягивался на полу — ноги смотрели наружу. Как сейчас. Дионвэ вернулся к опушке, сел в облюбованной промоине — да так и заснул почему-то.

А поскольку он, не считая человека, был тут один, никто не заметил высокую, стройную женскую фигуру в плаще паутинной тонкости — благодаря этому плащу увидеть ее можно было только когда она двигалась, а сейчас она стояла над задремавшим эльфом и смотрела в сторону старого дуба.

— Я не знаю, права я или нет, сын Барахира, — прошептала женщина. — Но все, что смогла, я для тебя сделала. У меня нет сил сделать больше, потому что я мать, и речь идет о моем ребенке. Есть вещи, которые не сделает даже майя, даже ради блага Арды. Пусть решает Судьба. Пусть решает человек, воин, мужчина. Я ухожу.

Берен не видел и не слышал ее. Не мог видеть и слышать. Не мог знать, что сторож спит. Не мог знать и того, что, если бы Дионвэ не спал, ему не помогли бы ни туман, ни прочие хитрости.

Когда эльф отошел — сквозь проделанную в занавеси дырочку он был виден несколько мгновений, прежде чем растворился в тумане — Берен сказал себе: пора.

Как он и предполагал, в одном месте сердцевина дуба была проедена временем прямо до земли. Узкую щель, забитую мхом и опавшей листвой, очистить следовало так, чтобы снаружи ничего не заметили. Так что ему было чем заняться днем — а ночами он шатался по окрестностям, чтобы внушить сторожам, что утром и днем он крепко спит.

Выбравшись, Берен постарался привести все в первобытный вид, чтобы при беглом наружном осмотре не сразу заметили неправильно лежащий мох. Вечная задача: действовать бесшумно и быстро.

После этого, стараясь, чтобы дуб все время находился между ним и наблюдателем (а этот эльф в последнее время стал беспечен и редко менял точки наблюдения — потому-то Берен и выбрал для побега его стражу, вторую половину ночи), он пополз по траве к опушке, и, лишь оказавшись под защитой кустов и деревьев, встал, развернулся и побежал к реке, к броду.

Он бежал бесшумно, но не боялся оставлять следы. Сейчас этого не стоило бояться. Осторожно войдя в воду — не шуметь! — он перешел на другой берег и побежал в чащу, опять же не заботясь о следах — на песке остались два превосходных отпечатка босых ног.

Но, пробежав пятьсот шагов, он остановился и вернулся назад — на этот раз медленно, очень осторожно, не оставляя следов — и снова вошел в реку, по пути прихватив сухую корягу.

Плавать он, подобно многим горцам, не умел — никак не получалось заставить себя поверить, что он легче воды. Коряга должна была помочь ему удержаться на плаву и заодно — обмануть возможного случайного свидетеля. Ну, коряга себе и коряга. Ну, плывет себе и плывет…

Хотя бы пол-лиги — а там можно снова бежать. Вражья сила, а как же замерять расстояние по реке? С какой скоростью течет Эсгалдуин?

В отличие от того ручья, в котором Берен купался в первый день, вода здесь была холодной. Конечно, не настолько, чтобы замерзнуть насмерть — вспомнилась охота за орками в Топях Сереха — но час неподвижного пребывания в ней дался недешево. Выбравшись на берег, он сжимал зубы, чтобы не клацать челюстями на весь лес. Бежать. Бег согреет.

Только сейчас он сообразил, что единственные его сведения о доме Лютиэн — это что он в двух лигах ниже по течению. Как далеко от берега — неизвестно. Он запросто может промахнуться.

И все же он бежал.

Туман густел по мере приближения к земле — а звезды, если поднять голову, видны были ясно. Древние деревья, огромные, как скалы, обступали со всех сторон. Рассветет довольно скоро, отметил он, и его хватятся. Будут искать и найдут — чтобы здесь да не нашли? Все равно. То, что вело его, было сродни одержимости: он должен сказать Лютиэн все в открытую, и услышать ее ответ, а там пусть будет что будет.

Услышав песню, он остановился, оглядываясь. Где? На север.

Туман опустился — теперь он шел в нем по пояс, потом — по колено, вверх по склону большого, пологого, заросшего ивами и ольхами холма — пока не вышел из тумана. Песня звучала где-то ближе к вершине, и он знал, что там будет — поляна в серебристой траве, и танец в звездных лучах…

Лютиэн пела и смеялась, смеялась и пела.

Берен шел к ней.

Это говорили река и деревья и травы: к ней идет Гость, дух которого пылает огнем. И песней она благодарила траву, деревья и реку. Просила нести его плавно и быстро, не прибивая к берегам и не затаскивая в водовороты, просила не хлестать его ветками по лицу и не подставлять корни под ноги, просила не прятать тропы…

Сердце ее билось все чаще, она уже слышала, что он близко — сам он шел почти бесшумно, как эльф, но лес пел о его приближении. И она замолчала, когда он вышел на поляну — мокрый, разгоряченный бегом, в облепившей тело одежде.

— Тинувиэль, — сказал он, не прибавляя «госпожа». Сказал тихо-тихо, но она услышала. — Я пришел. Я сбежал из-под стражи, чтобы вернуть себе кое-что. Что ты унесла, уходя.

— Что же это, Берен? Я с радостью верну, если ты скажешь.

— Мой покой, королевна. Ты унесла мой покой. Сжалься, Соловушка, верни его.

— Хорошо, — ответила Лютиэн. — Но пусть это будет честный обмен, Берен, сын Барахира. Верни и ты мне мой покой.

— Тогда пусть каждый скажет, что у него на уме и на душе, а другой — выслушает и примет.

Лютиэн кивнула.

— Слушай. Я люблю тебя, Соловушка. Ты мне дороже жизни. Я хочу просить твоей руки у короля Тингола, твоего отца, если ты дашь на то свое согласие. Я много думал — и понял, что должен сказать это тебе, а там — будь что будет. Мне все равно, что там предсказано, без тебя я никогда не буду счастлив. Я люблю тебя. Я мечтаю разделить с тобой свою жизнь. Мечтаю обнять, коснуться губами твоих губ. Мечтаю… зачем скрывать — мечтаю познать тебя как мужчина познает женщину. Хочу, чтобы у нас были дети. Я прошу тебя разделить со мной мою жизнь — столько, сколько отпустит мне Единый, быть вместе и в радости и в горе — и заранее хочу предупредить, что горя, пожалуй, будет побольше, и намного. А теперь отвечай — согласна ты стать моей женой или нет? Я приму любой ответ, но сейчас и здесь. Времени на раздумья у тебя нет.

— Оно мне не нужно, Берен. Я люблю тебя и согласна разделить с тобой одну судьбу на двоих. Проклятый или благословенный — ты тот, на чей зов откликнулось мое сердце. По обычаям эльдар это значит, что ты — мой муж, и любить тебя мне суждено. А человеческих обычаев я не знаю.

С колотящимся сердцем Берен сделал шаг вперед, обнял деву за талию и прижал к себе, осторожно касаясь немеющими губами лба, висков, бровей. Потом губы их встретились… Платье на груди Лютиэн промокло, соприкасаясь с его рубашкой. Влажные волосы щекотали ей запястья, а ладони, когда она ласкала его лицо, покалывала щетина, какой не бывает у эльфов.

Он целовал ее словно впервые в жизни. Словно последний раз в жизни. Прежде он представления не имел о том, что так бывает. То, первоначальное вожделение, которое он испытывал в первый день, уже давно… нет, не исчезло, а было полностью поглощено иным, более мощным чувством — так огонь поглощает огонь. Теперь же и этот огонь был поглощен каким-то новым, более мощным и чистым пламенем — и в его пожаре вся скверна человеческой души сначала обнажалась, а потом мгновенно выгорала, не оставляя по себе даже пепла. Имени этому новому пламени он не мог назвать, но прочел его в глазах Лютиэн, и понял, что всю жизнь ошибался, называя этим именем другие вещи: мальчишескую одержимость первым зовом пробудившейся мужественности, неизреченную тоску изгнанника-одиночки по ласке и теплу, восхищение поющей полубогиней и голод плоти, преклонение перед величием ума и души… Ничто из этого не исчезло, но все очистилось, преобразилось и заняло свои, а не чужие места в мыслях и памяти; Береном же владела любовь — чистая и свободная.

Как долго они стояли там, на холме, обнявшись, пока он переживал это очищение — неизвестно. Наверное, недолго, потому что он не успел продрогнуть.

— Идем, — сказала Лютиэн, — ты можешь замерзнуть…

Не отпуская ее руки, словно боясь опять потерять, он побежал за ней.

Ивовая Усадьба находилась совсем недалеко — маленький домик на берегу реки, почти над самым обрывом: флет, навес и одна комната с очагом. В бронзовой печурке тлели угли; Лютиэн подбросила дров.

— Сними свою одежду. Она вся мокрая. Возьми вот это, — она протянула свернутый диргол. Не говоря ни слова, он сбросил одежду, взял со скамьи простой плащ и обернулся им. Он подчинялся ей сейчас легко и свободно. К нему словно бы вернулась невинность, хотя он ничего не забыл: память сейчас была ясной как никогда.

Она расстелила его одежду на лавке у очага. Они сели у огня, по разные стороны.

— Я люблю тебя, — сказала она. — И буду твоей. По эльфийским обычаям никто не может встать между женщиной и ее избранником, но знай: ее семья имеет право его не принять. И знай еще вот что: так или иначе ты сегодня вмешался в рок Дориата. Отныне судьба Огражденного Королевства зависит от тебя.

— Я клянусь, — сказал Берен. — Что через меня зло в Дориат не войдет. Но значат ли твои слова, что тебе придется покинуть свой край?

— Может случиться и такое. И я пойду с тобой, куда пойдешь ты.

— Я не отниму твоего королевского достоинства, — покачал головой Берен. — Я на руках внесу тебя в аулу своего замка, как свою жену — или погибну, пытаясь отвоевать Дортонион для тебя.

В его голосе была уверенность, не слышанная ею прежде.

— Ты вернешься под Тень?

— Да, Лютиэн. Я должен. Благодаря тебе я вспомнил, кто и с какой вестью послал меня. И это весть, которая дает нам надежду.

— Ты бежал, — сказала Лютиэн. — Тебя уже ищут…

— Я вернусь с рассветом, пойду с Даэроном и предстану перед судом твоего отца. Я не хочу подводить ни Даэрона, ни тебя.

— Дай мне руку, — попросила она. — Я должна подумать, как нам быть дальше.

Берен без лишних вопросов протянул ей руку. Еще днем раньше он терял бы рассудок от такой половинной близости, стремясь или уйти, или обнять; теперь соприкосновение ладоней сейчас значило больше, чем прежде — соприкосновение тел.

«Так любят эльфы», — думал он.

Счет времени снова потерялся. Но когда угли в очаге погасли, а в окна заглянул рассвет, Лютиэн решительно сказала:

— Идем.

Берен не знал, зачем она наполнила чашу и взяла лепешку. Они вышли на поляну и спустились к реке, к мягкой траве. Кругом царили сумерки, но вершины далеких гор уже были вызолочены и парили над полумраком, в которой был погружен Белерианд. И вот — первые лучи ударили по воде, река вспыхнула. Разом проснулись все краски и звуки, птичье ликование понеслось до тающих звезд, легли резкие тени…

— Eglerio! (6) — прошептал Берен.

…И солнце взошло.

Лютиэн повернулась к человеку, подняла хлеб и чашу, протянула ему на руках. Берен понял, что должен коснуться даров, что они должны держать их вместе.

— Отец не даст согласия на наш брак, мне было это открыто, — сказала она. — А отпустить тебя под Тень просто так я не могу. Я тоже выбираю свою судьбу, Берен, сын Барахира. Сейчас, здесь, перед лицом Единого, я называю тебя своим мужем. Я беру тебя в мужья на радость и на горе, по доброй воле, любви и согласию, и в знак этого разделю с тобой хлеб, чашу и ложе, как и все, что тебе пошлет судьба. Клянусь в этом именем Единого.

— А я, Берен, сын Барахира, клянусь перед всей Ардой, именем Единого, и свидетелем призываю Намо Судию, что беру тебя, Лютиэн, дочь Тингола, в жены, на всякую долю, добрую и злую, по любви, доброй воле и согласию, и клянусь хранить тебе верность по эту и по ту сторону жизни. Клянусь разделить с тобой все, что судьба пошлет тебе, и в знак этого разделю с тобой хлеб, чашу и ложе.

Они отпили по глотку вина, потом отломили по куску хлеба, съели и снова запили вином. Потом, оставив чашу и хлеб на траве, обнялись.

Каждый слышал, как билось сердце другого.

Диргол сполз к их ногам — последние полминуты он держался только благодаря тесноте объятия. Тинувиэль расстегнула фибулу плаща — и жемчужно-серый тяжелый шелк скользнул туда же, растекаясь по плотной шерстяной ткани. Берен, опустившись на колени, расстегнул на жене пояс; застежки платья на плечах она расстегнула сама.

Он всему учился заново, потому что прежний его опыт никуда не годился. Он учился быть нежным, потому что она была маленькой и нежной как мотылек; он учился быть сильным, потому что она была сильней и непокорней любой из степных кобылиц-mearas, он учился быть гордым, потому что она не потерпела бы ничтожества; и он учился быть смиренным, потому что она не смирилась бы с грубой надменностью. Он учился быть как утес, потому что она была как вода, он учился быть как вода, потому что она была как ветер, он учился быть как ветер, потому что она была как пламя.

В какой-то сверкающей точке все переменилось: он только что был как факел в ее сумраке, как яблоко в ее ладони, он наполнял ее собой — и вдруг она стала плотной, точно драгоценный камень, она засияла — а он был чист, пуст, прозрачен и пронзен этим светом.

И когда осанвэ распалось, и отступил незримый мир, Берен понял, какой великий дар он получил, и теперь ему назад дороги нет: он должен быть достоин этого дара. Он хотел припасть лицом к ее коленям, но она, засмеявшись, перевернула его на спину и обняла, положив голову к нему на плечо.

Давно пора было уходить, явиться перед стражей — наверняка побег был уже обнаружен, наверняка его искали… Но утреннее солнышко пригрело так славно, а ночные странствия и волнение утомили обоих так сильно, что наступившая истома сама собой превратилась в крепкий сон.

Даэрон нашел их на поляне, недалеко от Ивовой Усадьбы. Беспечные в своем сне и в своей наготе, они лежали на расстеленном клетчатом плаще, на траве у реки. Черные, длинные пряди волос Лютиэн перепутались с густыми космами лугового мятлика. Голова принцессы лежала на плече смертного. Рядом на траве стояла пустая чаша, накрытая початым хлебом. Эльф поначалу ничего не почувствовал, потому что это не укладывалось в сознании: хлеб, чаша и ложе…

Потом он решил, что, наверное, умирает. Грызущая пустота, сродни тошноте, заполнила грудь, в горле царапался крик, и вырваться наружу он не мог только потому, что связки тоже свело. Если бы можно было перечеркнуть последние минуты жизни, не сворачивать с пути, не уступать своему желанию увидеть Лютиэн, не подходить к Ивовой Усадьбе… Он согласен был и на это — если уж нельзя переписать последний месяц, вернуться в тот день, на совет Тингола, и вместе с Саэросом сказать: смертному — смерть! Или, по крайней мере, вслед за Маблунгом и Белегом настоять на скорейшем препровождении этого приблуды в Бретиль! О чем он думал тогда? Ах, о судьбе Дориата! Вот она, судьба Дориата: спит, подложив руку под голову принцессы, так, словно имеет на это право! Следующей мыслью было — убить их, здесь и сейчас, по меньшей мере — его, неблагодарного вора чужой любви. Даэрону никогда не нравился мрачный бешеный Эол, но сейчас менестрель готов был его понять. Готов был понять даже безумца и убийцу Феанора — так вот что чувствует тот, кто в одночасье потерял все, все самое дорогое!

Желание покончить и с ними и с собой разом было таким сильным и острым, что Даэрон сделал несколько шагов вперед, а потом, так же быстро — шаг назад, расстегнул пояс с ножом и отбросил его в сторону. Он хотел просто достать и выбросить нож, но не знал, совладает ли с собой, если хотя бы коснется рукояти.

Видимо, этот шум и разбудил человека — а может, он проснулся еще раньше, когда тень эльфа упала на них. Берен быстро, рывком сел. Несколько мгновений — глаза в глаза — прошли в напряженном молчании. Потом Берен опустил глаза и оглянулся, ища одежду. Даэрон отвернулся. Лютиэн, проснувшись, тихо ахнула. Эльф вспомнил, что уже видел ее обнаженной — правда, тогда она была еще ребенком. Тысячи звездных лет и четыре с половиной сотни солнечных он любил Лютиэн и добивался ее — а сколько времени понадобилось этому смертному? Месяц; и того меньше. Отец мой, Единый, великие Валар, за что же вы так караете меня? Пусть бы это был кто-нибудь другой. Пусть бы мне рассказали — и я мог бы не верить! Пусть бы я откусил себе язык, прежде чем настаивать на том, чтобы задержать этого бродягу в Дориате!

Даэрон подобрал свой пояс, застегнул его. Он уже не боялся сорваться в кровавый гнев. Его ярость была холодной и спокойной.

— Если ты оделся, Берен, давай отойдем для разговора.

Он услышал скрип ступеней, через какое-то время Берен вышел к нему — одетый, с ножом за поясом, через правое плечо переброшена накидка, на которой они только что лежали.

— Я готов, — сказал он. — Идем.

Б-бац! — от удара он чуть не влетел в ближайший ивовый ствол. С удивительной для менестреля ловкостью и силой Даэрон навесил ему в ухо. Берен охнул, больше от неожиданности, чем от боли, потом выпрямился.

Лютиэн тихо вскрикнула. Удар по лицу был страшным оскорблением. Даэрон хотел не чего-нибудь, а поединка насмерть.

Какое-то время казалось, что Берен выхватит нож или ответит ударом на удар. Но он разжал кулаки и тихо сказал сквозь зубы.

— Прости, я не знал.

Даэрон, раздосадованный этим, снова размахнулся и ударил его по другой щеке.

— Вынь нож и сражайся! — крикнул он. — Сражайся, если ты не трус!

На этот раз было значительно труднее сдержаться, не ответив Даэрону хорошей зуботычиной, но на миг Берен увидел себя его глазами: приполз чуть ли не на брюхе, был вылечен, одет, накормлен и устроен под крышу — и вдруг подложил такую собаку, увел любимую женщину, возле которой Даэрон упадал, наверное, еще в те времена, когда люди даже бронзу плавить не умели…

Воодушевленный успехом, эльф сгреб его за ворот и замахнулся с левой, размозжить нос. Вместо того, чтобы защищаться, Берен подставил под удар лоб, то место, где начинают расти волосы — что у человека, что у эльфа там самая крепкая кость, гораздо крепче, чем кости руки. Эльфы не владеют искусством кулачного боя; Даэрон неправильно сложил кулак и выбил пальцы из суставов. Втягивая воздух сквозь зубы, он согнулся, прижал руку к груди.

— Прости, — снова сказал человек, беря Даэрона за плечи. — Прости, слышишь! Я не знал, что ты ее любишь. Ты дважды меня ударил — больше я тебе ничего не должен. Идем, мы и так задержались.

— Верно, — Даэрон выпрямился. — Отдай нож.

Берен, помедлив, вытащил из-за пояса айкаран и протянул ему.

— Даэрон, оставь его оружие при нем, — сказала Лютиэн, и ветер в ивах вскинулся, как пришпоренный конь. — Он мой муж, а это мой дом. Мы пойдем к отцу, но своей волей, а не как пленники.

— Он пойдет так, как я скажу! — возвысил голос Даэрон. — Потому что он нарушитель границы и ослушник королевского приказа. Как и ты, принцесса; и только из уважения к тебе я не заставлю тебя разделить его участь.

Ивовые ветви взвились и хлестнули Даэрона по руке, в которой он держал айкаран (7). Несколько прутьев оплели и вырвали нож, другие обвили руку барда — он бешено высвобождался, обрывая листья, обдирая нежную кору, рассаживая свое запястье.

— Я так и знал, что ты спрячешься за ее юбки, смертный! — все новые и новые ветви перехватывали его, опутывали пояс, шею, руки, ноги… Выхватив свой нож, он рубил их, но на месте одной упавшей появлялись десять новых. Берен подобрал айкаран и подбежал к Лютиэн, застывшей между ивами, как изваяние Ниэнны меж двух высохших Дерев Света.

— Что делать теперь? — спросил он, беря ее за руку.

— Бежим, — сказала Лютиэн.

— Я не хочу бежать, принцесса. Я оставил там свой меч — лучше пойду к ним и сдамся.

— Поверь мне, Берен, Даэрон сейчас не в себе, он желает твоей смерти, а отец будет слушать именно его. Я не хочу, чтобы тебя доставили во дворец в путах, не хочу, чтобы потом говорили: дочь короля избрала себе в мужья беглого раба.

— Меня все равно найдут и скрутят… — они уже бежали через лес. — Послушай, вот что я придумал. Я — вассал дома Финарфина, а значит, леди Галадриэль — тоже. Если я сдамся ей — это будет достойный выход. Пусть она делает что хочет — я уверен, что она не допустит позора, ведь это будет значить позор и ее дома!

— Это разумно, — Лютиэн сбежала к заводи, где была привязана лодка. Тугой намокший узел не поддавался тонким пальчикам девушки — Берен полоснул по веревке ножом, подсадил Лютиэн в лодку и прыгнул сам, оттолкнувшись ногой от берега.

У Перворожденных эльфов не было родителей, но тем не менее между некоторыми из них существовали связи, позволявшие называть друг друга братьями и сестрами — так, братьями по Сотворению были Ольвэ, повелитель тэлери Валинора и Эльвэ, которого сейчас называли Элу Тинголом.

Никто не мог бы объяснить, почему Ольвэ и Эльвэ — близнецы, а Элмо — младший брат, хотя проснулись все трое одновременно. Точно так же, как никто не мог бы объяснить, почему проснувшиеся одновременно с ними Маблунг и Белег — не братья никому из них и не родичи. Просто — это было так. И узы братства по сотворению были ничуть не слабее уз прямого кровного родства, и годы не значили для этих уз ничего — или почти ничего; потому убитых феанорингами тэлери из Альквалондэ, синдар, расставшиеся с ними тысячи лет назад, оплакивали так же горько, как эльфов из народа Денетора, с которыми прожили бок о бок все это время.

Келеборн, муж Нэрвен Артанис Галадриэль, был внучатым племянником Тингола, сыном Галатиля, сына Элмо. Это накладывало на Келеборна свои обязательства: он полагал, что не имеет права укрывать Берена. Но Берен пришел не к нему, а Галадриэли, и он просил не об укрытии, а о справедливом разбирательстве своего дела. Подумав, Келеборн согласился сохранить тайну пребывания Берена в поместье Тарнелорн — до возвращения Лютиэн из Менегрота.

Галадриэль и Келеборн пригласили их разделить ужин и осторожно расспросили об обстоятельствах дела. Потом женщины удалились, а Келеборн и Берен остались в комнате одни.

Муж леди Нэрвен был совсем не таков, каким представлял его себе Берен. Человеческий опыт подсказывает, что у сильной женщины муж или еще более силен, чем она, или подкаблучник. Келеборн не был ни тем, ни другим. Хотя, решил Берен, человек недалекий примет его именно за подкаблучника — так мало и так ровно он говорит в присутствии своей жены. Чтобы узнать, как леди Галадриэль меняется в присутствии мужа, нужно было видеть ее там, в Бар-эн-Эмин — горячей охотницей, затянутой в мужское платье, неутомимой в самой отчаянной скачке, не уступающей братьям ни одного шага в погоне, готовой схватиться хоть с вепрем, хоть с медведем, хоть с троллем… Загонщиками она командовала как заправский военачальник; подчиняться было легко и сладостно. Пятнадцатилетний Берен жалел, что он не гончая из ее своры. Ее муж представлялся ему и вовсе сворачивающим горы воителем — а кем еще нужно быть, чтобы укротить этот сияющий ураган?

Здесь же она была иной. Не сестрой, не княгиней — женой, любящей и нежной. Здесь она сама подчинялась добровольно и радостно. Или — оба, муж и жена, подчинялись любви. Молчаливый Келеборн как-то не терялся рядом с ней. Один раз Берену довелось видеть леди Нэрвен в ярости — и он был рад, что не он эту ярость вызвал; но вот чего он точно не хотел бы вызвать — это ярости Келеборна. Более всего душа среброволосого эльфийского лорда напоминала широкую и спокойную реку, медленное и плавное течение которой неостановимо и неукротимо.

— Человек, — сказал эльф. — Я так часто о вас слышал и так мало о вас знаю… Я решил дать тебе убежище, даже если тебя здесь обнаружат или кто-то выдаст. И в Менегрот ты отправишься под моей охраной, под моим покровительством… Но прежде хочу спросить тебя, сын Барахира, об одном: я слышал, что для людей верность в браке — не унат, а только аксан. И что к мужчинам этот аксан менее строг, нежели к женщинам. Это правда?

— Правда, — ответил Берен, надеясь, что не краснеет.

— Если я узнаю, что ты нарушил верность Лютиэн… Или обидел ее, или сбежал — я найду тебя где угодно, Берен. Найду и убью. Ибо страдания, на которые ваш брак обрек ее, могут быть искуплены только великой любовью.

— Лорд Келеборн, — сказал Берен. — Я не стану повторять тебе клятвы, данные Лютиэн перед лицом Единого, потому что эти слова произносятся один раз в жизни. Ты кругом прав: если я ошибся и то, что я чувствую к Лютиэн — не любовь, то это такая ошибка, которая стоит смерти. Но смерть может меня ждать в любом случае. Лорд Келеборн, пообещай мне одну вещь.

— Какую, сын Барахира?

— Если король сочтет меня преступником и примет решение казнить или заточить — сделай так, чтобы государь Фелагунд получил весть обо мне. Это не противно твоей чести? — Я обещаю это сделать. Что-нибудь еще?

— Если Тингол казнит или заточит меня — передай государю Финроду как можно быстрее: следующей весной, когда снег сойдет с перевалов, Саурон начнет наступление на Хитлум. В подтверждение моих слов верни ему мой меч — его наверняка взяли воины Белега; и кольцо, подаренное им моему отцу после битвы в Топях Сереха.

— Обещаю, что сделаю это, — Келеборн на мгновение опустил ресницы. — Ты не боишься смерти, сын Барахира? Я впервые сталкиваюсь со смертным лицом к лицу, и с самого начала встречи не перестаю дивиться. Одни из нас думают, что вы вовсе не боитесь смерти, потому что она для вас — неизбежность; другие полагают, что вы боитесь ее из-за этого вдвойне. Кто прав?

— И те, и эти неправы, лорд Келеборн. Мы боимся смерти, но вряд ли сильнее, чем вы. По мне не суди: я десять лет спал со смертью в обнимку и привык к ней. Думаю, для нас все так же, как и для вас, если не обращать внимания на мелочи: мы можем уйти в свой срок, а можем и не в свой; можем умереть тогда, когда на то будет воля Единого, а можем и погибнуть наглой смертью. Ни нам, ни вам время конца неизвестно. Ни вам, ни нам не на что положиться кроме доброй воли Отца.

— Ты мудр, — горько сказал эльф. — Что же ты, не понимаешь, как тяжело будет Лютиэн перенести твою смерть?

— Мы оба с ней понимаем. Но мы выбрали. Теперь выбор за всеми остальными.

— Уйдите все, — сказал Тингол, и все, кто находился в Малом Бирюзовом зале, вышли.

— Где он? — спросил король.

— Отец, я не скажу тебе. А сам ты не найдешь.

— Я прикажу перевернуть весь Дориат.

— Ты не сможешь так унизить своих подданных. И ни к чему это делать. Я сама приведу его к тебе.

— Что ж, веди. Мечтаю увидеть твоего… избранника.

— Дай мне слово, отец.

— Что?

— Поклянись, что не причинишь ему никакого вреда, не казнишь, не отправишь в заточение… и никому не отдашь такого приказа… и не позволишь сделать это по своей воле.

— Ты оскорбляешь меня недоверием, дитя? Ты думаешь, что я стану искать лазейки в своей клятве?

— Я знаю, что ты очень рассержен.

— Это верно. Ты разбила мне сердце. Скажи, Соловушка, зачем он тебе? Разве я отказал бы, избери ты кого-либо из эльфов Дориата? Или пусть даже golda — лишь бы не из проклятого дома Феанора. И что же? Я узнаю, что ты разделила ложе со смертным. Оборванцем, приблудой, который получил моей милостью даже штаны и сапоги.

— Отец, милостью таких, как этот оборванец, мы живем в относительном покое.

— Так… Ты уже успела наслушаться о его подвигах? Он еще и хвастун?

— О его подвигах поют барды в твоем дворце. Этот человек десять лет сражался с Врагом. Он оказался у нас по ошибке. Мы сами задержали его, против его воли. Единственное, чего он хочет — это права свободно покинуть Дориат и присоединиться к своему народу.

— Единственное ли?

— В остальном ты вправе ему отказать.

— А в этом — не вправе?

— Он не совершил никакого преступления.

— Он без моего согласия взял в жены мою дочь, наследницу моего трона!

— Я избрала его по своей воле. Я люблю его, отец.

— О, Эру милостивый… — Тингол застыл у окна, подставив лицо утреннему ветерку. — Как такое возможно?

— Не знаю, отец. Должно быть, это в крови.

— Что? — Тингол на каблуках развернулся к ней и взял за плечи.

— Ты никогда не думал о том, какая пропасть разделяет тебя и мать? И чего стоило ей перешагнуть эту пропасть? И зачем она это сделала? Равная духам солнца, луны и звезд, она пришла к тебе, потому что полюбила тебя.

— Ты не можешь сравнивать.

— Кто и когда лишил меня этого права?

Тингол снова повернулся к ней спиной — и оказался лицом к гобелену, что выткала давным-давно сама Лютиэн. В меру своего тогдашнего, еще неокрепшего, но уже явного таланта, она изобразила эту встречу — своей матери и своего отца…

— Ты говоришь, что если я объявлю его свободным, он уберется и не будет мозолить мне глаза?

— Да, отец, — скрепя сердце, ответила Лютиэн.

— Что ж, быть посему. Я клянусь тебе, что если ты его приведешь во дворец, я не причиню ему никакого вреда, не прикажу и не позволю никому причинить ему вред. Этого довольно?

— Более чем довольно, отец. Спасибо тебе…

Оставшись один, Тингол снова долго смотрел на гобелен.

— Судьба, — прошептал он. — Противник невидимый и коварный. Не догнать, не схватить, не пронзить мечом. Победить невозможно, подчиняться тошно. Проклятье судьбе.

Менегрот подавлял своим великолепием. Берену приходилось бывать в Тол-Сирион и Барад-Эйтель, но по сравнению с Менегротом они бледнели. О собственном замке Каргонд лучше было не вспоминать, иначе на ум немедленно приходило слово «халупа».

Зал, в который они с Лютиэн, лордом Келеборном и леди Галадриэль приплыли на лодке, был не менее сотни ярдов в ширину и тридцати — в высоту. Диковинные наплывы стекали колоннами с потолка и поднимались от пола, в свете фиалов переливались мелкие кристаллики, усыпавшие стены, а пол был почти вровень с подземной рекой и такого же зеленовато-черного цвета. Наверх вела лестница, на которой мог без особых трудностей развернуться в боевой порядок десяток конников.

Держа Лютиэн под руку, он вел ее вверх по лестнице, и придворные расступались перед ними, склоняя головы. Берен всем телом чувствовал осуждение, напряжение, щекочущее чужое любопытство — но глядел прямо перед собой, или на Лютиэн, которая отвечала улыбкой. Эта улыбка несла его вперед как на крыльях. Она не собиралась извиняться перед сородичами за свою любовь, не оправдывалась — гордилась! Смотрите и завидуйте, говорил ее взгляд, это герой, и он любит меня!

Ну раз так, воодушевился Берен, мне сам Моргот не брат. Если Тингол думает, что от всего этого великолепия у меня душа провалится в сапоги, зря он так думает. Чуть крепче он сжал пальцы Лютиэн — и они вошли в верхний зал.

Здесь все было иначе, правильные своды потолка и яшмовые колонны уходили вверх на недосягаемую высоту, а на потолке мозаикой была выложена фреска, изображающая сотворение мира. Третий же зал был выложен малахитом. Берен стиснул зубы, чтоб не раскрыть варежку, подобно деревенскому дураку на ярмарке. Если четвертый зал окажется из чистого золота — удивляться не надо…

Пол четвертого зала был матово-серым, цвета старого серебра. Сам зал не имел, казалось, ни начала, ни конца, потому что нельзя было проследить то место, где пол смыкается со стеной, словно они находились внутри огромного шара. Тот же ровный серый камень покрывал стены, лишенные всяких украшений, не за что глазу зацепиться — и зрение обманывалось их округлыми вогнутыми формами… Светильники горели ровным белым огнем, разбегавшимся вдоль стен по граням крошечных кристалликов.

У дальней стены на высоких креслах из драгоценного маллорна сидели король и королева — Тингол и Мелиан.

Ни один смертный еще не видел в лицо повелителя зачарованного королевства, и, надо сказать, что Тингол превосходил своим достоинством и красотой все рассказы о нем. Длинные пепельные волосы, схваченные легким серебряным обручем короны, падали на плечи и на серебристый плащ короля, отороченный мехом северной белой лисы. Спокойное лицо было цвета топленого молока, глубокие зеленые глаза горели живым огнем.

Мелиан… Вот, в кого лицом, статью, цветом волос и глаз пошла Лютиэн. Только цвет кожи — отцовский, а во всем остальном — Мелиан. Но к настоящей Мелиан Берен не смог бы приблизиться, не думал бы и посметь — такое ощущение ровной, неодолимой силы исходило от нее.

Берен в последний раз оглянулся на Лютиэн — светлое золотое пятнышко среди серебристой мглы — и, оставив ее, сделал еще десять шагов вперед, как она просила, после чего преклонил колено. На миг растерялись все слова приветствия, которое Берен заготовил, но прежде чем он снова собрал их, зазвучал голос Элу Тингола:

— Кто ты, смертный? Почему явился в мой край словно вор?

С возвышения трона его голос взлетал до потолка, обрушиваясь сверху потоком — казалось, он звучит отовсюду.

Человек посмотрел на короля — и слегка разозлился. Кем бы ни был Тингол — Берен не заслужил такого обращения. Он встал и заткнул руки за пояс — старая привычка. Перстень Фелагунда — единственное его украшение — оттягивал средний палец правой руки. Нет, будь Тингол хоть трижды король — Берен ответит ему так, как нужно отвечать на такие слова.

— Отец, это Берен, сын Барахира, — Лютиэн успела раньше. — Правитель Дортониона, враг Моргота. О его подвигах эльфы слагают песни.

— Пусть он сам ответит за себя, — оборвал ее Тингол. — Говори, несчастный, чего ты здесь искал? Что тебе не сиделось в своей стране, почему ты пробрался к нам? Если есть причина не наказывать тебя за дерзость и глупость — называй ее, и быстрее; не испытывай мое терпение.

— Мне в твоих землях не нужно ничего, повелитель, — собственный голос тоже показался Берену слишком громким. — Меня занесли сюда судьба и слепой случай, с них и спрашивай. Я прошел через такие испытания, которые выпали на долю мало кому из эльфов, и только теперь я понял, куда рок меня вел. Здесь я нашел величайшую драгоценность Арды, и отдам ее только вместе с жизнью. От меня ее не укроют ни скала, ни сталь, ни огонь Моргота, ни чары эльфийских королевств. Это сокровище — твоя дочь, король, и нет ей равных среди детей Единого — ни среди старших, ни среди младших.

Только закончив свою речь, Берен понял, что в зале было немножко шумно: шелестели платья и плащи, шушукались вдоль стен подданные Тингола; и все это утихло, оборвалось, как отрезанное — все застыли в полнейшей неподвижности и молчании. Потом, словно рой потревоженных пчел заметался под сводами — зал загудел. Руки мужчин сжались в кулаки, женщины прикрыли лица платками.

Берен посмотрел в глаза короля, потом — на его пальцы, стиснувшие подлокотник, потом — снова в глаза; и понял, что Лютиэн, заставив того поклясться, знала, что делала: Тингол был готов убить его на месте. Пусть и чужими руками — достаточно ткнуть пальцем, и его, безоружного, скрутят и обезглавят быстрее, чем он успеет сказать «Синдар, вы неправы!»

Борьба, происходившая в душе Элу, почти не отражалась на его лице, только глаза пылали бешенством. Он заговорил, когда почти совладал с собой.

— За то, что ты сейчас сказал, я должен бы приговорить тебя к смерти.

— К смерти, — эхом повторил стоявший справа от трона Даэрон.

— И приговорил бы, если бы не клятва, о которой я сейчас горько жалею. Ты свободен, Берен, и самое лучшее для тебя — убраться из Дориата подобру-поздорову. Уползти так же быстро и споро, как ты сюда пролез, в совершенстве освоив науку Моргота прокрадываться и скрываться.

— Довольно, король! — оборвал его Берен.

— Что ты сказал? — шепот Тингола был слышен так же хорошо, как и слова, сказанные в полный голос.

— Я сказал «довольно», Государь Тингол. Тебе прежде никто так не говорил? Я первый, кого ты осыпаешь незаслуженными оскорблениями? Или все остальные были слишком трусливы, чтобы возмутиться? Хочешь меня казнить — казни, я в твоей власти, а ты — в своем праве. Но перестань поливать меня грязью, я этого не заслужил! Вот кольцо, полученное моим отцом от Финрода Фелагунда после битвы в Теснине Сириона. Я — сын Барахира, племянник правителя Бреголаса, последний в роду Беора Старого; десять лет я воевал с Врагом на своей земле. Я не ублюдок, не раб и не предатель, чтобы ты со мной так разговаривал, и я готов отстаивать честь Дома Беора перед кем угодно, будь он хоть трижды король!

— Беор на вашем языке означает «слуга», — процедил сквозь зубы Тингол. — Если тебе нравится — гордись этим.

— «Вассал», — поправил Берен. — Мы вассалы Дома Арфина, и я этим горжусь. Леди Галадриэль не даст соврать: мы честно служили её Дому.

— Осторожней, муж мой, — Мелиан склонилась из кресла в сторону, и ее голос прозвучал только для тех, кто стоял у трона. — Судьба твоего королевства уже сплетена с судьбой этого воина.

Лютиэн неслышно подошла и взяла Берена за руку.

— Я вижу кольцо, сын Барахира, — Тингол улыбнулся краем рта. — Но если ты мужчина — ты не будешь прятаться за заслуги отца. Руку дочери Тингола и Мелиан нужно заслужить, быть потомком вассального дома нолдор и правителем без лена — этого мало.

— Чего же будет достаточно? — спокойно спросил Берен.

— Сокровища. Сокровища, что хранят сталь, скалы и огонь Моргота; сокровища, что драгоценнее всех чар эльфийских королевств. Если судьба и вправду ведет тебя, она приведет тебя и к нему. Клянусь честью, я отдам тебе руку Лютиэн Тинувиэль и признаю право твоих потомков называться моими потомками, когда в мою руку ты вложишь Сильмарилл из короны Моргота. Ты говорил, что за мою дочь тебе не жаль жизни — значит, Сильмарилл не покажется тебе непосильной ценой.

Это было как удар под вздох. Сильмариллы! Камни, украденные Морготом в Благословенной земле! Ради них пролилась кровь короля Финвэ и кровь эльфов Альквалондэ, ради них погиб сам Феанор! Камни, которые эльфийские владыки не могли отвоевать во всей своей силе. Проще было достать луну с неба, чем принести один из них.

Эльфы рассмеялись, и Берену ничего не осталось, как засмеяться — последним, громче всех.

— Так значит, эльфийский король готов отдать свою дочь в обмен на нолдорскую побрякушку, — отсмеявшись, сказал он. — Так дешево ценят синдар своих дочерей — продают за камешки и кольца? Хорошо же, Тингол, ты получишь свой выкуп за невесту. Когда я вернусь, Сильмарилл будет в моей руке. Не в последний раз видимся.

Он поклонился задохнувшемуся от гнева королю и молчаливой королеве, потом повернулся к Лютиэн.

— До свидания, любимая. Придумай, как ты будешь его носить — на груди или в диадеме. Я надеюсь, он окажется достоин твоей красоты.

Они не могли позволить себе даже короткое, невинное, как у брата и сестры, объятие. Берен пожал Лютиэн руки и кивнул на прощание. Слов не было, слова задыхались от боли.

— Даэрон, проводи… гостя. Проследи, чтобы он покинул Дориат как можно скорее. — Тингол встал с кресла, за ним поднялась Мелиан. — Все могут идти.

В опустевшем зале слова звучали ясно и четко.

— Ты перехитрил не Судьбу, отец. — Лютиэн стояла с побледневшим лицом. — Ты перехитрил только самого себя.

— Ему не быть мужем моей дочери, — тихо ответил Тингол. — Даже если он вернется живым в Менегрот. Даже если принесет Сильмарилл.

— Тогда я не буду твоей дочерью, — так же тихо ответила Лютиэн. Ее златотканое платье растворилось в серебристых тенях. Тингол и Мелиан остались одни.

— Ну, скажи мне хоть что-нибудь, — когда тишина стала невыносимой, Тингол взял свою жену за руки, невольно повторяя жест Берена. — Мелиан, любимая, равная луне, солнцу и звездам — скажи, что я сделал не так…

— Я всегда знала, что потеряю вас обоих, — Мелиан быстрым движением смахнула со щеки слезинку. — Только не знала, кого раньше. Знай: если Берен погибнет, выполняя твое задание, то первой будет Лютиэн. Если он принесет камень — первым будешь ты. Я знала это, но не знала, что это случится так скоро… И будет так больно…

Она была духом Арды, одной из тех, кто движет землю, солнце и светила — но в поисках утешения она прижалась к плечу Тингола, чья жизнь была песчинкой в часах Эа; прижалась так, словно он был могущественнее самой судьбы.

— А если человек вернется живым и не принесет камень? — спросил Элу. — Что тогда? Мелиан молча покачала головой — он почувствовал движение своим плечом и знал, что оно означает: этот человек не отступит, а значит — третьего не дано.

«Тогда я», — подумал Тингол. — «Тогда пусть это буду я».

Берен почему-то рассчитывал, что его выведут прямо к Бретилю, проведя через Нелдорет до реки Миндеб, но Даэрон, дотошно выполняя распоряжение короля, избрал не тот путь, который был удобен Берену, а дорогу до ближайшей границы Дориата — то есть, прямо на юг к реке Арос. Таким образом, Берен покинул Огражденное Королевство быстрее чем в два дня, но теперь ему предстояло дней десять-двенадцать топать пешком до Леса Бретиль. Спорить было не с руки: кроме Даэрона, его охраняли еще трое эльфов из пограничной стражи, один из которых имел на него зуб за то, что упустил в Нелдорете и натерпелся стыда от товарищей. Келеборн, тоже сопровождавший их, ничего не мог сделать, поскольку свою волю король выразил ясно.

— Вот твой меч. Бери его и ступай, — Даэрон указал рукой на дорогу, вьющуюся далеко внизу под склоном холма. — Прямо в Ангбанд. И можешь не возвращаться.

Берен вздохнул, думая, чем бы ответить таким, чтобы это нельзя было расценить как прямое оскорбление, но чтоб последнее слово осталось за ним.

— У нас, людей, есть сказки, в которых король посылает жениха своей дочери — или там мужа женщины, на которую положил глаз, да это и не важно; так вот, посылает его за тем, чего на свете нет…

— Меня это совершенно не волнует, — сказал Даэрон.

— Я только хотел сказать, что все эти сказки очень плохо заканчивались… для короля. Прощай, Даэрон.

— Уже «прощай»? А как же твое обещание вернуться?

— Я думаю, что когда я вернусь, ты будешь не очень-то рад меня видеть, и встречаться не захочешь. Так что, мы уже пересекли границу Мелиан?

— Мы вышли за нее примерно на сотню ярдов, — Даэрон указал рукой вниз. — Там — тракт, ведущий в Бретиль. Смотри, чтобы тебя не занесло куда-нибудь еще. В Нарготронд, к примеру.

— Там живет мой король, — Берен взял направление. — Прощай, Даэрон. Прощай, лорд Келеборн, и спасибо тебе.

— Если ты и в самом деле увидишься со своим Королем, — сказал Келеборн, — Передай ему поклон от меня и его сестры. Прощай, Берен, хотя и мне что-то подсказывает, что мы с тобой видимся не в последний раз.

Глава 3. Бретиль

Гряда гор господствовала над долиной, над Верхним и Нижним Белериандом, над всем миром. И там, над глубоким ущельем, рассекающим ее хребет по всей высоте, царила крепость, врезанная в грудь трехглавой горы. Уже более тысячи лет ее стены и высокие дозорные башни внушали ужас всему живому. Болдог знал, что стены и башни — лишь малая толика могущества Твердыни Тьмы, Аст-Ахэ, Ангамандо на языке эльфов. Это название Болдогу нравилось гораздо больше, хотя эльфов он ненавидел. Тьма, Свет — все это была чепуха для дураков, которые полагали себя чересчур умными. Ангамандо, Железная Темница — вот имя, по-настоящему достойное твердыни Владыки Севера. Оно наводит то, что должно наводить: ужас.

Болдог и сам был большой мастер нагнать страху, но сейчас у него слегка подводило живот. Он не знал, переступая порог высокого длинного зала, выйдет ли отсюда живым; а если не выйдет — то какой смертью умрет. Тот, кто призвал его, был по этой части куда изобретательней Болдога.

Приблизившись к высокому обсидиановому трону, орк склонился в поклоне. Как всегда, он попытался, разгибаясь, прочесть хоть что-то на лице сидящего в кресле. Как всегда, ему это не удалось.

— Я прибыл по твоему приказанию, Повелитель.

— Рассказывай, — без всякого выражения велел сидящий.

Болдог быстро провел языком по губам и начал:

— Все подтвердилось. Гортхаур готовит наступление на Хитлум. То, что ты не поддержишь это наступление, только еще больше его раззадорило. Он хочет набрать людей в Дортонионе, к нему стягивается шваль с Синих Гор… Говорят, что ему нужны тридцать тысяч бойцов. К весне у него будет тридцать тысяч…

— Расскажи о Беоринге.

Болдог вздохнул. Сейчас он узнает — жить ему или умереть.

— Три недели назад облава закончилась. Мы прочесали каждый лесок, каждое ущелье до высоких снегов. Места, где мы побывали, были оцеплены. Никто не мог проскочить сквозь нас и вернуться. Высоко в горах, почти на границе снегов, в одном из ущелий мы нашли землянку. Беоринг жил там, волки узнали его запах. Но он ушел. Просочиться сквозь наши отряды он не мог. Он ушел через Эред Горгор и наверняка там погиб.

— Ты видел тело?

— Нет, Повелитель. Но Эред Горгор невозможно пересечь в тех местах. Там нет перевалов. — Орки или люди Гортхауэра — не могли перехватить его первыми?

— Я бы знал, — Болдог сжал кулак. — Фрекарт не рискнул бы молчать. Я бы знал. — Иными словами, — не повышая голоса, проговорил Повелитель. — Ты его упустил. Упустил уже второй раз?

— Повелитель… — Болдог опустился на колени.

— Встань. Посмотри мне в глаза.

Это было хуже боли, но Болдог знал, что просить избавления бессмысленно. Когда стальные глаза перестали пронзать его душу, он снова опустился на колено — ноги не держали.

— Возвращайся в Дортонион и паси мое стадо. Не трогай ни одного человека из тех, кого мы подозреваем в помощи Беорингу — но следи за ними в оба глаза, так, чтобы мимо твоих соглядатаев не проскочила и мышь. Если Берен выжил — он вернется. И обратится к кому-то из них. Далее — в деревнях-заложниках не должна больше проливаться кровь. Пора бы тебе понять, что, если заложников убивать независимо от того, выполняются твои требования или нет, то их не будут выполнять. Казнить заложников только по моему распоряжению. Виновных в самоуправстве — вешать.

— Слушаюсь, Повелитель. Что делать с самоуправниками из орков Гортхауэра?

— Я же ясно сказал — вешать. Не бойся Гортхауэра — ты отвечаешь только передо мной, и спрошу с тебя — я… Когда Беоринг появится — доставь мне его. Живым. Можно — мертвым. Величину награды ты знаешь. Знаешь и меру наказания в том случае, если у тебя будет возможность взять его живым, а ты не устоишь перед соблазном.

Болдог снова склонил голову.

— Теперь ступай, — сказал Повелитель Севера, Владыка Тьмы, которого северяне звали Тано Мелькором, а эльфы — Морготом Бауглиром. — И помни: твой следующий промах будет последним.

Эминдил — так назвался этот высокий человек в эльфийской одежде, приставший к каравану возле Сумеречных Озер. Денег у него не было, но был при себе меч, а значит, на неспокойных дорогах между Аросом и хребтом Андрам он становился вовсе не лишним попутчиком. Во всяком случае, не более лишним, чем Гили.

Оба они, как выяснилось, шли в Бретиль: у Гили там была тетка, а у Эминдила, как он сказал, мать. Больше никого у обоих на целом свете не осталось: всю Эминдилову семью порешили северяне, а у Гили все умерли зимой от оспы, один он выжил — только лицо все побило. Не то чтобы он надеялся на теткину помощь, а просто думал, что в Бретиле прожить будет легче, чем в вымершей деревне. С Эминдилом же все было ясно: его, бывалого солдата, возьмут в войско, патрулировать междуречье Сириона и Малдуина, либо же предгорья Криссаэгрим — как и многих других горцев, отчаявшихся победить в безнадежной войне и покинувших наконец-то свой край, ставший вражеской землей. Сотни их стекались в Бретиль — разочарованных, полных горечи и злости изгнанников. И всем находилось занятие, потому что все чаще орки набегали через Ущелье Сириона, и все наглее они становились.

Уже переправились через Сирион и прошли мимо одинокой громады Амон Руд, а Гили все не решался заговорить с Эминдилом о том, о чем втайне мечтал: может, тот замолвит за него словечко перед старшиной земляков-дортонионцев? Гили умел стрелять из лука и ездить верхом, знал, как ухаживать за лошадьми и мечтал о подвигах.

Он догадывался, каким будет ответ, но все-таки набрался духу и заговорил — они как раз чистили рыбу для общего котла.

— А что ты еще умеешь? — спросил Эминдил, когда Гили закончил свою короткую, но вдохновенную речь.

Гили упал духом. Он, конечно, умел многое, как и любой достигший четырнадцатилетия сын керла, но вряд ли эти умения могли быть приравнены к воинским искусствам.

— Слушай, Гили. — Эминдил закончил с последней рыбиной и сполоснул руки в ручье. — На самом деле воина делает не умение владеть оружием или ездить верхом.

— А что же?

— Воин готов положить за других свою душу. Он многое ценит превыше жизни. Гили опустил голову. Он не знал, что ценится превыше жизни. Смерти он, по правде говоря, боялся, потому что насмотрелся на нее. Но, с другой руки, понимал, что воин все время ходит под смертью. А вот что ценится превыше жизни — не знал.

Они вернулись к костру, подвесили котелок над огнем. Гили кашеварил с тех пор как пристал к обозу, и уже знал, где лежит соль, а где крупа, где травки на приправу, где мука. Взяв еще одну посудину, он снова пошел за водой, а вернувшись, начал месить тесто на лепешки. Эминдил поставил на угли котел.

Обоз принадлежал не одному человеку: несколько купцов сбились вместе, чтобы сберечь на охране и помочь друг другу на тракте. Поэтому везли всякую всячину: кричное железо от гномов Ногрода и проволоку на кольчуги, поделочные камни, соль, пряности — и оружие. На оружие и доспех в последнее время вырос спрос, с охотой объяснял купец Алдад, а эльфы не продают, делают впритык для себя — очень редко попадает на рынок эльфийское оружие, и очень больших денег стоит (при этих словах он косился на меч Эминдила: с первого дня Алдад не отставал от воина с просьбами продать клинок и ворчал насчет голодранцев, которые таскают за плечами целую усадьбу и жмутся ее продать), а мечи из болотного железа и щиты без оковки годятся только для лапотников, против дор-дайделотских лезвий не тянут: качество стали не то, а если бы и было то, все равно хуторских кузнецов не хватит сделать столько оружия, сколько нужно. Не говоря уже о доспехе: над кольчугой кузнец должен возиться месяц, не меньше, и половина этого времени уйдет на то, чтобы из железных чушек выбить все дерьмо. И кольчуга все равно не потянет против выкованного на севере меча. Кому это нужно, когда ногродская проволока на Востоке дешевле грязи, и даже с тройной наценкой по привозе в Белерианд не превышает по стоимости точно такую же, только сделанную здесь — с большими затратами времени и труда. Поэтому железо закупают у гномов — в обмен на зерно, мясо, шерсть и все такое, чего гномы сами не делают.

Гили рассказал об этом Эминдилу в первый же день. Он много рассказывал Эминдилу, потому что тот единственный с ним разговаривал: остальные больше приказывали.

— Рыжий, когда будет хлеб? Чего тянешь — палки хочешь?

— Слушай, остынь, — тихо сказал Эминдил нетерпеливому погонщику. — Сядь посиди. Погонщик, ворча, сел; вскоре к нему присоединились хозяин обоза Алдад и один из охранников.

— Эминдил, — сказал Алдад. — Разговор есть.

— Опять про меч? — улыбнулся горец.

— Вроде того.

— Не продам.

— А если я его куплю разом с тобой?

Горец приподнял бровь.

— Ты полагаешь, почтенный Алдад, что я продаюсь? И что тебя хватит на эту покупку?

— А что нет? — удивился купец. — Тот год со мной ваши ходили. Рубитесь вы справно, а другого и не требуется. Вот придешь ты в Бретиль, голодранец голодранцем — куда подашься?

— Найду, — кратко ответил Эминдил.

— Сейчас найдешь, — фыркнул Алдад. — Конен Халмир держит дружину в тысячу копий, из них — триста ваших. Шишей-то у него нет на больше. В наймы пойдешь, вояка. Я смотрю, оружие у тебя знатное — там ты коненом был или даном; а только на это сейчас не смотрят. Ну, возьмешь кусок земли в распашку — а лошадь? А снарядье? А дом? Говоришь, никого у тебя там нет, кроме матери — а у кого она там приживается? А пойдешь со мной — привезешь столько, что сразу сможешь и коняку купить, и дом, и батраков нанять, и мать одеть в тонкое сукно… Подумал? Решил?

Эминдил кивнул головой.

— Ну, и чего скажешь?

— Скажу — нет.

— Нэт! — Алдад передразнил, как горцы коверкают синдарин (хотя Эминдил, как казалось Гили, говорил чисто). — Вот любимое у вас словечко — «нэт». Через гордость свою немереную страдаете, вот что я тебе скажу. Правду сказывают про какого-то вашего князя, который ветки перед собой рубил, чтобы даже случайно не поклониться?

— Да, — Эминдил улыбнулся. — То был Алатир, предок нашего народа.

— Так кол в заднице — это у вас от него по наследству передается? — хмыкнул погонщик. Вокруг засмеялись. Гили почему-то стало обидно за Эминдила как за себя.

— А ты подлезь в нужник на горском хуторе, да полюбопытствуй, что там за колья, да где, да передаются ли по роду… — миролюбиво посоветовал Эминдил. — Зачем с чужих слов повторять, своими-то глазами оно вернее.

Обидный смех обратился теперь против самого насмешника.

— Что, Фрета, уели тебя? — засмеялся Алдад. — Беоринги — они за словом в кошель не лезут, хотя чаще-то больше лезть туда не за чем.

Гили начал облеплять тестом прутики и выкладывать их на камни над углями. Нехитрый походный хлеб пропекался быстро.

— Потому и не за чем, — проворчал еще один купец, — что горцы лучшей будут в дырявых штанах ходить, чем до хорошего дела пристанут. К торговле приставать им, вишь ты, зазорно. А торговый хлеб есть — как, не зазорно?

— Если тебя смущает, Отон, что я ем твой хлеб, так я не буду его есть, — сказал Эминдил. — Рыбу же я поймал сам — никто не против того, что я приложусь к похлебке?

— Но, но! — примирительно поднял руку Алдад. — Не ссорьтесь. Отон, ты не прав. Нельзя попрекать гостя хлебом, тем паче, что при нагоде Эминдил будет за нас драться. Хотя вроде как опасаться уже почти что и нечего, но с ним мы непростой путь проделали, и если что — так он бы за нас рубился. Однако ж и мне непонятно, Эминдил, отчего ваш народ так косо смотрит на торговое дело. Взять, скажем, меня. Так уж мне Ткачиха отмерила, что человек я непосидющий и странствовать люблю. Разве это плохо — что я не сижу сиднем на своем хуторе, благо батраков у меня много? Разве это плохо — что я привожу с востока такие вещи, которых в Бретиле нет? Любишь ли ты есть несолоно? То-то. А откуда берется соль? Через таких как я, с синегорских копей да эльфийских солеварен на южном берегу. А гномы — невеликие любители пахать, сеять и пасти — и через меня и таких как я попадают к ним мясо и шерсть. А сейчас Тху грозиться всем нам с севера — а я везу крицу, оружие и доспех. Так что в этом плохого? А, Эминдил? За что твои сородичи презирают торговых людей?

Пока Алдад говорил, Эминдил вбивал возле костра колышки-рогатки, чтобы повесить котелок для рыбной похлебки.

— Не я затеял этот разговор, почтенный Алдад, — сказал он, закончив. — Но раз ты спрашиваешь, я отвечу. Купцов не любят за то, что они покупают втридешева, а продают втридорога. За то, что они жнут там, где не сеяли.

— А как ты думаешь, должен я оправдывать свои расходы? Коней и корм, телеги, погонщиков, охранников? Во что это все мне становится — ты знаешь?

— Посмотри мне в глаза, почтенный Алдад, и скажи: ты выручишь в Бретиле ровно столько, сколько потратил?

Торговец засмеялся.

— Нет, конечно, — сказал он. — Но ведь я рискую, Эминдил. На меня могут напасть орки или разбойники, я могу заболеть в дороге, могу погибнуть, могу потерять весь груз на переправе… Разве риск не стоит того?

— Не знаю, — пожал плечами Эминдил. — Мы не привыкли подсчитывать, сколько стоит риск.

Лепешки начали отваливаться от стенок, их поддевали на ножи или спички и вынимали из котла.

— Извини меня, Эминдил, — сказал купец. — Может, по-твоему, это и благородство… А по-моему так это дурость.

— Думай как хочешь, — почтенный Алдад, — пожал плечами горец, — меня это не обходит, и, если честно, я удивляюсь, почему тебя волнует мое мнение о торговом деле.

Котел с хлебами убрали с огня, на его место повесили котел с рыбой.

— И вправду, — купец снова засмеялся, но уже слегка деланно. — Я думаю, человеческая зависть не стоит обиды. Глупцы всегда завидуют тем, кто умнее и расторопнее, а уж какие слова они для этого подбирают — не суть важно. У нас тоже полно таких, которые надуваются, когда я вхожу в совет Халмира — впору делать дырку в брюхе, не то их разорвет от гордости. Они-де воины, а я — хуторянин и торгаш. Но чем бы они воевали, не вози я железо? Разве я меньше делаю для людей, чем они? Много бы они навоевали болотным железом, которое майстрачат горе-кузнецы?

— А что бы тебе, почтенный Алдад, попросить эльфов научить вас строить настоящие кузни и ковать настоящее железо? — спросил Эминдил. — Я слышал, они с охотой подряжаются на такие дела…

— Ач, какой хитрый! — сказал Отон. — И с чего мы будем жить?

— Ты лучше спроси себя, как вы будете жить, если закованные в железо северяне прорвутся через заслон латников, где из людей от силы каждый третий носит стальной доспех. И заодно задумайся — будешь ли жить вообще.

— Чего тут задумываться, я сам из Междуречья, и семья моя там. Отсидимся как-нибудь.

— А ты что скажешь, Алдад? — спросил Эминдил. — Ты тоже надеешься отсидеться? Или все же возьмешь в руки меч? Ты же сам из Бретиля, если ни глаза, ни уши меня не обманывают.

— Ну, из Бретиля, и что? Заберу семью и отвезу в Междуречье или к Гаваням. Я — купец; не магор, не конен, земля за верность мне не нужна.

— А кому она нужна, — снова встрял обозник. — Когда в конце концов ты за верность огребешь ровно столько земли, сколько тебе на могилу придется? Вот скажи мне, горец, что вы получили от эльфов за свою верность? На хрена твои крестьяне кормили тебя, если ты не сумел их защитить? И отчего им хужей: от морготова рабства — а у рохиров Моргота хлебало, чай, не шире чем у тебя, — или от беспрестанной войны, от которой им десять лет нет продыху? Ты, благородный, получил землю за верность, и когда ее отобрали, разобиделся; а вламывают на этой земле простые люди, черная кость, и им все равно, кому платить подати.

— Поверь мне, не все равно, — покачал головой горец. — И если бы не твоя глупая рожа, я бы решил, что ты из тех, кому Север платит за такие разговоры. Но для платного соглядатая Моргота ты туповат, и наверняка просто повторяешь чьи-то слова. Не мое это дело выведывать — чьи; и доносить на тебя конену — не мое дело, но если ты еще раз разинешь рот, ты горько пожалеешь о том, что Творец дал тебе язык на дюйм длиннее, чем нужно.

— Эминдил, ты бери хлеб-то, похлебки еще долго ждать, — миролюбиво сказал Алдад. — Оно, конечно, нам, черной кости, никогда с вами, воинами, не равняться, потому как мы не о возвышенном — мы о своем брюхе думаем. И о вашем заодно. И то сказать, ежели человека не кормить и не поить, он скоренько помрет. Что смерд, что рохир. Каждому свое Валар судили, и в мире каждый под свое дело приспособлен, как у нас в теле, к примеру, голова для одного сделана, руки — для другого, а задница, ты уж прости меня, Эминдил, для третьего. И ежели рыцари сами начнут торговать, а купцы возьмут в руки копья и щиты — то это будет все равно как ходить на руках, работу делать ногами, а думать — задницей.

— А ты не боишься, Алдад? — спросил Эминдил, исподлобья глядя на купца.

— Не боюсь, потому как во-первых, у меня тут десять молодцов против тебя одного, во-вторых, ты ешь мой хлеб и тебе совесть не позволит меня ударить, а в-третьих, здесь уже Бретиль, и если дортонионский заброда сделает какой-то вред бретильскому купцу, то его в лучшем разе погонят отсюда палками.

— Я не о том, Алдад. — Эминдил говорил спокойно и мягко. — Ты не боишься, что однажды орки развесят твоих детей на деревьях, пробив им копьями лодыжки?

На этот раз Алдад ответил после долгой паузы.

— Дор-Дайделот далеко, а Нарготронд близко.

— И то говорят, — встрял другой купец, худой, темнолицый и обычно молчаливый, явный халадин. — Что у вас в горах они потому так зверствовали, что вы им сильный опор чинили. А мирных людей они не трогают. И под Тенью люди живут.

— Блажен, кто верует, — Эминдил снова помешал ложкой в котле. Вода уже побулькивала, очищенная рыба плавала кругами. — Спой, Руско.

Гили очень нравилось прозвище, данное Эминдилом в первый же день — Руско, «лис» по-эльфийски. Ему нравилось все эльфийское, а может, и Эминдил нравился потому, что походил на эльфа. И запел он такую песню, которой хотел угодить горцу.

Где зеленела веселая степь

Ужас и мрак там отныне

Король мой, услышь!

Куда ты летишь

По обгоревшей равнине?

Словно денница

Сверкая во мгле

По черной земле

Эльфийский король

Сквозь дым и огонь

В последнюю битву мчится.

Судьба его зла,

И черная мгла

Идет волной

От Горы Стальной…

Он стеснялся признаться в том, что сложил эту песню сам, когда услышал от какого-то бродячего менестреля рассказ о последнем поединке Короля. Менестрель тоже пел о нем песню, но эта песня была совсем плохая. Гилина же Эминдилу понравилась, он только заметил, что Стальная Гора — не одна, как думал Гили, их там целая цепь — Эред Энгрин.

Сверкал его меч,

Трубил его рог

Как гневный голос грома.

Он строен и горд,

Великий наш лорд,

Король заморских Номов.

И встал черный вождь,

И крикнул: "Ну что ж!

Ты сам меня звал,

И твой час настал!"

Словно денница

Сверкая во мгле

По черной земле

Эльфийский король

Сквозь дым и огонь

В последнюю битву мчится…

Во второй раз припев подхватил Эминдил, а с ним — еще двое или трое. В глазах людей плясали отблески огня.

Король наш раздавлен, погублен наш Лорд,

Но дух его вечен, не сломлен и горд!

Славьте Короля!

Славьте Короля!

— Славно поешь, Рыжий, — одобрил его Алдад. — Да и голова у тебя светлая. Жаль будет завтра с тобой расставаться.

— Уже завтра? — обрадовался Гили.

— Ну! Как раз мимо Гремячей Пущи и пройдем по пути к Амон Обел, — Алдад засмеялся непонятно чему, и засмеялся Падда, его раб.

…Обязанность мыть котлы после ужина, как всегда, легла на плечи Гили — как самого младшего и безденежного. Когда он, уложив котлы на воз, вернулся к попутчику, тот еще не спал, хотя его очередь караулить лошадей приходилась на предрассветные часы: это тяжелое, сонное время Эминдил, как оказалось, переносит лучше всех. Наверное, не раз на его веку и не одна жизнь зависела от него, бодрствующего на страже… Поэтому обычно он засыпал там, где ложился — и сразу, накрепко.

На этот раз он лежал неподвижно, глядя в небо, туда, где стояла над лесом Валакирка. — Ты чего не спишь? — удивился мальчик. — Утренняя стража — наша…

— Ты все еще хочешь быть воином, Гили? — спросил Эминдил. — Глупое, если присмотреться, занятие…

— Это ты из-за купца? Да пусть себе болтает, за свой-то хлеб.

— Дело не в хлебе, парень. Дело даже не в том, праведное дело торговля или нет… Но им все равно, Гили — и это самое страшное.

Гили пожал плечами и лег. В гибели его семьи виноват был не Моргот, а глупая зараза, хотя для Эминдила, наверное, во всех бедах мира был повинен Темный Владыка. Сразу после Дагор Браголлах (хотя этих времен Гили не помнил) орки прорвались через кордоны в Лотлэнне и грабили деревни, угоняли скот, жгли поля, уводили людей в рабство — это были страшные времена в Таргелионе, но все-таки особенных зверств орки не делали, поскольку таргелионские деревни были постоянным источником дохода, и если никого не оставить на развод сегодня — то с чего кормиться завтра? Гили склонен был к точке зрения худого купца: и под Тенью люди живут; но высказывать эту точку зрения при Эминдиле было бы глупо, поэтому он завернулся в одолженный воином эльфийский плащ и заснул.

…На следующий день, когда солнце перевалило через зенит, вдали показалась развилка Сириона и Миндеба. Сердце Гили взыграло. Впервые мальчик осознал, какой длинный путь остался позади. И казалось, что там, на хуторе под названием Гремячая Пуща, ждет его конец всех мытарств, крыша над головой, постель и миска каши, может быть даже — с мясом. Гили покосился на Эминдила — тот вовсе не выглядел довольным и веселым. Для него это место было далеко не поворотным моментом жизни, скорее остановкой в пути. Он смотрел на далекий лесистый холм, у подножия которого сливались реки — и видел сотни и сотни лиг, лежащих за этим холмом.

Когда день склонился к вечеру, они достигли места, которое называлось Гремячей Пущей — где-то здесь должен был находиться хутор Морфана, мужа гилиной тетки. И Эминдил сразу сказал:

— Что-то здесь не так.

— Да ну? — удивился Алдад. В голосе его было что-то такое, от чего Гили сделалось тошновато.

Обжитое место дает о себе знать задолго до того, как путник выйдет к хутору или городищу. Сначала ты по дороге натыкаешься на коровьи лепешки и конские яблоки, потом видишь чуть в стороне расчищенные делянки, потом ветер доносит до тебя запах дыма и хлева — раньше, чем за поворотом откроется частокол и пяток-другой крыш, торчащих над ним…

Дорога, по которой шагали Эминдил и Гили, была лишена всех этих признаков жизни. Загон для скота, который им встретился, порос травой, был оплетен вьюнком и на три четверти разрушен; в таком же состоянии находились изгороди, а расчищенные от леса и подлеска участки никто не возделывал года три… Там росло довольно много анарилота, но рос он сам собой, из тех зерен, что выпали во время уборки, да так и проросли. Гили почувствовал муторное беспокойство, но еще на что-то надеялся.

За поворотом открылся частокол…

…разваленный, почерневший, обгорелый…

И не крыши — а печные трубы торчали вверх, и дожди смыли с них всю побелку, и растерянно были открыты их черные рты…

— Ой… — сказал Гили. — Ой-ой…

— Может, ты ошибся? — Эминдил положил руку ему на плечо. — Может, это не тот хутор?

— Тот-тот, — сказал Алдад. — А если ты письменный, Эминдил, то поди вон к тому могильному холму и прочитай, что там накорябано.

Эминдил без слова обогнул развалины дома и подошел к невысокому холму возле колодца.

— Ну? — спросил Гили, обмирая от ужаса, сдерживая жалкое, беспомощное «Не хочу!», рвущееся наружу стоном.

— Да, — горец присмотрелся к рунам, грубо нацарапанным на вкопанной в землю колоде. — Здесь написано: «Морфан, магор, похоронил здесь свою жену Радис и троих детей. По десять орков — за каждого!» Как звали твою тетку, Руско?

Гили сел на землю и глухо завыл. Не потому что так сильно любил свою тетку — он не узнал бы в лицо ни ее, ни мужа, если бы встретил. Гили плакал потому что рухнула его мечта об ужине и ночлеге. И еще потому что теперь он остался совсем-совсем один на всей земле. Он вдруг разом почувствовал, как он устал, как голоден и оборван… Ну, почему такая несправедливость случилась именно с ним? Разве мало того, что в Таргелионе он потерял всех? Если Валар есть на свете, то куда они смотрят?…

Эминдил пригладил пятерней волосы и куда-то исчез. Появился через пару минут, с горсткой мелкого хвороста в руках, с пучком можжевельника и полыни.

— Что же мне делать? — всхлипнул Гили. — Ой, что же мне теперь делать?

— Хороший вопрос, — Эминдил вырыл ножом маленькую ямку, сложил туда хворост. — Посмотри дальше. Это не единственная могила. Ты разве не будешь совершать возжигание? У вас не знают такого обычая?

Он ударил кресалом, протянул Гили дымящийся трут. Лицо оставалось спокойным. Он что, совсем без сердца?

Гили поджег костерок и раздул пламя. В свете дня оно было почти невидимым — только веточки и кусочки коры корчились и чернели. Гили и Эминдил бросили в огонь по веточке полыни и можжевельника. Дым побелел, закурился вихрями. Они молча сидели, пока костерок не прогорел.

Он не бессердечный, понял Гили. Просто на его памяти это уже не первая деревня-могила и не вторая.

— Зажигаем, — тихо сказал он. — Но ведь они не видят… Сидят в своей Благословенной Земле, а о том, что здесь творится — и знать не хотят…

— Это нужно не Валар. Не Ниэнне, не Намо… Это нам нужно, парень. Чтобы помнить — мы еще живы и кое-что можем.

— Ну, вот что, — вмешался Алдад, — возжигание — дело, конечно, богам угодное но тебе ж, Рыжий, нужно как-то дальше жить. Ты шел за мной от самого Гелиона, ел мой хлеб. Заплатить ты не можешь, родичей у тебя здесь нет. Поэтому думается мне так: ты проследуешь за мной до Амон Обел и там, на тинге, я объявлю тебя своим рабом.

Гили от потрясения и неожиданности не знал, что сказать — только головой тряхнул.

— Чего мотаешь башкой? — голос Алдада сделался жестким, глаза сузились. — Ты — что надо: смышленый, смирный — не бойся, к черной работе не приставлю. Будешь работать по дому, годика через три хорошо тебя женю. Мои рабы не бедствуют, не дрожи.

— Я свободнорожденный! — крикнул Гили.

— А чем докажешь? Кто здесь тебя знает? Не вздумай бежать сейчас — я объявлю, что купил тебя на востоке и положу награду тому, кто тебя отдаст.

— Ты кое о чем забыл, почтенный Алдад, — подал голос до сих пор молчавший Эминдил. — Морфан, которому через жену Руско приходится племянником — может статься, еще жив.

— Как бы не так. Он подался в Димбар, орков бить, и, наверняка давно уже сложил там кости. Я знаю, потому что прежде он ходил с нами. Думаешь, как он взял себе жену на востоке?

— Так ты все знал, — проговорил беоринг. — Знал и молчал, чтобы в нужный час Руско от потрясения не решился тебе возражать.

— Знал, — подбоченился торговец. — Ну и что?

— Ну и сука же ты, почтенный Алдад, — покачал головой Эминдил. — Ну и сука.

Все это время Гили потихоньку двигался к опушке.

— Стоять! — крикнул Алдад, заметив это движение. — А ты, горец, помолчи. Тебе он никто, ты всего лишь задурил ему голову болтовней об эльфах, которая ничего тебе не стоила. А я собираюсь дать ему верный кусок хлеба и крышу над головой. Чего ты здесь разеваешь рот? Что ты можешь ему дать? У тебя на лбу написано, что умрешь ты не в свой срок и скверной смертью, а парень — не вашей кости, он жить хочет. Что такое свобода? Посмотри на него, Гили: одна пара штанов, тощий плащик и меч за плечами. Сапоги носит в мешке, чтоб не побить до срока — новых-то взять негде. Одни красивые слова: честь, да верность. Сказки про эльфов — а чем эльфы ему заплатили за верную службу? Посмотри на моих рабов — хоть один из них, хоть раз был обделен едой? Хоть один оборван? Вынужден довольствоваться паршивым льном вместо сукна? Ходит босой? А ты предложи кому-нибудь из них такую свободу, какая есть у тебя. С голым задом. В кошеле — вошь в петле, с голоду повесилась. Ну, посмотри пацану в глаза и скажи, что ты можешь ему дать?

Эминдил посмотрел в глаза Гили. Впервые мальчик обратил внимание на то, какого они редкого цвета — темно-серые, как у младенца.

— Ничего, — сказал он. — Ничего, кроме свободы и своего заступничества.

— Ну, ты понял? — повернулся к Гили Алдад. — Перестань валять дурака и иди сюда.

— Нет! — крикнул Гили и кинулся в лес.

Двое — раб и охранник — погнались за ним, и оба упали: Эминдил швырнул им в ноги ножны от меча. Сам меч уже был в его левой руке: в быстром движении лезвие на миг предстало сверкающим колесом. Все шарахнулись в стороны, Алдад оказался отрезан от своих слуг. Поддев ногой, Эминдил подбросил ножны и поймал их правой рукой.

— Назад! — завопил второй охранник, натягивая лук и целясь из-за воза.

— Если ты хочешь остановить меня, — сказал Эминдил, перемещаясь так, чтобы солнце било стрелку в глаза, — то бери или выше или ниже; или в голову, или в сердце. Потому что в ином случае я все же доберусь сначала до уважаемого Алдада, а потом и до тебя.

— Не дури, — купец побледнел. Двое упавших поднялись с земли и ринулись на Эминдила, после короткой свалки картина выглядела так: один стоял на коленях, зажимая пальцами разбитый нос, второй лежал, оглушенный ударом плашмя. Эминдил отступал к лесу, прикрываясь Алдадом, у горла которого держал меч. Остальные стояли, растерянные.

— Я найду тебя… — тихо сказал купец. — Я и тебя найду, и мальчишку…

— Меня восемь лет не мог найти Саурон, — весело ответил горец. — А у тебя кишка тонка.

— Так ты и здесь будешь скрываться? — Алдад нехорошо засмеялся. — Опять без крова? Без семьи? Из-за какого-то паршивого мальчишки?

— А мне терять нечего, Алдад. Я нищий оборванец, в кошеле — вошь в петле, и Намо Судия уже охрип меня выкрикивать к себе в гости. И тебе нечем мне угрожать и нечего мне посулить. Ступай, Алдад, ищи в другом месте себе трэлей, — он оттолкнул купца и исчез в лесу, как его и не было.

Гили бежал даже тогда, когда уже дышать не мог, перестал чувствовать ноги, а ребра наоборот чувствовал так, словно вот-вот они хрустнут под напором раздутых легких. В горле его пересохло, пот заливал глаза. Наконец он споткнулся о корень и упал.

Постепенно восстановилось дыхание и сердце перестало рваться наружу. Гили встал на колени и осмотрелся.

Кругом был чужой, незнакомый лес. Свет, пробивающийся сквозь ветки, был уже красноватым — солнце опускалось. Гили не знал, что ему делать и куда идти.

Он побрел вперед, на запад. Дорога, насколько он помнил, шла вдоль реки — а потом, по словам обозников, следовало тоже свернуть на запад, к Амон Обел. Значит он, свернув сейчас, обойдет место тинга с юга. Его не возьмут и не объявят рабом — он это уже решил. Но куда идти? И что делать? Наняться к кому-нибудь?

Эминдил, подумал Гили. Он обещал заступничество — а где он сейчас? и что с ним? Его убили? Связали и волокут на суд? Из-за Гили — а он трусливо бежит прочь?

— Боягус, — сказал он сам себе сквозь зубы. — А ну, назад!

Он остановился. Потом повернулся и прошел назад до того места, где упал — это место обозначала смятая коленками трава. А где он бежал?

Идти по собственным следам было трудно. Да чаще Гили просто не мог различить своих следов. Вот тут содран мох — это он или что-то другое? А кем проломлены эти кусты? Он уже отчаялся было найти обратную дорогу, когда услышал тихий свист.

Горец сидел на дереве и спокойно наблюдал за Гилиными метаниями. Но паренек совсем на него не обиделся — потому что обрадовался сильнее:

— Эминдил!

Воин спрыгнул с ветки, мягко спружинив на носках, присев почти до земли.

— Пошел меня выручать, Руско? — спросил он, положив руку Гили на плечо. — Спасибо.

— Как ты меня нашел? — Гили вытер глаза, на которые навернулись было слезы.

— А тут и искать было нечего — ты наследил как стадо быков. Не бойся, почтенный Алдад и его охранники в лесу двумя руками собственный зад не отыщут.

— Так куда мы теперь?

— Отыщем ручеек и поедим. Ты хлеба прихватить догадался?

— Не…

— Какой же ты вояка после этого. Наверное, и ложку там оставил, а?

Гили не мог понять, шутит горец или нет. Говорил он безо всякой веселости.

— Как можно ложку бросить. Настоящий воин двух вещей не бросит: меча и ложки. У меня есть хлеб, пол-лепешки. Перекусим и пойдем.

— Куда? — безучастным голосом спросил Гили. Он вдруг вспомнил, что идти ему некуда и Эминдилу, по сути дела, тоже.

— На север, в приграничные поселения, к нашим. Ты ведь хочешь найти этого Морфана, своего единственного родича?

— Разве он там?

— Это, — Эминдил ткнул большим пальцем за спину, в ту сторону, где было заросшее пепелище, — стряслось больше пяти лет назад. Если Морфан еще не вернулся на свою землю, значит, он или не считает их отомщенными и до сих пор сражается, или погиб. Если он все еще в войске, наши должны о нем знать.

Гили, равнодушный ко всему, сидел на траве.

— Послушай, Руско, — Эминдил взял его за подбородок и посмотрел в глаза. — Я видел много таких могил, а одну сложил сам, забросал камнем своих друзей и родичей; своего отца. Поэтому считаю себя вправе сказать тебе: хватит хныкать. Мы почтили их память огнем, а теперь должны жить сами, чтобы наши враги горько проклинали тот час, когда вздумали наведаться сюда. Поэтому мы найдем воду, поедим и отправимся дальше, на север, где живут беоринги. Во всяком случае, так сделаю я, а ты волен оставаться здесь и сетовать на судьбу. Шевелись, Моргот бы тебя побрал!

И Гили начал «шевелиться». Почти перед самым закатом они вышли к речке («Тейглин», — уверенно сказал Эминдил). Зачерствевшую пресную лепешку съели на берегу, макая в воду, потом перешли на другой берег по притопленной гати, нашли полянку и легли спать. Утром они вышли на битую дорогу и зашагали на север, грызя на ходу корешки осоки. Дорога петляла между холмами и оврагами, и признаки жизни — коровьи лепешки и конские яблоки — на ней имелись; но, пока солнце не встало точно над головой, им не встретилось ни единой живой души, ни единого хутора или усадьбы. Потом они повстречали конный разъезд.

— С дороги, — сказал Эминдил, услышав далекий глухой топот копыт. Они отступили в придорожные заросли.

Всадников было шестеро, и у всех через плечо перекинуты разноцветные клетчатые шерстяные плащи. Мелкая желтая пыль курилась у ног лошадей, оседая на шерсти — отчего кони казались обутыми в светлые чулки.

— Эй! — Эминдил вышел на дорогу. — Добрая встреча, горцы.

Конники остановились.

— Добрая встреча, — ответил старший из них, бородатый смуглый здоровяк с заплетенными на висках тонкими косами и серебряной серьгой в левом ухе.

— Мы с товарищем ищем где переночевать, — Гили отметил, что теперь Эминдил говорил на талиска с горским произношением: твердые "х" и мягкие "р". — А также ищем Морфана, магора из Гремячей Пущи, потерявшего всю семью пять лет назад. Не знает ли его кто-то из вас?

— Морфан? У которого была жена с Востока? Рыжая? — второй горец, совсем молодой, с такими же косами и серьгой, но в плаще другого цвета, выехал чуть вперед, сдерживая пританцовывающего коня.

— Он! — обрадовался Гили, вмиг воспрянув духом. — Что с ним? Где он сейчас?

— В могиле, — юноша посмотрел на мальчика. — Ты, что ли, ему родственник?

— Последний, кто остался в семье, — Эминдил не стал вдаваться в подробности.

— Не повезло, — качнул головой молодой дортонионец.

Горец в красно-желто-коричневом плаще, бросив на Гили сочувственный взгляд, повернулся к Эминдилу.

— Слышишь, парень, — сказал он неприязненно. — У нас тебя за такие штучки живо подвесили бы вверх ногами, но мы в Бретиле, и потому я на первый раз попрошу тебя добром: сними диргол, на который ты не имеешь права. Только один человек может ходить в этих цветах, и ты бы не напялил их, если бы знал…

— Я знаю, — Эминдил протянул вперед правую руку, сжав кулак, и Гили от неожиданности раскрыл рот: на среднем пальце у его попутчика блестел перстень невиданной красоты — две змейки сражаются за корону.

— Я ношу эти цвета, потому что имею право их носить, Фин-Рован, — сказал Эминдил. — Ты узнал диргол — узнаешь и кольцо, и меч.

Гили остолбенел: Фин-Рован, здоровенный начальник горцев, спешился и опустился перед его спутником на колено. Его примеру последовали остальные.

— Ярн… — тихо сказал бородач. — Alayo! Как же долго мы тебя ждали…

— Встань, — Эминдил хлопнул горца по плечу. — А ты, Гили, закрой рот — муха залетит. Я не хочу, чтобы ты с таким глупым лицом показался моей матери — она женщина строгих правил.

В годы мира злые языки в Дортонионе говорили, что Эмельдир опоздала родиться и вышла замуж не за того брата.

Злые языки были где-то правы: Эмельдир действительно превосходно справилась бы с ролью правительницы — в мирные годы Дортониона, родись она на десять лет раньше и выйди замуж за Бреголаса. Но так уж вышло, так уж сложилась судьба, что ей пришлось править страной в военные времена. Мужчины и воины горели заживо на заставах в Анфауглит, погибали под мечами и стрелами северян в Ущелье Сириона, отражали первый удар северной армии, а кто-то должен был оборонять страну от банд орков, покатившихся через нее после того, как из Ард-Гален их прогнал огонь. Этим «кем-то» и стала Эмельдир, а больше, по сути дела, было некому.

Настоящей правительницей страны она оставалась ровно два месяца — пока остатки войска, которое привел ее муж из Ущелья Сириона, еще можно было считать армией, пока над замком Каргонд развевалось синее знамя с сосной и вереском. Потом она стала княгиней изгнанников.

Но и в этом положении ей удавалось сохранять значение и достоинство, ибо для девяти тысяч беженцев, покинувших страну, она оставалась правительницей, а эти беженцы в Бретиле стали немалой силой, поскольку держались вместе, в отличие от халадин, каждый из которых пупом Арды почитал свой хутор. Они с большей охотой шли служить на границу, нежели батрачить, а халадины легко уступали им честь гоняться по междуречью и предгорьям за орками. У них был большой опыт обращения с оружием, они умели держать строй и биться в любом числе; халадины тоже готовы были взять меч в руки, если шла речь об их полях и домах, но вот что делать с мечом дальше — они представляли себе слабо. Поэтому дружина Халдира как-то очень быстро запестрела клетчатыми плащами — и это были люди, уже давно забывшие все прочие ремесла, кроме войны, и крепко озлобленные на Север. Их воспитанниками и оруженосцами становились подросшие в Бретиле мальчишки, а иногда — и девчонки, у которых самым ярким воспоминанием детства остались горящие крыши родных домов. Эти, выучившись владеть оружием, становились не менее опасными бойцами, в которых недостаток опыта с лихвой искупала молодая дурь и презрение к смерти.

И все они готовы были идти куда угодно и делать что угодно по слову своей леди. Если не считать нарготрондской эльфийской дружины, под началом Эмельдир находилась самая значительная военная сила от Сириона на востоке до хребта Андрам на юге и моря на западе. Поэтому Эмельдир, ее конен, командир дортонионских отрядов, одноногий Брегор Мар-Роган (8), и ее аксанир, Фритур Мар-Кейрн, говорили в совете Халдира. Все это молодой горец, Белгар, объяснял Гили вечером, за крынкой простокваши и куском хлеба. Ему было одиннадцать, когда Эмельдир уводила женщин и детей на юг, и больше всего на свете он тогда сожалел, что вынужден вместе с бабами и малышней тащиться вслед за подводами, в то время как отец и брат остались под Кэллаганом, биться в дружине Барахира. Но своего первого врага он убил гораздо быстрее, чем думал: пройдя горными тропами, на беженцев напала банда орков, сабель в двести. Тогда-то Белгар и почувствовал впервые биение чужой жизни на конце своего клинка: пока взрослые, вскочив на возы, отбивались чем могли — мечами, стрелами, копьями, косами, цепами и оглоблями, — старшие мальчишки, забившись под воз с ножами, прикрывая собой самых маленьких, дорезали упавших врагов.

Мать Белгара, тяжелая в кости крючконосая смуглянка, устроила Гили вместе со своим сыном на чердаке. Паренька до красноты смущала полная достоинства почтительность, с которой обращалась к нему эта женщина — он понимал, что сам-то ничем не заслужил: на него просто перешло частью то восторженное почитание, которое вызывал у земляков Эминдил… Тьфу ты — не Эминдил, а Берен.

Встреченный ими разъезд был послан отыскать где-то на дорогах опасного разбойника и беглого мальчишку-раба. Рандир Фин-Рован, тот самый здоровяк, что командовал конниками, очень радовался, что не сразу начал вязать подозрительную парочку и не опозорил своего князя. По кратком размышлении Берен приказал никому не говорить, что он здесь. Потому весь разъезд сейчас находился в Бар-эн-Эрнит, — Берен не стал их отпускать, сказав, что в ближайшие два дня несколько вооруженных людей ему понадобятся, а слухов о своем появлении он не хочет.

Бар-эн-Эрнит, Дом Княгини, был даже не домом, а целым горским поселением к северу от Амон Обел. Собственно Дом Княгини там, конечно, был, но кроме него было еще с полтора десятка домов. Там же у горцев был свой тинг, где они решали дела, в которых не были замешаны халадин. Гили поначалу думал, что Берен первым делом объявится на этом тинге — но нет: он скрылся в доме матери, и слугам был отдан тот же приказ, что и конникам Рована — не болтать о возвращении князя.

Гили уже понял, что для горцев не болтать — это задание непосильное. По молчаливому Эминдилу нельзя было судить о народе князя Берена. Белгар явно мучился тем, что ему запрещено рассказывать о своем князе в поселении и в Бретиле — но зато он нашел подходящего слушателя в лице Гили, совершенно невежественного по части подвигов того человека, с которым он делил дорогу.

— …Саурон открыл тогда Горлиму злосчастному, что видел он не свою жену, а призрак, который сотворил для него Тху. И приказал он казнить беднягу, а в холмы к Тарн Аэлуин послал огромный отряд. Они сражались храбро — но врагов было слишком много; так и погибли Барахир, Барагунд, Белегунд, Дайруин и Радруин, Дагнир и Рагнор, Гилдор, Уртел, Артад и Хаталдир. Уцелел только ярнил Берен, потому как его в тот час в лагере не было…

— Бел, кончай языком зубы полоскать, — прикрикнула мать. — Посмотри, ночь на дворе! Завтра, клянусь Манну и Элберет, подниму до света!

…А в высоком деревянном доме, в это же самое время другой человек рассказывал ту же самую историю, и никто не прерывал его…

— …Жили-были два дурака, их имена все здесь знают, так что не буду повторять этих имен — скажу только, что один до беспамятства любил свою жену, а второй чужую, но она к тому времени была уже мертва, и давно, так что второй дурак был согласен на любую женщину, готовую одарить его своей лаской. И когда дураков послали разведать, что поделывают отряды Саурона, а заодно — добыть чего-нибудь съестного на двенадцать глоток, первый дурак уговорил второго заночевать по пути в его родной деревне, где осталась его жена, не успевшая или не захотевшая уйти… как и многие другие…

Дураки не знали, что в деревне живет доносчик, польстившийся на обещанное Сауроном золото и выследивший мужа, который изредка наведывался к женщине по ночам. Дураки не знали, что каратели стоят в ближайшем замке и ждут только сигнала. Первый дурак заночевал у своей жены, а второго приютила одна бойкая молодка. И на его счастье, доносчик не знал, что дураки на этот раз явились вдвоем: он следил только за домом женатого дурака.

А неженатый среди ночи вскочил с постели, напугав молодку, потому что приснился ему страшный сон. Приснилось ему замерзшее озеро Тарн Аэлуин, и стаи стервятников на деревьях по берегам — сытые, от обжорства еле волокущие крылья гнусные птицы. «Ты пришел, дурак!» — закричала одна из них. — «Поздно, слишком поздно!». И остальные подхватили: «Арк! Арк! Слишком поздно!» И его друг, первый дурак, весь в ранах, шел к нему по льду, оставляя кровавый след. «Я умер», — сказал он. — «А ты просыпайся, если хочешь жить и спасти остальных!» Тогда наш дурак подхватился, влез в одежду и взял меч — но уже и в самом деле было слишком поздно: деревню окружили каратели. И дураку ничего не осталось кроме как залезть в тайник под полом, откуда вел лаз наружу — надо думать, это лаз появился еще когда разбитная вдовушка была мужней женой, и наш дурак оказался далеко не первым, кого она туда отправляла. А дальше он всякого наслушался и насмотрелся, потому что его друга и оруженосца, первого дурака, пытали как раз неподалеку, в соседней хижине, выведывая, где скрывается отряд Барахира… А когда ничего от него не добились — взялись за его жену, и уж тут он не выдержал и рассказал все. Тогда ублюдки убили их обоих — и ничего не узнали про второго дурака, на которого теперь была вся надежда. Только он мог обогнать карательный отряд и предупредить своих… Но ведь для этого нужно было выбраться из деревни, а она все еще охранялась… Нашему дураку пришлось дожидаться ночи, и каратели обогнали его на целый день — диво ли, что он не успел, и, добежав до озера, увидел то же, что и во сне: десять изуродованных трупов и сотни сытых стервятников. И ничего не осталось дурачине, кроме как похоронить отца и братьев, и друзей, и верных слуг… Вот так это было, мама, и получается, что это я виновен в смерти отца. Я не мог остановить Горлима — слишком он помешался на своей Эйлинэль… но я мог его убить — и тогда не погибли бы отец и братья… Штука в том, что я не хотел ни убивать его, ни останавливать — ведь все равно мы не успевали в лагерь, надо было где-то скоротать ночь, и хотелось раз в полгода переночевать в постели… И почему именно с нами должно что-то случиться, и именно сегодня… Прости меня, эмил (9) — если сможешь…

— Простить? — тихо спросила Эмельдир. — Я не могу тебя простить, ибо прощают виноватых, а за что тебя винить? Этот несчастный все равно рано или поздно пришел бы к своей жене, и был бы схвачен — только ты бы тогда не уцелел, погиб вместе со всеми. Говоришь, нужно было его убить? Что ж, я рада, что мой сын не стал хладнокровным головорезом, готовым расправиться с человеком просто ради собственного спокойствия. Или ты хочешь, чтобы я назначила тебе искупление? Я не служу Скорбящей, я не Посвященная, а всего лишь твоя мать. И, по-моему, искупление ты сам себе назначил и избыл его. Я давно оплакала своего мужа, и уже сняла жалобу. Теперь же я просто радуюсь, что мой сын жив и вернулся ко мне.

— Это ненадолго, эмил.

— Знаю, хиньо. Ты не можешь не вернуться. Не можешь не сражаться. Даже здесь — как пришел, так сразу нашумел. Халдир требует объяснений — что это за горец шастает по дорогам и помогает рабам бежать. Не позже чем в три дня мы должны будем собрать общий тинг.

— Ну, меня уже здесь не будет.

— Куда ты собрался?

— В Нарготронд. Мне нужно сказать государю Финроду то, что я сейчас скажу тебе… Вам.

Дверь открылась, и с поклоном вошли двое — оба седоватые, длинноусые, один — на деревянной ноге. Оба, глядя на Берена, застыли в дверях, не веря своим глазам. Он первый разрешил неловкое молчание, быстро встав из-за стола и подойдя к ним с объятием.

— Ярнил, — одноногий положил руки ему на плечи, вглядываясь в лицо. — А ты поседел…

— Знаю, Брегор… Да и ты изменился с нашей последней встречи.

— Да, тогда вторая нога была при мне…

— Садись, Брегор. Садись и ты, почтенный Кейрн. Не будем тратить время на слова.

— Ярнил, отчего вестник не сказал мне… — начал было аксанир, но Берен перебил его:

— Оттого что я не велел. Не будет пира встречи, друзья, не будет торжества — я уеду, как и приехал, тайно.

— Ничего себе тайно! Амон Обел гудит, как растревоженный улей: горцы отнимают трэлей у халадинских купцов.

— Это — свободнорожденный мальчик, — нахмурился Берен. — Алдад хотел сделать его рабом против закона.

— А стоит ли он того, чтобы нам ссориться с Халдиром? Ты знаешь, как он прислушивается к этому торгашу?

— Через таких, как этот торгаш, проникает к нам Моргот, — тихо и зло сказал Берен.

— Ты готов обвинить его, ярн? У тебя есть доказательства…

— Я не о том, о чем ты, Кейрн. — Берен поднял руку. — Нет, я не думаю, что Алдад — соглядатай Моргота. Но ради собственной выгоды он готов пойти против совести. Если кто и приведет к нам Моргота — то такие как он. А мы и сами того не заметим.

— Они могли убить тебя, ярн — проворчал Брегор. — Ради паршивого мальчишки…

— Да, ради паршивого мальчишки! — Берен стукнул ладонью по столу. — Я десять лет дрался ради таких, как он, паршивых мальчишек. Равно как ради паршивых баб и паршивых стариков со старухами. И намерен драться ради них дальше, потому что там, за горами, таких паршивых еще до хрена. Если не имеет смысл драться из-за этого мальчишки — то почему имеет смысл драться из-за тех? Если не стоит драться с поганым торгашом, готовым всех объявить своими трэлями — то почему стоит драться с Морготом, который делает то же самое? Хэлди Брегор, или ты со мной везде — или прости, что мы тебя потревожили.

Он обвел глазами всех присутствующих, и склонил голову.

— Я был резок. Простите. Брегор, Фритур, вы старше и мудрее. И один, без вас, я ничего не смогу. Как и раньше не мог. Но даже если я буду один — я вернусь и буду биться за них. Потому что я голодал — и они давали мне хлеб. Я замерзал — и они давали мне кров, я был оборван — и получал одежду, был ранен — и меня выхаживали, хотя за помощь мне орки могли убить всю деревню. Я не могу их бросить. Хэлдайн, эмил, вы знаете, что там, за горами, уже три года каждый обязан остригать волосы? Каждый из беорвейн (10). И тебе, мама, пришлось бы, и тебе, почтенный Фритур… И мне пришлось однажды… — Берен потер ладонью загривок. — Я ненавижу таких как Алдад.

Некоторое время все потрясенно молчал, осознавая унижение, которому Берен подвергал себя, притворяясь рабом.

— Ярнил, — сказал наконец Фритур. — По твоим глазам я вижу, что ты вернулся не просто так. И не просто так созвал нас сюда тайно. Это нечто гораздо более важное, чем возможная распря с халадин — говори же, мы слушаем и более не будем перебивать. Прости нас, стариков — мы помним тебя еще юношей, весьма разумным, но сверх того — страстным. Мы еще не привыкли к мысли о том, что ты — мужчина, наш повелитель, и что мы должны принести тебе беор.

— Погоди говорить о беоре, пока не знаешь всего, мудрый Фритур. — Берен налил себе медового взвара, чтобы промочить горло перед долгой речью. — Отец сказал как-то, что самое лучшее, что может сделать вождь, бессильный спасти свой народ — это умереть за него. Пока у меня не было надежды, я тоже так думал. Но теперь надежда есть. Мы можем вернуть себе Дортонион. Если мы окажемся способны на одно, настоящее усилие — мы вернем Дортонион.

— На что же ты полагаешь свою надежду, сын? — спросила Эмельдир.

— Следующей весной Саурон нападет на Хитлум. Он подставит спину, и, будь я проклят, мы в нее ударим. Мало кто бывает таким беззащитным как облачающийся в доспехи воин; армия на марше — то же самое. Я знаю, мы привыкли считать честным открытый бой, но… мы не сможем его дать. А сдаваться без боя я не намерен.

— Какой же будет армия у Саурона? — спокойно спросила Эмельдир.

— Я полагаю, двадцать пять-тридцать тысяч копий, — встретил ее взгляд Берен.

— Это невозможно, — Брегор сгорбился. — Ярн, даже нежданным ударом в спину такую армию не разбить. Ты еще не знаешь, как мы здесь живем, так я тебе скажу: мы не можем держать свое войско. Шесть лет тому, когда Тху взял Тол-Сирион, новая орда гламхот прокатилась через эти земли — и с тех пор они нам не дают покоя. Года не проходит, чтобы не сожгли посевы, не угнали несколько стад, не вырезали село-другое — а ведь мы держим границу, ярн, держим как можем; нам помогают эльфы Государя и эльфы короля Тингола, но их, сволочей, слишком много… Я тебе скажу, сколько мы можем выставить оружно: три тысячи. Из них, может быть, четыре сотни — верхами. Все.

— А что с теми, кто служит князю Маэдросу? Сколько их, как они обучены?

— Говорят — три-четыре тысячи, — сказал Фритур. — Вооружены и одеты в доспех за нолдорский счет. Но они не могут оставить князя Маэдроса, ярн. Это было бы бесчестно. Он дал нам приют, пищу и кров, когда орки осаждали Амон-Химринг. Нельзя оставлять его прикрывать Аглон без нас.

— Если мы добьемся своего, у него пропадет надобность в защите Аглона, — Берен понимал всю слабость своего довода.

— А если нет? — нахмурился Фритур.

Берен потер лоб и взъерошил волосы.

— Я должен попросить совета у государя Финрода. Завтра мы поедем к нему — я, ты, Брегор, и те фэрривейн, что встретили меня. Без его помощи все равно ничего не выйдет. Я должен, если это возможно, встретиться с князем Хадором и с самим Государем Фингоном.

— Хадор убит, — сказал Брегор. — Погиб при Эйтель Сирион.

— Память и слава, — сказал Берен. — Тогда с Галдором Высоким…

— И Галдор погиб, — покачала головой Эмельдир. — Хурин теперь княжит в Хитлуме. Морвен вышла за него замуж.

— Морвен? — изумился Берен. — Наша Морвен? Хэльгавен? Она же… Ей…

— Восемнадцать, — улыбнулась Эмельдир. — Уже восемнадцать, сын мой.

— Давно они?…

— Год тому, хотя они узнали друг друга раньше. Хурину тогда было пятнадцать. Вскоре после этого напали орки… Хурин и Хуор пропали без вести, все думали — убиты, но через год они вернулись, и оба молчат — откуда.

— Ходят слухи, что из Гондолина, — вставил Брегор. — Но наверняка никто ничего не знает.

— Хурин посватался к ней сразу после возвращения, а я была свадебной матерью, потому что Урвен мы до Бретиля так и не довезли: ее, бедняжку, ранило отравленной стрелой. Морвен или на сносях, или уже родила. А твой дружок Роуэн женился на дочери Гортона.

— На которой? На Лит-Красноперке? Этой тощей?

— Ну, она не такая уж и тощая теперь, — улыбнулся в усы Фритур.

— Но чтобы Роуэн? Женился? Где-то дракон подох, не иначе…

— Говорят, что Фарамир застал его со своей дочерью в таком положении, что Роуэну оставалось только жениться — или распрощаться с тем, что отличает мужчину от женщины.

— Да, Гортон всегда был скор на руку… — Берен снова по старой привычке запустил пятерню в волосы надо лбом, пригладил их, на миг придавая видимость порядка. — Итак, хэлдайн, тинга собирать не нужно. Пусть как можно меньше народу знает, что я здесь. Откуда-то протекает водичка, и течет она к Саурону, а я хочу подольше оставаться для него мертвым. Я уже связал словом тех, кто подобрал меня на дороге — а свой диргол оставлю тебе, матушка. Берен Беоринг появится на земле своего отца — а здесь пусть странствует Эминдил Безродный.

— Как хорошо соткано, — Эмельдир приняла от него плащ, разгладила руками тонкую шерсть. — И кто же эта девушка, сынок?

Берен помедлил — а потом решил: чего, собственно, тянуть, если рано или поздно до Бретиля все равно дойдет…

— Лютиэн, дочь короля Тингола…

Все застыли. Брегор от изумления приоткрыл рот.

— Меня занесло через Завесу Мелиан в Нелдорет, сам не знаю как… Там я встретился с Лютиэн Тинувиэль, мы полюбили друг друга и дали друг другу слово…

Эмельдир села, комкая край диргола, не зная, что и говорить. Наконец произнесла:

— Скажи, что это неправда. Что это одна из твоих бессердечных шуток.

— Это правда, эмил.

Эмельдир снова надолго замолчала. Конены сидели ни в тех ни в этих.

— И в мыслях у меня не было никогда войти в родство к такому высокому эльфийскому владыке, — сказала наконец княгиня. — Сомневаюсь, что и Тингол собирался с нами породниться. Так ты посватался к ней?

— Можно и так сказать… У эльфов нет обычая запрещать женщине избирать себе мужа… Мы с Лютиэн — муж и жена перед ликом Единого.

Фритур взялся за голову.

— И что же Тингол ответил на твое сватовство, ярн? Благословил ли он ваш брак?

— Он послал меня к Морготу, хэлдайн. И мне придется идти.

— Если это все-таки шутка, Берен, то из рук вон плохая.

— Какие тут шутки, матушка… Тингол потребовал Сильмарилл за руку своей дочери. Я обещал его принести. Значит, пойду за ним к Морготу.

Эмельдир снова долго сидела молча.

— Тебе мало было врагов по ту сторону гор? — спросила она наконец. — Ты делаешь их и по эту? Могущественных врагов, Берен… Тингол, а следом — и сыновья Феанора… Теперь понятно, отчего ты не испугался вражды с Халмиром — что тебе теперь какой-то Халмир… Ответь, хиньо (11), — тебя никогда не волновали обычные девушки и женщины? Смертные, незамужние или на худой конец вдовые? Почему из всех юбок на свете ты обязательно выбираешь ту, из-за которой можно лишиться головы?!

— Неправда твоя, матушка. Ту, из-за которой стоит лишиться головы.

— Я надеялась, что ты останешься со мной хоть на какое-то время… Надеялась, что возьмешь себе жену, а я успею приласкать внуков…

— …Прежде чем я уйду на север, а вскоре — и на Запад? Темные времена настали, и очень многим женщинам так и не придется приласкать внуков. Смирись, мать. Ведь ты смирилась бы, если бы я так и не вернулся…

— Но ты же вернулся! И, получается, вернулся лишь затем, чтобы рассказать, какую опрометчивую и безрассудную клятву ты принес. Ты говоришь о наступлении Саурона на Хитлум — и затеваешь ссору с эльфийским государем, дружба с которым нам нужна едва ли не больше всего. Ты знаешь, что он может приказать нам покинуть Бретиль, потому что это его земли? Почему каждый раз, когда ты вспоминаешь, что есть у тебя между ног, ты забываешь, что есть у тебя на плечах?

— Матушка, — тихо сказал Берен, и Брегор вспомнил, что его тезка, Брегор Бешеный, дед Берена, точно так же говорил тихо в тот миг, когда готов был убить; и что Барахир Справедливый тоже понижал голос, когда бывал задет. В юности Берен был больше похож на деда — сделали его походим на отца годы лишений?

— Матушка, не нужно так. Если бы не она — я, может статься, не донес бы свою весть. Я был безумен и беспамятен как зверь. Она вернула мне жизнь и разум, я люблю ее и получу у Тингола ее руку либо погибну. Больше я об этом говорить не желаю. Если вы ответите мне отказом, у меня будет только одна просьба: не разглашать тайны.

И снова все замолчали. Потом Эмельдир поднялась.

— Что ж, быть посему, — сказала она. — Ты упрям, как твой отец и оба твоих деда — по меньшей мере тебе хватит гордости не повернуть назад. Дай мне свои руки, сынок…

Утро третьего дня застало их на границе Талат Дирнен. День был пасмурный, моросил мелкий частый дождь. Гили, до предела утомленный скачкой, вдобавок еще и мерз.

— Все, ярн, — Рандир Фин-Рован остановил коня. — Дальше ехать нельзя. Здесь без разговоров: одна стрела под ноги, другая — точно в горло.

— Бывает, что и в глаз, — заметил Брандир Фин-Роган, сын Брегора.

— Чтоб шкуру не попортить? — усмехнулся Берен.

Горцы хохотнули. Гили попытался улыбнуться. В присутствии этих невозмутимых мужчин он еще отчаянней трусил. Когда Берен спросил, хочет ли Гили сопровождать его к Талат Дирнен в качестве слуги и оруженосца, Гили, не раздумывая, ответил «Да» — так ему хотелось увидеть эльфов, а самой большой и неизбывной надеждой было попасть в их тайный город и увидеть Короля. А вот теперь он боялся, что их не узнают и расстреляют, и клял себя за опрометчивое решение.

— Как вы думаете, нас заметили?

— Давно заметили, господин.

— Тогда не переходите границу. Останавливайтесь здесь и ждите меня. Ждите… три дня. Если не появлюсь — возвращайтесь и скажите госпоже Эмельдир, что… я был неправ.

— Лорд, — Брегор протянул руку, но так и не решился взять Берена за плечо. — Вардой тебя прошу, не езди. Какими глазами я посмотрю твоей матери в лицо, если ты не вернешься? Дождись короля Финрода в Бретиле, он наезжает примерно раз в месяц.

— Нет, Брегор. Я выбрал.

Берен спешился и передал поводья Гили.

— У меня будет неописуемо дурацкий вид. Надеюсь, мои вассалы, никто из вас не станет смеяться надо мной. Cuio nin, mellyn!

— Cuinah, earn (12).

Берен развернулся и зашагал по высокой, до бедер, мокрой траве, которую никогда не тревожили ни табуны, ни стада. Осевшая на ней морось осыпалась брызгами. Сердце бухало. После скачки идти было приятно — он успел порядком отвыкнуть от верховой езды — но через две сотни шагов пришлось перевести дыхание.

— Особенно будет глупо, Дагмор, если меня и не застрелят, и не пропустят, — сказал он себе под нос. — Если буду целый день стоять как дурак и орать: не стреляйте, мол, я Берен сын Барахира… В Дориате хоть собственные подданные в затылок не дышали.

Он глубоко вздохнул и пошел дальше, и тут ему пришла в голову мысль запеть. Может быть, его примут за безумца — но уж никак не примут за врага.

Он вспомнил, как танцевала на поляне Лютиэн — и, вскинув руки, начал щелкать пальцами, отбивая нехитрый ритм дорожной песни. Слова рождались сами собой.

Паденьем камня рожден обвал,

И я один бреду в лунном свете,

Среди мерцанья бессчетных звезд

Над той землей, где я сердце утратил

Терновник ветви над луной

Печальной аркой переплел

Я гибну без тебя…

Я гибну без тебя!!!

Забыл я путь в родимый край,

Затерянный в ночи -

Я грежу о тебе…

А вздохи в сумрачных долинах -

Как эхо песен древних, длинных,

И что ни песня — о тебе,

Каждый шаг мой — о тебе!

Что ни шаг, что ни звезда -

Песок иссохшего потока

Как давно?

За цепью Синих Гор была

Страна великих королей.

Столицы их лежат в руинах

И ветер воет средь камней.

И вот вся наша жизнь,

И вся цена людских стремлений.

Я назову весь мир тюрьмой,

Коль станешь ты чужой женой -

Но стены мира упадут,

Ты только закричи…

Я грежу о тебе.

И что вся жизнь моя?

Тоска и одиночество.

Все богатства мира,

Все, что видел я -

Ничто без тебя.

Свобода — это плеть,

Победа — это смерть

Без тебя…

Паденьем камня рожден обвал,

И я один бреду в лунном свете,

Среди мерцанья бессчетных звезд

Над той землей, где я сердце утратил

Терновник ветви над луной

Печальной аркой переплел

Я гибну без тебя…

Я гибну без тебя!!!

Вот двери сердца моего,

а вот тебе ключи.

Забыл я путь в родимый край,

Затерянный в ночи;

И стены мира упадут — ты только закричи…

Я грежу о тебе…

Я грежу о тебе.

Едва песня окончилась, пришлось остановиться: стрела, по высокой дуге поднявшись в небо, вонзилась в землю на расстоянии двух саженей справа, полностью исчезнув в траве.

— Daro! (13) — донеслось откуда-то издалека.

Подняв правую руку с кольцом Фелагунда, Берен крикнул в сторону подлеска в ста шагах от него:

— Im Beren no-Barahir! Cermin govadeth men aran Finrod! (14)

Не дождавшись ответа, он сделал еще несколько шагов вперед. Ноги стали какими-то неуклюжими, в животе заныло. Насколько все-таки проще идти на видимого, пусть даже многочисленного и страшного, противника…

— Avo im deginag! — Берен раскинул руки. — Dernin! (15)

Он застыл на месте, подняв вверх руку. Жаль, что день такой пасмурный — на солнце кольцо сияло бы что твоя звезда.

— Govado, mellyn! (16) — крикнул он, размышляя, сколько еще придется драть глотку прежде чем друзья соизволят подойти.

К его удивлению, из подлеска сразу же вышли двое. Один держал в руках лук с наложенной стрелой, второй вытащил меч из заплечных ножен.

— Я — Берен, сын Барахира, — повторил он, когда пограничники приблизились. — Мне нужно попасть в Нарготронд, к королю Фелагунду. Очень важно для всех: для него, для вас, для меня.

— Они? — спросил эльф с луком, кивнув в сторону его спутников.

— Они будут ждать меня здесь, не переходя границы.

Эльф взял руку Берена, рассмотрел кольцо.

— Идем, — сказал он. — Я — Дирхавель.

— Я — Бронвегир, — сказал второй. — Сейчас тебе подведут лошадь и завяжут глаза. Не пытайся снять повязку, пока тебе не позволят. Если тебе что-то будет нужно — проси.

Большую часть времени они ехали неутомительной мелкой рысью. Сначала морось сменилась редкими, но крупными каплями, по звукам и запаху Берен почувствовал, что они едут через лиственный лес. Потом они въехали в ущелье, где шумел ручей; пересекли его и какое-то время петляли по склонам и долинам, после чего оказались в пещере или туннеле, прорытом водой. Миновав это пустое, гулкое место, долго ехали по речке, по бабки в воде. Склон стал круче, лошади пошли шагом. Наконец, они снова оказались в ущелье, которое привело их ко второй пещере — еще более гулкой и темной, чем первая. Здесь было много народу; сколько именно — определить не удавалось: слишком шумное эхо. Несколько раз на пути эльфы перебрасывались парой слов с другими дозорными. Никто не интересовался, кого везут с завязанными глазами, никто не заводил бесполезных разговоров. Именно в пещере их в последний раз остановили, и Берену разрешили снять повязку.

Пещера была чем-то вроде кордегардии. Дирхавель провел Берена к начальнику стражи, и тут горцу повезло: этим начальником был Эленихир, знакомый по Ущелью Сириона. Берена он узнал в лицо, хотя с тех пор горец здорово изменился. Выслушав его просьбу, лично проводил в гостевые покои и пообещал устроить встречу с королем сегодня же.

Вдоль стены шел каменный выступ, распространявший по комнате тепло. Берен разложил на нем мокрый плащ, пододвинул стул с повешенной на спинке курткой, поставил под него сапоги, лег на застеленную кровать и уснул как сурок. Торопиться было некуда: эльфы крайне редко, только если время действительно поджимало, принимали гостей и гонцов прямо с дороги, не дав им прежде отдохнуть, отмыться и подкрепиться.

Когда Берен проснулся, чутье подсказало ему, что он находится довольно глубоко под землей, а на земле уже предзакатная пора. В зале королевского совета он в этом убедился: небо, видное из окна в куполе, отливало червонным золотом.

После великолепия Менегрота аула Нарготронда казалась скромной. Не сразу Берен заметил, что ступает по мозаике из опалов, гранатов и бирюзы.

Он шел по широкому проходу, прорезанному меж поднимающихся к стенам ярусов. В конце прохода лежал полукруг, где были расставлены кресла. Из них сейчас занятым было лишь одно: то, что в середине, как раз напротив прохода.

Выпрямившись, вложив все достоинство в каждое свое движение, Берен подошел к этому креслу и преклонил колено перед высоким эльфом в длинных, цельнотканых королевских одеждах и с серебряной короной на золотистых, буйных волосах.

— A laita, Findarato Ingoldo Atandil! Я, Берен, сын Барахира, пришел вернуть тебе твое кольцо, данное моему отцу в Болотах Сереха десять лет назад. Я в беде и прошу у тебя совета и помощи.

— Здравствуй, Берен, — ответил король. — Я помню и Барахира, и тебя, и кольцо, и слова, в залог которых оно было дано. Оставь его себе и раздели с нами ужин.

Работа находилась в завершающей стадии: мрамор обрабатывали тончайшим алмазным порошком, доводя до атласной гладкости. Плечи, руки, спина, лицо и одна грудь каменной женщины уже матово поблескивали, остальное ждало своей очереди. Берен всмотрелся в мраморные черты красавицы, единственной одеждой которой были ее волосы. Когда он входил в мастерскую, фигура — со спины — была первым, что он увидел, и сердце болезненно стукнуло: во всем своем совершенстве перед ним стояла Лютиэн. Но, увидев лицо статуи, он успокоился: ничего общего с дочерью Тингола эта эльфийка не имела.

Личные покои Финрода были в первую очередь мастерской, потому что Финрод был в первую очередь Мастером. На верстаке и на полках стояли алебастровые изваяния, послужившие для статуи прообразом, те или иные черты ее проглядывали в гипсовых осколках, сваленных в ящик для мусора. Казалось, что статуя изваяна на одном дыхании — но множество этих изображений были свидетелями долгих раздумий и тяжелого труда. Прорабатывалась каждая мелочь: завиток волос, поворот головы, положение рук…

Другая половина комнаты предназначалась для жилья. Берен в очередной раз попытался определить отношение эльфов к богатству и роскоши. Здесь были вещи, стоимости которых он не мог даже представить себе — например, ореховый стол с крышкой из гладкой, в дюйм толщиной обсидиановой плиты, внутри которой, наверное, сам Аулэ нарисовал немыслимую картину: диковинные деревья, взволнованное море и облака… Кресла с резными спинками, золотой письменный прибор — нолдор любили золото главным образом за легкость в обработке… Прибор для заварки квенилас — драгоценная белая оссириандская глина, что ценилась дороже серебра… Да, здесь было много вещей дорогих и даже бесценных, но не было предметов, совершенно ненужных, занимающих место не потому что они радуют глаз или облегчают жизнь, а потому что вместо одной перины лучше иметь две, а вместо двух подушек — четыре.

Это было присуще не только Финроду, но и всем эльфам: отлично умея сделать свою жизнь настолько легкой и удобной, насколько это вообще возможно, они не отягощали ее ненужными вещами, и, когда наступал час, не задумываясь, бросали все эти радости, меняя их на жестокие лишения и риск. И никто ни разу не слышал от эльфа хотя бы единого слова жалобы или упрека. Эльфы не роптали на судьбу — то ли, в отличие от людей, не находили в этом облегчения, то ли считали ниже своего достоинства.

Финрод появился бесшумно — а может быть, уже давно вошел, и тихо сидел в кресле, не мешая Берену разглядывать висящее на стене оружие — точнее, один из мечей, подвешенный как раз под гербовым щитом: короткий, широкий, что твоя лопата, совсем непохожий на расположенные рядом изящные эльфийские клинки — из бронзы, а не из стали, без эфеса, без украшений, рукоять плотно обмотана засаленным кожаным шнурком. Берен знал, чей это был меч, и знал, что Финрод пристроил его здесь, потому что это был клинок достойный, хотя и неказистый, и сейчас в настоящий бой не годный…

Он обернулся — и заметил короля.

— Прости, государь… — Берен смутился. — Я… засмотрелся тут. Есть на что посмотреть…

Финрод был в той же одежде, что и в зале совета, и в трапезной — только уже без цельнотканой накидки, без украшений и без обуви: во внутренних покоях, застеленных коврами и циновками, эльфы ходили босиком.

— Садись, — король показал на кресло у камина. — Ты сказал, что хочешь совета и помощи. Рассказывай.

И Берен начал рассказывать, во многом повторяя то, что было рассказано Эмельдир и вождям, но многое и прибавляя — потому что ряд вещей ни Брегору с Фритуром, ни матери рассказать было нельзя.

— Как ни дико то, что я сейчас скажу, Король, но это правда. Самое страшное началось тогда, когда они перестали нас убивать. Шесть лет бесчинствовали орки, а потом появились эти… Сами себя они называют рыцарями Аст-Ахэ, по-простому их зовут черными рыцарями. Они начали защищать людей. Вешали особенно распоясавшихся орков, бесчинных мытарей… Все то, что раньше делал я. Есть даже женщины — лечат людей и скотину, пробуют учить грамоте. Тех, кто согласен учиться у них, освобождают от рабской доли. И среди них… Среди них есть дети, которых восемь-десять лет назад забирали в Ангамандо. Понимаешь, их ведь отбирали у матерей насильно — мы думали, что их там чуть ли не заживо едят… А они возвращаются — красивые, статные, в хороших доспехах и черном платье… Вот прихожу я, узнаю, что орочий отряд выгреб весь запас в деревне и обрек всех на голодную смерть — догоняю гадов, отправляю на тот свет и возвращаю людям отобранное; и они потом трясутся от страха — сожгут их деревню или нет, и если сожгут, то вместе с ними или так. А вот приходят они, делают то же самое — и люди спят спокойно. Их мало, десятка три, не больше, на весь Дортонион — но они ведут себя так, словно за ними сила. И я не знал, что с ними делать. Их было трудно убивать. Не только потому что они хорошие бойцы. Я убивал орков — и люди стояли за меня горой, я убивал этих — и терял людей так же верно, как если бы их угоняли на север… Тянулось это с год, и однажды я решил…

Берен запнулся.

— Решил отправиться туда, где они обычно живут, бросить вызов и умереть? — спросил Финрод.

— Ты благороден, мой король. Нет, я решил иное. Решил проникнуть в Минас-Моркрист и перебить столько из них при этом, сколько смогу. Но, пробравшись в замок, я встретил человека, который объяснил мне, что к чему… Он — один из моих коненов, уставших жить в страхе и унижении… — Берен рассказал всю историю подробно, потому что не собирался скрывать и дальнейшего; не упомянул он лишь имени Мэрдигана.

— …Как только он сказал это, у меня словно в голове все встало на место. Все разрозненные сведения соединились — как на нолдорских коврах-загадках внимательный глаз видит картины в сплетении линий. Весна, Хитлум… Вот, почему они перестали убивать нас. Моргот и Саурон играют в горячку и смерть. Человек, который видит смерть, готов смириться с горячкой. Все стерво, терзавшее нас десять лет, Саурон поведет на Хитлум, а к нам придут добрые рыцари Моргота. Дети нашего народа, ставшие оборотнями.

Финрод помолчал, обдумывая его слова, потом попросил:

— Рассказывай дальше.

Берен проследил его взгляд, наверняка отметивший и рубцы на запястьях, и серебряную пряжку — цветок нифредила на плече. Что ж, он и не собирался ничего скрывать от своего короля.

— Государь, после того, что я тебе расскажу, ты можешь забрать свою клятву назад и выгнать меня взашей, но скрывать это от тебя я не могу и не хочу, ибо ты не чужой и мне, и…

Берен рассказывал про свои странствия, про Дориат, про заточение и встречу с Лютиэн, про свое внезапно вспыхнувшее чувство и ее ответный порыв, про сватовство и безумное требование Тингола… Финрод слушал с непроницаемым лицом, и Берен умолк, не зная, что говорить дальше.

Тишина воцарилась невыносимая.

— И ты поклялся принести Сильмарилл? — спросил наконец Финрод.

— Пообещал. Не спрашивай, почему, государь. Я обещал бы выкрасть звезду с неба, лишь бы получить хоть тень надежды… Стоя над могилой отца, я поклялся мстить, пока не дойду до врат Ангбанда, и если мне судьба до них дойти — то почему бы и не принести Сильмарилл, а если судьба погибнуть — то… без нее не жить.

— Даже так?

— Даже так. Финрод, государь мой, мне больно уже от того, что я ее не вижу. Закрываю глаза — она передо мной; засыпаю — и слышу ее голос. Это, наверное, похоже на то, что испытали вы, когда погасли Деревья. Это… — горло сдавила судорога рыдания.

— …Невыносимо, — подсказал Фелагунд.

Слезы навернулись — жгучие, перехватившие дыхание. Недостойные мужчины… И — неостановимые. Одну-две предательские капли можно было бы смахнуть, прикинувшись, будто стискиваешь пальцами виски, унимая головную боль. Но этих капель было гораздо больше. Берен отодвинул стул, отошел к оконному проему, подставил лицо ветру, вцепившись в мраморную резьбу колонны, кусая костяшки пальцев. Успокоиться удалось через минуту. Все это время он чувствовал спиной взгляд Финрода.

— Прости, король мой Ном, — сказал он, возвращаясь к столу. — Как я уже сказал, я готов освободить тебя от твоей клятвы. Я нажил себе недруга — короля Тингола, и не хочу, чтобы ты с ним ссорился. Я рассказал тебе то, что велит мне долг. Надеюсь, в делах войны мы будем союзниками, ведь речь идет о твоих владениях… — Берен понимал, что несет чепуху, но не знал, как остановиться.

— Берен, — мягко прервал его Фелагунд. — Слово эльфийского короля — это слово эльфийского короля, не больше и не меньше. Тысячи эльфов доверяют мне именно потому что я не привык забывать о своих словах. И не собираюсь начинать с тебя, пусть даже ты это мне великодушно позволишь. Ты нажил себе недругов куда более опасных, чем Тингол. Во-первых, Моргота, во-вторых, сыновей Феанора. Келегорм и Куруфин после Дагор Браголлах живут здесь — ради их прежней дружбы с Аэгнором и Ангродом я дал им и их народу приют. Ты знал об этом?

Берен покачал головой.

— Так я и в твой город бросил камень раздора, — сказал он. — Теперь я вижу, что лучше бы мне уйти.

— Не вздумай, — сказал Финрод. — Не делай меня клятвопреступником.

— Ты не клялся из-за меня входить во вражду с родичами.

— Посмотри на меня.

Берен поднял глаза.

— Я вспоминаю тебя юношей, — тихо сказал Финрод. — И тот день, в болотах Сереха, когда я уже не надеялся пробиться к Ангродовым Гатям и ждал только смерти. Больше нее я боялся лишь плена. Я слышал голоса из-за протоки: «Того, с арфой и факелом в гербе — брать живым!». Друзья советовали мне снять нарамник, чтобы в битве оказаться неразличимым. Я не мог. Я приготовился к худшему, как вдруг услышал дрожь земли под копытами и юный голос крикнул клич: «Райадариан!» (18). И сотня других голосов подхватила его, и меч сверкнул на солнце — а потом опустился на чей-то шлем, и конь юноши проломился сквозь ряды врагов, а за ним скакали другие, пробивая нам путь к отступлению из гиблого места… Ты случайно не помнишь, кто был этот молодой воин?

Берен смутился до красноты.

— Я сделал не больше, чем велел мне долг твоего вассала и сына своего отца.

— Ты сделал все, что мог, и клянусь, Берен — я сделаю все, что могу. Не больше и не меньше. Ты понимаешь, какие силы разбудил? Помянуть Сильмариллы, пожелать их — значит прикоснуться к проклятию. Тингол призывал лавину на твою голову, но вызвал — на свою. Я знаю, и ты знаешь, что его клятва — всего лишь способ послать тебя на верную гибель. Но слово был сказано, и его не вернуть.

Финрод вздохнул, поиграл заточенным гусиным пером, потом легко, как дротик, бросил его на стол.

— В свете Дерев все виделось таким, каким оно есть, — сказал он. — И Сильмариллы сохранили этот свет. Я верю, что проклятие снимет тот, кто пожелает Сильмариллы не для себя. Кто готов будет от них отказаться. Я давно ждал, когда появится такой эльф или человек. Это время испытаний не только для тебя — для всех нас.

Огонь в камине догорал. Финрод взял с полки небольшую, изящную бронзовую жаровню, отлитую явно гномами, маленьким совком насыпал в нее углей из камина, добавил щепок — те занялись пламенем.

— Государь, я хочу спросить тебя… Пообещай мне, что расскажешь.

— Хорошо, — не сразу ответил Финрод. — Я даю тебе слово. О чем ты хочешь знать?

— О Морготе. Мелькоре. О том, каким он был. Ты ведь встречался с ним и разговаривал как вот сейчас со мной, а больше спросить мне не у кого…

Финрод немного помолчал, потом зачерпнул воды из ведра и поставил ковш на угли. Шипение, легкий клубочек пара…

— Зачем тебе? — спросил Фелагунд, глядя в огонь.

— Можно ли его полюбить? Избрать его по доброй воле, не по принуждению, и не из корысти и жажды разрушения?

— Да, — твердо и коротко ответил Финрод.

— Этого я и боялся, — признался Берен. — Эти, черные рыцари — они любят его, государь Ном. И они не одурманены, не околдованы, они такие же люди, как и мы. Я не могу понять, в чем дело. Прежде мне казалось, что слуга Моргота — это разрушитель, убийца и насильник; что служение ему так же отвратительно, как и любое преступление. Но вот пришли такие его слуги, с какими я не постыдился бы оказаться в родстве… Отважные, честные, милосердные. И все-таки я чувствую, что покончить с ними так же важно, как покончить с орками. Что чем-то они еще хуже орков. Неужели имена важнее, чем сущность? И то, кому ты служишь, важнее того, что ты делаешь? Мне было очень трудно в этот последний год: я говорил себе, что сражаюсь во имя своего народа, сражаюсь с теми, кто делает его жизнь невыносимой… А потом все чаще выходило так, что жизнь народа делал невыносимой я. Расскажи мне о Мелькоре. Я хочу научиться понимать тех, кто думает, будто его именем можно делать добро.

Финрод на какое-то время задумался, потом сказал:

— Мы были беспечны. Случается, что одаренный сверх обычного eruhin… (19) или даже Вала… привыкает, что ему все легко удается. И начинает вменять это себе в заслугу — хоть и не сам он себя создал. Рано или поздно он сталкивается с настоящим препятствием и терпит первое поражение. Если он достаточно силен, он видит в этом урок. А бывает и так, что впадает в отчаяние и злобу. Но даже если этого не происходит, он отвыкает доделывать начатое до конца, оттачивать до последнего штриха… Кропотливый рутинный труд, который необходим на определенном этапе, ему становится ненавистен. Привыкнув получать все с наскока, с замаха — он опускает руки, когда творчество страсти кончается и нужно пересилить себя, чтобы завершить начатое. Нам, нолдор, это легче понять, чем другим…

Финрод снял с огня закипевшую воду и в забавном кувшине с носиком заварил квенилас. Терпкий, дразнящий аромат поплыл по комнате, щекотнул нос Берена.

Эти сушеные листья привозили с юга фаласские и нимбретильские эльфы, а покупали они их где-то в такой неописуемой дали, что Берен и представить себе не мог. Листья были любимы и ценимы эльфами за то, что их отвар придавал бодрость и одновременно — успокаивал. От эльфов напиток пошел по всем народам Белерианда, а те пили его на сотню разных способов: смешивая с другими травами, забеливая молоком, заедая медом, подслащивая кленовым сиропом… Эльфы же готовили чистый отвар, заливая пять щепотей листа пинтой воды, и пили его настолько горячим, насколько это было можно.

— Таков был Мелькор, — наконец сказал Фелагунд. — Эльфы не застали дней Творения, но кое-что нам рассказывали, а кое-что я видел своими глазами. Он был и оставался страстным творцом. Когда что-то захватывало его, он мог трудиться, не зная отдыха, но едва очертания замысла становились ясны, как его одолевала скука и он бросал начатое ради новой страсти. Валар не скрывают, что именно он создал огненное сердце Арды. Возможно, все было бы не так плохо, окажись он менее ревнив к своему творению. Он не умел довести его до конца — и не хотел позволять этого другим, готов был скорее разрушить. Он действительно был очень близок к нам, нолдор, и творил с той же страстью… Для начала, я полагаю, он сотворил себе тело — еще до того как предстать перед судом, потому что перед Манвэ он стоял уже в том облике, который я знаю. Он был хорош собой, высок, статен… Если это слово применимо к fana (20), я бы сказал, что его fana было нарядным, и этот наряд он носил почти небрежно. Все айнур старались выглядеть как мы, чтобы не смущать нас и не пугать, но Мелькор и в этом превзошел их всех: он действительно выглядел как нолдо, не отличить. Правда, волосы его были снежно-белыми: очень редкий цвет среди нас. Одновременно и походить на всех — и отличаться; это он умел…

Заворачивая кувшинчик в ткань, чтобы он не остыл, Финрод продолжал говорить:

— Творчество было его естеством, и он все делал красиво. Без всякого видимого труда. Играючи. Кстати, именно он придумал бросать кости, играя в «башни». Игру делает увлекательной только добавление хаоса, говорил он. Когда все просчитывается до конца, как в «башнях» — это неинтересно. А что ему было неинтересно, то он бросал. Ни разу не делал попыток подступиться к тэлери и их кораблям, посмеивался над ними и мореплаванием — ему это было не интересно…

Финрод расставил чашки и налил квенилас. Горячий напиток должен был жечь руки через тоненькие, просвечивающие глиняные стеночки — но не жег, и причиной тому было искусство гончаров. Берен пригубил, крепкая терпкость связала язык — и ушла, оставив приятное послевкусие.

— Как же так вышло, что нолдор поддались ему?

Финрод, держа чашку кончиками пальцев, смотрел на человека сквозь призрачные струйки пара.

— Для этого нужно понять, какими были мы, и почему мы были такими — третье поколение эльфов, рожденное в Амане…

Прикрыв глаза, Финрод отпил треть чашки маленькими глотками, потом отставил питье в сторону, оперся локтями на стол, а лбом — на сплетенные в замок пальцы; помолчал, вспоминая…

— Мы были самым многочисленным поколением, — сказал он наконец. — У Перворожденных было по одному-по два ребенка, а эти дети, придя в Аман, создавали семьи, где было по пять-шесть детей. Нас зачинали в любви и рожали в радости. Мы пришли на благословенную землю, а отцы и матери подготовили ее к нашему приходу. Ни опасностей, ни горестей мы в детстве не знали. Только смех и любовь. Мы не привыкли встречать сопротивления. И привыкли много и страстно желать. А оказалось, что не все желаемое достижимо. Можно выстроить город, подобный Тириону своей красотой — но нельзя снова построить Тирион, словно впервые… Мы могли многое — но хотелось чего-то одного, про что можно было сказать: это — лишь наше, до нас этого не было! Феанор потряс даже Валар своим творением, мы жаждали потрясти Феанора… Мы хотели всего и сразу, и не все понимали, почему это невозможно. Мне повезло больше других: я не был одарен их мерой.

— Ном! — от удивления Берен на миг утратил учтивость. — Не может быть… А это? — он повел рукой в сторону статуи. — А твои песни, которые ты слагал для нас?

— Это все пришло здесь, и за это было дорого заплачено. Тогда же я хотел всего даром и молча сетовал на судьбу. Тебе трудно поверить, что я был молод?

Берен знаком ответил «нет», хотя и покривил душой: он действительно не мог представить себе Финрода юным, неопытным и горячим, подобным себе.

— Я бродил по всему Валинору, поступал в ученики к любому, кто соглашался меня взять — Нерданэль, Феанаро, Румилу, Эаррамэ-корабельщику, занимался тем и этим, и нигде не мог достичь той степени умения, где начинается мастерство. Я не мог работать с камнем и металлом лучше Феанора и Куруфина, не умел так как Маглор слагать песни, и мне было далеко до своих двоюродных братьев по матери, когда строились корабли. Единственное, чего мне хватало — это упрямства, и я бросал очередное занятие не раньше, чем достигал в нем потолка, выше которого меня мог поднять только природный дар, а его не было — или я не мог его отыскать. Что меня интересовало по-настоящему — это эрухини, какие они внутри. Разум, душа. Я приходил к ваньяр (21), но был слишком нолдо для спокойного созерцания. Меня любили, как и моего отца, это было у нас в семье — непримиримые в нашем присутствии забывали на время о своей распре. Отец надеялся, что со временем, через детей, примирятся три потомка Финвэ…

Берен услышал в голосе короля живую боль и устыдился того, что вызвал его на этот разговор.

— Именно Мелькор помог мне осознать, что мое проклятие — на самом деле дар.

— Не может быть.

— Но было. Отчаявшись пристать к какому-то делу, я ударился в игры. И «башни» оказались первым занятием, в котором я несомненно преуспел. Здесь мне пригодилось умение проникать в сердце противника. Не вчитываясь в мысли, понять замыслы… Мы долго оспаривали первенство с Маэдросом, но в конце концов я превзошел его, поскольку был более упорен. Единственным соперником мне остался Мелькор, мы много времени проводили вместе за доской. Между делом он исподволь наводил меня на мысль, что умение просчитывать ходы и предсказывать ответ противника — это тоже своего рода дар, который в своей слепоте не могут оценить мои соплеменники. Я не проглотил наживку, потому что в Валиноре «башни» считались баловством, забавой. Свое звание первого игрока я невысоко ценил, и пробный бросок Мелькора не удался. Зато второй попал в цель: Мелькор хвалил меня за упорство и стремление проникнуть в суть любого вопроса, он заметил, что, так и не став Мастером ни одного дела, я тем не менее многое познал, и умею больше, чем любой эльф Валинора — пусть не в совершенстве, но вполне прилично. Я не замкнут в узком мирке своего искусства и могу судить обо всем, мои оценки верны — а этого никто не хочет замечать. Мелькор намекнул, что может взять меня в ученики и посвятить в тайны искусства. Настоящего, как он говорил, того, что от нас скрывают Валар. И я чуть было не попался.

— Ном!?

— Тогда я еще не был Номом, «Мудрым», Берен. Я был просто Артафинде (22), которого все любят, но никто не уважает. Кроме друга Мелькора, конечно. А друг Мелькор не упускал случая напеть мне, как я умен и талантлив, и как все другие слепы, если не замечают этого.

— И ты верил?

— Кто пил бы яд, если бы он не был сладким? Конечно, я верил, тем более что большая часть этого была правдой. Самая опасная ложь — это правда, Берен.

— Я думал, ложь и правда — это разные вещи.

Лицо Финрода внезапно стало жестким, опираясь на стол, он подался вперед:

— Берен, если я скажу, что ты — головорез, нищий, невежественный дикарь, дни которого — пепел, это будет правда или ложь?

Даже внезапной пощечиной Финрод вряд ли сумел бы потрясти или оскорбить его сильнее.

— А ты можешь быть жестоким, король мой, — покачал головой Берен, придя в себя.

— Нет. Я могу быть безжалостным. Есть разница между жестокостью палача — и безжалостностью лекаря, отсекающего зараженную плоть. Рано или поздно кто-то скажет тебе все это. Не для того, чтоб показать, как легко одни и те же вещи оказываются правдой и ложью, а для того, чтобы оскорбить.

— Я понял. И что было дальше? Как ты устоял перед Мелькором?

— «Я устоял» — это неверно: скорее, он ошибся. Один миг решил все. Мы в очередной раз играли в «башни с костями», я впервые его обыграл, и когда Мелькор, подняв глаза от доски, увидел мою радость — искреннюю радость, Берен, выиграть у него было непросто! — его взгляд полыхнул таким гневом, какого я не видел ни в чьих глазах — ни до, ни после. Он сдержался, похлопал меня по плечу, пожал руку, поздравил — но я уже знал, что первоначальным его движением было схватить меня за горло. И, видимо, он тоже понял, что выдал себя. Больше он ко мне не подступался, у него хватало и других благодарных слушателей. Я знал, что он ревнив к своим творениям, и когда в изобретенной им игре я его превзошел, это больно его задело. Я долго не мог понять, что меня коробит, что не так…

— Он должен был дать волю своей обиде, — неожиданно для самого себя сказал Берен. — Не сдерживать ее. Тогда ты ничего бы не заподозрил.

— Верно. Вместо того чтобы дать волю досаде, он притворился, что нисколько не задет. Но я-то знал, что это не так! Искреннюю вспышку ярости я бы простил, пусть даже не скоро. Но лицемерные поздравления меня оскорбили.

— И ты…

— И я отправился на дальний юг, собирал виноград, нырял за жемчугом… А когда вернулся в Тирион, там все были без ума от новых игрушек Мелькора. Вот этих, — Финрод показал большим пальцем за спину, где на ковре блестело собрание мечей. — Все фехтовали, изобретали новые приемы, совершенствовали оружие и доспех. Нэльофинвэ Майтимо наконец-то нашел себя: в фехтовании ему не было равных, о каком оружии ни говори — наверное, и сейчас нет. И зачинщиком всего этого был, конечно, Мелькор…

— И Валар не открутили ему голову?

— За что? И до его освобождения мы знали оружие. Оромэ учил нас охотиться с копьем, луком и ножом… А фехтование — это же была просто игра. Забава. Мы дрались затупленными мечами, а доспех — это чтобы, упаси Эру, никто не поранился. Валар ничего не могли сделать, пока никто не нарушал законов, пока Феанаро не начал угрожать Нолофинвэ клинком. Но тогда было уже поздно.

— Я думаю, вскорости Моргот пожалел, что выучил вас фехтовать, — сказал Берен.

— Нет, Берен. Он добился своего — мы скоро научились решать дела с помощью стали. Я не знаю, чего он хотел сначала — взбунтовать нас против Валар или вести на Средиземье, но появление Сильмариллов заставило его изменить все планы. Он пожелал их — во всей своей страстью. Вскоре после создания Камней его речи, поначалу направленные только против Валар, стали сеять рознь и между нами. А мы были готовы… Моргот бросил отравленные семена, но они упали на благодарную почву. Мы хотели новых свершений и новых земель, страна, которую покинули отцы, представлялась нам неизведанным раем, а Валинор — опостылевшим сытным пастбищем за крепкой оградой. Этот поход был предрешен, оставался лишь вопрос — «когда»? Зачем и как — никто не задумывался. Но из-за горячности Феанора первоначальный замысел Мелькора, каков бы он ни был, сорвался. Ему пришлось действовать второпях, все рушилось — думаю, он разозлился и убил Финвэ, чтобы отомстить Феанору за крушение своих расчетов.

— Из его действий невозможно понять, глуп он или умен…

— Он — самый мощный ум Арды, но этим умом всецело правит страсть. Он увлекается новым и забрасывает старое.

— Значит, у него есть свои слабости и его можно бить. Насколько он силен, государь?

— Насколько велик океан? Как горячо Солнце? Я не знаю. Его силам должен быть предел, но я понятия не имею, где он лежит.

— Финголфин схватился с ним щит в щит и ранил семь раз — значит, его можно одолеть в поединке?

— Его тело смертно, подвержено тлену и разрушению, как тело любого из нас. Оно сотворено из вещества Арды, и над ним властны те же законы, что и над веществом. Эти законы устанавливал не Мелькор и нарушить их он не сможет, хоть и тщится. Моргот сотворил себе роа из вещества Арды и полностью воплотился в него ради власти над веществом Арды. И как далеко простирается эта власть — я не знаю.

Берен, затаив дыхание, ждал, что же скажет Финрод, а тот все молчал, погруженный в раздумье.

— Я полагаю, — медленно сказал он наконец, — Моргота победит сам Моргот. Сейчас он уже не тот, что был прежде. Он слабеет день ото дня, век от века, и я, похоже, знаю, почему. В своем творчестве он остался тем же ревнивцем. Он так и не понял главного: завершенное творение не есть собственность творца. Отделившись, оно должно жить своей жизнью, иначе погибнет… Моргот же не хочет делиться. Однажды создав ядро Земли, он продолжает считать ее своей собственностью, забыв, что она давно населена существами со свободной волей, изменяющими ее лик в меру своего понимания… Чтобы сохранить величие, нужно умалиться.

— Не понимаю…

— Иди сюда! — Финрод распахнул дверь на балкон. — Смотри!

Берен думал, что после Менегрота его ничто не может удивить. Он ошибался.

К чистому озерцу на дне долины террасами спускались улицы Нарготронда, и мало что на свете могло сравниться с этим зрелищем. Невесомые, ажурные арки взлетали над морем зеленых деревьев, стрельчатые шпили соперничали с ними в красоте, те части домов, что не прятались в пещерах, представляли собой причудливые беседки, ни одна из которых не повторяла другую, но вместе они создавали ощущение единого замысла, воплощенного в камень, дерево и металл. Здесь были не фрески, как в Менегроте, а статуи — сотни, тысячи… И все это мерцало разноцветными огнями фиалов и обычных светильников — созвездие Нарготронд на земле Белерианда…

— Я знаю, кто изваял каждую статую, — сказал Финрод, положив руку на плечо Берена, а другой — опершись на перила. — Я могу показать тебе каждый камень, который положил сам — а их здесь тысячи и тысячи. Я назову тебе имена тех, кто трудился над каждым украшением. Эти перила, — он хлопнул ладонью по мрамору, — вырезал Хумли, сын Хундина, камнерез из Белегоста. Еще много его работ в Розовом зале и у фонтанов Звездной Россыпи. Его отец — мастер узорного бронзового литья, перила Радужных Мостов — его рук дело…

— Я верю, — быстро сказал Берен.

— Я вложил в этот город сердце. Я люблю его и готов за него умереть — но скажи, на что он был бы похож, если бы я захотел всей этой красоты для себя одного? Никому не позволил бы жить здесь, или того хуже — все, кроме меня, были бы рабами — моими и города? Берен, это была бы тюрьма. Красота погибла бы — она не нужна рабам, безразлична им. И я был бы занят только тем, что следил, понукал, заставлял и казнил. Все мое время уходило бы на это, все мои силы. И — рано или поздно — я упустил бы что-то из виду, и возник бы мятеж, или, что вероятнее, один из моих рабов, жаждущий стать господином, перерезал бы мне горло во сне, снял корону и, обтерев с нее кровь, надел ее себе на голову. Вот как придет конец Мелькору — он захватит больше, чем сможет удержать.

— Может, оно и так, — согласился Берен. — Только я не могу сидеть, прости за грубость, на заднице и ждать, пока Моргот подавится слишком большим куском. У меня мало времени.

— Я помню…

Финрод смотрел на него. Ветер доносил обрывки песен из рощицы над озером.

— Мелькора можно любить, — сказал король. — Но сам он любит только себя, и других любит лишь как часть себя. И потому творить добро его именем нельзя, ибо он поглощает тех, кто его любит, и тот, кто от его имени творит добро и вызывает любовь к нему в других — готовит их к тому, чтоб быть поглощенными. Орки могут уничтожить Нарготронд и всех его жителей, но бессильны превратить его в ничто. А вот если бы мы полюбили Мелькора, и он поглотил бы и нас, и Нарготронд — этот город был бы поистине уничтожен. Орки могут убить тебя или меня — и это все самое плохое, что они могут сделать с нами, потому что мы одни распоряжаемся своими душами, это величайший дар Единого: свобода воли. И если мы благодаря этому дару предадим свои души Мелькору — они будут поглощены и погибнут навсегда. Я не могу себе представить участи страшнее. Поэтому вина добрых рыцарей Мелькора больше, чем вина орков. Те, что убивают лишь тело, не так страшны, но проку жить, если после ждет лишь пустота? Что проку выращивать хлеб, если люди едят его на гибель? Мелькора можно любить, и то, что он возбуждает любовь к себе — самое страшное его преступление.

Финрод выпрямился и Берен удивился произошедшей с ним перемене; только что такой простой и доступный — теперь это был эльфийский король, закованный в броню своего достоинства, и то, что он, босой, был одет только в простые штаны и шелковая рубашка была распахнута на груди — все это ничего не значило: величием он не уступал Тинголу в его серебряной мантии и короне.

— Я хочу сказать тебе, Берен, сын Барахира, что ты замыслил дело, за которое до тебя ни человек, ни эльф не брались. Оно изменит лицо Арды, навсегда и необратимым образом. Оно решит судьбу Старшего Народа.

— Не много ли для одного смертного? — вырвалось у Берена.

— Ровно столько, сколько смертный сам взвалил на себя. Никто не знает своих пределов — ни я, ни ты, ни Тингол, ни Мелькор. Эти пределы могут лежать гораздо дальше — а могут гораздо ближе, чем мы сами думаем. Берен, Келегорм и Куруфин рано или поздно узнают о Сильмарилле. Что мы тогда будем делать?

— Лучше сказать им сразу. Я все равно не сумею это скрыть: уже знает весь Дориат, скоро узнает весь Бретиль, а потом — и все остальные.

— Тогда держись. Завтра я соберу ради тебя королевский совет, и ты сам скажешь феанорингам о своей цели. Я поддержу тебя. Расставим башни по местам, сделаем первый ход, дождемся ответного — и посмотрим, как упадут кости.

Скверно упали кости. В высоком зале королевского совета собрались высокие эльфы Нарготронда, главы домов и цехов (23), нолдор и синдар. Финрод, в золототканой мантии, восседал на высоком троне напротив входа, по правую руку от него, на креслах пониже, сидели брат его Ородрет — молчаливый, бледный эльф, который казался старше Финрода, хотя был младше — и племянница Финдуилас, по левую он посадил Берена, рядом с Береном занял место высокий нолдо с лицом вроде бы строгим и серьезным, но смеющимися глазами; синий плащ, заколотый фибулой в форме арфы говорил, что он бард, а место во внутреннем кругу Совета — что он из самых уважаемых.

В креслах, которые были расставлены по кругу Совета, сидели князья Нарготронда, среди которых — почти напротив Берена — заняли места и двое сыновей Феанора. Келегорм Прекрасный был одет в черное с серебром, у ног его лег огромный белый пес. Куруфин носил черное с красным. Из семерых феанорингов этот, по преданиям, более всего походил на отца и лицом и нравом, и унаследовал отцовское имя. Берен изо всех сил старался не глазеть на него, Куруфин же, напротив, так и вонзил в человека свой серебряно-серый взгляд.

Позади Куруфина сидел сын его Келебримбор, тоже в черном и алом, как отец, похожий на отца и лицом, и статью, но мягкий, задумчивый взгляд из-под ресниц словно бы сглаживал его резкие черты. Келебримбор сидел среди прочих нолдор, пришедших с феанорингами — те заняли места на ярусах за своими вождями, и оттого казалось, что над сыновьями Феанора поднимается черно-красно-серебряная стена.

Прочие нолдор были одеты не так мрачно, хотя тоже предпочитали чистые, яркие и глубокие цвета пестрым тканям, отделывали нарядную одежду только по краю неширокой тесьмой, нередко — с золотом или серебром, и ничто не отвлекало взгляда от их гербов, вышитых на груди, на плече или изображенных эмалью на фибулах плащей. Нолдор также любили литые либо кованые украшения из металла. Покроя их платья были самого простого, но собиралось в обильные складки и закалывалось многочисленными пряжками; браслеты повыше и пониже локтей держали рукава, наплечные пряжки — широкие воротники, из под которых смотрело тонкое нижнее платье, чаще всего — белое. По этому признаку их можно было отличить от синдар — те по праву гордились искусством своего узорного тканья и делали торжественные одежды неярких расцветок, но с пестрым, сложным рисунком. Из украшений они любили кость и поделочный камень с искусной резьбой по ним, щедро расшивали верхнюю одежду речным жемчугом, мелкими самоцветами и стеклянными бусинами. Большого количества складок они не любили, и подгоняли платье по себе не пряжками и завязками, а кроили его согласно очертаниям тела, верхнее же платье украшали чаще не тесьмой, а вышивкой. Еще нолдор любили убирать свои волосы обручами и гребнями, а синдар — заплетать их в косы, унизывая при этом точеными или литыми бусинами. Отличались два народа Нарготронда также тем, что со стороны синдар в совете сидело мало женщин, а со стороны нолдор — больше. Берен знал, что по обычаям и тех, и других девица может, войдя в возраст, отделиться и зажить собственным домом, и вдова может возглавить дом, заступив место мужа, но синдар поступали так гораздо реже.

Сам же Финрод явил в своей одежде смешение обычаев своих подданных: его верхнее платье было узорного тканья, светло-зеленого с серым, но забрано складками и пряжками по нолдорскому образцу. На груди его лежало тяжелое ожерелье — знаменитый Наугламир, подаренный гномами Ногрода. Ожерелье представляло собой три мира — верхний, средний и нижний, и в верхнем ряду звенья были образованы из разнообразных птиц, в среднем — из зверей, а в нижнем — из рыб и гадов, и ни одна тварь не попадалась дважды, и все они несли в зубах и в клювах адаманты. Соединялись же меж собой ряды драконами, которые есть на треть птицы, на треть звери и на треть — гады.

В нолдорское платье из синдарской ткани одевались и те, кто занял места по левую руку от Короля и выше: барды, судьи и хранители обычаев. Они говорили только тогда, когда их спрашивали, но слова их оспаривались так редко, что любому из здешних эльфов хватило бы пальцев на одной руке, чтобы пересчитать эти случаи.

На самом же широком верхнем ярусе располагались те, чье положение не обязывало их присутствовать на Совете, но кто пришел по своему желанию.

Первым заговорил Финрод. Вкратце он напомнил, как десять лет назад едва не погиб или хуже того — не попал в плен к Морготу. Отряд Барахира пришел тогда ему на помощь, и среди этого отряда был находящийся здесь Берен. Король Нарготронда в долгу перед ним, и намерен этот долг выполнить. Берен попросил совета и помощи, и король находит разумным предоставить эту помощь.

Подав знак, Финрод сел, а Берен вышел на середину зала, где был на полу выложен солнечный круг. Он пересказал то, что нашел нужным, как можно короче и точнее. Свои соображения по поводу того, что нужно сделать и что собирается делать он сам, он держал при себе — по совету Финрода, который просил изложить сначала самое главное. Берен перевел дыхание и приступил.

— Пусть никто не подумает, будто я что-то скрываю. На пути судьба занесла меня в Дориат, где я встретил Лютиэн, дочь короля Тингола. Мы поклялись друг другу в верности, но ее отец потребовал от меня выкуп за невесту — Сильмарилл, камень Феанора…

Среди эльфов поднялся тихий ропот, причем со стороны синдар чаще поминали Лютиэн и Дориат, а со стороны нолдор — Феанора и Сильмарилл.

— Что вы можете посоветовать, эльдар? — сказал король, когда шум слегка стих. — Мы в долгу у этого человека; как мы отплатим долг?

— Мне все равно, король Фелагунд, какие у тебя обязательства перед смертным, — встал Келегорм. — У меня никакого долга по отношению к этому бродяге нет, и если он хотя бы глянет в сторону Сильмариллов, я убью его без зазрения совести.

— Келегорм, ты у меня в гостях, и Берен тоже. В моем городе гости друг друга не убивают.

— Только поэтому он еще жив, — Келегорм обнажил меч. — Вот на этом клинке я в свое время поклялся, что буду преследовать любого, кто покусится на Сильмариллы — Вала он, эльф, человек или какая другая тварь. Ты слышишь, Берен?

— Я слышу, — спокойно ответил Берен. — Я знаю эту историю с детства, Келегорм, сын Феанора. Знаю, о чем говорит ваша клятва. И понимаю, что в отношении меня сдержать ее куда проще, чем в отношении Моргота. Ибо Моргот в двухстах лигах отсюда, за стенами Ангбанда и спинами многотысячной армии. А я здесь один. Я тоже при мече, но не размахиваю им попусту, боюсь ненароком кого-то поранить. И я не собираюсь драться с тобой, потому что каждая жертва с нашей стороны — это жертва Морготу. Я мог бы вовсе ничего не говорить, и вы узнали бы обо всем очень не скоро. Но я не хочу, чтобы в союз эльфов и людей вошел обман.

— Союз людей и эльфов? — ухмыльнулся Келегорм, вложив меч в ножны. — Я не вижу здесь, с кем можно заключить союз. Не с этим же бродягой в дориатских обносках.

— Ладно, — Берен надеялся, что выглядит таким же бесстрастным, как Финрод. — Значит, тебя можно сбрасывать со счетов — тем проще для меня.

Келегорм вспыхнул и открыл было рот, чтобы ответить, но тут слово взял его брат, Куруфин. Берен от всего сердца надеялся, что разговор наконец-то от ругани перейдет к делу и первые слова Куруфина вроде как оправдали эту надежду.

— Насколько я понял, Берен, сын Барахира, дело здесь касается не только нас четверых: тебя, короля Фелагунда и нас с братом. Речь идет ни много ни мало — о судьбе Нарготронда. Чего ты хочешь? Какого совета и какой помощи просишь? Ты требуешь, чтобы Нарготронд начал войну с Морготом?

— Я ничего не требую, лорд Куруфин: я не вправе. Я свидетельствую: следующей весной настанет срок Хитлума. Неужели Нарготронд оставит Государя Фингона сражаться в одиночку?

— Правду говоря, этому трудно поверить, Берен. — Куруфин покачал головой. — Я охотно признаю, что сам ты честен, но вот положился ты на слова заведомого предателя. А вдруг все это — сауронова хитрость? Вдруг он — подсыл?

— Его слова слишком хорошо сходятся с тем, что я видел своими глазами. В Дортонионе идет подготовка к наступлению.

— Но следующей ли весной? И именно ли на Хитлум? А если — через Тол-Сирион на владения Нарготронда? Если мы выступим — и обнаружим свои силы и свое расположение?

По залу совета прошел тихий гул — слова Куруфина произвели должное впечатление. Никто не сомневался, что Берен честен — но многие сошлись на том, что он может быть обманут. Берен не знал, какими словами их убедить. Он не мог начать рассказывать о своих замыслах, ибо замыслы эти были такого рода, что их нельзя вываливать на всеобщем совете. А без этого ему оставалось только просить поверить ему на слово.

— Народ Беора будет воевать, даже если его оставят союзники, — сказал он. — Дортонион — наша земля.

— И наша тоже, — голос короля звучал сильно и ровно. — И эльфы тоже умирали за нее. И не сложено им кургана. Повторяю: я за то, чтобы помочь Берену. Если сыновья Феанора так пекутся о безопасности Нарготронда — я готов поручить защиту города именно им.

Скулы Куруфина взялись легким румянцем, но больше он ничем не выказал, что задет.

— Мы не можем пойти против своей клятвы, — сказал он. — Но трусами нас еще никто не называл. Мы можем внять словам Берена и отправиться в Хитлум, дабы поддержать Фингона. Но даже если Берен прав — кто-нибудь подумал, чем кончится его затея? Ты желаешь, Финрод, чтобы мы поддержали вас оружием? У нас с братом под началом две тысячи с небольшим конных латников. Нарготронд может выставить еще две тысячи конников и шесть тысяч пехоты. Если верить Берену, в одном Дортонионе собирается армия в три раза большая. Фингону хватит своих сил, чтобы оборониться — перевалы в горах защищать легко. Всего три года прошло с тех пор, как Саурон получил от хитлумцев хорошую трепку. Он не так глуп, чтобы повторять ошибку. Я думаю, что Берен прав, армия действительно собирается — но удар ее будет направлен сюда.

Куруфин выдержал нужную паузу. По рядам прошла волна тревожного шепота.

— Наших сил недостаточно для нападения, — продолжил Куруфин. — Но вполне достаточно для обороны, если враг все-таки прорвется. Город надежнее всего защищен тайной — куда она денется, если мы выступим всеми силами? Мы все знаем ответ, эльдар. Нарготронд не устоит.

Кто из вас был той ночью в Тирионе, кто помнит, как навсегда для всех нас померк свет? Пусть расскажут тем, кто не был. Ибо скоро им тоже предстоит испытать смертное отчаяние. Когда Нарготронд падет — оставшиеся в живых будут завидовать мертвым. Нашим уделом были отвержение и битва — их удел будет стократ горше: рабство, пытки и нескончаемый страх.

Боюсь ли я смерти? Нет. В роду Финвэ не родилось еще труса. Сыновья Феанора не прекратят преследовать убийцу и похитителя — до самой смерти, их или его. Губы мне жжет с того самого дня, когда я вдохнул пепел отца; ни вода, ни эль, ни вино не в силах остудить жжения. Мы не отступим. Но вам-то все это зачем, народ Нарогарда? Вы не произносили слов страшной клятвы, не стояли над телом Финвэ и не видели, как тело Феанора было сожжено огнем его духа. Вы не вдыхали того пепла, ваши пища и вода еще не горьки вам. Но клянусь, что вы будете солить свой хлеб слезами, а воду мешать с кровью, если тайну Нарготронда откроет враг. Я верю в мужество народа Беора — но и среди нолдор не водилось трусов, и все же врат Ангбанда мы не открыли. Что же мы сможем сделать теперь, выступив в открытую? Нанести Морготу щелчок, который лишь разъярит его. Нет, действовать нужно иначе. Как? Да пусть сам Берен будет нам примером и подсказкой: тайные, быстрые удары там, где враг не ждет. Нападения из засад, ловушки и отравленные стрелы. Зачем собирать войско и идти в землю, что будет гореть у нас под ногами? Лучше оставить войско здесь и зажечь землю под ногами у того, кто попытается проникнуть сюда!

Одобрительный гул был ответом словам Куруфина. Нолдо, слегка улыбаясь, обвел зал взглядом — почти все были на его стороне. Берен и сам готов был поверить каждому его слову — так страстно и убедительно говорил он, так пылали глаза под черными бровями. Чтобы успокоить слушателей, Куруфин поднял руку.

— И все же, — сказал он, едва шум стих. — если король просит — мы готовы рискнуть. Мы будем драться вместе с Береном за Дортонион — если он откажется от Сильмарилла. Он не клялся. Тингол не может взять свои слова назад, мы, сыновья Феанора, не можем — но может Берен. Возьми, сын Барахира, докажи свою добрую волю, и тогда — вот тебе моя рука.

Зал умолк. У Берена пересохло и загорчило во рту — словно сам он вдохнул того пепла, которым рассеялось тело Феанора.

— Если я это сделаю, Куруфин, — ответил он, чувствуя, как от лица отливает кровь. — Я умру на месте. Только мой труп долго еще будет ходит по земле и смердеть, прежде чем успокоится в гробу. Поэтому я не могу взять свои слова назад. Я не откажусь от Лютиэн, не откажусь от Сильмарилла.

Шум обрушился на него лавиной. Эльфы громко, не стесняясь, принялись обсуждать сказанное: сыновья Феанора согласились помочь, а неблагодарный смертный отшвырнул протянутую руку ради своей несбыточной мечты! Безумец!

— Ты сказал, — пожал плечами Куруфин.

— И все-таки… — голос Финрода раскатился под сводами зала, хотя, казалось, король не повышал его. — Я стою за то, чтобы послушать Берена и оказать ему помощь. Не ставя никаких условий. Ибо обороной, Куруфин, не выигрывалась еще ни одна война. Кто еще не согласен со мной — пусть встанет и скажет об этом.

— Я скажу! — поднялся тонкий темноволосый нолдо. — Я, Гвиндор, брат Гельмира, взятого в плен в Теснине Сириона. Валар свидетели, Берен, тут мало кто больше меня хочет сравнять Ангбанд с землей, и здесь я с тобой согласен: давно пора собраться всем вместе и загнать Моргота под землю. Но с Куруфином я согласен в другом: ты не имеешь права на сокровище Феанора. Сейчас ты нуждаешься в нашей помощи, а не наоборот, так что поступиться своими желаниями должен ты.

— Гвиндор, — глядя ему в глаза, сказал Финрод. — Если бы не Берен и его отец, ты разделил бы судьбу брата.

— Я не спорю с этим, — возразил Гвиндор. — Я готов сражаться с Береном под одними знаменами, биться за него как за себя — но я не стану добывать для него Камни. Вспомни, Король, какой ценой было достигнуто примирение — и что, ты желаешь Нарготронду вражды с Домом Феанора?

Берен украдкой оглядывался кругом — и не видел лица, выражающего одобрение и поддержку.

— Так значит, нолдор неведома благодарность? — голос Фелагунда снова легко перекрыл шум собрания.

— Король, неужели ради клятвы, данной хилдор, ты готов спалить свой город? — эльф, сказавший это, носил черно-красный камзол: цвета феанорингов.

— На слове вассала перед лордом и слове лорда перед вассалом держится закон! — Финрод встал с трона и спустился по ступеням, оказавшись чуть позади Берена, потом пошел вдоль круга, глядя каждому из лордов в глаза. — Это основа основ, на том стоит порядок! Горе тому народу, где лорды или вассалы готовы забыть о своих обязательствах! Раздор и безвластие — вот, что ждет тех, кто разучился ценить свое слово. И это будет не лучше, чем завоевание Морготом, я говорю вам. Или у нолдор теперь две правды: одна для себя, чтобы пользоваться в Нарготронде, а другая — для внешнего мира? Неужели тень Проклятия накрыла всех, и мы уже не различаем праведное и неправедное?

Берен еще ни разу не видел своего короля в гневе. Нарготрондские эльфы, видимо, тоже нечасто наблюдали такое, но смутились они лишь на миг.

— При всем уважении к тебе, государь, — ты не Мандос, чтобы распоряжаться нашими судьбами! — теперь кричали многие. — Нельзя подвергать город опасности! Пусть откажется от Сильмарилла! Пусть докажет свою добрую волю — и получит помощь!

Финрод остановился перед троном, прикрыв глаза. Он стоял совсем близко к Берену и тот видел, что король почти не меняется в лице — только ноздри расширяются. Тишина резала души, как натянутая тетива режет пальцы, пока Финрод рывком не сбросил с себя это странное оцепенение. Резко развернувшись к Совету и народу, одной рукой он дернул фибулу золототканой королевской мантии, другой — сорвал серебряную корону и бросил ее на пол. Прежде чем мантия, как сброшенные крылья, улеглась на камнях мозаики, а корона покатилась к ногам советников, заполнили зал слова короля.

— Тогда держите! Если вы считаете, что слово — это что-то вроде дорожного плаща, который выбрасывают, когда он становится слишком грязен и изорван, значит, и ваши клятвы верности ничего не стоят. Мне такие подданные и даром не нужны. Изберите себе другого короля — думаю, он будет вас достоин. Я же ухожу, чтобы сдержать слово. И если есть среди вас хоть кто-то, на кого не пала еще тень нашего проклятья, то, может, кто-нибудь последует за мной, и не придется мне уходить, словно бродяге, которого выгнали за ворота.

Тишина, в которой Фелагунд произносил последние слова, была под стать склепу. Эльфы поняли, что дело зашло слишком далеко. Никто не ожидал такого поворота событий, все ждали, что сломается Берен.

Корона валялась на мозаичном полу — узкий обруч из серебра, две змейки, на затылке свивающиеся хвостами, а надо лбом — бьющиеся за маленькую золотую корону… Что хотел сказать Арфин, придумывая этот герб? Он провидел будущее, он сожалел о раздоре между Феанором и Финголфином, своими старшими братьями — или просто задумка показалась ему красивой?

Эльф — почти такой же буйноволосый, как Финрод, в темно-коричневом бархатном камзоле и узких черных штанах — спустился со средних рядов, поднял корону и протянул ее Фелагунду. Берен вспомнил этого эльфа: они вместе пробивались через Топи, звали эльфа Эдрахилом.

— Ты останешься королем для меня и для всего народа, что бы ни случилось, — сказал он. — Если ты хочешь уйти, назначь наместника сам. Пусть правит от твоего имени.

В рядах произошло какое-то шевеление. Берен увидел, что еще несколько эльфов спускаются к королю. И все — нолдор. Двое, сидящих совсем близко к кругу Совета, и схожих одной редкой для нолдор чертой — слегка вьющимися волосами. Третий — смуглый, с почти прямой линией густых бровей, четвертый — небольшого роста, волосы заплетены в три косы, пятый — белолицый, словно вырезанный из мрамора… Когда встал шестой, Берен слегка приоткрыл рот в изумлении: эльф поднялся из тех рядов, где сидели феаноринги. Золотоволосый, как и Финрод, он на миг в смущении прикрыл ресницами свои зеленые глаза, вдохнул как перед прыжком в воду — и сделал шаг со ступеней.

— Лауральдо! — Келегорм был изумлен не меньше, чем Берен. — Ты покидаешь меня?

Эльф опустил было голову, но через миг твердо посмотрел в лицо своему лорду.

— Я ухожу, князь Келегорм, — сказал он. — Я не могу больше служить тебе, потому что ты не прав. Ты посмел угрожать мятежом в городе, который дал тебе приют. Ты отказываешь в помощи тому, кто отчаянно в ней нуждается.

— Не нужно красивых слов, — прервал его Келегорм. — Ты уходишь потому что уходит твой друг Лоссар. Если бы не он, ты бы остался.

— Да, — слегка смутился эльф. — Но Лоссар уходит за королем потому что тот прав. И я пойду за ним.

К уходящим присоединилось еще трое: тот самый бард, что сидел рядом с Береном, откуда-то сверху по ступенькам сбежал одетый в королевские цвета юный эльф — даже Берен сумел понять, насколько он молод, и последним к ним присоединился один уже несомненный синда: среди нолдор не встречаются волосы цвета снега. Десять… Больше никого? Неужели — никого? Эдрахил поднял взгляд на Гвиндора и тот, встав, колебался какое-то время. Но потом посмотрел на Берена, решительно покачал головой и снова сел.

— Ородрет, — Финрод взял корону из рук Эдрахила и повернулся к брату, молчавшему все это время. — Прими правление на время моего отсутствия.

Ородрет, чуть сжав губы, шагнул вперед, и Финрод решительным движением надел венец ему на голову. Потом братья обнялись.

— Возвращайся, — прошептал Ородрет. — Прошу тебя.

— Как решит судьба, — тихо ответил Финрод.

— Ты, безумец! — Келегорм протянул к Берену руку. — Посмотри, что ты натворил! Одумайся, пока не поздно — или готовься к новым бедам. Финрод! Ну скажи хоть ты этому несчастному, что вся ваша затея впустую: даже если каким-то чудом вы завладеете хоть одним из Камней, против тебя поднимется все наша семья. Неужели он хочет твоей крови? Или крови Тингола, или крови своей возлюбленной? Скажи ему, если Тингол получит Сильмарилл, мы сожжем Дориат или погибнем, пытаясь это сделать! Ты нас знаешь, Финрод! Наша клятва нерушима!

— Ты говоришь, Келегорм, — тихо промолвил Берен. — А Намо тебя слышит.

— Моя тоже нерушима, — спокойно ответил Финрод. — И ты тоже знаешь меня, сын Феанора. Что ж, пусть каждый держится своего слова. Но вот что я скажу тебе, Келегорм Яростный — и это не обещание, а данное мне прозрение. До конца этого мира ни ты, ни другой из вас, поклявшихся, не добудет Сильмариллов. Если они вернутся к эльфам — то не в ваши руки, а вы будете поглощены своей клятвой, и другие будут хранить свадебный дар Лютиэн.

— Никто, кроме нас! — крикнул Келегорм. — Ты не получишь то, чего ищешь!

— Ты не знаешь, чего я ищу, — Финрод сказал это уже на ходу, едва ли не через плечо. Они покинули зал совета почти одновременно: Финрод и Берен — через одну дверь, братья — через другую.

Глава 4. Дорога

Дети резвились в фонтане — шумно плескались, с радостным визгом скатывались в воду по гладкому крутому мраморному желобу, взмывали над водой на веревочных качелях и, разжимая руки, с хохотом отправлялись в краткий полет, заканчивающийся взрывом зеленоватых брызг. Они были очень похожи на человеческих детей, гораздо сильнее, чем взрослые эльфы — на взрослых людей, хотя большинство ребятишек было уже в том возрасте, в котором люди не поощряют совместное купание.

Он знал, почему Финрод выбрал дорогу к сокровищнице через эту тихую и пустую — если не считать детей — рощу. Королю, добровольно отказавшемуся от короны, не хотелось идти по дворцу, ловить удивленные, осуждающие и сочувствующие взгляды, слушать шепотки за спиной… Берен понимал его как никто: все-таки он сам тоже был правителем без земли.

Они миновали рощу и подошли к гроту, примыкающему к задним покоям дворца. Берен ожидал, что Финрод завяжет ему глаза или чего-то в этом духе, но эльф не предложил ничего подобного, и вскоре Берен понял, почему: без должного навыка он неминуемо заблудился бы в этих коридорах, заплутал среди сталактитов, сталагмитов, пещер, гротов, боковых ответвлений и трещин.

Он уже потерял счет поворотам, когда Финрод остановился, и в одному ему известном месте приложил ладонь к стене. Стена пошла рябью, как воздух над Анфауглит жарким летом, и не открылась, не отодвинулась — растворилась, исчезла, открывая узкий зарешеченный проход. Финрод вставил перстень в замок, что-то прошептал беззвучно — узорная бронзовая решетка поползла вверх.

Они прошли по коридорчику и оказались в сокровищнице.

Отсюда выходила еще одна дверь — огромная, массивная, с калиткой в одной из створок. Эта дверь, видимо, вела во дворец и надежно охранялась.

Финрод согрел фиал рукой, чтобы засветить, положил его на серебряную курильницу и огляделся. Берен сел на ближайший сундук.

— Здесь мы возьмем оружие, доспехи и золото, — сообщил король. — И главное — сможем спокойно, без помех, поговорить.

Он смахнул пыль с табуретки, установил ее напротив сундука и сел.

— Ты думаешь, слаб я или чрезмерно щепетилен? Не хотел я приказом короля привести всех к порядку — или просто не смог?

— Нет, король. Я привык считать тебя эльфом, который знает что делает. Если ты захочешь дать мне объяснения — ты их дашь. Если не захочешь — я их из тебя не вытяну. Думаю я о другом: за содержимое того сундука, на который я умостился, можно купить только Дортонион или еще и Хитлум в придачу?

Финрод засмеялся и сделал ладонью знак подняться. Берен встал. Финрод откинул крышку сундука — оказывается, она была не заперта.

Сундук был доверху набит бумагой. Наброски, рисунки, рукописи, чертежи…

— Что называть ценностью? — король присел перед сундуком. — Для меня это было ценно и я поместил это сюда, чтобы не занимать место в мастерской. Маленькая привилегия короля: сваливать личный хлам в королевскую сокровищницу. Как видишь, ни Дортонион, ни Хитлум за это купить нельзя, но…

Подняв тучу пыли, Финрод извлек из груды бумаг плотный пожелтевший листок, покрытый грифельными набросками, протянул его Берену.

С клочка бумаги, как живые, смеялись глаза Лютиэн.

— Если бы я дал тебе право унести из этой сокровищницы все, что угодно, на выбор — но только одну вещь, что бы ты унес? — улыбнулся Финрод, скрещивая руки на груди и самым непринужденным образом опираясь плечом о колонну.

Берен несколько мгновений держал листок в руке, потом осторожно положил его в сундук и тихо закрыл крышку.

— Ничего. В дороге всякое может случиться, государь. Я не хотел бы потерять… или повредить… или уничтожить, чтобы не досталось в плохие руки. Спасибо, пусть останется у тебя — до лучших времен.

— Ты не спросил, но я все же отвечу, почему позволил феанорингам вытряхнуть меня из своего города.

Финрод снял с курильницы фиал и пошел с ним к одному из узких боковых проходов. Берену ничего не оставалось, как следовать за королем.

— С некоторых пор, — говорил Фелагунд на ходу, — к Врагу попадают сведения о том, что происходит в Подгорном королевстве. Сведения отрывочные и нечеткие, так что шпион, передающий их, находится не здесь. Но купцы, воины, патрулирующие вместе с нами границу, крестьяне в Бретиле — все они распространяют слухи, которые доходят до Саурона и Моргота. Рано или поздно до Врага дошел бы и слух о том, что в Нарготронде сколачивается новый союз.

— А так до него дойдут слухи, что Берен Беоринг пришел к королю требовать выполнения старой клятвы, и они с королем и еще десятком сумасшедших скрылись неведомо куда?

— Именно. А у нас будут развязаны руки.

Финрод остановился перед высоким столиком, на котором стояла шкатулка, расстегнул ожерелье, снял его и какое-то время держал в руках, пропуская звенья между пальцами. Затем положил ожерелье в шкатулку, выстланную бархатом, и напоследок еще раз провел пальцами по изломам драконьих крыл. В эту минуту открылась главная дверь — и Финрод одной рукой укрыл фиал полой накидки, а другой сделал Берену знак молчать.

Замок снова закрылся — ключ звонко щелкнул трижды. Глядя из-за поворота, Берен узнал Ородрета — тот спускался по ступеням главного входа с венцом и светильником в руке.

— Брат, — позвал Финрод, снова открывая свой фиал. Не было нужды понижать голос — за пределы сокровищницы не выходил ни один звук.

— Инглор? — Ородрет положил венец на треножник. Братья снова обнялись.

— Зачем ты это сделал? — с укоризной спросил Ородрет — и тут заметил Берена.

— Ты осуждаешь меня? — спросил Финрод. Ородрет покачал головой. — Тогда будем говорить. Садись, — король подал пример, сев на один из сундуков. — Итак, Берен, тебе не дали на совете поведать свои намерения — а они у тебя, по всей видимости, есть. Говори.

— Я хотел, король, заручившись твоей поддержкой, проследовать в Хитлум и предупредить Государя и князя Хурина. Я хотел испросить у него табун лошадей для войска в две тысячи человек. Мне не нужны боевые кони, достаточно и тех, которых используют как заводных или вьючных, потому что на них не будут идти в бой. А кони нужны мне затем, чтобы в течение трех дней пересечь Анах и привести отряд в Дортонион, когда армия Саурона выступит, а в тылу у нее поднимется мятеж.

— В Дортонионе назревает мятеж? — удивился Ородрет.

— Уж я постараюсь, чтобы назрел…

— Но есть одна сложность, — сказал Финрод. — Самое меньшее одна. Такой способ действий предполагает атаку одновременную и согласованную. Способ согласовать действия есть, но…

— Брат! — воскликнул Ородрет.

— …но я должен получить с тебя, Берен, клятву, что ты никогда и никому его не откроешь.

Берен заколебался на мгновение. Последней, кому он клялся, если не считать свадебного обета Лютиэн, была Андис… И вскоре Берен познал позор и горечь клятвопреступления. С тех пор он старался не давать клятв. Но ведь ради Лютиэн он нарушил обет не давать обетов… К Морготу! Ради короля он и подавно его нарушит.

— Клянусь именем Единого, — сказал Берен. — Что не открою его иначе как с твоего согласия, а если нарушу слово — пусть твоя кара настигнет меня живого, а кара Намо Судьи — мертвого.

— Идем, — они поднялись, отправились в глубь сокровищницы и свернули в тупик, занятый одной-единственной шкатулкой на подставке. Финрод вставил в замок свой перстень, повернул — с легким звоном крышка поднялась. Финрод вытащил темный хрустальный шар, опустил крышку, положил шар в выемку на ней. Берен затаил дыхание.

— Палантир, — тихо сказал Ородрет.

— Убери свет, — попросил Фелагунд. Берен набросил на фиал свою куртку. В сгустившемся полумраке серебристым густым светом затеплился камень шара. Лицо Финрода в этом свете казалось отлитым из стали. Это усиливалось напряжением, проступившим в чертах короля: они заострились, стали жестче. Финрод нелегко, почти мучительно сосредоточивал внимание и волю.

Неясное мелькание теней в середине шара сменилось четкой живой картиной: предгорья Эред Ветрин, какими они видятся из долины Тумхалад. Свет Палантира изменился, стал естественным, солнечным, закатным…

Берен видел теперь в камне приближающиеся горы так, как видела бы их птица, летящая над дорогой. Внимательная, хищная, умная птица, за лигу чующая врага. Орел, из тех, что живут на вершинах Криссаэгрим. Он увидит засаду, если их поджидает опасность где-то по дороге. Он распознает ее…

Дорога петляла, вела на север, исчезала совсем — но лишь как проторенный путь, как тракт; направление Берен чувствовал все время — и снова появлялась. Дорога вела в Хитлум. В Барад-Эйтель, замок Фингона.

Берен увидел его — русоволосого эльфа, всадника в какой-то радостной толчее… Узнал по знаменитым косам, перевитым золотыми шнурами. Венки на шестах, ленты, факела… Матери протягивали ему своих младенцев — в Дортонионе тоже было живо поверье, что прикосновение эльфийского короля делает ребенка неподвластным болезням… Что за праздник? Что за шум?

Словно почувствовав беспокойство, Фингон огляделся. На миг показалось, что его глаза встретились с глазами Финрода. И Фелагунд тут же закрыл камень ладонями. Дыхание его стало чуть более шумным, глаза он закрыл, откинув голову назад.

— Он как будто увидел тебя, — проговорил Берен.

— Он почувствовал. Если бы он находился в своем замке, он тоже пошел бы к Палантиру и мы могли бы увидеться и поговорить. Жаль.

— Ты собираешься туда? — спросил Ородрет.

— Мне нужно, — сказал Берен. — Даже если с Государем Фингоном можно поговорить с помощью этого волшебства, с князем Хурином я должен встретиться лицом к лицу.

— Ты готов рискнуть Палантиром? — помедлив, спросил Ородрет у брата. — Разве не достаточно будет внешнего наблюдения за Береном?

— Когда-то я решил ограничиться внешним наблюдением за северными нагорьями, — лицо Финрода омрачилось. — Этого недостаточно. Берен должен иметь возможность связи по собственному почину. Я готов отправить Видящий камень под Тень в расчете на мужество и стойкость его хранителя. Дом Финарфина часто полагался на мужество и стойкость своих вассалов — и ни разу не был обманут.

— А если Палантир все же будет захвачен? Ты понимаешь, чем это может грозить всем нам?

— Проигравший потеряет все. В любом случае.

— Еще неизвестно, сможет ли человек овладеть Камнем, — возразил Ородрет. — До сих пор никто не пробовал.

— Это легко проверить. Берен?

Горец почувствовал холод в животе — непонятно почему.

— Что я должен делать?

— Прикоснуться к Камню, — ответил Финрод. — Смотреть в него. Сосредоточиться на том, что хочешь увидеть.

Положив ладони на холодную гладкую поверхность, Берен вгляделся в глубину кристалла. Там, в сердце камня, возникло смутное мерцание.

Мысль пришла сама собой, и свет разгорелся ярче. В кончиках пальцев возникло покалывание сродни легкой дрожи, но камень не нагрелся от его рук — все такой же холодный и гладкий, он был словно изо льда.

Свет, родившийся внутри Палантира, поглотил человека. Берен чувствовал, что оторвать взгляд сможет только с огромным трудом. Сокровищница исчезла, исчезли эльфы, осталось только белое сияние — и бессчетные голоса и образы, мгновенно рождавшиеся и исчезавшие. Их было множество и каждый хотел завладеть его вниманием. Как в детской игре в жмурки, он слышал совсем рядом чье-то затаенное дыхание, шепот, хихиканье — но едва он пытался ухватить неверный образ сознанием, как тот ускользал.

В детстве ему снилось, что он летает — но это было не так, как с другими детьми. Его полеты были мучительными. Задержав дыхание, напрягшись, он отрывал себя от земли и медленно плыл вперед, протаскивая свое тело сквозь воздух с усилием, словно мешок гвоздей. После таких снов он просыпался вспотевший и вымотанный — но, какой ни есть, все же это был полет, и Берен никогда не отказывался от него, если во сне чувствовал его возможность.

Сейчас происходило нечто похожее — он не плыл, не летел, он протаскивался через плотный свет, и наконец пробился к поверхности — а может, опустился на дно. Граница лопнула, и он увидел то, что хотел — незнакомые покои с круглым потолком и узкими окнами-колодцами, живой фиал на треножнике у станка, и Тинувиэль, склонившую голову над работой. Он даже сумел понять, что натянуто на станке — знаменитое дориатское покрывало, которое ткут в два цвета так, что изнанки у него нет, просто узор повторяется на каждой стороне другим цветом…

Она не пела и казалась печальной. На коленях у нее устроился большой серый кот. Такая светлая тоска…

— Мелль, — тихо позвал Берен — и она услышала, подняла голову, сумеречно-серые глаза пронзили пустоту в том самом месте, где он должен был стоять, если бы и в самом деле находился в этой комнате.

Но, чтобы позвать, ему пришлось сделать вдох и вспомнить, что у него есть тело, и распылить собранную в одной точке волю. И белый свет снова охватил его, поднял, закружил — и выбросил в пещеру, под внимательные, тревожные взгляды Ородрета и Финрода.

— Он сумеет, — сказал Ородрет.

Берен, переводя дыхание, отнял руки от Камня.

— Это проще, чем я думал, — сказал он.

— Если ты о том, что не нужно заклинаний — то да, — Ородрет словно обиделся за искусство брата. — Но тебе еще многому предстоит учиться. То, что ты сделал, проще всего, что может Палантир.

— Берен узнает в свой срок, — Финрод закрыл Камень.

— Ты оставляешь Нарогард глухим и слепым, — посетовал наместник.

— Камень вернется, — пообещал Берен. — Я…

— Не надо, — оборвал его Финрод. — Вот здесь — не клянись. Ты не знаешь, где встретишь завтрашний день.

— Феаноринги, — проговорил Ородрет — Что делать с ними? Я не удивлюсь, если Келегорм и Куруфин уже сейчас послали гонца к Маэдросу.

— Маэдрос, — твердо сказал Финрод, — сделает то, что скажет Фингон.

— Вон они! — Гили показал пальцем.

— Это птицы, — проворчал Брегор, глядя из-под руки.

— Нет, не птицы! Это всадники, двенадцать человек!

— Эльфов, — пробурчал Фин-Рован. — Оттудова только эльфы могут появиться.

— Ни хрена не вижу, старый стал, — Брегор сплюнул в сторону. — Ну, пацан, коли врешь — гляди!

Гили слез с ветки, повисел, уцепившись за нее руками, и спрыгнул в траву. Сердце билось часто и радостно: в прошлый раз он плохо разглядел эльфов, а теперь, может быть, удастся с ними поговорить! Горцы не могли понять его состояния: они привыкли общаться с эльфами запросто, это как-то само собой разумелось. А у Гили замирало сердце.

Они подъехали — Эминдил, то есть, Берен, и с ним — одиннадцать эльфов. Все горцы низко склонили головы — и предназначался этот поклон не Берену, а эльфу с такой толстой и золотой косой, что обзавидовалась бы любая красавица.

— A laita! — повторил Гили вслед за прочими почтительное приветствие. — A laita Finarato noldoran!

— Я тоже рад видеть в добром здравии тебя, Брегор, и тебя, Брандир. — тепло улыбнулся эльф. — Передайте мои приветствия также княгине Эмельдир.

— Брегор, — Берен подъехал к своему вассалу, вытащил из рукава плотный свиток, запечатанный воском. — Это отдай матушке. Это тоже, — другой рукой он протянул Брегору увесистый кошель. — Распоряжения эти выполняй в точности, и так быстро, как только сможешь. Отменить их или изменить что-либо могу только я, государь Финрод и государь Фингон. Больше никто. Я вернусь… когда сменится луна. И проверю — половина работы к этому времени должна быть сделана, ибо Моргот не будет нас ждать. До встречи, — он повернулся к Брандиру. — Да, этого забияку, что обижает здешних купцов, так и не нашли?

— Как сквозь землю провалился, — улыбнулся юноша. — Я вот и думаю — а был ли забияка-то?

— Вот письмо от меня к конену Халмиру, — Финрод протянул воину другой свиток. — Прошу тебя, Брегор, будь моим гонцом.

— Почту за честь, — Брегор упрятал оба письма и кошель в поясную суму. — Хоть скажите, куда едете. Ведь всякое может случиться — где тогда вас искать?

— Не скажу, — покачал головой Берен. — Прости, Брегор. Кстати, о встрече с Государем Финродом тоже болтать не стоит. Все слышали?

— Обижаешь, ярнил, — покачал головой Брегор. — Хоть я и не воевал восемь лет под Тенью, а все же знаю, что такое тайна. Прошу, возьми с собой кого-нибудь из нас. Не годится тебе ехать одному. Опять же, весточку послать или там что еще…

— Ты прав, — согласился Берен. Фин-Рован с готовностью высунулся вперед, но глаз Берена остановился на Гили.

— Руско, в седло! — скомандовал Берен.

— Ярн! — обиделись Брандир и Фин-Рован.

— Вы все нужны мне здесь, — веско сказал Берен. — Поверьте, прислуживая мне, любой из вас принесет гораздо меньше пользы, чем выполняя то, что я здесь написал. Поэтому я беру Гили.

Паренек слегка расстроился. Оказывается, его брали как самого бесполезного. Чтобы не путался тут под ногами и чтоб ярну кто-то мог прислужить в дороге, так как жаль отрывать ради такого пустяка настоящего воина. Что ж, таким, как Гили, не пристало быть гордыми. Да и поездка вместе с Дивным Народом, пусть и слугой — сама себе достаточная награда.

Он вскочил в седло и присоединился к эльфам.

Берен и Брегор попрощались по-горски: сжав правую руку в кулак, каждый согнул ее в локте, и, сцепившись руками, коснулся кулаком левого плеча — и всадники разъехались в разные стороны по равнине Талат Дирнен.

— Ой, — сказал Гили, спешиваясь. — Ой-ой-ой…

— Это еще не ой-ой-ой, — Берен перебросил ему поводья. — Ой-ой-ой будет завтра, когда ты попытаешься снова залезть в седло.

В лице он не менялся, но по скованным движениям видно было, что очень долгое время ярн знал только двух лошадей: Правую и Левую, и порядком отвык ездить верхом. Сноровка-то сохранилась, а вот тело по-новой привыкнуть еще не успело.

Гили расседлал лошадей и спутал им ноги. Берен уже исчез в лесу — отправился со всеми собирать хворост и добыть чего-нибудь к ужину. Ради короткой трехдневной прогулки эльфы дорожных припасов не брали — если, конечно, не считать за таковые орехи, сушеные травки и ягоды.

Сказать, что Гили был эльфами очарован — значит ничего не сказать. Поначалу их лица сливались в одно красивое ясноглазое лицо, но это первое впечатление тут же растаяло: разные они были, очень разные. Не только потому что отличались цветом волос или глаз, чертами и статью — по всему они друг на друга не походили. Их было десять, не считая государя Финрода. Эдрахил, почти такой же достойный и красивый, как король (вообще-то такой же, но уравнять их Гили не решался даже в мыслях). Кальмегил, темноволосый и — если сравнить с остальными — коротко стриженый; Менельдур, похожий на него, как родной брат, Аэглос — его удивительные волосы — белые, с отсветом в синеву, ясно говорили, за что он получил свое прозвище — «Метель»; Эллуин — поначалу он показался Гили сердитым, потому что кончик его носа смотрел немного вниз, отчего прямой нос казался крючковатым; Лауральдо — он был очень похож на Финрода статью и цветом волос, только глаза у него были зеленые; Нэндил — в дороге он часто заговаривал о чем-то с Береном; Гили ничего не понял, говорили они на квэнья, но разговор шел веселый, смеялись и эльфы, и Берен; Вилварин — к его седлу приторочена лютня в чехле, а волосы заплетены в три косы; и Лоссар, такой черноволосый и белокожий, как будто его нарисовали углем на беленой стенке. Поначалу Гили казалось, что он никогда не запомнит их имен и лиц, но, к удивлению своему, он разобрался кто есть кто с первого раза; тут, наверное, не без колдовства обошлось: на что другое, а на имена и лица у Гили всегда память была дырявая.

Айменел, оруженосец государя Финрода, разделял с Гили его работу, хотя работы этой было всего ничего. Быть слугой у эльфов и у подражающего эльфам Берена оказалось необременительно. Вдвоем они нашли подходящее место для костра, срезали дерн, подтащили туда седла — сиденья. Спутанные кони кучкой держались неподалеку, и Гили вспомнил, как, расседлывая, Айменел говорил с ними. Нет, и Гили говорил, при виде таких лошадок слова вроде «хороший мой, сивка, красавец мой писаный» сами просились на язык. Но ей же ей, когда с конями говорил Айменел, они его понимали! Айменел не понимал человеческого языка. По внешности эльфа ничего сказать нельзя, но у Гили возникла стойкая мысль, что по эльфийским меркам он тоже еще мальчишка. Сходились они с Гили на синдарин, хотя из этого наречия Гили понимал едва ли каждое третье слово.

Они пособирали еще хвороста, не отходя далеко, и так чтобы один все время оставался на стоянке, а потом вернулись и стали ждать остальных.

Гили чувствовал себя в присутствии эльфов как деревянный, но опять-таки недолго: они были очень простые, без всякого чванства; и одновременно — ну, никак же невозможно было с ними сойтись на то расстояние, на которое может подпустить к себе человек: назвать, скажем, Вилварина по-простецки Уиллом, а Нэндила — Нэдом, хлопнуть по плечу… Не то чтобы они этого не позволили — а вот даже мысль о таком казалась невместной. Что там Вилварин или Нэндил; к мальчишке Айменелу с таким приблизиться было нельзя. Нолдор. Премудрые эльфы. Дивный Народ…

И все же страха было не изжить. Потому что в Таргелионе за Нолдор закрепилось и другое имя: Проклятый Народ.

Гили не решался расспросить об этом Берена, особенно сейчас, но все-таки ему страшно интересно было, какова доля правды в страшных сказках, передаваемых из поколения в поколение: будто там, за краем заката, совершили Премудрые какое-то страшное злодеяние, и были изгнаны в смертные земли, чтобы вести войну с Черным Властелином; вот когда они победят в этой войне, тогда позволено им будет вернуться…

Лес ожил короткой птичьей перекличкой. Где-то неподалеку послышался плеск.

Солнце уже коснулось верхушек деревьев, когда эльфы вернулись. Нэндил и Берен были мокрые и добыли селезня; у Эллуина был заяц, здоровенный русак.

— Хорошо иметь собаку, — сказал Берен, бросая на траву убитую птицу и сапоги.

— Хоршо уметь плавать, — сверкнул зубами Нэндил. — Или не стрелять в плывущую птицу.

— Я не такой искусный стрелок, чтобы нарочно спугнуть ее и бить влет.

— Можно было дать выстрелить мне.

— А как же гордыня людская?

— Ты в полной мере потешил ее, стоя по горло в холодной воде?

— Уф-ф! — Берен передернул плечами. — Я же не знал, что там так глубоко сразу у берега.

— Ты не умеешь плавать? — удивился Аэглос.

— Если ты побьешься об заклад, кто пойдет ко дну раньше, я или топор, смело ставь на меня.

Айменел и Эллуин взялись за разделку добычи. Оруженосец Финрода глянул на Гили и что-то сказал.

— Он просит тебя пойти на берег и накопать глины. Держи, — Берен протянул мальчику нож и вернулся к разговору: — В свое оправдание могу сказать, что у нас там негде особенно учиться: летом все речки курице по колено, а весной, когда они вздуваются от дождей, в воду полезет только сумасшедший.

Гили принес немаленький пласт глины. Вдвоем с Айменелом они принялись разминать его и обмазывать выпотрошенную птицу. Потом селезня уложили в ямку для костра, набросали сверху собранного хвороста и веток и развели огонь. Гили думал, что это будет сделано каким-то волшебством, но Лауральдо вытащил самый прозаический трут и обыкновеннейшее кресало. Когда костер затеплился, Берен и Эллуин, затесав рогатые слеги, воткнули их в землю по сторонам от огня и Эллуин пристроил над костром освежеванного зайца.

Стемнело. Звезды крупной солью рассыпались в зените, на севере висела Валакирка, Телумехтар занес свой звездный меч над далекими уже западными отрогами Андрам, скрывавшими таинственный Нарготронд. Над ручьем поплыл голос флейты, мелодию подхватила лютня. Эльфы запели.

Язык был совсем незнаком Гили — то был не Синдарин, а Квэньа, язык Валинора. Известных слов почти не попадалось — да они были и не нужны, слова. И без слов было ясно, что печальна, печальна эта песня. Высоко и прекрасно было то, что певец утратил — так высоко и прекрасно, что само воспоминание о потерянном уже драгоценно. И все же — невосполнима утрата, и хотя есть надежда на возвращение, и оттого печаль светла — утраченное вернется преображенным, а значит — немного иным, не совсем таким, каким было потеряно…

Мириэль, — повторялось в припеве. Мириэль — это имя? Название? Что это значит? Гили так и стоял возле лошадей — когда Берен резко встал и мимо него прошагал к ручью. Перешел его вброд и пошел по траве, быстро, размашисто… Трава серебрилась в лунном свете — и его было отлично видно. Отмахав по поляне шагов с пятьдесят, он сел в траву, потом лег — лицом вниз.

Гили не знал, что и делать. Ему плохо? Идти за ним?

Он шагнул к ручью.

— Avacare! — Айменел удержал его за руку. — Lendero.

— Он мне теперь хозяин, — Гили неуверенно высвободил руку. — А ну как с ним худо?

Айменел покачал головой, вспыхнула алым бликом серьга из граната.

— Vaque.

Он снова решительно взял Гили за руку и подвел к костру. Последний куплет отзвучал, песня смолкла.

— Плач Финвэ по Мириэль, — объяснил Финрод, не дожидаясь вопроса, когда Гили сел на расстеленный плащ рядом с Айменелом. — Финвэ был наш король там, в Валиноре, Благословенной Земле. Мириэль была матерью Феанаро. Родив его, она отдала ему все силы — и уснула в садах Лориена вечным сном.

— Умерла? — Гили словно в сердце укололи. Выходит, и у них там тоже умирают, и у них есть боль и печаль. — Жалость-то какая… У меня старшая сестра тоже вроде как от горячки после родов померла. Когда молодка умирает, хуже нет. Разве что если ребенок. Наверное, Финвэ сильно убивался по ней, раз такую песню сложил.

— Спасибо, — улыбнулся король. — Это не он сложил песню, а его внук Маглор, сын Феанаро.

— Маглор? Бледный Господин? — удивился Гили. Живя в Таргелионе, он ни разу не встретился с господином своих мест лордом Маглором Песнопевцем.

Гили внезапно овладело пронзительное чувство: словно с крутого берега он заглянул в воду озера, а она — прозрачная-прозрачная, виден каждый камешек на дне; и все же дно так недостижимо далеко, хотя те же солнечные лучи, что согревают тебя, пронзают и холодный хрусталь воды, приближая галечную мозаику к тебе, позволяя разглядеть ее ясно-ясно… И сама вода, она разделяет тебя и дно — и соединяет одновременно… Странным, странным и непонятным было чувство, родившееся у Гили в груди, краткое, но сильное, и одним словом его не передать, но словно весь мир он услышал и постиг разом — и был един с миром. Не это ли чувство погнало князя на тот берег, заставило упасть лицом в траву? Не это, — подсказал Гили кто-то внутри него.

Лоссар протянул ему маленькую глиняную чашку с напитком — взваром из ягод и трав. Гили отхлебнул — ему не понравилось: запах шиповника, земляники и смородины обещал сладость, но напиток сладким не был, даже горчил. Однако с каждым глотком наполняли душу мальчика покой и тихая радость.

Берен вернулся к огню, принял напиток в свою очередь с легким поклоном.

…Мясо очень быстро разобрали по кусочкам, и кусочки эти были совсем небольшие. Поделенный на тринадцать частей, заяц стал каким-то ужасно маленьким. Утешала мысль о селезне. Берен поддел свой кусок на нож.

— Завтра и послезавтра не будет ни костра, ни дичины. Мы поедем по беспокойным местам.

Гили пожал плечами — после того как погибла семья, он чаще ложился спать голодным, чем сытым. У эльфов не так уж плохо, если сравнить.

— Принеси воды, — когда он покончил со своей частью, Берен протянул ему опустевший котелок с остатками заварки на дне. Гили сполоснул его, набрал воды, снова подвесил над огнем. Закипела вода — котелок сняли с огня, бросили травы и сушеные ягоды, выгребли из углей птицу и разбили глиняную корку.

— Ханнад, — сказал Гили, когда Айменел передал его долю. Он уже начал понемногу учиться, восстанавливая смысл непонятных слов по тем словам, которые были знакомы, так как перешли в человеческую речь из синдарина.

Хотел выбросить кость через плечо, но Айменел перехватил его руку:

— Lau. Hi'naro! — и бросил свою кость в огонь.

— Утром мы заложим кострище дерном, — пояснил Берен. — Не стоит оставлять следов, если их можно не оставить.

Вместе с Айменелом и Эллуином они отошли от костра — вымыть руки. Лошади паслись в стороне, одна из них — Эллуинова — почуяв хозяина, вскинула голову и тихо заржала. Тот подошел, отряхивая руки, достал из поясной сумки горсточку орехов, протянул лошади на открытой ладони, приобнял стройного гнедка за шею, взъерошил ему гриву. Гнедой положил голову хозяину на плечо. Уловив улыбку Гили, эльф улыбнулся в ответ. Теперь он был совсем не сердитым.

— Любишь лошадей? — спросил он.

Гили кивнул.

— Это Айарон, — сказал эльф. — Он такой же быстрый и выносливый, как и его отец… Но своенравный. Не любит приказов, не любит, когда погоняют. Правда, Айарон?

— Кто ж любит-то… — проворчал Гили. Эльф снова улыбнулся.

— Как зовут твоего?

— Рыжик, — сказал Гили. — Он старый уже и очень спокойный. Мне его дали потому что я плохой наездник. Он меня не сбросит.

— Да, он уже старый, — услышав свое имя, Рыжик подошел к ним. Гили по примеру эльфа достал орехи — это было выдано ему на завтра, но пожалеть коню щепотку? Мокрые теплые губы прошлись по ладони, в темном, большом как яблоко, глазу коня мелькнул отблеск костра.

— Он уже старый, — продолжал эльф. — Но когда-то это был достойный конь. Жаль. Они умирают так рано… Жаль…

«А нас?» — подумал Гили, но вслух сказал другое:

— А бессмертные кони бывают?

— Бессмертные?

— Ну, вроде как вы. Как эльфы.

— Мы не бессмертны, Гили. Мы живем долго — по вашим меркам, и погибнем только вместе с Ардой. Но это не значит, что мы бессмертны. Мы знаем, что конец наступит, что он неизбежен… Арда еще молода, и впереди много времени, но это время конечно. Называть нас бессмертными — ошибка.

— А в этой вашей Благословенной Земле кони живут столько же, сколько и здесь? Я вот что хотел спросить.

— Там есть лошади, что живут долго… Некоторых привезли сюда, и они дали потомство. Таких много на Востоке, в тех степях, что лежат за Рубежом Маэдроса. Они не живут столько, сколько кони Оромэ. Но все равно — долго. Правда, кровь смешивается, растворяется в крови потомков… Твоя лошадь — не из тех, она местной породы — ласковым хлопком по шее Эллуин отпустил гнедка. — И все равно — это был достойный конь.

Они вернулись к костру, где уже шел разговор.

— …А это и есть работа. Только не kurvё (24), — Берен сказал квэнийское слово. — Не работа мастера. Это рабский труд. Воины Моргота — рабы.

— Ты сейчас сказал очень важную вещь, — заметил Финрод.

— Воина нельзя сделать рабом, — возразил Вилварин. — Его можно убить. Можно сломить пытками — но тогда он уже не будет воином. Это какое-то несообразие.

— Мне трудно объяснить, потому что трудно понять. Воинский дух в них убит. Они подчиняются — и только. От них требуется лишь одно: во время боя повторять то, что они заучили.

— Если воины Моргота — рабы, то как же им удается преодолеть страх? — Эдрахил вернул книжку Финроду и тот спрятал ее обратно, за голенище. — Раб подчиняется из страха, но из всех страхов смертный страх — сильнее всех. Идя в битву, мы становимся с ним лицом к лицу. Eruhin, который не боится смотреть смерти в лицо, не может быть рабом. Тот, кто боится — не может быть воином.

— Я полагаю, они преодолевают страх еще большим страхом. — Финрод пошевелил уголья в костре. — Я слышал, что если с поля боя бежит один — казнят всю десятку.

Лоссар снова что-то тихо наигрывал. Еще не мелодию — так, какие-то наброски к ней.

— Если армия Моргота построена таким способом, то нам он не годится, — Вилварин пошевелил угли. — Что вообще в ней хорошего? Кому нужна такая армия?

— Тем не менее, Моргот с ней побеждает, — сказал Берен.

— У такой армии есть лишь одно преимущество: она позволяет готовить солдат быстро. Малочисленным армиям такой способ действительно не годится. — Финрод снова подбросил ветку в огонь.

— Вспомните Ущелье Сириона, — Берен зло прищурился. — Они просто забросали наши укрепления своим мясом.

Разговор заглох, эльфы снова запели — и все их песни, даже веселые, были печальны. Огонь угасал, и Гили сам не заметил, как сморил его сон.

Разбудил его голос, ритм монотонного речитатива, который полушепотом проговаривал Берен. Глянув вполглаза из-под ресниц, Гили увидел, что они сидят вдвоем с Финродом, завернувшись в плащи, двумя черными неподвижными изваяниями — только изредка освещал их лица пробегавший по углям сполох.

— …Он приходил один, в темноте, подобный нам обликом, но прекрасней и выше любого из нас. Он говорил, что сердце его исполнено жалости и любви к людям, он обещал научить нас всему, что умеет сам, а умел он много, и многие знания были открыты ему, и мир вокруг нас читал он как развернутый свиток. И мы поклонились его знанию и могуществу, а он назвался Дарителем и сказал, что дары его не иссякнут, пока мы в него верим. И он действительно учил нас, рассказывал о свойствах растений и животных, и о целебных травах, и о руде, что таит в себе металл, и об огне, который может извлечь металл из руды, и о звездах, что сияют в небе, и о Тьме, в которой они сияют…

Гили навострил уши, чтобы не пропустить ни единой подробности — сказка показалась ему интересной.

— …"Все выходит из Тьмы и возвращается во Тьму", — так он говорил. — «Верьте мне, ибо это я создал из Тьмы Арду, Солнце, Луну и звезды, я создал и вас, и могу вас ввергнуть во Тьму, если такова будет моя воля. Но воля моя такова, что я хочу вас от Тьмы спасти. Те голоса, о которых вы говорили — их насылает Тьма, которая хочет вас поглотить, и глупец, кто им верит». Однажды он ушел и долго не возвращался, а тем временем тьма пала на мир, и все мы впали в отчаяние — неужели она пришла, чтобы нас поглотить? И тогда он явился вновь, и был одет в пламя, и сам был подобен пламени. Мы пали перед ним ниц, а он сказал: «Среди вас есть еще те, кто поклоняется Тьме, и оттого Тьма пришла за вами. Теперь настал час выбирать, кто будет вашим владыкой — Тьма или я? Только быстрее, потому что нет у меня времени вас уговаривать, меня ждут иные царства и свои дела». И мы поклонились ему, и признали его верховным владыкой, и поклялись не внимать больше голосам из темноты. «Да будет так», — сказал он. — «Тогда постройте мне высокий дом на холме и назовите его Домом Владыки. Я буду приходить туда по своей воле и выслушивать ваши просьбы.» И было по слову его: мы выстроили высокий дом, и когда он вошел туда, все озарилось, словно огнем. «Есть ли среди вас еще те, кто внемлет голосам из темноты?» — спросил он. — «Если есть — пусть выйдут». Такие еще были, но они побоялись выйти, и тогда он сказал: «Склонитесь передо мной и присягните мне». И мы поклонились ему и сказали: «Воистину, ты один велик, и все мы — дети твои». Тогда он словно вспыхнул и нас опалило жаром, а после он исчез, и стало еще темнее, чем прежде.

Гили почувствовал холодок в животе. Сказка Берена обретала какой-то неприятный оборот; Гили еще не знал, как она закончится, но подозревал — плохо.

— …И стали мы после этого страшиться тьмы, а он все реже стал являться к нам в своем прежнем, прекрасном обличии, а когда являлся, то приносил все меньше даров, и уже отдавал их не просто так, а чего-то требовал взамен, каждый раз — все больше и больше. Лишь однажды после этого слышали мы тот, первый голос: «Вы отреклись от меня», — сказал он. — «Я дал вам жизнь — но теперь она сократится. Скоро вы придете ко мне, и узнаете, кто ваш истинный отец — тот, кому вы поклоняетесь или я, создавший его». После этого еще больше стали мы страшиться Тьмы, и умирали в страхе, а оттого — мучительно. И воззвали мы к своему повелителю, моля избавить нас от смерти, и он пришел к нам, но лицо его было жестоким и гордым. «Вы мои, и должны исполнять мою волю. Что мне до тех, кого пожирает Тьма? Если бы вы не умирали, вас расплодилось бы без счета, и земля кишела бы вами, как старая яга — вшами. Если вы не будете повиноваться, я начну истреблять вас, и вы умрете гораздо быстрее». И вскоре стали одолевать нас болезни, и голод, и холода, словно сама земля обратилась против нас. Звери и птицы от нас бежали, растения отравляли ядом, и даже тени древесной вскоре стали мы бояться. И мы возненавидели нашего Повелителя, и стали бояться его еще сильнее, готовые на любое зло, лишь бы умилостивить его, дабы он сделал нашу жизнь хоть немного легче или хотя бы перестал нас убивать. Многие старались зря, но иных — самых сильных и жестоких — начал он привечать, и наделял их знаниями, благодаря которым они вскоре покорили и поработили остальных. И мы забыли об отдыхе и радости среди горестей и трудов…

Гили ощутил легкий толчок в спину — и мурашки побежали меж лопаток, прежде чем он сообразил, что толкается во сне Айменел, с которого Гили стащил плащ, натянув его на себя. Гили разжал напряженную руку — эльф снова завернулся в свой край плаща, прижимаясь к человеку — спина к спине. Ночь была, прямо скажем, не из самых теплых. А жуткая сказка Берена стала такой, что Гили боялся и закрыть глаза, и держать их открытыми.

— …И восстали против него иные среди нас, говоря: «Теперь мы знаем, кто здесь — истинный наш Отец, а кто на самом деле — Тьма, поглощающая нас. Этот, в Доме-На-Холме, и есть Тьма, он в ней живет и питается ею, а еще — нашей кровью. Не станем служить ему!» И прочие из нас в страхе перед Повелителем убивали их и преследовали тех, кто пытался бежать, а если настигали — убивали тем способом, который был более всего любезен сердцу Повелителя и его верных слуг, наших владык: сжигали на костре. И в самом деле, после таких жертв страдания наши смягчались ненадолго. Но кое-кому удалось убежать, но и они не скрылись от гнева Голоса, потому что тоже падали ниц и строили Дом. И вот достигли они обещанного края, последнего берега — и что же? Враг уже ждал их там…

Протяжно и гулко заухала сова. У Гили сердце провалилось в живот. Он старался не двигаться и не дышать.

Берен замолк, потом сбросил плащ, встал на колени у костра, раздул огонь и подкинул веток. Маленький котелок встал в угли, Берен снова завернулся в плащ и сел, облокотившись на седло.

— Вот это и есть то, что утаила от тебя Андрет, — прошептал он. — Что скажешь, Ном?

Финрод глядел в игру огня на углях сквозь полуприкрытые веки.

— Все как обычно. Сначала — «учитесь», потом — «повинуйтесь». Чего-то в этом роде я и ждал. У нас он начинал точно так же, только действовал осторожнее и до «повинуйтесь» не успел дойти.

— Ты запишешь?

— Конечно.

— Не упоминай меня. Напиши — Андрет, со слов Аданэли из народа Мараха.

— Хорошо. Как странно, что она не рассказала этого мне сама… Сколько тебе было лет?

— Пятнадцать или шестнадцать… Как вот этому спящему красавцу. Мне, сыну младшего сына, суждено было стать Мудрым, аксаниром. Она еще о многом хотела рассказать, да не успела… Война… Так что не вышло из меня Берена Мудрого. Разве что — Берен Умудрившийся.

В отблеске огня, сверкнув в улыбке зубами, он вдруг ужасно стал похож на Того, Из-Темноты — каким Гили представил его себе. Через миг наваждение рассеялось.

— Может, оно и к лучшему…

— Ты не хотел быть Мудрым? — спросил Финрод.

— Время не захотело, чтобы я стал Мудрым, король. Времени сейчас нужны сильные.

— А разве мудрость делает людей слабыми?

Берен был вопросом озадачен, но не загнан в тупик.

— Мудрость, — сказал он наконец, тщательно выбирая слова. — Делает или очень слабым, или очень сильным. Мудрый тем отличается от просто умного, что его ум не холоден, он соизмеряет решения с сердцем и с совестью. И, принимая то либо иное решение, мудрый видит, что ничего нельзя сделать так, чтобы кому-то не повредить и не ранить тем свою совесть. Значит, быть мудрым и действовать — это постоянно страдать, и идти на это с открытыми глазами, а на такое способен только сильный.

— По-твоему, сила решает все?

— Смотря что называть силой. Одна сила нужна, чтобы поднять меч, другая — чтобы встретить его, не дрогнув. Есть ли у меня такая… Наверное, сейчас — есть. Потому что есть надежда. Estel, — уточнил он на эльфийском. — И отчаяние…

— Люди продолжают меня удивлять. Берен, разве «надеяться» и «отчаяться» — это не противоположности?

— С одной стороны верно, с другой… В глубине самого черного отчаяния, когда нет никаких оснований для amdir, человек вдруг обнаруживает в себе estel. В нашем языке «отчаяться» и «решиться» — одно слово. Но для этого нужно попасть в такую переделку, что дальше, кажется, уже некуда… Когда я был юн и глуп, я побился с Креганом-Полутроллем об заклад, что поднимусь на Одинокий Клык, куда поднимался лишь ты. Спускаясь, свалился в ледовую трещину. Пролетел сколько-то саженей и застрял, как клин в пазу — не сдвинуться. Стоял мороз, но пот выступал у меня на лбу — и тут же замерзал в волосах. Я понял, что здесь мне и конец, и никто ничего не узнает. Внизу — только синяя мгла; вверху — звезды, большие и равнодушные. И я так себя жалел, король Ном, что мне до сих пор этого стыдно. Страх заполнил меня всего. Я понял, что умру, что по сути дела уже умер — и внезапно стал спокоен, потому что мертвецы уже ни о чем не волнуются. Я прислушался — и услышал как внизу бежит ручей, и как катятся камни, вытаивающие изо льда; посмотрел вверх — небо в трещине стало розовым. Я вспомнил, что в голенище у меня — нож, и не все еще потеряно… Но даже и без ножа — я бы попытался. Я бы зубами прогрыз себе дорогу на свет. А если нет — я бы умер… спокойно, без страха. Вот так мы обретаем надежду в отчаянии. У эльфов по-другому?

— Не совсем, но иначе. Надежда, estel — она присуща нам изначально. Каждому и с рождения. Во льдах Хэлкараскэ мне тоже не раз бывало так, что казалось — умереть легче. Но звезды никогда не выглядели равнодушными. В случае с эльфами требуется прилагать усилия не для того, чтобы обрести estel — а для того, чтобы ее разрушить. Мы оба знаем, кто этим занимается. Мы смотрим вперед — и не видим оснований для amdir, полагаемся только на estel. Поэтому мы говорим, что у нас тень впереди, а у вас — позади.

— Может, — помедлив, сказал Берен, — мы для того и сошлись в этом мире, чтобы мы нашли для вас amdir, а вы подарили нам estel?

— Я в это верю. Amdir — она появится тогда, когда будет явлен четкий знак, не смутный намек, а нечто совершенно определенное.

— А как вы поймете, что появился такой знак? Вдруг ни вы, ни мы его не распознаем?

— О, нет, Берен… — лицо короля Фелагунда стало таким вдохновенным и прекрасным, что у Гили в горле защемило. — Это нельзя будет перепутать ни с чем, смысл этого события ясно скажет сам за себя. По меньшей мере его узнаю я, ибо я живу ради этого дня, и готов умереть ради этого дня.

— А ты не думаешь, что в тот день тебя может… не оказаться поблизости?

— Не думаю. Это ваша поговорка — «на ловца и зверь бежит». Я, кажется, понимаю, к чему ты подводишь, Берен. Ты хочешь знать, не в тебе ли я увидел тот самый случай, которого жду? Но как я отвечу, если я не знаю этого сам? Единственное, что я могу сказать — я действую так, как если бы ты и был тем, кого я ищу. Иного пути узнать — нет. Повторяя твои недавние слова, я считаю, что Эру знал, что делал, создавая вас смертными, а наши fear навсегда привязывая к Арде. И в том, что нашим судьбам довелось переплестись, есть и его промысел.

— Хорошо, — согласился Берен. — Тогда и я буду действовать так, словно я и есть тот самый. И если мы не свернем себе шею, это действительно будет что-то из ряда вон… Ага, вода за умными разговорами выкипела почти вся, но на двоих тут хватит, — он засыпал в котелок смесь ягод и трав. — Ном, а можно еще один вопрос — из праздного любопытства?

— Пожалуйста. Но не обещаю ответить.

— Ты… ты пойми, это на самом деле меня мучает, потому что… а, проклятье!… Она говорила, что мы слишком похожи на… Сам-понимаешь-кого. И что эльфы это видят, и поэтому…

— Она ошибалась, — жестко сказал Финрод.

— Но вспомни историю Аданэль: ведь, глядя правде в глаза, он с нами ничего не делал. Все творили над собой мы сами. Сами! В Дортонионе… там люди делали порой такое, что у орков волосы вставали дыбом. И не только люди Моргота — многие из них были наши; горцы. Мразь, каких и у Моргота белым днем с фонарем искать надо — откуда такая сволочь повыползала? И — главное — в глубину себя, в свое сердце мне порой тоже бывает страшно заглядывать. Там водятся… оборотни. Таким ли должен быть тот, кого ты ждал, Финрод? А вдруг я приведу к гибели и тебя, и твоих эльфов, и Нарготронд, и… — он резко умолк, словно задохнулся.

Финрод длинно вздохнул, явно собираясь сказать какую-то неприятную и для себя и для собеседника вещь. Но заговорил не сразу — сначала разлил по чашкам травяной отвар.

— Если ты думаешь, что подобного рода сомнения чужды нам — ты ошибаешься так же, как ошибалась Андрет. Да, в нас, Эрухини, есть нечто общее с Мелькором. Я видел и могу сравнивать: мятежный дух, порыв, гордость, переходящая в гордыню — все это присуще нам так же, как и ему. Но это не значит, что мы — его дети. Скорее всего нам, нолдор, и вам, людям, достались те же дары Единого, что и ему. Так похожи брат и сестра, а не родитель и дитя. Феанаро порой казался ему родным. Но ведь мы точно знаем, что он не творил эльфов — значит, Феанаро унаследовал это не от него. Так почему вас не отпускают эти сомнения? Ты говоришь, что боишься заглядывать к себе в сердце, ибо там водятся оборотни? Я тоже боюсь. Но все же заглядываю в самые потайные уголки, нахожу своих оборотней и уничтожаю их. Ибо никто за меня этого не сделает, как и за тебя. Представь себе, что испытал я, стоя в тот день на пирсе Альквалондэ. Никто и никогда, ни в каком страшном сне увидеть не мог, что эльф обнажит меч против эльфа. Друзья моего детства, родичи, те, кого я любил — лежали мертвые на песке, и убили их друзья моей юности, мои родичи, кого я тоже любил. Я чувствовал, что разрываюсь надвое. Счастье Феанаро и его сыновей, что они успели отплыть — вместе с Нэрвен, Айканаро и Ангарато мы готовы были убивать их. Берегом мы гнались за кораблями, и в сердце каждого поднял голову оборотень. Но, посмотрев своему оборотню в глаза, я ужаснулся. И сказал: хватит. Кто-то должен остановиться, и это будем мы. И тогда оборотень испустил дух. Никто из нас не есть изначально Зло, Берен. Даже Мелькор, даже Гортхаур — не зло, они только предались злу. Бояться нужно не того, что ты есть — того, чем ты можешь стать.

— Спасибо, король, — после краткого молчания проговорил Берен. — Ты ответил на вопрос, который я только собирался задать.

Их руки встретились над углями в дружеском пожатии. Гили не двигался.

Странную вещь сказал король эльфов. Странную — и страшную… Проклятый народ — вспомнилось снова… Почему — проклятый? Феанаро — это Феанор, отец Бледного Господина? Что такое Альквалондэ? Кого они там убивали? И за что?

«Как много страшного», — подумал он, засыпая. — «Зачем столько зла?»

Вторая ночевка была у озера Иврин. Гили не сетовал на отсутствие огня и горячей пищи — его радовала сама возможность вскоре слезть с седла, завернуться в плащ и уснуть. Ему часто приходилось ездить верхом, но никогда — столько, и никогда — в седле. «Ой-ой-ой» был страшный.

Но, поднявшись на холм в предгорьях Эред Ветрин, увидев в закатном золоте подернутую туманом котловину озера Иврин, Гили забыл и про усталость, и про боль.

Есть в мире места, вроде бы особо ничем не примечательные — но когда туда приходит человек, эльф или гном, светлая тоска наполняет его сердце, как будто кто-то силится докричаться до тебя сквозь годы. Дух живет в этих местах, и твой дух откликается на его зов, если, конечно, он у тебя есть…

— Красота какая! — вырвалось у Гили при виде снежных отрогов, глядящихся в озерную стынь, подернутую мелкой рябью.

Лоссар что-то сказал, Эллуин перевел:

— Когда-то эти воды благословил сам Владыка Ульмо. Его вода целебна. Говорят, что здесь — родина смеха. Смотри!

Один из дальних заливов кипел ключом, отчего озеро и волновалось все время. Сотни родников вырывались там на поверхность — и, наполнив чашу гранитных берегов, выкатывались через трещину в скале и бежали вниз по долине, питая Нарог.

— Наше озеро Тарн Аэлуин благословина сама Мелиан — все равно загадили, сволочи. Хэй! — Берен ударил коня пятками и полетел вниз по склону в бешеном галопе. За ним, заливисто свистнув, помчался Нэндил, следом — Эллуин. Остальные съехали вниз шагом.

Ночевали в подлеске, возле того края озера, где били ключи. Темнело в небе, темнело в озере. Звезды купались в кипени родников…

Они поили коней с Айменелом, Аэглосом и Эллуином, когда Гили все-таки решился спросить:

— Господин Эллуин, что такое «amdir»?

— Где ты услышал это слово? — удивился Эллуин.

— Растопыривал уши вместо того, чтобы спать, — незаметно для своего оруженосца к воде спустился Берен. — «Amdir» на нашем языке означает «надежда». Так мы обычно переводим. А если переводить дословно, то это — «взгляд вперед и вверх».

Подвернув штаны и зайдя в воду по колено, Берен умылся, потом набрал воды в баклажку, уступая Эллуину привилегию просветить Гили.

— У нас есть два слова для обозначения того, что вы, люди, называете одним словом — «надежда». Первое слово — «amdir», так мы говорим, когда в надежде присутствует расчет, есть какие-то основания предполагать, что все сложится благоприятным образом. Второе слово — «estel», так мы называем надежду, для которой нет никаких оснований, когда просто ждешь хорошего — и все. Понимаешь?

Гили казалось, что он понимает — но понимает ли он правильно?

— Проще говоря, — Берен с баклажкой вышел на берег. — У меня есть здоровенный amdir на четвертину доброго дор-ломинского светлого пива. А вот что мы тут или в горах не нарвемся на орков — это уже чистой воды estel. Понятно?

Гили не совсем понимал, зачем вода — ведь костра они разводить не будут. Он грыз на ужин орехи и сушеные ягоды, когда увидел, что эльфы разбавляют водой вино из Эдрахиловой фляги. Полчашки досталось и ему.

— Хочешь есть? — Берен, отпив свою часть, передал ему легкую оловянную кружку.

Вино, терпкое на вкус, было сладким, и внутри от него рождалось тепло и веселье, хотя с полчашки не захмелел бы и ребенок.

— Хочу, — признался Гили.

— Ложись спать. — Берен обрадовал своего оруженосца тем, что на них втроем с Айменелом приходится последняя, предутренняя стража.

— Запомни, парень: хоть места здесь и красивые неимоверно, а все же Волчий Остров в двух днях пути верхом. Игры кончились, Гили, все по-настоящему. Ты хотел быть воином? Вот тебе первый урок: засыпай там, где тебя застало время, на сытый ли, на голодный желудок, а просыпайся — быстро и без звука.

Гили проснулся за полночь — быстро и без звука. По знаку Берена пошел к склону холма, вслед за Айменелом поднялся на три сажени вверх и, приняв от Аэглоса лук со стрелами, сел на его место — за один из камней. Отсюда не был виден лагерь — было видно пространство вокруг него, подходы. Айменела тоже не было видно — где он?

Гили взял оставленную ему Береном фляжку — там что-то плескалось. Ага, вино с водой. Он выпил — сон как сдуло. Очертания ночных берегов сделались ясными, четкими, Гили различал каждый звук, разносившийся над водой далеко — плеск бобра, крик ночной птицы, шелест осоки; мгновенные тени летучих мышей двоились в поверхности озера, у берегов медленно густел туман.

Тело наполнилось каким-то легким звоном, радостной готовностью к действию. Красота этого места — даже сейчас, ночью, под звездами; а может быть — особенно и именно сейчас — была пронзительной. И внезапно Гили охватила жестокая тоска: вот такая же, наверное, стояла ночь в Гремячей Пуще, женщины спали, прижимая к себе детей, и вдруг — кровь, хруст металла, пронзающего плоть, детский крик, обрывающийся треском позвонков, оскаленные желтые лица, горящие злобой раскосые глаза…

Он не знал ни своей тетки, покинувшей дом, когда он был еще маленьким, ни ее мужа Морфана — но теперь слезы жгли ему глаза не потому, что орки оставили его сиротой без крова и родни; он чувствовал боль простых, ни в чем не виноватых людей, которых убивают ночью, во сне, ни за что ни про что.

«Говорят, они потому у вас в горах так зверствовали, что вы им сильный опор чинили… И под Тенью люди живут…»

Да, живут. Но не все. Те, кому удалось выжить.

«Я так не хочу».

Гили ясно, озарением понял, что стал оруженосцем Берена потому что не желает быть покорной безмолвной жертвой, безропотно ожидающей исхода битвы между сильными этого мира. Он станет воином — и, может быть, однажды спасет неизвестных ему людей, и кто-то не погибнет, застигнутый наглой смертью в доме, на пастбище или на пашне…

Сколько времени прошло? Эльфийский напиток не давал клевать носом, туман потянулся от берегов вслед за слабеньким ветерком, предрассветный холодок забрался под плащ. Звезды начали тускнеть.

Они оседлали коней и тронулись еще до света. Большую часть времени они не ехали, а вели коней в поводу — дорога брала круто вверх, петляя по дну скального разлома. Гили уже отчаялся когда-нибудь оказаться на ровном месте, как вдруг — свежий ветер пахнул в лицо и они вышли в долину, заросшую светлым сосновым лесом, и по ней поехали верхом. Дороги здесь не было, но Финрод вел отряд уверенно, держа направление на северо-восток, вверх по склону горы. Берен обмолвился, что чувство направления эльфам не изменяет никогда, ни в туман, ни в ночь, ни в лесу, ни в подземелье.

Дорогой Гили учил эльфийский язык, а Айменел с Эллуином ему охотно в этом помогали. Некоторые слова он запомнил и раньше, сам: roh — конь, sar — камень, nor — огонь… Amdir — надежда… Некоторые узнал сейчас: mellyn — друзья, salh — трава, sigil — нож… С подачи Айменела он заплел такую же, как у того, тонкую косу на макушке, перевязал ее шелковым шнурком и украсил синими перьями селезня. Берен, увидев это, только хмыкнул, ничего не сказал.

Они выехали из леса, дальше пошли луга — густая высокая трава покрывала склоны. Гили посмотрел на юг — раньше, когда поднимались, у него сил глянуть вгору не было — и дух схватило: на такой высоте они были. Далеко-далеко внизу серебрилось озеро Иврин, деревья сливались в сплошной зеленый покров, а облака стояли над виднокраем — с башни. Справа, у подножия холмов предгорья, словно трехпалая огромная птица оставила след: три речонки сливались в одну.

— Тейглин, — бросил Лоссар.

Гили посмотрел на север — дух у него захватило второй раз: прямо перед ними белые вершины тонули в облаках — и туда, в облака, лежал их путь…

Дул довольно крепкий ветер, Гили завернулся в плащ. Холодно или жарко — сказать было невозможно: солнце вроде припекало, а ветер пробирал.

Берен запел. Гили посмотрел на своего хозяина — тот выглядел счастливым. Ну да, он же сызмальства в горах. И песня была горская — Гили ее не знал, но такой рисунок мелодии мог родиться только там, где любой путь — это путь или вверх или вниз.

Мотылек мой, мотылек,

Как затейлив твой полет

Не стремись на огонек -

Огонек тебя сожжет…

Гили удивился, услышав, что второй голос подхватил песню и повел мелодию вверх, словно взлетев над первым:

Легких крылышек узор

Разлетится в белый прах

Не лети на мой костер -

Вы горите на кострах…

Пел Финрод. И король, и Берен, казалось, связаны каким-то общим воспоминанием, далеким, грустным, но хорошим…

Если ищешь ты тепла -

Вот тебе моя ладонь

Пусть она не так светла -

Но не жжется, как огонь.

Мотылек мой, мотылек…

Ты не слушаешь меня

Как прекрасен и жесток

Золотой цветок огня…

— Если это намек, — сказал Вилварин (25), — То я его не понял.

— Нет, это не намек. — Берен тряхнул головой. — Это просто песня. Детская песенка.

— Несмотря ни на что, — зябко повел плечами эльф. — Огонь был бы сейчас совсем не лишним. И горячее питье. Скажи, aran, долго еще нам ехать?

— За ближним перевалом — горное озеро, Эллехен, — ответил Финрод. — Там мы остановимся и поедим. До вечера нужно перейти через Талат Главар, и успеть спуститься оттуда как можно ниже — мне не хотелось бы ночевать в снегах.

Они прибавили ходу, перебрались через седловину — опять было круто и опять коней вели в поводу — и спустились в долину, где росла зеленая трава и кустарник, а посередине лежало озерцо, скорее даже — заводь, образованная случайным навалом камней поперек течения горной речки.

В озерце водилась форель, и к удивлению своему Гили узнал, что рыбу можно бить из лука — Аэглос показал, как это делается. Берен и Менельдур полезли в воду — собрать добычу и стрелы, и Берен сказал, что для ровного счета не хватает еще рыбины, каковую и поймал просто руками: застыл неподвижно, как камень, а потом мгновенным движением выхватил ничего не понимающую рыбину и бросил на берег. По его словам, именно так рыбу ловят медведи, с которыми он, если верить преданиям народа Беора, состоит в прямом родстве.

— А медведи об этом знают? — подковырнул Нэндил.

Набрали сушняка в кустах, развели огонь и испекли рыбу на камнях. А тем временем солнце скрылось и заметно похолодало, так что они поспешили снова выехать.

Они ехали в тумане облаков, и Гили скоро порядком подмерз, но почему-то ему было радостно. Когда они поднялись над облаками и оказались на каменистом склоне, слегка присыпанном снегом — а выше по склону, всего в трехстах шагах, был вообще сплошной снег. Гили засмеялся — так красиво было кругом. Странно складывалась жизнь: он очень мучился во время болезни и очень горевал по погибшей семье, но если бы не оспа — может быть, он никогда бы не покинул родной край и уж точно не увидел бы всей этой небесной красоты, и не узнал бы, как это — ехать по колено в облаках…

Они шли по насыпи — ледник сносил сюда камни, и оставлял, а сам бежал вниз ручейком. За тысячи лет камней набралось много. Солнце било со всех сторон, и очертания белых вершин были так остры, что, казалось, можно порезаться.

— Смотри! — Берен показал рукой на склон ближайшей к ним горы. Гили глянул — и застыл, изумленный кипением снежной пыли: словно бешеный белый конь летел по отвесному склону… через миг-другой до них донесся грохот: лавина!

— Ух ты! Сила! — сказал он. Эльфы засмеялись.

Ближе к вечеру они достигли места, о котором упоминал Финрод, Талат Главар, Солнечного Склона. Здесь был последний рубеж владений Солнца — едва они перебрались через перевал, как над отрядом сомкнулись сумерки. Они снова вошли в облака, и почти сразу же пошел снег. Никого не нужно было подгонять: Финрод сказал, что до темноты следует сбросить не меньше двух тысяч футов высоты. У Гили начала болеть голова, но жаловаться он находил неуместным. Кроме того, его тошнило: то ли рыбина попалась какая-то нехорошая, то ли он заболел. Последнее серьезно его обеспокоило: а вдруг Берен оставит его, больного, у этих своих родичей и тогда что? Конец всем приключениям, конец едва начавшейся интересной жизни… И эльфов он больше не увидит…

Радость, распиравшая его до звона, исчезла — теперь он казался себе похожим на лопнувший рыбий пузырь. В глазах темнело, если он делал резкие движения, и весь он как-то ослаб, словно налился тяжестью. Наверное, устал… Отдохнет — и все пройдет… Да, но какой это отдых — в таком холоде, на голых камнях…

Он не заметил, как по сторонам потянулись горные луга. Кроме травы, здесь еще ничего не росло, да и трава была низкая, хоть и густая. Снег сменился мелким дождем, моросью оседавшим на волосах, одежде и гривах коней. Облака над головой поднимались выше, выше… Да нет, это они спускались… Далеко-далеко впереди, внизу, чернели леса. От этих лесов их отделяло четыре часа пути — и один сложный спуск, который не стоило делать в темноте. Привал устроили в камнях у ручья, костер развести было не из чего. Одна надежда — на эльфийский напиток. Гили спешился — и, чтобы не упасть, постоял немного, вцепившись руками в седло и упираясь в него лбом. Головокружение вроде бы прошло — и паренек, расстегнув подпруги, потянул седло на себя…

…И рухнул под его весом без сознания.

Звезды…

Крупные и мелкие — словно рассыпали соль…

Гили проморгался, прокашлялся — он очнулся от терпкой сладости-горечи неразбавленного эльфийского вина. Сел. Голова кружилась, но не болела. Лоб еще хранил тепло чьей-то ладони, Гили был уверен — Финрода.

— Ну, слава Единому, — Берен взъерошил рыжие кудри оруженосца, рассыпая синие, с радужным отблеском перья селезня. — Что ж ты молчал, что тебе плохо?

— Я… заболел?

— Нет, — ответил Эдрахил. — Разница высот. Ты вырос на равнине. Высота этих гор — десять тысяч футов, мы перевалили через них на пяти с половиной тысячах.

— Ага, понятно, — сказал паренек; хотя ничего ему не было понятно. Но раз он не заболел — уже хорошо.

Он полулежал на плаще и седле, эльфы сидели кругом, здесь, в чем-то вроде неглубокой пещеры… Двоих не было — видимо, стерегли снаружи.

— Ни шиша тебе не понятно, — сказал Берен. — Это и мне не понятно. Воздух здесь редкий. Чем выше, тем реже. Есть высота, куда даже птицы не поднимаются — воздух не держит и нечем дышать. Почему так — один Манвэ знает.

— А какие горы — самые высокие в мире?

— Пелори, — ответил Финрод.

— Сорок тысяч футов, — прикрыв глаза, улыбнулся Эдрахил.

— А в этой части света — Тангородрим, — добавил Берен: словно крышка гроба захлопнулась.

На следующий день они спускались по крутому склону, с одной стороны — стена, с другой пропасть. В некоторых местах коням заматывали головы плащами, чтобы те не боялись идти. Кошмарный этот спуск завершился в зеленой долине горной речки, впадающей, как сказал Эллуин, в озеро Линдавен. Собственно, это уже и был Дор Ломин, Сумеречная Земля, где жил народ Хадора. Эту ночь, пообещал Берен, они проведут под крышей.

Совершенно неожиданно для Гили, в предгорьях эльфы с ними попрощались.

— На три дня, — объяснил горец. — У нас — свои дела, у них — свои.

В первой же хижине он купил молока, сыра и хлеба. Поели они на ходу. Мысль о близкой крыше над головой и горячая ржаная лепешка вселили в Гили новые силы.

Берен не надевал свой горский плащ, хотя и так было видно, что он не здешний — от местных он разнился и темным цветом лица, и статью, и покроем одежды: эльфийский наряд тут носил далеко не каждый первый. Гили заметил, что и сам отличается от здешних соломенноголовых поселян: солнце за дни пути от Таргелиона до Бретиля окрасило его кожу в темный оттенок, так что даже конопушки стали почти незаметны, а волоски на руках выгорели до золотого. Видно, солнце в этом краю показывалось не особенно часто — здешние были намного светлее.

Там, где кончались предгорья (здесь, в Дор Ломин, холмы тянулись гораздо дольше, чем по ту сторону Эред Ветрин) в холмах их остановил конный разъезд.

— Кто такие? — спросил старшина, бородатый дядька в кожаном панцире с нашитыми бляхами.

— Гонцы к эарну Хурину и госпоже Морвен, — ответил Берен. — Меня зовут Эминдил, а это мой слуга и оруженосец, Гилиад. Вот знак, — распахнув ворот, он достал висящий на шнурке перстень Фелагунда. — Буду заранее благодарен, если мне покажут дорогу в Хеннет-Аннун.

Старшина смерил его подозрительным взглядом.

— От кого гонцы-то?

— Ты не узнал перстень?

— Перстень-то я узнал, да вот лицо твое, парень, мне незнакомо. А я думал, что всех гонцов знаю. Думается, вы не прочь будете в компании прокатиться, а? В Хеннет-Аннун, честь по чести. Там и посмотрим, какие вы гонцы.

— Согласен, — Берен спрятал перстень и зашнуровал ворот. — Думаю, в Хеннет-Аннун меня узнают в лицо, госпоже Морвен и госпоже Риан я прихожусь дальним родственником.

— Служил беорингам? — прищурился бородатый.

Берен кивнул.

— Давно ушел?

Берен молча качнул головой в знак отрицания.

— Что слышно про государя вашего, эарна Беоринга? Ты о нем вести несешь?

Берен подумал — и опять кивнул.

— Если о нем и худые — лучше не езди. Госпожа Морвен только-только от пологов оправилась, у ней от худых вестей молоко пропасть может, а своего брата она любит… Разве что только эарна Хурина, да еще сына она больше любит.

— Как назвали мальчишку?

— Почем я знаю. Нынче вечером обряд будет.

— К слову, как зовут тебя, добрый человек?

— Эрмил, — бородатый ощерил зубы, и Гили заметил, что слева выбито штук шесть: оба клыка, следующие два и два коренных.

— Что, Руссандол, любуешься, как мне плетень проредили? — еще раз улыбнулся Эрмил. — Любуйся-любуйся. Это честная дырка, я их не в пьяной драке потерял.

— Три года назад? — прищурился Берен.

— А ты почем знаешь?

— Земля слухом полнится. Расскажи.

— А чего тут особенно рассказывать… Как настал гвирит, снежок с Эред Ветрин сошел — поперли они на нас. Немерена сила, я тебе скажу. Я тогда был в Рысьей Сотне, как раз у Эйтель Сирион. Прорывались они в Митрим, тут мы их и перевстрели. Большая битва была. Повелитель Фингон не стал по-дурному на их копья конницей переть, и не велел нам строй держать, велел, наоборот, рассыпаться и нападать с флангов. Так что орудия, которые они приволокли, им мало сгодились. Получилось чудно: поле мы вроде как отдали, но не проиграли. А когда мертвых считали — их против нас впятеро было. Поймал облизня Саурон: хотел одним ударом все здешние силы раздолбать, да ничего не вышло. Пока они тащились через перевалы, мы горными тропками пройдем и малыми отрядами их то с одного боку, то с другого. Но наконец взяла их сила, обложили они Эйтель Сирион, а сами таки прорвались в Митрим. Как раз там, у озера, наша сотня, да еще Соколиная сотня с их тремястами конницы сошлась. Там-то мне частокол и проломили: здоровенный детина, полуорк какой-то, съездил краем щита по зубам… Этих-то мы в озеро побросали, но дальше — бежать пришлось, потому как это был только передовой разъезд, а за ним перла целая тыща. Все думаю, концы приходят… Бежать-то некуда: ежели они прорвутся за озеро да ударят в тылы эарну Хурину — Хитлум будет весь под ними, как старая кобыла под молодым битюгом. Подошла к нам тысяча пехоты — все, ребята, готовимся стоять, пока не ляжем. А эти — на том берегу реки готовятся переправляться, значит. Подтянулись. Намо свидетель, не вру — не менее десяти тыщ их было! Веришь?

— Верю, — сказал горец.

— Нет, ты мне веришь?

— Да верю-верю. Не менее десяти тыщ. И что дальше?

— Дальше они через речку перли, а мы их в этой речке топили. Ох, натерпелся я тогда страху, горец! Там не только люди были, веришь? И не только орки, это одоробло вообще не в счет…

— Волки, — сказал Берен. — Здоровенные волки, каждый — с теленка, клыки в два дюйма, и пока не истыкаешь эту тварь стрелами наподобие ежа — она не остановится.

— Откуда знаешь? — севшим голосом спросил Эрмил.

— Насмотрелся. Против них лучше всего не стрелы, а меч или топор. Когда оно мчится на тебя во всю прыть, нужно в последний миг уйти из-под удара — и рубить по хребту.

— Наловчился… Я-то в первый раз их увидел… Честно скажу: перепугался мало не до усрачки. Только они уже под конец на нас нападать стали… Поначалу они того… своих… подбадривали… Кто в речку лезть не хотел… Ну вот, ближе к вечеру ихняя брать стала. Потому что измотались мы, и поменьшало нас вполовину. И тут — матушки мои родные! — в холмах трубы затрубили, знамена серебряные заплескались: эльфы из Гаваней морем пришли и, как по сходням сбежали в Дренгисте, так и бегли до самого Митрим к нам на выручку. Кто пехом, кто конный — но пеших побольше было. Целую ночь бежали как есть — в доспехах, при оружии, при щитах — и как есть в бой вступили. Веришь, беоринг — я как понял, что умирать зазря не придется — прослезился.

— Верю, — Берен сжал кулак.

— Тыл эарну Хурину мы прикрыли, и те двадцать тысяч, что через перевалы прорывались, он не только отбил, а и опрокинул, и по пескам погнал аж до самой Менаксон. Засыпал там несколько колодцев на прощание: пейте, ребятишки. А сам зашел со своими четырьмя тысячами в зад тем, кто обложил Эйтель Сирион, и крепко мы им там наподдали. Да… Хотя если бы не эльфы Кирдана — может быть я, как ваш эарнил, сейчас по лесам бы мотался да ночами на пепелище своего дома выл. Как государь Фингон успел их так быстро вызвать — я диву даюсь. Колдовство, ничто другое. Да… В этом-то бою потеряли мы эарна Галдора… Молодые эарнилы по нем очень горевали…

Они выехали на холм — в долине открылось городище; даже скорее посад.

— Хеннет-Аннун, — сказал один из молчаливых дор-ломинских конников.

Город дышал предчувствием веселья: из-за имяположения наследника дома Хадора продлились праздники Виниглоссэ. На въезде в посад и дружинникам, и «гонцам» поднесли по деревянной кружке мутного свежего пива, девушки бросали цветы, требовали ленту на память, звучала музыка…

Частокол вокруг дома Хадора тоже был украшен цветами и листьями, со двора тянуло дымом и жарящимся мясом, пивом и молодой зеленью. Эрмил перекинулся парой слов со стражником на воротах — и их пропустили.

Хеннет-Аннун — так звалось добротное, длинное деревянное здание в один поверх, но с высокой крышей, сложенное из толстенных стволов дуба и поставленное на высокий каменный фундамент. Резные перила с лицами лесных духов огораживали крыльцо, четверо воинов застыли у ступеней и у дверей, опираясь двое на мечи, двое на топоры.

— Кто вы и по какому делу прибыли в Хеннет-Аннун? — спросил с крыльца высокий седой человек в богатом красном кафтане, зеленых штанах и высоких сапогах. — Можете говорить, я Форведуи, домоправитель эарна Хурина.

— Мы — посланцы и вот наш знак, — Берен опять показал перстень. — У нас послание к эарну Хурину. Покажите перстень госпоже Морвен, она узнает его и поручится за нас.

Спешившись, он с коротким, но почтительным поклоном передал перстень домоправителю. Тот поднялся на крыльцо и исчез в высоких резных дверях. Берен передал поводья спешившемуся Гили. Тот, держа коней, разминал ноги и глотал слюну: на поляне за домом жарили мясо.

— Где он? Где посланец? — послышался голос из-за двери. — Я должна его видеть!

Частый, дробный перестук каблуков — на крыльцо вышли две высокие, стройные женщины, одна — в синем платье, другая — в темно-сером; одна — совсем юная, другая — постарше; одна подвижная и задорная, как королек, другая — прямая и строгая, как лезвие меча; одна в расцвете полудетской красоты, другая — женщина, способная сделать счастливым даже эльфийского короля: они и похожи были на эльфиек, обе черноволосые, тонколицые, светлоглазые…

— Aiye, Rian Morfileg! — Берен распахнул объятия. — Elen sila lumenn omentielvo, Morwen Eledhwen! (26)

Одна с визгом кинулась со ступенек ему на шею. Другая, побледнев, так и застыла на крыльце — только пальцы перебирали кольцо Фелагунда, да губы шевельнулись беззвучно, произнося имя…

Глава 5. Хитлум

Казалось, трудно подобрать более разнородную пару, чем Хурин и Морвен. Истинная дочь Беорингов, черноволосая и сероглазая, стройная — даже теперь, после родов, и высокая — на полголовы выше Хурина — она была как морозный узор на стекле. А Хурин странным образом напомнил Берену отца, хотя по внешности ничего общего между ними не было. Барахир был высок, а Хурин на голову уступал Берену, у Барахира, пока он не поседел, были темные волосы, у Хурина — золотые, Барахир бороду брил, а Хурин — нет, может быть, затем, чтоб казаться старше: ведь девятнадцати лет он принял княжество и повелевал людьми много старше себя… А может быть, он стеснялся своего чуть скошенного подбородка, унаследованного от матери-халадинки. Хуор, будучи всего на три года младше брата, выглядел из-за этой своей черты совсем мальчишкой. И даже не глаза — у Барахира были серые в зелень, как дикий камень, у Хурина — в синеву. А вот — взгляд: открытый, смелый, внимательный…

— Как ты растопил этот лед, Хурин? — спросил горец, обнимая племянницу. — Никогда не думал, что снежинка и уголек могут быть такой прекрасной парой. Из вашего сына вырастет что-то особенное, или я — не я.

— Если вырастет что-то хоть вполовину такое как ты, otorno (27), — я буду счастлив, — сказал Хурин.

— Если вырастет что-то хоть вполовину такое же как его отец и праотцы, — ответил любезностью Берен, — то и славой и честью он превзойдет меня. Ибо вы сумели отстоять свой край — а я не смог.

— Есть вещи, которые не под силу одному человеку, — ответил Хурин. — И даже дюжине таких героев, какими были твой отец и князь Бреголас с сыновьями. Ты устал, Берен. Риан покажет тебе комнату, я велел затопить баню — отдыхай.

— …Я забыл спросить, как назвали малыша, — сказал он по дороге, любуясь толстой косой Риан и тем, как она метет вдоль пояска — туда-сюда, туда-сюда… Он покидал Риан четырехлетней малышкой, а теперь — поди ж ты, девица, и все при ней… Еще года три — и замуж… Спорим, что за Хуора? Чтобы узнать, по ком Риан вздыхает, не требовалось ее ни о чем спрашивать — надо было только увидеть, как она краснеет в присутствии княжича. Еще одна славная будет пара, подумал Берен — дай им Единый хоть немножечко счастья…

Риан обернулась, коса скользнула через плечо.

— Турин, — сказала она.

Они вошли в комнату — одну из мужских спален.

— Ты его еще увидишь сегодня, — продолжала Риан. — Морвен говорит, что будет похож на дядю, потому что черненький.

Ее улыбка исчезла, ресницы дрогнули. Берен проследил по лицу девочки весь ход ее мыслей: малыш будет похож на Барагунда, на того самого Барагунда, который вместе с Белегундом покоится под грудой камней в безымянном урочище у Тарн Аэлуин. Там же, где и Барахир, и несчастный Горлим, и юный Хаталдир…

— Ярн Берен, ты расскажешь мне про дэйди? — спросила она. Серые глаза влажно заблестели.

— Не сейчас. — Берен протянул руки и прижал девочку к груди, гладя по волосам и сжимая рукой плечо.

Скрипнула дверь — вошли служанка и Гили с набитыми свежей соломой тюфяками. Риан быстро вытерла слезы и, склонив голову, вышла.

Младенца ему показали поздним вечером, когда конены, рохиры и магоры, глушившие пиво и вино так, словно завтра — конец миру, уже были вполне самодостаточны и не заметили исчезновения женщин, князя и княжича и гонца, имени которого никто не запомнил.

Толстенные стены Хеннет-Аннун отлично хранили покой малыша Турина от грохота пиршественного зала и гулянки за оградой. Берен понимал причину такого шумного празднества по случаю Имяположения наследника хадорингов — среди невзгод, обрушившихся на Хитлум за последние годы, нужно было пользоваться любой возможностью дать людям, измученным неуверенностью, радость; вдохнуть в них надежду; показать, что Дом Хадора еще стоит и стоять будет.

Юный Турин делал все, что положено делать месячному младенцу: вращал бессмысленными серыми глазенками, хватался за протянутый палец, пускал пузыри, «колдовал» — так Риан называла беспорядочные движения тоненьких лапок — и пытался поднимать головку, если его брали на руки. Для своего возраста он на удивление зарос: густые черные волосы на темечке были в пол-пальца длиной, правда, на затылке образовалась маленькая плешь, но там, где она кончалась, с затылка на шею опускался целый локон, прямо-таки маленькая косица…

Харет, мать Хурина и Хуора, приняла малыша из его ладоней. Казалось, она и няньке не готова доверить внука, и в надежности его родной матери сомневается. Вдвоем со служанкой они остались в комнате, а все прочие вышли в малую трапезную — за Береном был рассказ о гибели Барагунда и Белегунда.

Все сели за небольшой стол, на который хромой слуга по имени Садор поставил лучшее пиво и вино, что Галдор, а теперь — Хурин приберегали для встреч с близкими людьми. Берен глотнул пива, чтобы промочить горло — и начал свою скорбную повесть, ничего не утаивая и не говоря лишнего. Он не смотрел в глаза никому, пока говорил, и лишь когда закончил — обвел всех взглядом.

Сильмарет, жена Белегунда, сидела молча, с неподвижным лицом. Так же молчалива и строга была Морвен. Риан, склонившись к плечу матери, содрогалась от беззвучных рыданий, Хуор, сжав губы и накручивая на палец прядь волос, глядел куда-то в сторону, Хурин, держа руку Морвен, смотрел прямо в лицо Берену и, наверное, за все время, пока длился рассказ, не отвел взгляда.

Берен снова посмотрел на Сильмарет и увидел, как она хороша собой. Она ведь была всего на три года старше Берена и вышла замуж совсем юной, семнадцати лет. Он хорошо помнил ее свадьбу с Белегундом — была весна, в долинах цвели яблони и на невесте был венок из полевых цветов. Ларн Мар-Финнеган вел в поводу белую кобылу, и распущенные волосы невесты были такими длинными, что спускались до седла. Возле ручья ждал Белегунд, в красной рубахе и синем плаще, и его друзья и родичи с выкупом за невесту — у Берена в руках был разноцветное тонкое льняное полотно, подарок матери и сестрам Сильмарет… Белегунд принял из рук тестя поводья, и перевел лошадь невесты через поток — туда и обратно. А потом она спешилась, они произнесли требуемую клятву, отпили из одной чаши, девушки обсыпали их зерном, а аксанир сказал, что они муж и жена перед законом и ликом Единого. Сильмарет сняла венок и бросила, не глядя, в толпу девушек — кто поймает, той идти замуж следующей… А ночью Берен и другие юные лоботрясы торчали под окном молодых — ждали, когда Белегунд по обычаю выбросит в окошко поясок жены…

Берену захотелось сказать ей слова утешения. Напомнить, что, хотя годы счастья прошли — но не прейдут. Ее любовь к Белегунду принесла плод — Риан, она приголубит внуков…

И вдруг — словно мягкая, неощутимая но сильная рука стиснула горло — он понял, что говорить этого нельзя. Что, сказав эти слова утешения, он скажет ложь, потому что…

Потому что внуков Сильмарет не увидит. У Риан будет сын… Белокурый, похожий на Хуора юноша однажды достигнет края этого мира, последним усилием взберется на вершину скалы и замрет на ветру в немом восхищении, увидев — что? Что откроется ему? Ответа не было.

Пророчества никогда не являлись к Берену видениями — они были зримыми образами, но представали его глазам не здесь и сейчас, а он вспоминал их, словно бы знал давно. Так и здесь — он как будто давно признал внука Сильмарет в высоком, стройном юноше, которого «помнил» взбирающимся на скалу, и знал, что Сильмарет его не увидит, и что судьба этого юноши как-то от него, от Берена, зависит… И это было очень важно — но почему?

Он прочистил горло и сказал совсем не то, что собирался.

— Хотел бы я прийти к вам добрым вестником. Но нет у меня добрых вестей. Простите, племянницы. Прости, хэльдрет…

— Не за что, Берен, — женщина поднялась, обошла стол и, приобняв Берена, поцеловала его в лоб. Потом она вышла. Риан вышла за ней, последней, обняв мужа, вышла Морвен.

— Надо думать, — сказал Хурин, когда они остались втроем, — ты не только за тем сюда приехал, чтобы подтвердить смерть моего тестя?

— Твой ум обгоняет мой язык, оторно, — Берен улыбнулся. — Есть в этом доме место, где можно говорить, не опасаясь?

— Нет такого места, — весело сказал Хуор. — У служанок вот такие уши и вот такие языки. Продажных между ними нет, но есть болтливые.

— Пойдем на берег, — сказал Хурин. — На наше место.

Побросав что-то из снеди в котомку, прихватив бочонок пива и три кружки, они исчезли через задние двери, выбрались в сад и, действительно, спустились к быстрой холодной речке, Нен-Лалаит.

— Итак, — сказал Хуор, когда они сели на обрывистом берегу — действительно, никто не мог подойти незамеченным; снизу, с другого берега доносилась музыка и пылали праздничные костры, а здесь было темно и тихо. — Не затем же ты тащился через горы, чтобы добавить горести моей своячке, которая и без того улыбается только по великим праздникам…

— Я тащился через горы, чтобы сказать: готовьтесь — Саурон нападет на вас, едва распустятся почки на деревьях. — Берен повторил то, что рассказывал своей матери и Финроду.

— Тридцать тысяч? — переспросил Хурин, не веря своим ушам. — Где же ты взял такое число?

— Я знаю, чего и сколько требуется воину в походе, — сказал Берен. — Я знаю, какие оброки собирал Саурон последние три года. И я знаю, что эти оброки не шли на север. Я знаю, что шорникам приказано шить волчьи и лошадиные сбруи, тачать сапоги и резать воловьи шкуры на ременной доспех. Я знаю, что каждый кожевенник должен отдать две дюжины кож в год, а всего за три года было заготовлено три тысячи дюжин, и ни один тюк из этого добра не отправился на север. Я знаю, что в отбитых у гномов орками синегорских копях делается крица, и каждый кузнец должен отдать в год три дюжины лучков на самострелы, десять дюжин наконечников для стрел, пять дюжин наконечников для копий. Я знаю, что всем женщинам остригли волосы и делают из них тетивы. Я знаю, сколько вялится мяса, сколько сушится зерна. И я говорю: все это для армии не меньше чем в тридцать тысяч сабель.

— Ты сам-то что-нибудь надумал? — спросил Хурин. — Твои мысли мне дороги, потому, что ты воевал как никто из нас. Один против всех — я бы так не смог…

— С самого начала, — сказал Берен, — отец думал о мятеже. Мы бродили по всей стране, прикидывали, где Моргот размещает войска и как лучше ударить, чтобы опрокинуть их малыми силами, как подавать сигналы и собирать людей, на кого в деревнях и замках можно положиться… Ни отец, ни я не рискнули только потому, что знали: без помощи извне Дортонион не справится — а кто мог оказать помощь? Но мы готовы были решиться… почти уже решились, когда… Саурон взял Минас-Тирит, и надежда наша погибла. А потом — я остался один…

— А теперь Саурон готов подставить спину, — Хурин схватывал на лету. — Если бы можно было измыслить способ послать весть из Дортониона в Хитлум… Обучить птицу или как-то еще.

— Государь Финрод измыслил способ, — Берен был в восторге от свояка. — Более надежный.

— Стало быть, в день выступления начинается мятеж… И здесь, и в Нарготронде получают известия и выступают… Половине их армии нужно дать переправиться через Ангродовы Гати, а остальных там задержать… Мы перейдем Серебряную Седловину и атакуем с фланга, а эльфы государя Финрода ударят по Минас-Тирит и отберут обратно свой замок…

— Э… — крякнул Берен. — С эльфами государя Финрода не так просто. Я не могу сейчас вам рассказать всего, братья… Честно говоря, мне просто неловко повторять это здесь дважды, да вы поймете почему… Одно скажу: государь Финрод здесь со мной и проследовал вперед — в Барад-Эйтель, куда я прошу направиться и вас ради совета с государем Фингоном. Там вы и узнаете все до конца.

Они выпили еще пива. Берен лег на траву. В небе, прямо над головой, отворилось окошко в тучах, и в нем красной каплей горел Карнил. Деревья не шумели, сонное безветрие пропитало воздух. На другом берегу трещали костры, слышался топот ног, звон бубнов, визг виалей, переливы лютен. Берен узнал ритм нарьи. Если закрыть глаза и забыть про десять прошедших лет… Вот точно так же, искоркой вылетев из праздничного костра, запыхавшийся и пьяный, валился в траву и смотрел в небо, и слушал одним ухом гомон гуляния, а другим — лепет реки… Если забыть про эти годы, и все потери и все страдания…

Но это значит — забыть о Лютиэн… Забыть о Лютиэн? Пусть даже это цена избавления от страданий — она слишком высока.

— Трава дурманит, — сказал, появляясь из кустов, Хуор. — Завтра гроза будет. Другой раз я думаю — а ведь если бы не проклятая эта война, не свидеться ни мне с Риан, ни Хурину с Морвен.

Берен улыбнулся краем рта — Хуор проговорился.

— Так ты положил глаз на Риан? — спросил он. — Стало быть, у меня вскорости появится еще один названый брат?

— Если Риан не передумает. И совестно даже: нам-то судьба подарила небесное счастье — неведомо за что, а другие, которым одна горечь досталась?

— Не спеши никого жалеть, — отрубил Хурин. — Кто еще знает, кому придется круче. У которых никого нет — тем нечего терять. Когда думаю, что станется с Морвен и мальчиком, если Хитлум падет и меня убьют — так у меня словно сердце тупым ножом вынимают. И Морвен тоже будет больно — она слова не проронит, молча все на плечах вынесет, но от этого не легче. У того, кто любит — слабина есть, и в эту слабину всегда можно ударить…

— Так что ж, и не любить никого? — Хуор налил всем еще пива. — Не согласен я!

— Балда ты, братец, — нежно сказал Хурин. — Как будто тут ты решаешь — любить, не любить… Судится тебе — полюбишь, никуда не денешься… Только любовь — это как на лодке-водомерке по горной речке: на миг дрогнешь, выпустишь из рук весло — и все, размажет тебя по камушкам. Вот, Берен соврать не даст…

У Берена екнуло сердце. А Хурин-то откуда знает?

— …Его оруженосец так свою жену любил, что предал ради нее и друзей, и господина. Но — Берен, твоя воля, ты всех родичей там потерял; а только я его судить не берусь, и Морвен не берется, хотя отца из-за него лишилась.

— На самом деле — и я не берусь, — Берена передернуло от воспоминаний. — К балрогам такие разговоры, Хурин. Давай лучше выпьем и речку послушаем. Она у вас веселая…

— Нен Лалаит, — в голосе Хурина пела нежность. — Я так дочку назову — Лалаит.

— Урвен, — Хуор растянулся на траве. — Если Эледвен после всех этих мучений даст заделать себе еще и дочку, то назовет ее не иначе как в честь бабки: Урвен.

— А я все равно буду звать Лалаит, — уперся Хурин. — Лалаит, и все! Чтобы смешливая была, певучая и быстрая, как эта речка.

— Размечтался…

Берен смотрел на братьев, и они нравились ему все больше. Хурин, даже произнося мрачные, казалось бы, вещи, все равно излучал неистребимую жажду жизни и любовь к ней. Хуор светил вроде бы отраженным светом — но тоже ярко. Понятно, почему обожженные войной Морвен и Риан так тянулись к этим молодым вождям: находиться радом с ними было все равно что… все равно что сидеть хорошей ночью на берегу Нен Лалаит.

Хурин, кроме этого, был еще и тверд как кремень. Берен и про себя знал, что сделан не из жести — но он знал и то, что Хурин сильнее. Их обоих довольно трудно было бы сломать, но по разным причинам: Берен, чтобы не сломаться, готов был прогнуться достаточно низко — и, стряхивая груз, выпрямиться, подобно стальному пруту двойной закалки. Хурин же больше напоминал стержень медленной долгой закалки, который невозможно ни согнуть, ни изменить его форму ковкой: в каком виде он вышел из горна, в таком и пребудет до конца. И если сломается — то невосстановимо, навсегда.

Где-то им было легче, чем их родителям: для тех рушился порядок устоявшийся, незыблемый. Почва уходила из-под ног. Для них же этот порядок еще не стал чем-то привычным, они быстро приспособились к новому миру: к миру войны. Скоро привыкли делить людей на своих и врагов, душевно изготовились к неизбежным потерям, и смерть заняла в их сознании не меньше места, чем жизнь. Она и раньше не была оставлена без внимания: в героических песнях, принесенных с востока, то и дело прославлялась чья-то доблестная смерть. Хорошая смерть — вершина жизни, оправдание всему, что в ней было неправильного. Седьмое поколение эдайн увидело другую смерть: жестокую, горькую и бесславную. Некому оплакать, некому сложить песню, и можно утешиться лишь тем, что ты все-таки выполнил свой долг до конца. Многие не выдержали. Предпочли — выжить. Предателями, рабами, но — выжить. Можно ли осуждать? Кого время оправдает — тех, кто бился до последнего и вместе с кем погиб Дом Беора? Или тех, кто сумеет, пригнувшись, припав к земле, сохранить свой род — чтобы, возможно, через века, снова воспрянули беоринги?

А ведь отец убил бы Мэрдигана, — подумал Берен. Выслушал бы — и убил…

Они еще долго говорили — Хурин и Хуор рассказывали, как защищали перевалы, Берен — о битве при Кэллагане и об отряде отца, и о своих одиноких вылазках… Гулянка стихла, пиво уже не вмещалось, закуска кончилась. Упали первые капли дождя.

— Вернемся, — сказал Хурин. — Надо же когда-то и спать.

Они вернулись в сад через калитку, прошли сонным подворьем и вошли в дом задней дверью.

Гили еще не вернулся — впрочем, сетовать было не на что, так как Берен сам отпустил его на гульбище и не сказал, к какому сроку вернуться. Горец разделся и лег.

Проснулся от того, что рядом кто-то есть. Быстрее, чем успел подумать, подхватился и стиснул рукой запястье пришельца. Запястье было тонким, широкий рукав упал к локтю, обнажив округлое предплечье.

— Сильмарет, — прошептал Берен. — Зачем ты здесь?

— Не шуми, — женщина высвободила руку. — Поговорить с тобой хочу, с глазу на глаз. Ведь столько лет я тебя не видела, и увидеть отчаялась…

Она села рядом на постель, и Берен почувствовал, что она слегка дрожит — и не только от утреннего холода. На ней была шерстяная юбка поверх рубахи, на плечах — платок, прикрывающий низкий вырез и голые плечи. Нет, она пришла сюда не как обольстительница, и держалась не как обольстительница, но уже одно то, что она вошла одна в комнату, где спит один мужчина (Гили, поросенок, так и не явился), не побоявшись застать его нагим (а он, нечасто ночевавший в постели, позволил себе такую роскошь) — это было уже довольно далеко за пределами приличия. Она пришла не соблазнять, но… Берен посмотрел ей в глаза и она не отвела взгляда… Была бы не против, если бы он последовал полусознательному желанию своего тела: обнять ее и привлечь к себе?

— Отвернись, — сказал он. — Я хоть штаны надену.

Она повернулась лицом к двери и, пока он одевался, проговорила:

— Если ты боишься, что худое подумают — так давай на двор выйдем. Все равно ведь пойдешь.

Берен мысленно согласился с ней.

Она дождалась его у ворот и дальше они пошли вместе — Берен решил заодно поискать Гили. После ночного дождя стоял туман, и ничто не обещало погожего дня.

— Ты говори, — сказал Берен.

— Возьми меня замуж.

На миг он остолбенел. Не от того, с какой прямотой прозвучала просьба — в конце концов, Сильмарет была вполне зрелой женщиной, старшей в своей маленькой семье и за нее ответчицей; знала, что Берен сегодня-завтра уедет и нет у него времени на все, что положено по обычаю: назначение свадебных родителей, засылку сватов, обмен подарками… будь он свободен — он бы и сам посватался к кому-нибудь так же скоро и просто. Он остолбенел от того, как близко угадал цель ее утреннего прихода и от того, как это перекликалось с его вчерашними предчувствиями… И как это было близко к тому, чего он порой малодушно желал.

Правда Беора не запрещала брать вдову брата, тем паче — двоюродного; в старые времена обычай даже требовал это делать, чтобы не сиротить детей. Сильмарет была еще молода, хороша собой — если прогнать тень с ее лица, так была бы и красива. Никто и слова бы ни сказал. И так просто решился бы спор с сыновьями Феанора… Любовь? Он был бы хорошим мужем ей и хорошим отцом Риан — зачем для этого любовь? Зачем зазубренный шип, который вонзают в сердце и проворачивают каждый раз, когда ты думаешь о любимой? Но он есть, этот шип, и Берен им пронзен, и большего счастья ему не нужно…

Он еще не знал, что ответить, чтоб не обидеть ее, но уже качал головой.

— Что так? — тихо спросила она.

— Я обручен.

— Ты смолчал… А я кольца не разглядела…

— Его и нет. А молчал я потому, что мне больно об этом говорить.

— Вот оно как, — по сторонам от дороги начали попадаться навесы, под которыми вповалку спали гуляки. — Тогда ты прости меня. Навязываться я бы и не подумала — просто решила, что ты свободен. И — спасибо тебе.

— Да за что?

— За то, что корить не стал. Говорить, что могила Белегунда еще мхом не заросла, как я к тебе подкатываюсь…

— Мертвым не больно, — сказал Берен. — Ты одинока. А я напомнил тебе его, молодого.

На этот раз остановилась в оцепенении она.

— А иные не верили, что ты пророк.

— Я не пророк. Иногда я что-то… знаю, но это не значит, что я могу прорицать.

— Но все знают, что мужчинам из Дома Беора открывается истина, когда они поют над чашей. А ты сказал мне мои мысли, которых знать не мог.

— Я сказал тебе то, что видел. Вся твоя боль была у тебя в глазах, когда я закончил рассказ о Белегунде. А когда ты коснулась моего лица ладонями, пальцы твои дрогнули. Вот и все пророчество.

Он хотел было ей сказать о настоящем предчувствии, о светловолосом юноше на скале, но снова понял — нельзя. И еще ощутил, что поступает сейчас правильно, отказывая ей. Да нет, он ведь не мог поступить иначе — без Лютиэн он умрет. Искушения не было — ни секунды…

Не лги сам себе, — сказали ему глаза Сильмарет. — Искушение было, потому что тебя не оставляет сомнение: достоин ли ты полученного дара? И если быть честным — недостоин. На вершине Эрраханка холодно, снежный блеск слепит глаза и кружится голова. Тебе не выдержать этой битвы. Беги, затаись в тепле недоласканной женщины, отыщи обычную смерть в обычном бою, не бросая вызов Черному Князю. Пусть несбыточное останется несбывшимся и вспоминается только в сладких грезах.

— А скажи, если бы нет… Если бы ты был свободен — тогда что?

Берен не любил таких вопросов.

— Нет, — сказал он. — Все равно нет. Не скрою — случалось такое, что я делил ложе с одинокими женщинами… вдовами. Не все же по лесам ночевать — меня принимали под кров, а в хижинах всего одна постель… И тогда меня не покидало чувство, что в постели нас трое. Это была бы ошибка, Сильмарет. Обнимать одного, а призывать мысленно другого… Ты хороша собой. Выйди замуж за одного из лордов Хитлума.

— Последние десять лет мужчин не хватает и юным девицам, — невесело засмеялась Сильмарет. — Хоть возвращайся к законам предков. Прости меня, Берен — и забудем этот разговор.

Берен охотно выполнил ее просьбу — тем более что под одним из навесов нашлось то, что он искал: рядом с кучей храпящих вповалку тел спали, обнявшись, девица и парень: голова к голове, соломенное золото и красная медь…

— Надо бы тебя побить, — сказал Берен, глядя на своего бледного оруженосца, измученного головной болью, резью в животе, слабостью и скверным вкусом во рту. — Да на тебя и так глядеть жалко. Есть глупости, которые никто за тебя не сделает и за которые ты сам себя наказываешь, верно?

Гили кивнул.

— Выпей рассол, пожуй смоляной вар, вычеши остюки из волос — ты похож на пугало. Есть ты, бьюсь об заклад, не хочешь… Потом подойдешь на конюшню. Вычистишь лошадей, оседлаешь и взнуздаешь. Все понятно? Шевелись. Похмелье проходит у тех, кто двигается.

Гили шмыгнул носом и пошел «шевелиться»; Берен надел пояс, куртку и вышел к завтраку, в маленькую залу.

Прощальный завтрак. Они втроем с братьями ехали в Барад Эйтель, крепость Фингона. После этого Берен не собирался заезжать в Хеннет-Аннун, хотя ничего не имел бы против того, чтоб еще раз увидеть Морвен.

Он вновь поразился тому, какие же все-таки разные они — Морвен и Хурин. Между легкой и на смех и на слезы Риан и разговорчивым добродушным Хуором все-таки было больше сходства. Он вспомнил собственных родителей — ведь и Барахир с Эмельдир были предельно разными людьми. Горделивая, умная, красивая — в юности ее, как и Морвен, часто принимали за эльфийку — мать была сдержанна даже в гневе, знала в совершенстве и синдарин, и квэнья, знала даже счетные руны — хотя все удивлялись, зачем это женщине; она отшучивалась, что это совершенно необходимое умение для безошибочного расчета петель и нитей при составлении тканых или плетеных узоров, но делала списки с эльфийских книг гораздо более охотно, чем плела на спицах, ткала или вышивала; она распорядилась составить описание земель Дортониона и по этому описанию нарисовала первую карту и упорядочила сбор податей… Она сделала список с «Валаквэнты» и «Айнулиндалэ», и с «Беседы Финрода и Андрет»… И отец — порывистый, страстный, тоже умный — но совсем по-другому, полагавший Высокое Наречие излишней роскошью в жизни, писавший со страшными ошибками и только знаками Даэрона, но почти совершенный мастер в любом воинском искусстве — от фехтования на мечах до стрельбы с седла, плохо помнивший Свод Беора — почти всегда справлялся у матери — но судивший чаще исходя из здравого смысла, чем из слова закона, и судивший верно. У Барахира чувство справедливости было развито так же сильно, как у плясуна на канате — чувство равновесия. Он не знал, как можно дать слово — и не сдержать, в его глазах такой случай могла оправдать только смерть поклявшегося. Он был жестким и умел быть жестоким — но не понимал, как можно получать от чужих страданий удовольствие. Зная, как подчинить себе людей и командовать ими, он безоговорочно принимал власть старшего брата, которого любил с детства. Пожалуй, у Хурина было много с ним общего — наверное, поэтому душа как-то сразу легла к хитлумскому эарну. Но Хурин в большей степени был… Берен не находил подходящего слова. Чтобы долго не объяснять: отцу пришлось бы растолковывать их с Финродом замысел — Хурин понял с полуслова, и подхватил, и повел дальше, загоревшись сразу. Нет, Барахир был не глуп, он был даже очень умен, но это был ум человека, который быстро отыскивает верный путь в лабиринте; а Хурин как будто был способен приподняться над лабиринтом и увидеть все сразу. У эльфов есть страсть к новым словам, нужно подобрать слово и для этого понятия. Поняв, что завидует в этом Хурину, он ощутил себя где-то ущербным: зависть всегда казалась ему недостойным чувством, и это, кстати, тоже было от Барахира. Завидовать глупо, наставлял его отец, ибо если ты в силах добиться того, чему завидуешь у других, значит, не растрачивай сил на зависть, а добивайся; а если ты не в силах — значит, так тебе судили Валар, тут уж ничего не изменишь, и нужно добиваться того, чего сможешь добиться, опять же не расходовать себя на зависть.

Суждения отца были такими во всем: вроде бы простыми и неглубокими, но, как правило — верными.

…Морвен на прощание подарила ему плетеную льняную рубашку. Плела эльфийским способом: бока и рукава — цельно плетеные, без швов, на подмышках — дыры.

— А что я получу от младшенькой? — спросил он у Риан.

— Щелчка в лоб, — ответила та, и тут же разревелась, прижавшись к его груди: — Ох, Берен, Берен…

Она подарила пояс, плетеный в семь разноцветных ремней, и серебряную серьгу — простое маленькое кольцо. Обычай носить серьги сохранился теперь только среди беженцев: в Дортонионе орки запросто могли снять серьгу вместе с ухом.

— Что-то мне говорит, что теперь мы и в самом деле навсегда расстаемся, — сказала Морвен.

— Не бери в голову, — продолжая обнимать Риан, он взял Морвен за руку. — Ох уж эти мне горянки с их предчувствиями и пророчествами!

— Злая судьба ждет нас всех, — прошептала Эледвен, сжимая его пальцы — и в этот миг так неуловимо и сильно стала она похожа на Лютиэн, что у Берена дыхание пресеклось. — Не хочу в это верить — а душа болит. За себя не страшно, за Хурина тоже не так… За маленького боюсь.

— Не надо бояться, — не своим, деревянным голосом сказал Берен. — Даже если и есть какая-то злая судьба, то между вами и нею стоим мы. И будем стоять, пока живы. Помни об этом, сестренка. И до свидания.

— Прощай, — печально улыбнулась Морвен.

Следующим вечером Гили наконец-то увидел настоящий эльфийский замок. Правда, оценить увиденное не смог: во-первых, было уже темно, во-вторых, похмельное недомогание его еще не отпустило и он был весь в себе, в-третьих, шел занудный мелкий дождь, не прекращавшийся почти до вечера, из-за чего всю дорогу Гили прятался в плащ и капюшон. Так что замок Барад-Эйтель в вечер прибытия остался для него не более чем названием.

Комната, которую им дали на двоих, была маленькой, но не тесной — в ней не было ничего лишнего: кровать у стены, небольшой стол — каменная столешница на деревянной раме — два табурета и широкая лавка. Берен показал, где в стенной нише лежит постель — набитый сеном плоский мешок и плотное шерстяное одеяло; где в каменном выступе проходит полость с теплым воздухом — такие приспособления были во всех эльфийских замках. Мокрую одежду можно было положить на горячий камень и высушить. Говорят, заметил Берен, эльфы переняли это у гномов, только там горячий воздух идет из глубин земли, а здесь нарочно топят в подвале большую печь. Одним камнем убивают двух птиц: эта же печь согревает и кухонные плиты, а кухня здесь — будь здоров: постоянный гарнизон Барад-Эйтель составляет больше тысячи человек и эльфов, не считая семей и прислуги, а во время войны крепость может вместить еще семь тысяч душ. Рассказав об этом, Берен тут же погнал оруженосца за горячей водой — вымыться на ночь. Подражая эльфам, человеческая знать подражала и их чистоплотности. Гили и сам уже привык по всякому поводу мыть руки и чистить зубы палочкой с разжеванным кончиком, но мытье после целого дня езды под дождем казалось ему все-таки излишеством.

На следующее утро Берен велел ему, закончив все дела, найти Айменела. Однако Айменел первым нашел Гили в конюшне. У эльфа было при себе два меча — затупленных учебных скаты (28). Стража легко выпустила их за ворота, и они свернули к ровной, засыпанной песком площадке, где еще с полторы сотни человек — и эльфов — упражнялись во владении оружием.

Гили перетрусил. Ему как-то не пришло в голову, что когда-то все, находящиеся здесь, были такими же неумехами, как он. Он видел множество мужчин и таких же, как он сам, мальчишек, проделывающих красивые, сложные и опасные движения, иногда — в одиночку, иногда — парами, а то и один отбивался от нескольких — и все эти движения казались ему недосягаемо ловкими и ладными. Спина сразу стала деревянной, а ноги слегка подкосились.

Они нашли свободное место с краешку. Айменел протянул ему один из мечей, рукоятью вперед. Взял свой меч за клинок у гарды, показал Гили раскрытую правую ладонь — и вложил в нее рукоять, показывая, как правильно сжать пальцы. Гили повторил движение. Попытался скопировать стойку.

— Ты держишь птицу, — сказал эльф. — Сильно сожмешь — задушишь. Слабо сожмешь — улетит.

Меч в его руке совершил короткое, мощное движение, ударил по клинку Гили — тот вылетел у паренька из рук.

— Улетела, — улыбнулся Айменел.

Гили пошел за мечом, подобрал его.

— Сначала — один, — сказал эльф. — Без пары. Привыкай к мечу. Приучай руку.

Они встали рядом, Айменел показал первое движение.

— «Морской змей», — сказал он, описывая клинком круг слева от себя, потом — справа, так, что лезвие, проходя впереди, рубило воздух сверху вниз. Левая рука эльфа была за спиной, заложена за пояс.

Гили начал повторять движение, Айменел обошел его кругом.

— Локоть, — сказал он, — легонько стукнув ученика по неловко вынесенному в момент поднимания меча локтю. Гили вскрикнул и уронил руку.

— Tiro! (29) — Айменел снова встал в стойку. «Смотри!» — понял Гили. — Не локоть работает. Quare. Тянешь меч вверх — не надо. Сам взлетать должен. Есть вес. Есть сила. Есть движение. Вот он вниз пошел, сам упал… — эльф рубанул мечом воздух, чуть-чуть довернул кисть — меч действительно сам, описав круг, вышел на позицию для удара. — Немножко рукой помогаешь, совсем немножко — он сам идет вверх.

Гили попробовал повторить упражнение с той же летящей грацией — не получилось, меч не набрал нужной скорости, все равно нужно было тащить его вверх, вынося локоть.

— Медленно делаешь, — покачал головой Айменел. — Меча боишься. Себя боишься. Сжимаешь кисть, душишь птицу. Не надо. Запястье свободно, — он вытянул руку вверх, меч завертелся мельницей над его головой: рука оставалась почти неподвижной, работала только кисть. — У тебя сильные руки, они должны только вспомнить это. Care! («делай!»)

Гили начал «вспоминать». Вскоре стало получаться, но прибавилась новая беда: другие ребята, кто постарше него, а кто помладше, присев неподалеку на бревно для передышки, начали обмениваться ехидными замечаниями — нарочно громко, чтобы услышал Гили, и нарочно — на талиска, чтобы не понял эльф.

— Смотри, какая деревенщина взялась за меч, — сказал один из них.

— И нашел когда! Как будто в пятнадцать лет начавши, уже можно научиться…

— Гляньте, как он за рукоятку держится! Ни дать ни взять — как за коровью сиську.

— Эй, селюк, чего морда побитая? На горох упал?

— Не, мыши погрызли!

Гили вспыхнул, движения мгновенно утратили обретенную было легкость. Айменел глянул на мальчишек — те умолкли. Смысл их речей эльфу не был понятен, но тон говорил сам за себя.

— Avalasto! — повернулся он к Гили. — Не слушай. Никого между тобой и мечом. Care.

Мальчишек очень скоро разогнал по местам наставник — высокий бородатый человек. До обеда Айменел загонял Гили до того, что тот не чувствовал рук.

— Где ты такого нашел? — спросил Хурин с оттенком сочувствия. — Он же не умеет ничего. И на коне держится как собака на заборе…

— Так уж и ничего… — Берен усмехнулся. — Мечом не владеет — это да, а умеет многое. У него ясная голова и хорошие глаза… и он мне нравится. А меч… Научится.

Хуор покачал головой.

— Как надо — уже в жизни не научится. Зачем ты не взял горского мальчишку? Из тех, кому в колыбель клали меч, а ездить верхом учили раньше, чем ходить?

— Потому что этот мальчишка уже разболтал бы, кто я и кто он, а к вечеру передрался с половиной оруженосцев Барад-Эйтель.

Хуор снова покачал головой.

— Не будет из него воина. Он ведь даже не магор, не бонд — сын раба или батрака. Посмотри, как он двигается — в нем есть страх.

— Посмотрим, — Берен в последний раз оглянулся с балкона на своего оруженосца и вернулся вместе с братьями к столу.

Со стола уже убрали все, что осталось от легкого завтрака, теперь на нем снова была расстелена карта Белерианда — самая большая и красивая из всех, что видел Берен. Начертив рисунок на целой простыне баснословно дорогого шелка, Финрод (а это была, несомненно, его рука) пропитал ткань чем-то вроде воска, навсегда закрепив очертания берегов, рек, гор, лесов и болот. Ни городов, ни крепостей не было на этой карте. Их обозначили только что — расставив на ней шашечки для игры в «обманку». Белые — Барад-Эйтель, Химринг, Гавани. Черные — Тол-Сирион, Каргонд, Бар-эн-Эмин, Амон Реир… Дортонион и Лотлэнн — двери в Нижний Белерианд. Все утро Берен рассказывал и отвечал на вопросы. Теперь настало время осмысления и принятия решений.

Они сели вокруг стола — Государь Фингон, верховный король всех нолдор; его военачальники — Каримбэ Артанор, Артанор Голая Рука (во время Дагор-нуин-Гилиат, когда меч его был сломан, а щит — расколот, Артанор убил бросившегося на него предводителя орков ударом кулака в лицо, и до конца сражения бился взятым у врага мечом, за что его прозвали также Ирмегил, хотя это прозвище ему не нравилось), Хурин и Хуор — вожди людей Дор-Ломина; Финрод и Эдрахил, и сам Берен.

Фингон был одет в шитый золотом синий кафтан, просторные штаны для верховой езды и мягкие сапоги зеленого цвета. Никаких знаков королевского достоинства — если не считать гордой осанки и твердого, ясного взгляда — на нем не было, да они были и не нужны. Все здесь признавали его верховным королем нолдор, для всех слово его было законом.

— Итак, — сказал Фингон, — Мы выслушали Берена. Сейчас Хитлум насчитывает тринадцать тысяч воинов — самое большее. В то время как армия Саурона в Дортонионе насчитывает пятнадцать тысяч. Если бы можно было твердо заручиться поддержкой Маэдроса, я бы рискнул нанести упреждающий удар этой осенью. Но, насколько я знаю, оказать поддержку он не сможет. Силы Кирдана нам не помогут в наступлении через горы — значит, мысль о наступлении придется оставить…

Эльфы Хитлума понесли тяжелые потери со времени Дагор Браголлах. И не восстановили их до сих пор — эльфы медленно взрослеют, и, что еще хуже, не зачинают и не рожают детей в годы бедствий: благословение эльдар, зачатие только по обоюдному и сильному желанию родителей — обернулось проклятием. Средняя человеческая семья имела от трех до пяти детей, средняя эльфийская — хорошо, если одного. За годы, прошедшие с Дагор Браголлах, эльфийское население Хитлума сократилось. Эльдар понимали всю бедственность такого положения дел — но изменить своей сущности не могли — ведь нельзя заставить себя желать ребенка, зная, что он обречен на скорбь и одиночество. Многие уходили — либо отсылали жен и детей на Юг, а Нан Татрен, в Гавани, в Оссирианд…

И людям приходилось не легче. Дело ведь не в том, сколько воинов ты сможешь набрать — а в том, сколько сможешь прокормить. Есть воин — нет пахаря. Постоянное давление со стороны Саурона вынуждало Хурина держать в Эред Ветрин армию в четыре тысячи латников — и это был предел, ради которого пришлось увеличить щитовой сбор почти вдвое по сравнению с довоенными временами. Если увеличить хоть еще немного — люди просто перестанут платить, придется отбирать силой, вот и весь сказ, развел руками Хурин. Почти то же самое было у Фингона: гарнизон Барад-Эйтель находился в постоянном напряжении, и не меньше двух тысяч воинов приходилось держать на северных границах. Если увеличить сборы ради увеличения армии — эльфы не перестанут платить, но начнут голодать.

После сбора урожая, созвав под знамена бондов с их людьми и эльфов-поселенцев из Митрима и Хитлума, братья и Фингон могли бы выставить восемь и шесть тысяч, помимо тех двух, которых никак нельзя было отозвать с северных границ. Но ведь Саурон, хитрая бестия, не станет дожидаться сбора урожая в следующем году, а в этом — наступление невозможно…

— Мы не можем собрать войско, потому что его некому будет кормить, — вслух рассудил Хурин. — И мы не можем не собирать войска, потому что его собирает Саурон. Это напоминает мне сказочку про мудрую деву, которой князь дал задание прийти к нему и нагой, и одетой…

— И что же сделала сия мудрая девица? — заинтересовался Артанор, не знавший сказки.

— Завернулась в ловчую сеть, — ответил ему Финрод. — Вот и разгадка. Мы не должны выставлять войско против Саурона. Мы должны не дать ему выставить войско.

— У него уже есть войско, — в голосе Верховного Короля было некоторое недоумение. — Если верить Берену.

— У него есть пятнадцать тысяч копий, сказал я. Но это еще не войско. Король мой Финрод прав, нельзя дать этой ораве стать войском. Государь Фингон, этой осенью я собираюсь вернуться в Дортонион и к следующей весне поднять мятеж одновременно с началом выступления Саурона. Если бы одновременно выступили и вы — Тху оказался бы между молотом и наковальней. Я хочу, чтобы он завершил вербовку и обучение десяти тысяч солдат в Дортонионе — для меня! Часть их, конечно, будет отребьем, от которого придется избавиться. Но если хотя бы половина окажется мне верна — мы сумеем задержать выдвижение армии на то время, которое вам понадобится, чтобы взять Тол-Сирион.

— Весной, до начала полевых работ, — глаза Хурина загорелись. — Когда снег сойдет с перевалов. Перейти Серебряную Седловину и ударить по Гнезду Оборотней, пока их войска будут тащиться к Барад-Эйтель.

— Перехватить их на марше возле Топей, — поддержал Артанор. — Загнать на Ангродовы гати, перебить из дальнобойных луков и камнеметалок.

— Ничего не выйдет, — остудил их Фингон. — Для этого нужно знать день и час выступления, день и час начала мятежа. Ни один гонец не окажется достаточно скор.

— Палантир, — сказал Финрод. — Я отдаю Берену Палантир.

Все онемели.

— Ни один человек еще не пользовался Палантиром, — вырвалось у Артанора. — Это возможно?

— Берен будет первым. Это возможно, хотя и труднее, чем я думал.

— Но люди не владеют осанвэ!

— Владеют, — ответил Берен, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Он мог очень бегло рассказать о том, с кем и как узнал, что владеет осанвэ, но вспоминал это всегда очень ярко.

— Тар Фингон, — сказал он, поднимаясь. — Думаю, мой король ответил бы тебе, если бы ты спросил, отчего произошел раскол в Нарготронде, но будет правильно, если это расскажу я…

Он с силой провел по лицу руками, чтобы скрыть румянец, и начал — с того дня, как спустился Эред Горгор, до того дня, как покинул Нарготронд. Чем дальше он вел свой рассказ, тем больше изумления было в глазах Фингона, Артанора, Хуора и Хурина. Когда он закончил, никто долго не говорил ни слова. «Все», — решил Берен. — «Сейчас Фингон вежливо и извилисто, по-эльфийски, скажет: так на кой ты тогда мне сдался, Инголдо Финарато Атандил?»

— Войско Нарготронда было бы неизмеримо ценной помощью, — после молчания сказал Фингон. — Но я помню, Инголдо, что твоя помощь — бесценна.

Финрод вскинул голову, обвел всех взглядом.

— Мне ничего не нужно от этого союза — ни для себя, ни для Нарготронда, ни для Дома Финарфина. Я не желаю награды большей, чем победа, а если мы падем… Падение будет страшным и скорым, и наши титулы, наши короны, имена наших домов — перестанут что-либо значить. Вот почему я отказался от короны, оторно. Она бы мне только мешала. Я не хочу, чтобы говорили: руками Фингона Финрод хочет вернуть себе Тол-Сирион и свой лен. И что бы ни случилось в дальнейшем — в Нарготронд я не вернусь.

Берен в очередной раз убедился, что в эльфах не разбирается и никогда, по всей видимости, не разберется. С одной стороны — Финрод, с другой — Келегорм и Куруфин… Фингон был ближе к этим: твердый, даже жесткий, холодный… Берен готов был его понять — слишком много ответственности на этих плечах — Верховный Король нолдор…

— Сыновья Феанора стали позволять себе слишком много, — голос Фингона зазвучал металлом. — Но для того, что мы задумали, будет лучше, если все останется как есть — до весны. Пусть Враг не опасается единственного города, который может помочь нам быстро. Пусть гадает, что там — или узнает про смуту. Как только все кончится, мы с Маэдросом приведем Келегорма и Куруфина в чувство.

— Думаю, когда все закончится — они так или иначе придут в чувство сами, или… некому будет их туда приводить.

— Ты прав, — Фингон оглядел всех присутствующих. — Настало время взглянуть правде в лицо: эта война не будет очередной битвой и очередной временной победой: если нам удастся взять верх, отстоять Хитлум и отбить Дортонион — следующим шагом должно стать наше наступление!

«Это сказал не Финрод, — отметил Берен. — До этого Фингон дошел сам».

До вечера Гили научился еще сочетать «морского змея» с перемещением и отбивать удары, наносимые таким способом — пока только мечом, без щита. Он устал как пес, и, когда он в трапезной черпал из общего котла, руки его дрожали.

— Осторожно, деревня! — сказал белобрысый паренек, которому брызги похлебки попали на рукав.

— Прощения прошу, — сказал Гили, чем только усугубил положение. Развернувшись, он споткнулся о подставленную ногу белобрысого и растянулся на полу, расплескав свою похлебку и разбив миску.

Поднимаясь на ноги под общий смех, он растерянно оглянулся и встретился глазами с Береном, который спустился сюда не иначе как за ним. Первым порывом было — обратиться за помощью; но лицо горца оставалось непроницаемо-холодным, и Гили понял, что просить защиты нельзя. Он не чувствовал опоры под ногами, словно барахтался в трясине: крестьянский парнишка должен был стерпеть такую обиду безропотно. Но он же был — оруженосец, почти воин! Да, но какой он воин — ничего не умеет. И все же…

Мгновенно преодолев смятение, движением, в котором было больше отчаянного страха, чем уязвленной гордости, он развернулся и ударил белобрысого кулаком по лицу. Брызнула кровь — Гили попал точно в нос.

Все повставали с мест. За спиной Берена неслышно, как будто из воздуха, возникли Айменел и Кальмегил.

— Что произошло? — от своего стола двигался один из рохиров Фингона, человек.

— Этот рыжий разбил Арви нос. Ни с того ни с сего, — сказал сидевший ближе всех паренек в черной рубашке без рукавов.

Все замерли. В этом внимании было что-то незнакомое Гили до сих пор, он только потом распознал — что. Ожидание и предвкушение зрелища.

— Так что же, Арви считает себя обиженным? — спокойно спросил рохир.

Арви, все еще держась за нос, кивнул головой. Трапезная взорвалась радостными криками.

— И ты не станешь просить прощения за незаслуженную обиду? — повернулся рохир к Гили.

Тот все еще не понимал смысла происходящего.

— Не стану, — он обнаглел от страха. — Я его за дело треснул.

— Тогда — завтра на закате, — Арви с сожалением посмотрел на испачканный кровью рукав.

— Тебе понадобится напарник, — внезапно в разговор вступил Айменел. — Потому что я буду биться с победителем.

Арви понял, что не все так просто.

— Может, ты, смелый такой? — эльф посмотрел в лицо чернявому в безрукавке. — Или биться с тем, кто тебя побьет, не так весело?

— Я принимаю! — паренек вскочил со своего места.

— Значит, завтра на закате, двое на двое, — рохир коротко поклонившись Берену и Кальмегилу, ушел. Оруженосцы живо принялись за еду — им предстояло еще прислуживать за столом старшим.

— А я только-только похвастался эарну Хурину твоим смирением, — усмехнулся Берен.

— Он — молодец, — сказал Айменел.

— Он не понимает, на что напросился. Не понимаешь ведь?

Гили качнул головой. Речь шла о какой-то драке — неужели из-за разбитого носа будет поединок?

— Этот светлый, Арви, вызвал тебя биться на шестах. Завтра на закате. Правил два: нельзя бить в лицо и нельзя бить лежачего. Тот, кто упал и не встал, считается проигравшим.

— Так ведь я же не умею, — тихо сказал паренек.

— Арви этого и хочет: быстро и красиво тебя вздуть всем на потеху. Но теперь, когда он тебя побьет (от этого «когда» у Гили стало солоно во рту), ему придется иметь дело с Айменелом, и он на собственной шкуре узнает, каково биться с противником, который намного сильнее. Чтобы поединок был справедливым, напарников должно быть двое. Так что после Арви Айменел побьет и этого черненького.

— А если тот — его?

Айменел засмеялся. Такая возможность им не рассматривалась.

Получается, черненький вызвался просто получить по шее… Гили он был никто — не друг, не сват и не брат, он дразнился и смеялся так же, как все, но отчего-то теперь вызывал уважение.

— Нечего тебе здесь делать, — сказал Берен. — Будешь прислуживать нам за столом, а потом поешь — и поговорим.

Разговор получился короткий и страшноватый. Берен уже давно и крепко спал, а Гили все ворочался, вспоминая.

— …Ты случайно не думаешь, что я подобрал тебя из жалости?

Гили пожал плечами. Сначала он так думал. Потом — не знал, что и думать.

— Милосерднее всего, пожалуй, было бы оставить тебя Алдаду. Он, конечно, свинья, но не похоже, чтобы он истязал рабов или морил их голодом… Или ты все-таки считаешь иначе?

— Я хотел быть воином, — твердо сказал Гили.

— Но ты не совсем понимаешь, что это значит — быть воином. Тем более — оруженосцем, — угол губ дернулся усмешкой. — Тем более — моим… Я собираюсь вернуться под Тень, Гили. Не очень скоро, не завтра — но я вернусь. И мне там понадобится человек… Мальчишка, который пройдет там, где на взрослого обязательно обратят внимание. Которого я смогу послать с вестью или в разведку… Которым смогу пожертвовать в случае надобности. Это одна из сторон отношений вассала и лорда, Руско: лорд жертвует тобой, когда это нужно — и ты это принимаешь. Ради Дортониона и Нарготронда я пожертвую тобой без колебаний… А Государь Финрод — мной…

— А Государь Фингон — Королем Финродом?

Берен молча кивнул.

— Владение мечом, копьем или луком само по себе значит не так много, — сказал он после полуминутного молчания. — Воин отличается от не-воина в первую очередь взглядом на жизнь. Я смотрю тебе в глаза и вижу твои мысли: «Почему завтра на закате я должен быть избит за то, что сегодня был оскорблен и ответил на оскорбление ударом?». Я не стану ничего тебе объяснять. Если ты сам не сможешь ответить на этот вопрос к утру — скажи мне. Я избавлю тебя от необходимости на него отвечать. Я отправлю тебя в Хеннет-Аннун, Морвен найдет тебе работу, на том и покончим.

— А Айменел?

— Ему будет стыдно за тебя, но он промолчит, и никто из этих мальчишек ему тоже ничего не скажет.

— А ты?

— А мне плевать, что будут болтать сопляки.

— Но ведь тебе… нужен будет… человек…

— Человек, который не побоится пыток и смерти — не то что пары синяков.

— Но почему я? В Бретиле вроде как много других мальчишек, настоящих горцев… Здесь тоже… Если бы ты сказал, кто ты — любой бы…

— «Любой» мне не годится. Как бы это объяснить… Бывает время, когда оскорбление и позор снести нельзя — а бывает время, когда нужно. Ты мне кажешься пареньком, способным и на одно, и на второе… И способным отличить одно от другого.

«Нет… не могу я… Тяжело это, слишком тяжело…»

Он лежал вниз лицом и кусал губы.

Нет, ну еще понятно, если бы он умел биться на шестах и мог победить. Его целый день травили, он наконец дал кое-кому по морде, а потом вышел на поединок и доказал, что прав. Хорошо. Но ведь он выйдет только для того, чтобы его били, пока он может подниматься! И ведь нельзя будет после первого же удара бухнуться и не вставать — позора не оберешься.

Но ведь эти двое тоже знают, что их поколотят… И все-таки — ни один не отступился. Зная, что проиграешь — какой смысл драться? Они видят смысл — значит, он есть.

С чего началось? С обиды и лжи. Причем из-за лжи обиженной стороной, имеющей право на возмездие, был признан вовсе не Гили. Ладно. Оба могли повиниться, сказать, что были неправы и солгали — и ему, и им было бы легче. Так ведь нет же… И что-то подсказывало Гили, что никто из двоих не прибегнет к простой уловке, которая позволила бы им обоим отделаться значительно легче: быстро проиграть Гили, который, может, и хотел бы — а не сумеет наставить столько шишек, сколько Айменел. Они этого не сделают, жалость-то какая… Но почему?

Они лгали и издевались, но пришло время отвечать за свои слова — и они готовы. А он? Он назвался оруженосцем, пусть даже для всех — оруженосцем какого-то Эминдила Безродного. Это значит, что и он должен быть готов отвечать за свои слова. Действовать — как действует оруженосец…

Все-таки глупо получается — если ты виноват, но победил в драке — тебя оправдывают. А если прав, но проиграл — над тобой смеются. Несправедливо это. А отец Берена говорил, что справедливость носят у бедра. Значит, сильный сам устанавливает в мире ту справедливость, какая ему нравится. Ну так какой же смысл выходить против сильного с оружием, зная, что он тебе надает? Воин выйдет, потому что видит в этом какой-то смысл… Значит, и Гили должен увидеть — какой?

Да лучше бы он остался с Алдадом — по крайней мере, получая пинки, он не был бы обязан напрашиваться на новые! Но ведь путь к отступлению есть… Есть большой дом Хеннет-Аннун, и строгая госпожа Морвен, и ласковая госпожа Риан… Да, так будет лучше всего. Бывают люди, пригодные к ратному делу, а бывают — к простому труду, и он — из последних. Это не стыдно. Это правильно…

Он сел на постели, посмотрел на своего господина. В темноте черт лица было не разобрать, только дыхание слышалось — тихое и ровное. «Зачем ты мне сдался»? — зло подумал Гили. — Подумаешь, великий воин, Берен Беоринг… Да что в тебе такого особенного, чем ты лучше меня? Тем, что смала держался за меч и привыкал к тому, что рожден коненом, командиром воинов? Почему ты так припал мне до сердца? Ну, шел бы ты себе мимо и шел, как шли другие, и никому до меня не было дела… Нет, сглянулся на меня… Ну да, не хотелось мне становиться рабом, и тебе, видно, рабство поперек горла: взял и встрял. Нашел мне добрых хозяев заместо злых, большое тебе спасибочки. Так отчего меня с души воротит от этих мыслей — что я буду просто слугой, или просто батраком — и больше ничем? Оттого, что я шел к тетке, а пришел к могиле? Ну так я и ушел от могилы… Мать, отец, сестры… Какая разница — орки или оспа, мертвым все едино. Мать вон могла уйти, как некоторые ушли — пока была здорова: нет, осталась, ухаживала и за отцом, и за мной и за девками, пока сама не померла, а ей и воды поднести было некому. Что, она трусливее, чем Берен? По-моему, не трусливее. Она не забоялась смерти, потому что про ее детей шло, про кровь родную… А если нужно идти на смерть ради людей, вовсе тебе посторонних? Ну, сам же думал, сидя у озера: стану воином, чтобы никого не хватали и не резали в ночи? Думал… А теперь — на попятную.

…А ведь так их, наверное, и учат: чуть что — в драку. Один раз побьют, второй побьют — на третий сам побьешь кого-то…

Гили даже слегка опешил от очевидности такой догадки: а ты думал, что воин сразу идет биться не меньше как за свой родной дом? Если воин — бонд, или, как говорил Берен, дан — тогда, наверное, да. А ежели он рохир или воин дружины? Тогда он бьется там, где ему велено, вовсе не всегда — за родную хату. А значит, он должен быть готов биться когда угодно, с кем угодно, где угодно… Да и повод значения не имеет. И не имеет значения, уцелеешь ты в драке или нет, и чем тебе грозит поражение — смертью или в худшем случае парой сломанных ребер.

Глаза Гили уже привыкли к темноте, и черты лица спящего хозяина он теперь различал, хоть и нечетко. Этой ночью Берен спал спокойно. И сам он во сне чем-то походил на эльфа — днем его лицо для этого было слишком подвижным. Герой… Судя по обмолвкам, Берен не считал себя кем-то особенным, да и ничего хорошего в своей жизни не видел. «Приключения — это какая-нибудь зараза все время норовит тебя убить. А ты ей мешаешь по мере сил». Отчего же это так волнует и завораживает тех, кто смотрит со стороны? Отчего Гили хочется заслужить его одобрение, словно он — отец или старший брат? На кого-кого, а на отца он вовсе не похож. Отец всю жизнь прожил, не поднимая головы от земли: эльфы, люди, орки — всем жрать надо, все хотят хлеба, а сколько его прибавится в мире, если поля засевать железом? Отец бы ни Берена, ни Гили не одобрил. Выжить, считал он — вот что главное. Были могучие эльфийские короли, вожди людей и гномов, сражавшиеся с Темным — где они все? А род фермеров так и не прерывался, пока не пришла черная хвороба. Что толку в песнях, которые бродяги поют по деревням, а дураки слушают? Холодно ли тебе от них, жарко ли, если ты лежишь в земле и черви глодают твои кости?

Но если память о тебе жива в песнях — может, не весь ты мертв?

Голова кругом…

Гили не мог и не решался заснуть, не приняв решения. До сих пор жизнь несла его как сухую щепку в половодье: вымело из деревни, протащило Андрамским трактом, прибило к Берену… Все шло больше-меньше само собой, он не выбирал своей судьбы, а вот сейчас впервые в жизни настало время это делать. Или он раз и навсегда скажет себе и миру — я маленький человек, и не хочу спрашивать с себя много. Или он решится стать больше, чем он был — но тогда не откусит ли он кусок, который не сможет проглотить?

С тобой рядом страшно и весело, — подумал он, глядя на Берена. Ты красивый и опасный, как снежная лавина. Если я выберу жизнь слуги, никогда уже не будет так страшно и весело, так красиво и опасно. Опасно и страшно — еще может быть, времена сейчас плохие. Но весело — это вряд ли. Не увижу я больше ни чужих краев, ни эльфийских диковинок. И вообще эльфов не увижу, наверное… А Айменел — такой славный парень, и Эллуин тоже ничего, и такой красивый у них язык, и такие дивные песни… Неужели — променяю все это на спокойствие?

Приняв решение, Гили вдруг почему-то почувствовал умиротворение и быстро заснул. И все же, промелькнуло в его мыслях напоследок, — почему ты не взял с собой вместо меня горского паренька, боевитого и охочего до драк?

— Ну и удивил же ты меня, свояк, — Хурин, кажется, так до конца и не отошел от потрясения. — Еще не было того, чтобы смертный посягал на такое великое сокровище нолдор…

— Я посягаю на великое сокровище синдар. На нолдорское сокровище посягает Тингол.

— Да. И он нам, выходит, тоже теперь не союзник… Истинно, Проклятье на этих камнях… — Хурин смотрел на Берена с глубоким сочувствием. — Как же все теперь перепуталось.

— Если бы у меня были дочь или сестра, я бы за честь посчитал отдать ее за тебя, — горячо добавил Хуор. — А Тингол не в меру горд, и это ему еще выйдет боком. Одного я не пойму: почему он просто не сказал тебе «нет» на твое сватовство — все было бы честней и благородней, чем посылать тебя к Морготу в пасть или на клинки феанорингов…

— Не мог он отказать, — ответил брату Хурин. — У эльфов нет такого закона, чтобы запрещать женщине выходить за того, кто ей люб. Зато можно хитро извернуться — и сделать дочь вдовой прежде свадьбы…

— А ты, свояк, меня раньше времени не хорони, — вдруг разозлился Берен. — Мне хватило удачи пережить многих своих врагов.

— На Моргота и сыновей Феанора никакой удачи не станет. По крайней мере, у смертного.

Они вышли за ворота, присоединившись к немногочисленным зрителям на песчаной площадке.

Солнце садилось.

…Айменел весь день учил Гили биться на шестах — чтобы тот, прежде чем свалиться, успел поставить противнику синяк-другой. Но когда поединщики сбросили рубашки, чтобы не пятнать их кровью, и встали напротив — вся наспех усвоенная наука вылетела у паренька из головы. Снова возникло разогнанное было упражнениями одеревенение, и слегка задрожали коленки.

Драка между мальчишками никому, кроме мальчишек, не была интересна. Даже рохиры этих двоих не пришли. Но зато здесь были Берен и правитель Дор-Ломина Хурин, и тяжелее ли от их присутствия, легче ли — Гили не знал.

Дважды палки сошлись с сухим деревянным треском, а на третий раз в боку Гили вспыхнул огонь, заставивший его упасть на колено. Зрители разочарованно загудели: слишком быстро и неинтересно.

«Хватит с меня!» — подумал парень, пытаясь вдохнуть, но что-то заставило его вскинуть палку в новом ударе, еще более слабом и неловком, чем предыдущий — и получить за это сторицей, хлестко и больно, поперек спины.

Этот удар повалил его, и многие сочли было, что поединок закончен: у деревенщины не хватит духу подняться и получить еще раз.

Гили сцепил зубы и встал. Кое-как увернулся от свистнувшей возле самого носа дубинки, отразил второй удар и неожиданно даже для себя сумел ткнуть противника концом палки в живот.

Арви согнулся, попятился, но не упал — снова бросился в атаку с удвоенной яростью, оба конца шеста совершили очень болезненную пробежку по рукам и плечам пытающегося обороняться новичка — Гили, загнанный под самую стену, оступился и упал во второй раз. Арви опустил шест на уровень бедер, выжидая: лежачего не бьют. Гили перевел дыхание, подтянул ноги под себя, нырком бросился в сторону, перекувырнулся через голову и встал, как ему казалось, очень быстро…

Арви развеял заблуждение: он просто позволил своему жалкому сопернику встать. Снова Гили пытался уворачиваться и отбивать удары — и снова белобрысый оруженосец оказывался быстрее, и на одно звонкое соударение шестов приходилось два глухих удара — попадание в тело.

Левая рука у Гили отнялась после одного из них. Паренек покосился в сторону — на своего лорда; Берен стоял все с таким же каменным лицом — ни слова одобрения, ни крика поддержки. Друзья подбадривали Арви, за Гили же не было никого… Закусив губу, он в отчаянии схватил шест одной правой и принялся лупить им наотмашь, не разбирая куда — самое удивительное то, что попал два раза, а на третий Арви, отбив удар, выбил шест из его рук. Не давая противнику времени на передышку, он принялся охаживать его со всех сторон: это лежачего бить нельзя, а безоружного, оказывается, можно!

Гили упал на колени, потом — лицом вниз на песок. Попробовал подняться, чтобы дойти до шеста — ползти к нему казалось унизительным. Тело свела судорога, паренька вырвало. От унижения и жалости к себе на глаза навернулись слезы, но он все же встал, пропустил еще два удара, нагнулся за своей палкой — и под тяжестью навалившейся вдруг черноты упал снова… Ему было очень больно.

Он уже не видел, как Айменел, отделавшись двумя легкими ссадинами, уложил на землю сначала Арви, а потом — его заступника. Очнулся он на своей лавке, на столе горел масляный светильник, а к губам Гили кто-то подносил теплое питье с горьковатым запахом.

Гили открыл глаза — у его постели сидел Берен.

— Пей, Руско, — сказал он. — Это успокоит боль. Я и не думал, что ты продержишься так долго…

Гили не в силах был сделать ни глотка — горло снова заперли слезы. Берен вздохнул и отставил чашку на стол.

— Ты, наверное, считаешь, что я жесток. В общем, правильно. Но я жесток не сам по себе, а лишь в силу необходимости… Мир, в который ты стремишься, Гили — это жестокий мир. Жизнь твоя здесь стоит ровно столько, сколько враг сможет за нее отдать. И всех меряют этой меркой: далеко не каждый разглядит в тебе, Руско, доброго и умного паренька, а кто разглядит — не всегда оценит; зато за смелость и доблесть прощают многое. А сегодня ты показал себя смелым.

Гили промолчал. Он хотел еще и отвернуться, но не смог. Глаза Берена приковывали.

— В этом мире очень много боли, — продолжал горец, не дождавшись ответа. — И тебе придется постоянно иметь ее в виду. По возможности — избегать, но не позволять ей сбивать тебя с пути… Я учился биться с восьми лет, и первое время ходил в синяках от шеи до колен. Кеннен Мар-Хардинг, мой учитель, говорил: пока можешь двигаться — тебе еще не больно. Один раз я пропустил такой удар в живот, что обмочился при всех — хвала Единому, над сыном князя вслух никто не смеялся…

— Ты зачем мне все это рассказываешь? — Гили от удивления забыл про свой зарок молчания.

— Да уж не ради того, чтобы ты меня пожалел… — воин усмехнулся. — Наша братия с пеленок усваивает: нельзя показывать, что тебе больно или страшно; это самая большая тайна воинов, Руско: что мы, как и все люди, способны испытывать страх и боль, сомнения и слабость. Не ведающие страха витязи — вранье песенников, да и цена таким витязям — ломаный медяник. Порой у витязей и коленки дрожат, и живот сводит — но это нас не останавливает. На то мы и воины. Выпей.

Снова крутить носом было бы неловко, да и пить хотелось. Гили сел на постели и в два глотка осушил кружку. Питье было и на вкус горьким, но странным образом эта горечь не мешала…

— Ты еще можешь передумать, — сообщил Берен, приняв у него пустую кружку. — Остаться слугой в доме Хадора.

— Я хочу быть воином, — как можно тверже сказал Гили; впечатление испортил слегка сорвавшийся голос. — Твоим воином, ярн Берен. Если желаешь — устрой мне еще одно испытание. Не прогоняй…

— Вот только плакать не надо… Ты знаешь, почему мы, горцы, называемся Народом Беора?

— Вроде бы вашего первого князя так звали…

— Его звали Балан. Но он принял прозвище «Беор», «вассал» — когда принес присягу Финроду. «Беор» — так называется клятва, которую дружинник приносит главе рода, а глава рода — конену, а конен — эарну. И так называется вассал — человек, который принес эту клятву. Каждый мужчина нашего народа связан с кем-то беором. А мы связаны беором с королем Финродом и государем Фингоном. Балан принял это имя в подтверждение клятвы, и его потомки подтверждают ее каждый раз, принимая лен в правление. Поэтому мы — Народ Беора.

— И если я принесу присягу…

— Станешь беорингом. Но когда ты принесешь присягу, назад дороги не будет.

— Хорошо… Я согласен дать присягу, ярн Берен. Я не хочу назад.

— Встань на одно колено передо мной и вложи свои руки в мои, — Берен поднялся, стукнул о стол пустой кружкой и протянул вперед ладони.

«Сейчас?» — ужаснулся Гили; между тем как его тело легко подчинилось мысленному приказу: он поднялся с лавки и стал на колено перед своим лордом, протянул ему руки и, глядя в глаза, начал повторять слова клятвы.

— Именем Единого и всех Валар Круга Судеб ныне я, Гилиад из Таргелиона, приношу клятву верности лорду Берену из дома Беора…

—…Клянусь следовать за ним на войне и в мире, в здравии и в болезни, в славе и в бесславии; по его слову идти вперед или стоять насмерть, обнажать меч и вкладывать его…

…Клянусь, что враги Дома Беора и Дома Финарфина — мои враги отныне, честь дома Беора и Дома Финарфина — моя честь, государь Дома Финарфина и Дома Беора, Финакано Нолофинвион Нолдоран — мой государь…

…Клянусь биться за Дом Беора яростней, чем за себя, тайны его хранить ценой жизни своей, врагов его преследовать, пока держат меня ноги, служить ему всем имением своим, всем разумом своим, всем сердцем своим, всей силой своей…

…Клянусь мстить за все обиды Дома Беора прежде, чем за свои, всех врагов Дома Беора ненавидеть и преследовать, сильнее прочих — Моргота Бауглира и всех слуг его…

…Если же предательство совершит меч мой или язык мой, да покарает меня железо, или петля, или огонь, или вода, или смертный недуг, или лютый зверь, да падет позор на мое имя и весь род мой, да сгинет память обо мне, словно туман под лучами солнца, да не вернется душа моя к Дому, да расточится в кругах мира, да поглотит ее вечная Тьма…

В том клянусь я именем Единого, будьте же свидетелями Варда Всевидящая, Манвэ Всеслышащий и ты, Намо Судия.

— Я, наследник Дома Беора, вассал короля Фелагунда и Государя Финакано Нолофинвиона, принимаю твою клятву. Вставай, Руско. Теперь ты — мой человек.

Гили поднялся и снова сел на постель. Голова кружилась.

— А теперь спи, — сказал Берен, забирая кружку со стола; повернулся и вышел прочь из комнаты.

Пройдя по коридору, он спустился вниз — вернул посуду в трапезную — потом снова поднялся по винтовой лестнице и вышел из башни на стену третьего кольца.

Итиль перевалила через полнолуние и теперь шла на убыль, худела с одного бока. Холодный ветер стекал с вершин Эред Ветрин и бежал в сторону Анфауглит. Опираясь локтями о зубцы стен, Берен всмотрелся в далекую черную полосу, разделяющую землю и небо: там, за краем, Анфауглит дыбилась холмами, переходя в пологие лесистые склоны Эред-на-Тон, а за ними была его земля, а дальше, за вересковыми пустошами высокогорья, за снежными вершинами Эред Горгор и Криссаэгрим, за редколесьем Димбара и лавовыми полями Нан-Дунгортэб — лежал Дориат…

— Эминдил, — тихо окликнул его Финрод: за пределами комнаты совета все эльфы и братья Хадоринги называли его только так даже наедине.

— Я только что принял у мальчишки клятву верности, — повернулся к королю Берен. — Государь мой, ты, наверное знаешь историю про воробушка, что замерзал на дороге, а корова его… обогрела? Должен бы знать, история довольно старая…

— Мне знакома эта притча, — лицо Финрода было скрыто под капюшоном, но голос выдал улыбку.

— Так вот, думается мне, что поступаю я сейчас — в точности как та кошка.

— Но ведь иначе ты поступить не можешь. Да и Руско принес клятву добровольно.

— Эге ж… Забавная штука: свободный человек по своей воле наваливает на себя порой столько, сколько раба не заставишь тащить ни кнутом, ни угрозой смерти. Охота пуще неволи.

Эльф молчал, и в свете убывающей луны глаза его странно поблескивали из-под капюшона.

— Самое удивительное — я действительно не могу понять, зачем он мне сдался. Я и впрямь мог взять с собой горского паренька, готового за мной в огонь и в воду… И все было бы обычно, как и происходит между рохиром и его оруженосцем. Почему я должен объяснять ему то, что любой дан знает с младенчества, просить Айменела обучать его боевому ремеслу — я ведь мог получить все это готовым, без сомнений и колебаний!

— А может быть, тебе ценна именно привязанность паренька, который полюбил Эминдила Безродного, а не князя, которому обязан служить? Рассеивая его сомнения, ты помогаешь себе справиться со своими собственными.

— С чего ты взял, будто я сомневаюсь?

— А чего стоит вера, не знающая сомнений? Вряд ли Единому угодна такая — ведь только сомневающийся способен чем-то веру обогатить.

Берен потер подбородок.

— Ном, чего ты от меня хочешь? Почему ты говоришь со мной не как с вассалом, а как с учеником или… или сыном? Чего ради ты со мной связался, отказавшись от короны? Только не говори, что во исполнение клятвы — ты мог исполнить ее, уже просто дав мне коня, доспехи, золото и письмо к Фингону, не покидая города и не принимаясь за дело, которое кончится для тебя враждой с Домом Феанора. Ты откровенен со мной как ни с кем из людей — зачем? Чего ты во мне ищешь?

Финрод ответил не сразу и не прямо.

— Настанет день, когда законы, установленные людьми или эльфами, утратят над тобой власть. Только твой разум и твое сердце будут тебя вести, и ты будешь знать, куда идешь, но не будешь знать, чем твой путь окончится. И очень важно, оказавшись в таком положении, помнить: ради чего. Ибо вассальный долг, месть, военная победа, благо твоей земли и Дома Беора — все тогда будет разорвано и утрачено. Если не найдешь ничего превыше или будешь считать, что превыше ничего нет — погибнешь, как погиб Феанор.

«Любовь», — подумал Берен. — «Ты ни слова не сказал о любви…»

Но Финрод уже повернулся — и бесшумно, как это умеют только эльфы, сбежал по ступенькам во дворик, мелькнув серой тенью над треугольными плитками серого и розового мрамора, сложенными причудливой мозаикой…

Дальнейшие дни проходили для Берена в долгих и уже предметных обсуждениях, что и как должно быть сделано. Сколько человек в отрядах какого рода, какое вооружение и способ объединения будет в этих отрядах, сколько их должно быть, во сколько станет вооружение, обучение и хотя бы временное содержание. На свет показались вощеные доски и стила, пошли колонками счетные руны, да такой сложности, во столько этажей, что Берен сразу отчаялся в этом разобраться и только ждал вместе с братьями итога всего этого нолдорского колдовства.

В конце концов нолдор рассчитали, во что обойдется эта армия, и когда они назвали число, Берен только зубами щелкнул — он не знал, что такие числа бывают. В конце концов все главное было определено и подсчитано. Одобрили главный замысел — одновременное с Сауроном выступление, мятеж в Дортонионе и подготовленные в Бретиле летучие отряды, наносящие Гортхауру удар в спину. Берен брался подготовить их в Бретиле, король Фингон — дать коней и поручительство к лорду Маэдросу (это помимо оружного выступления встречь Саурону), Финрод — дать золота на покупку припасов у халадин и оружия у ногродских гномов (Кальмегил оказался их старым знакомцем).

Требовалось оружие — самострелы и короткие мечи для тех бондов, которые не могут купить это сами. Требовались кожи на сбрую, обувь и легкий доспех. Требовалось дерево на щиты и древки копий и стрел. Требовался волос и бычьи жилы на тетивы. Требовалось зерно, вяленое мясо, сушеная рыба, сено для коней, вино и пиво, телеги и возы… И всего этого требовалось немерено.

Но большое начинается с малого. С севера пригнали табун в пятьсот коней, с которым одиннадцать эльфов и трое смертных должны были вскоре отправиться на юг. Ничего удивительного не было в том, что табун перегоняли через горы — Хитлум давно торгует лошадьми; правда, в последнее время эта торговля слегка захирела. Дорога через Соколиный Кряж из года в год становилась все опаснее, и Хитлум все больше торговал с Нижним Белериандом по морю, и все меньше — по суше. Фингон распорядился послать с конями отряд не меньше чем в тридцать мечей — в таком важном деле он рисковать не хотел.

Вечером перед тем днем, когда решение было принято и утверждено указом Верховного Короля Нолдор, Фингон призвал Берена для беседы.

…У входа в личные покои Короля Берен разулся и оставил свой меч. Пол в маленькой гостиной был застелен шкурами волков, медведей и пятнистых горных кошек, которым в свое время не повезло повстречать на пути охотящегося Фингона. Стены же увешаны были гобеленами синдарской работы. Очаг, два кресла и невысокий стол…

— Садись, — Король пододвинул к Берену серебряный кубок, формой сходный с морской раковиной, кивнул на серебряный же кувшин, сделанный в виде раковины побольше: наливай сам. Берен не стал отказываться от приглашения: фалатрим привозили сюда, в Хитлум, отличное вино, а после крепости Фингона здесь, на севере, такого вина выпить будет, пожалуй, и негде…

Фингон пригубил вино, не отводя взгляда от собеседника. Медленно опустил свой кубок на стол.

— Ты славный человек, Берен. Благородный и отважный. Ты любишь дочь Тингола преданно и искренне, я знаю… Но на Сильмарилл ты права не имеешь. Финрод — твой друг, он друг и мне, но Маэдрос мне ближе. Сильмариллы принадлежат роду Феанора.

Вот так.

Берен, не зная, что ответить, сделал два глотка. Вино было сухим, но не кислым, легким, словно вдох — такие вина в Дортонионе называли «шелковыми».

— Объясни мне, Берен, что между тобой и Финродом? Чего ради он отрекся от короны? Почему он так желает вашего брака с дочерью Тингола? Отчего он готов даже на смертельную вражду с Домом Феанора? Скажи мне, человек, потому что я теряюсь в догадках.

— Государь мой Фингон, я бы рад, но не могу, потому что не знаю. Сам диву даюсь, что такое случилось. Некогда Король поклялся помочь в беде любому беорингу, кто придет к нему. Но он не давал клятвы идти две лиги с тем, кто просит пройти одну. Он это делает по собственной воле. Отчего бы не спросить у него самого?

— Оттого что он не отвечает. — Фингон встал, подошел к окну и сделал Берену знак рукой. Тот поднялся и встал рядом.

— Посмотри туда, — король показал на северо-восток.

Воздух над Анфауглит колыхался, и казалось, вершины Эред Энгрин парят над землей.

— В ту сторону он ускакал, и пыльное облако поглотило его, — тихо, напевно сказал Король. — Никто не знал, куда и зачем он направляется. Я бился на севере и опоздал на полдня. Оруженосец рассказал мне, что он велел оседлать коня, вооружился, и строго-настрого запретил следовать за собой. Все полагали, что он скачет ко мне. Выжженная равнина была открыта взгляду на многие лиги — долго видели поднятое им облако пепла, а порой сквозь пепел сверкал его доспех…

Словно денница…

— Я бросился в башню, ибо сердце мое предвещало недоброе. Ты уже знаешь, что такое Палантир… Я долго искал отца — и увидел…

Фингон на миг закрыл глаза.

— Я видел все, а сделать не мог ничего. Отца моего обуяло то же безумие, которым был охвачен Феанаро. С той лишь разницей, что отец свершил деяние, которое Феанаро лишь хвалился совершить, — на миг в горькой усмешке Фингона проскользнула вся старинная вражда между феанорингами и нолфингами. — Кажется, вы, люди, зовете это «фэйр» (30). Помотри мне в глаза, лорд Берен из рода Беора и ответь: не фэйр ли обуял твоего короля? И не пользуешься ли ты этим?

— Государь, мой король не безумец, и смерти он не ищет! — «Если король нолдор и в самом деле читает в глазах, то пусть прочтет, как он меня унизил». — И я не подлец. Если тебе хочется знать мое суждение, то вот оно: король Фелагунд мудрее нас всех вместе взятых.

— Прежде никто не назвал бы мудрым того, кто одной рукой кует союз против Моргота, а другой разрушает его; кто бросает корону, чтобы отвоевать лен, кто ищет для своего вассала руки эльфийской королевны, зная, какой опасности подвергает этим и себя, и их, и весь их род.

— Возможно, это безумие. — Берен чувствовал, что сейчас наговорит лишнего, но не мог остановиться: словно ветер какой подхватил его и нес. — Но что тогда мудрость? Ослушаться Валар и послушать Моргота? Принести именем Единого невыполнимую клятву, и ради нее быть готовым пролить кровь собратьев? Строить города и державы в тени Морготовой руки? Если это мудрость — то лучше я стану безумным и пойду за безумцем. Ответь и ты мне, Фингон, верховный король над моим королем: мудро ты поступил или безумно, отправившись в одиночку туда, на выручку лорда Маэдроса, рискуя ради того, кто предал тебя, умереть или разделить с ним его муки? Как имя этой твоей мудрости?

— Довольно. — Фингон поднял руку, прерывая Берена. — Допустим, Финрод Эденниль готов ради любви к тебе и к людям сделать то, что я сделал ради любви к Маэдросу Феанориону. Скажи, отчего ты согласился на безумное условие Тингола?

— Король Элу не предлагал мне выбора.

— А что для тебя значит Финрод?

— Он — мой король.

— И только?

Берен опустил голову.

— Он — мой друг.

— Ты любишь его? Ты готов положить ради него душу?

— Да, Государь. — Берен был «открыт», он хотел, чтобы Фингон прочел его мысли и убедился, что он не желает Финроду зла.

— Ты откажешься ради него от Сильмарилла, если придет такая нужда?

— Да, Государь. — Берен скрутил себя в узел, чтобы этот ответ был искренним. Фингон прав, как бы там ни вышло — а ради Сильмарилла Финрод не умрет.

— Ну так не погуби его, — Фингон положил руку Берену на плечо. — Вот тебе мое слово.

— Я постараюсь, Государь… Но судьба его — не в моих руках.

— Я знаю, — Фингон на миг сжал губы. — Иди.

Берен не знал, что в этот же день Финрод вручил Фингону запечатанную рукопись, которую попросил отослать в Нарготронд после его смерти. В случае его смерти, — поправился он мгновение спустя.

Табун вместе с хитлумскими эльфами собирали, конечно, Эллуин, Менельдур и Лоссар. У Берена дыхание захватило, когда он увидел, какой подарок им делает Фингон: красивые, умные кони хитлумской породы, потомки валинорских лошадей и обычных диких коней из Смертных Земель. Братья-феаноринги доставили коней валинорской породы в Средиземье, и народ Финголфина получил их от Маэдроса в уплату виры за погибших в Хэлкараксэ. Множество потомков этих лошадей паслось когда-то на Ард-Гален, но теперь от Ард-Гален осталась только равнина песка и шлака. А кони, отогнанные на зимние пастбища в Хитлум, где лето холодное, но теплая зима — уцелели…

Берен смотрел на игру двух едва достигших полного возраста кобылок — гнедой, черногривой и серой. Черногривая кобыла мастью была чистая эндорка, но осанка и сила, длинные ноги, постановка плеч — все указывало на примесь валинорской крови. Про серую и говорить было нечего: вся — сгусток живого серебра, глаза умные — кажется, вот-вот заговорит. Берен вспомнил своего бретильского конька, снова посмотрел на серую и решил: моя будет.

Он начал спускаться с холма в лощину, к табуну.

— На серенькую глаз положил? — Хурин угадал его мысли. — Намучаешься. Если я что-то понимаю в лошадях, необъезженная и нравная.

Серая прогнала гнедую, и теперь повернулась к людям боком, делая вид, будто не обращает на них внимания, но время от времени кося глазом.

— Митринор, — Берен обошел ее так, чтобы подойти спереди. Кобылка сделала шаг назад, но позволила человеку погладить себя по морде, потрепать гриву. Берен протянул ей на ладони наполовину съеденное яблоко, погладил капризную красавицу между ушами.

— Скажи, Митринор, ты будешь моей? Я знаю, ты благородной крови — красивая, умная, смелая… Но ведь и я не самый паршивый всадник. Правда, не эльф и не могу говорить с тобой так, чтобы мы понимали друг друга… Но ты ведь слышишь по голосу, что я вовсе не плохой человек, а? Тебе понравилось, как я тебя назвал — Ми-три-но-ор?

Опершись одной рукой о холку лошади, он вскочил ей на спину. Кобылка вздрогнула, но не попыталась сбросить всадника. Берен тронул ее пятками, и она послушно сделала круг, обогнув братьев-хадорингов.

— В первый раз я так ошибся с лошадью, — покачал головой Хурин.

— Дело вовсе не в этом, братец, — засмеялся Хуор. — Просто женщины, какие бы они не были, любят две вещи: ласку и напор…

Гили в третий раз сменил лошадь — Айменел сыскал ему молоденького жеребчика, такого же огненно-рыжего, как будущий наездник, низкорослого, но выносливого, с плавной нетряской иноходью. Лошадь так безотказно слушалась седока, что даже Гили почувствовал себя искусным наездником. Впрочем, гордость улетучилась, когда Берен, оценивая выбор юного эльфа, одобрил его следующими словами:

— Неплохой конек. Колыбель на четырех ногах — как раз то, что тебе требуется, Руско.

Гили немного обиделся, но когда они тронулись в путь, понял, что Берен имел в виду: после поединка все еще ныли ребра, и его прежний конь измучил бы его до потери чувств в первый же день, а дорога предстояла долгая.

Они не стали возвращаться в Дор-Ломин, а пересекли Митрим и поднялись долиной реки, что, беря начало в горах, впадала в озеро. Дорога эта называлась путем через Соколиный Кряж, и через нее шла торговля между Хитлумом и Нижним Белериандом. У подножия гор братья хадоринги распрощались с ними.

— Не в последний раз видимся, — сказал на прощанье Берен.

— Не в последний раз, — Хурин пожал ему руку. Потом они обменялись рукопожатиями с Хуором, и у Берена как-то странно сверкнули глаза. Он сделал вдох, словно хотел что-то сказать — и вроде как передумал. Только после, отъезжая, улыбнулся:

— Любите моих сестер, князья!

Уже потеряв их из виду, Нэндил спросил:

— Что ты почувствовал?

— Слишком вы, эльфы, глазастые… — проворчал Берен. Потом подумал и ответил:

— Когда я коснулся руки Хурина — меня вдруг взяла тоска. А когда Хуор пожал мне руку — у меня словно музыка заиграла в сердце. Но тоска была светлой, а музыка — печальной.

— И часто бывает с тобой такое? — Нэндил против своего обыкновения был предельно серьезен.

— Случается.

— Эти предчувствия как-то подтверждаются потом?

— Слушай, бывает всякое. Бывает, я что-то чувствую, а потом с человеком ничего не происходит. Бывает, я теряю его из виду. Бывает, что я ничего не чувствую, а с человеком творится скверное. И бывает, что все оправдывается… — какое-то время он ехал молча, потом добавил: — Когда баба разбивает горшок об пол, и говорит, что это к ссоре, а никакой ссоры не случается — она об этом забывает. А если ссора случается, она говорит — «к ссоре горшок разбился». Но любая баба ссорится с мужем по три раза на дню, безо всяких горшков. Не нужно придавать таким вещам значения.

— Как хочешь, — покачал головой эльф. — Но от того, что ты закроешь глаза, темно не станет.

— Выразись яснее, друг.

— Спроси об этом у Финрода.

— Ты первый заговорил со мной — ты и отвечай.

— Скажи, ты пел над чашей по обычаям своего народа?

— Нет. Я… был тогда слишком молод… А потом — стало не с кем.

— Жаль… Мне тогда было бы проще объяснить. Я думаю, в тебе есть задатки провидца. А Финрод хочет отдать тебе Палантир. Это значит, что твое обучение будет, с одной стороны, проще, а с другой — тяжелее…

— Слушай, почему вы, эльфы, говорите всегда надвое? Не хочу тебя обидеть, но временами это бесит. Скажи, что со мной не так, а? Да, отец и Андрет видели во мне Поющего-Над-Чашей, и что? Или я стану ходить пешком по водам после того как загляну в Палантир?

— Тебе, возможно, откроется несколько больше, чем открылось бы обычному эрухин, — Нэндил выбирал слова как зерна из половы. — Твои видения будут ярче и сильнее, но это потребует от тебя и большего самообладания. И здесь, Берен, таится опасность для тебя и всех, кто вокруг. Ибо в момент Провидения тебя могут обнаружить… Попытаться пленить твою волю, либо же одурачить ложными видениями, либо нанести простой и бесхитростный удар, если первое и второе не удастся. Мы, барды, сталкивались с таким, и это было страшно. Внушает опасения и другое: тот, кто однажды заглянул в Палантир, уже не смотрит ни на себя, ни на мир прежними глазами. Это — потрясение, и, чтобы оправиться от него, требуется время.

— Как я понимаю, Нэндил, мне хоть мытьем, хоть катаньем придется овладеть Палантиром.

— Нет, Берен, не Палантиром. Собой, собственным разумом — при помощи Палантира. Сам по себе, без направляющего разума и воли, Палантир — не более чем тяжелый круглый предмет, годный разве что на грузило для рыбачьей сети.

— Что дверью по лбу, что лбом о дверь — какая разница? Я научусь им пользоваться, потому что другого выхода у нас нет.

— Есть. Кто-то из нас — Эдрахил, я или Финрод — может пойти с тобой.

— Ну это уж нет! Этого я не допущу, эльдар. Вы и так делаете для меня столько, что я не рассчитаюсь до конца жизни. И чтоб я еще потащил кого-то из вас под Тень? Может, я и подлец, но не такой.

Эльф выразительно вздохнул.

— Похоже, я ничего не смогу тебе объяснить сейчас, — сказал он. — Ты смотришь на Палантир, как на норовистого коня, которого нужно во что бы то ни стало укротить; как на крепость, которую нужно взять. Ты полон решимости это сделать — но, друг мой, ты не для того копишь силы! Заглянув в Палантир, ты узнаешь многое в первую очередь о себе, дашь себе отчет в том, в чем никогда не думал или не решался… Это всегда страшно, потому что это изменяет.

Берен с досады ругнулся — довольно безобидно, вроде «чтоб тебя перевернуло», — и, напротив, задержал коня, пропуская табун.

Нельзя сказать, чтоб он не думал о том, о чем сказал ему Нэндил. Для того чтобы передавать сведения через Палантир, обмолвился Финрод, необходимо обучиться осанвэ, соприкосновению разумов. И обучать его будет он сам. Будет читать его мысли и позволит прочесть свои… О, боги… Берен не знал, чего боится больше — первого или второго.

Глава 6. Димбар

На пятый день пути они перевалили через горы и поехали вдоль впадающей в Сирион быстрой холодной речки. Здесь начинались по-настоящему опасные места, и эльфы облачились в кольчуги и шлемы. Эльфийскую кольчугу, подаренную в Нарготронде, надел и Берен. Гили никак не думал, что для него тоже найдется такая дорогая вещь, как кольчуга, но из своего седельного вьюка Берен и для него достал кольчатую рубашку со шлемом — правда, кожаным; лишь обод да два полуобруча, перекрещивающихся на макушке, были железными.

Ко всему этому нужно еще прибавить пояс со скатой, который Гили получил от Берена в Барад-Эйтель — чтобы понять, каким неописуемо геройским казался пареньку его собственный вид. Правда, это геройство оставило его к вечеру — под кольчугой и войлочной курткой он весь взмок, плечи налились усталостью, и единственной радостью в жизни оказалось отсутствие вечерних занятий с Айменелом. Эльфы старались производить как можно меньше шума — и без того с ними был целый табун лошадей, который на стоянках не был тише воды; а звон клинков разнесся бы по ущельям на целые лиги. Таким образом, мучения Гили прерывались на целых два дня — до прихода в Димбар, в безопасные места, охраняемые горцами и эльфами Дориата. Здесь эльфийское сопровождение покинуло их и вернулось в Хитлум.

Ой-йо! — набирая воды в котел, Гили посмотрел на свою несчастную ладонь. Зря воинов называли белоручками отец и другие фермеры — воины тоже стирают себе руки, когда учатся своей работе; натирают пузыри на большом и указательном пальцах, на сгибе… Гили три дня не снимал тряпицу, которой была обмотана его кисть, три дня Айменел мазал ему руку пахучей мазью, замешанной на вине и на меду — без толку: чудесная мазь заживляла одни волдыри, а на следующий день появлялись другие. У Гили были грубоватые руки крестьянского паренька — но в том месте, которое стираешь, когда учишься владеть мечом, кожа была еще нежной. А сейчас она грубела и трескалась. Но это был не повод прекращать занятия. На второй день этой мучильни Гили сказал эльфу:

— Слушай, давай закончим пораньше. У меня руки болят.

— Давай, — неожиданно легко согласился Айменел. — Если на нас свалятся орки, ты им так и объяснишь: у тебя болят руки. И они сразу отстанут.

Гили залился краской стыда, и встал в стойку. Они продолжили учения.

Но нужно отдать Айменелу должное: когда он видел, что Гили действительно устал или страдает от боли в боку, он прекращал занятия сам. И никогда — Гили это чувствовал — не бил в полную силу.

Они сходились все ближе, эльф уже хорошо говорил на той талиска-синдаринской смеси, что была в ходу у людей Восточного Белерианда, Гили пытался учить эльфийский язык, и нередко смешил Айменела, повторяя за ним слова — но смеялся Айменел не обидно. До новых слов он был жаден, и не стеснялся веселиться, когда какое-то человеческое выражение казалось ему забавным. Один раз у Гили выскочила «ядрена вошь» — эльф тут же спросил, что значит «ядрена».

— Ну, крепкая, здоровая… — растолковал паренек.

— Крепкая, здоровая вошь? — эльф сначала изумился, а потом расхохотался, да так заразительно, что и Гили не смог удержаться от смеха: и в самом деле, ведь смешно — через слово поминаем вошь, да еще почему-то здоровую…

Два дня скачки, переправа через Сирион — они были в Димбаре. Заночевали на заставе пограничной стражи, послали гонца — а наутро прискакал небольшой отряд, во главе которого были двое: седой Брегор и его сын Брандир. Как Гили удалось понять из обрывков разговора между Береном, Финродом и этими двумя, Брандир назначался старшим над теми, кому предназначались эти лошади.

Парнишка от души надеялся, что дальше их путь будет пролегать вглубь Бретильского леса, к Дому Княгини — но вскоре понял, что это не так. Им предстояло только передать коней и отдать какие-то распоряжения — а потом снова в путь. Так что Гили в свободное от поручений и занятий с мечом время просто валялся в траве, наслаждаясь отдыхом.

За всей этой беготней он не заметил, как наступило лето. Когда они уезжали в Хитлум, вишни только отцвели — а сейчас птицы уже клевали созревшие плоды.

Вдвоем с Айменелом они сидели на ветвях черешни, собирая краснобокие тугие ягоды: одну — в завязанный к поясу подол рубахи, две — в рот. Точнее, сидел Гили — эльф носился по ветвям что твоя белка. Черешня была старой и раскидистой, самое вкусное, как водится — на самых верхних ветвях, по которым Гили пробирался с опаской и замиранием сердца, а Айменел бегал как по ровной земле, перехватываясь руками только если приходилось подниматься.

— Эй, Руско! — позвал он откуда-то сверху.

— Агоу! — откликнулся Гили.

— Поднимайся ко мне!

Гили тяжело вздохнул, глянув между ног на далекую землю. Уже в третий раз он давал себе зарок — выше не залезать…

Высунув от внутреннего напряжения язык, он вскарабкался по ветвям еще на две сажени вверх — и оказался рядом с Айменелом, выше лиственного покрова остальных деревьев.

Черешня была здесь плотна, как монисто — но многие ягоды уже попортили птицы. Айменел, посвистывая, выбирал нетронутые, стоя на такой ненадежной веточке, что у Руско перехватило дыхание.

— Смотри, — сказал он, отодвигая ветку и показывая пальцем на северо-восток, туда, где между вершинами Эред Горгор и зеленым морем Димбара, рассеченным лезвием реки, маячило что-то цвета запекшейся крови.

— Чего там? — Гили сощурился, чтобы лучше разглядеть, но так и не смог.

— Пустошь Нан-Дунгортэб. Нехорошее место. Послезавтра мы пересечем Миндеб — и попадем туда.

— А зачем?

— Затем, Руско, что в Химлад можно попасть отсюда только таким путем — или же обогнув Дориат с юга.

Гили не стал спрашивать, зачем им в Химлад. Надо — значит, надо.

— Ты чего руками не держишься? — спросил он. — Страх на тебя смотреть-то.

Айменел хохотнул и оторвал такое, что у Гили сердце в пятки ушло: высоко подпрыгнул на ветке, и приземлился на нее же, используя руки только для того, чтобы придерживать отягощенную ягодами рубаху.

— Моя мать — тэлерэ из Гаваней! Страха высоты у нас в роду нет и не было.

— У вас, может, и нет, — рассудительно сказал Гили. — А у меня есть. Еще раз так сделаешь — я ведь и в штаны накласть могу.

— Зачем? — не понял эльф.

— Со страху.

— Ты болен? — неподдельно озаботился Айменел.

— Да нет! Это не по правде, это только так говорят… Хотя, конечно, бывает, что и по правде, если очень страшно. — Гили смутился до краски. Он все время забывал, что эльф многое понимает так, как оно говорится, не зная настоящего смысла и значения. — Слушай, полезем-ка вниз, пока нас не хватились.

— Нас? — эльф посмотрел вниз, где их кони собирали с земли упавшие ягоды. — Нас сейчас никто не хватится… До завтрашнего утра… О, смотри! — он протянул руку вверх и сорвал гроздь ягод — больших и красных, заманчиво блестящих. На раскрытой ладони эльфа они лежали как драгоценные камни, и даже что-то вроде граней было у них: черешни росли так плотно, что бока у некоторых сплющились.

— Они должны быть очень сладкими — негромко сказал Айменел. — Не знаю, почему, но мне эта черешня кажется сладкой, как никогда… Возьми, Руско…

Гили взял половину прохладных ягод.

— Это потому что первая, — сказал он.

— Мое amilesse — Тинвель, — вдруг проговорил Айменел. — Если хочешь, зови меня так.

— Чему их учить? — спросил Брандир. К своим новым обязанностям он отнесся с предельной серьезностью, даже суровостью.

— Объезжайте коней, — сказал Берен. — Заготовьте побольше сена. Мастерите щиты. Пусть учатся биться на палках и на топорах. Разбей их на два знамени, а каждое знамя — на четыре длинных сотни, а каждую длинную сотню — на четыре отряда по три десятка человек. Когда сменится луна, я пришлю людей, которые обучат их строю и будут командовать отрядами и сотнями. А ты, Брандир, назначишь десятников. Но не выбирай самых знатных или самых сильных. Выбирай так: поручи каждому десятку свалить дерево — для устройства лагерной ограды. И смотри, кто из парней сумеет поставить дело. И еще — я знаю, что такое десять сотен мальчишек, собранных в одном месте. Не давай им разбойничать, фэрри. Вообще говоря, не давай им времени вздохнуть — пусть все время занимаются чем-нибудь.

Брегор открыл было рот, но Берен жестом прервал его и велел Брандиру уходить. Когда они остались у костра вдвоем, Берен повернулся к одноногому воеводе.

— Говори.

— Мне не нравится твоя затея, — вздохнул Брегор. — Я в точности выполнил твои указания, ярн, но мне не нравится все это и не нравится, что Брандира ты назначил командовать. Он слишком молод.

— Хурин Хадоринг в его годы княжит в Хитлуме, — возразил Берен. — Он даже младше Брандира, ему всего двадцать четыре.

— Это другое дело, лорд Берен. Хурин Хадоринг — ярн, как и ты. А Брандир — мальчишка. И набрал ты ему в войско мальчишек…

— Да, — согласился Берен. — Потому что поседевших в боях воинов я должен буду все время уговаривать, объяснять, почему и что они должны делать так, а не этак. А с мальчишками таких забот не будет, они сразу будут делать что надо и как надо. Дальше?

— Конен Халмир спрашивал твою мать о покупке припасов. Она ответила как вы с государем Финродом велели — что это для нового пограничного отряда, чтобы перекрыть междуречье. Он вроде поверил.

— Славно…

— Где возьмем оружие, ярн? Где возьмем доспех?

— Оружие будет через две луны. Воловьи шкуры на доспех и сапоги — купите у халадин сами, а железо я достану. Не заботься об этом. Да, еще одно. Собирайте длинный конский волос. На тетивы.

— Чем тебе конопляные плохи, ярн?

— Конопляные — не выдержат… И никогда, слышишь, никогда не спорь со мной при своем сыне.

Редколесье Димбара погружалось в сумерки.

Здесь было просторно и светло, если не забредать в ельники. Тополиные, осиновые, березовые рощи, старый покров опавших листьев и густая трава — эти места дышали близостью к Дориату. Нежная, бархатистая изнанка тополиных листьев была такого же цвета, как плащ Лютиэн.

Берен не спрашивал, зачем уходить так далеко и чего Финрод ищет, и не опасно ли здесь, и не следят ли за ними. Он полностью положился на эльфа. А тот, казалось, может бесконечно идти так — легко, почти пританцовывая, время от времени нагибаясь за ягодой земляники.

Земляники здесь было — несчитано.

Наконец, они остановились на небольшой полянке, окруженной кустами лещины. Неподалеку бил родник, превративший соседнюю полянку в подобие болота. Финрод сбросил наземь котомку и плащ, отстегнул меч и опер его о ствол деревца — молодой рябины. Берен последовал его примеру, потом расшнуровал ворот рубахи. Вдвоем они подошли к роднику и умылись.

— Это обязательно делать ночью? — спросил Берен, бросая взгляд в сторону запада, откуда сочилось сквозь ветки расплавленное золото заката.

— Нет, — сказал Финрод. — Но ночью лучше начинать. Днем — недостаточно тихо.

Они вернулись на полянку, Финрод сел, скрестив ноги, и поставил перед собой котомку.

Берен сел напротив. Волновался он страшно, страх был готов перерасти в панику.

Эльф расшнуровал котомку и размотал ткань, в которую был завернут Палантир.

— Вы с Нэндилом уже говорили об этом, — сказал он. — Что тебе больше всего запомнилось из разговора?

— Что без направляющего разума и воли эта штука — не больше чем грузило для сети.

Финрод согласно кивнул.

— При помощи Палантиров можно делать две вещи, — сказал он. — Первое: обмениваться мыслями на расстоянии. Вообще говоря, для осанвэ никакие расстояния не помеха, если двое достаточно близки друг другу…

«Как Аэгнор и Андрет», — подумал Берен.

— Но Палантир позволяет это делать даже тем, кто не ощущает между собой душевного родства и близости. Второе, что можно делать при помощи Палантира — изучать настоящее положение дел где-то в отдалении от тебя. Тем самым способом, каким я прощупывал дорогу в Хитлум. Поиск при помощи Палантира тем успешней, чем лучше ты представляешь себе искомое и местность, которую осматриваешь. Почти невозможно сознательно исследовать совершенно незнакомые места, или найти того, кого ты плохо знаешь. Таким же способом можно узнавать прошлое.

«Как Фингон», — подумал Берен.

— …Все эти свойства Палантира основаны на том, что он постоянно связан со всем веществом Арды, а вещество хранит память о том, что с ним происходило. Очень важно это понимать: не Палантир, а мы переводим это знание в образы. Поэтому Нэндил сказал: воля и разум. Воля — чтобы не потеряться в потоке сведений, которые на тебя хлынут. Разум — чтобы найти в этом море именно ту жемчужину, которая тебе нужна. Погоди… — видя, что Берен хочет вставить слово, он поднял ладонь. — Еще одно, прежде чем я закончу. Тогда, в сокровищнице, тебя вело сильное чувство. Это путь простой — и опасный. Любовь привела тебя в Дориат — но подумай, куда привела бы ненависть?

Берен представил себе, куда могла завести его ненависть — и ему сделалось не по себе.

— Третье, что я надеюсь сделать при помощи Палантира — обучить человека осанвэ.

Он поднял хрустальный шар одной рукой.

— Кое-что ты уже умеешь. Умеешь закрываться. Знаешь, что такое avanire. Умеешь «говорить». Но не умеешь «слушать». Ты ни разу не «слышал», когда я «говорил», призывая тебя. Тебе не приходилось «слышать»?

— На самом деле — приходилось, — проворчал Берен, проклиная свое лицо, выдающее его то бледностью, то краской.

— А… — сказал Финрод. — Но нам этот способ не годится. Попробуем иначе. Коснись Палантира. Возьми его — вместе со мной.

Берен положил руки на холодный камень, уже бледно мерцающий на руках Финрода. Знакомая дрожь пробежала по пальцам, и ладони налились прохладой, такой колючей, словно кто-то растер их изнутри листиками молочая.

Палантир притягивал взгляд, отвести его теперь было почти невозможно. Берен чувствовал: еще немного — и кристалл поглотит все его внимание, целиком.

— Не нужно пробовать говорить вслух, — прошептал Финрод. — Когда ты войдешь в камень — ищи меня мыслью. Так же, как искал ее — но не пытайся со мной заговорить голосом…

Его слова затихли в отдалении, все звуки мира исчезли — Берен снова оказался один среди безмолвного мерцания. Но стоило ему прислушаться, как он опять уловил потоки чужих мыслей, неуловимых и гулких, как эхо. Они настырно лезли в сознание, грозили прорваться лавиной видений и снов, похоронить под собой дерзкого, что вторгся в царство тайны…

Уже зная, как это делается, он вызвал в памяти образ Финрода — суровое лицо в обрамлении золотых волос, пронзительно-серые глаза… И Финрод явился — точнее, Берен снова оказался на полянке, на траве, с Палантиром в руках — но камень теперь сиял серебряным светом, был горячим и легким, словно надутый воздухом бычий пузырь. Казалось, он дрожит и рвется из рук вверх; чтобы его удержать, приходилось прилагать усилия.

Камень не показывал картин, как в прошлый раз, он сиял легко и ровно, и в этом сиянии Берен по-новому видел все вокруг: деревья, обступившие полянку, стали какими-то странными, их как будто сделалось больше, и порой похоже было на то, что одно растет внутри другого, но все были какие-то неплотные, как призрачные. Это все деревья, которые когда-либо росли здесь, — догадался Берен. Какими они были… Он глянул вверх — и увидел, как звезды сливаются в круги вокруг одной, той, что зовется Ступицей. Он глянул на Финрода — и увидел его в золотом свете, который шел ниоткуда — и отовсюду, словно несчетное число тоненьких, незаметных глазу лучей сосредоточились на стройной, точеной фигуре эльфа. Да нет — это сам он светился, легко и ровно, окутанный янтарной дымкой.

«Хорошо. Ты видишь меня, я — тебя… Ты слышишь… Говори».

«Что говорить?» — Берен внезапно испугался.

«Что угодно. Мы свободно обмениваемся мысленной речью».

«Это все? Это и есть осанвэ?» — Берен помимо своей воли вспомнил то, что пережил с Лютиэн — ее чувства как свои, и свой восторг, хлынувший в нее… Это был миг — а потом Финрод резко закрыл свою защиту: словно обрушившаяся лавина мгновенно отрезала его от Берена.

Придя в себя, горец спрятал лицо в ладонях. Произошедшее было слишком страшно, чтобы говорить о нем. Если бы по его неосторожности кто-то — пусть даже Финрод — увидел их соитие, Берен и то не набрался бы такого стыда. Каков бы ни был Ном — он оказался сопричастен слишком глубокой тайне Лютиэн, он на миг пережил ее сокровеннейшую радость. Словно бы оказался третьим на ложе. Ему тоже сейчас неловко. Он хотел этого не больше, чем Берен. И все по вине блудливой береновой мысли.

— Ты не управляешь своими мыслями, — покачал головой эльф. — Они управляют тобой. Я не хотел узнавать того, что узнал. Не успел прервать осанвэ прежде чем понял, что происходит. Берен, случайные слова тянут из твоей памяти вереницы образов, очень ярких.

— Прости, — процедил Берен сквозь зубы.

— Ты еще ни в чем не провинился, но с этим нужно что-то сделать. Нельзя позволять, чтобы твои воспоминания обрушивались на собеседника, подобно каплям с дерева после дождя, на того, кто случайно заденет ветку.

— Я знаю, — в Берене поднималось непонятное раздражение на Финрода, переходящее в злость. Он — человек, он так устроен и не может иначе!

— Сосредоточься на чем-то одном. На ярком видении, которое займет все твои мысли. — Он снова протянул Берену Камень на открытых ладонях.

Знакомое чувство в пальцах, сосредоточение, погружение… В первый миг Берен был близок к ужасу — он хотел захотеть — но не мог, и чем больше хотел захотеть, тем яснее понимал, что не сможет. Чем больше он хотел открыться — тем туже стягивался панцирь нежелания. Он весь был теперь словно закован в глухой доспех — с тяжелым шлемом, с перчатками, набедренниками и наколенниками, с кольчужным капюшоном, с гномьей боевой личиной — он и Финрода теперь видел как сквозь прорезь…

«Финрод, — сказал он, отпустив Палантир. — Ном, я боюсь открыться тебе. Во мне… слишком много такого, чего нельзя показывать никому. Я, наверное, так и не освою эту вашу науку…»

«Берен, посмотри на меня».

Человек поднял глаза.

«Все это время мы общаемся мысленной речью. Ни один из нас не сказал ни слова. Ты научился говорить и слышать сразу же, Палантир пробудил тебя. Теперь у нас другая задача, более трудная — научить тебя говорить только то, что ты хочешь».

«Я пытаюсь…»

«Ты не так пытаешься. Когда ты хочешь послать образ, ты весь скован avanire потому что все время вспоминаешь, чего мне показывать нельзя. Сделай иначе: вспомни что-то одно, что мне можно показать — и сосредоточься на этом одном. Давай.»

Берен мгновенно перебрал в памяти свою жизнь — и очень легко вспомнил, что всегда было легко и приятно вспоминать: тот давний день из своей юности, когда он, побившись об заклад с Креганом-Полутроллем, взобрался на вершину Эрраханка…

Холодная тяжесть Палантира нагрузила ладонь.

Роуэн (31), — подумал он, погрузившись в белый свет. И глубины камня явили друга — таким, какой он был в те давние дни… Полный, широкоплечий и приземистый — из тех, о ком говорят: легче перепрыгнуть, чем обойти. Ресницы — густые и длинные, как у девушки, плотные, волосок к волоску, брови — орлиными крыльями, глаза — большие и влажные, по-детски пухлые губы — такие называют «сладкими». Черная поросль над верхней губой подернута… инеем? А на ресницах дрожат — слезы?

— Берен! Берен, дурачина! Что с тобой, почему молчишь, слушай? Говори! Говори что-нибудь, или я тебя сам убью!

— Дурак, — без звука шепчет Берен.

— Что? — Роуэн трясет его за плечи, потом сдергивает с себя диргол и набрасывает на друга, потом снова трясет. — Очнись, очнись же, бревно ходячее! Скажи что-нибудь!

Не выдержав, он обнимает Берена, прижав того к груди — и оба валятся в сугроб, и небо над ними подсвечено розовым, а снега на восточных склонах уже отливают синевой, и боги, как это все красиво — а дурак Роуэн не замечает и снова его трясет… Как будто его жизнь что-то значит для этих гор… Для рассвета… Для него самого…

Он не хочет отвечать Роуэну — боится расплескать то, что принес с вершины. Он — легкий и прозрачный сейчас, он так спокоен и так взволнован, как не был еще никогда в жизни. Он плачет, и слезы прожигают снег…

Белая, невыносимо прекрасная, высится над ними вершина Эрраханка. Почти правильная четырехгранная пирамида, которую он… покорил? Смешно даже думать об этом — он пришел и ушел, как каждый год сходит с вершины лед. То, зачем он шел — мальчишеская удаль, похвальба перед девицей, гордость, желание доказать, что смертному не слабо то, что сумел совершить эльф — все отшелушилось и отпало с него на этой высоте. Осталось лишь немое восхищение красотой Творения. Немое — потому что слова всех языков, ведомых Берену, выгорали и увядали перед ней.

Роуэн снова встряхнул друга — и из-за пазухи у того выпал и зарылся в снег кинжал вороненой стали, с двумя змейками дома Финарфина, оплетающими яблочко рукояти — уже изрядно съеденный ржавчиной. Доказательство того, что он действительно был на вершине Эрраханка. Берен проводил нож равнодушным взглядом — теперь ему было все равно, поверят или нет.

Глядя через плечо Роуэна, он с предвершинной седловины видит далеко на север. И там, на севере, где волнуются под ветром травы Ард-Гален, встает под небеса всепожирающее белое пламя.

— Огонь, — шепчет он, впиваясь пальцами в руки Роуэна. — Огонь на Ард-Гален!

— Тише… Спятил ты что ли — это закат играет на облаках, дурила! В голове у тебя помутилось от этого воздуха. Спускаться нам надо, понимаешь, спускаться! А-а, понесла меня с тобой нелегкая…

Не отпуская Берена, Хардинг нагнулся и подобрал нож, который три сотни лет назад Финрод оставил на вершине в знак того, что все земли, что видны с вершины Эрраханка, принадлежат теперь Дому Финарфина…

Ясность видения была такой, что Берен снова прожил те минуты и успел озябнуть — летней ночью! Больше того, он понял, что с точностью до мгновения может вызвать в своей памяти все, что происходило до и после, в любой момент его жизни — даже, наверное, младенчество… Он не стал это проверять, просто испугался — и отпустил рвущийся в небо шар Палантира.

И шар мгновенно налился тяжестью, холодом и твердостью, выскользнул из рук — не удержи его Финрод, кристалл упал бы в траву.

«Хорошо. Видишь, я был прав. Но ты испытываешь все слишком живо — и поэтому устаешь».

Берен ничего не ответил — он все еще задыхался от редкого горного воздуха. Деревья потемнели и были теперь обычными деревьями, звезды остановили свой бег.

— Ты мог попасть в более опасное видение, — продолжал Финрод уже вслух. — Необходимо все время помнить, что это происходит с тобой не на самом деле. Не погружаться в Камень целиком, часть себя оставлять вовне…

— Слушай, — сказал Берен. — Когда я коснулся Палантира и начал вспоминать… Я вспомнил много такого, о чем напрочь забыл. Мне кажется, с этим Камнем я смогу вспомнить все, что когда-либо знал. Даже дни младенчества.

Судя по лицу Финрода, он был потрясен.

— Правда? — спросил он.

— Точно. Всех этих вещей — что у Роуэна слезы замерзли на ресницах, что я выронил кинжал, что мне пригрезился огонь — я ведь не помнил всего этого… Я был… как шальной. А сейчас — я увидел это снова, как оно было… И… благодарен тебе за то, что вспомнил все…

Финрод о чем-то задумался, потом решительно сказал:

— Мы еще поговорим об этом. А сейчас попробуем без Камня. Я пошлю тебе Образ, потом — ты мне.

Он положил Камень в траву.

Берен сосредоточился, «прислушался» — теперь это было доступно и без Камня, — и увидел белый город на холме.

Город смотрел на запад. Так было все в нем сделано и устроено, чтобы поменьше стен — и побольше окон. Чтобы дома не перехватывали друг у друга свет, который, исходя все время из одного места, не блуждает по небу. Этот свет был каким-то плотным, даже в те места, где была тень и должен был бы царить сумрак — он как будто просачивался… У Берена захватило дыхание — ничего прекраснее он в жизни не видел. Нарготронд был прекрасен, и нельзя было сказать, что сделан он по образцу Тириона на Туне, ибо Нарготронд, скрытый город, был весь внутри себя, и прекрасен он был изнутри — а Тирион был весь снаружи…

Хрустальные и мраморные лестницы сбегали вниз по западному склону холма, а восточный, сумрачный, порос густыми соснами. И можно было бежать вниз по этим лестницам, хватая грудью воздух — а можно было блуждать в сосновых сумерках. То, что для Берена всегда было сказкой, неизбывной мечтой о стране без слез и забот, куда можно попасть только мертвым, и то — ненадолго, для Финрода было обычным юношеским воспоминанием, как для него — ровная кладка замков Каргонд и Хардинг, величественная красота Одинокого Клыка, задумчивая прелесть озера Аэлуин…

И Берен позавидовал. Люто позавидовал тому, кто вырос в Блаженном Краю. Он пытался заставить себя вспомнить, что сам все-таки может вернуться. Да, в опоганенный, разоренный Дортонион — но сможет. А Финроду, примкнувшему к мятежникам, дорога в Валинор заказана на всю жизнь. И эти юношеские воспоминания для него — пытка. Вместе с образом передавалась и часть боли, Берен чувствовал это… «Но ведь у него — было!» — взъярилось что-то внутри. — «То, что он потерял, было в тысячи раз прекраснее того, что потерял я! Нам никто не предлагал идти в Валинор, никто не приходил учить нас и оберегать! Только этот… Разве мы виноваты, что пали?»

«Но ведь и мы пали, Берен…» — новый образ явился его сознанию: огни факелов мечутся, сливаясь в созвездия, а потом — в пламенные реки. И в круге огней стоит и говорит высокий, статный эльф с пылающими глазами. Берен не услышал слов, но хорошо знал предания и помнил их смысл…

Альквалондэ Финрод не стал показывать — и Берен попытался проникнуть в этот отрезок памяти силком — и не смог. Зато увидел черное, в крупных холодных звездах небо Арамана — и громады вздыбленного льда… Ах так! Ну да, ведь для того и затевался урок, злорадно подумал он — показать мне, что невозможно прочесть в мыслях другого то, что тот желает скрыть…

Человек уже не владел собой. Его трясло от зависти и злости, а еще — от того, что он явил это Финроду во всем безобразии.

«Вы… Вы сами дураки, что с открытыми глазами променяли свой рай на Средиземье и войну! Вам слишком многое дано было готовеньким, чтобы вы умели это ценить! А мы… Нас предали, с самого начала предали, оставили на милость Мелькора и его слуг! У нас никогда, никогда ничего такого не было и не будет — и вы хотите, чтобы мы уважали вас, все это бросивших?! О, если бы нам, смертным, было дано нечто подобное — мы держались бы за это руками и зубами! Мы никому не позволили бы своротить нас с пути! Не соблазнились бы ни на чьи подначки — и без того наш век слишком короток, чтобы пожелать его сократить! Никакой Мелькор, никакой Феанор не купил бы нас так дешево, как вас — бессмертных, мудрых, прекрасных… Да вы просто с жиру сбесились!»

Он почувствовал ответ Финрода — не слова, а теплую волну любви и жалости; и это подкосило его сильнее, чем любая гневная, жесткая, мудрая отповедь.

— Не смей меня жалеть! — вслух крикнул он; выхватил меч, вскочил и кинулся в лес без дороги, без толку, прорубаясь сквозь кусты и влипая лицом в паутину. Он остановился только тогда, когда эхо мыслей эльфа перестало достигать его, несколько раз яростно рубанул ни в чем не повинный куст лещины, а потом с размаху вогнал клинок в землю и упал перед ним — лицом вниз, сцепив руки на затылке.

— Ты ошибся, Финарато.

Король вертел в руках Палантир, не оживляя его прикосновением мысли.

— Подслушивать нехорошо, — сказал он наконец. — Садись, Менельдур.

— Я не подслушивал. Это он орал на весь лес. Он ненавидит тебя.

— Я знаю. Но ненависть — далеко не все, что он испытывает ко мне.

— Ты ошибся в нем, — Менельдур сел на землю, помог королю завернуть Палантир в сукно. — Он такой же, как все они. Одержимый собой и своими страстями. Завистливый. Самовлюбленный.

— Разве среди нас мало таких?

— Меньше, чем среди них. Этой обиды не изжить — они считают, что и мы, и Валар их предали. Бесполезно объяснять что-либо. Им все время кажется, что все им задолжали: мы, Валар, Единый…

— Зачем же ты тогда пошел со мной, Менельдур?

Эльф поднял глаза:

— Ты — мой король, и я дал тебе клятву…

— Это не все. Многие давали клятву…

— Ты прав. Я рассчитывал, что ты одумаешься… увидишь его таким, какой он есть… и вернешься.

— Нарушив свой обет?

— Не говори мне о том обете, я ведь был там и помню все слово в слово! Ты обещал, что не откажешь в помощи никому из Дома Беора — и ты уже сдержал обещание. Ты дал ему золота, союз с Хитлумом, поручительство к Маэдросу… Ты не обязан ему больше ничем…

Финрод смолчал.

— Скажи, король мой и друг, сколько можно казнить себя за то, в чем ты не виноват даже бездействием — ибо помешать ты все равно не смог бы?

Финрод опустил голову. Молчание длилось, и Менельдур решил было, что Финрод не ответит.

— Менельдур, — сказал вдруг король. — То, что тогда произошло — оно имело какой-то смысл?

Эльф не знал, что сказать, и Финрод продолжал:

— Остановить Падение можно лишь одним способом: каждый должен остановить его в своем сердце. За нас это никто не мог тогда сделать. И за Берена этого сейчас не сделает никто. Он сейчас ненавидит меня — это правда; но это правда неполная. И не это меня волнует. Сейчас он борется с Падением в своем сердце — а я верю, что Падение можно преодолеть.

На изумленное молчание Менельдура он ответил чуть погодя.

— Я не хотел этого опыта. Это слишком жестоко. Но это произошло само собой, и поверь, так лучше. Если бы он слепо боготворил меня или спокойно использовал — я бы огорчился куда больше. Ненависти в мире очень много, и если нам больше не из чего делать любовь — мы будем творить ее из ненависти.

— Ты… Знал, что так будет?

— Я изо всех сил надеялся, что так не будет.

— И что же теперь?

— Я буду ждать. Иди, Вайвэи. Я буду ждать.

— Он опасен. Он… Менельдур прислушался. — Он жаждет твоей смерти! Позволь мне остаться.

— Иди, Вайвэи. Это приказ.

— Как я могу?

— Должен, если любишь меня. Если в Берене победит ненависть — значит, я совершил ошибку, цена которой жизнь. Я расплачусь сам. Повинуйся своему королю.

Менельдур покачал головой.

— Ты погибнешь.

— Да, — согласился Финрод. — Как и большая часть тех, кто пришел сюда, в Эндорэ, из Валинора. Как все, кто выбрал Падение.

Менельдур оглянулся в сторону поляны, где расположились на ночь остальные эльфы.

— Ты все еще веришь в него? Даже сейчас?

— На что же еще ему опереться, если не на мою веру?

— Я тоже хочу поверить, король мой. Стараюсь. Но не могу.

— Тогда уходи совсем, — это был не приказ, это была просьба, продиктованная не волей короля — любовью к другу.

— Да как же я уйду?

— Ты предпочтешь мучить меня сознанием того, что я веду тебя на смерть, которую ты считаешь напрасной? Уходи, Вайвэи.

Менельдур обхватил колени руками, склонил голову. Темные, крупно вьющиеся волосы рассыпались по плечам, доставая до травы.

— Я слышу его сквозь лес, — сказал он наконец. — Как будто смерч беснуется на поляне — такая борьба идет в его душе. Если он и в самом деле что-то поймет — значит, ты был прав. И я поверю. Если нет — уйду.

Финрод взял его за руку, долго смотрел в глаза, потом — отпустил.

— Хорошо, — сказал он. — Будь по-твоему.

Ну что, друг мой? Тебе не нужен был Дагмор, пока имелся собеседник получше — а теперь ты с ним расплевался…

— Я ненавижу его.

Ага, вывернул это — и легче. Есть такое поверье, сынок — назовешь демона по имени — и он уйдет.

— Не уходит.

Тогда скажи, за что ты ненавидишь Финрода?

— За то, что бессмертен. За то, что мудр выше всякого моего разумения. За то, что красив. За то, что благороден сверх меры. За то, что искусен. За то, что я таким не был и никогда не буду…

Но ведь Лютиэн кое в чем, пожалуй, даже превосходит его — а ее ты ненавидеть неспособен.

— Я люблю ее.

Ты можешь ею обладать. Вместе со всеми ее немереными достоинствами. А Финрод — был и останется сам по себе.

— При чем тут… Она не станет презирать меня за то, какой я есть.

А Финрод — станет? Брось, сынок, ты прекрасно знаешь, что нет.

— За то и ненавижу. Потому что я бы на его месте — презирал. Но, по-моему, легче море вычерпать, чем меру его терпения и благородства.

О, да, у него — море… А у тебя — кувшин? Ведро? Чашка? Давай, выплесни и то, что есть. Он там один, безоружный — пойди и убей его. Уничтожь того, кто одним своим существованием являет тебе всю твою мелочь. Уничтожь вообще всех, кто больше тебя, лучше тебя — тогда ты станешь самым великим…

— Я лучше тебя об колено сломаю с такими твоими советами.

Так, ты уже кое-что начинаешь понимать. Голова — она не только для шлема человеку дана. Ответь, почему ты не хочешь следовать этим путем?

— Это Падение. Это путь Моргота.

Но тебя толкнули на него задолго до твоего рождения. Что стоило Ему — всезнающему, всемогущему — шепнуть Валар, где проснулись Смертные? Что стоило им отвести вас с Валинор и отрезать вам уголок? Ровным счетом ничего — так почему они этого не сделали?

— Не знаю.

Ну так мсти им! Мсти за все, что они не сделали для людей! Овладей их крепостями и женами, стань первым человеческим королем Средиземья!

— Я не желаю уподобляться Морготу.

Но ведь уже уподобляешься ему. Завидуя, ненавидя, ожесточая свое сердце — уподобляешься Морготу.

— Но почему? Почему мы должны быть вечно вторыми, почему мы — пасынки этой земли, а они — ее дети?

А почему вечно вторым после Эру должен был быть Мелькор? Выходит, и у него есть право чувствовать себя обделенным и обиженным? И станут ли родители любить приемного сына сильнее, если он убьет родного?

— Ты все ставишь с ног на голову.

Нет, сынок, наоборот. Смотри: или ты безоговорочно признаешь, что Единый понимал, что делал. И тогда не имеет смысла зависть: у тебя — свой путь, и твой долг — пройти по нему достойно. Или ты считаешь, что Единый не прав, что он тебя предал, обманул и бросил — и тогда твое место рядом с Мелькором. Бьюсь об заклад: он будет рад такому союзнику.

— Хорошо! Хорошо, Единый прав, а если мне кажется, что он не прав — это значит, я просто чего-то не понимаю. Например, не понимаю того, почему мы подвержены болезням, соблазнам, той же ненависти… Смертны — пускай, допустим, но почему мы слабы?

А ты поинтересуйся у того, кто породил болезни, соблазны и ту же ненависть. Правда, я не знаю, что он ответит… Скорее всего, свалит все на Эру.

— Не крути! Эру мог сделать так, чтобы от нас все это отскакивало как роса от пшеничного листа.

Мог. Люди Древней Надежды верят, что изначально мы такими и были — а кто нас испортил, ты знаешь.

— Но почему он сумел это сделать? Почему нас отдали ему?

Слушай, что ты разнылся? Ты же все это знал и раньше, знали твой отец, дед и прадед — думаешь, им не казалось, что их где-то обошли? Или у них просто было больше веры и твердости?

— Они не видели того, что Финрод явил мне. Пока я просто знал, это было одно. Когда я увидел — это… Это совсем другое.

Ага. Ты не завидовал, пока не знал, чего был лишен. Что ж, есть люди, которые искренне полагают себя честными — пока не увидят плохо лежащий кошель.

— Ну что ты за язва!

Вспомни: Тингол видел эту землю — и отказался от нее. Авари и серые эльфы отказались — из любви к Средиземью…

— Но почему отказался Финрод? Боги мои, он же не проливал кровь братьев, и ему не нравился Феанор, и у него там была любимая — чего его понесло в Эндорэ?

Почему бы тебе не пойти и не спросить у него самого?

— После всего, что я наговорил?… Надумал?

Боишься, что Финрод устроит тебе такую же вздрючку, какие устраивал в свое время отец?

— В том-то и дело, что он не устроит. Он меня уже простил.

Да, тяжело это вынести. Тебя не обругают, не проклянут — тебя уже простили… Вот ведь подлость! Если бы он обругал тебя, проклял, презрел — всю вину как рукой бы сняло: ты свинья и я свинья. Легко и просто. Но ведь нет — он тебя любит. Как братьев, которых потерял, как сына, которого у него так и не было… И быть достойным такой любви — во сто раз труднее, чем просто быть преданным вассалом. И он отчего-то полагает тебя достойным, представь себе. Чем же ты ответишь на эту любовь?

— А чем я должен? Ты, такой умный, — скажи!

Ты знаешь. Ты знаешь, чего он хочет от тебя. Почему он в тебя верит.

— Но я обманул его веру. Я оказался… не тем, что нужно.

Не святым. Мне почему-то кажется, сынок, что он об этом знал. Он сам полагает себя далеко не святым, и как-то странно было бы, если бы он предполагал святость в тебе и жестоко разочаровался. Но вот ему, как видно, кажется, что ты, и не будучи святым, способен послужить Древней Надежде.

— Поэтому он и возится со мной?

Не криви душой. Он стал бы «возиться с тобой» в любом случае. Он очень серьезно относится к словам, которые произносит. А вот как ты относишься к своим словам — это твое дело. Ты можешь продолжать валять дурака и затаить обиду на весь свет — а можешь прийти и повиниться за все те глупости, которые наболтал и надумал. Стать достойным прощения.

Берен сел в траве, провел ладонью по рукояти меча — синий блик прошелся по вделанному в гарду аметисту, ограненному «звездой».

— Хорошо, — шепнул горец. — Хорошо…

Найти обратную дорогу было легко — сюда он ломился как медведь, не заботясь о сокрытии следов. Обломанные ветви, примятая трава, порубленные кусты — словно орк продирался через лес.

«Если бы мои страсти сжигали только меня! — так ведь нет: страдает все, до чего я могу дотянуться…»

Эльф ждал его там же. Горец подошел и сел на землю, напротив.

— Я свалял большого дурака, — сказал он. — Я… хочу попросить у тебя прощения, государь мой…

— Не стоит.

— Погоди. Ты еще не знаешь, в чем дело. Ты думаешь, это тебе не в новинку, наверняка люди уже обвиняли тебя в том, в чем ты не виноват… И ты прощал, потому что нашей вины тоже нет в том, каковы мы… Но сейчас, государь мой, совсем другое дело. Пока… Пока я просто умом понимал, что стоит между нами… Пока Валинор оставался просто рассказами — я не испытывал к вам особой зависти. Даже гордился этим, дурак…

— Я допустил ошибку.

— Нет, все было правильно. Ты не Валинор показал мне, Король — ты показал мне мое нутро. Моего оборотня, как он есть — глаза в глаза. Я ведь подумывал о том, чтобы убить тебя, государь. Потому что мое самое жгучее желание — сравняться с тобой в мудрости, искусствах, красоте — чтобы сделаться достойным Лютиэн… А я никогда не смогу. Мне просто времени не хватит. И бессилие что-либо изменить пережигает мои стремления в черную зависть. Так река, запертая обвалом, вздувается и крушит запруду, а потом несется дальше, уничтожая все на своем пути… Я могу направить эту ненависть на того, кто ее действительно заслужил — но я бессилен ее изжить до конца. Погоди, не говори пока ничего… Я знаю, так было предопределено, так надо… Наверное, затем, чтобы мы понимали: ждать и терять нам нечего. Другого объяснения придумать я не могу. Пусть будет. Король, прости меня. Прости за то, что я неспособен отплатить тебе тем, чего ты от меня ждешь. За то время, что мы вместе… Ты занял в моем сердце место отца или старшего брата. Но… я всегда был непослушным сыном и скверным братом. Вот мой меч — тот самый, который я хотел поднять на тебя. Распорядись им как знаешь, — Берен протянул королю Дагмор рукоятью вперед. — Что бы ты ни решил — я тебя благодарю заранее.

Финрод принял меч, мгновение-другое держал его как взял — острием направив в Берена, а потом, перехватив за лезвие, вернул его тем же порядком.

Берен обтер лезвие о рукав и вложил Дагмор в ножны. Стыд сжигал его сердце.

— Откуда ты знаешь, — тихо спросил король, — на что способен, а на что — нет? Разве ты дошел до края своей жизни? Разве ты до конца испытал свою судьбу? Разве ты уже сделал все, на что способен? Или ты знаешь, чего я от тебя жду?

Берен поднял голову. Было темно, но лицо эльфа виднелось отчетливо, словно очерченное слабым сиянием.

— «Если узы супружества и могут связать наши народы, то это случится во имя великой цели и по велению судьбы». Что же это за великая цель, король, если ты решился помочь мне? И в чем ты видишь мою судьбу?

Эльф заговорил не сразу, а после краткого раздумья.

— Прежде чем я отвечу, я хотел бы знать, о чем ты думал там, на поляне. И как отказался от мысли об убийстве.

Берен преодолел страх и стыд, крепко взявшись за рукоять меча. Соприкосновение длилось какой-то миг — но в этот миг уместился весь разговор с Дагмором, голосом собственной души.

— Хорошо, — сказал Финрод. — А теперь — пожелай узнать мои мысли.

И Берен — пожелал…

…Как они были беспечны…

Они слышали о боли и зле — но это ведь не имело к ним никакого отношения, правда? Это было где-то там, в Смертных Землях, где еще не изжиты последыши Мелькора, где скрываются майяр из его учеников. Их — любящих, творящих, прекрасных и беспечных — это не касалось.

Соперничество между Феанаро и Ноловинвэ, легкие насмешки над излишне задумчивыми ваньар и чересчур легкомысленными тэлери, властолюбие Артанис… Это кое-кому не нравилось, но ведь ничего общего со Злом здесь не было, да? Зло — уродливое, черное и горбатое, отвратительное и внутри, и снаружи; если Зло появится здесь, в Валиноре, — что само по себе уже непредставимо — может быть, тэлери его и проворонят, может быть, упустят из виду ваньар, обитающие рядом с Валар, но уж нолдор, такие мудрые и неравнодушные, сумеют распознать Зло сразу и наверняка!

Так говорил Мелькор, отпущенный из темницы — и, наверное, улыбался про себя.

Как же они были наивны…

Даже тогда, стоя на площади Тириона, где в пляшущем свете факелов троилась тень Феанаро — даже тогда многие думали, что Зло — это нечто отдельное от них; то, что можно настичь, взять за рога и пригнуть к земле, снести голову одним ударом… И они были полны решимости сделать это.

И лишь на пирсах Альквалондэ, остывая от кровавой рубки, они поняли, что Зло пребывало с ними всегда, от начала их жизни — дремало в сердцах, словно семя в земле. И нашелся тот, кто заботливо полил это семечко, щедро удобрил лестью ростки гордыни, тщательно разрыхлил землю у корней гнева, подпирал ветви зависти, на которых уже во всю созревали исчерна-красные плоды зла.

…А когда они осознали зло, такое близкое и неотступное — их охватило отчаяние. Одни по-прежнему полагали, что зло истребится, если убить того, кто принес его в мир. Уничтожить Мелькора — и чудесным образом забудется несмываемый грех Альквалондэ, встанут из могил мертвые, простят живые… Другие же сказали себе: зло — это мы. Нам нет прощения и нет возврата, нам остается лишь сражаться здесь до конца и собственной смертью искупить чужие. Лишь странный, забавный Финарато в глубине сердца считал, что спасение возможно для всех. Даже для Феанаро. Может быть, даже для Мелькора. Милосердие Единого должно быть так же бесконечно, как и Его могущество, и если зло можно искупить, Он укажет — каким образом.

Если гордыня, зависть и гнев привели нолдор к Падению — значит, нужно отринуть гордыню, зависть и гнев.

Поэтому он ни мгновения не колебался, когда Фингон поделился своим намерением — идти в Железные горы, спасать Маэдроса. Фингон настаивал, на том, что сделает это один. Но кто-то должен был ждать в условленном месте с малым отрядом, запасными конями, припасами… Он не мог попросить об этом сыновей Феанаро — отец не позволил бы сыну пойти в их лагерь и иметь какие-то общие дела. Он не мог попросить об этом даже своего родного брата: Тургон желал Маэдросу гибели, не в силах простить никому из феанорингов потери своей жены. И Фингон пришел к сыновьям и дочери Арафинвэ.

Преодолев гордыню, ненависть и зависть, Фингон спас Маэдроса. Спас весь народ Нолдор от смуты и вражды.

Финрод увидел в этом знак.

А потом был другой знак — когда, блуждая в Оссирианде, он увидел костры на склонах Синих Гор и услышал пение народа, о котором прежде знал только смутно, из намеков Мелькора и сдержанных рассказов Валар.

Балан говорил: когда взошло солнце, среди народа людей случился раскол. Многие были недовольны прежней жизнью, а род Балана был из тех, кто еще слышал Голос-из-Темноты. Это скрывали, этого боялись даже сами слышащие, но в роду Балана издавна верили старым богам и не верили новому. И однажды Балан услышал Голос. Время пришло, сказал Он. Завтра вам будет знамение, и поверившие спасутся от Тьмы. Они перевалят через три горных цепи — и придут в землю, что течет молоком и медом. Тогда они должны устроить пир и принести старым богам жертвы хлебом и вином. А после этого нужно сделать арфу и лечь спать, не выставив дозорных. Тот, кто придет и заиграет на арфе — за тем нужно последовать. Он укажет путь к спасению.

И те, кто поклонялся старым богам и не признавал нового бога, принесли беор предку Балана и последовали за ним. По пути к ним пристали еще два народа: золотоволосые коневоды и мрачноватые, слегка раскосые лесовики. Но горцы, принесшие беор, все же шли первыми. В их рядах был ропот, потому что путь пролегал через опасные земли — и через прекрасные земли. И там, и там они теряли людей. В опасных землях люди гибли в схватках с орками, с дикими людьми и троллями, один раз, по ошибке — даже с гномами. В прекрасных землях люди откалывались и оседали.

Земли за Синими Горами были прекрасны, и большинство из народа беора сказало: хватит! Здесь — чудесные места, много хороших пастбищ и земли под пашню — зачем делать еще один мучительный переход через горы? Скольких они опять недосчитаются в этих снегах?

И Балан — тогда еще молодой — сказал, что пересечет эти горы, как было предсказано — даже если ему придется идти туда одному.

Ему не пришлось — тысяча человек вызвалась разделить поход. Гномы, встреченные по пути на север, показали перевал. И когда перевал был пройден — в золотых лучах солнца людям открылся Белерианд. Они спустились в долину и развели костры, принесли жертвы хлебом и вином, пели и танцевали, радуясь исполнению пророчества и концу долгого пути…

Кто-то натянул на простой ясеневый лук еще девять тетив — и получилась арфа. Она лежала на возвышении, покрытом чьим-то плащом, словно положенная нарочно. Финрод взял ее, еще не зная, что так оно и есть.

От чего вы спасались? — спрашивал он потом, но ни Балан, ни другие не отвечали.

Еще один падший народ искал пути к спасению, глядя на Финрода с надеждой. А он — не знал этого пути. Он пытался отыскать следы в их прошлом — но они скрывали свое прошлое.

И вот к нему пришел человек. Мужчина, которого он помнил ребенком и юношей. Влюбленный без памяти в его родственницу. Он был для Финрода подобием Феанаро среди людей. Но Феанаро не мог изменить свой образ мыслей и действий — в этом и заключается то, что названо роком нолдор. Эльфы меняются слишком медленно. Люди свободны от рока в силу того, что способны меняться быстро. В глубине души Финрод завидовал этой способности — зная, что зависть — недостойное чувство, но не имея сил изжить ее до конца.

Через Берена и Сильмарилл могло прийти спасение — как через Феанаро и Сильмарилл пришла погибель. Вот, чего искал в нем Финрод. Вот, чего желал.

— Я не знаю, — прошептал Берен, оборвав быстрый, но утомительный обмен мыслями. — Я не знаю, Ном, сумею ли я. Но я буду пытаться, пока не добьюсь своего или не расшибусь. Слушай… Ты открылся мне в таком…

— В чем стыдился признаться самому себе? Да. Откровенность за откровенность. Временами я завидую тебе, Берен. Завидую всем людям. Когда я злюсь на вас, меня одолевают мысли, подобные мыслям многих других эльдар: что вы — народ, испорченный бесповоротно, низкий, грубый, неблагодарный… И тогда я вспоминаю об одной простой вещи: если бы на меня обрушилось все зло, которое пришлось вынести вам — я бы не выстоял. Скорее всего, я бы погиб, или хуже того — обратился ко злу. Не смотри на меня так удивленно: мера зла, которую эльф может допустить в свое сердце и при этом остаться собой — намного меньше вашей. Вы легче поддаетесь искушениям — но вам легче дается и раскаяние.

— Ном, — вздохнул человек. — Но ведь тебя и не одолевают такие искушения, которые в другой раз приходят к людям. Я двадцать раз раскаялся в том, что желал тебя убить — а ведь тебе мысль убить кого-то, кто лучше, и в голову бы не пришла!

— Не пришла бы… Но почему ты решил, что это хорошо?

У Берена даже рот открылся от изумления, а Финрод продолжал:

— Если бы нолдор, когда они забавлялись с мечами, пришло в сердце искушение ударить противника по-настоящему, в кровь — они устрашились бы этого искушения и стали иначе относиться к своей забаве. Они испытали бы это искушение раз, другой, и третий — и научились бы ему противостоять. Но они испытали его лишь единожды — и сломались… Искушение — не грех, это испытание. Чтобы не поддаться искушению, нужно вовремя отдать себе в нем отчет. Чтобы преодолеть Падение, нужно осознать его в себе. Столько раз, сколько потребуется. Так, как ты сделал сегодня. Ты ведь не представляешь себе, насколько великую победу над Морготом ты сейчас одержал. Ты поразил его сильнее, чем Финголфин. Ибо он изранил его тело, а ты — обрубил один из корней, которые, проникая в наши души, питают его силу. Мы кормим Моргота, Берен. И только когда мы перестанем это делать — он будет повержен.

Берен сорвал травинку, раскусил нежный стебелек, добывая каплю кисло-сладкого сока.

— Это умение, осанвэ… Оно пребудет со мной всегда? И без Палантира?

— Теперь — да.

— Я буду слышать чужие мысли?

— Если попытаешься проникнуть в открытое сознание или если кто-то попытается войти в твое. Но учти: проникать в более слабый разум, подавляя его, — бесчестно. Какой бы нужной и благородной тебе ни казалась конечная цель этого деяния. И есть еще одна важная вещь, которую ты должен знать, Берен. Она может тебе пригодиться. Твое sama не цельно.

— Соловушка говорила что-то в этом роде, но я так и не понял. Что это значит? Я безумец?

— Нет, вовсе нет… оно не производит впечатления чего-то разрушенного, оно не цельно скорее как композитный лук или наборной меч, понимаешь? Больше похоже на станок, чем на статую.

— И что же из того?

— Пока еще не знаю. Если бы нам больше времени… И еще одно. Прежде я и все остальные эльдар полагали, что, забывая, вы забываете навсегда. Что в силу искажения в вашем разуме появляются какие-то изъяны, наподобие пятен ржавчины, разъедающих железо. Твой рассказ о дориатском исцелении заставил меня отбросить эту мысль, а сегодня я узнал, что вы, как и эльдар, помните все. От первого и до последнего дня жизни. Но ваша память не похожа на развернутый гобелен — она напоминает гобелен скатанный; нет — даже не гобелен, а моток нитей, где слой просвечивает сквозь слой. Отчетливо видны только верхние, чем ближе к середине — тем больше они скрыты, вы как бы наматываете на катушку памяти все новые и новые витки бытия. Теперь я понимаю смысл вашего слова «за-быть». Вы действительно за-бываете.

На минуту Финрод перестал быть королем — перед Береном был неутомимый исследователь, сжигаемый жаждой познания и радующийся новым знаниям как дитя — новой игрушке.

— Нолдо, — Берен, обескураженный, смотрел своему королю в лицо. — Вы никогда не успокоитесь, да? Пока не проникнете умом до самых корней мира, пока не пронзите небесной тверди? Откуда вы такие взялись?

Финрод тихо рассмеялся.

— Откуда мы такие взялись? Мы были такими всегда, Берен.

Он лег на спину, закинув руки за голову, и глаза его поймали отблеск звезд и луны.

— Мы стремимся познать Арду, потому что наши феар — ее неотъемлемая часть. Вот откуда вы такие взялись? Зачем пришли? И куда деваетесь, а? Кто мне скажет? Может быть, ты?

— А что ж, — Берен последовал его примеру. По правде говоря, он очень утомился. — Может, и я…

Он зачем-то подмигнул скособоченной луне и закрыл глаза.

Поутру хозяин был какой-то вареный, а Финрод так и вовсе без стеснения спал в седле — грезил с открытыми глазами, как это умеют делать эльфы.

Они тронулись в путь до света, чтобы к вечеру добраться до реки Миндеб. Снова — шлемы и кольчуги, снова — щиты и луки… Пограничье. На севере высилась стена гор — обманчиво близких в прозрачном утреннем свете. Оттуда, из-за этих гор, из родной земли Берена, приходили орки. Это были небольшие ватаги, редко когда превышающие числом полсотни, рассказывал позавчера начальник заставы, рослый горец по имени Нарво. Не то, что было здесь пять лет назад, о-о-о! Тогда было — только держись: перли, как муравьи, сметали заставы, жгли хутора и деревни до самого хребта Андрам, счастлив был тот, кто успел семью в лесу схоронить… А сейчас — нет: стараются малой шайкой просочиться через кордон, налететь на какой-нито одинокий хутор или малое поселение, порезать всех и забрать все, что можно унести на себе. Кого перехватит пограничная стража из дориатских эльфов, кого — горцы, кого бретильцы… Но бывает, что и просачиваются, да… Голод их гонит, я слыхал, — вставил слово другой воин. Ард-Гален сгорел, негде пасти скот, а Черный лишние рты кормить не желает. И в Дортонионе сейчас не очень-то пограбишь: что у нас отобрал Саурон, тем не поживишься. Ничего-о, мрачно протянул Нарво. Мы их накормим… Землей накормим под самую завязочку.

Здесь, на «ничьей» земле, небольшой отряд казался легкой добычей. Наслушавшись на заставе разговоров об обычаях и нравах орков, Гили все время с тревогой поглядывал на север — хотя и понимал, что если появится какая-то напасть, то эльфы углядят ее первыми.

Красив был Димбар. Широкие луга перемежались здесь с небольшими рощицами, и чем больше к северу — тем реже делались рощицы, тем шире луга — они ехали по самой границе этого редколесья и полоски степи, протянувшейся вдоль гор. Любой, кто ехал бы или шел со стороны гор, был бы рано или поздно замечен — а вот их почти все время скрывал перелесок. В отличие от эльфов — Аэглоса, не выпускавшего гор из виду, Лауральдо, готового в любой мог схватиться за лук, Вилварина, внимательно смотрящего на гряду Криссаэгрим — Берен все больше чего-то высматривал на юге.

Гили небрежно поинтересовался у Айменела, что там такое, и тот просто ответил — Дориат, владения Элу Тингола.

Гили месяц назад уже был в такой близости от Дориата — когда шел с купцами. То ли от скуки долгого пути, то ли от близости Зачарованного Королевства, но купцы и возчики каждый вечер рассказывали об эльфах Дориата истории одна другой невероятнее и страшнее. И про парня, который подсматривал за купающейся эльфийской волшебницей, а она превратила его в камень, — так он, каменный, и стоит до сих пор, зачарованный ее красотой. И о младенцах, которых эльфы крадут, оставив вместо них подменышей, потому что эльфам для войны с орками надобны те, кто не боится держать в руках холодное железо, а это, вестимо, могут только люди да гномы. И о напитке бессмертия, секрет которого боги открыли эльфам, но утаили от людей… Болтовня эта прекратилась после того как к обозу пристал Берен. Раза два он одернул особо ретивых рассказчиков — и в его присутствии больше никто не решался завести небылицы об эльфах Дориата.

Гили еще раз задумался, откуда Берен мог появиться тогда, на тракте. По его словам и оговоркам эльфов — он шел из Дортониона. Но тогда он не мог не пройти через Химлад — а в Химладе он не был. Неужто… Гили об этом не задумывался, но тут пришло само собой — неужто Берен побывал в Огражденном Королевстве?

Гили не решался спросить ни у него, ни у эльфов.

Солнце покатилось к закату, когда они увидели идущую с востока тучу. Темно-серая и плотная, она словно подминала собой вершины гор, а под ней полупрозрачной косой пряжей висел дождь. Рваные, разлохмаченные края тучи ползли во все стороны.

Первые резкие порывы ветра заставили деревья и травы встрепенуться.

— Сука удача, — пробормотал Берен, глядя на восток. — Угодили под шквал.

— Мы успеем добраться до берега Миндеба прежде чем встретимся с ним, — сказал Лоссар. — Давайте поищем укрытие.

— Здесь негде укрыться, — покачал головой Кальмегил. — Я знаю эти места.

— От такого шквала, — добавил Менельдур, — эти лесочки нас не защитят. Но лучше свернуть в рощу: я не ищу встречи с молнией.

— Так и сделаем, — сказал Финрод.

— Есть еще одно предложение, — Эдрахил привстал на стременах, вглядываясь в застилающую восток черноту. — Соберем побольше хвороста и укроем его попонами, когда придем на место. У нас будет сухая растопка.

— И полным-полно валежника, если я что-то понимаю в жизни, — подытожил Берен. — Ходу!

Они наподдали коням пятками и поскакали вперед. Ветер понемногу крепчал и бил в лицо, становясь все холоднее. Берен и Нэндил, не сговариваясь, снова затеяли гонку, и вскоре почти пропали из виду, только крупы их коней двумя точками выделялись на зеленой траве: серебристо-серая и черная.

Остальные не гнались, но тоже ехали резвым галопом, и Гили впервые почувствовал трудности со своим Лайросом. Рысью он бежал так гладко, что усидел бы и младенец, а вот галоп потребовал от Гили немалого напряжения. Когда они выехали на берег Миндеба, паренек уже весь взмок, а ведь предстояло еще многое сделать: отыскать место для лагеря, расседлать коня, найти хворост, сложить в кучу его и седельные сумки, укрыть щитами и попонами…

Они еле-еле успели все сделать, когда это началось. Сначала на берег навалились сумерки — такой черной и густой была туча — но лучи низкого солнца все же пробивались под нее, как под навес палатки. Ветер задул крепко и словно со всех сторон сразу, по листьям ударили одиночными стрелами первые капли дождя — и сразу же ливень обрушился всей мощью, словно в небе опрокинули ведро.

Кони беспокойно ржали и пританцовывали на привязи, эльфы, находясь рядом, успокаивали их. Гили тоже обнимал за шею своего гнедка, и чувствовал всем телом его дрожь, когда молния рвала ранние сумерки, и гром накрывал перелесок. Сполохи били все чаще и чаще, и Гили бросил щит, которым укрывался от дождя — все равно порывы ветра рвали его из рук и швыряли воду в лицо горстями, с самой неожиданной стороны. Мальчик обхватил Лайроса за шею обеими руками, так же сделал со своим конем Айменел. Ветер теперь дул с такой силой, что труда стоило просто устоять на ногах. Струи дождя срывали ветки и листья с деревьев, Гили казалось, еще немного — и он под напором тяжелых капель уйдет по колено в землю, как сказочные воины после молодецкого удара. Поднять лицо было невозможно — вода, летящая с неба, забивала дыхание. Оставалось вжимать голову в плечи, лишь краем глаза следя, что же делают другие.

Берен стоял, опустив лицо, завернувшись в плащ по самые глаза, слегка придерживая свою кобылу за уздечку — похоже, Митринор совершенно не боялась ни сполохов, ни грома, ни тяжелых бичей ливня, способных свалить человека с ног. Точно так же вели себя кони Нэндила, Финрода, Эллуина — а вот остальные беспокоились. Тьма сгущалась все кромешнее и кромешнее, и даже сквозь барабанный грохот дождя слышались стоны деревьев под ветром. Гили вцепился в шею коню, просто чтобы не унесло вихрем… Вовремя: началось такое, что хоть кричи: полетели ветки и листья, деревья затрещали, вода Малдуина аж кипела, земля и небо смешались.

Раздался треск, Гили поначалу решил — рядом ударила молния. Но то была не молния: одно из деревьев — то ли вяз, то ли ясень, в темноте не разобрать — треснуло по стволу и повалилось. Гили вздрогнул, представляя, как сейчас рухнет одно из тех деревьев, что господствует над поляной, и придавит их всех своим стволом — но Валар были милостивы: молодые ясени гнулись и трещали, но не ломались. Только ветки летели на поляну. Одна из них пребольно попала Гили по спине, от второй еле увернулся Аэглос.

Гили уже совсем было отчаялся увидеть когда-нибудь синее небо и подставить лицо солнцу — как вдруг все кончилось: столь же внезапно, как начиналось. Убийственный ливень сменился обычным дождем, солнце засветило ярче, в разрывах тучи проглянула синева, и вскоре стала видна граница облака, его хвост, задевающий за склоны Эред Горгор.

Прошло еще немного времени — и шквал ушел. Остались обломанные ветки и поваленные деревья, Малдуин помутился и волок всякий мусор, набросанный ветром, да мокрая трава взблескивала росой — а так все осталось по-прежнему. Гили вспоминал себя полчаса назад — трясущегося от страха, измученного борьбой с холодным ветром, и подумал — а не сон ли это? Да нет, не сон: он весь мокрый, и Лайрос дышит тяжко и часто — натерпелся, дурачок…

Эльфы разобрали хворост и свои вещи, укрытые щитами и попонами. Расчет оправдался: седельные сумки не намокли. Точнее, намокли только те, то лежали с краю. Сухого хвороста тоже было много, и очень кстати: всем хотелось поесть и погреться.

Все, кроме Аэглоса и Менельдура, отправились за валежником. Далеко ходить было не нужно: ветками забросало всю поляну — руби и складывай в кучу. Куча выходила большой, эльфы были намерены жечь костер всю ночь, сушиться и греться.

— Эла! — крикнул вдруг Берен откуда-то из-за можжевеловых зарослей. — Идите сюда, эльдар, это по вашей части!

Гили, хоть и не был эльфом, тоже поспешил на зов. Он бежал, хоть и был ближе всех к Берену, но когда добежал и остановился, переводя дыхание, оказалось, что все остальные уже здесь, и дышат так ровно, как будто тут и стояли, а не примчались на зов.

Эта полянка вся заросла полынью. Тут было много и другой травы, но беспощадный дождь прибил ее всю, а упругая полынь устояла. Ее горьковатым запахом был напитан воздух, а от ее серебристой зелени кругом было светло. Но не поэтому Берен позвал эльфов — а потому что на бархатных пушистых листьях полыни яхонтами горели дождевые капли, и одни сияли солнечным золотом, другие горели чистым огнем, третьи были пронзительно-синими, а четвертые — зелеными, как камешки в перстне хозяина (знай Гили слово «смарагды», он подумал бы «как смарагды»). Но стоило шевельнуться — и все цвета мгновенно менялись, и живая радуга сполохами пробегала по полянке.

— А что, нолдор, — Берен нарушил благоговейное молчание, на минуту сковавшее всех. — Йаванна, Ульмо и Манвэ этак, мимоходом, творят самоцветы не хуже ваших. Жалко, что недолговечные. Еще и солнце не сядет — а эта роса испарится.

— Но я запомню, — Лоссар опустился на колени над одним из стебельков полыни, рассматривая его. — И я сделаю эту красоту долговечной. Когда-нибудь я это сделаю…

— Серебро? — Лауральдо опустился на корточки рядом с ним. — И адамант?

— Едва ли. Серебро тяжело и темно для этого даже на вид… Какой-то другой сплав. И адамант ты не огранишь так, как нужно мне… Хрусталь. Или даже вирин.

— Да, пожалуй…

Солнце ушло за дерево и сумрак погасил очарование полянки. Гили вдруг почувствовал, как холодно. Он пожаловался Айменелу — тот предложил взять меч и погреться.

Гили не очень нравилась эта затея, но ничего получше он выдумать не мог. Достал свою скату и отошел с Айменелом на берег, на мокрый песок.

Упражнение, которое они делали в последнее время, называлось «зеркало», и Айменел его усложнил: теперь он наносил удары не в том порядке, к которому Гили привык — два соударения вверху, два внизу — а куда хотел, без предупреждения. Гили видел, что он двигается медленнее, чем мог бы, но не всегда успевал отбить — и ската замирала на волоске от его щеки или бедра. И чем больше он уставал, тем чаще это случалось.

Он разгорячился и вспотел. Эльфы, набросав такую кучу валежника, что хватило бы на небольшую хижину, развели костер из сухого хвороста и начали ставить над ним шалашом толстые, промокшие снаружи ветки. Ветки постреливали, искры улетали в темнеющее небо — и гасли. Золотисто-красные сполохи пробегали по лезвиям мечей, белые искры рождались на миг — и исчезали. Вернулись Аэглос и Менельдур — им удалось уполевать косулю. Гили дернулся было помочь ее разделать, но Берен вернул его к занятиям и взялся сам.

Наконец Айменел, как это бывало всегда, прекратил занятие, увидев, что Гили выбился из сил. Он крикнул что-то на эльфийском языке — и Кальмегил бросил ему свернутое одеяло. Не поймай его Айменел — оно упало бы в воду, но Айменел не мог его не поймать.

Они с Гили завернулись вместе и сели рядом на землю. От Айменела пахло как от вспотевшего ребенка.

Гили был мрачен:

— Не будет с меня мечника, — сказал он грустно. — Те ребята правы были. Наверное, мне уж поздно научаться.

— Никогда не поздно, — заспорил Айменел. — У тебя хорошо получается.

— Ты это… не надо, а?

— Нет, послушай! Я тоже не сразу научился! И потом — это ведь не самое главное. Ты думаешь, орки — хорошие мечники? Таких мало, очень мало! Если ты сойдешься в бою с орком — вот увидишь, кто победит.

— Умение — еще не все, — Берен подошел сзади, неслышно. — Главное — решимость, Руско. Иной раз хорошо обученному человеку не хватает простой решимости, чтобы первым нанести удар — и все обучение насмарку. — Берен нахмурился каким-то своим неприятным воспоминаниям.

— Лорд Берен, — спросил Айменел. — А почему ты сам не учишь Руско?

— Плохой из меня учитель. Во-первых, потому что я левша. Во-вторых, потому что я нетерпелив.

— Ты не обидишься если я тебя спрошу?

— Спроси, а там будет видно.

— Вы, люди, учитесь быстро. Намного быстрее нас. Но только если начать рано. А если вы начинаете учиться чему-то взрослыми — то учитесь намного медленнее. Почему так бывает? Разве можно разучиться учиться?

Берен вздохнул, завернулся в одеяло, обхватив свои плечи.

— Ты задал вопрос, на который я не знаю ответа. Разве что вот: пока мы маленькие, мы учимся как… Ну, как собаки или лошади. Мы не думаем о том, как учиться — мы просто делаем что-то и по ходу учимся. И как это бывает — мы не помним… Ты же не помнишь, как учился ходить или говорить?

— Отчего же? — удивился Айменел. — Помню.

Берен открыл было рот, а потом снова закрыл, так ничего и не сказав. Прикусил губы, прищурился, задумался… Потом вскочил.

— Эльдар! А нет ли у кого-нибудь желания согреться пляской стали?

— Право же, Берен, я порядком продрог даже здесь, у костра, — отозвался Финрод. — Я не прочь погреться.

— Это честь для меня, аран… — Берен слегка склонился в приветствии. К удивлению Гили, Финрод ответил таким же поклоном.

— Таков обычай, — прошептал Айменел, сверкая глазами, и Гили понял, что юный эльф чувствует то же самое, что и он сам — предвкушение интересного поединка. — Противники кланяются друг другу. Нужно любить противника, быть благодарным ему за то, что он тебя учит. Смотри!

Король и Берен взяли мечи, отбросили ножны в стороны и встали друг напротив друга. Солнце садилось, и тени друзей-противников были такими длинными, что протянулись на другой берег Малдуина. Они стояли, опустив мечи, держа их совсем не в том положении, с которого уже приучился начинать Гили (Айменел шепотом объяснил: начальная стойка удобна для новичка, опытный боец начинает как хочет). Оба обнаженные до пояса, с мокрыми волосами, высокие, стройные, широкоплечие — они вдруг показались Гили похожими как братья, хотя больше ни одна черта их не роднила. Финрод был светловолос и светлокож, Берен — темный и смугловатый. Кожа эльфа была гладкой, на теле человека отливали перламутром старые шрамы. Эльф стоял прямо, Берен слегка сутулился — и все равно казалось, что один — как диковинное отражение другого.

Гили не заметил, кто сделал первое движение. Клинки зазвенели с такой скоростью и страстью, что казалось — кому-то здесь не сносить головы. Но, глядя на лица, Гили не видел ярости — оба противника смотрели друг на друга тепло, так, словно они вместе танцуют. И вдруг он понял: так и есть, каждый позволял противнику довести свой прием почти до конца, каждый хотел скорее подыграть, чем воспользоваться промашкой другого, благородно дарил противнику красивый ход.

Наконец, наступил миг — и мечи, столкнувшись в последний раз, напряженно застыли: Берен дожимал отбитый выпад, Финрод не поддавался. Так прошло несколько мгновений.

— Все, — сказал человек, отнимая свой меч и кланяясь. — Благодарю тебя, Король. Видел? — повернулся он к Гили.

— Ага, — восхищенно выдохнул оруженосец.

— Так вот, сам так не делай.

Гили удивился.

— Бейся мы по-настоящему, — объяснил Берен. — Кто-то из нас ударил бы другого ногой в пах или головой в лицо, или локтем в зубы. Вот если тебя начнут давить — так и делай. Я же говорю: решимость важнее выучки.

Они вложили мечи в ножны, отошли к огню и сели. Берен потрогал свою рубашку, развешенную на ветке — мокрая. Эллуин предложил ему разделить один на двоих сухой плащ. Финрод оказался счастливым обладателем сухого полукафтанья, который и набросил на плечи.

— Вода, вода… — проворчал Берен, укрываясь своим краем плаща. — Хорошо, что прошел дождь. Не придется тащить с собой.

— В Нан-Дунгортэб нет воды? — спросил Аэглос.

— Воды для питья, — сказал Берен. — Так-то есть…

— Сегодняшний шторм смыл на время всю дрянь, — сказал Лауральдо.

— Какую? — полюбопытствовал Айменел.

— Там плохое место, — нахмурился Лауральдо. — Этого не объяснить, это чувствуешь только когда попадаешь туда…

— Чары?

— Они тоже. Говорят, к этому месту приложил руку Враг.

— В это легко верится, — сказал Аэглос. — Но незадолго до вашего прихода из-за моря там стало хуже, чем прежде. Появились какие-то Морготовы твари…

— Не Морготовы, — решительно возразил Берен. — Я не знаю, что это за твари, они безобразнее ночного кошмара, но если Нан-Дунгортэб творил Моргот, то эти создания — не его. Он… не творит ничего уродливого…

Эльфы смотрели в потрясенном молчании.

— Ты уверен? — спросил один из них.

— Я понял, о чем говорит Берен, — вмешался Вилварин. — Твари Моргота, те же волки или орки — они могут быть страшными, но не уродливыми. Я не могу с ходу вспомнить нужного слова, но Моргот все делает…

— Изящно, — подсказал Эдрахил.

— Вот! Именно так. Ему нравится красивое, хотя он и исказил понимание красоты. В его созданиях чувствуется его гордость, он словно спрашивает: ну, кто еще умеет это делать так, как я?

— Точно, — поддержал эльфа Берен. — А то, что там водится… Да что вам рассказывать, Аэглос знает.

— Я не знаю, мне самому любопытно! — заспорил эльф. — Ты видел их? На что они похожи?

— На унгола, которого раздули в корову, а потом били, пока не переломали все ноги, — Берена передернуло. — А потом вываляли в навозе до самых глаз. Только не спрашивайте, эльдар, сколько у него глаз — мне было не до того…

— Так может, это обычный унгол? Но искаженный Морготом?

— Моргот так не искажает, говорю вам! Он искажает себе на потребу, а эта мразь не потребна никому, даже себе! Это — само уничтожение.

— Похоже, что я знаю, о чем ты говоришь, — Кальмегил переглянулся с Финродом. — Скольких таких ты видел?

— Не знаю… Мне кажется — пятерых. Трех больших и двух маленьких…

— Кажется — или точно?

Вместо ответа Берен пошарил рукой в траве, взял свой меч и наполовину обнажил его в свете костра, держа так, чтобы все увидели наполовину стертые точилом зазубрины на лезвии.

— Я изрубил первую из этих тварей за минуту, а после этого полчаса блевал, извините за такую подробность. Оно пахло еще хуже чем выглядело. Второй… был просто огромным. Я даже не думал с ним драться — унести бы ноги… Но… Эта туша быстро двигалась… И, видно, была голодна. Я… позволил ей себя догнать — и отсек жало. А потом… Их ужасно трудно убить, эльдар: ты его рубишь и рубишь, а оно все лезет и лезет… Уж лучше волк: того можно завалить одним махом… И после этого я сделал страшную глупость, эльдар. Я напился воды в ручье неподалеку. Эти твари поджидают жертв у водопоя. От этой воды я ходил как в бреду. И вот тогда-то и встретился с третьей и четвертой… Или только с одной из них… — Берен еще раз посмотрел на зазубрины. — Когда я пришел в себя, я увидел на мече эти щербины… Но увидел и слизь. Один раз я рубил настоящую тварь, а второй раз — камень. Или оба раза рубил настоящих, а когда рубил камень — не помню. Эта отрава — опаснее, чем пауки: кто знает, не начнем ли мы рубить друг друга. Так что воды нужно набрать здесь.

— А дальше?

Берен вогнал меч в ножны и взъерошил волосы.

— Дальше — ничего… Почти. Был маленький, его я убил просто камнем.

— Если их там так много, то путь опаснее, чем я думал, — сказал Лауральдо. — Прежде можно было забраться довольно далеко в пустошь — и не встретить ни одного.

— Прежде и дориатские эльфы, и феаноринги очищали это место. А теперь, я слышал, они добираются даже до Нан-Эльмута, — поддержал Аэглос. — Но такому большому отряду они не опасны. Они никогда не ходят стаями, только поодиночке.

— Опасаться нужно других — тех, кто сам опасается пауков. Тех, кто более совершенен, чем они и порожден Морготом, а не той Пустотой, что он призвал… — Эдрахил посмотрел на темный восток.

— Верно, — согласился Финрод. — Завтра нам опять ночевать без огня и без песен — Вилварин, прошу, достань свою лютню.

Гили, как обычно за время их странствий, проснулся от холода — и, еще не проснувшись как следует, услышал тихий плеск и фырканье лошади. Он насторожился и приоткрыл глаза.

Сторожить под утро опять выпало ему и Берену — но он задремал, а потом и вовсе заснул и теперь вскинулся, опасаясь, что сейчас хозяин ему надает.

Но опасения оказались напрасными: Берен не собирался устраивать слуге выволочку. Он стоял по шею в воде рядом со своей Митринор, гладил ее гриву и о чем-то тихо ей говорил.

— Ага, проснулся, — проворчал он, увидев, как Гили трет глаза. — Замерз?

— Да, — Гили обхватил себя руками и потер с силой плечи.

— Раздевайся и полезай в воду. Она теплая.

— Я… это… — Гили мотнул головой в сторону леса.

— Пойдешь в кусты — надень сапоги. Я видел гадюку в траве.

Когда Гили вернулся, Берен был уже одет, уже отрезал себе кусок холодного мяса (тушу косули вчера повесили на дереве) и сдувал с него муравьев, приговаривая:

— Пошли вон. Вас мой король на пир не звал.

Эльфы еще спали. Вчера ночью они опять пели — Гили заснул раньше, чем они перестали. А теперь ему казалось, что песня, под которую он засыпал, до сих пор звучит — от того и небо так светлеет, и бледный месяц бредет по пояс в тумане.

Он разделся и вошел в воду — она и в самом деле была теплой. Утреннее окоченение растворилось без следа. Ему захотелось разбудить Айменела, но потом он подумал — не надо. Эльф, откинув руку, спал сладко, как ребенок — а вчера азартно, как ребенок, нырял и плескался. Гили никак не мог понять, что это и почему так бывает: эльфы, мудрые и бессмертные, в самом деле похожи на больших детей. Глядят на мир так, словно ничего дурного от него не ждут, и порой, слушая, как они напевают себе под нос или внезапно смеются своим мыслям, думаешь — ну, сущие младенцы; Финрод в другой раз ведет себя со своими подданными как мальчишка-коновод в стайке таких же мальчишек, и они отвечают ему тем же — можно ли, видя это, поверить, что когда Финрод хочет, он выглядит грозным и великим королем, мудрым, как бог с закатной стороны, прекрасным, как солнце и пугающим, как пламя. Но вот — он спит, и во сне хорош, как девушка, и слегка улыбается чему-то… И не помни Гили того, что рассказывали ярн Берен и Айменел, не ведай он истории ледового похода нолдор, не знай он песен о Славной Битве — никогда не сказал бы, глядя на этого эльфа за дружеской беседой, что он — один из величайших воинов Белерианда.

Гили вышел на берег, оделся и тут заметил, что Берен тоже смотрит на спящего Финрода. Потом — он обернулся и посмотрел на юг, туда, где темнел лес Дориата. И такая тоска была в его взгляде, что у Гили даже сердце сжалось. Лорд Берен потерял почти всех родных и друзей, и то не с такой тоской глядел, когда говорил о них или когда оборачивался лицом к северу, к горной цепи, стеной отгородившей его страну.

— Хозяин, — тихо позвал паренек. Берен очнулся от своей мучительной грезы, но оклик растолковал по-своему.

— Садись, — он показал на траву рядом с собой. — На.

В его руке был кусок мяса, завернутый в лист лопуха. Гили взял и начал есть.

— Плохие из нас сторожа, — тихо проговорил Берен. — Один клюет носом, другой таращится не на север, а на юг…

— А что ты не разбудил меня, лорд?

— Не хотел… Здесь нам ничего не угрожало, Руско — это границы Дориата. Вчера двое их пограничных стражей подходили к нам. Аэглос говорил с ними. Зачем не я заметил их первым!

— У тебя там это… Есть кто-нибудь? — решился спросить Гили.

— Моя вторая половина. Смешно, Гили: об этом знает весь отряд, кроме тебя. Лютиэн Тинувиэль, дочь короля Тингола — она станет твоей госпожой, если мы доживем… Как ты думаешь, доживем?

— До чего?

— До падения Ангбанда. А если доживем — то сколько мне будет лет? И не женюсь ли я лишь затем, чтоб умереть у жены на руках? Вот ты простой паренек, Руско, и суждения у тебя здравые: скажи, чего стоит в твоих глазах победа над Морготом?

Гили какое-то время напряженно думал, а потом решил, что лучше всего будет честно сказать:

— Я не знаю, лорд. Я никогда об этом так не думал. Мы давали гномам и эльфам хлеб, а они защищали нас от орков — сколько себя помню я, и отец мой, и дед — так было. Я знал, что есть Враг, но не думал, что когда-то встану против него самого. Я и сейчас ничего такого не думаю. Но я буду там, где будешь ты… Или где ты мне велишь быть. Раз Моргот враг тебе — то он враг и мне. Если леди Лютиэн станет твоей женой, то она и мне будет госпожа, и я ее буду чтить. Чего тебе будет не жаль для победы над Врагом — того не жаль будет и мне.

Берен был несколько удивлен. При нем Гили ни разу не говорил таких длинных речей.

— Хорошо, — сказал он. — Ты, может быть, не совсем понимаешь того, что сказал, но это уже не имеет значения. Буди эльфов.

Берен въехал в Нан-Дунгортэб не без страха. Это было, конечно, совсем не то, что в прошлый раз — он ехал с немаленьким отрядом, вооруженный и одетый в броню, но предчувствие томило его.

На следующий день оно оправдалось.

Ливень смыл всю дрянь и наполнил все впадины свежей дождевой водой. Лошади пили вдоволь, а люди и эльфы для питья все-таки взяли воду из Миндеба. Вели Лауральдо и Аэглос, бывавшие в этих местах — без них отряд долго плутал бы среди нагромождений ржаво-красных оплывших скал, взлетающих к небу, словно застывшие языки пламени. Были скалы как лестницы, были — как реки, или как гребни, или как когтистые лапы. Долины поросли деревьями и травой, но красно-бурый базальт господствовал над зеленью. Она росла здесь не потому что должна была здесь расти — а потому что камень не волновали эти жалкие попытки жизни уцепиться за его величие.

Вчерашним ураганом эти деревья и кусты были смяты и выворочены из галечного ложа. Отряд прокладывал среди них дорогу, иногда — топорами и мечами, поэтому двигались медленно и в полном молчании. Стояла жара: камень нагревался с самого утра, и горячий, стоячий воздух заполнял долины. Вечером путники повалились спать прежде, чем село солнце, а на следующий день каждый чувствовал себя разбитым. Лауральдо сказал, что к полудню дорога выведет к водопою — большой каменной чаше, которая должна быть полна свежей воды. Там они намеревались поесть и отдохнуть, пережидая самые жаркие часы.

У водопоя им и встретились «черные». Не могли не встретиться — они ведь тоже шли к этому водоему.

— С-саламандра, — вполголоса сказал Вилварин (32).

— Крепкая и здоровая вошь, — поддержал его Айменел.

Их было три десятка или около того; конных людей — всего двое, остальные — пешие орки. Поэтому эльфы не бежали, хоть и могли уйти верхом, а приготовились биться.

Айменела и Руско оставили с лошадьми, остальные встали на берегу и принялись обстреливать противника через озерцо из-под прикрытия валунов. Враги ответили всего несколькими выстрелами, быстро убедились в том, что и луки, и стрелки у эльфов лучше — и бросились в атаку через воду, где в самом глубоком месте было по колено.

Но прежде чем они добежали, один из людей кинулся прочь — явно с согласия второго, который возглавил атаку. Финрод хлопнул Берена по плечу, тот все понял, побежал назад, к коням, и выдернул у Руско из руки повод Митринор.

Вражеского всадника он нагнал скоро — деваться тому было некуда, долина зажата двумя скальными стенами, а конь был хуже, чем Митринор, и устал сильнее. Берен не собирался его убивать — разве что в крайнем случае. Рассчитывал на скаку сбить с коня, оглушить и связать — это наверняка был разведчик, и наверняка он что-то знал. Но тот, поняв, что ему не уйти, развернул коня, и поскакал на Берена с копьем наизготовку.

Не замедляя хода, горец бросил узду, крепче сжал ногами бока коня и поднял щит правой рукой, положив левую на рукоять меча. Копья у него с собой не было, но расчет оправдался: Берен удержал удар, и копье противника сломалось. «Черный» не думал встретиться с левшой и не ждал удара из-под щита. Получив «яблочком» по зубам, он слетел с седла. Берен соскочил на землю следом. От удара подбородочный ремень черного всадника лопнул и шлем слетел. Берен, увидев его лицо, не защищенное щечными пластинами и наносником, выругался: это была девица.

Прежде он никогда не убивал женщин.

— Ладно, — сказал он. — Я все равно не собирался тебя убивать.

— Ты меня не возьмешь! — она выдернула из ножен меч и смело атаковала. Прорывалась в ближний бой, зная, что не выдержит изматывающей долгой схватки на большом расстоянии; а Берен навязывал ей именно это. Она сражалась отлично, но недостаток силы и веса искупается только опытом, которого у нее не было.

Но у нее была решимость, и меру этой решимости Берен недооценил.

Когда она обессилела и меч был выбит из ее руки, она крикнула:

— Тано! — и кинулась вперед, прямо на клинок горца.

Он как-то успел отвести оружие чуть вверх — и меч пронзил ей грудь не там, где сердце, а пониже плеча.

— Тано, — снова прошептала она, падая на руки Берена. Достала из-за голенища кинжал, но так и не сумела ударить врага в бок — выронила. Подобрав нож, он разрезал ремни кольчуги и разорвал на ней одежду. Зажал рану ее же рубашкой, перетянул своим поясом и подхватил девицу с собой на седло.

Веса в ней было — почти нисколько; белобрысая и некрасивая, но в каждой женщине Берену сейчас мерещилась Лютиэн. Он не хотел этой дурочке смерти и подгонял Митринор что есть силы. Сама по себе ее рана не была смертельной, она могла умереть только от потери крови — Берен надеялся, что эльфы сумеют совсем остановить ей кровь.

Они пытались как могли.

Второго тоже думали взять живым — не вышло. Кальмегил рубился с ним, и черный как будто начал его одолевать — так казалось со стороны. И никто не мог прийти к нему на помощь, потому что на каждого эльфа приходилось по два орка. Айменел не выдержал, испугался и с криком:

— Atarinya! — выпустил в черного стрелу, хотя ему строго-настрого было приказано в битву не встревать.

Потерь не было — только Вилварину, бросив копье, поломали два ребра. Он сейчас сидел на камне, морщась, а Лауральдо расшнуровывал на нем доспех; да еще Эдрахил был ранен — рассечено бедро. — Моя нога доживет до завтра, — сказал он, поймав взгляд Нэндила. — Помогайте ей.

— Ты думаешь? — спросил бард. Он уже сбросил наручи и закатал рукава, готовый заняться раной.

— Нужно попробовать, — сказал Финрод, склоняясь над девицей. — Может быть, на сей раз получится.

— Какое там может быть? — разозлился Берен. — Рана не смертельна! Заговорите ей кровь, вы же умеете!

— Мы умеем, — сказал Финрод, помогая снять наспех сделанную повязку. — Но, боюсь, нам это умение не поможет.

— Как не поможет? — взъярился Берен. Финрод посмотрел на него так, что спорить горцу расхотелось. Он держал пленнице голову, в то время как Финрод взял ее за руки, чтобы унять ей боль, а Нэндил наложил руки на рану. Они с королем запели заклинание, чтобы остановить кровь:

An nardh omin, iest tul thenin.

An nardh odad, i luth kuinad.

An nardh neled, anim erthad.

An nardh ganad, i luth gwedhad.

An nardh leben, i luth bennan.

An nardh eneg, i'ыl veleg.

An nardh odog, o nordh ar linnod.

An nardh doloth, i elenath.

An nardh neder, ha gwero, Gwir! (33)

Лица обоих были напряжены и сосредоточены, глаза точно прозревали нездешний мир, а голоса звучали монотонно, перебирая три или четыре лада в усыпляющем, одуряющем чередовании. И тут девица завопила и забилась, а лицо Финрода исказилось и на лбу его выступил пот. Ей было больно и ему тоже, но он возвысил голос, преодолевая боль — и вскоре девушка затихла, взгляд ее стал осмысленным, и между пальцев Нэндила перестала сочиться кровь. Берен уже совсем было решил, что дело сделано, но тут она снова крикнула:

— Тано! — и добавила: — Kori'm o anti-ete! (34)

И — угасла, точно лучинка на ветру: раз — и нет. Лишь миг назад — жили глаза и розовыми были бледные узкие губки, и вот на песке лежит труп.

Берен положил ее голову на землю, встал и попятился. Много раз люди, и однажды — эльф умирали у него на руках, но такое было впервые. Он готов был принести самую страшную клятву, что рана ее не смертельна, что остановить кровь — и девчонка еще сто лет проживет… И вот — она была мертва, а он стоял столбом и глядел на нее.

— Как всегда, — прошептал Нэндил, отпуская тело. — Как всегда…

— Женщин я еще не убивал, — зачем-то сказал Берен. — Никогда не убивал…

Сколько ей было лет? Восемнадцать, двадцать, двадцать пять? По лицу — не скажешь. Ее пепельно-серые волосы теперь были ярче щек, а глаза, обращенные к горцу, кричали: «Женоубийца!» Нэндил провел рукой по ее лицу и закрыл ей глаза.

— Ты этого не делал, — сказал он. — Это Моргот. Нам не удается вылечить тех, кто попадает в плен раненым. В них словно не держится жизнь, и наше прикосновение для них мучительно. Они просто говорят: «сердце мое — в ладони твоей»… И он сжимает ладонь…

— Ублюдок, — прошептал Берен.

Людей похоронили поблизости, в промоине, орков побросали кучей, одного на другого. Конными были только люди — их лошадей забрали. Берен взял Гили и пошел с ним на место поединка с девицей-воином — взять то, что он побросал, снимая с нее доспех. Шлем девицы, по его мысли, как раз должен был Гили подойти. Кроме шлема, он взял еще кое-что: маленькую плоскую сумочку, которую девушка носила на груди.

В этот день проехали немного — из-за ран Эдрахила и Вилварина. Остановились на ночлег задолго до темноты, на всякий случай обшарили окрестности — паучьих нор не было. Костра не разводили — и опасно это было, и ночь обещала быть теплой, и вчерашнего мяса еще хватало. Берен начал подгонять подшлемник точно по голове своего оруженосца, Аэглос, Нэндил и Финрод принялись лечить раненых. Эдрахилу просто зашили рану, а Вилварину начали сращивать ребра при помощи чар. Берен знал, что эльфы пользуются этим умением крайне редко, потому что оно отнимает много сил и у лекаря, и у исцеляемого. И верно: когда они закончили, Вилварин был весь в поту. Он поел неохотно, почти через силу, и сразу же заснул, завернувшись в плащ. Нэндил, уставший от лекарских заклятий, последовал его примеру.

— А что значит «Atarinya»? — спросил Гили

— «Отец», — Берен подтянул очередной ремень. На душе у него было скверно.

— А отчего государь так бледен?

— Пока лечили Вилварина, Государь принимал на себя его боль.

— Ошибаешься, — оказывается, Айменел слышал их разговор. — Это известное поверье, но неправильное. Боль на себя принять нельзя.

— А что же тогда? — спросил Гили. — Я же сам видел, что Государю нехорошо.

— Он почувствовал боль Вилварина, да, — Айменел кивнул. — Когда сращивают кости, это очень больно. Он почувствовал, и заговорил боль в себе, и это передалось Вилварину, понимаешь?

Гили не понимал.

— Просто перенимать чужую боль бесполезно, — Айменелу явно не хватало человеческих слов. — Ты не наносишь себе рану, если друг ранен, правда? Здесь то же самое. Боль — она ничто сама по себе. Она — знак того, что целостность нарушена. Лекарь при помощи осанвэ, соприкосновения разумов, может почувствовать чужую боль как свою — чтобы правильно определить болезнь. Но лечение состоит не в этом. Нужно восстановить целостность. Чтобы кости, кожа, плоть — все как раньше. Тело умеет исцеляться само, нужно только дать ему время. А когда времени нет — тогда чары. Но редко. Очень редко. Природа не любит, когда ее подгоняют — быстрей, быстрей. Обычно — маленькая боль, ты терпишь неделю, месяц… А здесь за час делают то, что за месяц. Вся боль — сразу. Поэтому без того, кто успокаивает боль, нельзя. Можно умереть.

— А как успокаивают боль? — продолжал любопытствовать Руско.

— Если сильный разум в здоровом теле, как у Государя, то он заполняет собой того, кого лечат. Тоже осанвэ. Тот, кто заговаривает боль, здоров — и тот, у кого заговаривают, чувствует себя здоровым. Понимаешь? Нет? Вилварин дал Государю войти в свой разум, и чувствовал свое тело как тело Государя. Как здоровое. Он будто бы вышел из себя. Как будто бы Государь закрыл его разум щитом от его тела. Высокое искусство. Не каждый может. Я не смогу, отец не сможет, Вилварин сам не сможет. Аэглос, если будет учиться еще столько, сколько учился — тогда сможет.

— Айменел, — сказал Берен. — А что Нэндил? Я правильно понял, что он тоже вошел в разум Вилварина, чувствовал его тело как свое и лечил как свое?

— Ты понял, — улыбнулся Айменел. — Да, так делают. Он тоже делил боль. Лекаря никто не может от этого избавить: чтобы творить чары, он должен чувствовать. Но боль не делается меньше от того, что ее делят. Как шум не делается меньше от того, что его слышат.

— А девица? — тихо спросил Берен.

— О, это совсем плохо, — Айменел печально вздохнул. — Она порчена, в ней нет многого, что должно быть. Это Моргот. Барды знают, они пробовали лечить их. У них совсем нет avanire. Они все время открыты для него… — последнее слово Айменел произнес полушепотом. — Поэтому их так трудно лечить. Бардам каждый раз приходится соприкасаться с ним…

Берен почувствовал пустоту под ложечкой. Так вот, чего он требовал от Нэндила и Финрода… Вот, на что они пошли безотказно…

— Не так все страшно, как ты думаешь, — вмешался в разговор Аэглос. — Мы не прикасаемся к самому Морготу — только к его силе.

— Все равно приятного мало, а?

— Это страшно. Если бы ты обладал вторым зрением, ты бы видел это как рану. Это словно черное отверстие в разуме человека; там нет ничего, но в любой миг он может там появиться. Это черный ход, который он держит постоянно открытым для себя.

Берен почувствовал, как по лопаткам его ползут мурашки.

— Мы часто пытались закрыть его, — продолжал Аэглос. — Но нам никогда не удавалось. А для них это мучительная боль. Вот, откуда берут начало рассказы о жестоких эльфах, которые пытают пленников. Беда в том, что заговорить их боль тоже невозможно: осанвэ с эльфом для них мучительно само по себе. Это мгновения. Если бы хоть кто-то из них сделал хоть шаг навстречу — он бы преодолел боль. Но у них всегда есть черный ход. Они взывают… И феа ускользает в этот провал. В ничто. Мы не отказывались ни от одной попытки исцелить оскверненного человека… И ни одна из этих попыток не увенчалась успехом.

— И… никак? — спросил Берен.

— Одно только и нужно: добрая воля. То, чего никогда и ни у кого еще не вынудили.

Эдрахил взялся осматривать трофеи, пока светло, король присоединился к нему, вскоре вокруг собрались все, кто не спал. Через какое-то время окликнули Берена — он как раз подогнал для Руско ремни подшлемника. Шлем девицы пришелся впору и был много лучше того кожаного, что ему подыскал Хурин.

— Это должно быть тебе знакомо, — Эдрахил показал Берену сумку, взятую у девицы, потом открыл ее — это оказалась книга в кожаной обложке. Маленькая, каждый лист размером с ладонь — удобно возить за поясом, в голенище сапога… Пухлая: крупные знаки, даже малограмотный сумеет прочесть. Она была написана рунами кирта, а вторая, в руках у Финрода — знаками Румила… Без картинок, без полей — мастерство переписчика не в том, чтобы наплести красивых завитушек, а в том, чтобы сберечь дорогую бумагу.

Берен сверился с первой страницей другой книги и убедился, что начинаются книги одинаково: «Был Эру, Единый, которого в Арде называют Отцом Всего Сущего…»

У краев знаки были слегка размыты и смазаны.

— Надо же… морготовцы возят при себе «Айнулиндалэ».

— А ты почитай дальше, — посоветовал Эдрахил. — Это очень интересно.

Берен начал читать, то и дело заглядывая через плечо Финрода, чтобы сверить. Квенты, написанные кирт и тенгвар действительно повторяли друг друга дословно, и написаны были на одном языке — хороший синдарин.

На первой странице был отрывок из «Айнулиндалэ», причем нигде не перевранный. Берен справился у эльдар — да, ответил Финрод, текст переведен на синдарин с самой большой точностью, с какой только возможен перевод, и не искажен нигде. Видимо, мелькоровские ingolmor пользовались захваченной где-то книгой Румила. А вот дальше…

— Так не пишут! — воскликнул Аэглос, первым сказав то, что вертелось у всех на языке.

Да, так не писал никто и никогда, не слагал слов таким образом. Так не пишут — так думают, так чувствуют, и тот, кто читает эти строки или слушает их, тут же проникается этой мыслью и этими чувствами, так, словно сам испытал их… Это было почище искусства эльфийских певцов — ибо сотканные ими видения всегда переживаешь, глядя со стороны или за себя самого, а тут сам читатель словно бы становился одним из Валар…

Мелькором…

Берен захлопнул книгу с шумом и так быстро сунул Эдрахилу, словно она обжигала.

— Это колдовство, — сказал он. — Это… Нельзя, чтобы это попало к людям. Эти книги нужно спалить…

— Здесь нет колдовства, — покачал головой Финрод. — В этих книгах нет ничего волшебного. Здесь даже не очень хорошие стихи.

— Стихи? — Берен поразился.

— А разве нет? Я слышал человеческие повести — они звучат не так. Ведь люди так не говорят.

— Мы так думаем, Ном! — для пущей наглядности Берен постучал себя пальцем по лбу. — Ты забыл? Мы так чувствуем! Так выглядят наши мысли, если их вытащить из головы и записать сразу, пока они еще не остыли — а тут наоборот: берут мысли Моргота и вкладывают прямо тебе в голову, понимаешь?

Эльфы переглянулись.

— Вы и в самом деле так мыслите? — удивился Эдрахил. — Так… бессвязно?

— А вы, значит, мыслите как по-писаному?

— Есть два способа мышления — образом и словом. Мы выбираем тот, который удобнее, — пояснил Аэглос. — Но словом мы мыслим не так, как образом. Какой смысл? Эти способы так хороши именно потому что не похожи друг на друга. Здесь же все написано так, как будто кто-то пытался словами изложить образное мышление. Зачем?

— Затем, — процедил Берен сквозь зубы. — Посмотри на меня, Метелица: мы с Морготом на таких ножах, что и мысли о примирении с ним я допустить не могу. Он отнял у меня все, превратил мою жизнь в дорогу по трупам — и что же? Я прочитал две страницы — и уже готов влезть в морготову шкуру! Это колдовство, эльдар, иначе нельзя и сказать! Если вы не можете его распознать — стало быть, это не ваше, эльфийское колдовство и не на вас оно рассчитано.

— Значит, это оружие, — тихо сказал Финрод, листая книгу. — Не менее сильное и страшное, чем меч или самострел. И отковано оно людьми. Против людей.

— Я знаю, кто это был, — Берен стукнул себя кулаком в ладонь. — Черные проповедники. И шли они на юг — шпионить для Моргота и разносить там его заразу.

— Мы догадались, — сказал Эдрахил. — Нам доводилось таких встречать. Они всегда ходят парами — мужчина и женщина. И книжки такие мы видим не впервые.

— Они собираются отравить весь Юг, — заключил Берен. — Боги земные и небесные, они действительно собираются наступать. За год до Браголлах у нас начали появляться такие…

— У нас такие тоже появлялись… — задумчиво сказал Эдрахил. — Но успеха не имели.

— Ха! — Лауральдо приподнял брови. — Я ничего не слыхал об этом.

— Сыновья Феанора — это пугало для них, — объяснил Лоссар. — Они не пересекали Рубежа Маэдроса. А в Хитлум и Нарготронд они ходили так, как будто им там медом помазали. Если государь Финрод был в настроении их слушать, прелюбопытное получалось представление…

— Полагаю, не настолько любопытное, насколько они того желали, — Финрод усмехнулся. — Они эту затею оставили довольно скоро. Решили, по всей видимости, что эльфы неисправимы и занялись людьми.

— Послушайте! — крикнул Айменел, заглядывая через плечо Кальмегила в книгу. — Оказывается, Свет не враждебен Тьме! Ей враждебна какая-то Не-Тьма. А Свету враждебен какой-то Не-Свет!

— О, да… — вздохнул Аэглос. — Надо думать, что вода не враждебна огню, ей враждебна какая-то Не-Вода… Вот только почему-то огонь не может гореть там, где течет вода…

— А голове не враждебна задница, — проворчал Берен. — Ей враждебна не-голова.

Ему отчего-то хотелось казаться грубым. Изысканной, хрупкой красоте слога книги противопоставить грубую насмешку.

— Эльдар, — сказал он. — Это зараза хуже чумы. Давайте спалим ее прежде чем мы добрались до людских поселений — если она попадется на глаза какому-нибудь грамотею, то этого уже не остановишь. Люди любят плескать языком — разговоры о добром Морготе пойдут как пожар.

— Зачем же так торопиться, — возразил Лауральдо. — Не в каждом людском поселении сыщется книгочей. Я вижу эту книгу в первый раз, хотя кое-что слышал о ней. Мне любопытно.

— Ну ладно. Утоли свое любопытство — а потом уничтожь это писание! Нельзя дать ему расползаться среди людей. Поверьте мне, эльдар, я знаю, о чем говорю!

— Берен, — сказал Финрод. — Ты веришь в то, что здесь написано?

— Во что? В то, что Моргот — истинный Создатель, а Единый — тиран? В то, что слуги Моргота были невинными детишками, а с ними расправились так зверски? В то, что их Учитель желает только добра, а нехорошие нолдорские поганцы готовы удавиться, лишь бы ему насолить? Не верю.

— А почему же ты тогда боишься этой книги? Почему считаешь, что поверят другие?

— Потому что люди — дураки и верят складным баечкам, если те играют на их сегодняшнюю потребу. А здесь очень складные баечки, и очень хорошо они играют на сегодняшнюю потребу людей: остаться в стороне от вашей войны. Ничего не знаю, моя хата с краю. А то и с чистой совестью присоединиться к тому, кто уже мнит себя победителем!

— Неужели ты думаешь о людях так плохо? — изумился Кальмегил.

— Я знаю им цену. Каждый ополчится на Моргота только тогда, когда начнут топтать его собственный огород — не раньше. Мы ведь слышали эти песенки и прежде, до Дагор Браголлах: зачем вам, людям, влезать в драку орков и эльфов; они меж собой родня, пусть и истребляют друг друга, а мы лучше позаботимся каждый о своем доме. Князья получили землю от эльфов, а конены — от князей, а бонды — от коненов, вот пускай они и воюют, а наше дело телячье… Тем паче, что Моргот не такой уж плохой, как про него эльфы сказывают: у страха глаза велики. Он нам сам поможет от тех орков отбиться, которых эльфы не добили… Помог, как же!

— Но и до того, как началась война, ты этим рассказам не верил? — Финрод не совсем спрашивал, скорее даже уточнял.

— Не верил.

— А почему?

— Как это почему? — не сразу нашелся Берен. — Эльдар, что ж вы спрашиваете, вы же сами все знаете! Или это вы отняли мой дом? Или руками эльфов убиты Бреголас, его сыновья и мой отец? Или это вы десять лет насилуете нашу землю и наш народ? Или это ваши стрелы, клинки и бичи оставили на мне свои отметины? Почему я верю вам, а не им? Да потому что они убийцы, грабители и лжецы, потому что их руки в крови по локоть, рот полон клеветы, а брюхо — человечины.

— Но ты это узнал только после начала войны. А до войны — какие у тебя были причины не верить в сказку о добром Морготе?

— Аран, ты знаешь, какие. Наши предания говорят, что он был человекоубийцей от начала — верить ли ему теперь?

— Но они то же самое говорят о Валар и о нас, — возразил Эдрахил. — Как ты думаешь, если бы Дагор Аглареб закончилась падением Ангбанда — разве мы позволили бы оркам сохранить свой уклад, разве не заставили бы их измениться под угрозой смерти или изгнания, разве не установили бы там свою власть — железной рукой? Разве мы не согнали бы народы севера с насиженных мест, разве не разрушили бы Ангбанд, не перебили бы вождей и воинов? Что делал бы ты сам, войдя в Ангбанд победителем?

— Я не оставил бы там никого, кто мочится стоя, но это другое! — разозлился Берен. — Я не трогал бы детей и женщин. Всем нам приходилось убивать по необходимости, но никто из нас не стал бы чинить зло удовольствия ради!

— Вот, — сказал Эдрахил, постукивая пальцем по книге. — Свидетельство о том, как те, кого мы полагаем столпами правды в этом мире, творили безобразную и бессмысленную расправу удовольствия ради. Почему ты полагаешь это свидетельство ложным? Нам — или им — ты можешь верить только на слово: почему ты предпочитаешь нас? Или скажем так: если бы ты не видел от них никакого зла — поверил бы ты этому писанию?

— Нет, — Берен тряхнул головой. — Нет… Аран! — теряя почву под ногами, он крикнул как утопающий кричит из болота стоящему на твердой земле. — Скажи мне, чего они хотят! Я на вашей стороне, мой меч по твоему слову поднимается и опускается — разве этого не достаточно?

— Нет, Берен. — спокойно ответил король. — Этого недостаточно. Или ты будешь поступать против правды, если я прикажу тебе поступить против правды?

— Но ты же мне не прикажешь! Ты всегда поступал по правде!

— Откуда ты знаешь?

— Ты не лжешь!

— Чем ты поверишь мои слова?

— Проклятье! — Берен вскочил, метнулся в одну сторону, в другую — и, пробежав мимо изумленного Руско, взобрался на один из каменных холмов. Там он довольно долго сидел, играл ножом и злился на весь белый свет.

Солнце садилось. Небо расчерчено было длинными, легкими и прямыми облаками — и закатные лучи выкрасили эти облака багряным. Казалось — небесный свод треснул, обнажив алую изнанку, и так же красны были холмы и скалы Нан-Дунгортэб, выпирающие из земли, что треснула здесь когда-то… В этот час очень хорошо верилось, что этого места коснулась рука Моргота — сама гордыня рвалась в небо гранитными столбами. Берен тихо бесился и кусал костяшки пальцев — пока небо не потемнело и не высыпали звезды.

Финроду мало было преданности — ведь и рыцари Моргота были преданы своему господину. Финроду мало было безоглядной верности и любви — ведь и Моргота можно было любить. Ему нужно было, чтобы человек понимал, почему правда — за эльфами.

Берену было плохо в тот вечер. Хуже, чем тогда, три ночи назад. Тогда он усомнился в себе — но успокоился в своей верности. Сейчас он усомнился в верности. Он сидел на скале — но чувствовал себя так, словно лишен опоры и болтается в воздухе: падает, падает в пропасть без дна и берегов. Это было хуже, чем в той ледовой трещине, хуже, чем в Сарнадуине: тогда истерзанная плоть предавала его, но дух словно бы собрался в одну точку. Сейчас он рассеялся — и ни за что не мог зацепиться. Когда мир давил на Берена со страшной силой, ему неважно было, где его середина — он весь держался крепко, как алмаз. А сейчас — рассыпался, словно песок. Мысли ускользали. Ну и пес с ними — решил он — и они ушли: все, кроме одной, которая покинула бы его только вместе с жизнью. Горец повернулся лицом в сторону Дориата — леса не было видно за нагромождениями камня, но Берен знал, что он там.

Сколько же времени, подумал он, пройдет прежде чем я пересеку эту границу второй раз? И произойдет ли это хоть когда-нибудь?

Огромность задачи встала передо ним — так гора по мере приближения предстает все более страшной и непреодолимой. Даже если следующей весной все пройдет успешно и Дортонион станет для эльфов и людей тем, чем он был для Саурона — опорным камнем, местом сбора армий — пройдет не меньше десяти лет прежде чем можно будет начать эту войну… Которая так или иначе станет последней большой войной между нолдор и Врагом. Десять лет… Ему будет сорок или сорок один — начало старости по людскому счету. Он изменится за это время так же сильно, как изменился со времени своего двадцатилетия.

Будет ли он все еще любить ее?

От этой мысли болезненно сжалась в комок душа — нельзя так думать! Моргот возьми, если он хоть в чем-то не будет уверен, эта скала рассыплется под ним в прах, и он свалится вниз, как подбитый камнем дурной петух с овина.

Но словно дух нехороший нашептывал в ухо: что было однажды — может и повториться. Ты уже страдал и сходил с ума, и готов был перевернуть весь мир, лишь бы сокрушить порядок, который мешал вам с Андис быть вместе. И что же? Мир и порядок сокрушился и без тебя, Андис разлюбила… Не ради тебя, а ради Борвега она оделась мужчиной и осталась с отрядом лучников; Тинувиэль вытеснила из сознания ее образ. За годы разлуки и тоски — не появится ли третья женщина, жизнь которой ты разрушишь? Разрушишь неизбежно — ибо не в твоих правилах отступаться от своих слов, хоть бы ты не скрепил их клятвой. Тебе нельзя приближаться к тем, кто носит платья. Вы взаимно приносите друг другу несчастья…

«Друг мой, король мой — зачем ты посеял эти сомнения? Я должен пройти сквозь них и найти правду, что пребудет и тогда, когда ветер источит в пыль эти столпы. Я должен найти ту крепость, в которой успокоится мое сердце».

Луна вползла на небо — желтая, уже ущербная. В ее свете холмы обретали нездешний вид, от которого мурашки ползли по коже. Самого жуткого из пауков Берен видел здесь ночью, при луне — но тогда она была вовсе узкой, как улыбка скверного человека. Днем пауки нападали только на тех, кто проходил слишком близко от их логова — ночью они выползали и уходили довольно далеко.

Следовало вернуться в лагерь. Спустившись с холма — осторожно, задом — он вынул меч из ножен и поплелся к стоянке. Не для того, чтоб кому-то угрожать — а чтоб почувствовать угрозу. Дагмор при близости орков или еще какой-нибудь нечисти начинал светиться бледно-синим светом. Но все время, пока он шел до лагеря, лезвие было темно.

Часовых он не заметил (и хороши бы они были, сумей он это сделать!), нашел Руско и постель, которую паренек приготовил, расчистив место от камней, набросав сухой травы и покрыв ее плащом. Он уже давно и сладко спал, а Берен ворочался и никак заснуть не мог. А когда все же заснул — луна уже встала высоко и побледнела — сон ему привиделся скверный: он бродил один в раскаленных, душных ущельях Нан-Дунгортэб, а убитая девица-воин молча ходила за ним, не приближаясь, но и не отставая, и когда бы он ни оглянулся — видел ее щуплую постать, бледное личико и черную беспросветную дыру во лбу, над переносьем, действительно похожую не то не отверстую рану, не то на чудовищный третий глаз…

На следующий день тропа пошла уже в виду Дор-Динена. Кругом еще высились диковинные каменные столпы, но внизу уже шумел настоящий зеленый лес. Гили полегчало, когда бескрайний ковер зеленых крон открылся с края обрыва: хоть им и не встретился ни один паук, из тех, о ком вел речь Берен, а все ж таки гадкое это было место — Нан-Дунгортэб. Там словно и ветер умер — в кольчуге и войлочной куртке Гили просто потом истекал. А здесь, на краю пустоши, прохладный ветерок снова сделал жизнь сносной.

Когда повезло нарезаться на орков, Гили и перепугаться как следует не успел: так быстро все закончилось. Айменел был прав — орки плохие бойцы. Они нападали на эльфов по двое-трое, и падали — один, второй, третий… Хорошим мечником оказался только человек, которого Айменел застрелил. И Гили видел, что юный оруженосец Финрода смущен своим поступком не меньше, чем Берен, заколовший девушку. Он слышал приказ Финрода захватить человека живым. Но Айменел забыл о приказе, увидев, как человек ударом щита сбил Кальмегила на колени. Никто из эльфов не упрекал его, никто не ругал, но он был пасмурнее тучи. Неужели так бывает со всяким, кто впервые лишает другого жизни?

А еще Гили потрясло то, что он только сейчас и только со слов Берена узнал, что Айменел — сын Кальмегилу. Как так — они вместе проехали столько лиг, вместе ели и спали, и он молчал. А ведь Гили чуть ли не сразу вывалил ему все — о своей семье, об отце и матери о сестрах…

— Ты зачем мне ничего не сказал? — вырвалось у него.

— Но ведь ты не спрашивал, — удивился Айменел. — Я бы сказал!

Гили закусил губу. Ему и в голову не приходило, что нужно спросить. Среди человеческих мальчишек было иначе: когда один рассказывал, второй, как правило, говорил: «А вот у меня отец…» — и дальше.

— Ты это… сильно перепугался? — спросил он.

Айменел сверкнул глазами — и Гили словно в первый раз увидел, какие они большие и печальные.

— Да, Руско. Я подумал — как же я без него… Глупо. Он же отличный мечник. Это была просто уловка, чтобы заставить… того… потерять равновесие. Но я на миг испугался — а вдруг это не уловка, а вправду отец оступился.

Гили посопел немного, потом сказал:

— Я еще никогда никого не убивал. Как оно?…

— А я еще никогда никого не терял. Как оно?

— Паршиво — до не могу.

— Ты знаешь… Убивать — тоже. Как ты сказал? Паршиво — до не могу… — эльф на миг оставил поводья, поднял руку к лицу и посмотрел на свою ладонь. — Как будто бы я взял ткань бытия — и вырвал из нее кусок. Я понимаю теперь, почему nissi не любят охоту и военные забавы… Но с животными — это не так… Ты просишь жизнь kelva — и он тебе отдает. А eruhin — он кричит даже тогда, когда умирает молча. Разве не из-за этого так расстроен лорд Берен?

— Да я не знаю, — пожал плечами Гили. С утра он старался не разговаривать с Береном без необходимости — тот отвечал коротко и сердито. — Вроде бы он прежде женщин не убивал. А может, это все из-за той книжки, что вы читали вчера.

Айменел поглядел на Берена. Они с Финродом ехали впереди и по большей части молчали, только изредка перебрасываясь словом-другим с пролагающим дорогу Лауральдо.

— Может быть, — согласился эльф.

— По мне — так было бы из-за чего, — осмелел Гили. — Плохо вам, письменным. Того и гляди от рун голова треснет.

Айменел улыбнулся.

— Никто не расстраивается из-за букв, Руско. Расстраиваются из-за того, каков мир есть, а не каким его описывают. Если верить той книге, Руско, Создатель задумал мир плохим. Неизменным, более чем эта каменная глыба. И Мелькор на самом деле принес ему благо… Лорд Берен расстроился от того, что в это очень легко поверить.

— А ну как это правда? — спросил Гили.

— Правда часто бывает такова, что в нее трудно поверить. Вот если бы зимой ты услышал, что будешь в свите эльфийского короля — поверил бы?

— Не-а, — мотнул головой Гили. — Но так же не всегда бывает, что в правду трудно поверить. Ежели мне кто сказал бы, что я надену шлем и кольчугу — это одно. А вот сказали бы, что на мне будут штаны и рубашка — так отчего б я не поверил?

— То есть, ты веришь в обычные вещи, — уточнил Айменел. — Но, кроме них, случаются и вещи необычные. И уж создание мира никак не может быть обычной вещью — не каждый день это происходит. Если бы миры создавались каждый день и мы видели, как это бывает, мы бы могли более уверенно рассуждать, что в этом случае обычно, а что — нет. Но мир был создан единожды и нам приходится довольствоваться одним примером.

Гили слушал собеседника со смесью восхищения и удивления. То Айменел был мальчишка мальчишкой, то рассуждал о таких вещах, которые понятны разве что старикам. Но в его устах и эти вещи становились понятными. В конце концов, о чем говорить, если делать особенно нечего: дорога тянется и тянется, знай себе придерживай одной рукой повод, а другой — хозяйское копье.

— Так это когда было-то, — сказал он. — Какой мир есть, такой уж он есть, чего мы поделать-то можем?

— Так ведь это и есть самый главный вопрос: что мы можем делать и что мы должны делать! — возразил Айменел. — Если мир был задуман неизменным — мы ничего в нем делать не должны. Право же, мне сложно представить, как это может быть…

— А мне — так запросто! В другой раз хочется ничего не делать, а так просто поваляться — ан нет, все время нужно что-то делать…

— Но почему же ты искал себе занятия каждый раз, когда получал отдых? — спросил эльф. — Почему ты лазил со мной на черешню или вязал свирель из тростника, или резал личину на рукояти ножа?

— Так… со скуки…

— Видишь… Твоя природа просит действия, и моя тоже — так значит ли это, что мы были созданы для неизменного мира, в котором всякие действия излишни?

Гили пожал плечами. В его прежней жизни работали не для того, чтобы изменять мир, а для того, чтобы не умереть с голоду. О чем он не замедлил сказать Айменелу. Но тот находил возражения еще ловчее, чем парировал удары скаты.

— Но если бы были задуманы для неизменного мира, нам не приходилось бы добывать себе пищу ценой изменений.

— Ну… — Гили не нашелся, что ответить. — Это я так сказал, чтобы ты понял…

— Что?

— Ну, что лишнее это — почему да зачем… Вот, отец мой пахал, сеял, были у него овцы, свиньи и гуси… И все это он делал, и ни об чем таком не задумывался. Каким мир был, каким он должен быть, чего мы должны делать — да что за разница? Живем и живем.

— Скажи, как твой отец пахал землю? — вдруг спросил Айменел. — Он подрезал лес на делянке, ждал год, пока высохнут деревья, поджигал их — а потом на этой расчистке сеял зерно?

— Да ты что! Так разве что орки сейчас делают, да еще захватники, этим хоть трава не расти — лишь бы гномам сбыть побольше зерна. У нас был кусок земли под озимь, кусок под ярь и кусок под пар. Если подсекать и жечь — в три года земля истощится, и ничего там уже не будет.

— Зато в первый год, по золе, можно собрать урожай сам-сто, — сказал Айменел. — А на четвертый год уйти в другое место. А трехполье, хоть и может кормить семью из века в век, никогда не даст такого урожая. Зачем думать о будущем, если можно жить сегодняшним днем? Как ты сказал — что за разница, живем и живем?

Гили нахмурился — главным образом от досады на себя. Айменел говорил вещи простые и очевидные, но ему эти простые вещи в голову прежде не приходили. Получалось, он вроде совсем тупой. И в самом деле — как-то само собой разумеется, что нельзя, если все время живешь на одном месте, а не кочуешь без возврата, гадить кругом, как будто орк какой. Но как-то сообразовывать это нехитрое правило с творением мира никто не пытался.

— Ну так и что? — спросил он. — К чему ведешь-то?

— Получается, непохоже, что людей и эльфов творили для неизменного мира.

— Положим, так, — согласился Гили.

— Из этого черные проповедники делают такой вывод: люди — творение не Того, Кто творил мир. Он сотворил только эльфов, а людей — Другой… Тот, кого мы зовем Морготом. Он вложил людям в сердце страсть к изменению мира. Так говорит та книга, которую мы взяли вчера. Так они собирались учить людей Белерианда.

— Айменел, — Гили внезапно стало страшно. — А ну как… То есть, ну, если это правда? Ты бы меня возненавидел?

— Даже думать нельзя, что это может быть правдой! — горячо сказал Айменел. — Если Восставший в Мощи в самом деле создал вас как изменяющих этот мир, вы любое изменение должны полагать благом — но разве нравится тебе то безудержное разрушение, которому предаются орки? А если не всякое изменение есть благо — то какое? Посмотри вокруг, на эти камни — как они красивы и величественны — но разве лежит у тебя к ним душа?

— Не-а, — мотнул головой Гили. — Не лежит.

— Я чувствую нелюбовь этого места, — Айменел слегка поежился. — Тут словно все кричит: я, я, я! Кажется, эти глыбы готовы раздавить тебя просто в насмешку.

Гили не смог бы лучше выразить словами то, что чувствовал сам. Что ж поделать, у эльфов язык подвешен лучше.

— Нет, Руско, мы — чужие ему и вы тоже. Книга лжет хотя бы в этом — Моргот вас не творил. Но если вас сотворил Единый, и при этом он хотел, чтобы этот мир оставался в неизменности — почему в вас и в нас жива страсть к изменениям? Почему мы даже кусок хлеба не можем себе добыть так, чтобы этот мир не изменился?

— Если ты меня спрашиваешь, так я не знаю. По мне — это глупость.

— По мне тоже. Но посмотри вокруг — как велик и разумно устроен этот мир! Отчего же мы в нем — такая нелепица? Или мы все же не нелепица? Или мир был предназначен к тому, чтобы изменяться в наших руках? Значит, и в этом лжет Книга: Единый не собирался творить неизменного мира. Но таков ли этот мир сейчас, каким Единый задумал и создал его?

— Чтоб я знал… Это вы, эльфы, с богами запросто разговариваете…

— Валар — не боги, Руско, и я не говорил с ними. Я родился уже здесь и не видел Благословенной земли, — но и мне сердце подсказывает, что мир — хуже, чем он мог бы быть. Он был… испорчен. Искажен. Словно ты видишь, как выгорают краски на картине, как истлевает прекрасный гобелен… Вот этого мы не можем простить Морготу. Очень легко говорить о том, что мир-де был задуман неизменным и нуждался в изменении — но все естество детей Эру противится смерти и тлению. Если они естественны — почему они так отвратительны? Даже вам, людям, смерть противна, потому что вы покидаете мир не в срок и не по своей воле… Это был Дар — но Моргот извратил и его.

— Айменел… Скажи, а вот если бы мир не был искажен… Мои померли бы от оспы или нет?

Эльф на какое-то время закусил губу, размышляя. Потом сказал:

— В писаниях Румила говорится, что в мелодии Творения тема людей зазвучала после того как Моргот во второй раз исказил Песнь. Одни думают — именно этой теме суждено преодолеть искаженную тему Мелькора. Люди созданы для борьбы с Искажением, и, не будь Искажения, они бы не появились, Создатель ограничился бы эльфами. Но есть и другие, Государь Финрод в их числе, кто полагает, что «после» — не всегда значит «вследствие». Люди появились после Искажения, но задуманы были изначально. Кто прав — я не знаю, и никто не знает — кроме Единого. Но у меня как-то лежит душа ко второму толкованию. Может быть, потому что первое дает иным людям основания возносить Морготу хвалы. Так вот, в первом случае — твои родные не умерли бы от болезни, так как просто не появились бы на свет, или появились бы эльфами, по роду своему не подверженными заразной болезни. Во втором случае — твои родные, скорее всего, тоже не умерли бы, так как их тела оказались бы не искажены, не отмечены Падением. В любом случае — изменение, которым так хвалится Мелькор, принесло тебе только беду.

Гили по привычке хотел было почесать в затылке, но наткнулся рукой на шлем. По правде говоря, эта штука ему здорово мешала, хоть после вчерашнего он как-то даже не решался заговорить о ее бесполезности. Но вот сосредоточиться она не давала, а Гили чувствовал, что разговор довольно далеко ушел от начальной точки.

— Ну ладно, — сказал он. — Ты меня еще ни разу не обманывал, так чего бы сейчас начал. Докладно так все объяснил и понятно. Но что ярн Берен тупее меня — это вряд ли. Он же, небось, сам все эти вещи знает не хуже вас.

— А-а, в том-то и дело… Он знает их не хуже нас, и он ingolemo по складу ума. В нем есть мудрость. Но в иных вопросах он, как и ты, может положиться только на слово против слова. Наше слово против их слова. И там, где тебе приходит в голову одно возражение, ему приходит в голову десять. Но он сам же и опровергает их. То, что он пережил, убеждает его в его — и нашей — правоте. Но эта Книга, по его словам, обладает каким-то очарованием, заставляющим чувственно переживать другое. А лорд Берен привык доверять своим чувствам, привык к тому, что чувственный опыт согласован с разумом. Но при чтении этой книги разум говорит ему одно, а чувства — другое…

— А, понял, — сказал Гили. — Это все равно что глазами видеть грушу, откусить кусок, и на вкус почувствовать орех.

Тут им пришлось прервать разговор, потому что впереди дорога снова была завалена вывороченными деревьями.

По словам Лауральдо, они должны были бы достигнуть Амон Химринг через два дня, а завтра оказаться уже в Химладе и встретиться с пограничной стражей феанорингов.

— К тому времени, — сказал Берен, — от моей задницы начнут отскакивать кованые болты самострелов.

Лауральдо засмеялся и поделился несколькими соображениями насчет того, как в этом случае лучше встречать возможного врага: лицом к лицу или как-то иначе.

Он был весел, но не так, как Нэндил. Тот был весел от того, что весь был цельный, а Лауральдо был весел, но надтреснут внутри. Его отличала бесшабашность и показное легкомыслие, свойственные многим эльфам, идущим за сыновьями Феанора. Так легкомысленны и насмешливы напоказ люди, носящие в себе какую-то глубокую рану. Те, кому хочется забыться. Те, кто страдает, но боится сострадания и изо всех сил показывает, что страдание ему неведомо. Они горячо кидаются на поиски приключений и любят о них со смехом рассказывать, но на самом деле ищут смерти. Берен и сам был таким до встречи с Лютиэн. Как подружились Лауральдо и молчальник Лоссар — загадка, но они подходили друг другу как пламя светильнику. Лауральдо говорил обо всем и ни о чем со всеми — но только с Лоссаром он мог молчать. Тот не произносил ни слова — но Лауральдо в его присутствии не тяготила тишина. Он переставал насмешничать над миром, потому что переставал его бояться.

На ночь отряд остановился у берега одного из ручьев, которые потом, на равнине, сливаются в Эсгалдуин. Лауральдо, Аэглос, Лоссар и Берен обыскали округу — нет ли паучьих нор — и дошли до истока ручья, чтобы убедиться, что воду из него можно пить. Взятая с собой уже подходила к концу.

Здесь было опаснее, чем на месте прошлой ночевки. Голые камни там нагоняли тоску, а здесь было больше растений и далеко не все деревья вырвал ураган — но среди голых камней, где ничто не растет и не живет, и пауку нечего делать — нет добычи. А здесь, где начала попадаться обычная лесная живность, могли попадаться и пауки.

Нэндилу было еще плохо после вчерашнего, Эдрахил тоже выглядел бледноватым от потери крови. Как и все эльфы, он умел сам себе останавливать кровь одним желанием, и позволил ей стечь только потому, что опасался яда — есть у орков такой подлый обычай. Но, поскольку к драке они нарочно не готовились, отравой клинки смазать не успели. Весь день он чуть ли не спал в седле, а вечером только выпил винную настойку на травах, и снова заснул, едва коснулся головой своей седельной сумки.

Финрод предложил засветло начертить sarat — охранный знак вокруг лагеря. Против разумного существа такой sarat не помог бы, но дикое животное или паука отпугивал. Однако была одна подробность — никто после начертания не должен покидать пределы круга. Поэтому эльфы слегка заколебались: их вообще мучила невозможность уединения, а тут пришлось бы ходить в одни и те же кусты, да еще чуть ли не на виду у всех. Но Берен напомнил о том паучище, которого ему случилось зарубить здесь поблизости, и его голос все решил. Финрод пожертвовал фунтом муки — рассыпал его кругом, в линию. И уже по ней, по муке, принялся чертить острием своего ножа. Это заняло у него все время до темноты и здорово утомило.

Пока было светло, Берен читал трофейную книгу. Он многое передумал, читая, но больше всего удивлен был тем, что книга оказалась совсем не такой, какой он ее себе представлял. Он ждал, что речь пойдет о господстве силы, что прав тот, у кого тяжелее рука, что нет смысла жалеть слабых, самой судьбой предназначенных к рабской участи — а пошло совсем о другом. Эта книга настойчиво будила не что-нибудь, а именно любовь к Морготу. Любовь и… жалость. Это было странным: Вала, который требует жалости. Но это было так. Одинокий, непонятый страдалец, ненавидимый своими глупыми братьями и сестрами, гонимый безжалостным Отцом… Сначала Берен ощутил досаду: экая размазня! — но потом… Потом он начал понимать…

Это были чары. На Берена они не действовали: он повидал и перестрадал достаточно, чтобы смеяться над деланным страданием этой книги. Он не мог плакать над убитыми в Валиноре учениками Моргота (если такие и вправду были) — все свои слезы, положенные невинно убитым, он выплакал у коновязи в Сарнадуине, над зарезанными женщинами и детьми деревни; не трогала его сердце гибель посланника — он был свидетелем более страшным и подлым убийствам; не волновала его клевета на дом Финвэ — о себе он успел узнать достаточно дряни, чтобы отличить настоящую от выдуманной…

…Но вот если бы эта книга попалась ему лет двенадцать назад… Глупому и горячему, мечтавшему о подвиге и жертве… Мнившему, что закон — это нелепые путы, а порядок — выдумка стариков… О-о, вот тогда эта книжка оказалась бы очень кстати! Тогда его сердце дрожало бы ей в лад, как дека лютни дрожит в лад струне! Он всей душой понял бы того, кто возненавидел Отца — ибо сам тогда ненавидел отца. Ненавидел его со всей искренностью любящего сына. Финрод был прав — от ненависти близко к любви, ближе, чем от безразличия. Может быть, и Моргот на свой извращенный лад любит Отца. Может быть, все его жестокие выходки — это отчаянная мольба: заметь меня, заметь, выдели среди прочих, хотя бы Своей ненавистью! Может быть, его ненависть к Детям — ревность старшего к младшему, беспомощному, но обласканному. Может быть, его стремление властвовать над нами — это ревнивое желание старшего сына встать между младшим и родителями, чтобы сделаться нужным и им, и ему. Все-таки это любовь. Извращенная и отвратительная.

Он закрыл книгу, когда уже стемнело, и сунул в сапог, чтобы назавтра вернуть Эдрахилу. Дошел только до середины — дальше, наверное, идет рассказ о бегстве нолдор, как о нем знает Мелькор и о пленении Маэдроса — интересно, конечно, какое благовидное оправдание жестокой пытке пленника придумали морготовы летописцы… Интересно, но неважно, да можно и об заклад побиться: месть за тех, якобы распятых на скале… Главное — главное Берен понял…

«Берен?» — почувствовал он мысленный зов.

«Государь!»

Значит, Финрод не спал, хоть и полусидел, привалившись к седлу, с закрытыми глазами…

Менельдур — он устроился на высоком камне, наблюдая за вейдх — вдруг резко повернулся к ним спиной. Берен неожиданно вспомнил, что за все время, прошедшее с ночи осанвэ, он не перемолвился с Менельдуром ни словом.

«Что я ему сделал?»

«Не думай об этом сейчас. Лучше скажи — что же ты понял?».

«Я понял, что Единый прав, ибо Он создал этот мир. Он лучше знает. Книга все время оспаривает Его власть, как мальчишка оспаривает власть отца, и чем яростней мальчишка спорит, тем яснее видно, что отец прав. Он любит, а любящий… Любящий порой имеет право на хорошую затрещину. Ведь иной раз только оплеуха может привести человека в чувство.»

«Моргот обвиняет Его в убийствах…»

«Он лжет. Я знаю, что на самом деле делают и чувствуют убийцы. Я сам убийца. А Единый имеет право взять то, что дал. Кроме Него, никто не мог дать жизнь. Кроме Него, никто не имеет права на нее посягать. Разум говорит мне, что Он — не убийца. Будь Он убийцей от начала дней, Он не постыдился бы уничтожить нас, едва мы пали, и сделать заново. Но сердце Его, как видно, исполнено жалости».

«А если, как утверждают слуги Мелькора, Ему просто не хватает сил, чтобы уничтожить людей?»

«Мы проезжали через места, сотворенные Морготом. Сколько силы понадобилось, чтобы поднять каменные столпы выше ваших башен, на месте, большем, чем нынешние владения Нарготронда? А ведь это была всего лишь малая толика его силы. Я видел Эред Энгрин, которые он воздвиг в одиночку — и тоже затратил лишь малую толику своей силы. Одной силы Моргота хватило бы, чтоб уничтожить всех людей — так сколько же силы должен иметь Тот, Кто создал всех Валар и Моргота с ними?»

«А если Он расточился в создании, как Моргот сейчас расточается в разрушении?»

«Тогда и Валинор с горами Пелори построен на песке», — улыбнулся Берен. — «Но почему-то не расточаются силы других Валар. Стоят горы, бегут реки и веют ветры, и покровом живого окутана Арда. Моргот отлучен от источника Сил — и слабеет. До того, что Финголфин наносит ему кровавые раны, до того что сам он не может исцелить свои руки.»

«Но и Варда с Йаванной не смогли воссоздать Деревья».

«Но дали Солнце и Луну. Одного и того же ребенка не родишь дважды, если он уже умер — но можно выносить и воспитать другого. Меньше ли это деяние?»

Финрод улыбался, не открывая глаз.

«А Моргот все же сумел Деревья сокрушить».

«У нас есть поговорка грубая, Король, но верная: насрать — не нарисовать. Тоже мне, погубил Деревья. Я могу повалить любое из деревьев в Нан Эльмуте — а способен хоть одно вырастить?»

«Так Моргот не прав?»

«Да. Прав Единый и тот, кто с ним».

«Что бы ни делал?»

«Нет! Кто делает Морготову работу — тот за Моргота.»

«А еще что ты понял?»

«Моргот хочет взять человека не на то, что в нем есть злого, а на то, что в нем есть доброго. Это хорошо. Это значит, что доброго в нас все же больше, чем злого, и оно вернее, если даже Моргот на него делает ставку. А с другой руки — огорчает меня то, что даже доброе Моргот норовит использовать себе на корысть…»

«А еще что?»

«А еще, Государь, что осанвэ — очень хорошая штука, раз позволяет одновременно говорить и грызть орехи…»

Финрод беззвучно засмеялся. И вдруг — словно холодный ветер пронесся над ними. Все трое бодрствовавших вскочили. Лошади забеспокоились, Руско дернулся во сне и простонал:

— Мама! — но не проснулся.

Менельдур выпрямился, меч его выскользнул из ножен. Во тьме лезвие слегка отсвечивало голубоватым сиянием, таким же светом переливалось лезвие Дагмора, разгораясь все ярче. Менельдур обернулся к Королю — Финрод стоял чуть позади Берена — и оба услышали его безмолвный вопрос: поднимать тревогу? В ответ Финрод сделал знак: не нужно — и показал на лошадей, а потом — на спящего Эллуина. Менельдур бесшумно соскочил с камня и еще через мгновение оба были там, где к кустам привязали коней.

Берен с королем оглядывались, спина к спине. Менельдур и Эллуин успокаивали лошадей. Темнота вокруг лагеря не нарушалась ничем — лишь малое пространство освещали клинки, горящие все ярче. Лошади всхрапывали и беспокойно перебирали копытами. Знак нельзя было прорвать снаружи, но можно — изнутри. У Берена сердце ушло в живот, когда раздался тихий шорох гальки, по которой ступали бесчисленные лапы. До того он не знал, куда смотреть — но теперь обернулся на скрежет камешков. И в том месте ночь была темнее, чем везде. Клочок тьмы шевелился и рос, затем пахнуло смрадом — словно всю дрянь мира собрали в одном месте — и тварь очутилась у черты. Глаза ее — сколько их было? — горели бледной зеленью, суставчатые лапы перебирали на месте — ничтожным своим умишком тварь не могла понять, что же не пускает ее.

Глаза твари горели на уровне живота Берена — значит, вся она была ростом с осла. Берен зарубил бы ее и один, если, конечно, его не скрутило бы в рвоте — от одного ее запаха съеденные на ужин орехи запросились наружу. Столетней гнилью несло от этой твари, и мертвого в ней было больше, чем живого…

Она приползла сюда на запах людей и лошадей — но не могла понять, откуда он шел. Знак удерживал ее, и она сновала вдоль границы круга, не смея на него ступить, не видя эльфов и людей, глядя насквозь, хотя любое разумное создание увидело бы их ясно, как днем — мечи раскалились до иссиня-белого сияния.

— Убить ее? — спросил Берен.

— Нет, — тихо сказал Финрод. — Сейчас она уберется сама.

И верно — тварь переползла через камень в стороне от круга и исчезла в темноте. Стражи услышали как она шлепает по ручью. Лезвия мечей вскоре угасли.

Менельдур подошел к Берену и молча пожал ему руку.

— В одном проклятая Книга не врет, — сказал он. — Это — действительно сама ненасытная Пустота.

Больше ничего не происходило — ни в эту ночь, ни в следующий за ней день. Не считая того, что вечером отряд встретился с большим разъездом эльфийских всадников, которых издалека узнали по белым восьмилучевым звездам на щитах и черно-красным нараменникам. То были рохиры Карантира, и поэтому Финрод представился, но промолчал о том, кто такой Берен. Они не спрашивали, и похоже было, что знали.

Отряд был уже в Химладе.

Глава 7. Маэдрос

Замок на горе Химринг был от подножия до вершины эльфийской постройкой: ряды укреплений скрывали дворец, скромный на вид, но эта скромность подчеркивала совершенство форм и пропорций — так знающая себе цену красавица наряжается в самое простенькое платье, дабы ничто не отвлекало мужской взгляд от главного: ее лица и тела. Замок парил над скальной площадкой с мостом через расщелину, в которую срывался, дробясь о камни радугой, поток ледниковой воды.

— Ох, — в восторге выдохнул оруженосец Берена. Сам Берен уже изрядно притомился к тому времени, и глаза его эту красоту видели, а сердце радоваться уже не могло.

— Да, — сказал оказавшийся рядом Эдрахил. — Нарготронд прекрасен, но он спрятался под землю и не умеет летать… Мы любим строить дворцы, а приходится — крепости…

Эльфы, сопровождавшие гостей, протрубили в рог условным образом — и с той стороны опустили мост.

Рохиры сыновей Феанора знали, кто такой Берен — в этом уже и сомневаться не приходилось. Всю дорогу они ни разу не спросили о нем у Финрода и кого бы то ни было, и старались даже взглядом с ним не встречаться. На счастье, эта часть пути не была долгой: два дня — и вот она, Амон-Химринг.

Горцы жили в долине между Амон-Химринг и холмом Лайат. Берен не мог повидаться с ними прежде, чем предстанет перед лордом Маэдросом, хоть и надеялся, что их позовут.

Гостям приготовили баню и чистое нижнее платье — лорд Маэдрос не пожелал ждать, пока просохнет их одежда, выстиранная женщинами.

Он принял посланников за ужином в малом кругу: Маглор, Амрод (Амрос патрулировал караванную дорогу), высшие начальники дружины — Гельвин, Аларед и Белегонд, и — у Берена сердце подпрыгнуло — конен Гортон (35) и конен Мар-Хардинг, друг Роуэн, мать которого выкормила Берена грудью. Были там и еще двое людей, которых Маэдрос назвал как вождей Улфанга и Бора. Люди эти были смуглы, темноволосы и темноглазы, оба обритые наголо и с бородами, и какое-то время горец различал их только по цвету их странных запашных и безрукавных кафтанов — один был в темно-синем, другой — в темно-красном, цвета вина. В родичах они, как он понял, не состояли, хоть и походили друг на друга как братья. Таких людей — темных и крючконосых — Берен уже много видел, пока проезжал по крепости. «Вастаки», — коротко бросил эльф-проводник, когда ему был задан вопрос.

Сам лорд Маэдрос был высок, строен и больше похож на человека, чем любой из виденных Береном эльфов — наверное, оттого, что страдания состарили его. Черные брови его срослись у переносицы и взлетали к вискам, а волосы его цветом сходны были с драгоценным красным деревом, которое попадает в Белерианд или через гномов, или через эльфов-мореходов, и стоит золота по своему весу. Те, кто помнил Феанора, говорили, что лорд Маэдрос лицом пошел в него, а цвет волос унаследовал от матери; лорд Маглор, напротив, больше походил на мать, но волосы его были как вороново крыло. Все братья-феаноринги оделись в черное с красным: черные рубахи и штаны, алые пояса и полукафтанья нараспашку, без застежек, с короткими и широкими рукавами. На лорде Маэдросе был еще расшитый золотом и украшенный по вороту каменьями оксамитовый плащ — тяжелый, но короткий, до колен. Волосы его стягивал простой обруч — как слово «простой» понимают эльфы: серебряный с чернью, украшенный черными непрозрачными камнями с металлическим блеском. По людскому поверью, эти камни — запекшаяся кровь Моргота, пролитая в первых битвах за Арду, и это поверье среди людей простых держится довольно прочно, хотя знающим известно от эльфов, что это не так, и камень этот, как и все прочие природные камни, сотворен Аулэ в предначальные дни.

— Я рад приветствовать здесь Инглора Финрода Фелагунда. — Старший сын Феанора вышел из-за стола и протянул для пожатия левую руку. Правая была скрыта ниспадающими складками плаща.

Финрод пожал его руку, они кротко и неглубоко, как равные, поклонились друг другу. Эдрахил с поклоном протянул Маэдросу письмо от Фингона, тот сломал печать и пробежал послание глазами, после чего передал его Маглору, а затем обратился к человеку.

— Я приветствую и тебя, Берен, если это и в самом деле ты. Ходили слухи, что ты нашел свою смерть не то в Эред Горгор, не то в Таур-ну-Фуин.

— Будь благословен, лорд Маэдрос. Не стоит верить слухам. Здесь два человека, один из которых знает меня с младенчества, а второй — с детства. Спроси у них, самозванец ли я.

Все взгляды обратились к двум горцам, и те опустились перед Береном на колено.

— Здравствуй, ярнил, — заговорил Гортон.

— Мы с тобой, — промолвил, поднимаясь, Роуэн. — Государь Маэдрос отпустит нас. Он всегда знал, что мы сражаемся ради наших гор.

— Мы все сражаемся ради того, чтобы покончить с Морготом, — голосом Берен дал понять, что разговор на этом закончен, а пожатием руки и взглядом — что он еще будет продолжен в другое время и в другом месте. Хардинг кивнул одними ресницами.

Маэдрос пригласил гостей за стол. Берену досталось место по правую руку от него, рядом с Финродом. Напротив оказался лорд Амрод, справа — лорд Маглор.

Берен думал, что же скажет ему славный сын Феанора, и что же нужно ответить. Пока он ехал сюда, придумал тысячу способов начать этот разговор — и все их отбросил.

— Ты в первый раз на Амон-Химринг, — обратился к нему лорд Маэдрос. — И как тебе понравился наш замок?

— Он хорош всем, государь. Плох только одним, — нужные слова пришли сами собой. — Отсюда далековато до ворот Ангамандо.

В длящейся тишине они смотрели друг на друга — человеческий и эльфийский князья-изгнанники. Оба лишились родины, потеряли отцов, побывали в плену. Берен растравил — и притом нарочно — рану, которая не заживёт никогда, он знал это по себе.

Они поняли друг друга.

— Хвала Единому, — сказал Маэдрос наконец, разрешая напряженное ожидание. — Орков для хорошей драки нам хватает и здесь.

Он сделал знак рукой — заиграли музыканты. Руско налил Берену вина, Айменел наполнил кубок Финрода, оруженосцы-виночерпии начали прислуживать своим господам. Потекли тихие разговоры, зазвенели ножи по тарелкам — Берен, хвала Вайрэ, еще не запамятовал, как обходиться с эльфийской вилкой. Говорят, эльфы их придумали потому что не любят, когда жир или подлива текут по рукам и пачкают одежду. Но это чистая глупость: кто умеет есть осторожно, не пачкает ни рук, ни одежды и без этой придумки. Возможно, эльфы придумали вилки и столовые ножи, чтобы был лишний повод что-нибудь сделать красиво, а люди переняли это у них из-за женщин. Может быть, и эльфы придумали это из-за женщин: когда их нет, мужчины чаще всего обходятся по-простому. Но сейчас был случай торжественный.

Краем глаза Берен заметил, что Улфанг, один из вастаков, держит баранье ребро руками, и с насмешкой в глазах следит за дортонионцами, соблюдающими эльфийские приличия. Что это за люди — Улфанг и Бор? Откуда они явились и почему Маэдрос взял их на службу?

— Здоровье хозяина, — он поднял кубок, и все повторили жест. Маэдрос кивнул. Теперь он высвободил правую руку из-под плаща, и Берен увидел, что она — железная, похожая сочленениями на латную перчатку. В стальных пальцах был зажат нож, которым Маэдрос действовал без малейшей неловкости. Воистину, подумал Берен, мастерство нолдор несравненно.

— Келегорм написал мне, что произошло на совете Нарготронда, — сказал лорд Маэдрос. — Все это так странно, что я не знаю, верить или не верить. Я не думаю, что он лжет — скорее, он что-то неправильно понял. Я надеюсь на объяснения и обещаю восстановить справедливость.

— Я ничего не хочу говорить о Келегорме в его отсутствие, — мягко ответил Финрод. — Ты знаешь своего брата лучше, чем я.

По лицу Маэдроса прошла еле уловимая гримаса досады: своего брата он действительно знал.

— Я ответил ему, что он не имел права делать то, что сделал. Несмотря ни на что. Но Келегорм писал о… том, на что феаноринги могут пойти и не пойдут, — сказал однорукий князь. — Берен, я хочу, чтобы и ты объяснился.

— Разговор тут не на один час, лорд Маэдрос. — Берен снова протянул Руско пустой кубок. — И это разговор не для пира. Давай отложим его.

Маэдрос кивнул.

Настал момент, наконец, когда пришла пора расходиться. Берен ждал этого момента, и знал, что Маэдрос найдет предлог его задержать. Правда, думал, что он задержит для разговора и Финрода, но Маэдрос с ним распрощался до завтра. Человек и эльф остались вдвоем в опустевшей комнате и Маэдрос знаком пригласил горца за собой на балкон.

Отсюда виден был весь южный склон горы Химринг — гранитная круча, кое-где на уступах поросшая низеньким исковерканным подлеском. Вдали вставала другая гора — снежная шапка вершины горела отраженным закатным огнем над затемненной долиной.

— Келегорм написал мне, что ты дал клятву добыть Сильмарилл. Это правда?

— Не совсем, лорд Маэдрос. Это Тингол поклялся, что отдаст мне свою дочь, если я принесу ему Сильмарилл. Я пообещал.

Маэдрос сжал губы.

— А ты слышал о нашей клятве? — спросил он короткое время спустя.

Берен вздохнул и слегка прикрыл глаза, вспоминая:

— Будь он друг или враг, будь он чист или нечист,

будь он выкормыш Моргота или Вала,

эльф, Майя или Послерожденный -

ни закон, ни любовь, ни воинский союз,

ни страх, ни опасность, ни сама Судьба,

не защитят его от Феанора и рода Феанорова,

если скроет он, или в руку возьмет,

или себе оставит, случайно найдя,

или выбросит Сильмарилл. В этом клянемся мы все:

смерти предадим его, и преследовать будем

до скончания мира!

Услышь наше слово, Эру Вседержитель!

Вечная тьма да будет нам уделом,

если не сдержим своего слова.

Вы, восседающие на священной горе,

будьте свидетелями нашей клятвы,

Манвэ и Варда!

— Да, суть передана верно. — Маэдрос оперся железной рукой о перила. — И что же мне теперь с тобой делать, Берен, сын Барахира?

— Ну, предай меня смерти. Прямо сейчас. То-то Моргот будет рад.

Лицо Маэдроса мгновенно потемнело, железные пальцы сомкнулись на плече Берена, одно движение — и горец оказался спиной, а точнее — задом к низким каменным перилам, через которые Маэдрос мог перебросить его легким толчком. Внизу была пропасть в шестьсот футов.

Во рту у человека сделалось сухо.

— У тебя есть совесть, Берен Беоринг? — тихо спросил низложенный король эльфов. — Ты поклялся овладеть Сильмариллом — и обратился за помощью ко мне. Ко мне!

Еще одно движение — и Берену пришлось слегка перегнуться над перилами.

— Государь Маэдрос, совесть у меня есть, и я об этом много думал… — он старался говорить так же размеренно и спокойно, как говорил бы сидя в кресле, не напрягая руку от боли — железные пальцы, казалось, вот-вот раздавят мышцы. — В свое оправдание я могу сказать три вещи. Первое: я собирался идти к тебе задолго до того, как встретил Тинувиэль, и ее отец задал мне эту задачку. Второе: я не обращаюсь к тебе за помощью. Я предлагаю союз против Моргота, и если ты его не примешь, пострадаем первыми не мы, пострадает государь Фингон, на него будет обрушен главный удар. И третье: не будем обсуждать судьбу Сильмарилла до дня падения Ангбанда. Может статься, кто-то из нас погибнет раньше и вопрос решится сам собой. А может, дело решит поединок. Хотя, честно говоря, не хочу я убивать никого из вас. Особенно тебя, государь Маэдрос.

— Я не государь, и уже давно. Мне не нужна такая грубая лесть, князь Берен. Право же, удивительные речи я слышу от человека, которого сейчас могу убить очень легко. Ты не боишься?

— Мне было предсказано, государь, что убьет меня волк. Ты — не похож.

Маэдрос вдруг рассмеялся, отступил на шаг и с усилием отогнул какой-то рычаг на железной руке — пальцы разжались. Берен сумел удержаться от того, чтобы начать ощупывать свое плечо.

— Странное дело, но и мне тебя убивать не хочется, — ответил Маэдрос. — Ты нравишься мне, сын Барахира. Несмотря на всю свою дерзость… Или благодаря ей.

Берен молчал. Не хотелось говорить о том, что именно Маэдрос из всех эльфийских владык нравился ему более всех, что много раз он просил у старших двоюродных братьев пропеть «Песнь о спасении», что из детских игр впечаталось в память, как он, старательно пряча за спину «отрубленную» правую руку, левой, преклонив колено, протягивал «корону» из ивовой ветки «Государю Финголфину» — кто же им был тогда? Хардинг был Фингоном, а кто был Финголфином? Нимрос? Брего? Он напряг память — после упражнений с Палантиром ему довольно легко удавалось, уцепившись за какую-то мельчайшую подробность, восстановить в памяти всю картину. Итак, корона из ивовой ветки, сжатая в кулак рука убрана за спину, какая-то былинка колет сквозь штанину преклоненное колено, а перед Береном стоит в величавой (как это представляют себе мальчишки) позе…

Мэрдиган, вот кто. Мэрдиган-предатель был тогда «Государем Финголфином»…

Маэдрос вернулся в комнату, налил вина в два кубка, двинул один из них по столу в сторону Берена.

— Что же нам теперь делать, — сказал он. — Что же нам делать с тобой?

Берен молча пригубил вино, потом, не отводя взгляда от Маэдроса, выпил все. Это было эльфийское «зимнее вино» — в Хэлкараксэ вода вымерзала в бочках и мехах, оставалась пряная жидкость, ледяная в руках и огненная во рту. Испытания кончились, а обычай делать «зимнее вино» сохранился — и почему-то именно у феанорингов… Тризна, длящаяся четыреста пятьдесят лет. Боль и вина. По жилам Берена побежал холодный огонь.

— Утро вечера мудренее, государь, — ответил он, ставя кубок на стол. — Время у нас есть. Немного — но есть.

— Согласен, — Маэдрос протянул левую руку для пожатия. — Иди и отдыхай, Берен, сын Барахира. Приятных снов.

Утро было холодным, как вода в горном ручье, а окна в замке закрывались только на зиму, летом ветер гулял где хотел, и ему как раз вздумалось выстудить комнату Берена.

Спустив ноги на холодный каменный пол, он поежился, и в очередной раз подивился, до чего же быстро человек привыкает ко всему хорошему: еще вчера спал под открытым небом и ничего, не ворчал…

— Гили! — крикнул он. — Одеться и умыться, живо!

Одевшись и умывшись, он, перед тем как пристегнуть меч и выйти, тронул Гили, убиравшего постель, за плечо.

— Слушай внимательно. Сейчас я спущусь в трапезную, позавтракаю с коненами Гортоном и Хардингом. Ты будешь прислуживать за столом. После этого целый день ты мне будешь не нужен. Но это не значит, что сможешь бездельничать. Ты уже свел знакомство со здешними мальчишками-оруженосцами?

Гили покачал головой.

— Потолкайся среди них. Вид у тебя теперь геройский, да никто и не решится затеваться с моим оруженосцем — но ты имей в виду, что горские мальчишки скоры и на язык, и на руку. Завяжи разговор, поставь им пива, — он дал пареньку монетку — круглую серебряную гривенку с клеймом Дома Феанора, из тех, что чеканил Карантир по научению гномов. — Расспрашивай, что здесь и как. Особенно постарайся побольше узнать о вастаках — кто они, что они… Вечером расскажешь мне.

Гили кивнул.

— Вперед, — еще одним хлопком по плечу Берен вернул его к работе.

Роуэн и Фарамир ждали его в малой трапезной, на первом этаже замка. Слуга Роуэна держал чашу для мытья рук, Гили — полотенце.

На этот раз встреча была далеко не такой церемонной, как вчера. Гортон, учивший Берена военному делу, и Хардинг, молочный брат, были больше чем вассалы. Старинное дортонионское приветствие — сцепившись согнутыми в локте правыми руками, как при выпивке на «ты», коснуться кулаком своего плеча — в обоих случаях перешло в объятие. У Гортона дрожало веко.

— Мы ведь тебя уже похоронили, ярнил, — сказал он тихо. — Зачем же ты так мешкал?

— Тише едешь — дальше будешь, — улыбнулся Берен, разжимая руки и садясь. — Ну, рассказывайте, как служится под серебряной звездой.

— Обыкновенно, ярнил, — ответил Роуэн. — Объезжаем степь, сопровождаем караваны… Следим, одним словом, чтобы карман лорда Карантира не очень прохудился: денежки-то нам идут из него.

— Хорошо, стало быть, служится, — Берен подставил кубок, и Гили наполнил его водой из кувшина: по эльфийскому обычаю, с утра ничего крепче воды не пили. — Ну, я рад за вас. Надо думать, не многие с охотой оставят такое прекрасное место и пойдут воевать за бесплатно в нищий голодный край — только потому что имели глупость там родиться?

— Слушай, ярн, не надо так, — Гортон сверкнул глазом. — Мы все помним, что диргол носят на одном плече. С охотой или без охоты — а мы давали присягу тебе и пойдем за тобой.

— Дело-то вовсе не в этом, — поддержал его Мар-Хардинг. — Дело-то в том, что армии нужны лошади, фураж, оружие, пища и всякое такое. На все это потребны деньги. А денег у нас нет. Я так понял, их и у тебя нет.

— Правильно ты понял, — кивнул Берен. — Ну, и дальше что?

— А вот что: денег мог бы дать Карантир, но он, по правде говоря, на тебя так зол, что даже на ужин не явился, не хотел затевать ссору. Месяц тому без малого приехал гонец с письмом от Келегорма. Того письма, понятно, никто, кроме господ феанорингов не читал, но слуги через дверь слышали, как господин Карантир кричал, что Беорингу нельзя давать ни людей, ни денег, пока тот не откажется от намерения добыть Сильмарилл, потому что кто позарится на Сильмариллы, тот феанорингам враг.

— И что на это ответил лорд Маэдрос?

— О том никто ничего не знает, потому что лорд Маэдрос говорил тихо и через дверь было не слыхать.

— Успокойся, Роуэн, — Берен поддел на нож ломтик окорока. — Я думаю, Карантир немного остынет и денег даст.

— Это ф какой ве вадофти? — сквозь хлеб спросил Гортон. Он был человек старой закалки, эльфийского лоска ему недоставало.

— Да вы и сами должны бы понимать.

— Гномий тракт, — кивнул Мар-Хардинг. — Пока Дортонион под Тенью, Гномий Тракт зарастает бурьяном, а от этого Карантиру большой урон. Коморник как-то проболтался мне, что мы уже начали проедать старые запасы, что сокровищницу, которую триста лет отпирали только затем, чтобы в нее добавить, теперь отпирают для другого.

— Карантир не откажет мне ни в деньгах, ни в войсках, — согласился Берен. — Восстановление торговли с Белериандом — первое, что ему нужно. А что до Сильмарилла — побесится и успокоится.

— Слушай, ярн, надо бы тебе отказаться от этой эльфийки, — тихо сказал Гортон.

— Слушай, Фарамир, надо бы тебе отвыкнуть меня поучать. Я давно уже вырос.

Гортон молча встал, вытер руки о полотенце и вышел за двери.

— Берен, ты его обидел, — Мар-Хардинг смотрел в сторону.

— Что? Я его обидел? Роуэн, я готов выслушивать от него советы относительно того, к примеру, как разворачивать знамя в боевой порядок или держать строй против конной лавы; но советовать, кого мне любить, а кого оставить, может только один человек: тот, которого я вижу в воде, когда наклоняюсь напиться. И на этом покончим. Сколько вас тут?

— Четыре с половиной тысячи. Слишком мало для армии, слишком много для лесных отрядов.

— А у многих опыт лесной войны?

— Где-то четверть — из тех, кто покинул Дортонион в последние годы. Должны кое-что знать и уметь.

— Это хорошо… Пехота или конница?

— Самостоятельной конницы почти нет, только одно знамя конных лучников, по эльфийскому образцу. Те, кто не командует пехотинцами, воюют вместе с эльфами, в их отрядах. А пехота раскидана по приграничным засекам или сопровождает караваны.

— Что это за смуглые люди, откуда взялись?

— Пришли лет пять или шесть тому, меня здесь еще не было. Называют их вастаками — с Востока пришли, значит. Маэдрос их взял потому что они все конные, а у нас с конницей туго. А охотиться в степи за орками — дело не для пехоты.

— Да, это верно. И как они воюют?

— Головы на кольях видел?

— Не видел.

— Увидишь. Их работа. Несколько орочьих селений изничтожили: мужчин-воинов поубивали, женщин, детей и рабов продали куда-то за Синие Горы, на юг… (36)

— Нолдор связались с работорговцами? Последние времена настают… И сколько их?

— Воинов — тысяч пять. Их вождей ты вчера видел, их стан я тебе могу сегодня показать. Обычай у них свой, язык непонятный. Пришли откуда-то из-за Синих гор, но, видно, не из тех же мест, что мы, потому что они о нас даже и не слышали, и мы о них преданий не сохранили. Они с Юга кочевали, из-за великой реки, которую эльфы называют Андуин. Вроде, несколько поколений назад их колдунам и начальникам было видение, что на дальнем Западе могучий вождь будет нуждаться в помощи, и тех, кто ему послужит, он щедро наградит землями и золотом. Вот они и подались сюда, и встретили Маэдроса, который после Дагор Бреголлах и впрямь крепко нуждался в помощи. Они просят Лотланн себе во владение.

— А что Маэдрос?

— А он, вроде, пригляделся к ним поближе, да и понял, что хрен редьки не слаще. Только сам знаешь, фэрри, на гавкучего пса и занозистая палка сойдет. Орки Маэдроса допекают сильнее.

— Ладно, пойдем. — Берен вытер руки и бросил полотенце на стол. — Время не ждет.

Вастакские поселения находились дальше в ущелье, ближе к степи. Там, в степи, они пасли коней и всякую мелкую скотину. А ближе к горе Химринг, на склоне Лайат, были горские поселения.

Берен, увидев, как его встречают, не знал, смеяться ему или плакать. Ему бросали ленты и венки, и девушка, венок которой он поймал, завопила от радости так, как вопит только горянка. Ему протягивали хлебы, сыры и кубки с вином, подсаживали детей на седло, чтобы к ним перешла удача князя. И Берен понял, что будет последней собакой, если не примет приглашение леди Хардинг и не остановится в их доме.

Хардинг и Гортон жили одним двором, потому что Хардинг наследовал Гортонам как зять, по Правде Беора. Старику Мар-Гортону не повезло: у него было пятеро сыновей, но с Дагор Браголлах не вернулся ни один. Была еще дочь, которую он успел отправить через Аглон, и историю сватовства к ней Роуэна Берен уже в общем знал от матери.

Звали ее Лит, но Берен помнил ее Красноперкой — так ее прозвали из-за темно-каштановых, в рыжину, волос, летом выгоравших до пламенного цвета. В последний раз он видел ее задолго до войны, до того, как Барахир от греха подальше услал сына на Север. Тогда это была голенастая и высокая — в отца — девчонка. С тех пор она не прибавила в росте, но прибавила в бедрах и в груди, так что Берен стал немного лучше понимать Роуэна — та Красноперка, которую он помнил, статью больше походила на мальчишку.

У нее было двое детей — мальчик и девочка, третьего она носила под сердцем. Старший — паренек — выглядел худым и болезненным. Берен потом узнал, что Лит голодала, когда носила его — это был третий год после Дагор Браголлах, орки тогда осадили Химринг, и четыре месяца все жили впроголодь, а дело было весной, так что вовремя не вспахали и не засеяли, год выдался тяжелый, и как Лит еще выкормила своего старшенького — она сама удивлялась.

Сам же Роуэн… Сказать, что он возмужал — значит ничего не сказать. Он похудел, хоть и ненамного, и стал крепче в кости, и губы, прежде пухлые, как у девицы, сжались в шнурок, а к их углам от крыльев носа пролегли резкие складки.

Лит с детьми встретила гостей на крыльце, а в доме ждали с полсотни человек, приехавших вчера и сегодня, узнав о возвращении князя. Каменную ограду украшали щиты Креганов, Кервинов, Хэлламаров, Броганов и других вождей. Они собрались, чтобы видеть князя и узнать, что тот собирается делать.

Женщины и слуги накрыли на стол, но есть Берену по-настоящему не хотелось. Он пригубил вина и съел ломоть мяса, чтобы не оскорбить дом и стол, а все остальное время ушло на разговор.

Слух о Сильмарилле распространился среди горцев — эльфы не считали эту историю секретом. Все хотели знать, как встретил Берена вчера лорд Маэдрос, и на каком все теперь свете, и что будет, если феаноринги дадут ему от ворот поворот.

— Слушайте, — сказал Берен, когда покончили с приветствиями и здравицами. — Вы все знаете, что теперь между мной и сыновьями Феанора. Дошло до того, что государю Финроду пришлось уйти из Нарготронда, ибо Келегорм и Куруфин грозили мятежом и войной. Но скажите: если бы я был неправ — стал бы государь Финрод просить за меня Короля Фингона? Стал бы он мне союзником здесь? Отказался бы ради меня от королевской власти?

Он задал этот вопрос, глядя прямо в лицо Гортону, и тот не выдержал, повернулся к Берену тем глазом, что был закрыт повязкой. Сказать ему было нечего.

— Фэррим, — продолжал Берен. — Меня есть, за что упрекнуть. Кляните меня за отчаяние и бездействие, но не кляните за то, что я сделал. Тем более, что это бесполезно, ибо я не отступлюсь. Решайте сейчас: или вы со мной, или я один. Или вы подтверждаете беор, или вы его рвете.

— Ярнил, — Дэрвин Мар-Креган, троюродный брат покойного Полутролля, встал с места и прочистил горло. — Ни я, ни предки мои не нарушали данных клятв, но ведь и твои предки не нарушали беор. Верность за землю, земля за верность — так? Так. Верность осталась при нас, а что с нашей землей? Ты молод и готов перевернуть весь мир, чтобы добыть свою королевну — мы и сами были молоды и не нам тебя осуждать. Но если ее косы застили тебе весь свет, и ты готов позабыть, как и чем подтверждается беор, и чего ради мы сражаемся здесь, под знаменами ярна Маэдроса — тогда я тебе не вассал.

— Дэрвин, — негромко сказал Берен, стараясь говорить холодно, почти зловеще. — Разве говорил я, что не собираюсь биться за свою и вашу землю? Разве я это говорил? Кто слышал такие слова — пусть меня уличит! Ты или я последним покинул свой лен, Мар-Креган? Или, может, ты думаешь, что дочь Тингола и сын Барахира будут приживаться по дворам эльфийских владык? Невесту приводят в свой дом, и я не стал бы сватать Лютиэн Тинувиэль, если бы не собирался на руках внести ее в аулу Каргонда! Дорога в Ангбанд лежит через Дортонион, и тот, кто пойдет за мной, либо вернет себе свою землю, либо ляжет в нее костьми.

— Эла! — радостно крикнул Креган, вскидывая руки. Его крик подхватили.

— Так как прикажешь тебя понимать, Креган? — перекрывая бурю голосов, крикнул Берен. — Подтвердишь ты беор или нет?

Дэрвин сцепил руки в замок и протянул их в сторону князя. Все умолкли, а потом последовали примеру Крегана.

Потом они по одному подходили к князю и все так же сцепленными вкладывали свои руки в его ладони, повторяя слова клятвы. Берен здорово устал, принимая беор у вождей, собравшихся здесь — но теперь все они были его людьми. Даже Гортон, который продолжал на него дуться, сложил руки в замок и вложил их в руки нового князя, принося беор.

— Как же так, ярн, — спросил он вечером, по дороге в замок. — Что же теперь выйдет, если у тебя с лордом Маэдросом случится размолвка? А она непременно случится…

— Что выйдет? — переспросил Берен. — Я полагаю, что недели через две, когда я тут осмотрюсь, лорд Маэдрос меня выставит.

— Как выставит? — поразился Гортон.

— С треском, мардо (37), с таким треском, чтобы отголоски пошли. А после этого будет вот что: несколько сотен горцев — я присмотрюсь и решу, кто — последуют за мной. Остальные пошумят и останутся здесь.

— И как же это понимать? — Гортон сверкнул глазом.

— А вот так, мардо, — засмеялся Хардинг, — что если на Север просачиваются какие-то сведения, то Тху узнает, что ярну Берену феаноринги дали от ворот поворот. А тем временем ярн получит несколько сот человек, на уход которых никто внимания не обратит… И что ты с ними станешь делать?

— Мне нужно обучить тысячу мальчишек, — сказал Берен. — Сделать из них быстрое и умелое войско.

— Ярн, — возразил Гортон решительно. — При Сирионе вы с отцом потерпели поражение с пятью тысячами, а при Кэллагане — с четырьмя. Полчища Моргота несметны — что решит тысяча мальчишек?

— Не так давно я бился и один.

— Это не дело, — мрачно сказал Гортон. — Я старый пес и не знаю новых штук. Если у тебя, ярн, что-то на уме, так и скажи.

— Я сказал все, что считаю нужным сказать. Мне нужно около двух сотен человек, которые могли бы обучить тысячу мальчишек и командовать ею. Об остальном говорить пока рано.

— В прежние времена, — не глядя на Берена, сказал Гортон. — Ни один ярн не вел себя так, точно он сам Фаррован-Громовержец. По важным делам войны и мира собирался тинг, и мудрые удерживали молодых и горячих от скорых и необдуманных решений. Может быть, ты и в самом деле задумал что-то разумное, лорд Берен, и твое дело спасет всех нас, а не погубит. Но как я об этом узнаю, если ты будешь молчать?

— В прежние времена, — в тон ему ответил Берен. — Моргот сидел за Железной Грядой и боялся высунуть нос наружу. В прежние времена нечего было опасаться его лазутчиков и предателей. Хэлди, у тебя одна голова и один язык, и диргол ты носишь на одном плече. Двум господам ты служить не сможешь. Решай же, кому ты в конце концов служишь — мне или Маэдросу.

— Тебе, ярн — глухо ответил Фарамир.

— Ну так верь же мне. Не спрашивай сейчас, а просто верь. Неужели это так трудно?

— Ты и представить себе не можешь, как трудно, ярн, — Фарамир коротко поклонился, прижав руку к груди, а потом развернул коня и поскакал обратно, к горской деревне.

— Мне надо было помнить, что ты за игрок, — Маэдрос сгреб нефритовые фигурки в горсть и ссыпал в шкатулку. — Со многими можно с удовольствием играть, но тебе, Инглор, можно с удовольствием проигрывать. Карантир был бы хорошим партнером, но он слишком тяжело переживает поражения.

— Еще один круг? — предложил Финрод.

— Нет. После третьего проигрыша подряд у меня портится настроение, и ты это знаешь. Ты всегда видел всех нас насквозь, Инглор. И сдавал мне одну игру из трех, чтобы я не бесился. Хватит, уже не те времена, когда мне нужна была такая лесть.

— А если ты выиграешь честно?

— Перестань. Честно выиграть у тебя я не могу. Ты был единственным, кто мог обыграть этого… — Маэдрос кивнул в сторону северного окна. — Мне это не удавалось ни разу.

— Ты заранее уверяешь себя в будущем проигрыше. Это плохо, — Финрод расставил фигуры на доске, давая Маэдросу преимущество выбора позиции для своих фигур.

— Я трезво смотрю на вещи.

— Я выигрывал у Мелькора только одну партию из трех. Но я никогда не знал, которую именно выиграю, и поэтому садился за каждую.

— Не называй при мне его прежнего имени. Он Моргот, черный враг, и другого названия ему нет.

— Я только хотел сказать, что было время, когда я ни одной партии у него не выигрывал. И положение никогда не изменилось бы, если бы я однажды раз и навсегда признал себя побежденным.

Маэдрос сел за доску, сделал ход.

— Пятнадцать тысяч в Дортонионе, — сказал он. — И будет еще столько же. А у меня здесь — три тысячи эльфов, пять тысяч вастаков и четыре с половиной тысячи дортонионцев. Они — единственные, кого я могу послать: орки не дают мне отдыха. Тебе удавалось обыгрывать Моргота — скажи, как нам быть с этой игрой?

— Едва ли хоть треть из людей Саурона будет тем, что можно назвать настоящими воинами.

— Нам и ее хватит.

— Это должен быть мощный удар. Нанесенный всеми силами одновременно, неожиданный и жестокий. Вроде этого, — белый король убрал с доски темно-зеленого мага.

— Проклятие! — Маэдрос ударил раскрытой ладонью по столу. — Инглор, мои мысли совсем не на этой доске.

— Мои тоже.

Маэдрос какое-то время молчал, потом решительно передвинул короля на поле «уэста». Здесь ему предстояло сойтись с белым рохиром.

— Ты не можешь от меня этого требовать, — не дождавшись, пока заговорит Финрод, Маэдрос порывисто встал и обошел вокруг доски и друга-противника. — Не можешь требовать союза с Беорингом.

— Почему? — Финрод увел рохира из-под удара. Теперь, если бы Маэдрос выдвинул короля, ему угрожала бы нэрвен.

— Я сделаю для тебя все. Приструнить Куруфина и Турко, вернуть тебе Нарготронд? Пожалуйста. Вывести армию против Моргота? Я готов. Но не проси меня отступиться от клятвы. Это больше, чем я могу.

— Твой ход, — сказал Финрод.

Маэдрос снова сел за доску. Темный рохир, перейдя на поле «анга», сразил белого короля. Ответным ходом белая нэрвен убрала его с доски, готовясь замкнуть темную башню в безысходное кольцо.

— Зачем ты с ним связался? — вздохнул Маэдрос. — Что тебе в нем?

— Он мой друг, — Финрод посмотрел Маэдросу прямо в глаза. — Возможно, ты будешь удивлен, но это так.

— Удивлен? — Маэдрос взял темную нэрвен, задумчиво поиграл ею и вернул на то же поле. — Я думал, что наша семейка — самая сумасшедшая среди нолдор.

— Оспаривать это звание у феанорингов действительно никто не будет, — улыбнулся Финрод. — Хотя я бы не сбрасывал со счета ни затворника Турондо с его свояком, ни Финакано, ни, в самом деле, себя. Как говорят атани, — он перешел на синдарин. — «У каждого в подполье свои мыши».

— Ты сказал тогда… — Маэдрос решился наконец и поставил свою нэрвен против белой башни. — Что если ими не займемся мы, ими займется Моргот. Ты был прав. Инглор, я ничего против них не имею, они прекрасные воины и верные вассалы. Но… по-моему, это зашло слишком далеко. Если ты в самом деле друг Берену — не делай его моим врагом. Пусть он отступится от Камня. Это — не для него. Это невозможно…

— Майтимо, — Финрод, сжав белого мага в ладони, гладил большим пальцем бархатную «подошву» фигурки. — Как ты думаешь, когда Финакано собрался выручать тебя туда, в Тангородрим, как часто он слышал от других — «это невозможно»?

От резкого движения пальцы железной руки с лязгом сжались в кулак.

— Сколько можно попрекать? — сквозь зубы выдавил медноволосый эльф. — Я помню, что вы ждали нас на самой границе, с отрядом и запасными конями — ты, Артанис, Айканаро… Я помню, что ты исцелил меня… помню все, не утруждай себя лишними словами…

— Я не собирался попрекать никого, — Финрод встал из кресла, обошел его и, опираясь скрещенными руками на спинку, печально посмотрел на Маэдроса. — Я просто хочу напомнить, что своих границ не знает никто. Чужих — тем паче.

— Ты все еще веришь в свою Судьбу, — криво усмехнулся феаноринг. — В то, что именно смертные принесут нам победу в Дагор Дагорат и исцелят Арду Искаженную.

— У тебя есть на этот счет другие мысли?

— Нет. Вселенские вопросы я оставляю Валар.

— Одному из Валар мы уже бросили вызов. Получается, взяли на себя решение некоторой части вселенских вопросов.

— И ты считаешь, что именно твой Берен, лично, и есть тот Спаситель, который исцелит Арду и принесет всем — как там пел Маглор? — надежду и жизнь?

— Если я останусь в стороне, я так никогда этого и не узнаю.

— А если погибнешь? Если тебя затянет под колесо?

— Узнаю после Возрождения.

— И окажется, что ты ошибся.

— Тогда я попытаюсь снова. И снова.

— Если бы это было не так зыбко, Инглор… Если бы ты мог найти и предъявить какие-то доказательства…

Финрод покачал головой.

— Никаких доказательств, Майтимо. Возможно, это и есть испытание — поверить без доказательств. Просто поверить. Неужели это так трудно?

— Почему, Инглор? Почему ты веришь в них?

— Я знаю их двести солнечных лет. Они пришли из мрака, а мы лишь заглянули в него — и отшатнулись в ужасе. Они знают лишь отчаяние — но на их языке «отчаяться» и «решиться» — одно и то же слово. Когда у них нет надежды — их можно брать и вести куда угодно. Мы и Моргот делаем это с равным успехом, ибо, не имея надежды, они легко поддаются земным соблазнам. Мы можем победить Моргота сейчас — но военная победа мало что нам даст, ибо он бессмертен, а его зло пустило корни в будущее. Я хочу обрубить эти корни. Сделать это можно лишь дав людям надежду. Объяснив им смысл смерти. А у нее должен быть смысл — я исхожу из того, что Единый знал, что делал, создавая их смертными, не принадлежащими Арде — это не кара за какие-то злодеяния и не злосчастная ошибка. Полвека назад я думал, что нашел. Но… тогда кое-кому не хватило сил. Мне в том числе. Я ждал дальше. Ждал знака Судьбы, который укажет мне, прав я или нет…

— А вдруг ты все же не прав? — горькими, как полынная настойка, были слова Маэдроса. — Вдруг это не знак Судьбы, а простая случайность? Вдруг их смертность — действительно ошибка или кара? И в смерти нет смысла — что тогда?

Финрод взъерошил волосы, летящая усмешка блеснула на губах — и погасла, глаза же оставались печальными.

— Возможно, — сказал он. — Но думать так — значит заранее отдавать победу Морготу. А я не хочу.

Здесь все было и так, и не так, как в Барад-Эйтель. Почти не слышно было синдарской речи, к которой Гили привык настолько, что уже едва ли не все понимал — между рыцарями феанорингов было принято говорить на квэньа. Эльфийской молодежи и эльфийских женщин здесь, к примеру, или совсем было мало, или вовсе не было — Гили с Айменелом еще никого не встретили. Зато было больше людей. Женщины работали на кухнях, прибирались в комнатах, дети носились по всему замку. Радруин дин-Хардинг, какой-то шестиюродный племянник лорду Хардингу и его же второй слуга-оруженосец, объяснил Гили, что, когда наступает очередь кого-то из мужчин в поселениях нести службу в окрестностях замка или на заставах, семья его нередко перебирается в замок на это время. Сейчас, летом, когда идут работы в поле, здесь еще мало народу, — небрежно бросил он. Гили удивился: что же тут творится, когда народу много?

Дальше: здесь не было синдар и ничего синдарского. Гили не смог бы объяснить, хотя и четко осознавал разницу между Барад-Эйтель и Амон-Химринг, если бы Айменел не сказал, что тут все слишком нолдорское. А когда Айменел это сказал, Гили сразу понял, что он имеет в виду: в рукотворных предметах и в манере общения не было той бесхитростной простоты, которая отличает синдар и все синдарское. Если синдар хотели, к примеру, сделать простой ковер, они ткали его простым: из грубой нити, в полоску. Если они хотели сделать роскошный ковер, они ткали гобелен с невиданным рисунком о всех цветах земли и неба. Если же нолдор хотели сделать роскошный ковер, они делали его роскошно простым: ткали из самой тонкой черной шерсти так, чтобы в нем по щиколотку утопали ноги, и украшали какой-нибудь единственной белой завитушкой. Здешние изделия были как венец лорда Маэдроса: простое и скромное серебро украшено камнями, которые и драгоценными-то не считаются, но вот отделаны эти камни так, что дыхание замирает. И так во всем, даже в том, как замок выглядел снаружи. В здешней скромности было слишком много гордости. Обычной одеждой эльфийских воинов были простые черные рубахи, но более пристальный взгляд различал, что сотканы они из самого лучшего льна. В других местах, где нолдор долгое время жили рядом с синдар и слились в один народ — в Нарготронде или в том же Барад-Эйтель — мастера перенимали приемы друг у друга, и вскоре синдар научились делать изысканно простые вещи, а нолдор — роскошно прекрасные. Но здесь, где влияния синдар почти не было, искусство нолдор оставалось изысканно простым, и было в этом что-то натужное, словно тут хотели перенолдорить всех нолдор. Айменел, сын Кальмегила, считал себя нолдо, но здесь, среди чистых нолдор, было ясно видно, насколько он синда. В синей своей рубахе и желтых кожаных штанах он среди воинов Маэдроса походил на синицу, затесавшуюся к стрижам-красногрудкам. Его квэнья звучал слишком мягко, не так звонко и гортанно, как квэнья здешних суровых нолдор. Его одежда казалась вызывающе яркой, и даже человеческому глазу теперь было видно, насколько он юн.

Радруин открыл еще один секрет, который для Айменела не был секретом: очень многое здесь из простых вещей — одежда, обувь, скатерти, занавеси, тростниковые циновки — сделано людскими руками. Здесь было слишком мало эльфийских женщин, чтобы обслужить всех эльфийских мужчин, а горянкам и уроженкам Химлада нолдор хорошо платили за хорошую ткань и работу в замке. Вот, почему рыцари Маэдроса не придавали одеяниям такого значения, как большинство других эльфов: для каждого обычного эльфа на любом клочке ткани лежит печать дорогой ему женщины, сделавшей эту ткань, раскроившей ее, спрявшей нити и отделавшей ворот и рукава хоть каким простым, а все же узором; даже для человека это так, если он не вовсе скотина: не зря же Гили постарался сохранить свой кафтан, сделанный матерью. Но не то было для здешних: ткань, плетенье и обувь они либо покупали за серебро, зерно и скот, либо брали как дань. Женщины и делали все это на отдачу, либо на продажу: старательно, но без огня, не так, как ткут и шьют для мужей, сыновей или братьев. И оттого люди, носившие свои дирголы с тайным горделивым вниманием, казались даже более щеголеватыми, чем эльфы. Зато перстни и браслеты, любимые и ценимые нолдорскими мужчинами, на фоне их немудрящей одежды прямо-таки кидались в глаза.

Когда они вышли из замка и спустились к нижним укреплениям, где было совсем мало эльфов и много людей, Айменел вздохнул с заметным облегчением.

— Не знаю, почему мне здесь так тяжело, Руско, — сказал он в ответ на вопрос Гили. — Но отчего-то там мне трудно.

Гили уже увидел достаточно, чтобы не задать дурацкий вопрос: «А разве там не такие же нолдор, как ты»? Он понимал — не такие. А вот — чем не такие? — хотелось ему знать.

— О! — сказал Радруин. — Это Барни и Брего. Значит, где-то поблизости Падда, Рит и Фродда. Или уже освободились, или освободятся сейчас.

Навстречу действительно двигалось двое мальчишек — один на вид помладше Гили, другой постарше его, и даже Радруина. Дирголы у обоих были юношеские, узкие — ребята еще не вошли в тот возраст, когда женщины семьи должны дарить юноше настоящий, полный плат; юным надлежало довольствоваться половинкой отцовского или братнего. На поясе у одного паренька был только нож, у другого, постарше, — нож и ската. Радруин скату носить еще не удостоился, и Гили уловил легкую зависть в лице товарища, когда Брего, старший из оруженосцев, поприветствовал Гили как равного, послав Радруину лишь короткий кивок.

Гили удивился — почему они не здороваются с Айменелом — оглянулся и увидел, что Айменела нигде нет.

— Слинял эльф, — сказал Радруин, — с ними всегда так: то он здесь, а то р-раз! — и словно щезник его ухватил.

— Я слышал о тебе, — Брего, не обращая на его слова внимания, заговорил с Гили. — Ты — оруженосец ярна Берена?

Гили кивнул.

— Из какого ты рода? — продолжал Брего свой быстрый допрос.

— Зови меня безродным, — сказал Гили, вспомнив, как отвечал на такие вопросы в Барад-Эйтель Берен. — Моя семья убита и я еще не отомстил.

Брови Брего на миг удивленно вздрогнули, смешанное чувство уважения и удивления промелькнуло на лице. Ни один из его ровесников явно не оставался последним в роду и не давал обета сокрытия имени. Статус Гили подскочил в его глазах еще на фут.

— Как твое имя? — спросил Брего.

— Руско, — Гили, еще не успевший как следует привыкнуть к эльфийской кличке, вдруг почувствовал, что она более уместна здесь, чем его настоящее имя. — Слушайте, у меня в кармане есть серебряник, который скучает в одиночестве, точь-в-точь как я. Я подумал — если я обменяю его на бочонок пива, друзья появятся и у меня, и у него. Как вы на это… фэррим?

— Это по-нашему! — одобрил Радруин.

По дороге к пивовару их четверку догнали еще трое пареньков. Разговор как начался, так и не прекращался: Гили задавал короткие и осторожные вопросы и получал длинные, обстоятельные ответы, сопровождавшиеся обилием знаков руками, лицом и всем телом: если кто-то из пареньков рассказывал про драку или стычку, он считал своим долгом еще и показать все, что только возможно.

Осаду Химринга помнили худо-бедно почти все, но один лишь Брего участвовал несколько раз в настоящем столкновении. Гили, чтобы он не слишком задавался, мимоходом упомянул стычку в Нан-Дунгортэб, опустив, по кратком размышлении то, что Берен мог бы запретить ему рассказывать: двоих людей в черном и то, что с эльфами был сам государь Финрод.

Дом пивовара стоял у подножия горы, возле самой дороги. Длинный, крытый соломой, с широко распахнутыми дверями (а скорее уж — воротами), он зазывал к себе всех, у кого пересохло в горле. Пивовара звали Бренна-Раскоряка, прежде он был сотником, но пять лет тому в какой-то стычке его ранили в бедро, и теперь он ходил враскоряку (правда, никто не звал его так в глаза, ибо на тяжести его кулаков ранение не сказалось). Его поставили обеспечивать замок пивом (только людей — эльфы варили свое, посветлее, и на вкус горцев — жидковатое), варить его летом и следить, чтобы оно до следующего лета не кончилось, но и не испортилось, что он и делал исправно. Сейчас, когда ячмень нового урожая вот-вот поспевал, Раскоряка распродавал излишки. Гили узнал все это, не успев отойти от пивоварни и да двадцать шагов: сведения сыпались ему в оба уха. Прежде, зная из беорингов одного Берена, да еще как-то Белгара из бретильской стражи, он только слышал, что горцы — большие любители почесать языки; теперь он убедился в этом. Пока они дошли до луга и устроились под стогом, Гили слушал уже третью историю о зимней распре между коморником и Бренной.

— …И донесли коморнику, что Раскоряка пиво разводит, а остаток — продает… Решил он, значит, самолично подстерегти, когда разбавленное пиво в трапезную понесут… Караулит с ночи во дворе, а тут мы с Хальфом выносим ведро, в которое ночью это самое… Ну, зима же, ступеньки обмерзли, скользкие, так чтобы по темному делу на лестнице себе шею не свернуть. Подскакивает он к нам, оттирает меня плечом, открывает крышку-то, черпает, отпивает глоток и орет: да разве ж это пиво? Это ж самая что ни на есть моча!

— Га-га-га!!!

Мальчишки явно слышали эту историю не в первый раз — но реготали азартно.

— А вот еще что было, — нить рассказа перехватил Фродда. — Повадился коморник ходить к жене Финндо-Рябинника, моего мардо. И так к ней и этак… И грозит, что если не подпустишь — на весь белый свет ославлю…

Бочонок пива и низка сухой рыбы обошлась им в осьмушку серебреника; полвосьмушки Бренна пообещал вернуть, когда доставят обратно пустой бочонок. Гили быстро освоил науку оттыкать чоп, подставлять рот под струю, не роняя ни одной капли, а потом переворачивать бочонок и передавать следующему. Так ему нравилось больше, чем из кружки, как в Хитлуме — никто не мог проследить, сколько он выпил.

— …И сует она ему портки, а сама его в сундук пихает. Приходит Финндо, стукнулся о сундук вроде как ненароком, пнул его ногой… Эх, говорит, и остохренел же мне этот сундук: сколь раз я тебе говорил: убери его куда-нито, я о него ноги бью, да все тебе мимо ушей. Ну, смотри же, как я все твое барахло по дороге растрясу. Берем мы этот сундучок, выносим его на двор, привязываем мою веревку за одну ручку, веревку Финндо — за другую, и рванули — только стук и пыль столбом! Сундук с боку на бок перекатывается, об каждую колдобину бьется — а не разваливается. Замок крепкий, петли хорошие, доски дубовые, скобы железные — держится. До самого Мельвина доехали, веришь? Коморника всего синего оттуда потом достали, а он нас и не видал! Сенешаль у него спрашивает: коморник, а чего это у тебя рожа вся синяя? — надулся как шкура на огне и молчит.

— Ничо, будет знать в другой раз… Он до баб охочий, из него ваше катание эту дурь не вышибло. Вот один раз заприметил он у нас в городище девчонку-сиротинку, которая за одного парня замуж собиралась… А у обоих — шаром покати. И говорит ей: девица, я человек зажиточный, и жалостно мне на твое горе смотреть, как ты замуж идешь — без приданого да за бедняка…

Истории про похотливого и скупого коморника грозили потянуться такой же длинной цепью, как и истории про пивовара, и Гили ума не мог приложить, как перевести разговор на вастаков, как вдруг судьба ему помогла: небольшой отряд чернобородых воинов с чисто и высоко выбритыми висками галопом пропылил мимо луга на юг.

— А это кто? — бухнул Гили, не бродя вокруг да около. — Говорят: вастаки, вастаки… Что это за одни?

Воцарилось довольно тяжелое молчание, потом Брего резко бросил:

— Да сволочи они, и все тут.

— Паскудный народишко, и обычаи у них паскудные, — подержал Фродда.

— Он же про Нимрет не слышал, — проворчал Радруин. — Ты расскажи ему.

Брего фыркнул.

— Нимрет — это девица? — осторожно спросил Гили.

— Ага. Если поднимешься во-он на тот холм, увидишь внизу ее могилу. Четыре года тому она за вастака замуж вышла. Сама-то она из Финнелинов, но не из старших, из простых. Полюбился ей, значит, вастак… Я уж не знаю, как такое может полюбиться — они от вшей вместо чтоб мыться, головы бреют. Ладно. Полюбился так полюбился, любовь зла… Выскочила она за него замуж. Жених отцу за нее выкуп привез, взяли они приданое и пошла она к жениху в этот его шатер…

— Они только по зимнему времени под крышей живут, — вставил Падда. — Летом гоняют по всей степи.

— Нишкни, — одернул его Брего. — Одним словом, не понравилось ей в шатре жить и с замотанным лицом ходить…

— Они своим бабам лица велят заматывать, — не удержался Падда. — Думают, раз женщина ходит с открытым лицом, то готова с каждым и под каждого. И всех наших девушек за шлюх считают.

— Я кому сказал варежку закрыть? — грозно насупился Брего. Падда опустил голову и рассказчик повернулся к Гили. — Этот парень думал, что раз он выкуп за девку дал, так он ее как корову или козу купил. Что хочу, то и делаю. Я уж не знаю, что там промеж ними было, а только захотел он после того взять себе вторую жену, из своих. А Нимрет в то время уже дитенка нянчила. Понятно, побранились они — раз он ее прибил, второй раз… Ну, взяла Нимрет мальца, увязала люльку на спину и пошла к отцу. А эти… Муженек и братцы его… Догнали ее в степи, малого отобрали, а ее… насмерть плетьми забили. И бросили там лежать, как падаль. Только у нее тоже отец был и братья. Собрали они тинг, призвали Мудрых, решили требовать у вастаков ребенка, возврата приданого и виры. Это Мудрые так посоветовали, родичи Нимрет хотели было сразу идти к вастакскому стану и на железном наречии побеседовать. Да долго раскачивались. Послали к вастакам вестника, а тот получил такой ответ: дочь ваша — прелюбодейка и убита за дело, потому виры никакой вам не будет, и еще свадебный выкуп вы нам верните, а приданое мы себе оставим. Ну, тут Финнелины взбеленились: если виру не дают деньгами, ее берут кровью. Пошли ночью и взяли вастакский стан, всех в той семье, кто мочится стоя, перебили, ребенка забрали, и скот угнали…

— Йо-о! — удивился Гили. — Как же между вами война не началась?

— Государь Маэдрос велел объявить, что если кто будет длить месть, то будет объявлен вне закона и убит на месте, где попадется любому из эльфов — если не покинет Химлад. Вастак ли, беоринг ли… Перед своими глазами заставил заключить перемирие. Угнанное стадо велел вернуть: сказал, раз вы взяли виру кровью, да еще оставили себе свадебный выкуп, то на скот права не имеете. Приданое позволил забрать, и младенца тоже.

— И еще кучку других младенцев, — фыркнул Радруин.

— Ага, — кивнул Брего. — По ихним, вастакским законам, кто убивает мужчину, должен взять его жену и детей. Чтоб с голоду не перемерли и по рукам не пошли. Так что на Финнелинов свалилась целая орава вастачек и вастачат. Мар-Финнелина теперь зовут Мар-Вастак…

— Ты только не вздумай это в глаза ему бухнуть, — предупредил Радруин.

— Дураков нет, дураки все поженились, — Гили кстати ввернул слышанную от Берена прибаутку.

История его потрясла, хотя виду он не подавал. В Белерианде между женами и мужьями случалось всякое, случалось даже и смертоубийство, но чтобы с женщиной расправились вот так, как не всякий хозяин расправляется с худой скотиной — этого Гили никогда не слышал и не видел.

Не меньше удивили его и вастакские понятия о милосердии. Что убийца платит виру семье, которую он лишил кормильца — это правильно. Но по-вастакски, значит, убийца должен был взять семью убитого к себе. С одной руки вроде бы не совсем глупо, а с другой руки — каково женщине идти в жены к убийце мужа, а детям — называть такого отцом? И если с законной женой, взятой по любви, вастак может обойтись хуже, чем самый паршивый из эдайн — с рабыней, то не есть ли такое милосердие прикрытым названием рабства?

Гили задал вопрос, и мальчишки закивали.

— Рабство и есть, — сказал Фродда. — И по их понятиям раб — это не слуга, а говорящая скотина. Женщина и ребенок — тоже. Пока сыну или дочери не сровнялось четырнадцать зим, отец в своем праве делать с ними что хочет. Хочет — продаст, хочет — убьет и свиньям скормит. А с женой в таком праве муж.

— Да что мы о вастаках! Тьфу! Ровно других вещей для разговора нет, — рассердился Брего. — Руско, ты бы рассказал нам лучше про ярна.

— Да я недавно у него, — смутился Гили. — Он ведь только этой весной объявился.

— Правду болтают, что он посватался к эльфийской королевне?

— Правду.

— А про то, что эльфийский король потребовал в выкуп Сильмариллы — правду?

— Правду.

— Злой смерти ищет ярн, — вздохнул Радруин.

— А то бывает добрая… — буркнул Брего.

— И чего он делать думает? — спросил Фродда.

Гили набрал воздуха в грудь, чтобы говорить как можно тверже.

— На могиле своего отца он поклялся, что будет мстить, хотя бы ему пришлось идти до ангбандских ворот. А я клялся ему в верности и буду следовать за ним. Хотя бы и туда.

Брего хотел что-то спросить, но осекся, глядя за спину Гили. Тот обернулся и увидел, что к ним легко и быстро бежит Айменел.

— Руско! — крикнул он. — Лорд Берен приехал и зовет тебя. Если ты не поспеешь за мной в полчаса, он рассердится.

Гили сунул бочонок Радруину, подхватил расстеленную на сене куртку, пояс, и побежал вдогонку Айменелу, на ходу застегивая ремень. Поравнявшись, оба перешли на скорый шаг.

— Эй! — крикнул Падда. — А бочонок? А пол-осьмушки? Где тебя искать, чтобы вернуть-то?

Гили, не оглядываясь, махнул рукой:

— Ваша!

— Вот это парень, фэррим, — Радруин хлопнул себя по бедру. — Вот это друг.

Берен не сердился, и был в самом добром духе.

— Что такой запаренный? — спросил он.

— Это… — Гили пытался отдышаться. — Ходят эльфы… Быстро очень…

— Быстро ходят? — Берен приподнял брови. — Неужто? По-моему, они не быстро ходят. По-моему, они медленно летают. Собери наше имущество и увяжи на коней, сегодня мы должны быть в доме у Хардингов. Я пойду и попрощаюсь с лордом Маэдросом и государем Финродом.

С первым заданием Гили управился скоро: имущества было не так чтобы много, самую тяжелую его часть составляло оружие. На минуту Гили призадумался, что же делать с полученной вчера красивой рубашкой — черной, шитой по вороту багряными цветами и красными стеклянными бусинами. Вчера ему дали эту рубашку после купания, чтобы он, прислуживая Берену на пиру, выглядел как оруженосец благородного господина, а не как оборванец. Сегодня он надел свою, выстиранную и высушенную, а что делать с этой — не знал. Правда, Берен оставил себе свою — тоже черную, только вышитую синими и белыми нитками. Но, может быть, одним господам такое позволено, а он должен вернуть что взял?

— Оставь себе, — раздался голос от дверей. — Это подарок от лорда Маэдроса.

Айменел шагнул в комнату.

— Государь послал меня помочь тебе, — сообщил он.

— Спасибо, — Гили действительно нужна была помощь. Он закинул за спину щит, взял в одну руку копье, в другую — седельную сумку с вещами Берена.

А ведь в бою, подумал он, воин все это надевает на себя. Так, конечно, легче… Но все же Гили поначалу страшно мучился из-за кольчуги и шлема, хоть и легкого, кожаного. А Берен надевал еще и поножи, и наручи, и тяжелый шлем с кольчужной сетью, прикрывающей шею, и брал щит, под которым Гили сгибался, шагая вниз по лестнице. И это еще был не полный доспех, а легкий, походный — полный включал наплечники и набедренники, и личину на шлем, и пластины на грудь и на спину кольчуги, и железные латные перчатки — а не проклепанные с тыльной стороны кожаные. И во всем этом нужно было драться. А если я сделаюсь рохиром, то и мне придется.

Айменел подхватил узел с вещами Гили, лук и колчан со стрелами.

— Я бы с тобой поменялся, — тихо сказал он. — Мне здесь не нравится.

— А с людьми? — спросил Гили. — Ты почему убежал?

— Не знаю… Когда людей слишком много вокруг, становится… как бы шумно.

— Да, поболтать они любят, — согласился Гили.

— Я не об этом.

— А о чем?

Айменел не ответил.

Спустившись в конюшню, они застали там Радруина. Гили ругнул себя за то, что не сообразил позвать за собой и его: ведь Берен наверняка мог приехать только вместе с Хардингом. А впрочем, Радруин ведь и сам понял, что к чему.

— А, это вы, — обрадовался он. — Рыжий, я смотрю, ты сухой как пыль! А мне вдули за пиво.

Судя по его виду, он нимало этим не был огорчен. Работы для него не было почти никакой: вещей Хардинг с собой не брал, а поилку, из которой сейчас похлебывал гнедой жеребец Хардинга, наполнил конюх.

— Слушай, ты это… подержи коня, — попросил Радруин. — я это… сбегаю.

— Дай поводья и иди, — сказал Айменел. По его лицу было видно: он едва не смеется.

— Пиво, — сказал Радруин, возвращаясь, — это такая штука… подлая. Хочешь полежать, а бегаешь.

— Тебе бы все равно не дали полежать, — Гили подергал за ремень сумки, чтобы проверить, хорошо ли он закрепил ее.

— Это верно. Завтра мы поедем на заставы, Рыжий! Может, и врага встретим, ого!

Гили оседлал своего жеребчика.

— Мы ведь еще увидимся, — сказал он Айменелу.

— Конечно, — согласился эльф. — Но только для того, чтобы снова расстаться. С вами, людьми, приходится все время расставаться… Утром вы просыпаетесь иными, чем легли вечером.

— Тебе поэтому с нами тяжело? — Гили взял его за руку. Айменел улыбнулся.

— Поэтому — тоже. Я сегодня подумал: ты ведь станешь стариком, когда меня только начнут считать мужчиной, а когда у меня будет ребенок, уже будут мужчинами твои внуки… И сам ты… Ты не представляешь себе, как ты изменился со времени нашей встречи.

— Да ну, — смутился Гили. — Брось ты это.

— Возьми, — вдруг сказал Айменел, вынимая из уха серьгу. — Возьми, надень.

Он так решительно ткнул украшение Гили в ладонь, что тот поневоле взял.

— Зачем? — удивился он.

Айменел сначала посмотрел грустно, а потом засмеялся:

— Чтобы я узнал тебя при следующей встрече, как бы ты ни изменился.

Он развернулся и убежал.

— Это они так шуткуют, — сказал Радруин, глядя ему вслед. — Вроде как они смертных в лицо не различают. Ага, поверил я сейчас. Мы их хуже различаем, чем они нас. Лорд Маэдрос помнит в лицо всех людей, кто ему служит. Даже вастаков, хотя побей меня гром, если я понимаю, как: они и вправду все на одно лицо, полуорки косоглазые. Дай посмотреть.

Гили разжал кулак. Гранатовая серьга теплилась темно-красным. Сделана она была в виде подвески: гранат болтался на короткой цепочке посередке серебряного кольца.

— Дай я тебе вдену, — сказал Радруин. — Слушай, да у тебя уши не пробиты. Как у маленького.

Внезапно он отшагнул назад, вглядываясь в лицо Гили.

— Ты не беоринг, — сказал он.

Гили обожгла обида. Рывком он выхватил у Радруина серьгу, снова сжал ее в кулаке. Конечно. Как он мог рассчитывать сойти за настоящего оруженосца… И здесь то же самое: мужик, лапотник… А поначалу все так хорошо было!

— Я таргелионец, — сказал он. — Но я принес ярну Берену беор. И я — беоринг не хуже твоего. И мне плевать, что ты будешь говорить остальным. Давай, расскажи всем, что я — мужик, лапотник и уши у меня не пробиты. Пробиты они или нет, а кулаки у меня в порядке.

— Ты чего? — в голосе Радруина удивление мешалось с обидой. — Ну ты даешь! Да очень нужно о тебе сплетничать. Слушай, я разве баба, чтобы принять от тебя ковшик, а потом мыть тебе кости? Или вастак, чтобы брезговать мужиками? Или сам из благородных и хозяев замка? Да ну тебя с твоей гордостью. Иди к свиньям, гордый такой.

Гили разом полегчало.

— Ты прости, — сказал он. — Ты… Сумеешь мне ухо пробить?

— Сделаю, — пообещал Радруин.

На лестнице послышался стук сапог.

— А, вот они, — высокий Берен вошел в конюшню, слегка пригнувшись.

— Видеть твоего оруженосца, лорд, одно удовольствие, — сказал Хардинг. Потом, глядя на своего слугу, добавил: — А видеть моего — другое. Когда мы въедем в замок, старый Фарамир спросит меня: Роуэн, неужели отец этого чучела был таким достойным человеком, что ты в память о нем держишь при себе олуха с соломой в голове? И право же, я не буду знать, что ответить, потому что если я отвечу «да», скажу правду — то выйдет, что мой оруженосец позорит не только хозяина, но и память отца. А если я скажу «нет» — то выйдет, что память достойного человека опозорил я. Вы пили с Руско вместе, почему он трезв и причесан, а ты пьян и похож на пугало?

Радруин опустился на одно колено и склонил голову. Хардинг слегка хлопнул его свернутой плетью по плечу.

— В седло! Если нам придется по дороге из-за тебя останавливаться — выпорю по-настоящему, — сказал он.

Гили, красный, как закатное солнышко, вскочил на спину жеребчику. Не так уж давно он сам, обманутый малой крепостью пива, набрался в Хитлуме до бесчувствия.

Они выехали за ворота — эльфы и люди из привратной стражи уже знали их в лицо. Дорога серой лентой обвивала холм, гравий похрустывал под копытами коней. Вечер был жарким, земля и небо затоплены солнечным золотом, и светлым казался замок, царящий над долиной.

В горское поселение они поспели уже затемно.

Перед отъездом из Химринга Маэдрос дал Берену еще одну встречу в ауле — и при лордах Химринга объявил, что так сразу решить дела Берена не может, ему на это нужны две недели, поскольку он намерен держать совет со всеми своими братьями, и уже послал за Амросом и Карантиром. Берена это вполне устраивало — как раз о такой отсрочке он и просил Финрода. Эти недели Берен провел среди войска беорингов и на заставах.

То, что он увидел, немало его обрадовало. Дорогой сюда он очень боялся, что застанет то же, что было в Дортонионе до и во время войны: ополчение данов и коненов, объединенное через землячество, неважно обученное и видящее сражение не иначе как рубку лицом к лицу, щит в щит. Именно такое ополчение, собранное Барахиром, было разбито при Кэллагане. Горцы сражались доблестно, и все же доблесть не могла искупить недостаток умения биться так, как бьется дружина: в любое время и в любом месте, перестраиваясь по сигналу рога, отступая и наступая только по приказу.

Но жизнь в окрестностях Химринга многое изменила. Землячества распались, служба на заставах научила горцев сдруживаться с тем, с кем свел в одной крепости жребий, прежнее ополчение, с трудом отходившее от родной деревни и не желавшее наступать из боязни оставить дома на случайных орков и мародеров, сменилось быстрой, легко вооруженной пехотой, скорой на подъем.

Горское ополчение у Химринга становилось к копью в течение одних суток — десять лет назад так скоро могли быть готовы только дружинники. Щиты, мечи, копья, топорики для засек, луки и стрелы, легкий кожаный панцирь и пять фунтов муки у каждого — с таким снаряжением отряд в полсотни горцев делал пешком шесть лиг в день. Хардинг рассказал Берену о случаях, когда настигали и уничтожали орков, отошедших от Химринга на два десятка лиг и чувствовавших себя уже в полной безопасности. Без этих конных головорезов, — не упускал он случая уесть вастаков.

Чем больше Берен узнавал о вастаках, тем меньше они ему нравились. Он понимал: что ни город, то норов, что ни стан, то закон, однако же вид орочьих голов, насаженных на колья в стороне от их городища, его покоробил. Подумалось отчего-то, что вот скажем, государь Финрод такого бы не попустил в своих землях.

Он уже знал от Хардинга историю Нимрет, которую повторил ему Гили, но, по словам Роуэна, особой приязни между горцами и вастаками до этого дикого случая все равно не было. Каждому обычай другого казался несуразным. У вастаков, к примеру, считалось, что всякий труд — занятие не для мужчины; точнее — не для воина. И потому они презирали горцев, которые сами пахали землю и пасти овец посылали сыновей, а не рабов. Пастушество у них вообще считалось самым позорным занятием, и потому каждый горец в их глазах был словно заранее замаран, потому что в горах оно считалось самым подходящим способом воспитать из мальчишки мужчину. На пастбище горец узнает все, что должен знать: как называются звезды и травы, как сплести себе опорки из коры и отбиться от волков ножом и плетью, как принять у овцы ягненка и как заколоть барана, не гневя богов, как в дождь разжечь костер, как сладить лук, как биться на шестах, как остановить кровь и вправить вывих… Мальчишки поют песни и рассказывают сказки, коротая дни и ночи, играют в хэло и борются, бросают ножи и учатся владеть пращой, а боги смотрят на них и улыбаются.

У вастаков же все было совсем не так. Стада у них пасли рабы, которые занимались этим со дней своей юности до дня своей смерти. Берен видел их в степи — это были угрюмые, дикие люди, одновременно злые и трусливые, готовые кланяться сильному и травить слабого. Они были лохматы и грязны, не мылись и не меняли одежды месяцами, так что подъехать к ним можно было только с наветренной стороны; не могли связать двух слов, верили в каких-то темных богов и приносили им странные жертвы — места их стоянок отмечены были целыми рощицами кольев с насаженными бараньими черепами. Вастаки сами презирали своих пастухов, так, что те даже среди рабынь не могли найти себе жену и утоляли свою страсть способом настолько противоестественным, что Роуэн даже сплюнул, говоря об этом, а Берену захотелось промыть уши, едва он это услышал. За такие дела их презирали еще больше, но разве не сами вастаки обрекали человека на такую жизнь?

А главное: презирать труд — это орочий обычай. Значит, где-то по дороге вастаки встретились с орками и нахватались от них всякой дряни. И не может у них быть с лордом-эльфом полного понимания, потому что эльфы почитают труд за благословение.

Поделиться такими мыслями было не с кем, кроме как с Финродом. Тем более, что срок, который Маэдрос во всеуслышание назначил себе на раздумье, подходил к концу. Так или иначе, пора было возвращаться в Амон Химринг.

На последней заставе, в одном переходе от замка, произошла еще одна встреча, которой Берен и хотел, и опасался. Пред закатом полтора десятка всадников показались вдали. Их увидели с башни, все, кто был на заставе, быстро вооружились.

Всадники подъехали поближе — теперь видно было иное устройство доспеха и шлема. Горцы, сопровождавшие Берена, подобрались.

— Вастаки, — сквозь зубы сказал Хардинг. — Их только не хватало.

Один из всадников, одетый богаче всех, подъехал к воротам заставы.

— Что случилось? — спросил один из эльфов. — Орки показались в степи?

— Мир вам! — всадник поднял руку. — Не есть орков. Все спокойно. Я быть посыланный вождем Ваиром, сыном Метсеха, который зовется у вас Бор. Вождь знает, что здесь имеет быть другой вождь, Берен, сын Барахира.

— Это я — Берен высунулся в бойницу. — Чего желает твой вождь?

— Мир тебе, солнце воинов, — глашатай отвесил короткий поклон, прижав руку к сердцу. — Господин мой желает иметь честь пригласить сына Барахира в свой шатер, разделить трапезу с вождем народа Беора.

— Откажи им ярн, — тихо предложил один из данов. — Пусть себе едут. Ну их к Морготу.

— Нет, — ответил Берен. — Я хочу с ними встретиться. Коня.

По движению губ и по тому, как на миг затвердела челюсть старого друга Хардинг понял, что возражать бессмысленно.

— Я с тобой.

— Нет, — Берен тронул его за руку. — Только я и мой слуга. Нельзя показывать недоверие.

— Это плохой народ, ярн. Поклоняются демонам и гадают на кишках жертвенных птиц, — сказал все тот же дан. — Кто знает, что они задумали.

— Уж во всяком случае ничего плохого со мной они не сделают, когда есть столько свидетелей, что они звали меня в гости.

Он крикнул вниз:

— Я принимаю приглашение Бора, сына Метсеха! Ждите, сейчас я покину заставу.

Гили подседлал Митринор и своего жеребчика. Вид у мальчишки был такой горький, что Берен пожалел его и не стал брать с собой, приказав отоспаться как следует. Ворота подняли.

Лагерь вастаков оказался неожиданно близко — они доехали еще засветло, хотя, когда выехали, солнце уже коснулось грудью одной из вершин Эред Горгор и покатилось по ее склону вниз. В степи горели костры, слышалась музыка — непривычная, быстрая и однообразная, но приятная. Шатры в полумраке светились как диковинные фонари — факела внутри них сияли сквозь ткань. Двое мальчишек примерно того же возраста, что и Гили, подбежали и взяли коней под уздцы — видимо, гостям не пристало ехать самим и быстро. Навстречу бежали дети, мужчины молча и с достоинством кланялись Берену, женщин видно не было.

Бор встретил его у самого большого шатра, стоя у распахнутого входа. Тот, кто сопровождал Берена, и его ратники поклонились вождю в пояс, и отошли. Сам Бор поклонился Берену как и посол — неглубоко и коротко, прижав руку к сердцу. Берен ответил таким же поклоном.

— Берен, сын Барахира. — улыбнулся Бор. — Честь для меня принимать такого великого воина.

— А для меня честь такой радушный прием, Бор, сын Метсеха, — сказал Берен. — Но не зови меня великим, пока я жив.

По приглашению хозяина они вошли в шатер. Сидеть пришлось прямо на земле, хоть и застланной коврами. Берен увидел с две дюжины мужчин, одетых так же как Бор — в полукафтанья без застежек и широкие штаны, но попроще, чем у вождя. По левую руку от каждого сидел мальчишка. Слуга взял с жаровни закопченый железный сосуд, налил в одну из маленьких плошек горячего отвара из трав, потом забелил его молоком, сыпанул щепоть соли и подал гостю.

«Все-то им надо изгадить», — подумал Берен. — «Не умеют варить квенилас — поучились бы у эльфов».

Вторую чашку паренек налил хозяину, испортив в ней квенилас точно так же. Затем отдал одному из мальчишек — и те, передавая сосуд один другому, наполнили чашки своих хозяев. Берен отхлебнул, даже виду не подав, как ему противно.

— Ваиралах, сын, — сказал Бор мальчишке. — Поторопи женщин: мы хотим есть.

Берен догадывался, что настоящего разговора при вождях и их слугах, даже при сыне, не будет.

В шатре не очень хорошо пахло и ковры были не очень чистыми, хотя это явно был лучший шатер и лучшие ковры. Берен знал, что после двух недель езды по заставам он и сам не благоухает, но здесь просто ткань накопила запахи нечистого тела, лошадиного пота, застарелой копоти и бараньего жира. Курения, горевшие на жаровне, не могли этого запаха перешибить.

Сам Бор, если его как следует отмыть, выглядел бы благородно. Узкий у переносицы, широкий в крыльях нос и черные брови расходились красивым углом, лысый череп был хорошей, правильной формы. Странного вида зеленое полукафтанье тоже было красиво на свой лад, и красная рубаха под ним — новая, вышитая, и ожерелья с браслетами имели хоть и непривычный, но и не отталкивающий вид. Если не знать про поганые обычаи этого народа, Бор казался благородным князем.

Говорил он на правильном синдарине, но много делал каких-то странных придыханий.

— Я много слышал о тебе, сын Барахира. А теперь ко всем твоим достоинствам узнал и твою скромность. Я слышал от твоих людей, как ты в одиночку сражался восемь лет. Любой из вестханэлет назвал бы тебя великим. Если бы я совершил такой подвиг, я бы не оспаривал тех, кто так меня называет.

— Мы находим, что рано называть так человека прежде его смерти. Никто не знает, где встретит завтрашний день. Только горделивый говорит: «Вот, я верю в себя, в то, что не запятнаю своего имени и не опозорю своего рода». Когда высокие слова говорятся слишком часто — смысл их вытирается, как бархат на сгибе.

— О тебе говорят еще, что ты — один из хранителей мудрости вашего народа, — сказал Бор, испытующе глядя в глаза Берену. — Похоже, что и это правда.

— Что мне Валар помогли не растерять, то я сохранил, — ответил горец.

Кое-как ему удалось допить свою отраву, но чашку он держал в руке, опасаясь, что появится слуга и наполнит ее снова.

Две женщины принесли еду: котел, наполненный… больше всего это походило на человеческие уши, слепленные из теста и густо залитые маслом. Котел поставили между мужчинами, юноша по имени Ваирлах принес большую чашу для омовения рук и обнес всех по кругу. Берен надеялся если не на вилку, то хотя бы на спичку — тщетно: хлебные уши предстояло брать руками.

Они оказались неожиданно вкусны; внутри они были начинены мясом, и если бы не необходимость погружать пальцы в горячее масло, блюдо доставило бы Берену одно удовольствие. Трапеза прошла в молчании — старейшины и в самом деле были голодны. Разговора не получалось еще и потому, что из вождей только Бор да еще двое-трое владели синдарином достаточно хорошо, чтобы вести непринужденную беседу; таким образом из разговора выпадал или Берен, буде речи пойдут на языке вастаков, или большинство старейшин — и то, и другое, похоже, претило правилам вежества как беорингов, так и этого народа.

После трапезы на три четверти полный котел вынесли на улицу — судя по шуму, который поднялся снаружи, вокруг котла с хлебными ушами началась свалка. Невозмутимость Бора показала, что это обычное дело — видимо, пир вождя был одновременно и пиром неимущих племени. Снова пришел юноша с чашей для мытья рук и полотенцем. Потом позвали женщин с музыкальными инструментами. Три играли, одна пела, две танцевали, постукивая в бубен, звеня браслетами и змеино изгибаясь. Берен боролся с искушением опустить глаза. Горцы назвали бы этот танец бесстыдным, и это странно не вязалось со строгими к женщинам обычаями вастаков. Бедра танцовщиц выделывали неописуемые фигуры, а лица оставались закрыты; вокруг пупка у каждой была нарисована узорная кайма, и голые руки были расписаны тонким черным рисунком. Не оскорбит ли хозяев, если он откажется смотреть танец? А танец, если не брать во внимание его нескромность, был хорош. Закончив его, девицы сели рядом с музыкантками.

Один из вастаков, на голове которого от гребня остался лишь жалкий клок на затылке, показал Берену на танцовщиц и что-то сказал.

— Вахайрэ говорит, что ты можешь взять любую из них на эту ночь. Он много слышал о тебе и так восхищается тобой, что готов даже подарить тебе одну.

— Передай почтенному мою благодарность, Бор, — сказал Берен, стараясь не меняться ни в голосе, ни в лице. — Скажи, что я обручен с благородной девой и не могу принять его щедрого дара.

Пожилой вастак выслушал ответ и снова что-то прогундел.

— Он говорит, что они рабыни без рода. К рабыням благоразумные девы не ревнуют.

— Скажи ему, что у нас иные обычаи.

Услышав ответ, пожилой вастак покачал головой и разразился довольно длинной речью.

— Он говорит, что вы, беоринги, подражаете своим богам. — Теперь по кивку отца переводил юный Ваирлах. — Еще он говорит, что и боги здесь неправильные. В прежние времена бог брал дев нашего народа, и от них рождались исполины. Здешние боги ведут себя иначе.

— Эльфы не боги, если он говорит об эльфах, — вырвалось у Берена.

— Он знает. Но он знает со слов эльфов и беорингов, что ваши боги не поступали так, как наш бог. Ваши живут за морем и не появляются здесь, а наш приходил в дом, который мы выстроили для него.

У Берена тревожно стукнуло сердце. Он уже знал одного «бога», который приходил в построенный ему дом.

— Если он сам подражал своему богу, который брал девиц, почему же он возмущен тем, что я подражаю нашим богам?

Выслушав ответ Вахайрэ, юноша снова перевел:

— Бог берет себе благородную деву и рождает от нее героя с высокой судьбой. Воин берет рабыню ради удовольствия. Благородные жены созданы, чтобы рождать воинам детей. Низкие жены созданы, чтобы доставлять усладу и рождать рабов. Поэтому, беря их, мы не подражаем нашему богу. Мы не возвышаем детей, рожденных от низких женщин. Люди не должны вести себя как боги, ибо у них иной удел. Так он говорит, — добавил юноша, словно боясь, что Берен посчитает это его мнением.

— И вновь повтори ему, что у нас иной обычай, и что мы находим низким нарушать клятвы, данные своим невестам. Если же я вновь услышу это предложение, мне будет трудно счесть, что это не попытка оскорбить меня.

Юноша перевел — как показалось Берену, с затаенным удовольствием. Пожилой вастак слегка надулся.

Бор хлопнул в ладоши и музыкантки снова заиграли. На этот раз был не танец, а песня — состоящая, казалось, из одних монотонных рулад, сплошное «Лэй-лэ-эй-элэ-йэ-э-элэ-э»; но какая-то дикая и прекрасная тоска звучала в ней. Мелодия была чуждой и строй непривычным, и Берену она показалась завораживающей.

— На этот раз тебе действительно нравится, — тихо сказал Бор. — Знаешь, о чем эта песня?

Берен, не в силах произнести ни звука, покачал головой и сделал рукой знак, чтобы ему дали дослушать, не прерывая.

Песня понравилась всем — по ее окончании певице начали бросать кольца, браслеты и серьги. Собрав все в подол, женщина с поклоном удалилась; музыкантки и танцовщицы вышли за ней. На лицах присутствующих все еще лежала тень светлой печали.

— Эта песня повествует о путнике в засушливой степи, — сказал Бор. — Он идет один и бредит от жажды. Ему снится тенистый сад, в котором цветет роза. Она пламенеет, как будто светится, и тени меняют свою форму, рождая неясные желания. Каждое ее покрывало, каждый лепесток хранит сладкую тайну, как обещание. Она раскрывается — и он видит все не таким, каким видел прежде. Ему снится дождь, но он, просыпаясь, видит, что небеса все так же раскалены и пусты. Он открывает глаза и его мука усиливается, ибо видение исчезло. Голод и жажда терзают его меньше, чем память о ее сладком аромате. Это очень старая песня, мы все ее очень любим.

Еще один круг отвратительного пойла из испорченного квенилас — и гости стали расходиться. Последним, поклонившись, исчез сын вождя.

— Выпей чистого отвара квенилас, — тихо предложил хозяин. — Смой с языка неприятный тебе вкус.

Он сам ополоснул чашку Берена кипятком, плеснув в угол шатра, за ковры, и налил гостю чистого отвара.

— Я знаю, что обычай белить отвар кобыльим молоком вам кажется отвратительным. И обычай делиться женщинами — тоже.

Берен ничего не сказал на это.

— А нам кажутся отвратительными кое-какие ваши обычаи, — продолжал Бор. — Юноши вашего народа делают рабскую работу. Женщины ваши кажутся нам бесстыдными.

— А что вы называете стыдливостью? — не выдержал Берен. — Готовность лечь под того, под кого прикажут, будь это избранный родителями муж или гость вождя, которому хочется угодить? Если вы так воспитываете своих женщин, не диво, что вам приходится заворачивать их в полотно по самые глаза, опасаясь их блуда — они же не знают, как звучит слово «нет»!

— Ваша откровенность тоже многим не нравится, — невозмутимо продолжал Бор. — У нас ее считают глупостью.

— Ты позвал меня в гости, почтенный Бор, чтобы показать своим соплеменникам глупца, который запятнал свои руки работой трэля и имеет наглость при этом называться вождем?

— Я позвал тебя в гости, сын Барахира, чтобы просить о совете. Узнать, что в иных случаях советует мудрость твоего народа, хранимая тобой.

— Вам не хватает своей мудрости?

— Иным хватает, а мне — нет. Ты слышал эту мудрость из уст Вахайрэ. Он отважный воин, он честен и щедр, и предан мне, но своих мыслей у него нет — он думает теми словами, которые в детстве услышал от мудрых нашего племени, высматривающих судьбу народа в кишках жертвенного барана. Боги создали людей сильными и слабыми, одни рождены воинами, другие — рабами, всеми нами правит колесо судьбы, в старые времена было лучше, потому что бог жил с нашим народом, а теперь мы продались белолицым демонам, за что нужно вскоре ожидать небесных кар.

— Белолицые демоны — это эльфы?

— Так их называет кое-кто. Скажи мне, сын Барахира, поведай мне мудрость своих предков: как отличить правильного бога от неправильного?

— Неправильный бог боится, что люди станут такими как он. Правильный бог этого хочет.

Слова, вышедшие из уст Берена, слегка испугали его самого: они родились как будто не в голове, а сразу на кончике языка.

— И вы считаете, что поклоняетесь правильным богам?

— Мы… не поклоняемся им… — Берен с трудом подбирал слова, потому что эти вещи порой трудно было объяснить и простым беорингам, а тут вастак — что он еще себе надумает? — Те, кого вы считаете нашими богами, Валар… Они, как и мы, как и эльфы, Сотворенные… А есть еще Творец…

— Я знаю это, — мягко сказал Бор. — Но у вас говорят: служитель Намо, служительница Ниэнны…

— Намо — это Закон. Тот, кто помнит законы и участвует в судебных делах от имени князя и короля — служит Намо, то есть, Закону. А мудрая женщина разбирает дела, которые неподзаконны… Или по которым служители закона не могут вынести решения — бывает и так. Она служит Милосердию, то есть — Ниэнне. Но им не приносят жертв… Им не поклоняются.

— Но к ним взывают — я сам слышал.

— Да… правда… Намо поставлен Единым, чтобы в мире был закон. Поэтому слуга закона взывает к Намо.

— Вы не приносите ему жертв — считаете, что он должен помогать вам за так?

— Да ведь у нас нет ничего, что требовалось бы ему! Он Вала, Могущество. Он был до начала мира — что мы, смертные, можем дать ему?

— Но вас учили, что и он подчиняется силе больше себя?

— Да. Единому.

— Они, эти ваши Валар, хотят, чтобы вы были как они? Могущественны, бессмертны, прекрасны?

На этот раз Берену пришлось слегка подумать над ответом.

— Манвэ хочет, чтобы мы были мудры, — сказал он наконец. — Элберет хочет, чтобы мы ходили в правде. Аулэ хочет, чтобы мы были искусны. Йаванна желает, чтобы мы понимали живое. Ульмо хочет, чтобы мы были чисты. Намо хочет, чтобы мы были справедливы. Ниэнна хочет, чтобы мы были милосердны. Тулкас хочет, чтобы мы были доблестны. Оромэ хочет, чтобы мы умели упорно преследовать цель, Вана — чтобы мы умели любить. Нэсса желает, чтобы мы радовались. Ирмо — чтобы мы умели в своих снах различать знаки судьбы. Эстэ хочет, чтобы мы были здоровы телом и духом. Вайрэ хочет, чтобы мы помнили все, что с нами было.

— Я не совсем о том тебя спрашивал. А что если они просто боятся, что мы уподобимся им в могуществе — и сокрыли от нас какое-то знание?

— Ну так попробуй его отыскать, если думаешь, что это тебе поможет, почтенный Бор. У нас есть короткая притча: козленок хвалился, что, когда вырастет большим, сделается горным туром. Увы, он вырос и остался козлом. Если кто-то вроде твоего Вахайрэ получит могущество и бессмертие Валы — боюсь, он останется все таким же Вахайрэ, который думает не своей головой, а мозгами жрецов.

— Неплохо сказано, — усмехнулся Бор. — Итак, правильные боги хотят, чтобы мы им уподобились — а неправильные боятся этого. Есть ли у вас предание о войне правильных богов с неправильными богами?

«Осторожней!», — сказал Берен сам себе. — «Эти разговоры не просто так!»

— Такое предание у нас есть, — сказал он. — Неправильный бог восстал против Отца богов, эльфов и людей, был побежден и заточен на долгие годы.

— Вы верите, что это и есть тот владыка, против которого сражаются эльфы?

— Да.

— Отчего же правильные боги им не помогают?

— Они помогают, но незримо. Ты служишь лорду Маэдросу — и тебе неизвестно, почему эльфам отказано в помощи?

Бор кивнул.

— Наша мудрость находит это странным, — сказал он. — В наших преданиях боги не отказывали любимцам в помощи. Что бы те ни творили. Все знают, что лучше не становиться на дороге любимцу и сыну бога. А здесь я услышал о богах, отказавшихся биться против своего злейшего врага только потому, что пролилась кровь.

— Наши боги любят весь народ. Если они кого-то избирают, то лишь для того, чтобы строже спрашивать с этого человека.

— Но откуда вы знаете, как должен вести себя правильный бог, а как — неправильный?

— У нас был случай сравнить и выбрать. У нас тоже когда-то был бог, который приходил в дом на холме и требовал жертв.

— Вот как… — Бор нахмурился. — Вот как… Видишь ли вождь Берен, мы ведь прежде не знали ничего другого… Мы не выбирали… Так сказать, довольствовались теми богами, которые были. Наша мудрость гласит, что человеку не пристало выбирать. Что ему приличествует смирение.

— Все, наверное, зависит от того, перед чем смиряться, — сказал Берен. — Мы смиряемся перед мудростью, перед справедливостью и милосердием, перед доблестью и красотой, которые во много раз превосходят наше разумение. А пред чем же учит смиряться ваша мудрость?

— Перед силой. Разве этого недостаточно?

Берен молча смотрел в лицо Бору. Из-под низко нависающих бровей глаза вастакского вождя смотрели как из-под кромки шлема.

— Ты четыре года сражался один против всех, — сказал Бор. — Ты, наверное, считаешь, что перед силой смиряться недостойно.

Берен все так же молча продолжал смотреть ему в глаза.

— Когда вы были в степи, — тихо сказал он наконец. — К вам приехали двое. Верхами. Мужчина и женщина. Оба одеты в черное, очень просто, но красиво. Они лечили людей и скотину, учили распознавать новые свойства трав, камней и металлов, а вечерами собирали тех, кто хотел, в своем шатре, и беседовали. У каждого на груди была маленькая книжечка; они читали из нее. Сначала все, что они читали, было согласно с тем, чему учили эльфы, но потом все выворачивалось наизнанку…

Лицо Бора вытянулось.

— Ты провидец? — спросил он.

— Твое сердце смутилось, — вместо этого сказал Берен. — И теперь ты ищешь у меня совета, но не хочешь слишком много рассказывать мне о делах своего народа, боясь, что я донесу это до Маэдроса. Ты хотел обиняками выспросить меня о том, что говорит в этих случаях наше учение и почему мы стоим за эльфов. И… тебе не нравятся такие как Вахайрэ. Они постоянно оспаривают твою власть. Пока власть держится на силе, а не на правде, ее постоянно будут оспаривать.

— Что такое правда… — проворчал Бор. — Старейшины говорят, что судьба делает человека вождем и судьба делает так, что человек перестает быть вождем. И если человек стал вождем, то нет смысла сопротивляться судьбе, что бы он ни делал. Вождь — избранник богов, но и боги — орудие судьбы. Судьбу не оспаривают.

— А у нас считают иначе. Неправедно взятая власть не приносит добра ни вождю, ни народу. Вождь должен блюсти правду и закон — иначе боги отнимут у него власть.

— Они могут это сделать и просто так, по своей прихоти.

— И насколько приятно тебе в это верить?

— Ах, сын Барахира, какое значение имеет, приятно это мне или нет?

— Это имеет значение, потому что Отец Богов дал нам разум, чтобы мы были свободны, а не подобны скотине под ярмом. Если, по словам ваших старейшин, для богов не имеют значения движения нашего разума — значит, воля ваших богов расходится с волей их Отца; значит, это неправильные боги.

— Но что если это ваше учение лживо? Если это ваши боги — неправильные, и обманули эльфов, а те — вас? Кто-то из нас страшно ошибается, сын Барахира. Ты прав, мне предстоит выбирать, и я не хочу ошибиться так страшно.

— Хочешь, я сделаю еще одно предсказание, Бор? Тебя тревожит и радует то, что рядом с эльфами ты становишься как бы больше, чем ты есть, тебе хочется, чтобы это продолжалось, потому что поклонение судьбе и вашим старым богам этого не давало; человек оставался таким, какой он есть. Мы ведь тоже проделали этот путь, Бор. Посмотри на нас. Посмотри…

— Я посмотрел, — засмеялся Бор. — Скажи, а среди вашего народа были такие, кто не хотел меняться? Кто гадал по жертвенным внутренностям и ходил по путям старых богов?

— Да.

— И многие им верили?

Берен потянулся — сидение прямо на земле утомило его.

— Было немало таких, кто им верил.

— Как же вы убедились, что они лгут?

— В дни моего деда Брегора, которого за кротость нрава прозвали Бешеным, появились пророки, говорившие именем старого бога, поклонявшиеся тьме и читавшие будущее в золе жертвенной скотины. Дед раздумывал, как с ними быть. Предать их смерти по закону означало сделать из них мучеников. Оставить все как есть было нельзя — они смущали народ. Нужно было показать, что они лгут. Однажды дед узнал, что пророки пришли на праздник Вингилоссэ. Он и четверо его дружинников переоделись простыми пастухами и направились туда, спрятав под плащами короткие мечи. Неузнанными, они явились на праздник и близко подошли к пророкам. Те как раз грозили народу неисчислимыми бедствиями за то, что мы ходим по путям Валар и общаемся с эльфами. Многие боялись и верили. Тогда дед выступил вперед и с почтительным поклоном спросил: «О мудрый, скажи мне, что звезды и святая зола говорят о твоей собственной судьбе?» Пророк склонился к куче золы и всмотрелся в нее. «Я вижу далекий путь», — сказал он. — «Вижу, как я несу истину дальше, всему Дортониону! Вижу, как путь мой лежит в Хитлум!» И тут дед выхватил меч и со словами «Врешь ты, и вот твоя ложь стала явной!» — отрубил пророку голову. Его дружинники расправились с остальными. Так народ узнал, что говорящие от имени Тьмы — лжецы. Я слышал этот рассказ из уст деда. Ты можешь получить подтверждение от одноглазого Фарамира — он был там.

Бор засмеялся.

— Славным человеком был твой дед! Что ж, может быть, настал час испытать подобным образом и наших старейшин, которые только и умеют, что набивать себе брюхо жертвенной бараниной да бубнить над ее кишками. Спасибо тебе за то, что поделился со мной мудростью. Я постараюсь не оказаться неблагодарным.

Бор хлопнул в ладоши, вошли женщины и приготовили Берену постель, отгородив ему занавесью угол. Он провалился в сон почти сразу же, отложив на потом раздумья о том, кого же все-таки приобрел в эту ночь — врага или друга?

— Я знал, что ты принял их приглашение раньше, чем ты об этом сказал, — Хардинг наморщил нос. — От тебя за версту разит вастаком. И надо еще посмотреть, не набрался ли ты вшей.

— Вши — не грехи, от них можно избавиться в бане.

— Ну так пойдем в баню. Эй, чего ты такой задуманный?

— В бане расскажу.

Мальчишки натопили баню от души, зная, что их пустят помыться в остывающей купальне. Деревянные лавки были раскалены — сидеть удавалось только на сложенном вдвое полотне.

— Пойду скажу парню, чтоб не слишком усердствовал, — сказал Роуэн. — Этак я потом изойду.

— Может, хоть немного сала из тебя вытопится. Вон, какой курдюк отрастил на службе феанорингам.

— Толстый сохнет, худой сдохнет. Малый! — Роуэн приоткрыл дверь. — Если не хочешь нас изжарить, кончай подбрасывать дрова. И пива сюда. И вина.

— Вино? В бане? Ты ошалел.

— Голову тебе промыть, — Хардинг захлопнул дверь. — После ночи у вастаков не то что вши — мыши в голове заведутся, и не заметишь.

— Роуэн, а многим ли лучше были мы?

— Да ну тебя, — здесь, наедине, без оружия и одежды, можно было хотя бы недолго снова побыть не князем и вассалом, а молочными братьями, и говорить запросто.

— Нет, не ну меня, Роуэн. Мы их презираем так, словно имеем на это право. Слышал ты хоть раз от эльфа про их вшей или про то, что они поклоняются демонам? Прочему эльфы, зная больше нас, не повторяют этих глупостей?

— Ты чего вдруг взялся их защищать? Ты скажи еще, что тебе у них понравилось.

— Мне у них не понравилось. Но если мы будем задирать перед ними нос, они никогда не научатся у нас тому, что должны знать. Подумай о государе Финроде, о том, как он пришел к нашим пращурам. Подумай, где были бы мы, если бы он рассуждал как ты: вши, мыши, грязь, вонь, демоны и жертвенные бараны… А ведь он не человек, он даже не простой эльф — уже тогда он был королем! И он снизошел к нам, умалил свою гордость до того, что делил с людьми пищу и кров. А ведь люди жили тогда в шатрах, как вастаки. И один Государь знает, что у них тогда были за обычаи. Ты помнишь Правду Беора?

— Наизусть? Где мне, немытому. Это тебя старая Андрет натаскивала. На меня она сразу махнула рукой.

— «Если между двумя будет драка, и один сломает другому палец, и тот неверно срастется, да будут у нанесшего увечье взяты десять рунных баранов: один в пользу князя, девять в пользу увечного; то же, если откусит ухо. Если между двумя будет драка, и один ударит, и раздавит другому ядра, и повредит детородный уд, да будут у виновного взяты восемьдесят рунных баранов, восемь — в пользу князя, семьдесят два — в пользу увечного; то же, если выбьет глаз или сломает ногу… Если кто, взяв жену, убьет ее, пусть вернет свадебный выкуп отцу ее, и пусть уплатит виру как за раба или рабыню; но если убийство произошло из-за блуда жены, то пусть платит только виру, а свадебного выкупа не возвращает; должно же изыскать двух свидетелей блуду, а иначе пусть возвращает и выкуп… Кто же будет поклоняться Темному богу, и заколет ему птицу или барана или лошадь или тельца, да будут в знак позора волосы его сожжены на голове его; кто же принесет во всесожжение ему человека, да будет и он сожжен живым…» Роуэн, если это писалось, значит, наши предки калечили друг друга в драках, убивали жен и тайно поклонялись старому богу, принося ему в жертву и людей. Еще Фарамир был свидетелем тому, как Брегор извел его жрецов. Если мы лучше вастаков — так это не потому, что мы лучше их по природе своей. Спесь наша указывает на иное: по природе своей мы на них очень похожи…

— Погоди, я уши намылил и тебя плохо слышу, — Роуэн наощупь нашел ведро и окатил себя водой, смывая мыло с головы. — Так, о чем это ты? О вастаках? Ну вот пускай еще три поколения поменяются, а там увидим, на кого они все-таки больше похожи, на людей или на орков.

— Нет у нас столько времени, Роуэн, — сказал Берен. — Нет.

— Ладно, хватит об этих черномазых, — Хардинг развалился на лавке. — Давай о наших делах. Как ты думаешь, чего наши скажут и сделают, когда лорд Маэдрос укажет тебе на дверь?

— Думаю, они обидятся. Роуэн, постарайся удержать их в руках. Я и сам сделаю, что смогу.

— Ты уже отобрал тех, кто поедет за тобой?

— Отобрал. Но они поедут не за мной, фэрри, а в Бретиль. Пусть уходят разными путями — кто знает дорогу — через Нан-Дунгортэб, кто не знает — пусть не поленится обогнуть Дориат с юга. Кое-кто действительно может поехать за мной, но не более полутора десятков человек.

— А Государь Финрод? А эльфы?

— Здесь мы с ними расстанемся, чтобы встретиться в Бретиле через две луны. Двое эльфов готовы вести охотников через Нан-Дунгортэб, двумя небольшими отрядами. Один отправится со мной, остальные — с государем Финродом… Он не сказал, куда, а я не спрашивал… Да мне, наверное, лучше и не знать.

— А сам куда? Не в Бретиль — из твоих слов это понятно. И не с Государем, куда бы он ни ехал. И здесь тебе делать нечего… Куда же ты проследуешь?

— Тебе одному сейчас скажу, да еще потом Фарамиру — и смотрите, чтобы дальше это не пошло. Я еду в Ногрод.

Роуэн присвистнул.

— В Ногрод с пустыми руками не ездят, — сказал он. — Ты собираешься пересечь весь Таргелион с кошелкой золота? Тогда тебе будет мало полутора десятков человек охраны.

— Напротив, — возразил Берен. — Большой отряд может привлечь внимание. Нет, я предпочитаю взять с собой поменьше людей и ехать побыстрее. И если Таргелион нельзя пересечь с малым отрядом — значит, лорд Маэдрос зря вас кормит.

Sin i aicassi helci ve u'ruva mear.

Nalla'ma na' furu, ala'stien naule yelwa.

Tu'lalye laimenna, tu'lalye i fuin mardenna;

Cirissi ar Fantur yalar le, nosseo ca'nu. (39)

Маглор пел редко, очень редко. Берен знал, что ему оказана великая честь — Златокователь ради него взял в руки арфу. Он пел последним. После него петь уже было невозможно. Когда пел Финрод — Берену казалось, что поет бог, сошедший с небес. Когда пел Маглор — казалось, что сами небеса разверзаются.

Sinome orme ar Ngolwe na'r racina falqua.

I alfirin morna oloctie imbe ampendi

Ru'nya ar cullo aca'luvar emlo sandallon,

Aha ar osse fainuvar lunga vainello.

Бор сидел совсем близко, отблески пламени дрожали в его глазах — обычно узкие, они были теперь распахнуты и в них стояли слезы. Невозможно было не плакать от боли — здесь, в золотисто-алых отблесках, в глубоких струнных звуках, в кругу сыновей, умирал Феанор… Нельзя было не дрожать, нельзя было не сжимать ладонь у пояса, почти болезненно чувствуя отсутствие меча… Даже не понимая ни слова на квэньа — нельзя было не внимать той муке, которая родила эти слова, эту мелодию, и рождала их снова и снова, в страшном напряжении, как женщина рожает ребенка…

Нет. Можно.

Улфанг сидел, чуть подавшись вперед, но лицо его оставалось спокойным. Похоже, он не понимал происходящего. Песня была для него одной из многих — ну, может быть, исполненной более искусно, более сильным и чистым голосом… Но в целом — не хуже и не лучше прочих.

Берен почти возненавидел его в эту минуту. Он знал: эльфийские песни непонятны только тому, кто не желает их понимать. И нужно быть… особенного склада человеком, чтобы не желать.

A ono'ronya mandra, namba i naire.

Hanten handelenya a-nanta, i macil na' aica.

Tiruvanya antarya ar cambe cantala harma

Tenna i raime etye'luva, tenna i tyelde.

Никто и никогда не просил Маглора сыграть то или спеть это — все знали, что Златокователь всегда выбирает песню по своему желанию. И все знали, что Маглор говорит своими песнями не только от своего имени. Разве что вастаки еще не поняли, что Берен получил ответ — «tenna i raime etye'luva, tenna i tyelde».

«Пока охота не прекратится, до конца…»

Сыновья Феанора не встанут рядом с сыном Барахира. Они не забудут, как, умирая от боли, отец потребовал повторения клятвы. Они не откажутся от своих прав на Сильмарилл. Они будут преследовать каждого, кто оспорит эти права…

Tenna i raime etye'luva, tenna i tyelde.

Пока не замер последний отзвук струны, пока не развеялось наваждение — все сидели неподвижно. И лишь после того как сам Маглор передал арфу сидящему у его ног юному эльфу, и протянул руку к чаше, остальные позволили себе взяться за свои кубки.

— Вождь Берен, — тихо спросил Бор, склонившись почти к самому уху горца. — Окажи мне услугу, скажи, о чем эта песня? Кто тот высокий герой, которого оплакивал лорд Маглор Бледный? Отец его, Феанор?

— Да. В песне поется о его смерти. О том, как пламя, поглотившее его тело, окрасило в кровавый цвет вершины гор, и как волки выли, когда бог смерти и суда призвал его… На месте его гибели выросли черные цветы бессмертника… — Берену трудно было переводить, уничтожая хрупкую вязь смыслов и созвучий. «Алое пламя и красное золото воссияют с наших щитов; ярость и ужас будут освобождены из тяжелых ножен. О мой благородный брат, чекань песнь плача. Я разбил на куски свой рассудок, но всё же меч остёр. Я буду видеть его лицо и ладонь, придающую форму сокровищу, до тех пор, пока не прекратится охота, до конца»… Вместо этого он спросил:

— Твоему родичу, как я погляжу, песня не понравилась.

Бор криво усмехнулся.

— Он боится чар лорда Маглора. Однажды он испытал их на себе, испугался странных видений и решил не поддаваться. С тех пор он твердо держится своего решения… А я на свое махнул рукой, и не жалею об этом.

— Пейте, гости, — раздался под сводами голос лорда Маэдроса. — Сегодня мы расстаемся с Финродом Фелагундом и с Береном, сыном Барахира. Пусть печаль расставания сгладится радостью пира. Пейте, гости.

— Лорд Маэдрос, — Фарамир поднялся со своего кресла и отставил кубок. — Нашему князю и в самом деле время покинуть Амон-Химринг, а он еще не знает, каким будет твой ответ на его просьбу.

— Разве тебе до сих пор что-то неясно, Фарамир, Серый сокол снегов? Разве песнь Маглора — не ответ на твой вопрос? — За Маэдроса ответил Карантир, тоже вскочивший со своего места. — Князь Берен знает, какое препятствие лежит между нами. Пусть сам решает, кому из нас легче взять назад свои слова. Если он все же надумает отказаться от нашего сокровища — мы будем рады видеть его здесь…

Маэдрос поднял руку и Карантир умолк.

— Я действительно сожалею о том, как сплелся этот узел, — сказал он. — Но ничего не могу добавить к словам брата. Я даже не могу пожелать тебе удачи, сын Барахира. Пожелаю же тебе если жизни — то долгой, а если смерти — то быстрой. За это и выпью.

Он встал, взял железной рукой наполненный кубок и осушил его одним духом, не отрываясь. С ним пили Маглор, Амрод и Амрос, Улфанг и Бор, Гельвин и Аларед. Берен тоже встал и тоже поднял свой кубок, но не выпил с Маэдросом, а дождался, пока выпьет эльф и те, кто пил с ним, после чего сказал:

— Благодарю тебя, лорд Маэдрос. Но долгая жизнь — это не то, чего я пожелаю себе, если мое сокровеннейшее желание не исполнится. Если же оно исполнится — мне никакая смерть не будет страшна. Выпью же за его исполнение, какой бы ни была расплата.

На этот раз пили горцы, и пил Карантир. Опорожнив свой кубок и стукнув им о стол, он сказал:

— Мой старший брат благородно пожелал тебе долгой жизни или легкой смерти, ты же сам выпил за короткую жизнь и скверную смерть, и за это я с удовольствием поднял кубок вместе с тобой. Не будь ты моим гостем, упрямец, ты заглянул бы в глаза смерти еще до рассвета.

— Я смотрю в них не отрываясь, лорд Карантир, — тихо проговорил Берен. — Смотрю в них с самого рождения. Треть моей жизни смерть была рядом со мной, я ложился с нею в постель, как с любимой женой. Я был ее паладином, я складывал к ее ногам трупы, как юноши складывают охапки цветов к ногам дев. Она платила мне ласками, от которых кровь застывала в моих жилах. Ты знаешь, что беоринги кричат, идя в бой? «Райадариан», «радуемся»! Что ты такого можешь показать мне, чего я еще не видел?

Карантир хотел, видимо, что-то ответить, но тут снова зазвенела арфа, и глубокий, как ночь, голос Маглора заполнил зал.

I're quetta «estel»

Antolyasse queluva,

Ta're cyermelyar

Vaiyanna hlapuvar.

Nenisse Vaiye'va

U'-marar uili,

Ar lingwi u'-marar,

Ar ciryar u'-ci'rar, (40)

Холод прокатился по коже Берена — он понял, каким пустым было его бахвальство.

An si'na aire

Na' huine oiale,

Celumessen lutta.

Mandra heru Ulmo

U'-na' si'na earen,

Nulla earen turo.

I na' manurilva,

Mente elvo tie'va,

Mente aiqua tie'va.

Hlara, hu'ro lausta,

Hlara wanwa qualume,

Ti'ra enwina mo're

Hrestalyanna ru'ala.

Маглору ведома была изнанка этого хвастовства. Он знал, что смертный страх сильнее всех страхов, и повернуться к смерти лицом — просто самое лучшее, что можно сделать, когда она настигает.

Omenta Haloisi!

I cambe' pantala

U'-harya laure,

Ar nye're u'-harya -

Na'n i lu'me tuluva,

Elyenna tuluva,

Ar ya' quetta ta're

Quetuvalye i nenna,

Ringa nenna Vaiye'va,

Ne'ca nenna tulala,

Taltala, ru'mala

Fealya mapien?

Берен стоял неподвижно, в безмолвном зале, под властью темного наваждения, навеянного песнью Златокователя. Он еще чувствовал босыми ногами холодный и колючий песок Последнего Берега, еще вдыхал безвкусный ледяной ветер, видел холодные темные волны, готовые его поглотить — и вдруг чей-то голос, чистый и светлый, как клинок, разбил видение:

— Помни, Берен — это вопрос, но не ответ.

Все повернулись к заговорившему, кроме Маглора. Тот, не оглядываясь, поставил арфу на пол и взял свой кубок.

— Ответа нет, Финарато, — сказал он. — Есть предел, за которым нам остается только немота.

— Разве ты переступал этот предел, что говоришь так? Ты мастер, Маглор, и мне ничего не остается, кроме как склониться перед твоим мастерством; но то, чем ты нас пугал — лишь наваждение, хотя и мастерское.

— То, чем ты пытаешься утешать их, — Маглор еле заметно повел подбородком в сторону людей, — тоже наваждение. Ты целитель, Финарато, ты врачуешь раны тела и духа. И ты мастер формы, искусный ваятель. Но все, исцеленные тобой, рано или поздно умрут; все твои формы, созданные из дерева, металла или камня, тлен обратит в труху, ржавчину и пыль. Тебе трудно признать это, и ты обманываешь себя надеждой. Тебе не хватает смирения.

— Мастер слова не должен путать смирение и отчаяние, — тихо, упрямо ответил Финрод.

— Отчаяние — обратная сторона надежды. Испытывать отчаяние может только тот, кто ищет, за что зацепиться — и не находит.

Берен вспомнил ледовую трещину под Одиноким Клыком. Да, Маглор говорил правду.

— Тот же, кто отбрасывает надежду — смиряется, — продолжал величайший из певцов. — И понимает, что если на вопросы бытия ответы есть, то на вопросы небытия — нет и быть не может.

«А вот тут он ошибся», — подумал Берен, вспомнив все ту же трещину.

— Небытие не задает вопросов, — покачал головой Финрод, — оно ничто, в самом лучшем случае — слово или знак, как unot, не-число, которое и обозначает отсутствие чисел. Все вопросы, сколько их ни есть — вопросы бытия, Макалаурэ. Даже свою песню ты создал в образах бытия, потому что представить небытие таким, каким оно есть, а верней — таким, каким его нет — и тебе не под силу. Неужели ты думаешь, что со смертью кончается всякое существование? Даже если все мои творения погибнут, и канут во мрак Мандоса все мои друзья, и сам я сгину, и земля эта скроется под водами — неужели ты думаешь, что все это исчезнет без следа? И даже из памяти Создавшего все это оно будет изглажено навечно?

— Estel, — улыбнулся Маглор, и улыбка эта была как луна, проглянувшая в разрыве туч пасмурной ночью. — Ты зажигаешь ею всех, с кем оказываешься рядом. Вот уже и моя душа тлеет, готовая задымиться. Но я не позволю себе обмануться надеждой. У тебя нет доказательств тому, что Создатель любит нас и не позволит нам исчезнуть бесследно. Ты полагаешь на это estel лишь потому, что тебе приятно так думать; потому что это придает тебе сил.

— У тебя нет доказательств обратного.

— Да. Вот, почему я задаю вопросы и не даю ответов.

Внезапно Берен расхохотался. Он смеялся так, что заболел живот, так, что воздуха не хватало, и он задыхался. Теперь все молча уставились на него.

— О, лорд Маэдрос, — сказал он, отдышавшись. — О, лорд Маглор, о, мой король… Я прошу меня простить; мое живое воображение часто меня подводит.

Он перешел на синдарин, чтобы сказанное было понятно даже вастакам.

— Это было как видение, как сон. Мне были явлены двое нерожденных младенцев в мокром мраке утробы. Один спросил у другого: «Ты и в самом деле веришь, что существует жизнь после рождения?» — «Да» — ответил второй. — «Но ведь еще никто не возвращался, уходя туда, как же ты можешь знать? И ты веришь в то, что существует Мать, силой Которой мы живем и питаемся? Может быть, ты веришь еще и в то, что Она нас ждет и любит? Брось, все это детские сказки. Как можно питаться там, где нет пуповины и дышать там, где нет вод?» — «Но смотри», — отвечал другой — «Мы растем, и скоро Утроба не вместит нас. Она все теснее и теснее, рано или поздно она сожмется и изгонит нас прочь…» — «Да, и этим все закончится», — сказал первый. — «Если бы Мать любила нас, Она позволила бы нам вечно пребывать здесь». — «А если Она желает для нас лучшей доли?» — «У тебя нет никаких доказательств, ты ведь не видел Ее и не говорил с Нею. И даже если я поверю в то, что Она есть и мы живем Ее силой — тем безумнее требовать, чтобы Она еще и любила нас и не дала нам погибнуть по Рождении. Ты можешь верить как хочешь, я же не дам обмануть себя пустыми надеждами, и постараюсь встретить Рождение с мужеством и смирением отчаявшегося».

Эта притча действительно была смешной. Смеялись все — беоринги, вастаки, эльфы, даже сам Маглор. Смеялся суровый Фарамир, кусал усы, пытаясь успокоиться, Хардинг, мелко трясся, жмуря глаза, Улфанг, Финрод и Эдрахил звонко хохотали, Маэдрос закрыл лицо ладонью и не издавал ни звука, но плечи его выдавали. Смеялся весь зал.

— И все же, — в затихающий смех вонзился резкий голос Улфанга. — Разве вашим женщинам неведомы зелья, при помощи которых мать убивает ребенка в утробе? Тот, кто создает, тот в своем праве и уничтожить, и создание не может приказать создателю любить его. Эта ваша вера основана ни на чем, не в обиду вам будь сказано, Золотой Король и ты, князь Берен.

— Ни на чем висит весь мир, о человек востока, — сказал Финрод. — И все-таки висит.

Глава 8. Ногрод

— Что это за игра — хэло? — спросил Лауральдо.

— Тебе не понравится, — отозвался Эдрахил. — Это жестокая игра.

— Нет, — поправил его Финрод. — В хэло нет жестокости. В этой игре есть ярость, но нет злобы.

— И все же ты отказался, когда они предложили тебе сыграть. Или это был просто знак вежества?

— Нет, они были искренни. Я же отказался потому, что не люблю, когда меня бьют по лицу.

— Ого! — удивился Лауральдо. — Они бьют друг друга по лицу — и в этом нет жестокости?

— Как ни странно. Они могут разбить друг другу носы и уйти с поля лучшими друзьями. В Круге запрещено наносить друг другу оскорбления. На поле иной раз калечились, иной раз погибали — но никогда по чьей-то злобе. Хэло считается благородной игрой.

Они вышли на всхолмие, под которым сейчас при помощи колышка и веревки очерчивали круглое поле. К веревке был привязан бык, запряженный в соху, соха прочерчивала по земле борозду — границу игрового круга.

— В чем смысл игры? — спросил Вилварин.

— Вон там, — показал Финрод — в землю воткнуты два копья. Когда бык очертит круг, на противоположном его конце тоже будут воткнуты два копья. Нужно вбросить мяч между ними. Игра начнется с темнотой и будет длиться, пока не прогорит вон тот костер, который сейчас складывают игроки. Кто за это время успеет нанести противнику больший урон, тот и выиграл.

— Костер будет гореть долго, — оценил Вилварин груду бревен, которые стаскивали в кучу горцы.

— Каждый игрок должен принести по одному полену, — улыбнулся Финрод. — Размер полена полностью в его воле — лишь бы он мог поднять его один. Кто хочет долгой игры, и полено приносит сообразно своим желаниям.

— А Руско тоже будет играть? — спросил Айменел.

— Видимо, да, если он тащит корягу.

— О-о… — Айменел окинул взглядом небольшую — около полутораста человек — толпу игроков. Среди них было совсем немного мальчишек — таких, как Радруин и Гили — а большей частью это были взрослые мужчины, между двадцатью и тридцатью годами — высокие, статные и крепкие. Да сумеет ли Руско выдержать такую игру?

Погонич увел прочертившего борозду быка. Теперь по окружности втыкались копья, между которыми провешивали шерстяной шнур, свитый из черных и белых нитей. За этим шнуром становились воины со щитами. «Ворота» шнуром не огораживали.

— Они раздеваются, — сказал Лауральдо.

— Да. В прежние времена для игры в хэло, наоборот, одевались поплотнее. Чтобы не так чувствовать ушибы. Находились даже мудрецы, надевавшие панцирь под одежду. Это, как ни странно, и приводило к увечиям: кто-то расшибал себе о панцирь кулак или голову, кого-то в схватке затаптывали сапогами… Боран, сын Беора, изменил это правило: теперь все выходят на поле только в штанах и дерутся только голыми руками, принимая удары голым же телом. Это заставляет вести себя осторожнее. Спустимся ниже, к кругу — меня ведь призвали одним из судей чести и правды.

Приблизившись к рядам воинов, он умолк. Их разговоры тоже замолкали при его приближении. Достигнув точки как раз посередине между воротами, Финрод сделал людям знак расступиться — и они разошлись. Король подошел вплотную к черно-белому шнуру.

— Государь, — к эльфам с поклоном подошел Фарамир. — Ярн сказал, что ты отказался играть. Но откажешь ли ты нам в чести бросить жребий и послать мяч в круг?

— Это будет честью также и для меня, — Финрод протянул руки, и в ладони ему лег тяжелый, набитый песком мяч размером с голову пятилетнего ребенка, сшитый из бычьей кожи, просмоленными бычьими жилами.

Для развлечения в хэло играли мячом, сшитым из кожаных обрывков и набитым опилками, но здесь затевалась непростая игра, куда больше, чем развлечение. Финрод знал, что кожа и жилы мяча — кожа и жилы жертвенного животного. Он знал и другое — на поле сейчас выходили воины, которых Берен отобрал в свой отряд, в свою мальчишескую армию «конной пехоты». Доброе предзнаменование на дорогу — далеко не все, чего хотел ярн.

— Жребий! — крикнул Гортон. На поле и за его пределами воцарилось молчание. С другой стороны поля через шнур перешагнули Берен и Хардинг. Босые и полуголые, без украшений — они все равно выглядели тем, кем были: предводителями. Не говоря ни слова, они подошли к границе круга.

Финрод передал мяч Эдрахилу и принял из рук старика два камешка, речную гальку — белый и черный. Спрятал их за спину, немного поиграл ими в кулаке, а потом взяв по одному в ладонь, вытянул сжатые руки вперед. Предводители должны были выбирать.

Берен коснулся левой руки Короля, и в ладонь ему лег белый камешек.

— Белое войско! — крикнул он, поднимая жребий над головой.

Хардингу достался черный. Друзья-противники разошлись по разные стороны от малого круга.

Теперь к Гортону по одному подходили игроки, запускали руки в кожаный мешок, доставали оттуда белый или черный камешек, и, в зависимости от него, переходили на сторону Берена или Хардинга, громко объявляя каждый свой жребий. Кто-то передал людям Хардинга горшок со смесью жира и толченого угля — и, доставая черный камешек, игроки сразу же принимались мазать этой краской лица.

— Я полагаю, — сказал Финрод эльфам, — что разделение игроков на «черный» и «белый» отряды носит несколько более глубокий и древний смысл. Сейчас игра стала почти развлечением, но я помню время, когда она была почти священнодействием. Балан говорил, что в старину сражение за мяч шло с оружием и на поле лилась кровь. Кстати, «хэл» — не только «мяч», но и «голова»… У многих человеческих обычаев — очень глубокие и очень темные корни.

— Это больше походит на подготовку к сражению, чем к игре, — заметил Вилварин.

— Воистину так, — сказал одноглазый Фарамир. — Ох, как мне жаль, что я слишком стар для таких штук. Не в обиду моему зятю, но он увалень, а хэло требует не только силы, но и быстроты.

— Но ты же участвуешь в настоящих сражениях, — удивился Айменел.

— Для войны человек не бывает слишком стар, о щитоносец. Она приходит, не спросясь. А вот забаву я бы испортил — и себе, и другим.

К мешку с галькой подошел Гили, запустил туда руку, и, сосредоточенно нахмурившись, вытащил камень. Увидев цвет, он радостно воскликнул:

— Белый! Белое войско!

— Белое войско… — следом вытянул камешек Радруин, и судьба несколько огорчила его, поставив против своего рохира. — Ну ладно, Рыжий, держись меня, не пропадешь.

Они протолкались через толпу жеребьевщиков назад, к малому кругу.

— Теперь Берен и Хардинг обнимаются, — продолжал удивляться Айменел.

— Конечно, — важно кивнул Гортон. — Ведь между ними нет вражды… А-а, проклятье… Эти-то зачем приехали?

У «белых» ворот появились конные вастаки — Улфанг и два его сына, Улдор и Улфаст, и несколько человек свиты. Финрод увидел, как расступились горцы, увидел, что между Улфангом и Береном произошел какой-то разговор. Судя по виду обоих — неприятный.

— Айменел, отзови Руско и узнай, о чем они говорили, — попросил Финрод. — Нет, через поле не иди — после того как круг очерчен, пересекать его могут только игроки.

Айменел исчез. Игроки рассыпались по полю в соответствии с замыслом своих вождей, но держались по краям, а не в середине — в малый круг до начала игры входить не разрешалось. Большинство держалось молча, только самые юные перекликались с теми, кто стоял за пределами круга, главным образом — с девушками, собравшимися на том всхолмии, откуда спустились эльфы.

— Нэсти! — крикнул Радруин. — Пойдешь со мной на речку после игры?

— Козу позови с собой на речку! — звонко крикнула девушка; ее подруги засмеялись. Юный Хардинг, нимало не обидевшись, начал выбирать из травы камешки и твердые грудки земли, выбрасывая их за круг, чтобы не поранить ноги в свалке. Многие другие делали то же самое.

Солнце садилось и затихали разговоры. Над полем повисло напряжение ожидания. Наконец, когда край солнца скрылся за горами, один из старейшин поднес к большому костру факел. Игроки уже были собраны и нацелены на схватку.

— Расступитесь, — сказал Финрод. Окружавшие его эльфы разошлись, давая ему место для размаха.

— Да будет игра и доброе знамение! — крикнул Берен, и остальные подхватили:

— Эла!

И когда по шалашу из бревен легко взбежали языки пламени, Финрод размахнулся и швырнул мяч на поле, почти в самую середину малого круга.

Точно две волны пошли навстречу друг другу — так сорвались с места «черный» и «белый» отряды. Молчавшие прежде зрители подняли настоящий рев — каждый выкрикивал имя кого-то из игроков, подбадривая его. Одновременно по рукам пошли факела — и вскоре поле оказалось в венце огней.

Но прежде чем это случилось, Берен, успевший раньше других к месту падения мяча, ударом плеча в живот подрубил кого-то из «черных» — Финрод видел только темный силуэт на фоне огня — и бросился вперед, возглавляя клин атакующих, как в бою. Почти сразу же против него оказался Хардинг с двумя защитниками и атака Берена увязла. Понимая, видимо, что ему не пробиться, он, низко пригнувшись, отдал мяч назад, бросив его между ног, и следующим движением подсек Хардинга, обхватив его руками за бедро и толкнув плечом в живот. Оба упали, через них перецепился еще кто-то, образовалась свалка.

— Вот это и есть хэло, — довольным голосом проговорил Фарамир.

Мяч метался по полю, передаваемый из рук в руки, и вокруг него мгновенно образовывался вихрь сражения. Далеко не сразу в этом хаосе Финрод разглядел очертания замысла — планы первой своей атаки оба отряда выстроили примерно одинаково: строй в строй, стенка на стенку, и кто кого продавит. Теперь каждая малая кучка воинов, завладев мячом, тупо и яростно прорывалась к воротам противника, пока, выбив по одному, у нее не отбирали мяч — и все начиналось сначала. В этой возне ни Берен, ни Хардинг командовать уже не могли, хотя груда тел, в которой их погребли поначалу, уже рассыпалась и оба снова бросились в бой. Теперь перестроить игру можно было только при условии что мяч уйдет за пределы круга. Финрод не сомневался, что так в скором времени и будет — либо случайно, либо по воле кого-то из игроков.

И действительно: пройдя по высокой дуге, тяжелый мяч упал за кругом возле самых ворот «белых». Упал крайне неудачно: ударив по шее одну из вастакских лошадей. Гнедой жеребец взбрыкнул и сбросил всадника. Игра затихла — мяч следовало отыскать и передать Финроду для нового броска.

К эльфам, тяжело дыша, подошел Берен — с рассеченной бровью, содранными локтями и продранной на колене штаниной, но улыбающийся во весь рот.

— Вот незадача, эльдар — в вастака мяч угодил. И как такое могло случиться? Со мной тоже один раз было: шел мимо поля, где большие мальчишки играли в хэло… Иду себе, иду… Вдруг смотрю — лежу… Угадали прямо по голове. Пойти, что ли, да принести повинную за этого косорукого игрока?

— Мне не кажется, Берен, что этот игрок был косоруким. Напротив, похоже, он был очень искусным игроком.

— Кто знает, государь, кто знает, — Берен улыбнулся и побежал к своим. Сгрудившись в круг, они что-то принялись обсуждать.

Мяч принес Айменел.

— Позже, — сказал Финрод, видя, что он собирается говорить. — Расступитесь.

Ему снова дали место для замаха. Малый круг, конечно, был уже затоптан — но Финрод отлично помнил свой бросок и точно повторил его.

Снова две лавины разгоряченных тел кинулись навстречу друг другу, сшиблись посередине, и снова мячом завладел Берен, и снова его — теперь вместе с мячом — завалили телами. На первый взгляд происходящее казалось сущим беспорядком, но глаза Финрода, глаза полководца, увидели ту же закономерность, которую вслух отметил Эдрахил:

— Они стараются связать боем всех черных… Интересно, где… А, вот он!

— Руско! — выдохнул Айменел.

Гили бежал по самому краю поля, низко пригибаясь и прижимая мяч к животу. Он изо всех сил старался быть незаметным, но доброжелатели «черных» начали орать:

— Вороны! Смотрите, мяч у белых! Белые у ворот!

Нескольких «черных», погнавшихся за Гили, свалили с ног, но остальные продолжали погоню. Однако план Берена оправдал себя: Гили удалось пробиться через ряды противников, скованных свалкой с «белыми». Теперь все зависело от быстроты его ног.

Одна сажень отделяла его от ворот, когда один из «черных» настиг его и подрубил под ноги. Оба упали, но Гили успел бросить мяч вперед. Ворота «черных» были взяты.

Горцы разразились радостными воплями, и только Айменел вскрикнул тихо и дернул отца за рукав.

— Что там? — спросил Финрод, от которого происходящее было скрыто сотнями взметнувшихся рук.

— Он ударил Руско, — тихо сказал Кальмегил. — Вроде бы обнял, но потихоньку ударил под вздох. По-видимому, от досады. Подло.

— Эй! — окликнул Финрод первого же «черного», оказавшегося от него поблизости.

— Слушаю, государь.

— Как имя того, кто едва не спас свои ворота?

Горец прищурился.

— Чтоб я сдох и провонял, если это не Дайборн дин-Финнемар.

— Это точно он, — сказал Фарамир. — Ну что ж, он пожалеет и о подлости, и о глупости своей.

— Благодарю. Айменел, к слову, что случилось у белых ворот между вастаками и князем?

— Разговор был такой, — с охотой начал оруженосец. — Вождь Улфанг спросил — разве это не ниже достоинства князя — носиться с подданными по полю без рубашки. На что эарн Берен сказал, что хэло — игра благородная и угодная богам, и хорошо играющий в нее не опозорится, даже если его оставят без штанов. Тогда сын вождя Улдор сказал, что приехал сюда высказать почтение князю беорингов, но не сумел различить князя в толпе полуголых оборванцев. Тогда эарн Берен ответил, что следует пойти подлечить глаза, потому что князя делает не одежда, а тот, кто боится, что с одеждой и украшениями лишится и достоинства, сам собой ничего не представляет. Тогда Улдор сказал, что с такими шрамами на спине он молчал бы о достоинстве, ибо достойный человек такие шрамы наносит, а не получает. Тогда Берен ответил, что истинно достойный человек не станет хвалиться палаческой сноровкой — и ушел от ворот. А вастаки уехали после того, как Улдора поразил мяч.

— Ярн делает себе врагов быстрее, чем кролик делает детей, — недовольно проворчал Фарамир. — Но какого лешего этим вастакам понадобилось здесь?

— Выяснить, не собирается ли Берен уводить с собой часть войска, — усмехнулся Эдрахил. — Вопреки своим обещаниями Маэдросу. Сыновья Феанора совсем разучились доверять другим. Всех меряют по себе.

Он умолк, потому что к эльфам снова пришел мяч и они привычно расступились.

Теперь Берен и его отряд заняли вокруг ворот глухую оборону. Костер прогорел уже почти наполовину, а за белыми был один мяч — им осталось только продержаться до конца. Отчаявшись пробить их защиту, люди Хардинга попытались послать мяч в «белые» ворота долгим броском, но тот не долетел, упав в «стане» противника. Сгрудившись вокруг мяча, «белые» защищались отчаянно. Теперь благородная игра походила на грубейшую драку. Но Финрод вдруг увидел, что, продолжая держать круговую оборону, «белые» понемногу продвигаются к «черным» воротам.

Им бы удался их замысел, если бы «черные» не выбивали из строя одного за другим. Они и сами несли при этом потери — то и дело кто-то, отползал к краю поля и садился или ложился там, оправляясь после молодецкой затрещины или крепкого пинка — но по мере продвижения к воротам ряды «белых» таяли. Под конец они оказались в том же положении, что и «черные» только что: противник встал у «ворот» глухой стеной, а сил пробить ее — не было. Один из игроков Берена попытался сделать то же, что «черные» — вбить мяч броском. Кожаный снаряд взлетел в небо вместе с радостным воплем — и опустился за круг под унылое: «У-у-у!», пролетев мимо ворот.

— Самое интересное, судя по всему, начнется тогда, когда половина игроков будет лежать, — проговорил Лауральдо. — Право же, смотреть эту игру лучше, чем играть в нее, хотя и то и другое — удовольствие очень сомнительное.

Мяч снова передали эльфам. Финрод увидел, как Берен бредет на свою сторону поля — опустив плечи и голову, слегка прихрамывая. Но, проходя середину, он встряхнулся как пес, развернул плечи, походка сделалась вновь легкой и упругой — вождь победил мгновенную слабость.

Тем не менее следующее сражение окончилось ничем, мяч снова ушел за границу бесплодно, а потом победили «черные», причем, почти тем же способом, каким пробил ворота противника Гили: завладев мячом, они связали свалкой «белых», в то время как несколько юношей пробежали прямо по груде сцепившихся тел, и что есть ног понеслись к «белым» воротам, передавая мяч друг другу, когда защитники ворот хватали и сбивали кого-то из них. Последний вполз с мячом в ворота противника, волоча двух защитников на себе, как кабан — охотничьих псов.

— Ровный счет — плохой знак, — проворчал Гортон. Почти одновременно с его словами обрушился шатер костра — теперь оставалось совсем мало времени.

Сквозь толпу к эльфам протолкался Нэндил.

— Ты опоздал, — сказал Эдрахил.

— Я пропустил все самое скучное, — возразил бард. — Как раз теперь, когда ни одно из войск не может себе позволить выжидать в обороне, и начнется главное.

И вправду — каждый отряд разделился на три неравные части. Большая, состоящая из самых сильных и неповоротливых, а также самых потрепанных в схватках, отошла к воротам, готовая их защищать, меньшая — из самых опытных, скорых и яростных бойцов — приготовилась сражаться за мяч, и у нее на подхвате оказались самые легконогие, главным образом юноши. Уже с трудом можно было разобрать, где "белые, где «черные» — и те и другие были в пыли и в крови.

Оба «войска» застыли друг против друга, готовые вступить в решающую схватку. Финроду подали мяч.

— В их легендах, — тихо проговорил он, — повествуется о камне раздора, который боги бросили на землю, чтобы посеять смуту между людьми.

С этими словами он размахнулся и швырнул мяч.

— Берен остался в обороне, — так же тихо заметил эльфам Эдрахил.

«Войска» сшиблись. Сначала наступали «черные» — вот они завладели мячом… Вот почти пробили оборону… Но нет… Нет…

Хардинг ошибся, поставив в наступление самых сильных бойцов, а в оборону — самых слабых, и сделав ставку на прорыв любой ценой. В обороне Берен, напротив, оставил сильнейших, остался сам — и сдержал натиск противника.

— А теперь — вперед, — прошептал Эдрахил. «Белое» войско не могло его услышать, но в каком-то странном согласии с его словами качнулось вперед. На мгновение стал виден Берен — проламывающийся сквозь ряды противника, расчищая дорогу тем, кто нес мяч. Новая схватка закипела у ворот «черных» — а их сильнейшие уже выбыли из строя.

Зрители орали не переставая, срывая глотки. Казалось, что груда яростно сцепившихся тел вот-вот прорвется в «черные» ворота или вовсе снесет их ко всем демонам — как вдруг кольцо бойцов распалось, и каждый, белый он или черный, выглядел так, словно потерпел поражение.

Объяснение оказалось простым — последние «черный» и «белый» поднялись с земли, держа каждый по обрывку мяча в руке. Песок просыпался. Игра закончилась ничем.

— Сука удача, — сказал юный Хардинг, выражая общие чувства. — Мы выигрывали.

Берен, не сильно, но обидно хлестнул парня тыльной стороной ладони по губам.

— Не хули удачу, — сказал он. — Я похулил ее — и вот, она отвернулась от нас.

Копья, огораживающие круг, вынимали из земли. Берен подошел к Финроду, коротко поклонился.

— Приглашаю на пир, Государь.

— Охотно принимаю приглашение, — ответил Финрод — и добавил намного тише: — Мне кажется, Дайборну дин-Финнемару нечего делать в твоем будущем войске.

— Благодарю, — так же тихо ответил Берен.

Надо ли говорить, что пир этот, устроенный на берегу горной речки, вливающейся в Малый Гелион, совсем не похож был на тот, что дал лорд Маэдрос. При свете костров и факелов кушанья и эль ставили прямо на землю, люди сидели кто на седлах, кто на бревнах, а кто и просто на том, что самой природой для сиденья предназначено. Весело играли музыканты, и в стороне от круга пирующих, в кольце костров, затевался другой круг — хоровод танца. Но была в этом некоторая натуга, и Финрод знал ее причину.

Он не знал, верить или нет в те предзнаменования, которые люди получают в своих играх и в другом гадании, которого он не без трепета ждал — в пении над чашей. Все годы, что он наблюдал за людьми, убедили его лишь в одном: чаще осуществление знамения зависит от веры в него, нежели напротив. В самом деле, Беор исполнил давнее пророчество, полученное кем-то из его предков над чашей — но ведь Финрод не один бродил тогда в Оссирианде, а люди в тот вечер радовались шумно, почти как сейчас. Не меньше десятка квэнди пришло бы узнать, что там такое — и, возможно, любой из них взял бы самодельную арфу, тронул струны — хотя бы из любознательности, особенно присущей нандор. И ему бы поклонились, и пошли за ним — Финрод оказался всего лишь первым…

Но ведь первым он оказался потому, что искал… Искал пути, которыми квэнди пришли в Белерианд, и обдумывал уйти по этим путям на поиски того народа, о котором Валар почти ничего не знали…

Сидя на месте почетного гостя, он поглядел на Берена — уже умытого, одетого в чистую и нарядную рубашку и расшитое зеленое полукафтанье. Тот был серьезен, если не печален. Вот с таким настроением и с мыслями о дурном знамении он возьмет в руки гадальную чашу и отопьет из нее — всего лишь вина, простого вина, Финрод знал это. Но знал и то, что, не будучи пьяны, мужчины народа Беора погружаются в странный полусон — под ритм, сходный с ритмом бьющегося сердца — и после короткого исступленного танца начинают петь. Ясные фразы чередуются в этой песне с почти бессвязными, но и те, и другие полны чарующе диких и прекрасных образов, которые потом толкуют княжеские барды — потому что поющий, окончив песню, не помнит из нее почти ничего. Часто на песню кто-то отзывается, порой — двое или трое, и тогда говорят, что судьбы их сплетены — и так оказывается впоследствии. Потому ли, что они сами в это верят? Или потому что среди знати народа Беора все всем приходятся родичами или свойственниками, и все связаны со всеми той сетью клятв, которая и делает беорингов — беорингами?

Словно уловив его мысли, Берен оборвал разговор с кем-то из горских старейшин, обернулся. Нет, то было не осанвэ, — он был наглухо «закрыт», — а просто острое чутье на чужой взгляд, развившееся за годы преследований. Финрод уже обратил внимание на то, что среди соплеменников Берен всегда «закрыт». Теперь он разделял с эльфами то, что сопровождает каждого из них в толпе людей — немолчный гул чужих мыслей, порой такого свойства, что лучше бы не владеть искусством соприкосновения разумов. Берен закрывался не для того, чтобы случаем не сказать чего-то лишнего — а для того, чтобы не услышать чего-то лишнего.

Финрод поделился этой мыслью с сидящим рядом Нэндилом.

— Я заметил, — шепнул тот. — Еще одно подтверждение тому, что ты в нем не ошибся. Как я понимаю, он не оставил намерения обратиться к этому древнему суеверию?

— Отчего ты думаешь, что это — суеверие?

— Ты знаешь, какие тайны занимали нас обоих и какими расспросами мы донимали Феантури. Я готов поверить, что Олофантур по воле Единого говорит и с людьми, ниспосылая им сны и видения — но не готов поверить, что он это делает только для тех, кто в подпитии доведет себя танцем до полубреда.

— А если зависимость иная? — спросил Финрод. — Если Олофантур говорит всегда и со всеми, но не все и не всегда могут прислушаться, и это — один из способов?

— Значит, не самый лучший. Я слышал, что у вастаков есть нечто подобное — только занимаются этим женщины, что пользуют спорынью и конопляное семя.

— Но беоринги никогда не пользовались ни тем, ни другим.

— Велика ли разница — и вино в большом количестве может вызывать видения.

— Смотри на Берена — этим вечером он выпил даже меньше, чем любой из нас. По людским меркам — почти нисколько. Я видел это гадание еще дважды — и каждый раз гадатель был трезв. Из чаши они отпивают два или три глотка. Дело не в вине.

— Согласен, дело в них. В любом случае посмотреть будет интересно…

Настала минута, когда пирушка утихла, а костры почти прогорели. Все больше и больше людей в молчаливом ожидании смотрели на Берена, который почти не пил и не ел все это время. И когда наконец на берегу среди пирующих воцарилось полное молчание, Берен встал, перешагнул через стоящие на траве блюда и прошел к другому краю круга, где сидел, уже наполнив чашу, Гортон. По правую руку от него сидел Хардинг, по левую — Нимрос, юный бард и целитель, сын и ученик славного своим искусством среди людей Белвина дин-Брогана. По словам горцев, юноша учился не только у него, но и у эльфийских бардов, и уже успел прославиться как целитель.

Встав на одно колено, Берен принял чашу — цельнолитой золотой кубок весом не менее чем в шесть фунтов. Поднявшись, он отпил из чаши три глотка, потом пошел вдоль круга сидящих — по солнцу. Пройдя равное расстояние между Гортоном и Финродом, встав лицом на юг, он преклонил колено, затем, поднявшись, отпил еще три глотка. Кто-то начал отбивать ритм мечом о щит. К нему присоединился второй, третий — и когда Берен остановился перед своим королем, удары составляли уже мерный неумолчный гул, сродный с ударами волн о скалы. Повторив поклон, Берен завершил круг на четвертой стороне света и вышел на середину круга, поставив чашу на землю. Ее литое, широкое основание исчезло в траве — словно она слегка ушла в землю под собственной тяжестью. От темноты вино в ней казалось черным.

Берен снова пошел по кругу — в странном, медленном танце, вскидывая руки то вверх, то в стороны, подобно удивительной птице. Он падал на колени и тут же быстро вскакивал, то вскидывал лицо к звездам, то ронял голову словно в приступе безмолвного отчаяния. Когда он закончил круг и, остановившись, тихо запел, голос его был хриплым, словно надтреснутым.

Черный лебедь родился в ту ночь,

Когда умер на озере старый князь,

А новый, вам данный, не ведает,

Что ему делать с жизнью своей.

Берен вскинул голову, отбрасывая назад волосы, падавшие на лицо. Глаза его были закрыты. И в это мгновение Финрод почувствовал то, что испугало его и обрадовало — но испугало сильней. Предвиденье, terkenye, разверзло перед ним дороги будущего.

Неспроста — именно сейчас. Люди провидят иначе — если бы никто не откликнулся, Берен опять не получил бы своего гадания, но необходимость отклика Финрод почувствовал горячо и ясно. Эльфы никогда прежде не пели над чашей; но и люди никогда прежде не глядели в Палантир. Времена расступались.

В отличие от людей, к которым приходили слова, иногда — со смутно понятным смыслом, — к Финроду пришли образы. Но облечь их в слова — было уже привычным делом. Правда, Финрод раньше не слагал песен на языке людей…

Как ни тяжел будет морок,

Поверить ли в гибель света?

Как ни жесток будет рок -

Отречься ли от испытания?

Он встал и пропел это, выходя за пределы всех прежних представлений и отношений. Берен резко повернулся к своему королю, глаза его распахнулись.

Я был затерян во мраке,

Не знал, увижу ли звезды…

Я продвигался в молчании,

Искал выход из темных урочищ…

Финрод вышел на середину круга — и над чашей они сомкнули руки, а голоса их вознеслись к небу, как два языка пламени:

На рассвете увижу я край тропы

На рассвете достигну края тропы

На рассвете взмолюсь на краю тропы

На рассвете шагну с края тропы.

Все это было странно до предела — образом края тропы, ведущей из темных, перепутанных и плотных колючих зарослей к светлой поляне, Финрод с Береном не делился — но Берен первым спел о нем. Он смотрел в глаза Финроду — но на самом деле сквозь них, взгляд его пронзал настоящее и шел дальше. Вторым зрением Финрод видел, как треплет волосы Берена нездешний ветер. Голос человека опустился еще ниже — теперь в его груди словно дрожал звук боевого рога:

Идем же на поле кровавой жатвы!

Как я держусь еще — сам не знаю.

Предать ли себя мне, чтобы восстать?

Все, что мне дорого — ради победы?

Отчаяние подняло его голос над холмами — и пресекло. Подхватив изломанную мелодию, Финрод ответил:

Ищи в безмолвии — и найдешь

Ту правду, что прячется среди лжи,

Точно зерно среди речных камней

От жадных глаз голодной птицы.

Берен склонил голову:

Что делать мне с жизнью моей, я не знаю.

Финрод сжал пальцами его предплечья:

Следуй за мной, и ты увидишь,

Что будет, когда боль истает,

А сомнение расточится.

Два голоса снова взлетели слаженным порывом, как два крыла одной птицы:

На рассвете увижу я край тропы

На рассвете достигну края тропы

На рассвете взмолюсь на краю тропы

На рассвете шагну с края тропы.

И снова голос Берена зазвучал боевым горном:

Идем же без страха на пиршество стали,

Ибо иной надежды нам не осталось.

Будем мужественны и отважны,

Ибо славы себе не отыщем.

О, глаза сильного уловили меня,

И в нутро мое вонзились его когти,

Голод и ужас терзают меня, и нет избавления,

Предан любовью и страхом, рожден я в несчастный час…

На сей раз все, и люди, и эльфы, подхватили припев, встав на своих местах:

На рассвете увижу я край тропы

На рассвете достигну края тропы

На рассвете взмолюсь на краю тропы

На рассвете шагну с края тропы.

Ни Берен, ни Финрод не пели больше — песня сама угасла в них, отжив свое. Берен тряхнул головой, точно просыпаясь, и разжал пальцы, сжимавшие предплечья Финрода.

— Что спелось? — спросил он, оборачиваясь к Нимросу. Тот молча покачал головой.

— Мало хорошего, князь… — пробурчал Хардинг.

— Попробую дать толкование я, — подал со своего места голос Нэндил. — Надеюсь, барду эльфийского короля вы готовы поверить?

— Лорд, — подошедший за чашей Гортон поклонился, прижав кулак к сердцу.

— Вы победите, — сказал Нэндил. — Но цена будет такова, что вы не станете хвалиться победой. То, что ты задумал, Берен, удастся тебе полной мерой — но ты проклянешь удачу.

— Ну что ж, — Берен, слегка пошатываясь, подошел к своему месту и сел — а было его место как раз неподалеку от Нэндила. — Мы не халадины, чтоб торговаться о цене. В этом кругу все готовы заплатить по высшей мере.

— Эла! — крикнули горцы в ответ на его слова. Нэндил, продолжая смотреть ему в глаза, спокойно кивнул:

— Вот именно.

Финрод тоже занял свое место среди эльфов. Тут только Берен сообразил, что и он в этом кругу, и все эльфы — выходит, что он вызвался положить ради успеха не только тех, кто приносил ему беор, и на чьи жизни он имеет право, но и того, кому он приносил беор сам.

Он прикусил язык. Ну, нет. Только не Финрод, его все это не касается. Прежде Берен сам погибнет, чем погубит государя. Нэндил должен бы это понимать, тем более что он бард…

Тем более что он бард…

Берен чувствовал себя выпитым досуха, надо было наконец приниматься за еду — но кусок в горло не шел. Последние строки пророческой песни все еще звенели в ушах — голод и ужас, и нет избавления… Он хлопнул Гили по плечу:

— Пой.

— Что? — изумился оруженосец.

— Свою, про государя Финголфина.

Гили растерялся. Такой толпе народа, тем более — знатных воинов, да еще и эльфов в придачу, он еще не пел. Услышав однажды пение эльфов, он вообще стеснялся раскрывать рот.

— Так я это… не хочу, — простодушно брякнул он.

— Я тебя не спрашиваю, хочешь ты или нет, — разозлился Берен. — Я тебе велю: пой.

Гили запел, и мальчишеский звонкий голос немного разогнал тоску князя. За время путешествия с халадинами он услышал и другие песни своего слуги, но эта ему нравилась особенно. Ее бесхитростный мотив зажигал дух — и сейчас он с удовольствием убедился, что и на других он действует так же. Здесь было совсем не то, что в Барад-Эйтель, здесь мальчишка многим понравился. То ли горцы были зорче, нежели хадоринги, то ли внутреннее, подспудное мужество, таившееся в Гили, явственнее прорезалось в его внешнем облике… Боги мои, а ведь мальчишка и понравился ему тем, что это мужество не перло из него наружу, а было хорошо присыпано крестьянским смирением. Ты смотри, каков — глаза пылают, волосы торчком, брови сведены, и оспины как будто сошли на нет — во всяком случае, в глаза не кидаются — что твой воин-менестрель… Этак с ним придется сделать что-нибудь, пока он окончательно в вояку не превратился, а то он в главную работу окажется негоден…

Но песня кончилась — и крестьянский паренек снова заступил собой юного воителя: Гили покраснел, принимая похвалы, смутился, даже как будто сделался меньше ростом.

— Почему же ты раньше не пел? — спросил Вилварин.

— Так ведь это… Не просил же никто, — еще больше смутился Гили.

— А он гордец, — засмеялся Нэндил. — Он ждет пока его попросят…

— Я его попрошу, — тихо сказал Финрод. — Спой еще что-нибудь, мальчик.

Гили от стеснения запел первое, что пришло в голову — старую песню, которую часто слышал от матери, прявшей долгими вечерами и качавшей ногой люльку:

Как была я молода,

Золота была коса,

Кожа белая как снег,

Скоры ноженьки на бег.

Если в танце я пойду,

Если косы распущу,

Если песню запою -

Приглянусь и королю.

А теперь зима пришла,

И коса моя бела,

Мои рученьки дрожат,

Ножки бегать не хотят.

Меня в танец не зовут,

Под окошком не поют,

Мужа, ясна сокола,

Злая девка прибрала.

Злая девка прибрала,

В тесный терем увела:

Под горою заперла,

А сама с ним не легла.

Я пойду к тому холму:

"Ты пусти меня к нему!

Не тебе пришлось рожать -

Не тебе с ним и лежать!"

Дальше в песне рассказывалось о том, как холм расступился, и перед старухой явилось мертвое тело ее мужа и сама смерть, сидящая у изголовья. Смерть поставила условие: три ночи должна старуха находиться в холме и удерживать мужа обеими руками, если хочет быть с ним рядом в смерти. В первую ночь смерть тянула и тащила старика, но старуха держала его крепко и не отдавала. Во вторую ночь смерть превращала мужа в гадюку, в острый меч, в раскаленный камень и в дым — но старуха держала его крепко, чем бы он не становился, а дым уловила своим плащом. На третью ночь смерть явилась к ней в облике ее юного мужа и уговаривала не держаться за старое мертвое тело, а уйти с юным, которого она любила когда-то. Но старуха осталась верна себе и смерть проиграла состязание. В награду ей пришлось предложить им выбор: или старуха уходит одна, но становится молодой и проживает вторую жизнь, или они уходят юными оба, но проживают на земле три дня и умирают в одночасье. Оба, естественно, выбрали второе.

Гили не услышал похвал, и был уверен, что такая простецкая песня вызовет у эльфийского короля гнев или, того хуже, оставит его равнодушным. Но, когда он отважился взглянуть в лицо Финрода, оказалось, что глаза его прикрыты, а ресницы как будто бы влажны.

Гили изумился. Это была трогательная песня, и девушки, случалось, плакали, когда пели ее, особенно по первому разу, но чтобы расчувствовался мужчина, да еще эльфийский король…

И тут его осенило. Смертная тоска, которой пронизана была песня, значила для эльфа совершенно иное, чем для него, человека. Песню слагали те, для кого смерть — неизбежность, и неизвестность за гробом — тоже. Но эльф-то слышал ее совсем другими ушами. Они же бессмертные, схоронить кого-то близкого и расстаться навсегда — горе для них так и вовсе непредставимое…

Тут он перевел взгляд на Берена и увидел, что его господин тоже плачет.

— Что ж ты со мной сделал, стервец, — тихо сказал князь. И Гили окончательно все понял. Эльфийская-то королевна… Которая обещалась ему и ради которой он затевает поход… Нэндил сказал — победа будет куплена страшной ценой… Верно — ценой мучений королевны, которая рано или поздно положит своего смертного мужа в гроб, отдаст его злой девке.

— Руско, — Гили обернулся на голос и увидел еще одного эльфа, Вилварина. — Возьми от меня в подарок. На прощание.

Гили не верил своим глазам. На руках эльф, как ребенка, держал свою лютню — крытую вишневым лаком, отделанную золотым узором…

— Ох, — Гили не находил слов для благодарности. — Да я же не умею.

— Научишься, — по голосу эльфа, как это часто бывает, нельзя было понять, в шутку он говорит или всерьез.

— И кто его будет учить? — осведомился Берен.

— Ты, например, — пожал плечами Вилварин.

— Делать мне больше нечего! — бросил Берен.

Оказалось, эльф как в воду глядел.

На третий день, когда они расстались с королем Финродом и всеми остальными, кроме Кальмегила, у переправы через Гелион, у всех на душе было погано.

Кальмегил, отпуская сына с королем, что-то строго и ласково ему приказал, и тот сдержанно кивнул, весь исполненный долга и повиновения — а потом не удержался и обнял отца. С Гили они на прощание тоже обнялись.

Берен напоследок о чем-то тихо переговорил с королем и Эдрахилом, потом перебросился с Нэндилом двумя словами на квэнья — эльфы посмеялись, может быть, это была шутка — и, вскакивая на коня, и люди, и эльфы крикнули человеческие слова прощания:

— Не в последний раз видимся!

С Береном теперь ехал небольшой отряд горцев — и все было иначе, чем с эльфами. Горцы много болтали, перебрасывались грубоватыми шутками, иногда запевали. А у Гили замирало сердце — он чувствовал, что приближается к родным местам.

Они держали путь южнее, чем проходила та дорога, которой Гили ранней весной вышел в Белерианд. Деревня их была в двух днях пешего пути на юг от озера Хелеворн — а горцы сейчас ехали берегом Гелиона, к горе Долмед. Вчера, когда эльфы еще были с ними и все вместе ехали по реке прямо на юг, Гили раздумывал — куда бы это на сей раз? Сейчас он голову готов был поставить, что в Ногрод или Белегост. Куда точнее — будет ясно уже в предгорьях — если повернут на север от горы — значит, в Белегост; на юг, в сторону реки Аскар — значит, в Ногрод.

Вечером, выполнив все свои обязанности, Гили, как ни устал, а полез за лютней. Не мог он оставить мысли о ней, руки так сами туда и тянулись. Больше всего он боялся, что Берен сейчас заставит заниматься с мечом — но князь только приоткрыл глаза, полулежа на седле, покосился на Гили — и ничего не сказал.

Воодушевленный этим молчанием, Гили расчехлил лютню и пристроил ее у себя на коленях, как то делал Вилварин. Обнял округлый, гладкий корпус почти с таким же трепетом, с каким обнял бы девушку. Коснулся струн…

Увы, того прекрасного созвучия, которое рождалось под тонкими пальцами эльфа по имени Мотылек, не получилось. Струны ответили вразнобой, и Гили вспомнил, что перед игрой Вилварин всегда подтягивал их.

Он попытался подкрутить колки, чтобы создать единый лад — но не знал, каким он должен быть. После пяти минут терзаний он услышал тяжелый вздох Берена и голос, переходящий в рык:

— Иди сюда, мучитель!

Месяц назад Гили испугался бы приказа, отданного таким голосом, но теперь он уже знал, что Берена нужно бояться не тогда, когда он шумит, а тогда, когда он говорит еле слышно.

— Первую струну настраивают по флейте. Но флейты у нас здесь нет, поэтому настрой ее по звуку, на котором поешь «ни» в этой своей песне — «Словно денница»…

Гили подкручивал колок, пока звук не достиг нужной высоты.

— Вторая струна так: прижатая на седьмом пороге, она должна звучать как первая, свободная. На седьмом, я сказал, а не на пятом! Нарочно для таких как ты, мастер вбил в гриф золотую стрелочку — видишь ее?

Гили подкрутил вторую струну.

— Если ты бьешь по ней — а первая дрожит, значит, ты настроил правильно. Третью настраивай по второй точно так же. Так, неплохо… Четвертую настраивают по пятому ладу. Два порога назад. Вот так. Пятую и все остальные — по четвертой, на седьмом пороге. Не прижимай струну всем пальцем — ты что, не видишь, что глушишь соседнюю? Палец на грифе должен быть как всадник на седле: прямо. Да, вот так. Руку сильней изогни. Деревенщина, тебе на волынке играть, а не на лютне. Теперь согласия. Мизинец — на первую струну, третий порог. Безымянный палец — туда же, на вторую струну. Третья свободна. Средний палец — на четвертую, второй порог. Указательный — на шестую, первый порог.

Гили выполнил все указания и провел правой рукой по струнам. «Брлым!» — жалко сказала лютня. Горцы засмеялись.

— Тьфу, — Берен сплюнул в сторону от костра и протянул к Гили руку: — Дай сюда.

Но когда он взял лютню, быстрее не пошло: будучи левшой, он когда-то играл на инструменте, струны которого были натянуты зеркально наоборот — так что ему приходилось, закрыв глаза, вспоминать, как становились в «согласиях» пальцы его правой руки — а потом показывать то же самое левой, для Гили. Перебирать правой рукой по струнам он тоже не мог.

— Тут кто-нибудь еще умеет играть? — спросил он, вконец разозлившись.

— Я, господин! — со своего плаща поднялся Нимрос, после Гили — самый младший в отряде.

— Ну так что сидишь, как засватанный? Давай, покажи этому горе-музыканту согласия.

— С твоего позволения, князь, я бы сначала выучил его играть «лесенку».

— Учи чему хочешь, — отмахнулся Берен. — Только, Руско, просунь рукав под струны. Намо свидетель: если тебя зарубят за твое бренчанье, я этому человеку ничего не сделаю. И еще: подгорит каша — я тебя выдеру.

Это было сказано достаточно тихо, чтобы отнестись к угрозе серьезно. Так что Гили, спустив кафтан с одного плеча, просунул рукав под струны и разучивал «лесенку» на онемевшей лютне, не забывая время от времени помешивать в котле и подкладывать дров.

— И это — Ногрод? — не сдержался кто-то из горцев, когда путникам открылся склон горы с раскинувшимся на нем… Городищем? Торжищем? — Гили не мог подобрать подходящего слова.

На прославленные подземные чертоги это походило мало.

— Это Верхний Ногрод, — сказал Кальмегил. — Здесь идет торговля и обмен и живут те, кто этим занимается. Где находится сам Ногрод — мало кому известно.

— А тебе? — спросил Берен.

— Я не выдаю чужих тайн.

— Что делать будем? — спросил старший из горцев, Дарн Фин-Эйтелинг.

— Разобьем лагерь вон в той стороне, — Берен показал кнутовищем по правую руку от валов города. — На торге нам делать нечего.

Они спустились в долину, переправились вброд через мелкую речку — приток Аскара — и вновь поднялись на холм.

Чем ближе к торгу, тем ясней было видно, как он громаден. Гили в жизни не видел такой толпы людей — обоз Алдада когда-то показался ему большим, а здесь он просто потерялся бы. Здесь серебристые опалы из Морийских Копей выменивали на хитлумских коней, железо — на мясо и шкуры, медь — на зерно; люди пригоняли сюда скот ради оружия и инструментов, нандор приносили воск и меха в обмен на ножи и наконечники стрел, синдар покупали за ткани и волокно соль и самоцветы, с востока привозили пряности и диковинки, чтобы увезти драгоценные образцы гномьего искусства.

На два десятка воинов никто не обращал внимания — вооруженные отряды такой численности попались Гили на глаза самое меньшее дважды. При виде одного из них он не выдержал и изумленно сказал:

— Вастаки!

— Конечно, вастаки, — фыркнул Берен. — Отчего бы здесь не быть вастакам. Ты же не думаешь, что все они, сколько ни пришло их в Белерианд, подались на службу к лорду Маэдросу?

Гили прикусил язык. Это просто не приходило ему в голову.

Горцы разбили четыре палатки к северо-западу от торга, вверх по склону — Берену не хотелось брать воду ниже торга. Гили и еще одного оруженосца отправили за водой и дровами, а когда Гили вернулся, то увидел, что Берен и Кальмегил, сидя на седлах перед самой большой палаткой, беседуют с двумя гномами. Гномы прибыли небольшим отрядом — всего шестеро — верхом на пони. Гили понял, что ошибся, думая, будто их не заметили — на самом деле за всеми пришельцами в Верхний Ногрод тихо, но пристально наблюдали.

Он продолжал свою работу, не прислушиваясь к разговору — но после ужина Берен подозвал его и Нимроса к себе.

— Король Ногрода, государь Мельхар (41) зовет меня и Кальмегила в гости. Вы будете нас сопровождать. Наденьте чистое. Ты, Руско — ту рубаху, что тебе подарили в замке Химринг.

Двигались ночью, по горам, при свете факелов — Руско показалось, что целую вечность. Гном, возглавлявший почетную охрану, высокопарно объяснил, что им оказана ради Кальмегила великая честь — их ведут к Вратам Ногрода, не завязывая глаз, хотя они и не гномы. Гили услышал, как Нимрос тихонько хмыкнул, видимо, думая о том же, о чем и Руско: в такой темнотище они все равно не смогут запомнить дорогу к Вратам.

Дорога до Врат заняла больше часа. Кони шли шагом — посольству не пристала спешка. Врата потрясли Гили — к ним вел широкий и крепкий мост, весь выполненный из резного камня, и лишь серединный пролет — из крепких бревен, сбитых стальными полосами. При нападении врагов этот пролет, наверное, обрушивали вниз. Сами ворота, высотой в четыре человеческих роста, призваны были говорить не только о силе, но и о богатстве гномов: сделаны они были из черного каменного дуба, и каждую петлю, каждую шляпку гвоздя покрывала искусная чеканка.

Четверо богато одетых гномов поприветствовали пришельцев без лишнего шума, но крайне почтительно.

— Давно мы не видали тебя в наших залах, о Кователь, — сказал Кальмегилу один из них. — Государь будет рад видеть тебя. Всех вас — но тебя особенно. Он помнит о вашем старом споре.

— Поверь, Бойд, я тоже о нем не забыл, — ответил, спешиваясь, эльф. Они с гномом пожали друг другу руки. Гномы-стражники отвели коней и своих пони куда-то в боковой ход — видимо, в подземное стойло, — а те, кто встречал посольство, пошли в глубину подземного города, освещая путь.

Гили глазел по сторонам как завороженный. Диковины гномьего города поражали его на каждом углу — вот удивительные столпы, наплывами стекающие с потолка… А вот изваяние — каменный змей, свитый дивными кольцами, слагающимися в узор… А вот мост над пропастью — у Гили закружилась голова. Там, внизу, горели тысячи огней и сновали гномы — это было что-то вроде торжища или тинга, Гили не успел разобрать. Он поднял голову — и увидел, что свет факелов отражается в самоцветных звездах, которыми выложен круглый свод.

— Варежку закрой, — краем рта посоветовал Нимрос. Гили покраснел и сомкнул губы.

Ногрод оказался, кроме всего, на удивление многолюден. Или можно сказать — «многогномен»? То и дело кто-нибудь шагал навстречу, иной раз ведя в поводу пони или осла, иной раз — толкая тачку.

При переходе через второй мост, Гили увидел внизу длинный обоз — волокуши, на которых рядами уложены были длинные бревна, тянули серые угрюмые волы. Дровяная река выползала из одного темного каменного зева и вползала в другой. Волы ревели, погонщики кричали: «Хар-хар!». Вдруг поезд остановился — что-то произошло с одной из волокуш… Ага: плохо закрепленные бревна с одной из волокуш раскатились и загромоздили путь…

Внезапно Берен остановился и обернулся на звук, который был ему знаком и отвратителен: визг бича и короткий человеческий вскрик. Хорошо одетый черноволосый мужчина хлестал худого оборванца в рабском ошейнике — видимо, усмотрев его вину в том, что волокуша рассыпалась. В городе гномов — люди-рабы?

— Эй, ты! — зычно крикнул Берен надсмотрщику. — Да, ты, орочье семя! Если твоя честь не говорит тебе, что позорно избивать беззащитного, если разум твой не говорит, что глупо трепать кнут об того, кому сейчас предстоит тяжелая работа — то постыдись хотя бы знатных гномов, постыдись за род людской!

— А ты кто такой? — крикнул надсмотрщик.

— Я рохир при мече, и пусть тебе этого хватит с головой!

Надсмотрщик пожал плечами с самым независимым видом, но не возобновил наказание нерадивого раба. Теперь тот вместе с другими водворял на место скатившиеся бревна.

— Как это понимать, наугрим? — Берен указал вниз. — Чем провинились эти люди, что с ними в вашем городе обращаются как с собаками? Или вы усвоили орочий обычай?

— Пусть князь приглядится, если его глаза так же остры, как его язык! — вспылил гном. — Ни одного из казад нет среди надсмотрщиков! Это все ваши, людские дела! Вырубки на восточных склонах Хаудраммат принадлежат людям, они же доставляют сюда лес для укрепления стен — а уж как они между собой считаются — не наше дело.

Берен опустил голову:

— Твоя правда, почтенный гном… Прошу прощения.

— Я не оскорблен, — важно заявил гном. По его тону Гили почувствовал, что он далек от прощения — и не ошибся.

— Добавлю только, — сказал гном весьма желчным голосом, — что ни один кузд не стал бы так обращаться с другим, будь тот даже наихудшим из всех, кого видели недра земли.

— Да, — кивнул Берен, и Руско подивился тому, как много стыда и горечи может, оказывается, вместить такое короткое слово. — Идемте. Незачем здесь задерживаться.

Чем глубже они спускались — тем меньше попадалось гномов им навстречу, тем шире и светлее делались переходы. Теперь своды украшала прекрасная резьба по камню или дивная роспись. Гномы, в отличие от эльфов плавным линиям предпочитали ломаные, а точным изображениям — как бы искаженные. Им нравилось, когда тела животных и цветы образуют правильный узор, но правильность не имела ничего общего со схожестью изображения — не всегда можно было и узнать, какое именно животное изогнуто и повернуто так, чтобы оказаться точно врисованным в четырехугольник, круг или овал. Нередко попадались изображения и вовсе химерных животных — с головой орла и телом кошки или же передней частью тулова — птицы, задней — змеи.

А еще Гили был поражен встречающимися едва ли не на каждом углу изображениями драконов. Хищно выгнутые шеи, отверстые огнедышащие пасти, прижатые треугольные уши — все это, несмотря на уже привычное искажение формы в узор, восхищало и пугало. Как же так, дивился Гили, ведь драконы гномам — извечные враги…

Он собрался с духом и задал вопрос.

— О, да! — горячо сказал гном. — Поистине, эти твари враги нам. Они сильны, хитры и кровожадны. Об этом мы всегда должны помнить, и потому — мы любим изображать их. А еще мы любим изображать их потому, что более достойного и прекрасного противника Враг еще не создавал и уже не создаст. Когда будет повержен последний дракон, песня гномов будет радостной — но и печальной тоже. Потому что потомкам их уже не достанется такого славного врага…

Они остановились перед еще одними воротами — едва ли меньше тех, что вели в город, но куда богаче. На крепких бронзовых петлях красовались узоры перегородчатой эмали, сами ворота были инкрустированы серебром и отполированы до матового блеска. Четверо гномов-стражей стояли под ними, положив руки на боевые топоры.

— Посольство к государю Мельхару от эльфийского короля Финрода Фелагунда! — звучно и гордо проговорил провожатый.

Ворота открылись как бы сами собой. Гном сделал широкий жест и шагнул в них последним.

Это уже был, безо всякого сомнения, дворец. Все, что Гили видел до сих пор, было просто ничем в сравнении со здешними чудесами.

Аметистовые гнезда распустились цветами, и молочно-белый свет фиалов дробился в них и в потоках хрустальной воды, разбивающихся о самоцветы. Вся стена по левую руку от них была фонтаном-водопадом, сбегающим с огромной высоты в яшмовую чашу. Вдоль стены по правую руку от них шла спиральная лестница, ведущая туда, где этот водопад брал исток. Светильники висели в ее пролетах. Перила лестницы были искусно вырезаны, и такая же резьба покрывала ступени — даже жаль было ставить на них ноги. Каждый дюйм пола покрывали полусамоцветные плиты, сделанные в виде зубчатых листьев, так плотно пригнанных друг к другу, что Гили не видел ни единого зазора.

Поднявшись по резной лестнице наверх, они очутились в длинной анфиладе залов-пещер, одна другой диковинней. Иные из них гномы отделали от пола до потолка, не пропустив ни дюйма — другие же оставили в первозданном виде — словно бы предлагая сравнить свою работу и работу творца подземных залов, Тейрана-камнедробителя, которого эльфы зовут Аулэ.

Гили не сравнивал — у него глаза разбегались. Любой из камней, оставленных гномами в стенах природных пещер, в игольчатых друзах, стоил, наверное, целого состояния — а у гномов рука не поднялась их отковырять. Кто станет теперь говорить об их ненасытной жадности? А с другой руки, в тех залах, что были ими вырублены и отделаны, каждая мелочь казалась сокровищем…

Наконец, в одном из небольших залов — по стенам висело оружие, пол был застлан коврами синдарской работы — их подвели к резному деревянному креслу, высокая спинка которого была сделана в виде дракона, распахнувшего бронзовые крыла над сидящим. В глаза чудовища были вделаны яхонты, грудь, шею и морду украшало сусальное золото, золотыми же были когти на лапах, что служили подлокотниками.

Широкоплечий гном, устроившийся в тени драконьих крыл, был далеко еще не стар. Длинную волнистую бороду не прорезала ни одна седая прядь, глаза горели — гном был в самом расцвете зрелости.

Увидев пришедших, он не только первым поприветствовал их, но и встал им навстречу.

— Кальмегил! — ухватив эльфа за руку, король гномов с силой сжал ее. — Казадрушт! (42) Давно тебя не видели мои пещеры, давно я не слышал твоего молота… Будь же здоров и счастлив, эльф!

— Да не остынет твой горн, государь Мельхар, да растет бесконечно твоя борода, — улыбнулся Кальмегил. — Я приветствую тебя от имени своего короля. Со мной — Берен, сын Барахира, князь Дортониона.

Гном какое-то время пристально всматривался в лицо Берена.

— Я бывал у вас в молодости, — сказал он. — В Друне, где сочится из земли каменное масло. Тогда у вас княжил Брегор… э-э… Горячий. Ты похож на него. Я сначала даже подумал, что ты — это он. Как он поживает?

— Он упокоился тринадцать лет назад, государь Мельхар, — ответил Берен.

— Как? — на мгновение изумился гном — потом, слегка отступив, качнул головой: — Быстро же вы сгораете, люди… Садитесь, — показал он на два пустующих кресла справа от себя. Для Гили и Нимроса, очевидно, предназначались трехногие низкие сиденья, стоящие под самой стенкой — на одном из таких устроился то ли молодой гном, то ли гномья женщина.

Еще несколько кресел было занято гномами, главным образом — пожилыми, хотя двое, похоже, приходились государю ровесниками или были чуть помладше.

— Послание от короля моего, — перед тем как сесть, Кальмегил протянул гному запечатанный кожаный футляр. — И дар от него… — на ладони Кальмегила оказалась маленькая резная шкатулка.

Мельхар, сунув письмо в руки юному гному, принял ее и открыл.

— Ха! — сказал он. — Это чтобы носить на поясе кошель, верно? — фигурка, извлеченная им, была вырезана из камня, в котором черное переходило в белое, и представляла собой двух котят, лежащих рядышком, голова одного к хвостику другого. — Такой агат мне в жизни не попадался… Благодарю от всего сердца.

Берен сделал знак рукой, и Нимрос поставил перед королем гномов свою ношу: маленький дубовый бочонок.

— Это от нас, король Ногрода. От людей Дортониона, — сказал Берен.

Бочонок зажег в глазах Мельхара огонь.

— Это то, о чем я подумал? С дымком, с дубком? То, что на днище — и вправду клеймо Реганов? Какая выдержка? (43)

— Десять лет, государь, — сказал Берен. — Это урожай последнего мирного года. Последний урожай. С тех пор Реганы не варили огненного эля.

— И правильно, — одобрительно сказал король Мельхар. — Для орочьих хлебал это питье слишком изысканное.

— Это питье теперь некому готовить, государь. Род Реганов пресекся. Погибли все. Может, в Дортонионе будут еще варить огненный эль, но так, как варили они — уже нет.

Государь сделал знак — слуга забрал шкатулку и бочонок. По кивку своего короля молодой гном сломал печать и начал читать письмо — медленно и нараспев. Видимо, такое чтение у гномов приветствовалось. Мельхар слушал, время от времени кивая в такт. По его лицу еще нельзя было понять ничего.

Финрод писал о великих опасностях, которые грозят с севера, в том числе и гномам, напоминал о прежних выгодах мирной жизни и свободной торговли, призывал Мельхара помочь горцам в их войне своим искусством кователей, а если Мельхар захочет — то и воинов, и обещал за работу награду, которую не зазорно будет эльфийскому королю вручить, а гномьему — принять.

— И что же вам нужно от меня? — спросил Мельхар, когда безбородый гном закончил чтение и свернул письмо.

— Оружие, — сказал Берен. — Нужно вооружить отряд в тысячу человек, с небольшим запасом и быстро. А к зиме еще полторы тысячи.

— Стоило ли ехать так далеко?

— Нам нужно не совсем обычное оружие. Для начала — тысяча самострелов. Но не таких, к каким вы привыкли.

— Тысяча, да еще не таких… Да еще быстро… — подал голос один из гномов-советников. — Это будет стоить недешево.

— Мы заплатим, — пообещал Берен. — Сколько?

— Не торопись, князь, — Мельхар слегка шевельнул усами. — Сначала ты расскажешь нам, что это за такие «не такие» самострелы. Потом наши мастера сделают тебе один, и ты скажешь, то ли он сделали, что ты хотел, и укажешь на ошибки, а уж потом мы назначим цену. И когда сторгуемся, заключим и подпишем договор.

— Договор? — Берен покосился на Кальмегила. До сих пор его понятия о соглашениях между правителями заключались во взаимном обмене клятвами.

— Договор, — подтвердил эльф. — Писаное согласие.

— Государь Мельхар не поверит моей клятве?

— Это обычай, Берен. Все важные дела гномы завершают писаным согласием. Его подписывали и Тингол, и я, и государь Фелагунд. Твой прадед Боромир приложил свою руку, когда давал гномам право добывать каменное масло в Друне.

— Истинная правда! — Мельхар поднял палец. — «Написано на коже — золота дороже».

— Ну что ж, — Берен пожал плечами. — Договор так договор.

— Стремя? — удивился королевский мастер Дайн, когда Берен пальцем на песке начертил, чего хочет.

— Стремя, — подтвердил горец. — Приварить его вот здесь, спереди, чтобы натягивать ногой.

— Хитро, — одобряющим голосом сказал Мельхар. — А будет ли толк? Ты прежде делал ли такое?

— Такое-не такое, а вроде этого, — уклончиво сказал Берен. — Толк был.

— Ну? — Мельхар обратился к своему мастеру.

— Расход чтобы сильно увеличивался, так нет, — пожал плечами Дайн. — Я полагаю так: сталь черного звона, как обычно, да сталь бурого звона, да работа в половину этой цены, потому что срочно — и выходит, что с тебя за тысячу самострелов и припаса к ним — тридцать фунтов золотом. Ты желаешь, я слышал, также обычного оружия на такое же войско — это станет еще в двадцать. И всего с тебя — пятьдесят фунтов золотом.

— Ты кое о чем забыл, почтенный Мельхар, — сказал Берен.

— Да? — приподнял брови гном.

— О Друне. О каменном масле, которое было вам зачем-то надобно. О том, что вы куете оружие на то, чтобы отвоевать Друн.

— Я не забыл, — улыбнулся Мельхар. — Но я вот что подумал. Если вы отвоюете Друн, мои послы придут к тебе вот как ты ко мне. За каменным маслом и огненным элем. И тогда ты напомнишь мне, как я слупил с тебя за оружие, а я верну тебе часть цены, чтобы ты не лупил с меня за кровь земли. Ну, а если вы не отвоюете Друн — то я ничего и не потеряю, верно?

— Если мы не отвоюем Друн, да и весь Дортонион, государь Мельхар, ты потеряешь многое. Покой, деньги, может быть — жизнь.

— Может быть, — согласился гном. — А может быть, и нет. Ну как, будет у нас договор?

— Договор у нас будет, — медленно проговорил Берен. — Но вот я еще о чем думаю… А что помешает мне, когда мы отвоюем Дортонион, отдать земляное масло Друна не Ногроду, а Белегосту?

— Как Белегосту? — вскинулся Мельхар.

— А почему нет? Они ведь прежде покупали его через вас. Думаю, теряли на этом, так ведь? Ну, а теперь будут покупать у нас прямо.

Мельхар потеребил косичку в бороде.

— Я могу скинуть десять фунтов с условием, что Кардайн не получит Друна.

— Пятнадцать фунтов.

— Двенадцать, и покончим на этом. Иначе договора не будет. Ты не единственный покупатель, князь, а ради тебя многим придется оставить свою нынешнюю работу и заняться твоей.

— Договорились, — кивнул Берен.

Мельхар хлопнул в ладоши, и молодой гном с пергаментом, чернильницей и носильной доской для писания, возник как… ну да, как из-под земли. На написание договора ушло столько времени, что выгорел один светильник. Наконец, два примерника — договор и копия — были готовы. Нимрос прочитал оба, сверяя каждую закорючку — у самого Берена уже голова кружилась. Наконец, парень кивнул в знак того, что все правильно и можно подписывать.

— Окуни свой палец в чернила, князь, и поставь отпечаток вот здесь, — гном показал на нижний угол пергамента.

Берен, сжав губы, вытащил из-за уха у молодого гномишки перо и дважды вывел свою подпись. Потом рядом подписался Мельхар.

— Я невольно оскорбил тебя, князь, — сказал он, протягивая Берену его свиток. — Поэтому приглашаю отужинать со мной и лордом Кальмегилом, чтобы загладить вину.

— Благодарю, — сказал Берен. — И… я не оскорблен. Тебе нет нужды извиняться, государь Мельхар.

— Хорошо, — гном коротко улыбнулся. — Но приглашения я не отменяю. Правду говоря, давно хотел посмотреть, как вы сами пьете огненный эль, и так ли вы крепки на голову, как хвастаетесь.

— Пословица людей гласит, — подал голос до сих пор молчавший Кальмегил. — Что не следует состязаться в силе с медведем, бегать взапуски с зайцем и пить с горцем.

— Ха! — король гномов был явно задет. — Не верю. Не родился еще ни человек, ни эльф, ни гном, который бы меня уложил под стол.

— Я предпочел бы состязаться с тобой в мастерстве, — то ли подначил, то ли согласился Кальмегил.

— А мы и с этим еще не закончили, подожди! — они быстро шагали к королевским покоям. — У меня есть, что показать тебе, бессмертный, есть, — Мельхар хохотнул. — Ты будешь удивлен.

— Пожалуй, я тоже откажусь от состязания, — сказал Берен. — Я уже не мальчик, чтобы гордиться питейными победами.

— Ха! Прежде чем гордиться, победу нужно одержать!

— Ну, это труда не составит…

— Не составит? Да ты трусишь пить собственную отраву, человек! Что это ты там мне привез, а?

— Я выпью с тобой первый кубок, чтобы доказать, что привез не отраву, а старый добрый норпейх. Но больше не стану. Даже если я проучу тебя, государь, что я с этого поимею, кроме жестокого похмелья? Будь я юнец вроде него, — Берен кивнул на Нимроса, — я бы еще немножко потешил свою гордость. Но я уже давно не тешусь попойками.

— Ну хорошо! — прорычал гном. — А если мы побьемся об заклад? Ударим по рукам о чем-нибудь настоящем и поставим на кон? Тогда ты будешь пить со мной?

— Еще один договор? Нет, государь Мельхар, еще двух часов крючкотворства моя голова не выдержит.

— Да не договор! Просто ударим по рукам и все. Давай так: если ты свалишь меня под стол, я сделаю все за тридцать фунтов. И не попрошу масляных полей Друна.

— А чего ты хочешь с меня, если я проиграю?

— Отдашь Друн на десять лет даром.

— Я не хочу ловить тебя на слове, государь Мельхар…

— Ты поймай сначала, — оскалился гном, протягивая руку.

Берен, не долго думая, сжал пальцами его твердую, широкую ладонь.

— Лорд Кальмегил, разбей, — попросил он.

Слуги накрыли стол в одном из маленьких гротов недалеко от подземного ручья — Берен слышал перезвон воды по камням. На столе стояла всякая всячина — главным образом жареное и соленое — и знакомый Берену бочонок, уже готовый в дело: в боку провертели дырку, а в нее вставили бронзовую трубку. Прислуживать взялись Нимрос, Гили и какой-то молодой гном.

— И вот из этих наперстков мы будем пить, Государь? — недоверчиво спросил Берен, показывая на крохотный серебряный стакан высотой в палец, отделанный чеканкой и самоцветами.

— Это стаканы нарочно для огненного эля, — нахмурился Мельхар.

— Воля твоя, — согласился Берен, садясь за стол и протягивая юному гному большой стакан, предназначенный для воды или пива. — А мне, парень, налей сюда.

Юный гном если и удивился, то виду не подал. Наполнив стакан наполовину, он потянулся к кувшину с водой, но Берен резким жестом отказался.

— Так ты, князь, разбавлять не будешь? — спросил гном.

— Разве я дитя, чтобы разбавлять? Твое здоровье, государь Мельхар. Да не остынет вовеки твой горн, да произрастает твоя борода.

Берен выдохнул, мысленно вознес молитву ко всем Валар сразу и опрокинул стакан в себя.

…Огненный эль, называемый также норпейхом, варят из ячменного солода, высушенного над огнем. Для дыма в огонь бросают и зеленые сосновые ветки. После эль выпаривают, наливают в дубовые бочки и выдерживают несколько лет. Гномы пьют его так же как горцы, наливая в маленькие стаканчики и наполовину разбавляя водой… Но ведь Берен сошелся с Мельхаром в споре, а перепить гнома — задачка ненамного проще, чем добыть Сильмарилл…

Скулы у него свело, а язык завязался в узел. Больше всего он боялся, что сейчас его вырвет — однако же этого не случилось. Неизвестно, кто из Валар помог, но Берен снова спокойно вдохнул и выдохнул, сел, отхватил ножом здоровенный кус печеного мяса и вцепился в него зубами.

Проклятье! Гномы-повара не пожалели перца, а освежить пылающий рот сейчас было нечем. Рыжий, сукин сын, да не наливай воды — ни к чему она сейчас!

По счастью, Руско кое-что сообразил — и на блюде перед Береном оказался ломоть пресного свежего сыра.

— А ну, и мне, — гном протянул слуге свой большой стакан. — И тоже не разбавляй.

Кальмегилу Нимрос по его просьбе разбавил питье.

— За твою удачу, князь Берен. И за твою победу, — провозгласил гном и выдохнул: — Хху!

Хотелось бы знать, подумал Берен, меня так же перекосило, или нет?

— Ох, — сказал король гномов, облизнув губы и переведя дыхание. — Славно… Ой как славно…

Берен обеспокоился. Он знал, как действует неразбавленный норпейх на людей — и не знал, как на гномов. Чтобы эльфы пили огненный эль — такого он вовсе не видел.

— Хороший подарок ты мне привез, — продолжал Мельхар. — И я хочу отдарить тебя. Проси… чего хочешь.

— Я слыхал, — холодея от собственной наглости, сказал Берен. — Что король Фелагунд отдарил Наугламир изваянием Аулэ из чистого серебра. Если ты хочешь одарить меня, государь Мельхар, позволь мне увидеть это изваяние.

— Ты попросил сразу и мало, и много, — король Ногрода качнул головой. — Ладно, пошли.

Они вышли из зала покоев и по лестнице спустились в зал совета. Храня благоговейное молчание, Мельхар слегка замедлил шаг.

В стене как раз напротив королевского кресла, находилась ниша, закрытая дверью из красного дерева. Петли и замок были сделаны из морийского серебра.

Мельхар достал из-за пазухи ключ на цепочке и, вставив его в замок, несколько раз повернул, но не так, как при открытии обычного замка, а каждый раз — в разные стороны, что-то отсчитывая про себя.

Дверь открылась. За ней была парчовая занавесь. Гном глубоко вздохнул — и отдернул ткань.

Высотой статуя была примерно в ярд. Ее расположили в нише так, чтобы серебряный Вала смотрел на гномов сверху вниз, но Берену пришлось встать на колено, чтобы заглянуть изваянию в глаза.

— Махал, — с любовью и почтением прошептал гном.

Конечно, Финрод изобразил Аулэ таким, каким помнил его — а не таким, каким Вала был во время сотворения гномов, когда Айнур еще не облеклись в одежды плоти. Но именно момент сотворения гномов запечатлела статуя: Мастер чуть подался вперед, опираясь на молот, напряженно вглядываясь в только что созданное: оно живо? Оно мыслит? Оно чувствует?

Берен знал, что произойдет в следующий миг — мучительно-радостное ожидание на лице Мастера сменится разочарованием, а потом — отчаянием, и молот в руке взлетит, занесенный для удара: он хотел создать живые и разумные существа, а не игрушки своей воли! Но Творения с криком разбегутся — так Аулэ узнает, что Единый даровал им свободные души…

Финрод поймал миг-до-того, и серебряный Айну с любовью и ожиданием смотрел в глаза каждому, кто подходил к этой нише: ты живой? Ты мыслишь? Чувствуешь?

И все же — глядя на статую, ни на мгновение нельзя было забыть, Кто дал жизнь гномам, созданным Аулэ.

Ай да Фелагунд…

— Махал, — снова прошептал Мельхар, задергивая нишу и закрывая ее на ключ. — Ваш король — великий мастер. Ваять умеют многие — немногие умеют понимать.

Берен и Кальмегил молча вернулись с ним в королевские покои.

— Лорд Кальмегил, — сказал гном. — Воздашь ли ты честь подарку своего друга? Выпей огненного эля. Выпей хотя бы из вежества.

— Мы давно не виделись с тобой, почтенный Мельхар, — сказал нолдо, уводя разговор в сторону. — И я не знаю, как идут дела в Тумунзахаре и на востоке. Сумели вы вернуть Барашатурские шахты? Удалось вам восстановить связь с Казад-Думом? Вернулись ли люди востока к торговле с вами?

Гном досадливо крякнул.

— Чтобы не повторять трижды, скажу «нет» один раз на все сразу. Барашатур орки держат крепко, и там уже не только орки, но и тролли. Может, тебе будет интересно, но полтора года тому к Кардайну и ко мне приходили послы с Севера. Говорили сладкие слова и обещали в обмен на присягу Морготу вернуть нам Барашатур и Садурмаут, повыгонять всех орков к их орочьей матери. Но я их послал туда, куда Махал шлак сливает, и то же самое сделал Кардайн. Будут они мне мои же шахты в обмен на морготов рабский хомут предлагать! Ха!

— Что за посольство, государь Мельхар? — заинтересовался Берен. — Орки?

— Орков мы пустили бы не дальше первой же выгребной ямы, — поморщился король. — Люди. Высокие и статные, черноволосые, вроде тебя, князь Берен.

— И как они называли себя?

— Рыцарями Аст-Ахэ.

Берен и Кальмегил переглянулись.

— Я смотрю, для вас эти слова что-то значат, — Мельхар переводил взгляд с одного на другого. — Желаете, чтобы я рассказал о них подробнее?

— Нам было бы очень интересно, почтенный Мельхар, — проговорил Кальмегил.

— Ладно, слушайте. Появились они, как я уже сказал, полтора года назад. Поначалу — просто на торжище. Ходили всегда по двое, мужчина и женщина. Ничего худого не делали, только время от времени собирали вокруг себя народ и говорили им речи… Говорили так умно и красно, что многие их слушали. Наконец, их начали приглашать в сам Ногрод. И тут разговоры у них малость изменились. Прежде они все больше вели ученые речи о том, как устроен мир… Говорили много всяких полезных штук о металлах, об оружии… Дельного много — оттого их и позвали сюда, под своды Ногрода… Но оказавшись здесь, они повели иные речи… Сначала они попросили наших старцев пересказать им историю сотворения гномов. А потом начали помаленьку, исподволь, вести такие разговоры, что вроде бы как Отец богов принудил Махала уничтожить нас. А потом вроде бы как нас помиловал. Даже так дело обернули, что Отец богов… вроде как… снасильничал над Махалом, — сказав это, гном большим пальцем правой руки быстро перечеркнул свой рот. — Поломал его волю. Вы поймите, это сейчас, в моих устах звучит кощунно, а тогда они все так поворачивали, что вроде бы и не за что было к ним прицепиться. Самые злодейские мысли уже у нас в головах рождались, не у них на языках, и потому не за что было призвать их к ответу.

— И чем дело кончилось? — мрачно спросил Берен. — На что они выехали в конце концов?

— На то, что Махал пребывает там, за морем, вроде как в плену, вроде как в неволе. Но есть другой, говорили они, могучий и прекрасный дух, который мечтает дать всем свободу. А в первую голову — Махалу, своему старинному другу, да еще и отцу-создателю его самонаиразлюбимейшего ученика…

— И назвали они имя этого духа?

— Назвали, куда ж им потом было деваться: плыви или тони. Мелькор, Моргот… Вот, чьих прихвостней, я, оказывается, привечал…

— И что ты сделал, когда узнал правду?

— Вышвырнул их из города и повелел так же поступить с каждым, кто будет привечать их тайно.

— А таких много?

— А почем я знаю? Если такие и есть, так уж мне они этого не скажут.

Берен и Кальмегил переглянулись. Король гномов был мрачен и походил на нахохлившегося филина.

— Ты так сердит оттого, что многое из их слов и тебе казалось правдой, верно? — спросил Берен.

— Не сочти за грубость, князь, но твое ли это дело?

— Мое, — отрезал Берен. — Отвоевывать землю без толку, если Моргот завоюет души.

— Мою не завоюет, — резко ответил Мельхар. — Своего я Морготу ничего не отдам — ни земли, ни души. И никому другому. Выпьем, князь.

Гном наполнил стаканы. Кальмегил согласился еще раз глотнуть огненного эля — разбавленного.

— Чтоб сдохли все враги, — сказал король гномов. — Хху!

Второй стакан пошел у Берена легче, чем первый. Он знал, что самые большие трудности будут с четвертым.

— Что-то я не хмелею, — пожаловался Мельхар. — Отрава знатная, горло рвет, а я не хмелею.

Кальмегил, похоже, догадался, в чем дело и, чуть приподняв брови, покосился на Берена. Тот тихонько толкнул его под столом ногой и ответил Мельхару:

— Видно, твоя голова и в самом деле крепче моей, государь, и зря я втянул тебя в это состязание…

— Признаешь мою победу? — быстро спросил гном.

— Нет, — качнул головой Берен. — Я в плен не сдаюсь.

— Тогда пьем.

Слуги наполнили кубки.

— За вашего повелителя, чтоб ему всего на свете было, — сказал Мельхар. — Достойнейший из всех смертных и бессмертных, которых я видел.

Кальмегилу опять пришлось выпить.

— А со второго раза это не такая уж дрянь, — великодушно признал он.

— Не такая уж дрянь? — возмутился гном. — Да ты распробуй сперва!

— Привкус эля, немного хвойного дыма и много горьких масел, — проговорил Кальмегил. — И очень мало воды… А вода призывает воду, запомни, Мельхар… Я… не лекарь… Не помню точно…

— Оно и видно, — проворчал гном.

— Вода… — снова попытался собраться с мыслями Кальмегил. Берен пнул его ногой под столом.

— Мне вот не дает покоя разговор о каком-то вашем споре, — быстро сказал он.

— Вот! — Мельхар поднял палец. — Напомнил, спасибо. Малый! Поди в мастерскую, принеси дуру. Тебе, — обратился он к Берену, — тоже интересно будет.

«Дурой» оказался удивительный самострел. На деревянном ложе покоился не лучок, а металлический желоб, внутри которого зачем-то лежали навитые стальные кольца. Приглядевшись, Берен увидел, что это не резаные кольца, а спираль.

— Стрелу, — сказал гном. — Гляди.

Вложив стрелу в желоб, он до упора оттянул спираль — теперь она змеей развернулась вдоль всей стальной дорожки, обвивая болт. Другой рукой гном загнал в паз стопорный винт.

— Все кыш оттуда, — показал он на кресло у стены. Гили опасливо убрался.

— Вот, — сказал Мельхар и выдернул стопор. Освобожденная спираль взвизгнула, стрела со стуком вонзилась в спинку кресла.

Кальмегил, слегка пошатываясь, подошел к креслу.

— Она не пробила дерево, — с неудовольствием заметил он, без усилия вытаскивая болт. — Вонзилась всего на три пальца… Доспеха она не пробьет.

— Мы разве об этом спорили, Звонкий Молот? Ты забыл, о чем мы спорили? Я тебе напомню…

— Не надо. Мы спорили о том, сможет ли закаленная навитая проволока выполнять то же действие, что и лучок самострела? И видим — не может.

— Чего? — сидя подался вперед Мельхар. Он уже был слегка в ударе, и получилось у него «чаво».

— Не может, Мельхар! Во-первых, эта штука, — кивнул он на гномий самострел, — не делает главного, ради чего лук заменяют самострелом. Она не пробивает доспех. Даже полуторадюймовую доску она не пробивает. Дальше. Ты не можешь управлять натяжением спирали — стопор всего один. На большее или на меньшее она не способна, стреляет всегда с одинаковой силой и всегда на одинаковое расстояние… Дальше. Усталость металла рано или поздно выведет спираль из работы. Сле-до-ватель-но… Эта… вещь… не может заменить самострел.

— Хрен! — возразил Мельхар. Берен удивился, до чего похоже начинают вести себя люди и гномы в подпитии. — О том, чтобы заменить самострел в бою, разговора не было. Разговор был какой? можно ли пружиной делать того же самого, что и лучком? А чего делает лучок? Стреляет. А эта штука? Она тоже стреляет. Стало быть, делает то же самое.

— Мельхар, — эльф покачал пальцем перед лицом. — Ты играешь словами. Разве это называется «стрелять»?

— А как же, козла тебе в плавильню, это называется?

— Это не стрельба, Мельхар. Ты мог бы пустить болт просто рукой — и сказал бы, что выиграл? Это не оружие.

— Оружие.

— Нет, не оружие…

— А я грю, саламандру тебе в горн, что оружие.

— А зачем мы спорим?

— Как это зачем?

— Я говорю, зачем мы спорим, если у нас есть судья?

Оба с интересом уставились на Берена.

— Князь Берен, — спросил Мельхар. — Рассуди нас: это оружие или нет?

— Рассуди, — повторил Кальмегил. Берен еще ни разу в жизни не видел ни одного эльфа таким пьяным. — Ты бы пошел с ним в битву?

— Не, — ответил он. — Не пошел бы.

— Вот! — Кальмегил поднял палец. — Вот…

— Но в другое дело — пошел бы, — кивнул Берен. — Хорошая штука. Можно спрятать под плащ… В сапог…

— Дзынь! — и прострелить себе ногу, — эльф махнул рукой.

— Какой прострелить? — обиделся Мельхар. — Стопор надежный как гора!

— Это оружие, — как можно тверже сказал Берен.

— Но не оружие воина, — почти жалобно возразил Кальмегил. — Оно не пробьет доспеха. Оно рассчитано на незащищенного человека. Это оружие убийцы…

— А я и есть, — проворчал Берен. — Будь у меня такая штука…

Кальмегил лицом и всем телом изобразил возмущение.

— Тогда бери, — гном сделал широкий жест. — Дарю.

— Сп… асибо, — Берен подгреб короткорылый самострел к себе.

— Оружие? — заглядывая ему в глаза, спросил гном.

— Оружие, — решительно кивнул Берен.

— П… одкуп судьи, — Кальмегила, похоже, разобрала та же икота.

— А если б не оружие, он бы и не к… упился, — резонно возразил гном. — П… роклятая икавка… Выпьем.

— Воды, — сказал Кальмегил.

— Хрен, — отрезал гном.

Все трое хватили неразбавленного норпейха. Кальмегил задохнулся.

— Бе… рен, — сказал он. — Нельзя же так… Поверь мне, это плохое питье… Из него выпарены все жизненные соки… Одна горючая влага да горькие масла… Оно даже не идет…

— Идет-идет, — Берен снова пнул его ногой под столом. — Может, пива, лорд Кальмегил?

— Пива, — согласился эльф.

— Как ты, человек? — спросил Мельхар. — Еще не желаешь в кроватку?

— Разве что ты сейчас предоставишь мне мою vanimelde… И Сильмарилл для ее р-родителя.

— Тс-с! — Кальмегил оторвался от кружки повел пальцем перед глазами. — Сильмариллы — это страшная тайна. Никто не должен знать, что мы идем за Сильмариллами.

— А я никому и не скажу, — гном бахнул себя в грудь, гул пошел по всему залу. — Бороды мне лишиться — никому!

— Это — хорошо, — кивнул Кальмегил, и предложил: — Выпьем?

Берен не подал виду, что крайне изумлен этим предложением, исходящим от эльфа.

Слуги наполнили кубки.

— Чтоб мы и в пирушке и в драке ложились последними. Хху! — Мельхар перевернул кубок в рот.

Берен, подавляя тошноту, вцепился в хлеб. Похоже, гном и в самом деле намерен лечь последним… Может, сейчас? Нет, рано…

На государя Мельхара, как и на большинство гномов в подпитии, нашел приступ говорливости и бахвальства. Это еще можно было бы стерпеть, не потеряй он окончательно чувство меры и не начни рассказывать такое, чего ни в каких сказках не выдумаешь. Ладно, байку про морийское серебро, кольчуга из которого выдерживает любой удар, а весит при том не более тяжелой латницы — он когда-то слышал. Но вот байка о том, что далеко к югу за Морией никогда не бывает зимы и среди гиритрона блещут нимросы (44), а на деревьях в роще созревают золотые яблоки, которые сами собой, без ножа, распадаются на дольки. А люди в тех краях, заливался гном, с лица черны, как древесный уголь.

На такую басню можно было ответить только правдой, но такой, которая заткнет ее за пояс. И Берен с удовольствием принялся рассказывать, что слышал от мудрых: некогда, проходя через земли далеко к востоку от Мглистых Гор, беоринги повстречали диковинное племя:

— С виду — люди как люди, но росточка вот такого, — он показал четыре фута от земли. — Как дети.

— Знаю, — отмахнулся гном. — Нибин-наугрим, гномы-малютки. Отребье.

— Н-не, — Берен с оттенком торжества в голосе покачал пальцем. — Не гномы вовсе. Мы поначалу тоже думали. Однако ж. Бород у них не растет. Лица гладкие даже у старых. И ноги волосатые.

— Эка диво — ноги волосатые. У меня, к примеру, тоже волосатые…

— Да нет. Не такие волосатые. Не как у всех мужчин. Совсем. Наподобие заячьих или собачьих.

— Ну, ты даешь, — подался назад гномий король. — Ну ты сочиняешь, князь — мне за тобой не угнаться.

— Я? Сочиняю? А кто тут про черно… чернолицых рассказывал?

— Дак я-то правду говорил!

— И я правду.

— Да ну! И от кого ж ты ее знаешь? На собственные глаза-то ты видел своих, с собачьими ногами?

— А ты — свои головешки ходячие?

— Мир полон таких вещей, — вклинился в начинающийся спор Кальмегил, — которые порой даже мудрец не может увидеть во сне.

— Точно, — согласился гном. — Лучше выпьем.

Выпили.

Берен обнаружил вдруг, что рассказывает гному о тролле, которого убил его дед, Брегор Бешеный, причем гном одновременно рассказывает ему о найденном им в юности изумруде, и при этом обоих, похоже, такой разговор вполне устраивает.

— …Быков душил, а людей так жрал…

— …Тесно там, грю, и жарко, как у балрога в заднице…

— …Дед туда-сюда, смотрит — потерялся…

— …Я туда-сюда — ну, думаю, чушка свинцовая — застрял…

— …Вокруг никого, если не считать тролля…

— …А снизу пышет жаром и воняет — дракон, как пить дать…

— …И тут он выходит — здоровенный что твой дуб…

— …А как глаза попривыкли, смотрю прямо перед носом — сверкает… Вот такой, в кулак…

— …Лег дед и притаился в камнях…

— …А размахнуться негде — хоть плачь, хоть смейся, хоть зубами выковыривай… И драконом несет…

— …И прямо через него перешагивает… Понял тут дед, что сегодня Тулкас прямо на него смотрит… И рубит тролля ровно через то место, где ноги вместе сходятся…

Гном вдруг умолк и подозрительно посмотрел на Берена.

— Зачем мне твой дед, князь? Я про этого тролля от него сто раз слышал. Ну, раза три — это точно. Ты про себя расскажи.

Не дожидаясь помощи слуги, он открыл трубку и плеснул и себе, и Берену.

— Выпьем.

— Чтоб нам только так и встречаться, — уже с некоторым усилием проговорил Берен.

Выпили. Берен знал, что, если ему сейчас понадобится в отхожее место, то своими ногами он не дойдет — придется опираться на плечи оруженосцев. На его счастье, голова у него была крепче ног.

Озорная задумка родилась в этой голове, и Берен с удовольствием ей поддался. С самым нешутейным видом он начал пересказывать историю о том, как ранил самого Саурона. Правду сказать, он сомневался в том, что раненый им громадный черный волколачище — сам Саурон; ничто не говорило в пользу этого — кроме того нестерпимого, животного ужаса, который тварюка распространяла вокруг себя. Однако же, никто из волколаков к себе не располагает — просто этот был больше и сильнее других, да какой-то особенно злобный дух горел в его глазах…

— …И в окрестностях Гвайра мы встретились. До того я преследовал, а он уходил… Но когда увидели — он меня, я — его… Все обратно повернулось… это… кинулся он. Ростом — с коня, зубищи — м-мать моя честная женщина, что твои гвозди… А я… это… Нож… И копье… Все…

— И что?

— Копье — дрянь… Древко гнутое… Т-торопился… В плечо ему — раз! Здар-ровый… Зубами за древко… Хрясь — и пополам!

— Поклянись, что не врешь.

— Чтоб я сдох. Я бежать. Он за мной, понимаешь? Хромает, а идет. Слышу — воет… Своих созывает… И тут я, государь, смекнул, что не простой это волколак… Простой — не будет раненый по следу идти… Я в скалы… Успею — моя судьба, не достанут. Не успею — сожрут…

Берен надолго замолчал, вроде бы как собираясь с мыслями.

— Ну? — не выдержал король гномов.

— П-полез, — Берен стукнул кулаком по столу. — А в Гвайре я сроду не лазил. Ни одной скалы не знаю… Сорвусь — крышка. Лезу… А холодно, собаки его рви… Пальцы задубели… Гляжу вниз — тварюка уже там… Сидит, стерво, рану лижет и на меня зенки таращит; а достать — уже никак…

— А дальше?

— Лезу, — уперто проговорил Берен. — Лезу, лезу, лезу… Пальцы в кровь содрал… Гляжу — мать моя честная женщина! — внизу уже трое. И тут у меня ногу свело… Сорвался я и х-х-хху-у-у! — вниз.

С этими словами Берен ударил по столу ладонью, а потом со стуком ткнулся в доски стола головой.

Краем глаза он увидел, что гном изумленно смотрит на него. Попытался выпрямиться и подпереть щеку ладонью. Голова была тяжелой и на руке не держалась.

— Ну и что?

— Чего что?

— Чем кончилось?

— Чего кончилось?

— Тьфу ты! Сорвался, упал — и что?

— Упал? А-а-а, упал… Насмерть, — сообщив это, он снова упал лицом вниз — но не на стол, а на сгиб своего локтя.

Мельхар какое-то время потрясенно молчал, потом в крайнем недоумении спросил:

— Как насмерть?

Берену уже не удавалось перебороть смех или сделать вид, что это пьяная икота. Вытирая слезы и содрогаясь от хохота всем телом, он поднял голову и откинулся на спинку кресла.

— Ты меня купил, — с какой-то почти детской обидой сказал король Ногрода.

— Я тебя купил, — сквозь смех согласился Берен.

— Ты меня купил… Я думал, что ты уже лыка не вяжешь, а ты так меня купил!

— Купил, — шепотом ответил Берен — от смеха свело живот и говорить в голос он не мог.

— Нет! — Мельхар грохнул кулаком по столу так, что подпрыгнул бочонок и вздрогнул Кальмегил. — Нет, ты меня не купил! А ну, пьем дальше.

— За что? — Берен взял из руки мельхарова слуги стакан.

— За всех наших друзей. Хху!!!

«Ой, как мне плохо…» — Берен решил, что пора. Больше неразбавленного норпейха он не выдержит…

— Налей воды, парень, — протянул он стакан Руско. — Твои повара, государь Мельхар, знают как развести горнило у человека в глотке. Ветчина славная, но как же пить охота…

— И мне, малый, — гном подставил стакан под кувшин. — Твоя правда, пряная ветчина любит много пива…

Берен пригубил, усиленно изображая, что жадно пьет. Мельхар и в самом деле опорожнил свой стакан.

— Дорогой гость, — сказал гном, вытирая усы и отдуваясь. — Я тебя покину, иначе вот-вот лопну. Без меня не пей.

— Не дерзну, — кивнул Берен.

Мельхар выбрался из-за стола и, поддерживаемый юным гномом, направился к двери.

Хмель сразил его на пороге.

«Вода любит воду», — вспомнил Берен слова Кальмегила. Покосившись на эльфа, он увидел, как тот грустно улыбается.

Неразбавленный норпейх действительно не пьянит — слишком крепок. Можно выпить довольно много — и захмелеть не более чем от обычного эля. Но если после четвертой-пятой доли выпить воды или пива — хмелеешь так же мгновенно, как теряешь сознание от удара по черепу.

Юный гном не удержал своего государя — и тот завалился на спину, стукнувшись головой об пол.

Теперь, одержав победу в этом глупом поединке, Берен стыдился того унижения, которому подверг короля гномов — настолько, насколько вообще пьяный способен чувствовать стыд. Немного утешало то, что выпить воды все равно придется и ему — никуда не денешься.

Юный гном крикнул на помощь — и несколько слуг, прибежав, подняли Мельхара на руки. Свидетелей береновой победы было достаточно. Берен, «последний устоявший», взял со стола кувшин с водой и, опираясь о стол, поднялся.

— Нимрос, подставь плечо.

Юноша, высокий и крепкий, шагнул вперед и дал Берену о себя опереться.

— Тебе помочь? — спросил эльф.

— Не надо.

— Скажи, если я выпью воды — со мной будет то же самое?

— Ты ж сам сказал — вода любит воду…

— Но я пока не знаю, насколько любит… Что за безумие… Зачем я принял участие в этом самоистязании?

— Ты мне крепко помог. Государь Мельхар стремился от тебя не отставать.

Берен сделал два шага, стараясь не особенно виснуть на юном барде.

— Веди меня туда, куда не дошел король Мельхар. Руско, неси воду, — князь ткнул кувшин в руки своего оруженосца. — В «Наставлениях юным» сказано, что недостойно блевать на стол… Когда я, Руско, был твоих лет, мне все хотелось спросить у сочинителя: а под стол — достойно? Жаль, сочинитель помер давно… Да теперь и самому ясно, что когда подступает — о достоинстве не думаешь. Донести бы до места… А ты, Нимрос, держи меня, чтобы я сам не ухнул… куда Махал шлак сливает… Ишь устроились, дети снисхождения — водичка бежит все время… Интересно, кто у кого выучился — эльфы у них или они у эльфов?

Нимрос прислонил своего князя к стене, чтобы перевести дыхание. Потом они продолжили путь. Берен болтал не переставая и остановиться не мог.

— Вот кто бы мне сказал, отчего норпейх развязывает мне язык, а пиво завязывает? Что бы нам поспорить о пиве… Нет, нет, на пиве я не устоял бы… Намо, хранитель правды, свидетель — эта победа далась мне не легче прочих — Нимрос, как насчет сложить о ней песню? Сам знаю, не нужно… Стоять!

Этого можно было не говорить — они пришли.

— Воды, Руско! — Берен выдернул из рук Гили кувшин, осушил его, проливая на грудь и на плечи и уронил — бронза с колокольным звоном покатилась по камням.

— Отсюда вы меня понесете, — сообщил Берен и еле успел развернуться к дыре, под которой действительно бежал ручей — его вывернуло. Раз и другой и третий.

— Глупая была затея, — простонал он. — Тридцать фунтов… Все равно глупая…

— Руско, еще воды, — сказал Нимрос, удерживая его за шиворот от позорнейшего падения. Впрочем, Берен уже не чувствовал стыда — вода сделала свое дело, огненный эль помрачал его разум с быстротой неимоверной.

Его желудок еще дважды завязался узлом, выжимая остатки гномьей трапезы, нерастворившийся огненный эль и горькую желчь — а потом он почувствовал как в губы ткнулась солоноватая бронза: Руско принес еще воды. Несколько глотков — и Берен потерял сознание.

Очнулся он на постели, раздетый и вроде бы даже умытый. Гили дремал рядом, в кресле, поджав одну ногу и склонившись лбом на колено. На столике перед ним стоял кувшин, немного еды, под кроватью — хе! — таз.

Берен сел, подавив стон. Голова болела, брюхо, естественно, тоже. Пьяным он себя не чувствовал, но знал: глоток-другой воды — и он опять окосеет.

Он поднялся с постели, держась за столбик алькова. Руско моментально проснулся. В его улыбке Берен прочел без всякого осанвэ: «Есть глупости, которые никто за тебя не сделает».

— Попробуй скажи что-нибудь, — проворчал он, показывая кулак. — Вот только попробуй…

Сколько молотов зазвенело о наковальни после договора и памятной пирушки, сколько гномьих кузниц выполняло заказ — Берен не знал, но на третий день после попойки ему принесли образец самострела.

— Тетиву сам натянешь, князь? — спросил Мельхар. — Или подмогнуть?

— Не надо, — Берен вставил ногу в стремя, поддел тетиву крюком и, разгибаясь, оттянул ее назад, до стопора. Вложил стрелу. Прицелился в пустой бочонок, указанный государем как мишень. Спустил тетиву.

Стрела не вышибла чоп, как он хотел, а прошила обе стенки насквозь.

— Руки дрожат? — мрачно спросил король гномов. — Вот, выпей.

— Это что? — спросил Берен, глядя на дымящуюся струйку густо-черной жидкости, наливаемую слугой из кувшинчика.

— Это кава, — с гордостью сказал гном. — Ее собирают те самые люди с черными лицами, в которых ты не поверил. Зерна ее приходят сюда через седьмые руки, и стоят мне золота по своему весу. Ты — первый из людей, который попробует этого напитка. Не рассказывай потом, что Мельхар скуп.

— Не буду, — пообещал Берен, отхлебнув обжигающего, бодряще-горького питья.

Правду сказать, напиток не показался ему стоящим золота по весу заварки. И это лишний раз доказывало, что там, где дело касается королевского достоинства и желания пустить пыль в глаза, гномы скупердяями не бывают.

Изготовление остальной тысячи самострелов и припасов к ним заняло меньше двух седмиц. Видимо, у гномов многое было в состоянии полуготовности — когда кто-то приходил с заказом, оставалось только доделать.

Летнее солнцестояние они встретили еще на торжище в Ногроде, но на третий день уже двигались с обозом в сторону моста через Аскар, что гномы построили у Сарн Атард. Укрытое холстиной и переложенное сеном, на возах дремало оружие.

Переехав через мост, они двинулись гномьим трактом через степь, к Аросу — той самой дорогой, которую Гили проделал с купеческим обозом три луны назад. Тогда он шел пешком за возом, в самодельных опорках и полукафтане из самого грубого сукна; сейчас он ехал по левую руку от Берена, держа его копье и щит; на нем был шлем, по-эльфйски повязанный платком, кольчуга и хороший плащ, крепкие и красивые сапоги, у седла приторочена лютня. Тогда Алдад хотел сделать его своим рабом — а сейчас ему пришлось бы при виде их поезда снять шапку и посторониться, убирая свой обоз с дороги — господа рохиры не желали плестись в хвосте у торговцев.

Изменилось многое. Изменился сам Гили. Сейчас, вернувшись на свою старую дорогу и сделав круг, Руско понимал, насколько иным он стал. Дело было даже не в доспехах и не в новой одежде, и не в коне, и не в том, что он возвысился до княжеского оруженосца — все это было где-то «снаружи», поверх него; а внутри себя он чувствовал какую-то твердость; словно позвоночник усилили стальным прутом, как в одной из сказок горцев, где мать выковала герою железный хребет и железный череп, стальные руки и ноги, чтобы враг не мог поразить его… Сказка заканчивалась печально: героя уходила коварная девица, заставив его съесть хлеб, начиненный иголками, и эти иглы пронзили его сердце.

Руско покосился на Берена — своего господина, героя, сердце которого было пронзено иглами.

Все изменилось, но не взгляд, которым Берен окидывал край земли и неба там, где темной, еще тонкой полоской лежал меж небом и землей Дориат. Этот взгляд обещал еще лиги и лиги пути, сражения и смерти, победу и славу. И старая боль была в нем, и нестареющая любовь.

Глава 9. Осень

Урожай собрали обильный — одни говорили, оттого, что весной в предгорьях были щедрые дожди, другие — оттого, что ни одна орочья банда не застигла земледельцев на полях во время жатвы. Нынче Бретиль стерегла не тяжелая на подъем Халмирова дружина, а ребята куда более лихие. Неведомо, откуда взялись деньги на то, чтобы собрать и вооружить этакую ватагу — полторы тысячи горцев, главным образом юнцов — но те, кто видел ребят из ватаги вблизи и разговаривал с ними, знали, что командуют там уже тертые вояки.

Ездили они все на конях, но дрались в пешем строю. Хотя «дрались» — не совсем то слово: попавшиеся им орочьи ватаги они просто расстреливали. Их отряды — по тридцать человек — разъезжали между Миндебом и Малдуином, и если замечали орков на дневке — догоняли и истребляли. А поскольку до Димбара от Анаха или Теснины Сириона никак нельзя дойти, не встав на дневку хотя бы раз, то ни одна орочья шайка не потревожила халадин этим летом.

Называли себя эти молодцы «Бретильскими драконами». С какой-такой радости им понадобилось брать имя чудовища — неведомо; самым простым объяснением было то, что оружие у большей их части было клеймено свернувшимся драконом, знаком одного из самых больших ногродских цехов.

Жили они в кошах, на северной границе леса, на берегу Сириона. Командовал ими какой-то Эминдил, звавший себя Безродным, правой рукой его войска верховодил Рандир Фин-Рован, левой — Дарн дин-Креган с Химринга, а серединным знаменем — Брандир Фин-Роган. В самом Бретиле эти люди показывались редко. Лишь однажды их видели всех четверых вместе — зачем-то они приезжали к вождю Халмиру. Один из богатых халадинов, говоривших в совете у Халмира, долго таращился то на Безродного, то на его оруженосца — молчаливого рябого паренька, но так и не решился к ним подойти и заговорить.

Этой осенью все было спокойно — и никто не удивился, когда Драконы купили пива на всю ораву: им было за что пить.

Там в лесу есть поляна у быстрой реки,

Цвети, ячмень, цвети!

Где эльфийские девы сплетают венки,

Цвети, ячмень, цвети!

Там волшебные кони пасутся в полях,

И солдаты пьют за честь короля,

Цвети, ячмень, цвети! (45)

Костер горел жарко, песня звучала громко, и Гили, горланя вместе со всеми, впервые радовался своей игре, а не стеснялся ее.

Конечно, две луны — не срок, чтобы научиться играть на лютне, за две луны можно научиться только «грести по струнам» — самое пристойное из выражений, которыми Берен вознаграждал игру своего оруженосца. Обычно играл Нимрос, а Гили хозяин приказывал петь его песни, потому что голос у Нимроса был слабый… Когда собирались начальники над этим мальчишечьим войском, так и происходило: Нимрос играл, Гили пел. Но здесь, в кругу простых стрелков, то, как играл Гили, ни у кого не вызывало нареканий. Тут не было знакомых с эльфийскими певцами; тут никто не слышал ни Маглора Бледного Господина, ни даже Вилварина — и всем нравилось, как играл Гили.

Ну, так сядем же вместе за праздничный стол -

Пьяни, ячмень, пьяни!

Пусть наполнится песнями древний дол -

Пьяни, ячмень, пьяни!

И пусть вечность не ждет нас с тобой впереди,

Нам в веселии должно свой век провести -

Пьяни, ячмень, пьяни!

— Руско тебя господин кличет, — ткнули его в спину.

Это могла быть и шутка — а заодно и способ занять место у огня. Но отмахнуться и послать шутника Гили не мог. Кто угодно, но не он.

Немножко раздосадованный, он покидал круг пира и песни, а вслед ему летело:

Пустим по кругу кружку эля!

Пустим по кругу кружку эля!

Сложил эту песню Нимрос, совсем недавно — и почти никогда сам ее не пел, хотя среди стрелков ее очень любили. Но так уж вышло, что сдержанный, прохладный Нимрос всеми простыми щитоносцами воспринимался как начальство, а Гили — нет. И оттого если затевали петь «Ячмень», то играть звали Руско.

Крыша коша была низкой: жилища Драконов представляли собою наполовину землянки. Так что все входящие волей-неволей кланялись.

Берен сидел возле очага и чертил кончиком ножа на земляном полу. В последние дни он был задумчив и вспыльчив — Гили знал, почему: разведчики, посланные на север, не возвращались. Неужели вернулись? — подумал он; но тут же сообразил, что тогда первым делом хозяин послал бы за Рандиром, Дарном и Брандиром, и, наверное, за Нимросом — чертить карту. А самого Гили вообще не позвали бы. А раз послали за ним, других же никого нет, стало быть, не вести с севера пришли, а Берен от шальной тоски сейчас велит заседлать коня, помчится на восток и будет гонять вдоль границ Дориата…

— Государь вернулся, — тихо сказал Берен, поднимая голову. В глазах его плясали радостные огоньки.

— Откуда знаешь, господин? — Гили оглянулся по сторонам, не сидит ли на лавке незамеченный им гонец.

— Знаю, — ответил Берен. — Сегодня в сумерках поедем к нему. Принеси мне все чистое и сам оденься в новье.

— Слушаюсь, — Гили вышел из коша.

Стирала им одна баба с ближайшей заимки — увидела однажды, как мальчишка возюкается в речке с цветной рубахой из тонкого полотна и только что не рвет ее, выругала его и согласилась стирать им троим за дичину. Гили рад был избавиться от этакой работы — не то чтобы он ленился, а просто до того имел дело только с грубым льном и сукном самого простого тканья.

У этой же бабы Гили держал все нарядные вещи. Потому что Берен надевал первое что под руку подвернется — будь это расшитая тонкая рубаха или грубая некрашеная ряднина; а приспичит — и лез во всем этом в колючие кусты или в болото, затевал бороться или играть в мяч — и все, нет больше рубахи; берись, Руско, за иглу. Так лучше пусть дерет и пачкает суровый лен, чем тонкое полотно, а нарядные вещи полежат в безопасном месте.

Гили надел сапоги, опоясался скатой, сунул за пазуху пяток яблок на дорогу — и пошел на ближайший хутор.

— Чистые рубахи вам? — спросил хозяйка. — А чего твой господин в ней делать-то будет, в чистой? Оленьего быка свежевать или по болоту за птицей шнырять?

— В гости поедет, — сказал Гили. И сразу спохватился: чего это он должен за князя отчитываться перед халадинкой? — Не твоего бабьего ума дело.

Женщина засмеялась и вынесла их рубахи — те самые, подаренные в Химринге — и полукафтанья тонкого сукна, которые им справила княгиня Эмельдир.

Вернувшись, он оседлал коней, и они с Береном поехали к речке. На берегу увязали одежду в узлы, перешли Сирион там, где было что-то похожее на брод — саженей двадцать, правда, пришлось проплыть, держась за седла — и на другом берегу оделись в чистое.

Гили дивился тому, как хозяин знает, куда ехать, не будучи заранее уведомлен. С кем же пришла весть? С эльфом? С человеком? С ученой птицей?

Уже смеркалось, когда они въехали в густой молодой березнячок. Тоненькие стволы отливали червонным золотом, подвыгоревшая трава на поляне была скошена — а между деревцами, где косой не размахнешься, стояла в пояс.

— Стой, — сказал Берен и сам, остановившись, спешился. — Стреножь лошадей.

Гили выполнил указание.

— А теперь что, ярн?

— А что хочешь, — позволил Берен. — Я тебя от чего, от бренчания оторвал? Давай, бренчи, если еще охота не пропала.

Гили покраснел: он хоть и колебался — а все-таки взял с собой лютню. Мало ли что, придумал он себе оправдание. А вдруг Вилварин захочет ее обратно?

Стараясь не глядеть на Берена, он расчехлил лютню, подстроил ее, спустил с плеча полукафтанье.

— Не глуши струны, — неожиданно попросил Берен.

Гили постарался не подать виду, что удивлен — в этом он почти научился подражать беорингам. Обычно Берен от его музыкальных потуг только плевался. Сам он пел здорово, голос у него был сильный и, хоть слегка надтреснутый, а все же красивый. А вот играл он хоть и лучше Гили, но ненамного. Гили однажды видел, хоть и скрывал это, как Берен попытался перетянуть струны на его лютне под свою левую руку, попробовал играть — но за те десять лет, что он не касался инструмента, пальцы уже забыли, как переходить из одного согласия в другое, утратили быстроту и ловкость. Берен расстроился чуть ли не до слез, дважды ударил кулаком по срубу, перетянул струны обратно и даже настроил сызнова, как будто бы и не брал.

Итак, просьба не глушить струны была странной для Берена; однако же Руско выполнил ее. Правда, это теперь обязывало его играть аккуратнее.

— Чего играть?

— А ту, про ячмень, — Берен растянулся на траве, закинув руки за голову.

Гили еще до середины не дошел, когда увидел эльфа. Точнее, эльф дал себя увидеть.

— Айменел! — радостно крикнул Руско и вскочил.

— Aiye! — так же радостно крикнул эльф. — Ярн Берен! Руско! Meneg suilad!

— Воистину, — откликнулся, поднимаясь, Берен. — Видишь, Руско, как быстро нас нашли по твоим воплям. Даже быстрее, чем я думал.

— Я люблю, когда Руско поет, — возразил юный эльф. — Это хорошо, что он взял лютню. Король попросит его спеть.

— Да ну, — смутился Гили. — Вы же много лучше поете… зачем вам…

— Как ты можешь говорить лучше-хуже, если мы поем совсем иначе? — удивился Айменел. — Говорить лучше-хуже можно только когда то же самое. Если два эльфа поют одно, можно сказать лучше-хуже. А если два эльфа поют разное, уже трудно. У вас другие песни, и вы, когда поете, ищете совсем другого. Как можно говорить?

— Но ведь мы не можем как вы, — попытался спорить Гили.

— Не надо как мы! — горячо возразил эльф. — Умеете иначе. Это хорошо.

— Хватит языком болтать, — Берен сунул Гили в ладонь поводья его лошади. — Идем. Нас ведь ждут, нет?

Волшебство.

Под листьями горели разными цветами эльфийские светильники. Это были не настоящие фиалы, которые способны столетиями гореть негасимым огнем — а маленькие шарики из чего-то, похожего на стекло. Днем они вроде как впитывали в себя свет, а ночью начинали гореть, если согреть их в руке, и могли гореть до рассвета, если прежде пролежали весь день на ярком свету. Этим секретом владел только Дом Финарфина. У Лютиэн было несколько таких шариков — подарок лорда Ангрода. Очень удобно, если нельзя разжигать огонь. Жаль только, что со временем шарики умирают и превращаются в холодные мертвые стекляшки.

Все эльфы полукругом сидели под деревом, и отблески ровного золотистого света падали на их лица.

— A laita, Aran Findarato, — Берен преклонил колено. — Верно ли я понял, что ты звал меня?

— О, да, — согласился Финрод. — И рад видеть. Ну так сядем же вместе за праздничный стол, — он улыбнулся, показав рукой перед собой. — Руско, налей господину вина.

Прямо на траве была расстелена скатерть, а на ней — хлеб, мясо, два пузатых дорожных меха с вином… Гили развязал горло одному из них и наполнил протянутый ему Айменелом кубок, уловив запах яблок. Свежее яблочное вино, полученное в этом году, в крепких новых мехах, клейменых значком-корабликом.

Вино из Гаваней…

И слова из песни Король произнес не просто так — дал понять, что они здесь уже не первый день и успели присмотреться и прислушаться.

Гили вдруг заметил среди уже знакомых эльфов новое лицо. Берен тоже.

— За встречу, — сказал он, поднимая кубок. — И я рад видеть вас здесь. Успел соскучиться по вам, эльдар, верите ли… А разве лорд Гвиндор решил к нам присоединиться?

Новый эльф ничего не ответил — молча поднес свой кубок к губам и начал пить. Берену пришлось последовать его примеру.

— И все же, — он, поставив кубок, не желал бросать начатые расспросы. — Мне хотелось бы получить ответ.

— Нет, ernil Берен, — холодно произнес Гвиндор. — Напротив, я послан господином моим Ородретом, чтобы просить короля вернуться.

— В Нарготронде может быть лишь один король, — тихо сказал Финрод. — И этот король — Ородрет.

— Ородрет готов отказаться от короны, — так же тихо сказал Гвиндор. — Он тяготится ею. Он никогда не любил насилия, а феаноринги наглеют все больше. Вернись, король. Без тебя скоро станет совсем худо.

— Разве я отрекся от Нарготронда? — Финрод сверкнул глазами. — Нет, Нарготронд отрекся от меня. Городской совет не пожелал даже выслушать одного из вернейших моих вассалов. Человека, сражавшегося за наши земли даже тогда, когда все мы сложили руки. Если с моей волей не посчитались однажды — как же я смогу быть королем теперь?

— Теперь все изменилось. Тогда мы посчитали твое решение приступом безумия… а сейчас…

— Сейчас до вас дошли слухи, что Фингон и Маэдрос собирают союз, — горько сказал Финрод. — Теперь ваши пограничники увидели, как Бретильские Драконы в течение одной луны уничтожили почти десяток орочьих ватаг. Теперь вы знаете, что хадоринги и эльфы Хитлума приняли план, который вы даже не пожелали. Теперь даже гномы не хотят оставаться в стороне… Так вот, говорю я вам, теперь — поздно. У меня нет больше веры в Нарготронд. Я кую эту цепь, и я не желаю вставлять в нее слабое звено. Если я буду жив, когда все закончится — я вернусь. Но корону от Нарготронда не приму.

— Почему, aran?

— Потому что мои слова не перчатки и не чулки; их нельзя заткнуть за пояс и вывернуть наизнанку. Нарготронд отрекся от моей власти, и я не стану властвовать в Нарготронде. Вы послушали феанорингов — пусть же вам достанет мужества идти за ними.

— Они ведут нас к гибели.

Финрод опустил ресницы. Видно было, что хоть и горько ему, а решения он не изменит.

Гвиндор покосился на Берена. Очень, очень не хотелось ему вести этот разговор при смертном, но Финрод в свою очередь всем своим невозмутимым видом как бы говорил: этот человек со мной в одной лодке, мои дела — его дела. Берен был ему благодарен.

— Скажи, Гвиндор, ты задумывался, отчего когда я решил построить город — столь многие пошли за мной и признали меня своим королем? Отчего они не остались с Финголфином, не ушли с Маэдросом, отчего синдар покинули свои леса и присоединились к нам? Скажи — ты ведь помнишь, как все начиналось.

— Тебя многие любили, — сказал эльф.

— Эта любовь не вдруг проснулась — она была и раньше. Но до какого-то времени никто из вас не говорил мне: пойдем, ты будешь нашим королем.

— Мы начали говорить это, когда почувствовали твою силу.

— А где она пряталась до того? Подумай, Гвиндор, ответь.

Эльф не мог — либо же не хотел ответить.

— Тогда я скажу тебе. — Финрод разломил хлеб. — Каждый из нас выбрал того вождя, который искал наиболее желанного. Маэдрос — мести. Финголфин — мирной жизни. Кирдан — радости дальних странствий. А я искал надежды. Не просто на то, что Моргот будет разбит когда-нибудь — на нечто большее. То, что найдем мы вместе — нолдор, синдар, авари… Люди… Гномы… Все свободные народы Средиземья, сколько нас ни есть.

Я долго ждал вестника этой надежды. И когда он появился, Нарготронд не принял его. Показался ли он вам слишком невзрачным для человека, ради которого расступятся времена? Или вам дикой была мысль о браке смертного и эльфийской девы? Или вас прогневала мысль о Сильмарилле? Нет. Противление, оказанное вами, вовсе не было противлением ненависти. Я не знаю никого из вас, кто презирал бы смертных, вожделел Сильмариллов или особенно любил сыновей Феанора. В другой раз, начни Келегорм такие речи, его бы прогнали в шею. А тогда выслушали более чем благосклонно — почему? Вы испугались, нолдор. Не войны, не осады. Вы испугались выбора. Того, какой огромной будет ошибка, если я все же ошибся.

— А если ты все же ошибся?

— Тогда вместе со мной выпьют чашу те, кто согласился на это добровольно. И больше никто. Мы знаем цену, Гвиндор. Она не станет меньше, раздели ее хоть на двенадцать, хоть на тысячу, хоть на сто тысяч.

— Тогда прощай, король, — Гвиндор коротко коснулся его руки. — Прощай…

Он поднялся, подхватил с земли свою котомку и шагнул за границу света. Лишь единожды зашуршали, смыкаясь, ветки за его спиной. А через несколько мгновений где-то близко раздался удаляющийся мягкий звук — копыта по многолетней подстилке из сухих слежавшихся трав, по палой листве…

— Айменел, сын, налей вина всем нам, — сказал Кальмегил после недолгого молчания. — В конце концов, он принес нам и радостные вести: с нашими близкими в Нарогарде все хорошо.

— Лорд Берен, — улыбаясь, сказал Вилварин. — Одолжит ли твой оруженосец мне лютню на этот вечер?

— Она же твоя, лорд Вилварин! — юноша протянул лютню ему.

— Подарки не возвращают, — сурово прошептал Берен, ткнув Гили локтем в бок.

— И я не лорд, — добавил Вилварин, принимая лютню. Он провел пальцем по струнам и уголок его губ недовольно опустился. Гили покраснел — он знал, что эльфийский слух тоньше человечьего, но все равно ему было стыдно своей грубой настройки — но тут эльф ему подмигнул.

Подкрутив колки, Вилварин заиграл. Лоссар, достав из-за голенища маленькую флейту, подыгрывал — и все вместе звучало как ветер в тростнике над звонким ручьем.

Nilmo vanwa ar hecil vantala,

Haryan ha'iya-vaha'iya mi'rie:

Lo'te loctala, su're lindala,

Alassenya na' alat sinome.

Na'n hlaranye i simpa Yavio,

Telpine ilmenyelli tingala,

Na'n cenanye i fanya pantala

We i alquo ra'mar mi Fanyamar,

Ar enyalan i nyere oiale,

Nyere ya'n ena'nye i neuro,

Ar no'anya Nu'menna hlapuva,

Ar hendinyar topuvan matinen. (46)

— А спросить можно? — решился Гили, когда Вилварин закончил петь и слишком уж гнетущей стала тишина.

— Да, Руско?

— Отчего в человеческих песнях есть склад, а в эльфийских нет?

Эльфы изумленно переглянулись.

— Ты находишь наши песни нескладными? — спросил Лоссар.

— Если говорить о песнях Вилварина — то не он один, — хмыкнув, заметил Лауральдо.

— Нет, нет! — смутился Гили. — Я не об том… Просто… у нас концы словно бы паруются, сходятся похожими словами…

— Я понял, — сказал Нэндил. — Это называется «рифма», Руско. Когда одни слова перекликаются с другими как эхо, верно? Этого и в самом деле нет в квэнийских стихах. Законы языка этому препятствуют, в нем не так много слов, достаточно похожих по звучанию. Хотя в синдаринских песнях рифма уже часто есть.

— Они рифмуют окончания с окончаниями, — слегка поморщился Лоссар. — diriel — miriel… Струится-серебрится… «девятнадцать» — «двадцать»…

— Это женские песни, — Гили еще не научился точно по голосу эльфов понимать их настроение, но, похоже, Аэглос осадил Лоссара. — Таков их строй и таковы законы, по которым они слагаются.

— Тут не о чем спорить, — король слегка потянулся. — Законы и строй стиха всегда таковы, чтобы перелить в слова то, что сокрыто в самой глубине сердца. Одно от другого неотъемлемо.

— Инглор, но ты же не станешь отрицать, что корявая песня, будь она стократ проникнута глубинными стремлениями сердца, никуда не годится, — возразил Эдрахил, и по вырвавшемуся у эльфа домашнему, семейному имени короля Гили вдруг понял, что дружба этих двоих старше, чем королевское достоинство Финрода. Он откинулся немного назад, чтобы оглядеть всех, и мгновенно, каким-то наитием, выделил, кроме Эдрахила, еще Менельдура, Кальмегила и Эллуина. Что связывало этих пятерых там, в сказочном Заморье? И как оно переменилось здесь, когда одному из них сказали: «Отныне ты — наш король»?

— Корявая песня так же мало способна выразить глубинные устремления сердца, как кривое зеркало — отразить облик, — сказал Финрод. — И ты не хуже меня это понимаешь. Потому спор не имеет смысла.

— Имеет, — возразил Лоссар. — Слагая песню, мы ищем слово, наиболее точно соответствующее смыслу того, что ты хочешь сказать — а не то, которое укладывается в размер и имеет подходящее окончание.

— Это свидетельствует лишь о том, что ты не понимаешь женщин, — покачал головой Эллуин. — Попробуй сказать вышивальщице, что она должна подбирать не тот цвет ниток, который нужен для узора, а тот, который наилучшим образом передает ее, хм, глубинные устремления. Она окажет тебе большую милость, если не поднимет тебя на смех — ведь ей хочется вышить именно узор, в этом и есть ее устремления. Женщины любят упорядоченное, повторяющееся и ритмичное. Для них противоречия о котором ты толкуешь, просто не существует. Когда они заставляют перекликаться и переплетаться окончания слов — это и есть то, чего желает их сердце. Они хотят, чтобы ты слушал не слова, а речь, как ты слушал биение сердца матери в утробе, когда это был единственный в мире звук для тебя. (46)

— Нолдор, — проворчал Аэглос. — Кузнецы у вас судят о словосложении, мужчины — о женских устремлениях… Неудивительно, что бардам и королям остается только помалкивать, когда вы раскрываете рты.

— Ты мне бах, я те хряс, ты мне в нос, я те в глаз, — проговорил Берен себе под нос.

— Вот вам зарифмованные человеческие песни, — засмеялся Лауральдо. — И вполне мужские. Вилварин, оставь их с их раздорами — эти раздоры старше, чем лемешной плуг. Спой еще.

— Чтобы подвести черту под этим спором, — Вилварин взял согласие на лютне, проиграл начало мелодии, и Гили узнал горскую песню о мотыльке.

— Я переложил ее на нолдорин, — сказал эльф. — Потому что о моей любимой gwilwileth сложено до обидного мало песен. Мне пришлось зарифмовать ее, потому что изначально она была зарифмована, и — увы, Лоссар! — я рифмовал окончания, как синдарская женщина, ибо другого способа не изыскал.

Он запел, и очарование старой горской песни словно бы заиграло новыми красками. Гили улавливал в нолдоринском напеве только отдельные знакомые слова: naur, camland, bein… Почему так странно, подумал он — ведь эльф поет песню, столько раз слышанную от горцев, но в устах Вилварина это как будто новая песня, и опять хочется плакать, как в первый раз…

— Это и в самом деле черта, — вздохнул Лауральдо, когда песня умолкла. — Но мне отчего-то кажется, что эту песню сложила женщина.

— Так оно и есть, — подтвердил Берен. — О многих песнях неизвестно, кто их сложил, но эту сочинила еще там, за горами, Гварет, Скворушка. С ней приключилась скверная история — она полюбила мужчину, который был к ней холоден, и, чтобы приворожить его, купила у ведьмы зелья. А ведьма давно хотела отомстить ей за одну злую и насмешливую песню — и продала вместо приворотного зелья отраву. Возлюбленный Гварет погиб у нее на глазах в страшных муках, называя ее убийцей. Она сложила на его погребение песню — не «Мотылька», другую — а после похорон покончила с собой, утопилась.

Он склонил голову и сначала тихо, а потом, подняв лицо, громче и увереннее, пропел:

С запада и с юга,

С севера и с востока

Бегут четыре дороги,

Встречаются у колодца.

Растет над колодцем яблоня.

Серебряные у ней ветви,

Хрустальные у ней листья,

А яблоки золотые.

С запада и с юга,

С севера и с востока

Примчались четыре ветра,

Трепали они мою яблоню,

Сорвали с нее все листья,

Сломали на ней все ветви,

Цветы с нее все осыпались,

Один лишь цветок остался.

Остался и завязался,

Осыпался, отяжелел,

На солнышке грелся, грелся,

Пока не налился яблоком.

Упало в колодец яблоко -

Кто мне его достанет?

Сижу и роняю слезы:

Пошло ко дну золотое.

Зачем родилась на свет я?

Вот день закатился долгий,

Луна над горами встала.

Смотрю я — вот мое яблоко!

Но как же его достать мне?

Высоко до неба, высоко,

Ни лестницы нет, ни веревки.

Гляжу я тогда в колодец,

И вижу — на глади водной

Другая луна покоится.

А вода — она близко, вот она.

Склонилась я над колодцем,

А луна мне и шепчет, шалая:

«Склонись еще ниже, девочка».

Склонилась я еще ниже -

Уж косы в воде набухли,

А луна все бормочет, желтая:

«Еще, еще ниже, милая!»

Склонилась я еще ниже -

Упала на дно колодца,

Утянули меня мои косы.

Жалели меня люди добрые:

"Свалилась в колодец, глупая,

Пьяна была, бестолковая…"

— Как много отчаяния, — прошептал Аэглос.

— Да уж не больше, чем в песнях Маглора, — заступился Лауральдо. — Вот кто умеет безупречно отливать в слова движения своей души. Но лучше бы он умел похуже. После победной песни на Аглареб он не сложил, кажется, ни одной веселой. А когда такой мастер задается целью вогнать всех окружающих в тоску, у него это получается. Маглор один сумел бы повергнуть Моргота, если бы пробрался в Ангбанд и спел там одну из своих последних — Бауглир тут же сдох бы от тоски. Право же, я рад, что прожил последнее время не в Химринге. Мне не понравилось, как наши изменились после Браголлах. Отчаянием там пропитано все.

— Они не замечают этого, — вздохнул Нэндил, — как рыба не замечает воды. Но насчет Бауглира ты ошибся. Ему доводилось слышать песни, пронизанные отчаянием еще сильнее.

— Не от наших ли пленных? — нахмурился Аэглос.

— От своих приспешников, — сказал Финрод. — Ты не застал то время, когда они приходили к нам. Еще до построения Нарготронда. Тогда-то я и решил основать Дом бардов — чтобы как-то противостоять этому.

— А у нас они ничего не пели, только говорили, — заметил Берен.

— Да, тут все дело в их языке, — кивнул Нэндил. — Он похож на квэнья, понятен нам, но… он страшен. Его певучие звуки словно бы баюкают разум. Даже понимая, его невозможно выучить, потому что успешно общаться на нем может лишь тот, кто перенял образ мысли Врага.

— Это как? — насторожился Берен.

Финрод перехватил его взгляд.

— Помнишь, ты говорил, что его легенды — это оружие, отточенное против людей? Его язык — это оружие, отточенное против эльфов. Молодых, наслаждающихся речью. Пробующих слова на вкус и играющих с их значениями… Берен, в этом языке «выбирать» и «принимать» — одно и то же слово. «Просить» и «научить» — тоже одно слово. «Освобождать» и «прощать» — одно слово.

— Но так же ничего не поймешь. Если бы, скажем, меня скрутили и приволокли к Морготу, и я знал бы их язык, и попросил бы отпустить меня…

Он остановился, не закончив, с полуоткрытым ртом. Финрод улыбнулся.

— Ну, продолжай рассуждать.

— …То тем самым признал бы себя виновным, ибо невиновный о прощении не просит. Ловко.

— Они прекрасно понимают друг друга, — сквозь зубы сказал Нэндил. — Но только так, как он хочет, чтобы они понимали друг друга.

Гили вдруг почувствовал гнев барда, и, видимо, изумление отразилось на его лице. Нэндил разжал кулак и голос его смягчился, когда он обращался к Руско.

— Наши прародители называли себя квэнди, «говорящие», когда проснулись на берегах Куивиэнен и нагими бродили по лесам той далекой страны. Только по нашему умению нарекать вещи именами и говорить этими именами друг с другом мы отличали себя от сего прочего животного мира. Тот, кто ругается над речью — ругается над разумом и душой. Можно сковать мне руки и ноги, опустить на самое дно унижения и погрузить в муку — я все равно останусь собой. Но если бы Морготу удалось вложить в меня свой язык… Язык, который подменяет и смешивает смыслы… Я был бы уничтожен. Гномы посмеиваются над нашей любовью к речи и словам, но если отнять у мирроанви умение говорить и мыслить словами — мы будем животными.

— Пока я не познакомился с этим языком, я полагал совсем лживыми легенды об эльфах, которые якобы служили Морготу, и были истреблены в Войну Сил, — добавил Финрод. — Но я переменил свое мнение, когда разобрался с этим наречием. Если Моргот захватил кого-то смолоду, и сумел заставить мыслить на этом языке… То они были. И они погибли все. Боюсь, именно потому, что не знали разницы между «выбирать» и «принимать»…

— Но не так же, как там написано! — возмутился Берен.

— Нет, не так. То была война сил, некогда разверзавших землю для морей и поднимавших ее горами, и те, кто помнил, рассказывали нам, детям и внукам, о зареве на севере и о том, как дрожала земля… Там не могло остаться никого живого, — король помолчал и обратился к Руско. — Спой теперь ты, мальчик. Пой песни своей родины, я мало знаю песен востока.

Гили запел грустную песню о девице, которую отдали замуж в дальние края. Она мечтает стать птицей, чтобы ненадолго слетать домой к родным и уговаривает ветер принести ей вести из дому.

Вилварин и Аэглос подхватили мелодию и довели ее до конца.

— Как странно, — сказал Менельдур. — Мы такие разные, а мечтаем об одном и том же.

— О, нет, — закатил глаза Лауральдо. — Я думал, ты с этим покончил.

— Я покончу с этим не раньше, чем добьюсь своего, Аларко, — Гили понял, что Менельдур назвал Лауральдо его «материнским» именем. Очень трудно разобраться, кто кому кем приходится, когда почти все выглядят ровесниками и лишь Айменел явно младше.

— Так ты, Менельдур, полагаешь, что человек или эльф способен летать как птица? — спросил Берен.

— О, нет. Это было бы невозможно, да и просто глупо. Я думаю, что человек или эльф должны летать как человек или эльф.

— Это как? — заломил бровь Берен. — Я, к примеру, один раз летал как человек. Это было недолго и под конец больно, а если бы не сугроб внизу, я бы вообще вам об этом не рассказывал.

— Вайвэи отыскал целых семь способов летать, — со смехом сказал Лауральдо. — Жаль, что ни один из них нельзя применить на деле.

— Я весь превратился в уши, — Берен даже хлеб отложил в сторону.

— Хорошо, — Менельдур тоже положил еду и сплел пальцы. — Первый способ таков: ветер и вообще воздух обладают некоей упругостью — иначе ветер не надувал бы паруса. В Валиноре дети и взрослые порой забавлялись тем, что пускали ветряных змеев. Если бы можно было сделать такого змея, чтобы он, поднявшись на высоту, летал сам, без бечевки? Мне удалось такого построить. Но обычный змей неуправляем, и без лесы способен летать лишь на слабом ветру и лишь по прямой. Я взял его за образец и построил нового, большого, который мог бы нести подростка. Так что есть на свете эльф, который летал… — он улыбнулся.

— Тоже недолго, — вставил Лауральдо. — Нет, Берен, ничего такого: змея испытывали на утесе над морем. На ветру ребра змея сломались, меня достали из воды благополучно.

— Он был очень хрупок, а укрепить его нет никакой возможности — если использовать более толстое дерево, змей будет слишком тяжел для полета, — кивнул Менельдур.

— Я все понял про змея! — Берен поднял руки ладонями к спорщикам. — А дальше?

— Дерево плавает по воде, — продолжал Менельдур. — Так же будет плавать и пузырь, наполненный маслом, ибо масло легче воды. А теплый воздух легче холодного. Если наполнить большой пузырь теплым воздухом и привесить к нему корзину, можно поплыть по ветру как по воде. И плыть, пока воздух не остынет.

— Это два способа, и оба они мне нравятся, — с воодушевлением сказал Берен. — А третий?

— Ты видел, как падает кленовое семечко? — Менельдур покрутил в воздухе пальцем. — Можно сделать большие лопасти наподобие него, и если быстро вращать их, они будут подниматься вверх.

— Три способа летать! А четвертый?

— В океане обитают спруты, у которых восемь ног и все растут из головы. Они набирают в себя воду и с силой выталкивают ее, при том продвигаясь вперед. Если бы что-либо могло так же набирать в себя воздух и с силой выталкивать — то оно бы летало.

— Кому-то придется съесть очень много гороху. Нет, я не смеюсь над тобой, продолжай! Я узнал четыре способа летать, и гадаю, каким же будет пятый!

— Пятый способ пока является плодом только моей игры ума. Все тела падают вниз так или иначе — мудрые говорят, что существует некая земная тяга. Если бы существовала тяга небесная, а земной бы не было, мы бы взмыли к небесам, и не только мы, но и все, что есть на земле, кроме деревьев. Одни говорят, что небесной тяги нет, другие — что она есть, но слишком слаба. Я думаю все же, что небесная тяга есть, ибо приливы и отливы, связаны с тем, как ходит по небу Итиль. Если бы можно было изыскать чары, и при помощи их уговорить землю отпустить меня, то Итиль притянула бы меня как воду.

— Ну, этот способ только для эльфов, ибо людям чары недоступны, — пожал плечами Берен. — Наверное, и шестой способ такой же?

— Нет, он немного походит на первый. От земли поднимаются теплые токи воздуха. Если сделать змея из прочного полого дерева, которое здесь не растет, такого змея, который представлял бы собой как бы одно большое крыло, то он лег бы на эти потоки и поднимался вместе с ними.

— Да, звучит получше, чем чары. Ну, а седьмой и последний?

— Есть вещества, что расширяются при нагревании. Если запаять котел и поставить его на огонь, то пар разорвет котел и куски разбросает в разные стороны. Однако если в котле при этом сделать маленькую дырку, а сам котел будет легким, то его швырнет в сторону, противную той, куда ударит струя пара. Если бы найти вещество, которое расширялось бы еще быстрее, чем вода, но сделать так, чтобы оно расширялось не все сразу, а понемногу, высвобождаясь как бы выдохами…

— Проще отрастить себе перья и полые кости, — Лауральдо заложил руки за голову и вытянулся на траве.

— Не нужно насмешек, доблестный рохир! — вступился за Менельдура Берен. — Первый, второй и шестой способы показались мне вполне осуществимыми. К какому же из них ты прибегнешь, когда мы закончим со своим делом?

— Не знаю, — Менельдур пожал плечами. — Наверное, к восьмому…

— Восьмому? — изумился Берен. — Каков же он?

— Только тело нуждается в чем-то, что оторвало бы его от земли, — хрустальным голосом сказал эльф. — Fea невесома и бесплотна. Когда тело мое погибнет, она воспарит в заоблачный предел и сама собою поплывет на Запад, чтобы найти покой в чертогах Мандоса.

— Мне не нравится этот способ, о нолдо с крылатым сердцем, — покачал головой Берен. — Остановись лучше на любом из первых семи.

Эльфы проснулись раньше и, проснувшись, растворились в рассветной золотистой мгле. Лютня, заботливо уложенная в чехол, была подсунута под руку Гили, а нераспитый мех яблочного вина — Берену. Кони паслись неподалеку, в гриву Лаэроса был вплетен бубенчик — и больше ничего не говорило о том, что вечером и ночью здесь эльфы праздновали встречу.

Отзвук последней песни, кажется, до сих пор блуждал в утреннем тумане. Тревожить его словом ли, громким ли топотом копыт — не хотелось. Поэтому они ехали молча. Берен все время вертел что-то в ладони, Гили только под самый конец пути разобрал что: погасший, умерший шарик-светильник.

По утреннему холоду лезть в воду они не стали, отъехали вниз по течению почти на лигу, где был в запруженном, заболоченном месте брод — коням по брюхо. Берен храбро направил свою Митринор скачком с довольно высокого берега, и туча грязных брызг, поднятых кобылой, заляпала его красивую чистую рубаху. На что он по своему обыкновению не обратил ни малейшего внимания.

Разведчики вернулись на четвертый день.

Берен знал о них, как и о приезде Финрода — заранее, каким-то одному ему ведомым способом. Кое-кто замечал серебристое свечение ночью из-под занавески, а утром Берен выходил к людям бледноватый и немного вялый. Оттого пошли разговоры, что князь вызывает к себе в спальный закуток луну, и она рассказывает ему все, что видела, обходя дозором небо, он же платит ей за это своей кровью, оттого и бледен по утрам.

Тем утром, когда он проведал о возвращении разведчиков, он тоже был бледен — но возбужден. Велел Гвайрской тридесятке седлать коней, Гили тоже приказал в седло — и повел отряд на северо-восток.

Разведчика они встретили, когда солнце поднялось на всю осеннюю высоту и начало крепко припекать, вышибая пот. Они были в поту, а разведчика знобило и шатало, и все подивились мудрости князя: не прикажи он поднять отряд, разведчик мог бы и не дойти.

…Звали его Аван, и был он из рода Дреганов, лучших охотников и следопытов Дортониона, исходивших горы вдоль и поперек и чувствовавших себя за линией вечных снегов так же легко и свободно, как у родного очага. Однако и ему эта разведка далась нелегко: одежда висела на нем мешком, лицо обгорело и облезало клочьями, и на ногах он держался с трудом.

Один из Драконов посадил его на своего коня и привязал к себе дирголом. По дороге к кошам Аван потерял сознание.

Придя в себя на постели, напившись мясного отвара, Аван рассказал самое главное: Анах плотно стерегут орки и волки. Нахар — тоже. Второго из их тройки, Дирмада, убил волколак, третий, Садор, погиб уже в горах: они уходили через Тийлирскую седловину, через снега — и Садор, ослепнув от белого блеска, сорвался в пропасть.

Рассказав это, Аван снова провалился в сон — и спал два дня и две ночи без просыпа.

На вторую из этих ночей Гили снова заметил серебристое свечение из-под занавеси.

А утром Берен ушел охотиться один.

Солнце грело уже по-осеннему: припекали лучи, а воздух оставался холодным. От лагеря они отъехали довольно далеко. С первой встречи Финрод так ничего и не сказал о Бретильских Драконах, а Берен не спрашивал, пока терпение не лопнуло.

— Ну так что же, гсударь? — сказал он. — Как тебе мои ребята? Ты знаешь, сколько орочьих банд мы уничтожили? И скольких человек при этом потеряли?

— Девять отрядов разной численности, — ответил Финрод. — Потеряв четыре человека. За лето ты сделал из этих мальчиков настоящее войско, Берен. Они умеют биться и не знают страха, потому что еще не ведали поражений. Мое золото не пропало зря, ты доказал, что за зиму Хурин и Фингон успеют подготовить несколько таких отрядов… Маэдрос доволен… Это хорошо…

Берен остановился, зацепив ногой и подняв в воздух ворох палой листвы.

— И все? Нет, король мой, я не ждал, что ты придешь в восторг — но, честное слово, ты говоришь сейчас таким тоном, словно я, самое меньшее, пропил твое золото. Что случилось? Где я не прав? Где не прав князь Маэдрос?

— Олень, — Финрод показал глазами на подлесок.

Берен увидел его — красивый широкогрудый бычок, ветвистые рога. Оба — и человек, и эльф — плавно натянули луки. Олень, уже знакомый с этим движением, развернулся прыжком и кинулся в кусты — стрелы сорвались одновременно, судорожный бросок и короткий рев зверя показали, что самое меньшее одна попала в цель. Финрод и Берен побежали по кровавому следу.

Олень был ранен тяжело и не прошел даже тысячи шагов. На холме среди молодых осинок он упал — и теперь умирал, глядя на охотников без гнева и без мольбы, с одной болью. Стрела Берена вошла ему в плечо, стрела Финрода — в печень, а значит, добить животное должен был эльф, и трофей принадлежал ему.

Вырубив слегу и привязав на нее тушу, они пошли к ближайшему ручью, неся оленя на плечах.

— Я знаю, — горько улыбнулся Берен, сощурившись на солнце. — Ты не веришь в военную победу. Ну, может быть, считаешь, что на этот раз мы отобьемся, но не веришь, что мы сможем взять Ангбанд. Так?

Финрод на миг повернул голову.

— Даже в годы нашей силы, — сказал он, — после Дагор Аглареб, во время осады — мы не могли разбить ворота крепости Моргота. Маэдрос верит, что на этот раз получится… Что ж, лучше такая вера, чем никакой. Но проигравшая сторона неизбежно потеряет все.

Они подошли к ручейку и сняли оленя со слеги. Разделали его быстро и ловко — у обоих был большой опыт. Потом развели костерок — зажарить сердце и печень, пока будет стекать кровь.

— Я знаю, что тебе нужно, — проворчал Берен, оттирая руки травой в воде ручья. — Чудо тебе нужно.

Финрод не стал возражать, и Берен продолжил:

— Чтобы я подошел к воротам Ангбанда, постучался: так и так, Моргот, позарез мне нужен Сильмарилл, хоть с моста в реку мне без него. Поэтому вызываю тебя на честный бой, на кулачки, пока один не ляжет. Моргот тут начнет жидко гадить и со страху мне Сильмарилл отдаст. Или, что вернее, лопнет от смеха, и в такой вот способ мне достанутся все три Камня.

Финрод засмеялся, встал, отряхнул мокрые руки.

— Ну, может, не так… — Берен тоже поднялся. — Но чего-то в этом роде ты ждешь. Чуда. Того, что ни с чем нельзя будет спутать. Верно? Или я ошибаюсь?

Фелагунд вернулся к костру, сел на землю, поворошил угли палочкой, перевернул прутики с нанизанными кусочками мяса, достал из поясной сумы мешочек соли.

— Сила Мелькора, — сказал он, — Пронизывает и разрушает всю Арду. Этого уже не изменишь. Даже если убить его, даже если разрушить Ангбанд — его сила пребудет в Арде до ее конца. И исцелить Арду возможно, только исцелив Мелькора. Или уничтожив его полностью, вместе с его могучим духом. Арда же Исцеленная будет выше Арды Изначальной, Неискаженной…

— Ном, государь мой, — Берен опустился на траву напротив него. — Может быть, ты и прав. Но тогда я действительно совсем не то, чего ты ждал. Я — просто человек. Воин. Не инголемо, не истьяр… Может, я сумел бы исцелить кого-то, будь я целителем. Но я не умею — и не хочу, если вести речь о Мелькоре. Мне нужен Сильмарилл, и я не вижу другого пути до него добраться, кроме как снять с Моргота его корону вместе с головой. Исцелить? После того что он сделал со мной и с моей жизнью, с моей землей? Да пусть сдохнет, и будет проклят, и горит вечным пламенем! А уничтожить его — не в моих это силах.

Финрод ничего не ответил. Солнце было чистым, воздух — прозрачным. Последняя улыбка лета перед лицом наползающей осени.

— Я много чего видел, — помолчав, сказал Берен. — Я верю в Единого и в Валар, верю в судьбу. Но не верю в чудеса. Прости, король…

— Когда ты возвращаешься? — спросил эльф.

— В конце нарбелет, — сказал Берен, и в груди у него заныло, как обычно при мысли о возвращении под Тень.

— Через Анах? — король ткнул прутиком в сторону выбеливших виднокрай гор Криссаэгрим.

— Нет. Через Ущелье Сириона.

С полминуты они молча смотрели друг на друга.

— Сколько людей будут с тобой?

— Я один.

— Ты не пройдешь…

— Я бы не прошел, если бы взял с собой отряд. Один — пройду.

— Почему там?

— Я посылал разведчиков… Кайрист и Болдог, они ведь не пальцем деланные. Все проходы через Криссаэгрим или Эред Горгор стерегут, во всех ближних деревнях по доносчику… Саурон настороже, он ждет… Через перевалы не пройти, а через горы… Ты ведь поднимался на Одинокий Клык, ты знаешь, каково это. Когда я спущусь, мне нужно будет несколько дней просто отлеживаться — за это время кто-нибудь меня найдет. Нет, Ущелье Сириона безопаснее как раз потому, что там никто не ждет подвоха. А разъезды там ненамного плотнее, чем во всем остальном Дортонионе. Туда-сюда постоянно шляются банды кочевников, лазутчики и прочая мелкая сволочь… Прорвусь… Но даже если попадусь — и тогда у меня будет возможность остаться в живых. Саурон… похоже, он желает меня больше живым, чем мертвым.

Финрод кивнул.

— Саурон никогда не убивает тех, кого можно использовать. Живой, но предавший своего короля и свою веру Берен Беоринг намного лучше послужит замирению Дортониона, чем Берен мертвый или казненный. Люди, верные тебе и твоему дому, вслед за тобой присягнут Морготу, люди, верные нам, от тебя и твоего дома отвернутся и опустят руки. А после того как ты вместе с остальными предателями искупаешься в крови людей и эльфов Хитлума, обратной дороги тебе не будет… Ты же, в свою очередь, рассчитываешь обмануть Саурона, присягнув ему на словах, а на деле продолжая подготовку к восстанию. Это ошибка, Берен, страшная ошибка — думать, будто Гортхаура можно провести таким образом. Саурон или добьется от тебя полной верности, или получит хотя бы то, что можно получить: прилюдно казнит в Каргонде. Я знаю, для тебя есть вещи дороже жизни… Но если Саурон возьмется за тебя — сможешь ли ты сохранить в тайне все те сведения, которыми набита сейчас твоя голова?

— Смогу, — твердо сказал Берен. — А еще вернее — накормлю его половой по самую завязку. Скажу ему… — он засмеялся. — Скажу, что иду в Ангбанд, добывать Сильмарилл! Расскажу и про Лютиэн, и про Тингола… И мне даже не нужно будет притворяться вконец обезумевшим от любви, потому что я и в самом деле почти готов плюнуть на все и пешком идти в Тангородрим… Самое меньшее — десять лет… Десять лет, прежде чем мы будем готовы наступать… Я за это время сойду с ума.

— Давай поедим, — предложил Финрод. — Что-то подсказывает мне близость решения. А когда решение близко, и при этом нет никаких новых сведений, которые помогли бы его принять — следует на время перестать обдумывать задачу, отпустить свою мысль в вольный поиск.

— …И распустить пояс, — добавил Берен, снимая с огня прутик с нанизанными кусочками мяса. На миг блеснула в синеве летящая паутинка. Молчалив и светел был лес, чист и холоден ручей.

— В Валиноре бывает бабье лето? — спросил Берен.

— На севере, в Арамане — да… Я редко бывал там, и никогда — в эту пору. Но… там все иначе.

— Лучше?

— Иначе… Я очень люблю это время в Белерианде, эти десять дней на излете увядания. И сегодня как-то особенно хорошо.

— Удачная охота.

— Не только. Это как последняя трель вашей горской флейты — звук угасает, но тихое придыхание звучит какое-то время. Если бы я мог остановить это мгновение… Таким, какое оно есть, сейчас — пусть застынет, и ничего больше не нужно… — эльф прикрыл глаза.

— Да… Еще пива баклажку, и — ничего больше не нужно. Если Саурон и в самом деле зацапает меня, я о многом пожалею… И не в последнюю очередь — о том, что сегодня у нас не нашлось пива для такого славного оленя.

Эльф какое-то время молча глядел на него, потом засмеялся.

— Как все-таки забавно порой разнится наше мышление, Берен… Я только что подумал нечто подобное, но подумал совершенно иначе. Такой хорошей охоты у меня не было давно, и вряд ли нечто подобное повторится в ближайшие годы. Я подумал: вот если бы можно было сказать времени: «Замри! Остановись сейчас — лучше не бывает, и больше ничего не хочу!». И в этот самый миг ты вслух пожалел о пиве.

Берен развел руками.

— Но мне и впрямь жаль, что я не захватил того эля, что мои парни купили у халадин. Разве плохо было бы?

— Было бы хорошо — но если бы у тебя был эль, ты пожелал бы, чтоб это было вино, а если бы это было вино, ты пожелал бы, чтоб нас было больше, чтоб здесь были твои друзья и мои эльфы, и этот мальчик, Руско, а когда здесь собрались бы все, кого ты хочешь видеть, ты пожалел бы, что нет второго оленя… Я неправ?

Берену пришлось признать поражение.

— Уж такой мы народ, государь мой, что дареному коню норовим глянуть в зубы, а к меду требуем ложку. Редко, очень редко бывает так, чтобы человек был всем доволен и ничего больше не хотел, и никому не завидовал. Хорошо это или плохо, я судить не возьмусь.

— Как и все в Арде, я думаю, первоначально это было хорошо, а впоследствии подверглось искажению. Мне нравится в людях их неутолимая жажда бытия… И не нравится, что порой… чаще, чем можно подумать… она превращается просто в неутолимую жажду. И такая жажда пожирает человека, ничего не оставляя после себя.

Трапеза их прошла в молчании — оба думали об одном, но каждый по-своему. Потом, забросав кострище, вымыв руки и напившись воды, Финрод спросил:

— Твой недуг, от которого тебя излечила Лютиэн, больше не давал о себе знать?

— То есть, не случалось ли со мной приступов забвения? Нет, король Ном. — Берен отбросил в кусты последнюю палочку с остатками мяса, встал на колени у ручья и погрузил руки в холодную воду по локоть. — А славно было бы, если бы эта болезнь по моему желанию приходила и уходила. Правда, по словам Лютиэн, она пришла как раз по моему желанию… А вот чтобы выгнать ее, госпоже моей пришлось потрудиться.

Финрод разом посерьезнел, и обед они закончили в молчании. Потом забросали костер и увязали оленя на слегу.

— Мне кое-что пришло на ум, — сообщил эльф, когда они прошли полпути до лагеря. — Давай сбросим ношу и я тебе расскажу.

Они положили оленя и сели на землю.

— Я тебе говорил о строении человеческой памяти. О том, что вы на самом деле не забываете ничего, просто накручиваете новые витки событий на старые, это и называется у вас «за-бывать».

— Так.

— Не думаю, что память обнаружит разницу между истинными событиями и наложенными на них видениями.

— Так, — до Берена постепенно доходила суть замысла.

— Но действовать ты должен со своей настоящей памятью. И если дела пойдут совсем плохо, ты не сумеешь сам соткать ложную память… Наверное, ни один воплощенный не может создать ложную память для себя. Я думал. И решил, что ложная память может быть уже создана — но как бы спать… Это возможно… наверное. Она пробудится от сказанного слова — словно ключ откроет замок — и спрячет под собой память настоящую. До времени.

— Государь, — спросил Берен, чувствуя между лопатками холод. — А не страшно тебе от твоей собственной силы? Ведь если ты сумеешь сделать так, чтоб я забыл, что было, и помнил, чего не было — то сумеешь это сделать с любым из людей. А сумеешь ты — сумеет и… тот, кто сильнее тебя и меня. А ведь это власть. Страшная власть, государь.

— Поистине страшная, — согласился Финрод. — Но вот на что я надеюсь. Даже Тот, Кто сильнее всех, никогда не вторгался в то святилище, где царит свободная воля. Всемогущий, Он мог бы с легкостью сорвать этот замок — но не желает. А значит, не желает, чтобы это мог сделать и любой другой. Потому ключ от замка отдан нам и только нам, и ничто не может переломить свободной воли, если она тверда. Против твоего согласия, ни я, ни кто-либо еще не сумеет сделать с тобой того, чего ты боишься.

— И то верно, — согласился Берен, поднимаясь и берясь за свой конец шеста. — Если все обернется так гадко, что я попаду к Саурону в лапы, никакой риск не будет слишком большим. Даже если ты выдумаешь что-нибудь, чтобы я мог сказать слово — и забыть все, что происходило в последний год, даже в бреду не проболтаться — уже будет хорошо. Однако же человеческая воля — солома, король Ном. Ключом, что доверил нам Единый, мы распоряжаемся, как нерадивая хозяйка — ключом от мужнего амбара. Люди продадут свободу за обещание счастья.

— И оттого если задуманное удастся мне, я потребую от тебя клятвы — не выдавать нашей тайны, Берен. Любой ценой.

— А я, хоть и ненавижу клясться — поклянусь, государь. Ради такого случая — поклянусь.

— Господин? — спросил Гили, приподняв голову на шорох.

— Ты что, не спишь? — недовольным голосом спросил Берен.

— Нет, господин, — Гили дремал, но вполглаза, и оттого почти не соврал.

— Ладно, может, оно и к лучшему. Вставай.

Гили поднялся с постели. По прохладному времени все уже носили нижнее платье и спали, не снимая его. Штаны и сорочка были здесь же, положены под голову. Берен не зажигал каганца, и в темноте Руско сначала надел рубаху задом наперед. Нащупал вырез на затылке, высунул руки из рукавов и поправился.

— Как обуешься — позови сюда Рандира и этого парня, Авана, — Берен нырнул под занавес и зашуршал своей постелью.

Гили натянул вязаные чулки, подвязав их под коленями, сунул ноги в башмаки и, завязав их на ощупь, выскочил из коша.

Луна светила в полглаза. Гили пересек вырубку и сунулся в первый от края леса кош — там со своими ребятами жил Рандир.

— Стой, кто таков? — окликнул его ночной стражник, сидевший на земляной крыше. Их там было двое, оба завернуты в бурые овчинные плащи — так что поначалу Гили их и не заметил среди торчащих из крыши палок, на которые были натянуты для просушки разные вещи.

— Руско, — отозвался он. — Своих не видишь?

— А-а, точно Руско. Чего тебе среди ночи?

— Князь требует Рандира.

Один из стражников спрыгнул с крыши, нырнул в дверь — и не успел Гили сосчитать пять дюжин, как из коша, зевая во весь рот и застегивая на ходу кафтан, вышел Рандир. Часовой вновь полез на крышу, а Руско пошел к другому кошу — вызвать Авана.

Наконец, все трое были в коше у Берена. Тот уже затеплил каганец, поставил на стол ковш с элем, развернул холстину с резаной холодной олениной.

— Ешьте, если кто хочет — я сыт.

— Мне выйти? — спросил Гили, не дождавшись приказа. Иной раз он присутствовал на таких совещаниях, но чаще его выставляли.

— Останься, — строго велел Берен.

На столе лежало еще что-то, накрытое холстиной. Когда Рандир и Аван отпили по глотку эля — есть никто не стал — Берен снял холст, закрывающий странный круглый предмет.

Руско и Рандир при виде его не сумели удержать удивленного вздоха. Это было что-то вроде светящегося стеклянного шарика — только больше, примерно с голову младенца. Каганец отражался в темном стекле, и тени оно отбрасывало тонкие, потому что было очень чистым. Берен взял темный кругляш в ладонь, слегка подбросил — и по увесистому шлепку Гили понял, что шар тяжел.

— Вы никому не расскажете об этой штуке. Под пыткой или при смертной угрозе вы должны молчать о ней. Потому что если она попадет в руки Моргота — ничто в Белерианде не сможет укрыться от его глаз, — Берен не думал, что все будет так ужасно, но нагонял страху на всякий случай.

Гили замер, в животе у него похолодело, когда темный шар на ладони Берена осветился изнутри серебристым сиянием.

— Подойдите ближе и смотрите, — сказал он.

Все они сделали шаг вперед, как зачарованные. Сияние шара уже не было серебристым — это был свет яркого осеннего дня в горах. В глубине кристалла им навстречу летели вершины Эред Горгор.

— Когда в середине хитуи окончатся осенние бури, вы трое должны будете пересечь Эред Горгор в том месте, где пересек его ты, Аван. Вы понесете эту вещь с собой. Что бы ни случилось, вы пойдете и возьмете ее с собой. Узнаете ли вы эти места?

В глубине шара заблистала синевой озерная гладь.

— Тарн Аэлуин, князь… — сказал Рандир.

— Тарн Аэлуин, — повторил Берен. — Западный берег. Маэд и Гваэд, — над озером возвышались два покрытые лесом холма. — И распадок меж ними.

Теперь все в шаре виделось как бы с высоты человеческого роста.

— По весне и по осени этот распадок легко найти из-за вейдх. Там, где над распадком смыкаются деревья — найдите каменный курган.

Курган был высок, выше человеческого роста; весь обомшел и местами был обвит тонкими побегами симбелина.

— Здесь вы спрячете шар, — сказал Берен, — В этом кургане. И будете оставаться неподалеку, пока я не отыщу вас.

Сияние в шаре померкло, а потом и вовсе погасло.

— Никто не должен знать о нем, — напомнил Берен. — Даже никто из наших. Если я… не смогу прийти. Если вы не будете знать, где я — оставайтесь в Дортонионе всю зиму, а весной, перед сходом снегов, пусть любой из вас вернется на то место и возьмет шар в руки, как это делал я. Смотрите в него пристально и думайте о князе Маэдросе. Сосредоточьте на нем все свои мысли, и когда он появится в шаре — говорите с ним. Но делайте это только если за зиму так и не узнаете ничего обо мне. Или если узнаете доподлинно, что я мертв или же в плену. И — никому, никогда не выдавайте тайны шара. Если вам будет суждено умереть — путь она умрет вместе с вами. Клянитесь мне в этом.

— Клянемся, — Гили немеющими губами повторил это за двумя другими.

— Сейчас я скажу вам то, что объявлю завтра всем: я ухожу. Возвращаюсь под тень. Готовьтесь и не ослабляйте бдительности, потому что время близко. Я отправляюсь поднимать Дортонион. Если мне не удастся — это будет вашим делом. Теперь идите.

— Хозяин, — в растерянности проговорил Гили.

— Молчи. Идите, фэррим, а ты, Руско, ложись спать.

Аван и Рандир покинули землянку, а Берен спрятал потухший шар в изголовье постели.

— Дар государя Финрода, — сказал он. — Когда я уйду — береги его пуще глаза, Руско.

— Ты же сказал, что возьмешь меня с собой, мардо, — Гили было стыдно признаться себе — но он испытал облегчение когда узнал, что придется идти еще не скоро.

— Я передумал. Там, куда я пойду, ты не пройдешь со мной. Кроме того, я пойду быстро. Как эльф.

— Медленно полетишь?

— Ага.

Увидев, как Гили приуныл, Берен потрепал его по подбородку.

— Я разрешу тебе проводить себя до того места, где оставлю коня. Оно и хорошо, что Митринор не придется самой искать дорогу назад. Жаль было бы, если бы такая кобыла попалась волкам.

Гили не мог уснуть в эту ночь. Он ворочался, слушая, как за загородкой всхрапывают кони, кутался в одеяло и лишь перед рассветом задремал.

Листва уже сделалась желтой и ломкой по краям, но держалась на деревьях.

— Когда она облетит, я уйду, — сказал Берен.

— Мудрое решение, — согласился Финрод. — После этого как раз выпадет несколько теплых дней. Предгорья Криссаэгрим поросли лесом — тебе будет где укрыться. Нет лучшей постели, чем листья, недавно опавшие.

— Есть, — непонятно зачем возразил Берен. — Хороший стог сена. Но орки не мечут сено в стога…

Они сели на берегу реки. Желто-зеленые листья время от времени срывались с ясеня и плыли по воде корабликами, или семена, кружась, тревожили гладь Миндеба. На другом берегу — словно облако висело над подлеском — возвышались дубы Дориата.

— Будем дожидаться ночи? — спросил Берен.

— Нет нужды.

Как тогда, в летнюю ночь, из котомки появился Палантир.

— Что мне делать? Куда смотреть? — спросил Берен, сжимая камень в ладонях.

— В себя. В прошлое, — ладони Финрода легли сверху. — Странствуй дорогами своей памяти, растворись в ней и исчезни, не думай больше ни о чем.

…Это была радость — но радость далась ему нелегко. Какой-то частью себя он все время помнил, что переживаемое им — не более чем яркие, зримые образы предельно обостренной памяти. Больно было заново переживать встречу — уже зная о предстоящей разлуке. Словно бы раздвоившись, Берен с одной стороны следил за своими странствиями и метаниями, а с другой — блуждал заколдованными тропинками, обретал речь при обжигающе страшной мысли о том, что Лютиэн сейчас уйдет, бродил с ней по лесным полянам и бежал из дома своего заточения, чтобы признаться ей в любви. И дальше, дальше… Финрод предупредил, что скрывать ничего будет нельзя. Это условие он произнес едва ли не с большим трудом, чем Берен на него согласился. Но теперь ему было все равно. О, что это была за сладкая отрава. Какая радость, что он не додумался до этого сам и раньше — кто знает, а вдруг слабость одолела бы и он бы позволил Камню выпить всю свою жизнь…

Беседа с Келеборном, гнев короля Тингола и смыкающиеся за спиной ветки лещины над Аросом… Берен напряг все силы — и вырвался из видения. По щекам его бежал щекотный и теплый пот, рубаха промокла в подмышках.

Финрод тоже был бледен. Свои пальцы он оторвал от Палантира словно бы с усилием.

— Ложись и отдыхай, — Финрод встал. — С закатом у тебя будет песнь. Какие слова ты хочешь сказать или услышать, чтобы чары вступили в действие? Это не должны быть слова, которые можно услышать в любую минуту, но не должны быть и такие, которые нельзя сказать почти в любую минуту, чтобы не вызвать подозрений…

— Я придумал, — сказал Берен, и назвал гномскую поговорку, слышанную от Мельхара. Финрод не стал сдерживать смех.

— Хорошо, это подойдет, — он разом посуровел. — Теперь же отдыхай.

Какое-то время Берен просто валялся на сухой траве, глядя в небо и следя за колышущимися на ветру паутинками. Потом его сморило. Но вечерний холодок еще не успел прокрасться под плащ, как Финрод разбудил его. Над плечом эльфа горели две ранних звезды — словно пристроилась незримая ясноглазая птица.

— Просыпайся, Берен. Пора.

Горец вскочил и встряхнулся.

— Будешь ли ты тоже погружать меня в чародейский сон, как это делала Тинувиэль?

Финрод улыбнулся.

— Песнь сложена и пропета, Берен. Ты просто забыл — потому что должен был забыть.

— Обидно, король. Твоей лучшей песни так никто и не услышит…

— И хорошо, — отрезал Финрод. — Ее не должно было слышать никому. Ее и петь-то не стоило…

— Что будет теперь? — спросил Берен. — Если боги сохранят от плена — так я и буду с этим ходить до конца жизни?

— Есть слово-замок и слово-ключ, — сказал Финрод. — Замок в твоей власти, а вот ключ ты должен доверить еще кому-то, кроме меня. Ты можешь сказать его даже многим, не объясняя его смысла, — эльф назвал слова ключа.

— Заклятие снять будет легко: ты должен сказать замок, а потом кто-то скажет ключ. И ты свободен. Если я не ошибся, ты будешь помнить эту песнь как песнь.

— А под заклятьем?

— Если бы я мог знать это твердо… Я все сделал для того, чтобы под заклятьем ты помнил песнь как нечто, поистине происходившее с тобой. А так оно будет или нет — боюсь, что не узнаю, прежде чем все кончится.

Они обо многом переговорили, пока ночь не сгустилась — последняя теплая ночь этого года.

«Ничего не бойтесь, потому что Валар с нами, пока мы правы», — слова эти все еще звучали у Гили в сердце, хотя Берен сказал их утром, а теперь день переломился на вечер.

…Листья опали в одну ночь, словно сговорившись: утром Руско вышел из коша, глядь — а на земле их больше, чем на деревьях. Золотой их цвет был таким живым и свежим, что не верилось в их скорое умирание.

У Гили замерло сердце — Берен назначил свой отъезд на день листопада.

…Луна выходила теперь рано, и долго висела на небосклоне вместе с солнцем. Она уже пошла на ущерб, и смахивала то ли на круг жирного желтого сыра, то ли на лицо толстой старухи, которую перекосило от зубной болячки. Словом, нехороший у нее был вид, совсем не такой, когда она шла в рост — полупрозрачная пепельная белизна. Она скользила за деревьями с той же скоростью, с какой Митринор и Лаэрос перебирали копытами, бледный ее свет путался в темном кружеве ветвей и словно бы отражался в оставшихся листьях.

Выехали они не так чтобы очень рано — Берен не хотел, чтобы все, кто будет его слушать, пребывали в дреме спросонья. Все утро он проговорил с командирами, а прощальное свое слово сказал уже с седла.

— Будьте бдительны, — говорил он. — Потому что я и сам не знаю, когда вернусь. Не ослабляйте внимания ни в какой день, ни в какой час. Ибо не знаете, кто раньше придет с Севера — я или орки. Будьте готовы в два дня собраться и скакать, куда я позову. Будьте готовы отразить удар, если я не вернусь. Надейтесь на Валар и призывайте их каждый день; чтите короля Ородрета и князя Халмира, слушайтесь командиров, остальным же спуску не давайте…

Смерти не бойтесь: от нее никто единожды не убежал и дважды не потерпел. Знамений не ищите, слухам не верьте, на гадания плюйте в левую сторону. Только на север поглядывайте.

Что ни день — упражняйтесь в ратной науке, бейтесь для потехи друг с другом, стреляйте в цель. Пусть ни один ремень не сгниет, ни одна тетива не отсыреет, ни один меч не заржавеет. Пусть я найду вас более сильными и умелыми, чем покинул.

— Пусть удача пребудет с тобой, ярн, — сказал Брандир, оставленный за самого старшего.

Берен кивнул ему.

— Не в последний раз видимся.

Наподдал Митринор пятками и, не дожидаясь, пока откроют ворота в ограде, махнул прямо через нее.

Если бы Гили попытался выкинуть такую штуку, его конек повис бы на кольях палисада с распоротым брюхом; так что он спокойно дождался, пока парни вынут подпирающие ворота колья и отодвинут бревенчатую загородку в сторону.

С ним никто не прощался: ему ведь предстояло вернуться.

Теперь они ехали вдвоем через прозрачные перелески. По правую руку сквозь деревья временами поблескивала холодная сталь Сириона, по левую — дымчатое переплетение ветвей скользило по пухлой Луне. Гили не пришлось напрягаться, запоминая дорогу — Сирион послужит путеводной нитью. За день Берен так и не сказал ему ни слова, хотя и не молчал, почти все время тихо напевая себе под нос.

Ночевать стали там, где Сирион сливался с Орнолином, небольшой речкой, бегущей со склонов Эред Ветрин. Отсюда были уже видны сами вершины Сумрачных гор, ярко горящие вечерним огнем. Но их сияние затмевали царящие над всей этой местностью пики Криссаэгрим.

Берен и Гили остановились в густой рощице, в сени старых вязов. Это была уже почти граница охраняемых земель, костра здесь разводить было нельзя.

Лишь на привале Гили решился завести разговор.

— Лорд, — сказал он. — А ты Брандиру что-нибудь говорил про… ну, про эльфийский шар?

— Нет, — ответил Берен, слегка приподняв брови, словно удивляясь такому глупому вопросу. — Брандир знает, что вы — разведка. Все прочее ему знать незачем. О чем еще спросить хочешь?

Гили поворошил ногой сухую листву.

— Я думал — неспроста ты меня с собой взял. Хотел чего-то сказать. Потому что Митринор ведь… она и сама дорогу нашла бы.

— А еще что думал?

— Да больше ничего вроде… А почему я, а не Рандир и не Аван?

— Потому что ты, Руско, с виду — сущий теленок, не в обиду тебе, и те, кто будут ждать подвоха от Авана или Рандира, никак не будут ждать его от такого вот сельского лопуха.

Берен потянулся, потом плотнее завернулся в плащ.

— Если я буду жив, но в плену, — тихо сказал он. — На Авана с Рандиром будет мало надежды, потому что меня будут стеречь. А вот ты, может, и сумеешь до меня добиться. И вот тогда ты споешь: «В злой час пала тьма, изменив всех нас». Помнишь эту песню?

Гили помнил.

— И что тогда будет?

— Если ничего не будет — сделаете с Палантиром как я сказал. А если что-то будет, то я уж дам тебе знать.

— …А чья песня, ярн? — вдруг спросил Руско.

— Моя… Сложил, когда был немногим старше тебя, о нисхождении тьмы на Валинор… Потом, когда воевал, вспоминал часто. Кто вышел из горнила таким же, каким вошел в него? И желает ли руда огня, который сделает ее металлом?

Руско промолчал — да не ему этот вопрос и задавался.

— Ярн, — сказал он немного погодя. — А что мне делать, ежели я… ну, это… Поймают меня если?

— Кто, орки? — глаза Берена блеснули из-под капюшона. — Так, лопухом, и держись. Если повезет — изобьют да бросят. Если я не ошибся в тебе — ты из тех, кто внутри крепче, чем снаружи.

— А если я на чем-то… горячем попадусь?

Берен прикрыл веки, словно вспоминая. Воспоминания были нелегкими: губы князя сжались, от крыльев носа к углам рта порезались морщины.

— Первое, — сказал он, помедлив. — Умри. Думай о себе так, словно ты уже мертвый. Прямо сегодня и начинай. Тогда не будет страха, не будет стремления сохранить жизнь. Ибо все мы от рождения обречены смерти, а день ее прихода ничего не значит.

Второе: ненавидь. Пусть живет в тебе только ненависть, потому что ее дух силен, а плоть слаба. Помни: единственный способ отомстить — это удержать свою тайну.

Третье: молчи. Игры с палачами — опасное дело, не для тебя они. Уста и душу замкни накрепко. Позволишь вырваться одному слову — вытянут и все остальное. И — никому из них не верь. Будут обещать жизнь, сулить награду, знай — все ложь.

— Я боюсь идти под Тень, — со вздохом вырвалось у Гили.

Берен рассмеялся коротко и невесело.

— Как будто я не боюсь. И не в том даже дело, Руско, что меня могут поймать или убить… Самый воздух там словно бы отравлен. Гнет к земле… Там забываешь о надежде, парень…

— Ярн, а может, все-таки ты бы вместе с нами через горы пошел? Ведь в самую пасть путь держишь…

— Руско, Руско! — в голосе хозяина послышалась тоска. — Молчи, соломенная твоя голова. Нет другого пути: я через этот волшебный шар облазил там все тропинки… Везде ловушки. Закрыты горы для меня.

— А мы как же?

— Вы — другое дело. Когда вы будете переходить, Саурон уже доподлинно будет знать, что в горах меня искать нечего, и дозоры ослабит. Ты на этот счет не бойся — бойся лучше в горах замерзнуть.

Гили и этого боялся. Горы и манили, и пугали его своей ледяной чистотой. С путешествия через Эред Ветрин он знал, что горы с трудом терпят чужих.

— А ежели я в горах погибну?

— Тогда, как в пропасть лететь будешь, постарайся парням заветное слово прокричать, — Берен улыбнулся. — Да нет, не погибнешь ты там. Ты чистая душа, Руско, удача таких любит. Недаром ты эльфам понравился. И моя душа, едва я тебя увидел, сразу к тебе легла.

Гили смутился.

— Не красней, не девица. Я и не собирался тебя дальше хвалить — чтоб ты не возгордился. Давай, завернись в плащ, выставь нос наружу и сопи. Пока Дева не покажется — я постерегу…

Он караулил до середины ночи, потом разбудил Гили, и тот стерег до утра — точнее, до того часа, когда холод сделался нестерпимым, и плащи, и груды опавших листьев уже не хранили тепла.

Холод гнал странника в дорогу. Берен нацепил заплечную сумку, которую вчера вез у седла, пристроил меч по-дорожному — на другое плечо, приласкал напоследок Митринор, скормив ей горстку семечек анарилота и взъерошив гриву, а потом попрощался с Руско, по-настоящему, по-горски, сцепившись согнутыми в локте руками.

Ужас ожидания отступил. Гили вдруг ощутил себя сильным и храбрым настолько, что дерзнул попросить:

— Возьми меня с собой.

Берен покачал головой.

— Сделай как я велел. Не обмани моей надежды, Руско. Тогда, если мы победим, я назову тебя своим младшим братом.

Он уже совсем пропал из виду (а шаги его стихли еще раньше), когда Руско слегка отошел от этих странных слов.

Поразмыслив обратным путем, парнишка решил, что это все-таки шутка.

Эльфы нагнали Берена там, где путь преграждал еще один приток Сириона, и орков можно было ждать в любой момент. Горец подозревал их присутствие еще вчера — но боялся верить своим ощущениям. Несколько раз он пускал коня в галоп, чтобы отделаться от ощущения слежки — но стоило проехать шагом час, как оно возвращалось. Накануне от таких перемен Руско совсем запыхался. К вечеру от слежки вроде удалось отделаться, но поутру она возобновилась.

Поначалу он думал, что это эльфы из пограничной стражи Нарготронда — но зайдя довольно далеко вверх по Орнолину в поисках брода, понял, что это не так: пограничникам нечего было делать здесь.

Догадка бросила его в холодный пот. Нет, подумал он, не может того быть…

Но все-таки сел на землю, лицом в ту сторону, откуда чувствовал направленное на него внимание, скрестив ноги и положив перед собой свой мешок.

Долго ждать не пришлось. За ветвями и высокой сухой травой возникло движение — и оттуда появились, словно бы из воздуха и солнца соткались эльфы. Все десятеро — и Финрод с ними.

— Aiye, — мрачно сказал Берен, поднимаясь. — Не надо вам следовать за мной, эльдар.

— Ты погибнешь без нас, — сказал Финрод.

— Вы погибнете со мной.

Финрод покачал головой.

— Ты погибнешь без нас, — повторил он. — Я знаю, ты смотрел в Палантир и искал дорогу. Тебе кажется, что иного пути, кроме как через Ущелье Сириона, нет. Ты ошибался: этого пути тоже нет. Мне было дано прозреть будущее. Без нас ты не пройдешь.

Берен сглотнул вставший в горле ком. Душа его словно бы разорвалась на две половины: одна радостно кричала: да, да! Народ Дортониона воспрянет, если вместе с Князем вернется Король! И твои скитания по лесам не будет одинокими. Соглашайся, дурень, что же ты медлишь! А другая протестовала: нет! Ты знаешь, что для эльфа мука — каждый лишний час, проведенный под Тенью. Ты не можешь, не должен так рисковать; своим другом — еще куда ни шло, но своим королем — никогда. Он и так сделал для тебя больше, чем ты мог бы просить.

— Это моя война, эльдар, — сказал он хрипло. — Нельзя эльфийскому королю рисковать собой ради эдайн.

— Может быть, эльфийский король сам решит, что ему делать? — ледяным голосом спросил Финрод.

Берен понял, что сдерзил, но назад осаживать уже не собирался. Уж лучше оскорбить короля, чем послужить причиной его гибели.

Отчего мрачные сомнения разом заполонили сердце — он не знал. Только что, идя, по словам Финрода, на верную смерть, он ничего не предчувствовал и знаков судьбы не различал, занимая свой ум только поисками брода. Теперь же, глядя королю в глаза, и отказываясь принимать у него помощь, он твердо знал, что впереди гибель, что бы Финрод себе там ни думал — спасения ему не будет.

— Государь, — тихо сказал он. — Ном, опомнись. Это не предвиденье было тебе, это фэйр гонит тебя на смерть.

— Какое тебе дело, — так же тихо и чеканно произнес Финрод, — до того, как я различаю знамения. Какое тебе дело до этого, Берен, пока ты называешь меня своим королем, а я тебя — своим вассалом? Я говорю, что желаю идти на север; что желаю первым из воинов нашего союза ступить на свою землю, захваченную врагом. Я хочу своим мечом провести вновь те границы, защищая которые, пали мои братья. Такова моя королевская воля. И что же я слышу от тебя? Те же речи, что и в тронном зале Нарогарда. Так значит, и ты отрекаешься от меня?

Берен почувствовал, как смертная тоска обступает сердце, а кровь от лица отходит.

— Ном, — прошептал он. — Если я должен отречься от тебя, чтобы спасти — я это сделаю. Пусть ты будешь меня презирать, пусть ты проклянешь мое имя — но ты будешь жить. Ты же подарил мне жизнь — как я могу рассчитаться за нее смертью? Ты протянул мне нить надежды — пусть и тонкую. Как же я могу повести тебя на гибель? Нет, король Ном, беорингам ведома благодарность.

— Вот как? — теперь Финрод тоже шептал. — Тогда почему ты отказываешь мне в моей надежде? Почему предлагаешь то, на что согласится только трус — жизнь? Чем ты соблазняешь меня, лицемер? Тем, что сам презрел, согласившись на условие Тингола?

— Ты знаешь, что без нее я не смогу жить.

— А я не смогу жить, зная, что все клинки и крепости этого мира не спасут меня и мой народ от Рока Нолдор. Или ты мнишь себя единственным любящим на этом свете? Тебе ведомо, кого покинули мы — там, на самом дальнем и прекрасном из берегов? Кого покинул я? Ты знаешь, как страшно это звучит в устах Владыки Судеб: никогда? Поистине, я рад, что мой верный вассал так заботится обо мне: его кровью я куплю себе еще несколько тысяч лет, полных тоски — пока моя плоть не сгорит дотла в огне моей души!

Последние фразы он произнес громко — и некоторые эльфы невесело засмеялись. Громче всех — Лауральдо: так смеются обреченные; так смеялся сам Берен в тронном зале Тингола.

— Так вы ищете смерти, эльдар? — спросил он, обведя всех их взглядом, особенно задержавшись на Аэглосе, который был и синдар, свободных от проклятья Мандоса, и юном Айменеле.

— Не смерти, Берен. Избавления, — ответил Эдрахил.

— В доспехах Судьбы есть брешь, — словно бы сам себе сказал Кальмегил.

— И вы знаете, куда бить? — не веря себе, спросил человек.

— Туда же, куда и ты, — улыбнулся Нэндил.

— Да вы обезумели, бессмертные!

— А! — весело сказал Менельдур. — Он заметил. Ты был прав, Инглор: они быстро соображают. Всего лишь пять раз обновилась луна.

Берен махнул рукой — он чувствовал себя набитым дураком.

— Может быть, я и найду треклятую щель в доспехах судьбы, — проворчал он наконец. — Хоть и не знаю, где она. Находит же собака травку, когда мается животом — хоть и не училась у знахарки. Однако есть тут задачка посложнее всех этих ваших нолдорских мудрствований, а именно: где здесь брод?

Эльфы переглянулись.

— Конный брод выше по течению, если выступить сейчас — достигнем его к полудню, — сказал Эдрахил. — Но зачем он тебе — разве кто-нибудь из нас верхом?

— Я вижу ольху и вяз, которые тянут ветки через поток так, словно хотят обняться, — сказал Лауральдо. — А для меня брод всегда там, где есть два крепких дерева на разных берегах — и веревка.

— Если Берену понадобятся две веревки, — сказал Нэндил (улыбка его была щедрой на вид и терпкой на вкус, как рябиновая гроздь). — То есть и у меня.

— А если три… — вставил Аэглос.

— Три мне понадобятся, когда я ослепну, охромею и потеряю все зубы! — прорычал Берен, уже измученный насмешками. — А пока с вашей милости обойдусь и одной!

Сам он не стал брать веревку, потому что не умел как следует вязать хитрые узлы, выдерживающие сильное натяжение, но распускающиеся при искусном рывке. Оставлять же за собой следы в виде веревки — не хотел.

Его слова об одной веревке были в немалой степени бравадой — по канату он бегал довольно давно. Но, ступив с ветки на чуть упругую под его весом серую веревку, он с облегчением понял: тело помнит, как проделывало эту штуку. Единственная слабость, которую он себе позволил — балансировать одолженным у Вилварина копьем.

Он переправлялся предпоследним. Последним был Айменел. Глядя на его тонкий, хрупкий стан — всего несколько мгновений, пока он перебегал между деревьями — Берен вспомнил песнь о девушке, которая ходила за своим возлюбленным в страну мертвых, и перебегала пропасть по волоску богини, протянутому между скал.

Айменел, высвобождая из развилки вяза копье Кальмегила, дернул за веревку особым образом — и волосок богини оборвался, серебряной змейкой щелкнув по воде…

Не успели они отойти от переправы и на лигу, как ветер сменился и принес запах гари.

Айменел взобрался на высокий клен и увидел, что немного восточней и в самом деле что-то горит. Более того, сказал Аэглос, это явно дым горящего жилья.

Берен с удивлением понял, что все ждут его решения.

— Туда, — сказал он, предчувствуя худое.

Отклонение с пути предвещало задержку на полдня, но Берен не так торопился в Теснину Сириона, чтобы горевать по этому поводу. Ближе к вечеру они достигли источника дыма.

Это была землянка «вольного охотника», завершавшего свой промысел и собиравшегося возвращаться зимовать на какой-нибудь хутор. Здесь были уже опасные места, эльфийские стражи границы и Бретильские Драконы схлестывались тут с орками — и оттого селиться к северу от реки на время летнего промысла решались только отчаянные головы: беглые рабы, конокрады, убийцы, скрывающиеся от кровной мести, соблазнители, сбежавшие с чужими женами, прокаженные или меченые страшным проклятьем…

Кем были этот человек и две его женщины, Берен не знал. Скорее всего, он промышлял кражей молодого скота по весне, когда подсчитать приплод трудно даже бывалым пастухам, летом выпасал его вдали от княжеской и королевской власти, а по осени продавал, обеспечивая себе зимовку, перебиваясь между делом охотой, бортничеством и продажей сплетенных женщинами корзин. Попадись троица Бретильским Драконам — Берен заключил бы их под стражу и справился бы о них у Халдира, и, буде кто-то окажется нарушителем закона — выдал бы их халадинам головой. Но теперь они были мертвы, и вопросы об их прегрешениях предстояло решать Намо Судии, а Берен должен был решить: мстить за них или нет.

Опытным глазом он быстро прочел все знаки, что оставили орки, уходя. Мужчину убили сразу. Над его трупом уже потрудились лисицы и муравьи. Женщин заставляли готовить на всю ораву, время от времени насиловали… Часть орков жила здесь два дня или три, часть подалась на юг, где у них была стычка. Видимо, хотели сделать несколько набегов, опираясь на эту стоянку — но в первом же потерпели поражение. Оттуда принесли двоих раненых. Один из них догорал вместе с крышей землянки — самый сложный погребальный обряд, на какой оказались способны драпающие орки. Второй, видимо, нашел в себе силы подняться и идти. Погони за орками или не было, или им удалось оторваться — во всяком случае, они провели здесь какое-то время, пользуя раненых и глумясь над женщинами. Если бы не вызванная поражением досада, обе остались бы живы. Может быть, даже свободны. Но оркам хотелось сорвать на ком-то злость — и обеих несчастных распяли на земле, приколотив деревянными колышками, а потом насиловали до смерти. Затем орки перерезали весь скот, и какой не смогли унести на себе — бросили туда же, на крышу горящей землянки.

Берен посмотрел на Эдрахила. Тот пожал плечами.

— Это твоя война, — ответил он на незаданный вопрос.

Горец сжал зубы. Погоня за орками не отняла бы много времени — шайка двинулась в ту же сторону, куда они и сами собирались. Но… Не случится ли так, что в дурацкой стычке погибнет кто-нибудь… особенно ценный? Стиснув зубы от ненависти к себе, он признался, что сейчас делает то, что ненавидит в других — подсчитывает стоимость собственной жизни. Да нет, тут и думать не о чем — догнать мразь и искрошить в мелкий мак… Тем паче, что кто-то из них может что-то знать…

Как ни противно было Берену — но он палкой разгреб зловонную кучу и осмотрел дымящийся труп. Орк был большого роста, почти с Берена, если бы выпрямил свою согнутую спину. Кто-то славно угостил его: ребра рассечены ударом тяжелого и острого лезвия. Орки ободрали с мертвого товарища почти все, прежде чем бросить его в огонь. На нем не было ни оружия, ни доспехов, ни украшений. Орки побрезговали только нижним тряпьем, да еще насквозь пропитанной кровью кожаной безрукавкой. И именно она кое-что сказала Берену.

Такие носили вместо доспехов младшие чины Волчьих Отрядов. Значит, здесь бузила не обычная шайка, а Болдогова разведка. Значит, кто-то из них действительно что-то знает.

В дюжину ножей могила для людей была выкопана быстро. Берен пожертвовал легкой осенней накидкой, чтобы собрать в нее останки мужчины. Женщин эльфы завернули в один плащ — обе были худые и небольшого роста. Одна — много старше другой, но похожи: может быть, сестры, может быть — мать и дочь… Берен совершил на могиле торопливое возжигание — и началась погоня. Горец наконец-то понял, чем вызвано его томление; что наполняет сердце свинцом: их двенадцать. Как тогда в отряде отца — двенадцать… Пес возвращается к своей блевотине — правда, дэйди?

Двигаться вместе с эльфами, с той же скоростью и так же тихо, человеку было трудно, хоть он и хвалился небрежно этой способностью перед Руско. К вечеру он чувствовал себя совершенно вымотанным, уже с закрытыми глазами дожевал свой кусок солонины и заснул как убитый. Едва небо стало хоть сколько-нибудь светлеть, как холод разбудил мстителей — и погоня продолжилась.

Поначалу они бежали за орками след в след, но потом — сошли с тропы: орки вышли на торную дорожку, а значит — перестали бояться, почувствовали себя вольготно. Эльфы продолжали преследование, держась от тропы чуть в стороне, готовые в любой миг затаиться при приближении орочьего отряда.

Берен обнаружил еще одну странность. По меньшей мере один из орков был болдоговым разведчиком, а вот остальные… гадили они где попало, как северные кочевники, никакого порядка не признающие. О сокрытии следов не заботились вовсе. Даже поджог землянки вовсе не был похож на действия разведчиков: орки Болдога режут, их волки рвут на части — но поджигают они только тогда, когда хотят призвать свидетелей жестокой резни, сделать из уничтоженной деревни урок всем прочим. Делать это в отдаленной заимке было даже не глупо — вовсе бессмысленно. Единственное, чего добились убийцы — возмездия на свою голову.

Объяснить это было нельзя никак, потому что болдогова разведка состояла сплошь из уруг-ай, здоровенной сволочи с северных отрогов Эред Луин, а склонность к бессмысленной резне и нежелание отойти на два шага с дороги, чтобы справить нужду в кустах, была свойственна как раз урух, мелкорослому кочевому племени, жившему в северной части Ард-Гален, а после Дагор Браголлах — в Лотланне. Чтобы урух и уруг-ай оказались в одном отряде — Берен не мог представить себе этого даже в бреду.

Загадка разрешилась к вечеру следующего дня, когда преследователи настигли убийц, вставших лагерем на давно облюбованной, уже хорошо утоптанной стоянке с многолетним кострищем. Действительно, две трети отряда были из урух. Чувствуя себя уже почти дома и в безопасности, они не выставили часовых и собачились на весь лес. Их лагерь находился на одном берегу узкой и быстрой безымянной речки, впадающей в Сирион, а эльфы и Берен сидели в камышах на другом — и уже через полчаса они знали, что там у орков произошло.

Было два отряда: разведка Болдога и кочевые урух. Первые пересекли Анах, будучи посланы, чтобы… об этом, впрочем, их командиру Харрафу хватало ума не орать, хотя об остальном он орал громче всех. Отряд же урух, под началом какого-то Нэхмара, был одной из тех беспорядочных банд, которые Саурон гнал из Дортониона на юг, потому что ни к какому делу их приспособить было нельзя. Им разрешалось кочевать к северу от Эмин-на-Тон, но выжженная земля не могла прокормить их тощие стада, и оттого они постоянно дрались между собой и нападали в беспорядке на Хитлум (чего Саурону и было надо). Также их беспрепятственно пропускали через Ущелье Сириона, если кому-то хотелось попытать счастья в Димбаре.

У этих все счастье закончилось при встрече с Бретильскими Драконами. Часть их шайки уцелела только потому, что так и не высунулась на равнину, наблюдая из кустов за тем, как истребляют товарищей. Болдоговцы же пострадали от дориатской пограничной стражи, потеряв всех волков и большую часть отряда. Они скрылись в Нан-Дунгортэб, и только там эльфы перестали их преследовать. Пересечь горы в этом месте они не решились, вернуться через Анах не получилось: подходы стерегли какие-то конники (Берен подсчитал — вышло как раз на тот день, когда он снарядил отряд за Аваном). Подолгу отсиживаясь в лесах, двигаясь ночами, орки все-таки пересекли Димбар и добрались до одинокой заимки, где встретились с кочевниками. Встреча прошла не мирно: кочевники уже закончили развлекаться и подожгли землянку (по дыму их и нашли уруг-ай), кто-то сделал им замечание, слово за слово — и урух убили одного из разведчиков. Дальнейшая дорога прошла, как и этот привал, в непрестанных ссорах. Уруг-ай было вдвое меньше, но бились они куда лучше. При равных силах начать новую поножовщину никто не решался. А может, в этих местах и те, и другие были уже ведомы волей, более мощной, чем их собственная…

Уже сейчас они могли бы перебить из луков половину отряда — но тогда другие успели бы убежать и скрыться в лесах. Нет, действовать следовало иначе — тихо окружить шайку, и лишь после этого атаковать.

— Главного берем живым, — шепнул Финрод.

Берен кивнул — и они, выбравшись из камышей, тихо пошли через воду: в самом глубоком месте было по бедра. Костер очерчивал крохотный круг света, за пределами которого увидеть что-либо мог лишь тот, кто долго сидел, отвернувшись от костра и вглядываясь в темноту. Среди орков таких не было: все внимание их захватил жарящийся на угольях баран, а все мысли были заняты тем, чтобы разделить его поровну.

Эльфы почти не скрывались — Берен видел Кальмегила и Вилварина слева и справа от себя, видел, как те натянули луки, и сам, зажав нож в зубах, достал стрелу и наложил ее на тетиву. Остальные девятеро без шороха, без звука растворились в зарослях.

Берен остался под обрывом, перехватил лук по-вастакски — теперь стрела лежала на дуге — и прицелился в одного из уруг-ай. Большой, желтолицый, в черном плаще похожий на упыря, тот беспокойно елозил на месте, словно близкая смерть щекотала ему лопатки. «Так оно и есть», — беззвучно прошептал Берен. — «Намо свидетель, так оно и есть…» Холодная вода по колено, орки в изменчивом свете огня — все это так живо напомнило ту, давнюю охоту в Топях Сереха, что кровь помчалась по телу бешеными рывками и все жилы зазудели от напряжения.

— Кугу-ху! — прокричал горлицей Финрод.

— Что за дурная птаха орет ночью? — поднял голову один из орков. Товарищ не ответил ему: упал в костер со стрелой Берена в боку. Вторая стрела вонзилась спрашивающему в открытое горло. Свистнули еще десять стрел, упали еще восемь орков — в некоторых попали сразу двое. Остальные бросились врассыпную: четверо урух и вожак уруг-ай.

Бежал он прямо на Берена и тот, не поднимаясь на обрыв, саданул его луком по ногам. Орк упал в реку совсем не так как собирался: лицом вниз, больно треснувшись о мелкое дно. Берен отбросил лук и прыгнул ему на спину, не давая подняться. Одной рукой он прижал голову орка ко дну, держа врага за волосы, другой нашарил на его шее что-то роде гайтана и закрутил, сжимая петлю вокруг горла. Орк вырывался и бился, но Берен был тяжел и силен, а вожак после удара о дно, не имея возможности вздохнуть и нахлебавшись воды — слабел. Берен вовремя заметил его попытки достать нож и прижал коленями его локти. Орк затих, и Берен приподнял его голову над водой — не утопить бы совсем… Сильный рывок назад… Берен оглянулся — Менельдур связал орку ноги и потянул за веревку.

— Хватить купать его, чище он уже не будет, — сказал эльф.

За ноги они вытянули орка на берег. Пока он плевался и хрипел, ему стянули руки ремнем, а когда он продышался — заткнули пасть собственным кнутовищем и завязали кнут вокруг головы.

Остальных орков Финрод приказал раздеть и бросить в ближний овраг, засыпав валежником. Их доспехи, оружие и тряпки свалили в кучу. Айменел занимался угасающим костром. Берен подсел к нему — посушиться.

— Что ты задумал, Ном? — при орке он не хотел называть ни титул, ни имя Финрода.

— Увидишь, — улыбнулся король. — Но сначала мы поедим.

Баранью тушу, упавшую в костер, очистили от золы. Лоссар и Лауральдо достали большие фляги — нолдорское «зимнее вино». Трапеза прошла быстро и в полном молчании. Каждый понимал, что отныне они находятся под вражеской тенью и должны, если хотят выжить, иметь уши летучих мышей и глаза на затылке.

Даже легкая победа не радовала. Еще десять лет назад и помыслить нельзя было, чтобы эльфы здесь скрывались и нападали из засады на разгуливающих свободно орков. А впереди был Тол Сирион, и когда-то выстроенный Финродом гордый дозорный замок Минас-Тирит…

Покончив с трапезой, Финрод заговорил о том, как он думает пройти через сауроновы владения.

Замысел его по дерзости граничил с безумием, но в этом безумии было то самое благородство, которое удача любит. Но Берена изумило то, что Финрод говорил, не отдавая приказания, а словно советуясь.

— Может и получиться, — сказал он, когда Финрод закончил свою речь. — А ведь и вправду, может получиться, эльдар!

Но, обведя эльфов взглядом, он не заметил и следа воодушевления.

— Ты… не понимаешь, — прошептал Аэглос. — Это… это ужас.

— Ужас? Ужас будет, если Тху нас зацапает. Или переодеваться врагом противно вашей чести?

— Допустим, если бы нам удалась эта затея, я не стал бы хвалиться, — мрачно усмехнулся Нэндил. — И никто из нас не стал бы. Но дело даже не в этом, Берен. Орк… это то, чем каждый из нас боится стать. Боится больше, чем смерти.

— Но ведь это только притворство! — Берен посмотрел на Финрода. — Ном, ведь так?

— Не совсем, — Финрод сжал пальцы чуть ли не до хруста. — Будь это всего лишь притворством, я бы просто отдал приказ. Чтобы я мог создать чары, а прочие — воспринять, всем нам придется… обратиться мыслями к тому, что в нас есть низкого.

— Не понимаю, — Берен сжал губы. — Я знаю, приятного мало. Ведь мне приходилось прикидываться пьяным и валяться в навозной жиже, чтобы меня не узнали в одном из замков, и обвязываться тухлым мясом, чтобы сойти за прокаженного… Но ведь для дела, и только на время, чтобы избегнуть самого худшего!

— Мы понимаем разное, когда говорим «самое худшее», — нахмурился Аэглос.

Берен почувствовал призыв Финрода к осанвэ и отозвался.

«Я попробую объяснить тебе через то, что для большинства из нас вообще непредставимо, а вы сами называете это извращением. Вообрази себе, что ради своей цели — сбора сведений или убийства — ты должен обольстить мужчину как мужеложец. Не совершить мерзости, нет, просто притворяться какое-то время… Выглядеть и вести себя как…»

— Ном… — Берен потер лицо. — Хватит. Я понял. Эльдар, я был дураком и прошу прощения. Меня извиняет только то, что я думал — это просто как тряпки переменить, и все. Наверное, государь, быть по-моему: преврати в орка меня одного и уводи остальных. Если уж ты не смог требовать этого от своих вассалов, то я не могу и просить.

— Не торопись, — поднял ладонь Нэндил. — Ведь никто из нас еще не сказал «нет». Нам просто трудно решиться.

— На самом-то деле мы решились, — Эдрахил коротко рассмеялся. — Некоторые из нас, по крайней мере. Будучи здесь, уже глупо поворачивать назад.

— Верно, — Лауральдо решительно сломал о колено палку для костра. — Время колебаний прошло. Я твой, Финрод. Думаю, даже твоих сил не хватит на то, чтобы сделать из меня настоящего орка, а остальное я как-нибудь перетерплю.

— Незачем тянуть, — Кальмегил поднялся. — Айменел, натопи в котелке бараньего жира, я натолку угля. А орочьи тряпки неплохо бы очистить хотя бы немного от паразитов.

— Попробуют эльфийской крови и сами передохнут, — усмехнулся Лауральдо.

— Я бы не рассчитывал на это, — заметил Лоссар, беря из кучи первую попавшуюся куртку и вытряхивая ее над костром.

— А ты, Берен, займись пленным, — распорядился Финрод. Кажется, нарочито громко, чтобы орк слышал.

— Будет сделано. — Перешагнув через бревно, Берен приблизился к связанному орку. Сел рядом, четырежды хряпнул о колено крепкую палку, взятую из валежника для костра, положил на землю четыре получившихся колышка, а пятый, самый длинный и толстый, принялся затачивать до копейной остроты, время от времени поглядывая на орка и улыбаясь, словно прикидывая что-то.

Орк завозился, беспокойно косясь в его сторону.

Берен заточил колышек с двух сторон, потом закалил кончики в костре. Теперь, если вбить его в землю, он торчал бы ладони на две. Покончив с первым, Берен взялся за второй колышек. С этим дело шло быстрее, потому что его заточить требовалось с одной стороны.

Орк глухо зарычал, кусая кнутовище.

— Да, друг мой сердечный, — проговорил человек, и голос его был как у сытого кота. — Угадал. Эти четыре — тебе в руки и в ноги. А куда пятый, самый толстый, — тоже угадал?

Орк что-то прорычал. Даже сквозь кляп Берен разобрал: «Имел я тебя и твою мать».

— Ну, это ты, положим, врешь, — спокойно ответил он, принимаясь за третий колышек. — Тебя, стерво, я в первый и в последний раз вижу, а та женщина матерью мне не была. Однако же она была женщиной моего народа, и в сердце своем я поклялся, что рассчитаюсь за ее смерть. Сделаю с главарем отряда то же самое, с поправкой на мужские статьи. Ты так громко орал на всех, что сразу стало ясно: ты — главарь и есть. Тебе, стало быть, и ответ держать.

Он сунул третий колышек в костер, а потом поднес его, дымящийся, к лицу орка.

— Посмотри, сучков нет? Внимательно смотри: не кому-нибудь, тебе в ногу вгоню.

— Берен, — тронул его за плечо подошедший Финрод, — стоит ли уподобляться орку, глумясь над пленным?

Это было против обычая: пленника взял Берен, и только он мог решать его судьбу. Однако по глазам Финрода Берен понял, что тот разгадал его замысел, и подыграл.

— Если бы там были ваши женщины, эльдар, — сказал Берен, не трогаясь с места, — и если бы вы надумали из него окрошку сделать — я бы вам слова не сказал.

Орк глядел на него расширенными глазами.

— Ну, что вылупился? — бросил ему горец. — Знакомое имечко услышал? Да, это я и есть: Берен, сын Барахира. Знаешь такого? Вижу, знаешь: перекосило тебя как от хрена с перцем. Про Сарнадуин тоже слыхал? Как думаешь — чешутся у меня руки с вами рассчитаться?

Он снова улыбнулся орку. Тот замотал головой.

— Говоришь, тебя там не было? Знаю, не было. Всех, кто там был, лесные духи порвали на куски. Но если бы ты, ползучий гад, был там — делал бы то же, что и все. У эльфов в обычае убивать вашу сволочь быстро и милосердно — ну, а я за десять лет такого нагляделся, что милосердие мое все кончилось.

Харраф снова зарычал. Человек внезапно уловил эхо его мятущихся мыслей. Если бы Берен орал на него, колотил, если бы в глазах человека орк прочел знакомую жажду крови, он испугался бы меньше. Но сейчас человек напоминал ему того, кого Харраф боялся больше смерти. Тот тоже не повышал голоса и всегда улыбался, отдавая приказы о пытках и казнях.

— Он может что-то знать, — «настаивал» Финрод. — А ты только зря его замучаешь.

— Не может он ничего знать, — отрезал Берен. — Эта шваль всегда выполняет приказы вслепую. Если снять с него шкуру, выдубить ее и натянуть на барабан — от стука будет больше толку, чем от его слов.

— Я все-таки хочу попробовать допросить его.

— Зряшная возня, — проворчал Берен — но отложил свои колышки в сторону, и развязал орку рот, оставив кнут обмотанным вокруг шеи.

— Разинешь пасть шире, чем надо — придушу враз, — объяснил он. — Но не до смерти, не надейся.

Финрод присел рядом. Орк повернул в его сторону перекошенное ненавистью лицо.

— Ты, колдун, отойди от меня со своими страшными глазами! Пусть лучше он меня пытает — он того не выдумает, что можешь ты!

— Слышал, Ном? Я ему больше нравлюсь, — Берен на всякий случай затянул петлю на горле пленника потуже. — Можно и закончить разговор.

— Если ты заговоришь, мы оба оставим тебя в покое.

Мысли орка читались теперь ясно и четко. Даже то непроизвольное avanire, на которое были способны люди, ему оказалось несвойственно. Он «говорил» все время, сам того не сознавая.

Берен огляделся и увидел, что Нэндил тоже сидит близко и прислушивается.

— Ты знаешь, что я слышу твои мысли? — спросил Финрод. Берен плотно зажмурился на миг: ну почему Король даже с орком не может не быть честным?!

— Ты врешь, колдун, — прошипел Харраф. — Только Великий может слышать мысли, да еще Гортхауэр!

— Считай так, если хочешь, — пожал плечами Финрод. — Кто послал вас на юг и зачем?

— Сейчас я тебе скажу, — фыркнул орк. — Ты, горец драный — тащи свои колья.

Но в мыслях его бился страх и мелькнуло название: Нарогард.

— Сколько вас было? Кому вы служите, кому подчиняетесь? — продолжал допрос Финрод.

Орк только скрипнул зубами — но мысли его снова хлынул потоком: только успевай вылавливать имена.

— Приказ о разведке на Юге отдавал Болдог? Не Саурон?

— Не скажу! Не скажу, колдун!

Болдог. Медный знак, успел разглядеть — Корона и Камни… Приказ с самого верха…

Приказ разведать Юг был получен Болдогом через голову Саурона, от самого Моргота. У Берена сжалось нутро. Будь приказ отдан Сауроном — это могло означать только сиюминутную военную надобность… Но Моргот!!!

— Как вы двигались и что видели по дороге?

Анах… Димбар… Эльфы… Стрелы из-за кустов, страшные сияющие мечи во мраке… Бегство… Дневки в перелесках. Всадники вдалеке. Не пройти… Добить раненых. Унгал, братишка… Двигаться ночью… Ни добычи, ни развлечений… Кормить волков нечем. Перебить… Вдоль Сириона… Кочевники… Дурачье, ублюдки! Так хотелось отдохнуть хоть немного, так хотелось теплой бабьей плоти… Драка, мечи и топоры, Сарнах убит… В костер — зарывать некогда. Из-за недоумков сейчас сюда припрется половина эльфийских пограничников…

— Мы нашли вас по дыму, — усмехнулся Финрод.

— Скоты! — не выдержал орк. Проклятие явно относилось к кочевникам. — Мы ничего там не сделали. Ничего… Помешать хотели… Это правда.

— Но не вся. Я ведь знаю, зачем вы хотел им помешать.

— Он слышит твои мысли, мразь, — напомнил Берен.

Мысли… Мысли, будь они прокляты, куда их спрятать? Как не думать о Михуре, Нарваге, о Владыке?

— Какой гарнизон держит ваш Владыка в замке на острове?

Не думать! Сотни полторы, или хрен его знает: эти недоноски из Росомах со своего острова не очень-то любят высовываться…

— Где ходят разъезды? Как часто меняются караулы? Какие слова для прохода?

Не знаю! Как ему, колдуну, сказать, что не знаю — ведь не поверит, отдаст человеку, а тот натянет на кол…

Финрод вздохнул.

— Все. Больше с ним нечего делать.

Ни Берен, ни орк не уловили его движения. Орк дернулся и затих, оскалив зубы.

Финрод вытащил у него из-под челюсти длинный и тонкий нож, несколько раз вонзил в землю, счищая кровь. Берен облизнул разом пересохшие губы.

— Ты мог бы и не делать этого… сам, — сказал он.

— Да, — Финрод сунул нож в голенище. — Приказать тебе и не пачкать чистых до сих пор рук… Оставим этот разговор. Раздень труп и брось его в овраг.

Берен принялся расшнуровывать куртку орка. Поймал на себе пристальный взгляд Нэндила, срезающего тесьму со своей рубахи.

— Я не собирался его пытать, — сказал он. — Правда.

— Я знаю, — ответил бард.

— Если мне нужно было что-то знать, я выбивал это очень быстро. Не грозил долгими мучениями.

— Почему ты оправдываешься?

Берен вскочил, хлопнул о землю скомканной курткой.

— Я не орк!

— Знаю.

Берен снова встал на колени возле тела и принялся стаскивать с него сапоги.

— Он дерьмо, — сказал горец сквозь зубы. — Он тридцать раз заслужил смерть. Но почему я чувствую себя так, словно…

— Словно истязал калеку? — подсказал Нэндил.

Берен на миг задумался, а потом сказал:

— Да… — и тверже: — Да.

— Он и был калекой, — пояснил Нэндил. — Все они страшно искалечены. Ты заметил: у него нет avanire. Обратная сторона: он не может «слышать». Только «говорить».

— И что?

Лицо барда слегка напряглось, и эхо внутренней боли донеслось до Берена.

— Они ведут свой род от искалеченных Мелькором эльфов. В их крови живет память о том, что они «слышали». И имели второе зрение. Они хотят «слышать» — но их искалеченные samar не улавливают слов. Только крик. Поэтому свою тоску по чужому голосу они утоляют мучительством. Только на пределе страданий живое и разумное существо становится им слышно. Они терзают других, потому что иначе терзаются сами.

— Это им не оправдание, — отрезал Берен.

— Да, — согласился Нэндил. — Но если мы уподобимся им хоть на миг — наша вина будет стократ тяжелее их вины.

— Ты хочешь сказать, что их нужно убивать хотя бы из милосердия?

— Это лучше, чем убивать из ненависти…

Он помолчал и добавил:

— По законам государя Финголфина, тот, кто заражен скверной и не желает исцеляться — повинен смерти.

— А вы еще удивляетесь, что иные люди боятся вас едва ли не больше, чем их, — проворчал Берен.

Вдвоем они взяли мертвеца за руки и за ноги, оттащили к оврагу и зашвырнули в темноту.

Потом вернулись к костру.

— Итак, в последний раз подумаем, — сказал Финрод, когда все сели в круг, кроме двух часовых (но слушали и они). — Никто не хочет оспорить моего решения?

— Не о чем говорить, — тряхнул головой Эллуин. — Как ни противно влезать в их шкуры — а лучшего способа пройти Тесниной я не придумал бы.

— И отпадают трудности с переправой. Мы просто перейдем по Ангродовым Гатям, — вставил Лауральдо.

— Что ж, — Финрод вынул из волос заколку и бросил ее на расстеленный у костра плащ. — Начинаем.

Эльфы и Берен не оставляли на себе ничего такого, что не могло быть захвачено в бою или снято с убитого. Орки-кочевники были меньше ростом, их обувь эльфам не подходила — пришлось измять, перепачкать и искалечить свои сапоги. С нижних рубашек (надевать орочьи все-таки было выше сил) срезали тесьму и вышивку. Штаны (трое орков были такими мелкими, что их штаны не подошли даже Айменелу) топтали ногами в пыли, и после надевали, отрезав тесьму и застежки. Какое-то время колебались: брать или не брать с собой эльфийский припас…

— У меня есть еще лембас, — сказал Нэндил. — Всего три штуки, но…

Он протянул эльфийские лепешки королю.

— Да, — сказал Финрод. — Там они нам не пригодятся.

Каждую из лепешек он разломил ровно пополам и еще пополам. Двенадцать четвертинок легли в протянутые ладони, но есть никто не торопился. Все повернулись к Западу, скрытому полночной тьмой.

— Пусть мужество не покинет нас, — тихо сказал Финрод. — И надежда наша исполнится.

— И мы узнаем прощение, — промолвил Лауральдо.

— И судьба обернется милостью, — добавил Нэндил.

— И мы снова встретимся с теми, кто нас ждет, — Кальмегил укрывал лембас ладонью так заботливо, словно кусочек хлеба был живым существом.

— И останемся верны, — опустил ресницы Менельдур.

— Даже когда… если все будет совсем плохо, — голос Айменела слегка дрогнул, как показалось Берену.

— Будем помнить наши песни, — прошептал Вилварин.

— И наши клятвы, — сурово сказал Лоссар.

— И будем тверды на своем пути — во имя всего, что нам дорого, — вскинул голову Эллуин.

— И сохраним в сердце любовь, — в свете костра волосы Аэглоса отливали алым.

— И постигнем самую последнюю из истин, — выдохнул в темноту Эдрахил.

— И она сделает нас свободными, — закончил Берен.

У лембас был вкус земляники с молоком и медом…

Закончив переодевание, Финрод, нелепый в куртке и плаще орочьего вожака, распустил волосы, зачерпнул немного черного жира и провел рукой по голове, превращая свои волосы, красота которых дала ему имя, в нечто, приличествующее орку: черные, грязные лохмы-сосульки, заплетенные тремя неопрятными косами… Берен тихо ахнул: такое поругание красоты было трудно оправдать даже словами «так надо». То же проделали над собой другие, кому это требовалось: Лауральдо, Аэглос, Айменел, Вилварин, Кальмегил и Менельдур…

Лоссар ничего не сделал с волосами — они и так были как смоль; но он вычернил себе лицо, шею, грудь и руки соком ореха. Его примеру последовали Финрод, Вилварин и Лауральдо.

И все же — эльфы не походили на орков. Они походили на эльфов — хоть и грязных, одетых в вонючее отрепье, с кое-как искромсанными волосами — но все-таки эльфов.

Свои вещи, украшения, оружие они сложили в яме, вырытой под корнями вяза.

— В круг, — велел Финрод.

Еще не понимая толком, в чем дело, Берен встал в круг между Нэндилом и Эллуином. Они положили руки ему на плечи, он — на плечи им. Его пальцы встретились с пальцами стоявших дальше — Кальмегила и Аэглоса. Сплетенные руки образовали плотное кольцо, соединив двенадцать воедино…

И тогда Финрод бросил что-то в огонь, присоединился к кругу и запел.

Он пел на человеческом языке, как тогда, над чашей — но эта песнь была быстрой, дикой, и Берен не запомнил из нее почти ни слова — только резкий, скорый ритм, который они выбивали ногами в пыли, кружа над костром страшный хоровод. Из костра пахло паленым волосом — и чем-то сладким, источающим едкий белесый дым. В кольцах этого дыма лица друзей дрожали и изменялись — а может, у Берена просто слезилось в глазах? Глотку резало, голос сделался низким и хриплым. Плечи налились неведомой прежде тяжестью — его словно пригнуло к земле, и одновременно он ощущал силу; силу и восторг. По жилам мчался ледяной огонь, мышцы напряглись так, что казалось — вот-вот треснут кости. Пальцы, лежащие на его плечах, затвердели и впились в его плоть, и он сам сжал чьи-то плечи до хруста в суставах кисти. Причинял ли боль он, причиняли боль ему — было все равно. Жирная, желтая луна текла сквозь голые ветки и хохотала над танцующими. Хохот… Резкий, страшный хохот примешался к песне — еще, еще… Берен вдруг понял, что хохочет, улюлюкает и воет сам, запрокинув лицо к луне, как… как…

Как орк!

Финрод крикнул, костер вспыхнул и погас — и Берен сумел наконец расцепить руки. Ноги не удержали его — он упал на колени. Рядом, точно так же тяжело, опустился на бревно Эллуин. Кто-то в темноте глухо стонал, словно его тошнило — Берен узнал голос Айменела.

Горсть свежего хвороста в угли — и языки пламени осветили орочью морду. Раскосые глаза горели недобрым огнем из-под нависших бровей, зубы скалились в усмешке, вывороченные ноздри раздувались… Но что-то в очертаниях лица оставалось прежним, что-то позволило Берену узнать…

— Вил… Вилварин?

Эльф улыбнулся… Орк оскалился…

— Я… тоже? — Берен тронул свое лицо. На ощупь оно было прежним: узкие губы, длинноватый прямой нос с небольшой горбинкой — сломал в детстве…

— Ты тоже, — сказал Вилварин.

Пламя разгорелось ярче, и теперь Берен видел всех. У костра сидела орочья шайка. Слишком тихая для обычной орочьей шайки — ни перебранок, ни понуканий — но все же орки орками. Пятеро уруг-ай: Берен, Финрод… Нет, Унгал и Харраф, Михур и Сарнах, Дугуш… И семеро кочевников, более мелких и легких: Нэхмар, Вадра, Риш, Лашан, Ивур, Мейдра и Вох.

Песнь Финрода, творящая чары личин, впечаталась в разум особым образом: им легко и привычно было думать о себе как об орках…

— А теперь спать, — голос Финрода тоже сделался низким и хриплым.

— Не так, — поправил его Берен. — Спать, лошачьи дети!

Они шли беспрепятственно почти весь следующий день. Дважды им встретились орочьи разъезды с волками — и, обменявшись знаками приветствия, пропускали без слова. Но на третий раз более многочисленный отряд — тридцатка, «ранк», как это называли орки Болдога — задержал их.

— Сука удача, — проворчал Берен себе под нос.

— Кочевнички! — осклабился ранкар (48). — И куда ж это вы идете, э? Домой, к своим вонючим бабам задницы уносите? А кто вам позволил, э?

— А ты что за хрен с горы, что мы тебе должны отвечать? — рыкнул в ответ Финрод. Берен даже удивился — откуда такая сноровка в беседах с орками?

— А я такой хрен с горы, что могу твою задницу пополам порвать, и ничего мне за это не будет! Я — Тэврах, ранкар Волчьей Стражи, и если ты зенки еще не залил, то вот этот знак должен бы узнать!

— А ну, погляди тогда на эти знаки, — Берен ткнул пальцем в свой нагрудный значок, потом — в значок Финрода. — Мы — не кочевники, мы с Севера, а этих недотеп прихватили по дороге, чтобы веселее идти было. Нас ждут с докладом, а ты на дороге стоишь! Отвали, пока не получил.

Орки Саурона зашумели, но командир поднял руку.

— С докладом, говоришь, э? Ты что же, не знаешь, что все, кто здесь идут, обязаны Повелителю Воинов докладываться в первую голову?

— Время дорого, — Берен посопел. Это и в самом деле был просчет.

— А что ж мы вас раньше тут не видели, а, разведчики? — спросил десятник.

— А мы через Анах шли, дурья твоя башка. Мы бы и вернулись туда, ежели бы нас в Димбаре не поприжали. Лично Вождь Болдог нас послал, а ты тут из себя большую шишку строишь…

— Ну и славненько, — Тэврах гоготнул. — И пойдете с нами. Потому как ваш Болдог должон не сегодня-завтра здесь быть. Так что вперед, кочевнички-разведчики, и с песней!

— Да пошел ты знаешь куда! — взвился Финрод, но тридцать луков, наставленных на их отряд, по два на каждого, а на кого — и по три, заставили его поникнуть. — Ладно, ладно…

— Вот это мы попали, — прошептал Нэндил.

— Отбрешемся, — сквозь зубы ответил Берен, не особенно на это рассчитывая.

Глава 10. Саурон

К Тол-и-Нгаурхот прибыли вечером, бежали весь оставшийся день без остановки. Берен отчаянно искал возможности побега — их не было. Ранк Тэвраха почти сразу же соединился с другим ранком, сменявшимся после недельного патрулирования, и теперь за дюжиной задержанных присматривали почти шестьдесят пар глаз. Присмотр был плотным: орки и вообще-то не любили друг друга, так теперь это накладывалось и на распри между племенами, и на тщательно подогреваемое Сауроном соперничество разных частей его армии. Волчьи Отряды не любили Стражу Росомах, полагая тех бездельниками и трусами, Росомахи презирали Волчьи Отряды, недоумков, которым нельзя было поручить почетную и ответственную охрану Аст-Алхор, так что годны эти дураки лишь по лесам за мятежниками бегать… Одним словом, пограничники Росомах не могли упустить возможности поунижать разведчиков Волчьего Отряда, а уж издеваться на таким быдлом, как кочевники, им и сам Моргот велел.

У подвесного моста на Остров Тэврах и Урвег, командир второго ранка, долго препирались с тамошней стражей — не столько по делу, сколько потому что командиру охраны моста тоже охота было показать себя важной особой.

Берен от всей души надеялся, что их сейчас бросят до утра в какую-нибудь яму, где можно будет лечь и ненадолго забыться сном, после чего на свежую голову состряпать подходящую сказку. Рауга с два: полчаса во внутреннем дворе тюрьмы Тэврах ругался с местной охраной, требуя «самого главного» для доклада.

— Кого тебе еще главного? Повелителя Гортхауэра, что ли? — отбивался тюремный сотник. Но потом сдался — как видно, и в самом деле мог сам принять задержанных. Появился высокий, одетый в черное человек, который выслушал Тэвраха и увел его с собой. Через десять минут они вернулись, и орков-пограничников по кивку человека сменила тюремная охрана — только ранкар их сопровождал.

Их вели по коридорам куда-то вверх, и Берен скосил глаза на Финрода: узнает ли тот свой собственный замок? Лицо эльфа — точнее, морда орка — было непроницаемо.

Светловолосый человек в черном с серебром сидел в простом высоком кресле у камина — кроме него и охраны в зале, куда их привели, никого не было. На нагрудном знаке человека были выбиты корона и три молнии — корна-таэро (49) войск Моргота.

— Кто такие? — спросил человек.

— Харраф меня зовут, — ответил Фелагунд на той грубой смеси синдарина с талиска, что была в ходу между людьми, — а это брат мой по отцу, Унгал. Мы из Волчьего Отряда, господин, посланы с разведкой в Бретиль и к границам Нарогаста луну тому назад. Было нас полтора десятка, да все погибли.

— А остальные?

— Кочевники, сволочь. Их в Димбаре пощипали, так они прибились к нам.

Человек кивнул — видимо, потери и похождения кочевников его не волновали. Сколько их ушло и сколько вернулось — всем было безразлично: становища в Лотланне исправно возмещали урон, а большого толку от них не ждали — главное было удерживать границу в постоянном страхе.

— Отчего без доклада? — на сей раз человек обратился к Берену. — Почему обходили заставы?

Тот прочистил горло и ответил то, что успел придумать:

— Урух не любим. Сами мы уруг-ай…

— Я вижу это по вашим мордам, — перебил человек. — Кого вы не любите, меня не волнует. Есть порядок. Все, кто следуют на Север мимо Аст-Алхор, должны докладываться. Или вы там, в Волчьем Отряде, особенные? Для вас порядки не писаны? Чего молчишь, Унгал — язык проглотил?

— Никак нет, господин… А только мы ж не собирались на Север идти, мы через Димбар хотели вернуться… там нас и прижали — еле мы ноги унесли.

— Кто, сколько?

— Бретильская пограничная стража. Недобитки эти горские, — покривился Фелагунд. — Мало мы их резали…

— Потому что вы больше баб да щенков били, — встрял Тэврах. — А как воина увидите, сразу кучу под себя и бежать.

— А ну, заткни хайло! — огрызнулся Берен.

Человек с силой ударил хлыстом по ножке кресла — резкий звук оборвал свару.

— Здесь вам что, базар? — нахмурился корна-таэро. — Тэврах, не можешь держать язык за зубами — откуси его. Будешь говорить, когда я спрошу, а пока… — он оборвался на полуслове, вскочил с кресла и согнулся в поклоне.

На вошедшем были по-простому расстегнутая куртка, темная рубашка, кожаные штаны для верховой езды — ни одежды, ни знака, выделяющего начальника. Кроме царственной осанки да взгляда.

Он был по-настоящему высок, на пол-головы выше Финрода, если бы тот выпрямился — а тот и по-орочьи скрюченный не был маленьким. Очень похожий на нолдо: темные волосы, светлые, почти прозрачные глаза. Закатанные рукава открывали мощные предплечья и тонкие запястья: руки мечника.

Точеные эльфийские черты играли улыбкой — не только рта, но и всего лица — глаз, чуть приподнятых бровей. Но Берен сомневался, что эта улыбка выдает истинные мысли — скорее, прячет их. Вошедший казался опасным, и опасность завораживала, как танец змеи. Простота и легкость манер только усиливали страх: противник был настолько уверен в себе, что не находил нужным как-то подчеркивать свое положение при помощи одежд или спесивого надувания щек. Его губы улыбались, ибо не было ему нужды в грозных гримасах: и так все понимали, кто здесь хозяин.

Саурон Гортхаур…

Он сел в кресло, которое освободил корна-таэро, с веселым любопытством оглядел Финрода и Берена.

— Ну, Альфанг, и кто же они?

Человек вкратце изложил ему то, что рассказали «орки». Саурон кивнул, потом обратился к Финроду напрямую.

— Как далеко вы продвинулись к Нарготонду?

— Мы остановились в виду Амон Руд, Повелитель, — Фелагунд встал с колен, поклонился. Его примеру последовал Берен. — Дальше идти никак было не можно.

— И что же вы там видели?

— Войско собирают в Нарогасте, господин. В приграничных фортах шевеление. Не иначе как хотят воевать Остров.

— У меня иные сведения… Я слышал, там был мятеж и король Фелагунд изгнан. Там теперь правят сыновья Феанора.

— Там правит Ородрет! — не выдержал Айменел. Эдрахил треснул его по уху.

— Не разевай пасть не в свой черед, — прошипел он. — Простите, господин…

— Ородрет там правит, — поддержал эльфа Берен. — Вроде бы Фелагунда и взаправду поперли, но правит там Ородрет, а не феаноринги.

— Много же вы знаете — особенно если учесть, что в Нарогарде не были.

— Поймали одного, да язык ему и развязали, — осклабился орк-Финрод, да так правдиво, что у Берена мурашки по коже пошли от этой усмешки.

— Вы расспросили его о делах в Подгорном Королевстве, узнали, что там собирают войско — но не выведали пути проникнуть туда?

— Не успели, — зло бросил Берен. — Сдох.

Тэврах символически сплюнул. «У меня бы не сдох» — было написано на его морде.

— Скверно, — покачал головой Саурон. — Так значит, они собирают войско, идти и воевать со мной? Когда?

— Через год, после сбора урожая, как они смогут вывести в поле всех, кто может держать меч, — напропалую врал Берен. — Надоело им, видать, в своих укрывищах отсиживаться, — он захохотал, остальные орки — даже Тэврах — его поддержали.

— Ну что ж, я желаю им удачи, — Саурон встал, обошел Берена и Финрода кругом, цепко всматриваясь. — Потому что за последнее время было не так много веселого. А вы мне по нраву, уруг. Вы кажетесь хорошими, верными ребятами. Я даже подумываю переманить вас у Болдога. Как вы на это?

— Воля твоя, Повелитель, — пригнул голову Финрод, — а только не больше ли мы пользы принесем на службе у Вождя Болдога? Мы к разведке, к слежке привычные — не к охране…

— Такие головастые ребята да чтобы не научились новому делу? — Гортхаур как будто ускорял шаги. — Но верность ваша Болдогу мне по душе. Да, поистине, верность — великое благо и заслуживает награды, а предательство — кары. Вероломство точно ржа, разъедает изнутри и сердца, и города, заражая души злом. Ледяная пустота проникает в мир живых, обращаются в ничто их творенья, их награды, обволакивает ядом, и в глаза ей заглянув — устрашишься ты и дрогнешь, и растают твои чары, и надежда твоя рухнет, как трухлявый старый ствол, что внутри изъеден гнилью…

Сказав последние слова, он остановился и глянул прямо в глаза Финроду, пронзив — Берен почувствовал это — обманную оболочку в виде орочьей шкуры. Казалось, миг — и Ном действительно дрогнет и упадет. Берен дернулся было — но почувствовал, что двинуться не в силах, что как будто бы вмерз в воздух и даже дышать способен еле-еле.

Фелагунд действительно дрогнул — но лишь на миг. Орочья морда сползала с него, он распрямлялся, волосы трепал ветер — откуда здесь ветер?

— Кто полон душой и горяч, ледяной пустоты не убоится. Кто светел — тот и во Тьме останется светлым. Кто верен и смел — не устрашится, ни боли, ни смерти. Кто все потерял, но сберег незамаранной душу, за краем Земли для того есть иная надежда. Надежда, что выше бренных земных соблазнов — звонче золота, ярче камней драгоценных, прекрасней пения женщин, пьянее вина и слаще любого яства. В ее огне сомненья и страх выгорают, десятикратно в бою прибывают силы, рождается твердость в сердце плененного телом, а тем, чей свободен дух — не страшны и цепи, — краем зачарованного разума Берен понял, что Финрод перешел на квэнья, и слова Высокой Речи звучали в этих стенах такой музыкой, что дрогнули оконные витражи — словно замок вспомнил своего прежнего хозяина и потянулся к нему, как старый, полупарализованный пес. Не диво, что Саурон поспешил перехватить напев и повести его в свою сторону:

— Ты о какой надежде поешь здесь, жалкий? Кто из Великих, когда ее пообещал тебе? Тюремщик, что собирает бездомные души, тащит к себе в подпол, как крыса амбарная? Воистину только там у тебя надежда есть — в серых покоях мертвых, без звука, без памяти — здесь же, на Волчьем Острове, раб мой, нет ее: в муках и ужасе, нолдо, ты будешь корчиться, Тьма поглотит тебя и изгложет разум твой, брат здесь брата предаст лишь за призрак спасения, огненной цепью тело твое будет сковано, холодом страха душа твоя будет стиснута — вот тогда и поймешь, кто хозяин твой — жизни и смерти твоей, самой души твоей…

— Не хозяин ты мне, Саурон, не Владыка душе моей, ни душам друзей моих, ни эльфов, ни смертных людей. Бессильна злоба твоя, смешна гордыня твоя. И тем, кто в твоих руках, не волен ты повелевать, так что говорить о тех, кого ты не в силах взять? Помню — стоит на высоком холме белокаменный гордый город. Помню — ласкает берег живое зеленое море. Помню — лежит за морем прекрасный край, неподвластный Тени. Помню — поют, сливаясь, лучи светоносных деревьев… В этом краю мастерство сильнее времени, светлая радость любви — сильнее боли… Сладки холодные воды ручьев прозрачных, рвутся в небо стволы корабельных сосен, в гавани волны перебирают гальку, белые корабли дремлют у пирса, гордые кони волны — в ожидании странствий… Помню — капли росы на ладонях листьев. Помню — песни дев на Слиянии Света…

Валинор, — видение было явственным, у Берена даже дыхание перехватило. Стены замка мелко дрожали, он слышал этот гул — замок помнил тот город, с мыслью о котором строил его Финрод, и стряхивал с себя то, что наложил на эти стены Саурон. Прямо здесь, под ногами Берена трава побережья обрывалась к морю глинистым склоном — а берег в двух саженях внизу пестрел галечной мелочью, и за спиной шумел сосновый лес, а свет был незнакомый — расплавленное золото и серебро, смешанные в одном небе, сполохами перетекающие одно в другое… Аман, благословенная земля… Дом, которого у меня нет…

— Серебряный свет померк, золотой — задохнулся. Тьма непроглядная пала на стены белые, красен огонь факелов, красны клинки в ночи — кровью зайтись морю в Лебяжьей Гавани! Нет больше песен дев, ни нолдор, ни тэлери — крики, предсмертный хрип, стали звон да стрел свист. Мертвым удел — сумрак покоев Мандоса, выжившим тяжкий рок — вражда и предательство. Где та надежда, которой ты пугал меня? В Альквалондэ она, кровью горячей пенится, в Хэлкараксэ она — с криком под лед ушла, в заливе Дренгист она жарким сгорела пламенем, в Тангородрим она — в сырых подземельях скована, нет надежды для вас, нолдор — навеки вы прокляты!

Нет! — молча крикнул Берен — Он лжет, все совсем не так, Финрод, не сдавайся!

Поздно…

С последними словами Саурон вскинул руки — и истаяли видения, стихла дрожь пола и стен. Неведомое нечто, сковавшее Берена неподвижностью, отпустило — и он рухнул на застеленный соломой пол, лицом вниз. В глазах запеклась темнота.

Когда помутненное сознание опять сделалось прозрачным, словно лед перед тем, как вскрываться, Берен понял, что лежит на боку, что под его щекой камень и солома, а темно не у него в глазах, темно вокруг…

Саурон дышал как старый мерин после часовой пробежки. Финрод, распростертый на полу, как будто не дышал вовсе.

Пошатываясь, опираясь руками о спинки кресел, Саурон прошел к окну, высунулся в проем едва ли не по пояс. Кроме него, никто в зале не стоял на ногах — все, как и Берен, как и Финрод, лежали на полу. Один из стражников тихо стонал, сжимая ладонями виски. У второго носом шла кровь, черная в заливающем зал лунном свете — и камин, и факела погасли.

Дробный топот ног по коридору.

— Повелитель!!!

— Оставьте… — прошатавшись от окна к креслу, Саурон сел — а точнее, упал в него. — Вы бы ничем не помогли… Соберите ребят, отнесите в хэссамар… Завтра все они отдыхают… Выдать по кружке красного вина… И этим тоже… Я не хочу, чтоб они подохли… раньше времени…

— Повелитель, а если…

— Нет, — мотнул головой Саурон. — Уже нет. Он сделал попытку, теперь он в моей власти… А было неплохо начато… Финарато Атандил… Я угадал? Гордись… Ты меня почти достал… почти…

Больше он не говорил ничего. Слуги знали свое дело. Последнее, что помнил Берен — как его волокли под локти вниз по лестнице.

Камера была достаточно большой, чтобы лежать, вытянувшись во весь рост. И достаточно маленькой, чтобы, сидя на соломе в одном углу, сплевывать горечь в поганое ведро, стоящее в другом. Но в основном Берен все-таки лежал: силы вышли все, без остатка, и восстанавливались медленно. Хотя приказание Саурона выполнили, и свою кружку разбавленного красного вина Берен получил. Сил оно не прибавило, но сделало жизнь сносной — настолько, насколько может быть сносным ожидание скорой и страшной смерти.

Стража сменилась четырежды, один раз приносили еду — чашку с пресным месивом, которое доброжелательно настроенный едок назвал бы ячменной кашей. Берен не был доброжелательно настроен, но был очень голоден, съел все, и теперь плевался от привкуса гнили, никак не желавшего уходить. Вина больше не приносили, принесли воду. Тут жаловаться не приходилось: отличная колодезная вода.

Время текло медленно, и торопить его было бы глупостью. Раскаленные клещи, дыба и крючья ждали его несколько лет — подождут еще немного, не заржавеют. Он уже перенес однажды ужас и позор пытки — перенесет и еще раз. Страх занимал в сердце не главное место — Берен за десять последних лет привык к мысли, что умрет не своей смертью. Боль причиняла досада: Финрод… Да, это была честная попытка — но она провалилась. Если ты шел над пропастью и сорвался — то какая разница, на последнем шаге или нет? Боль причиняли мысли о Тинувиэль… Берен знал, что еще не дошел до настоящего отчаяния, до полного равнодушия к жизни. Еще готов рыдать, биться о камень и проклинать судьбу. А значит, силы еще есть, и надобно пустить их на что-нибудь полезное: к примеру, на размышления. Когда, где, как он допустил роковую ошибку?

Он все-таки должен был идти через горы. Обессиленный, голодный, полуслепой — попался бы, конечно. Но попался бы один, без эльфов…

Крохотная ниточка, что сплели они с Финродом — поможет ли? Заклинание ложного облика Саурон сорвал легко. Сумеет ли разгадать ложную память? И захочет ли? Берен вспомнил советы, которые давал Руско, и усмехнулся: если он собирается пустить эту выдумку в ход — то придется делать все ровно наоборот. Самому затеять опасную игру, и выиграть ее, помня, что ставкой — жизнь Короля.

Но если играть — то помнить все. Ложная память соткана для того, чтобы продержаться до конца и быть уверенным, что даже в бреду он не сболтнет и не помыслит того, что всех погубит. Если играть, то ключ говорить нельзя.

Играть, решил он. Иначе это бесчестно — ведь эльфам никто не поможет хранить молчание.

…Наконец, ожидание кончилось. Открылась дверь, приказали выходить. Орки, двое, здоровые, как бугаи, — и ними волк, матерый вышколенный гаурище.

Он ждал увидеть в застенке Саурона — и ошибся. Только орки — двое стражников, палач и подручный.

— Ну чего, сам разденешься или помочь?

От запоздалого страха свело челюсти. Быстрым, змеиным движением Берен выдернул цепь из рук орка-охранника, и ударил ею вправо, в то время как сам скользнул влево…

Он не учел, что и это предусмотрено — пленники далеко не всегда были безучастны и безропотны, попадая в эту камеру. При виде нехитрых, но действенных приспособлений даже у самых робких порой прорезался бойцовский дух. И на этот случай у каждого стражника к запястью крепился туго набитый песком кожаный мешочек, что обрушился на затылок Берена при первом же резком движении.

Мир дернулся и пошел гончарным кругом, который крутанули со всей силы. Берен упал и лежал смирненько-смирненько, чтобы с круга не сорваться, пока тот не остановится. Орки расклепали на нем цепи — между тем вращение мира замедлилось. Берен решил попробовать еще раз и сумел зацелить одному коленом по скуле. Тот, вроде бы даже не особо обидевшись, взял из угла короткую толстую дубинку и несколько раз со всей силы ахнул Берена по спине, вышибая волю к сопротивлению вместе с дыханием.

Беспомощного, его раздели. Из темного угла выбрался высокий худой человек с убитыми глазами. На левой щеке темнело клеймо — руна «сильме нукерна», означающая, видимо, «снага», раб. Одетый в какую-то рвань, он вонял хлевом — но длинные и тонкие пальцы говорили, что когда-то он занимался высоким ремеслом. Человек послушал, как бьется его сердце, выслушал дыхание — значит, целитель, — и посмотрел, как на свету сужается зрачок, после чего обрадовал орков известием, что пленник здоров, подыхать в ближайшее время не собирается и получил по голове не слишком сильно — все понимает и может отвечать на вопросы.

Услышав речь этого несчастного — твердые "х" и мягкие "р" — Берен внутренне дрогнул: раб-нестар был горцем. Удружил землячок… Где и когда его взяли? Мог он узнать своего князя или нет? А если узнал — выдаст или промолчит?

Орки взялись за дело — и Берену пришлось худо. Его ни о чем не спрашивали — просто проверяли на прочность. Хорошо, если человек заговорит сам и сразу же — но если нет, не страшно: впереди еще много дней и ночей. Когда вздергивают — приятного мало, правда? А если к ногам подвесят груз? Тогда его рукам не поможет ни этот недоумок в углу, ни даже сам Повелитель Ортхэннер. И до конца своей жизни — а этот конец близок — он не сможет даже сходить по нужде без посторонней помощи, и пожрать тоже сам не сможет. А если ему на это начхать — пусть подумает о других развлечениях, которых здесь хватает. О раскаленном железе, тисках и клиньях, о бичах и кипящем масле… Эти стены видели много таких, кто считал себя крепче кремня — и все они или сдохли, или превратились в такое вот, как этот трясущийся костоправ.

Берен не отвечал и даже не ругался — прикусил прядь волос и молчал. Он не собирался состязаться в остроумии с этими выродками: ему нужен был Саурон… В конце концов он лишился чувств. Не в первый раз за этот день; но прежде орки быстро возвращали его из забытья при помощи холодной воды и оплеух. На сей раз он пришел в себя на лавке — нестар вправлял ему плечо. Орки шумно переговаривались в углу и не обращали на них внимания.

— Эльфы, — прошептал Берен. — Ты… видел?

— Да, — быстро сказал костоправ. — Трое были здесь. Один — золотоволосый, другой — черные волосы, очень светлая кожа, третий — совсем юный. Они молчат.

Больше говорить было невозможно, орки снова обратили на них внимание.

— Ну, скоро ты там? Бабу отыметь — и то нужно меньше времени.

Нестар отошел в сторону — дело было сделано, сустав — вправлен. Орки стащили Берена со скамьи, снова связали руки, перекинули веревку через блок. Вздергивать его не спешили, но веревка все же была затянута и закреплена так, чтобы не дать ему упасть, если от слабости подкосятся ноги. Дверь открылась — вошел тот, кого Берен ждал.

На этот раз Повелитель Воинов был в серой рубахе, кожаном полукафтане без рукавов и кожаных же штанах. Сквозь запахи застенка пробился острый лошадиный дух — Саурон куда-то ездил или просто катался.

Здесь, в подвале он уже не глядел таким душой-парнем, как там, наверху. Серые глаза сверкали холодно и ровно. Легкая улыбка вызывала страх. Берен вдруг понял, что если Гортхаур подойдет, если коснется… это будет хуже всего, что могут придумать орки. Ключ, ключ! — нашептывала трусость. Но эльфы страдали так же, как он, а то и сильнее — и у них не было спасительного заветного слова… Воспользоваться подарком Финрода сейчас было бы бесчестно.

В руке Гортхаура была кружка с пивом. Бочонок стоял в углу, и палачи прикладывались время от времени — работенка не из легких. Видимо, хорошее пиво, раз не брезговал сам Саурон.

— Он что-нибудь уже сказал? — спросил Повелитель, усаживаясь в деревянное кресло с ремнями на спинке и ножках.

— Никак нет, — отозвался палач. — Разреши, господин, попробовать что-нибудь другое или хотя бы груз подвесить? Это ему за игрушки, он даже не стонет.

— Молчание порой говорит о многом. Простой воин уже начал бы говорить.

— Простой воин тебе сказал бы, кем была твоя матушка и чем занималась в хлеву с рабом-полуорком, — прохрипел Берен. — А я знаю, кто ты есть. И знаю, что даже такой матери у тебя не было, упырь.

Саурон улыбнулся — брань не виснет на вороту, особенно если ты можешь как следует отплатить за каждое слово. Гортхаур сделал палачу еле заметный знак бровями — Берена вздернули.

…Отпустили, дали продышаться…

— У тебя в котомке нашли точильный брусок, завернутый в обрывок горского плаща. Родовые цвета Беорингов. Ты служил им?

Берен промолчал. Веревка слегка натянулась. Он изготовился к новой муке…

— Тебе лучше отвечать, — спокойно сказал Саурон. — Молчать бессмысленно.

Он встал и приблизился, взял Берена за подбородок и поднял его голову так, чтобы смотреть глаза в глаза, не отрываясь.

Холодный пот между лопаток. С каждым шагом Саурона сердце человека обрывалось, а с прикосновением Гортхаура он словно одеревенел до нутра. Чувствовал, как стынет позвоночник, как желудок завязывается узлом, как мужское отличие словно бы сжимается в кулак, чтобы утянуться в тело, спрятаться, как улитка в панцире…

— Я могу читать каждую твою мысль, человек. Я могу проникнуть в твой разум так глубоко, как ты сам не проникал.

«Врешь, гадюка. Аванир тебе не пробить».

— Итак, кто ты?

…Словно холодный ветер срывал кожу и мясо с костей — это была смерть при жизни. Он сейчас не мог ответить, даже если бы и захотел — не повиновался голос, не слушался ни один мускул, казалось, остановилось сердце. Он на какое-то время даже перестал ощущать боль, из всех чувств сохранилось одно: бесконечное смятение, переходящее в ужас — до безумия, до полной потери власти над собой…

…Закоченевшие пальцы скользили, разжимались и он падал, падал среди ледяного крошева, ударяясь о стылые, иссиня-зеленые стены ледовой трещины, у которой не было дна… Единственной опорой был взгляд, единственной надеждой и спасением — сказать правду, даже не сказать — открыться, впустить эти глаза в себя, позволить им найти то, что они хотят…

Но где-то глубоко внутри оставался еще островок тепла, и он обратился к нему напоследок, в надежде обрести — нет, не спасение, но мужество и достоинство перед лицом неизбежного…

Тинувиэль.

Ее взгляд, ее смех, ее голос… Прости, vanimelde, я не сумел — но я, по крайней мере, пытался… Выходит, все, что осталось — это память… А ее у меня не отнять, даже Саурону…

— Зря, — спокойно сказал Саурон. Его пальцы разжались, миг — и Берен понял, что свободен… — Будет хуже, человек.

Горец сипло засмеялся. Хуже всего — пройдя через боль, умереть несчастным обманутым предателем. Как Горлим или этот бедняга-лекарь.

— От тебя не требуется говорить. Никто не скажет, что ты предал Финарато. Ведь над мыслями своими человек не властен, особенно в миг страданий. Просто — открой свой разум. Впусти меня.

— Моя голова, кого хочу, того и пускаю. Попрошайничай у Моргота.

Саурон подал знак — палач крутанул ворот. В мире перестало существовать все, кроме холодных серых глаз врага и вывернутых рук, готовых выскочить из суставов в любой момент.

— Болтай, болтай. Рано или поздно скажешь то, что нужно. Итак, кто… эти… эльфы… Зачем… вы шли… на север…

Тинувиэль, — подумал Берен. Мысль о ней рождала искру тепла и света в остывшей груди. Лютиэн Тинувиэль… Такая мягкая трава…

— Вы… шли… на север?!

Хруст… Крик, раздавленный о стиснутые зубы. Холодный пот по всему телу.

«Тинувиэль!!!»

Солнечный зайчик… Лавина черных волос над ним — как шатер… Ее лицо смеется, глаза смеются… Солнце пробивается сквозь волосы как сквозь ветви, но лицо в тени… Смеясь, она отбрасывает волосы за спину и открывается солнцу вся…

Хруст! — слишком больно для таких воспоминаний; легче ненавидеть…

Прошло время. Только демоны боли, да еще Гортхаур знали — сколько… Берен очнулся на полу.

Саурон сидел в кресле, закинув ногу на ногу. Каким нужно быть дураком, спросил себя Берен, чтобы и дальше раздражать его? Таким как я.

— Ну, что присел, ублюдок? — просипел он. — Замучился меня пытать?

Саурон какое-то время оставался все так же невозмутим, а потом встал и подошел к человеку, глядя сверху вниз, как на коровью лепешку.

— Смелости у тебя больше, чем ума — в этом ты истинный беоринг. Сейчас я тебя кое-кому покажу… Думаю, он по достоинству оценит твои шутки. Вы с ним на одном уровне.

Он отдал вполголоса распоряжение — стражник побежал куда-то. Потянулись минуты ожидания. Стражник вернулся, а следом за ним дверной проем загромоздила жуткая фигура: огромный орк с лапами едва ли не до земли, большими желтыми глазами и продавленным носом.

Увидев Саурона, орк отвесил почтительный поклон. Заметив Берена, растекся в широченной усмешке, словно увидел старого друга, которого давно считал погибшим.

— Ну, здравствуй, сукин сын! — почти что нежно воскликнул он. — Попался, сукин сын!

— Так ты знаешь его, Болдог?

— Я его знаю как гвоздь в сапоге, Повелитель, как занозу в заднице. Это Берен, мать его так, сын Барахира. Ты себе не представляешь, Беоринг, как я мечтал тебя увидеть. Именно здесь. И именно в такой позе.

— Только не обмочись на радостях, я тебя прошу.

— Ты за меня не волнуйся, я уже большой, — Болдог щелкнул пальцами, подручный палача подал ему кружку.

— Болдог, ты точно опознал его?

— Сомнений нет. Вот особые приметы. Смотри, айан-таэро, — он с размаху пнул Берена под вздох носком сапога и, когда тот сложился вдвое, пригнул его за волосы к самому полу. — Его спина. Работа тех придурков в Сарнадуине. А вот ожог на груди, в форме подковы. «Подкова на счастье», как эти недоумки сказали. Они все очень хорошо запомнили — такое вовек не забудешь. Только двоим удалось бежать от лесных духов, и один потом спятил. Этих доказательств хватит?

— Вполне.

Болдог подтянул и закрепил веревку, заставив пленника встать.

— Ну, как тебе у нас в гостях, на Волчьем Острове? Хорошо угощают? Пивка хочешь?

Берен изловчился и плюнул в кружку. Орк зажал ему нос, запрокинул голову и сунул кружку в зубы, заставляя пить. Палач, подручный и двое стражников следили с заметным сожалением: на это пиво у них были свои виды.

— Можно ли спросить, Повелитель: как его взяли? — спросил Болдог, покончив с забавой.

— О, это было весело. Я увидел дюжину орков, идущих на север. Странные какие-то орки. Не мои, одна из кочевнических банд. Но почему так нагло, без доклада? Приказываю — привести. Ранкар Тэврах со своим отрядом приводит: точно, кочевники. Двое выдают себя за разведчиков из твоей команды. Расспрашиваю их и чувствую — что-то не так. Бросаю заклятие — и вижу, что тут не дюжина орков, а одиннадцать эльфов и человек. Один из этих эльфов оказался — кем бы ты думал? — Финродом Фелагундом, и не скажу, что мне было легко с ним справиться.

— А чего они шли к Аст-Ахэ?

— Мне самому интересно. Эльфы молчат. Берен молчит.

— Отдай его мне, повелитель, — улыбнулся Болдог. — Он заговорит, клянусь.

— Нет, Болдог, — покачал головой Саурон. — Ты слишком… заинтересован. А мне не нужен его труп, мне нужны сведения. Снимите его, — обратился он к оркам. — Развяжите, и пусть этот им займется.

Один стражник отцепил крюк и перетащил пленника на лавку, второй помог палачу развязать Берена. Нестар снова осмотрел его. Горец лежал перед лекарем и палачами как мясная туша перед поваром. Его даже не привязали, да и незачем было — он сейчас свечки плевком не погасил бы. Один из орков придерживал его за руки — так, для порядка.

Поймав взгляд Болдога, Берен зажмурился от унижения. Но даже сквозь стиснутые веки он увидел — узнал? Почувствовал? — как к нему склонился Саурон. Сквозь веки можно разглядеть солнце — а Саурон виделся пятном тьмы…

— Берен, — голос Гортхаура был мягким, как шорох змеи по камню, — Я знаю, ты не боишься смерти… Во всяком случае, веришь, что не боишься ее. Но ведь смерть бывает разной. Я не говорю сейчас — тяжелой или легкой. Но она бывает славной. А бывает и позорной.

— Позорная — это смерть предателя? — процедил Берен. — Спасибо, что напомнил.

— Ты дрожишь. — Саурон был так близко, что у человека снова свело живот. — Правду сказать, ты весьма жалок, горец. А ведь ты провел здесь не больше трех часов…

«Сколько?» — ужаснулся в своих мыслях Берен. Он точно сказал «три часа»? Не три недели, не трое суток — три часа?

— …И ведь я еще приказывал не калечить тебя. Я могу отменить приказ… Ты хочешь этого? Хочешь умереть здесь — нагим, в крови, в муках?

— Эла, — Берен попробовал усмехнуться. — Я родился нагим, в крови и в муках. Чем ты думаешь меня удивить?

— Хотя бы вот этим…

Берен ждал удара — и ошибся. Это пришло изнутри. Рот наполнился тягучей предрвотной слюной, желудок вывернулся наизнанку — даже выдрессированный стражник брезгливо отдернул руки, отпуская пленника, когда тот скорчился от резкой боли и свалился с лавки. Лежа на боку, уткнувшись лицом в едко вонючую лужицу, он захлебывался горечью, забыв даже про только что вправленный вывих. По всему телу прокатывались ледяные волны. Второй спазм заставил его выблевать свернувшиеся комки крови.

— Насколько все-таки вы, смертные, зависите от своего hroa… — сказал Саурон где-то вдалеке. — Насколько просто, управляя им, воздействовать на вас…

Легким толчком он перевернул узника на спину, коснулся прохладной рукой лба — скрутивший тело сухой спазм отпустил.

— Ну как?

— Как после хорошей попойки, — простонал горец. — Тоже мне удивил…

— Так ты ищешь новых знаний? Изволь. Ты знаешь, сын Барахира, что собой представляет боль? Это подобные волнам колебания, которые распространяются по телу, по тончайшим, тоньше волоска, волокнам, пронизывающим каждый дюйм hrondor. Они связаны с позвоночным столбом, а через него — с головным мозгом… На самом деле боль ощущает не hroa — ее ощущает мозг. Ты мог видеть людей, которых в бою поразило в висок. Но при этом они остались живы. Они перестают чувствовать боль, потому что та часть мозга умерла. А можно подвергнуть мирроанви обратному действию: твоему телу не причиняют вреда, но боль ты ощущаешь полной мерой. И кому ты докажешь потом, что предал не из страха и не из корысти, а потому что не смог вынести вот этого?

Тонкие пальцы майя коснулись шеи пленника, сомкнулись, Берен почувствовал рывок и помимо воли встал на колени. Саурон, видимо, не хотел нагибаться — и теперь удерживал его почти на весу легко, как кутенка за шкирку. И тут — накатило…

Это было — как если бы из него живого вынимали становой хребет. Зажмурив глаза, стиснув зубы до звона в ушах, Берен кричал на вдохе и на выдохе. И с каждым вдохом и выдохом он умирал. Но умереть Саурон ему не позволил.

— Сознание того, что это окончилось — сладостней, чем возлежание с женщиной. Так говорили те, кто пережил мое прикосновение. Это правда, Берен?

Это было почти правдой. Такого острого счастья, как счастье прекращения этой муки, он не знал… Почти… Но Саурон прежде облезет, как змея по весне, чем услышит это от него.

«Проверь сам, если ты не трус и не евнух», — хотел сказать человек, но язык не повиновался. Тело предало его в этом; предало и в другом: скользнув пальцем по его щеке, Саурон снял каплю влаги. Поднес палец к глазам своего противника, потом мазнул по его губам, заставляя ощутить соль собственной слезы. Улыбнулся. Отпустил шею Берена. Тот упал как бревно, не в силах даже выставить перед собой руки, чтобы уберечь лицо.

— Умойте его. Оденьте и верните в камеру.

Окатив водой и одев — правда, из одежды оставили только нижнюю рубаху и штаны — Берена снова заковали в цепи и бросили в ту же камеру. Через полчаса он начал дрожать от холода, зарываясь в солому — беда только, что ее было слишком мало…

Стража сменилась шесть раз. Ни еды, ни воды не приносили. Цепи выпивали из тела остатки жалкого тепла. Скверно. Берен знал, что холод, голод и жажда подтачивают человека медленно, но наверняка.

Он слизывал сырость со стены, когда дверь открылась и в низкий проем вошли двое — человек и орк.

— Выходи, — скомандовал человек. Берен выполз. Его поволокли по ступеням вверх, к посту, где ждала высокая женщина в черном плаще, сколотом фибулой в виде летучей мыши. Эльфийка. Берен слишком устал, чтобы изумляться. Она оттиснула свой перстень на какой-то восковой печати и тюремщики передали Берена ей и ее подручным. Снова наверх, по винтовой лестнице — они вышли из тюрьмы. На выходе женщина и стражник обменялись значками, похожими на монеты.

Они пересекли двор и вошли в другую башню. Поворотам и переходам Берен потерял счет, но из редких окон, мимо которых его тащили быстро, он видел уже не каменные дворы, а… сад? Да, сад… Его вели по жилой части замка, в высокую башню Минас-Тирит.

— Сюда, — эльфийка распахнула дверь.

В глазах у Берена помутнело, в груди сперло дыхание, на лбу выступил пот…

В жарко натопленной комнате стояла густая пелена ароматного пара, сквозь которую еле-еле пробивался свет четырех ламп. Пар исходил от огромной лохани с водой.

— Разденься, — скомандовала эльфийка.

— И даже не поцелуешь для начала?

— Не смешно, — слова женщины сопровождались сильным тычком в спину.

Дергаться смысла не имело. Он дал сорвать с себя одежду и полез в лохань; вымылся кое-как, потом двое мужчин натянули ручные кандалы, а женщина, намотав его волосы на руку, выскоблила ему подбородок острейшей бритвой, жестко и тщательно. После этого цепи расклепали, дали холстину — вытереться — и гребень. На лавке лежала новая одежда: черные штаны, темно-зеленая рубаха, черная шерстяная свита и легкие башмаки с мягкой подошвой. Он оделся.

— Ну, вот и все, — женщина надела курточку и набросила плащ. — Идем.

Они прошли еще несколькими коридорами и попали в узкий маленький зал. Окна были завешены, в камине трещал огонь. Зал был пуст, лишь во главе длинного стола из каменного дуба сидел человек… Нет, не человек.

Жестом Саурон отпустил охрану.

— Вы уверены, повелитель? — спросила женщина.

— А что он мне сделает? — заломил бровь Саурон. — Убьет?

Стражники поклонились и вышли за дверь.

— Садись, — Гортхауэр сделал жест в сторону стола. — Куда хочешь. Второй прибор — для тебя.

— А третий? — Берен сел, не мудрствуя лукаво, там, где лежала тарелка. Скулы свело, рот затопило слюной — под столом Берен до боли сжал пальцы, чтобы сохранить неподвижное лицо.

— Для твоего государя. Он скоро присоединится к нам. Хочешь вина? Нан Татрен, урожая пятьдесят пятого года.

— Захватил вместе с замком?

— Да. Здесь отличные погреба. Угощайся. Заяц, запеченный в сметане, грибы… Ты любишь грибы?

Наверное, на другом берегу реки было слышно, как Берен сглотнул. От запаха жареного мяса его мутило.

— Благодарю, я не голоден.

— Насколько я знаю, последним, что ты ел, была миска ячменной каши из прелого зерна. Более двух суток назад. Так что не рассказывай мне сказки, Берен, ешь. Сыр, буженина, зелень… выбирай! Или ты боишься, что я отравлю тебя? Согласись, что это было бы непоследовательно. Я мог бы убить тебя более простым… Или более затейливым способом.

— Саурон, ты знаешь, что по нашим обычаям если ты преломил хлеб со своим врагом — значит, ты все ему простил?

— Знаю, Беоринг. Именно это я и имею в виду. Я готов простить тебе все.

— Ага… Только вот в чем штука: я не готов тебе простить ничего.

Саурон развел руками.

— Я признаю, у тебя есть причины держать на меня сердце. Но и у меня есть причины испытывать к тебе самое меньшее — неприязнь. Люди, которых ты убивал, были моими друзьями, учениками, да хоть бы и подчиненными — все равно я за них в ответе. С самого начала мы оказались по разные стороны одного меча, и я этому совсем не рад. Пролилось слишком много крови, чтобы можно было так просто примириться… Но поверь, единственное, чего я хочу — это мир.

— Весь? — выскочило у Берена.

Саурон засмеялся.

— Гортхаур, мир между нами будет, когда один из нас уберется за край последнего берега. Так оно все обернулось, что это, наверное, буду я. Мы по разные стороны одного меча, рукоять держишь ты — не тяни осла за хвост, я готов.

Саурон задумчиво поиграл вилкой.

— Ты думаешь, — сказал он, — что это — какая-то жестокая игра? Что я пригласил тебя к обеду в качестве главного блюда, поиздеваться над твоей беспомощностью? Берен, я знаю, что обо мне говорят эльфы. И не буду спорить — я действительно жесток. Но я никогда не творил бессмысленных жестокостей, не делал зла ради зла. Разве самому тебе не приходилось быть жестоким? Вешать мародеров, чтобы не разлагалась армия? Убивать пленных, которых нечем кормить и некому охранять? Пытать захваченных солдат противника, чтобы узнать, не ждет ли вас засада? Всем, кто хочет добиться какой-то цели, приходится быть жестокими. Это как жар во время лихорадки. Когда проходит болезнь — спадает и жар. Мне нет необходимости быть жестоким на севере: там никто не бунтует. Насколько я буду жесток с Дортонионом — зависит от того, как скоро Дортонион прекратит бунтовать. Съешь хотя бы хлеба, Беоринг…

— Спасибо. Не хочу отвыкать от тюремной пищи. Я ведь наперед знаю, какую песню ты запоешь, Тху. Ты скажешь, что наилучшим образом я послужу своей стране, если стану там наместником Моргота и присягну ему на верность. Ты как дважды два объяснишь мне безнадежность эльфийского дела, а Финрод, измученный голодом и пытками, будет сидеть тут в подтверждение твоей правоты. Ты предложишь мне выбор: ты или Болдог, вернуться в подвал, на воду и ячменную кашу, собственной шкурой проверить мастерство твоих палачей — или каждый день наслаждаться вот такой едой и вином, спать на мягком и страдать только от запора или похмелья. И я знаю, что я выберу, поэтому не хочу отвыкать от тюремной еды. Выблевывать на дыбе прелый ячмень мне будет — не скажу, что приятней, но как-то проще.

Саурон, откинувшись в кресле, молча слушал его и Берену стоило большого усилия смотреть майя прямо в глаза — зная, что эти глаза способны сделать с ним.

— Мне очень жаль, Беоринг… — проговорил Гортхаур, небрежно вертя вилку в левой руке. — Мне очень жаль, что такой человек как ты, сражается против меня — а не за. Мало кто может выдержать мое прикосновение и мой взгляд. И когда я заглядываю к человеку в душу, большей частью я вижу там трусость и малодушный быстрый поиск того, что можно мне продать в обмен на свою жизнь. У тебя же есть какой-то щит… Крепкий, как адамант… Любовь? Кто она?

— Саурон, я запамятовал — про твою матушку я уже говорил, нет? А еще болтают, будто первых орков породили не порченые эльфы, а ты, когда был Морготу женой…

Гортхаур встал, отодвинул коленом кресло.

— На мои вопросы отвечают иначе, Берен. У тебя могут быть заблуждения насчет своей особы, но сейчас я легко их развею. Тхуринэйтель, где наш второй гость?

— Здесь, повелитель, — эльфийская женщина распахнула дверь, пропуская Финрода и двух охранников.

Фелагунд тоже был вымыт, причесан и одет в чистое. И выглядел таким же спокойным и холодным, как всегда, однако слегка прихрамывал. Волосы его были срезаны коротко, так, что открывали уши, и не совсем ровно.

— Ну, здравствуй, Пещерный Ваятель, — улыбнулся Саурон. — Не прошу присоединиться к обеду, дело прежде всего. Ведите этих двоих за мной.

Берен встал, обошел стол и последовал за Сауроном под охраной двух стражей. Отодвигая одно из кресел, якобы освобождая себе путь, он глазами спросил Финрода: сейчас? Тот еле заметно качнул головой.

Они снова шли коридорами — вроде бы в обратном направлении, к казармам. Финрод, строивший эту крепость, в свое время позаботился о том, чтобы в любое помещение можно было попасть, не высовывая носа на улицу: здесь были злые осенние дожди.

Когда они достигли конечной цели своего пути, Берен внутренне одобрил свое решение не есть: сейчас бы его непременно вырвало. В этом дворике, мощеном камнем, воняло как на бойне.

Саурон вышел на закрытую галерейку, опоясывающую двор. Их вывели следом. К двум конвоирам присоединилось еще двое, Берена и Финрода крепко взяли за руки и подвели к перилам.

— Ах ты… — вырвалось у Берена. Фразу он не закончил — не из страха перед Сауроном, а потому что не нашел достаточно скверного ругательства: все известные казались ему слишком мягкими.

Дворик по периметру был уставлен деревянными столбами, давно утратившими свой первозданный цвет: верхушки их потемнели от дождей и ветров, а по низу они были густо вымазаны, скорее даже пропитаны, чем-то бурым…

К двум из этих столбов были привязаны эльфы — Кальмегил и Вилварин; руки заломлены за голову, одежда изодрана, волосы обкромсаны. Им никто не предлагал купания и обеда.

— Вы знаете, что здесь? — не глядя на Финрода и Берена, спросил Саурон. — Площадка для обучения молодняка. Молодые волчата должны попробовать крови. Волки — ты знаешь это, Берен — обучены кидаться на горло или, если есть приказ брать кого-то живым — валить и кусать за руку. Но молодые волчата этого не умеют. Они будут кусать куда попало. Поднимите решетку!

Где-то внизу, внутри здания, загрохотала цепь, наматываясь на ворот. Берен почувствовал жжение в горле и холод в животе. Он посмотрел на Финрода — тот не изменился в лице, но глаза стали больные.

Решетка напротив галерейки перекрывала длинный низкий проход, и сейчас об эту решетку разбилась волна серых мохнатых тел, голодных желтых глаз, острых белых клыков…

Это были вислоухие щенки размером со среднюю овчарку. Достигнув полного размера, они перерастали телят. Сейчас они сгрудились у решетки, чуя добычу; задние запрыгивали на спины передним, покусывали тех за плечи и за уши, чтобы пробиться вперед; передние просовывали сквозь решетку морды и лапы и поскуливали, требуя свое…

Берен готов был сам завыть волком от бешенства и собственного бессилия. Словно почувствовав его отчаяние, стражи сильнее заломили ему руки, прижав к перилам. Эльфы стояли у столбов, склонив головы; ни один не посмотрел ни в сторону волчат, ни на галерейку — то ли обессилели, то ли не хотели потешать врагов и вводить друзей в искушение мольбой, промелькнувшей на лице.

— Беоринг, — обратился к нему Саурон. — Я мог бы сейчас приказать поднять и вторую решетку и заставить вас обоих любоваться тем, что волчата сделают из ваших друзей. Хотя бы в уплату за твои слова. Я знаю, что Финрод при этом не дрогнет. Эльфы имеют свой взгляд на вопрос заложника, вспомни историю с Маэдросом. Он не дрогнет, даже если у этого столба окажется его родной отец, не говоря уж о тебе. Ему будет очень больно, но он не заговорит. Как не заговорил бы ни один из этих эльфов, окажись там, у столба, Финрод. Такова их природа и их понятия о чести. Я знаю, что у тебя эти понятия другие. Ты, конечно, можешь молчать, тебе это ничего не будет стоить. Только им. Твое геройство обойдется тебе дешево: ценой десяти смертей. Ты туда не отправишься и тебя не будут пытать, даю слово. Только они. Итак. Я повторяю вопрос: куда вы шли и зачем? Или ты говоришь, или я велю поднять решетку.

— Берен, — неподвижным голосом сказал Финрод. — Его слово не стоит ничего. Пока мы в его руках, он всегда сможет заставить тебя ответить на второй вопрос и на третий — до конца; а потом скормить волкам всех нас, а тебя — казнить в Каргонде. Заговорив, ты нас не спасешь.

— «Нас» — это неверно сказано, Финрод, — усмехнулся Саурон. — Тебя я тоже не собирался отправлять на корм. Ты рискуешь только чужими жизнями, ты покупаешь молчание Берена не за свой счет.

— Он хочет использовать меня как живую отмычку к Нарготронду, — Финрод на миг прикрыл глаза. — Берен, если ты заговоришь, это может стоить свободы и жизни всем жителям города.

Берен напрягся всем телом, остро чувствуя свое бессилие. Стражи тоже приложили усилие к тому, чтобы его удержать.

— Не будь ты так горд, — издевка в голосе Саурона была хорошо скрыта, — Поешь ты хоть немного… может быть, тебе удалось бы своротить эти перила, как тогда, в Сарнадуине, ты своротил коновязь… Ты бы спрыгнул вниз и даже успел бы кого-то убить… Ну, а что дальше?

— Ном, — просипел Берен. Голос изменил ему. — Я так не могу. Я… буду… говорить. Прошу тебя, Гортхаур, отпусти их…

— Что-что? Из-за этого лая я не расслышал. Ты сказал, что будешь говорить — а дальше?

— Отпусти их.

— Нет, там было еще что-то…

— Прошу тебя.

Гортхаур улыбнулся.

— Как не внять смиренной просьбе.

Волчата за решеткой зашлись бешеным лаем, увидев, как их пищу отвязывают и уводят. По кивку Саурона Финрода с Береном повели обратно в столовую. Зубы у горца стучали.

Они сели за стол: Саурон — во главе, Финрода посадили по левую руку, Берена — по правую.

— Рассказывай, — Гортхаур постукивал пальцами по крышке стола.

— Сейчас… Во рту сухо, — Берен взял бутыль и кубок, плеснул себе вина, выпил. Он не ел почти сутки — проймет быстро… — Вот ведь как бывает… Обгадишься один раз — а засранцем называют всю жизнь…

Едва он договорил — в глазах померкло.

«…так вот, значит, как оно…»

Темнота, глухая и какая-то смрадная… Берен мотнул головой, устраняясь от источника вони, чихнул…

— …напряжение душевных и телесных сил. Молва обычно приписывает такие обмороки женщинам, хотя я по опыту знаю, что они свойственны скорее мужчинам.

Ох и вонь… От крохотного флакончика, что держала под его носом сауронова эльфийка, несло так, словно туда сто лет мочились все орки севера.

Саурон. Допрос. Волчата. Эльфы…

Берен попробовал что-то сказать — горло исторгло слабое рычание.

Он был в обмороке не дольше нескольких мгновений — вино, растекшееся по столу из опрокинутого им кубка, все еще капало на пол. Но за эти мгновения мучительно изменился целый мир. В чем здесь дело — понять он не мог. И не пытался.

— Посадите его и налейте еще вина, — распорядился, поднимаясь, Саурон. — Итак, Берен, вернемся к предмету разговора: куда вы шли и зачем?

Миг паники: куда мы шли? Зачем? Берен забыл. В самом деле, без дураков — забыл! Он рылся в памяти как голодный волк в куче листьев, где живут мыши-полевки. И нашел… О, счастье — нашел!

— Мы шли в Ангбанд… За Сильмариллом. Я правду говорю! — крикнул он, увидев, что Саурон собирается отдать какое-то распоряжение.

— Я не верю тебе.

— Проверь. Сделай как хотел тогда, загляни мне в мысли — я откроюсь!

— Берен, не надо… — прошептал Финрод. — Ты погубишь Нарготронд.

— Он, конечно, твой король и его приказ закон, — улыбнулся Тху. — Но вот о чем подумай, Берен: еще неизвестно, помогут ли мне добытые у тебя сведения погубить Нарготронд — а что я отправлю всех, кроме вас двоих, на площадку молодняка — это точно. И вы будете смотреть. Волчата все так же голодны. Выбирай.

— Ном, — голос изменил. — Прости…

— Нет, — ответил Финрод.

— Ты готов? — спросил Саурон.

— Давай.

…Если можно сравнивать — то, наверное, так женщины чувствуют насильника. Саурон вперся в сознание, что называется, в сапогах со шпорами. Он шел напролом, безошибочно отбрасывая ненужное и выщелкивая главное, как зернышко из ореха. Побоище в заимке… Погоня и месть… Назад… Нарготронд… Келегорм и Куруфин… Назад… Дориат. Тингол. Тинувиэль…

Смех…

Смех?!!

Саурон хохотал как человек — закрыв глаза, запрокинув голову. Он не видел, как Берен метнулся в его сторону, не заметил, как охранник ударил горца лицом о стол, заломив руку, и прижал к столешнице. Другой охранник, ухватив Финрода за волосы, приставил к его горлу нож.

— Значит, ты поимел Лютиэн Тинувиэль? — Саурон снова захохотал. — Много бы я дал, чтобы посмотреть на лицо Тингола в тот миг, когда он узнал, что его дочь спала со смертным!

— Я много о тебе слышал, Гортхауэр, — холодно произнес Финрод. — Что ты убийца, палач, клятвопреступник и оборотень. А ты еще и любитель подглядывать в щелочку.

— Я сказал «лицо Тингола», а не что-то другое. — Саурон вытер рукавом проступившие слезы. — О, Пламя вечное, такого нарочно не придумаешь…

— Я хочу тебе сказать, — прохрипел Берен, — Что я его лица в тот миг не видел и показать не смогу, чем бы ты ни угрожал эльфам. Остальное — да, тут я в твоей воле. Ты что, ни разу не делал этого с женщиной? Или, творя себе hroa, кое о чем подзабыл?

Саурон сделал знак — их с Финродом отпустили.

— Тинувиэль и Сильмарилл, — задумчиво сказал майя, переводя взгляд с одного на другого. — Это слишком невероятно для лжи. Так глупо и нелепо не лжет никто, значит, это — правда. Тингол заносчив, глуп и… неважно. Итак, Серебряный Плащ действительно послал тебя на верную смерть? Действительно потребовал принести Сильмарилл?

Берен молча кивнул.

— А что если мы загоним Тингола в его собственную ловушку?

Вот так это и происходит, понял Берен. Ты не успеваешь вовремя убрать глаза — и на миг в них проглядывает согласие, словно любопытная тетка высовывает нос из окошка. И противник успевает это заметить, и ты уже попался… Предателем ты становишься не тогда, когда вслух принимаешь предложение врага — сначала становишься предателем в сердце своем…

— Тинувиэль… — задумчиво сказал Саурон. — Тинувиэль и Сильмарилл. Я могу дать тебе и то, и другое…

— Берен, — вмешался Финрод, и лицо его было таким, словно на ресницах вот-вот выступит иней. — Мелькор — отец лжи, а ты говоришь с лучшим его учеником.

— Ты говоришь, что мы лжем? — Саурон развернулся к эльфу. — А знаешь, почему ты проиграл наш поединок? Потому что сомневался в своей правоте. Кого имеет право обвинять во лжи тот, кто не верит сам себе? Финдарато Инголдо, ты запутался в собственных сетях. Ну же, будь честен сам перед собой: почему ты занимаешься соединением Берена и Лютиэн, с каких пор ты заделался свахой? Да потому что тебя мучит совесть, ибо ты развалил союз Айканаро и Андрет. Я читал, Финдарато, любопытный трактат, захваченный в Каргонде. Запись твоей беседы с одной старухой… Очень, очень возвышенно — особенно учитывая, что ты не позволил брату жениться на ней… Посмотри, Берен, он прячет глаза!

— Я не прячу глаз, — Финрод впервые проявил какие-то чувства, похожие на гнев. — Просто мне противна, Саурон, на твою проповедь с ножом у горла. Зачем лицемерить? Ты достаточно унизил нас обоих. Ты можешь добиться от Берена того, чего хочешь, выжать из него все, а потом — убить. Что ж, действуй. Не ищи себе оправданий — ведь ты и так прав в своих глазах, а в наших глазах не будешь прав никогда.

— Говори за себя. Только за себя, Финдарато. Ты торгуешь не своей жизнью, и твое благородство стоит дешево. Даже если я прикончу всех вас — вы пройдете через Чертоги Мандоса и возродитесь в благословенном Амане. А Берен не знает, возродится он или нет, здесь или где-то в кругах иных миров. А если он уйдет в черное ничто, его феа исчезнет без следа? Ты требуешь от него гораздо большей жертвы, чем от себя.

— Берен, запомни: если Саурон обещает тебе ничто после смерти, за службу ему ты получишь именно ничто.

— Фью! — Гортхауэр присвистнул. — Меня, лучшего из учеников Отца Лжи, обвиняют в том, что я сдержу свое слово!

— Ибо это слово очень легко сдержать, Саурон. Ничто — такое добро, которого хватает на всех, — заметил Берен.

— Я хочу обратить твое внимание на то, что разговоры о ничто с одной стороны и об Исцелении с другой не подкреплены ничем. Это исключительно размышления Финрода, изложенные им в «Атрабет». С того света еще никто не возвращался, Берен. Никто не знает, что случается с вами после смерти. Он говорит — вы уходите за пределы Эа, чтобы принять участие в Третьей Теме. Я говорю: это дар моего Учителя, и вы не привязаны к Третьей теме, а вольны творить каждый свою. Он говорит: отдай жизнь за эльфов. Я говорю: бери от жизни все, что можешь. Он обещает спасение после смерти? Я обещаю Сильмарилл при жизни. Через год, ровно через год ты получишь его и отдашь Тинголу, а Финрод и эти десять уйдут на свободу. Все, что мне от тебя нужно — год службы. Не вся жизнь, только год. Я не требую от тебя вассальной верности — только подчинения. Сделка, Берен. Год службы — в обмен на Сильмарилл и свободу эльфов.

— И ты не будешь пытаться найти Нарготронд?

— Плевал я на Нарготронд. Все эти Нарготронды, Гондолины, Дориаты уже обречены. Не мной, не Мелькором — самим ходом истории. Полувеком позже, полувеком раньше — какая разница? Если они будут сидеть в своих горах и не высовываться — они нам не нужны и не опасны. А если они высунутся — мы их накроем в два счета. Мне не нужны сведения о Нарготронде, и я даю тебе слово, что не буду добывать эти сведения. Надо ли добавлять, что в случае твоего отказа именно их добычей я и займусь? По правилу «с паршивой овцы — хоть шерсти клок»? Итак, дай мне слово верно служить в течение года и одного дня — и я клянусь, что, окончив службу, ты получишь Сильмарилл, а эльфы — свободу.

— Что клятва тому, кто уже нарушил другую, — безжизненным голосом сказал Берен. — Давай поступим иначе, Гортхаур. Давай заключим писаный договор, как делают гномы.

Саурон щелкнул пальцами.

— Бумагу и перо!

Человек с повязкой на левом глазу принес письменные принадлежности.

— Пиши, — Саурон прошелся вдоль стола. — "Я, Ортхэннер Гортхауэр, Айан'Таэро Айанто Мелькора именем его и во благо Короны Севера заключаю с Береном, сыном Барахира из рода Беора этот договор.

Со своей стороны обязуюсь:

— Не причинять никакого вреда одиннадцати эльфам, которые на год и один день остаются в Тол-и-Нгаурхот пленниками в залог исполнения Береном сыном Барахира его части договора. Обязуюсь содержать их так же, как своих воинов и служащих, не притесняя ни в чем, ограничивая лишь их свободу. Перечисли пленников по именам, Берен, чтобы не было путаницы: уговор есть уговор.

— Финдарато, — послушно проговорил Берен. — Айменел, Эдрахил, Кальмегил, Менельдур, Лауральдо, Вилварин, Эллуин, Аэглос, Нэндил, Лоссар…

— По истечении года и одного дня, считая со дня заключения договора, обязуюсь отпустить всех заложников на свободу, — продолжал Саурон, когда список имен был составлен, а Берен проверил написание. — Если Берен, сын Барахира, выполнит условия договора со своей стороны. Обязуюсь также предоставить Берену, сыну Барахира, один из трех Камней, именуемых Сильмариллами, в его полную и безраздельную собственность, с каковой он может поступать по своему усмотрению, по истечении года и одного дня считая со дня заключения сего договора.

С его же стороны требуется:

— Год и один день служить в Дортонионе в дхол-лэртэ (50) Армии «Хэлгор».

— Я не буду убивать своих людей, — глухо возразил Берен. — Лучше уж…

— Я не настаиваю. Напиши: должность и обязанности Берен сын Барахира волен выбирать по своему усмотрению. Хоть писарем, Берен, хоть кухарем — если гордость позволит, мне все равно. Главное, чтобы ты находился при голове армии.

В случае попытки бегства, самоубийства или бунта со стороны Берена, сына Барахира я, Ортхэннер Гортхауэр, оставляю за собой право поступить с ним и с заложниками по своему усмотрению.

— Дураком меня считаешь, Саурон? Что тебе помешает перебить их на второй же день, обвинив меня в попытке к бегству?

— …Но лишь после того, как вина Берена, сына Барахира, будет установлена при помощи осанвэ. Отказ от осанвэ рассматривается как признание вины.

— А если меня втихаря удавит Болдог, а тебе скажет, что я покончил с собой?

Саурон поднял палец.

— В случае возможного самоубийства допросу с осанвэ будут подвергнуты все окружавшие Берена в последние три дня. Отказ от осанвэ приравнивается к признанию в убийстве.

Свобода передвижения Берена, сына Барахира, в пределах Дортониона не ограничивается никак, но надзиратель, назначенный мной, Ортхэннером Гортхауэром, должен следовать за ним повсюду. Попытка избавиться от надзирателя дольше, чем на полчаса кряду, приравнивается к попытке к бегству, вина или невиновность будут установлены мной при помощи осанвэ. Попытка уклониться от осанвэ рассматривается как признание вины.

Берен, сын Барахира, обязан следовать всюду за дхол-лэртэ Армии «Хэлгор». Отказ приравнивается к попытке бунта.

Берен сын Барахира обязан хранить в тайне существование этого договора. О нем должны знать только он и назначенный мной надзиратель. Нарушение этого пункта договора приравнивается к попытке бунта.

Нарушение мною, Ортхэннером Гортхауэром, хотя бы одного из пунктов договора снимает с Берена, сына Барахира, все его обязательства по этому договору. Обратное также верно — нарушение Береном, сыном Барахира, его обязательств, снимает с меня все обязательства по данному договору. Ниже: Я, Берен, сын Барахира из рода Беорова, будучи в здравом уме и твердой памяти, признаю за собой все обязательства по этому договору. В знак согласия со всеми пунктами договора — вот моя рука.

Саурон взял у одноглазого перо и красивыми, размашистыми знаками Феанора — надстрочные и подстрочные хвостики были непомерной длины — вывел свою подпись. Потом снял с пояса кинжал — дивной работы, острейшее лезвие отсвечивало синевой, две змейки переплетались на рукояти — легонько черкнул по ладони — выступила кровь. Вложив кинжал в ножны, провел большим пальцем по кровавой дорожке, оттиснул отпечаток на бумаге рядом с подписью, пододвинул документ Берену. Писарь протянул перо.

Финрод встретился с Береном глазами — и отвернулся.

Перо клюнуло чернильницу и вывело подпись: Beren ion Barahir.

— Ты левша? — удивился Черный Майя.

— Левша… — подтвердил Берен. — Кривая душа…

Саурон протянул кинжал, лезвие обожгло. Кровь отпечаталась на бумаге прихотливым узором большого пальца.

Канцлер свернул бумажку и засунул в кожаный футляр. Берен налил себе полный кубок вина.

— Поешь, — предложил Саурон.

— Нет… Ортхэннэр Гортхауэр… Есть я не хочу. Я теперь хочу надраться. По-настоящему.

Гортхауэр встретил их на дороге, там, где начинались Ангродовы Гати, проложенные через Топи Сереха. Илльо почувствовал теплую благодарность: до предела занятый Гортхауэр мог послать к ним навстречу кого угодно — Альфанга или Махтаура… А пришел сам…

Дорогой он беспечно, как бы небрежно расспрашивал новоприбывших о делах в Аст-Ахэ, но Илльо видел за этими вопросами больше, чем Гортхауэр хотел показать. Беспокойство.

Велль давно пытался проложить новую гать через топкую трясину недоверия, что пролегла между Учителем и Учеником. Учитель считал, что эльфов следует наконец-то оставить в покое, что после такого жуткого урока, каким была Дагор Бреголлах, они не опасны… Ортхэннэр полагал, что опасность от них перестанет исходить лишь тогда, когда падет последнее из их королевств и лишь разрозненные поселения эльдар останутся в Средиземье. Сыновья Феанаро не успокоятся — а значит, не успокоится Гортхауэр. Велль пытался примирить Ортхэннэра и Мелькора между собой, но не преуспел.

Они занялись каждый своим — Учитель делами мира, Ученик — делами войны. И стоит ли удивляться, что среди прочих учеников тоже пошли шатания, ибо рано или поздно каждому приходилось выбирать…

Илльо выбрал после смерти Артаира. Нет, были и другие причины — но эта сработала как спуск самострела. Ортхэннэр прав — нужно как можно скорее кончать с этой войной. Сейчас настало время перебираться сюда — окончательно впрячься в дела дхол-лэртэ армии «Хэлгор».

Он взял с собой Эрвега — для связи и особо важных поручений; Солля — письмоводителя, способного обнаружить любую ошибку и расхождение в отчетах; даром, что мальчишке не исполнилось и девятнадцати; Этиль, целительницу и Даэйрэт, ее ученицу. Эту последнюю не очень-то хотелось брать, девчонка была не из самых надежных, хотя и талантлива, и проявляла явные склонности к пути Видящей и Помнящей… и немного любопытно было, как она, урожденная горянка, найдет свою некогда родную землю… Но все же она была слабым звеном. Илльо с удовольствием оставил бы ее, если бы Этиль согласилась ехать одна, но они как раз проходили то время обучения, когда учитель и ученик неразлучны. Что ж, придется смириться с ее длинным языком, ее спесью, и — самое неприятное — ее девчоночьей влюбленностью, с которой Илльо просто не знал, что делать. Это было его слабое место: он понятия не имел, что делать с безнадежно влюбленными женщинами. Обет безбрачия, о котором знали все, избавлял его от необходимости говорить «нет», но что делать с плохими стихами, которые он находил порой в комнате, с вышитыми платками, где в нитки вплетены девичьи волосы, с этим вечно восхищенным и пристальным взглядом?

Правда, после шести дней конной езды стало легче — уставшей до предела Даэйрет охи и вздохи как-то не шли на ум.

День прибытия все же был испорчен одной неприятной встречей: в Аст-Алхор находился Болдог, прибывший за пополнением своим волкам. Звери должны были привыкнуть к новым проводникам, и Болдог со своей сотней носился по окрестным лесам и горам уже две недели. Ради спокойствия, сказал Ортхэннэр, разумно будет, если в Дортонион отправятся все вместе: Болдог с отрядом и они шестеро.

Илльо не возразил, хотя Болдог был последним в списке тех, с кем ему хотелось бы разделить дорогу.

Ортхэннэр вздохнул, разгадав выражение его лица.

— Нужно потерпеть, — сказал он. — Болдог — далеко не худший из них, и очень скоро ваши дороги разойдутся.

Илльо кивнул. Использовать иртха — это была печальная необходимость, и Болдог действительно был не худшим из них, но от этого он не делался приятнее. Говорили, что его пояс сплетен из человеческой кожи — и это были еще не самые мерзкие слухи о командире Волчьего Отряда. Илльо не знал, соответствует ли эта сплетня истине. Люди Барахира убили названого брата Илльо, но… есть предел любой мстительности.

Прошло два дня пустого ожидания, Эрвег и Даэйрэт понемножку начинали беситься, когда приехал Велль.

Он покидал Дортонион, Илльо ехал ему на смену. Это было уже известно и оговорено.

Разговор вышел тяжелый. Велль устал.

— Помнишь, когда-то мы принимали аир, — глухо сказал Велль. — Клинок рыцаря Аст-Ахэ не обагрится кровью старика, женщины или ребенка? Я сломал аир, Илльо. Я отдавал приказы убивать стариков, женщин и детей. Потому что у стариков находились силы пускать в спину стрелы из засады, женщины травили вставших на постой солдат беленой, а дети поджигали конюшни… Мне кажется, эту страну невозможно замирить. Они не боятся оружия и не понимают доброты. У нас только один выход: вырезать в этом краю всех, до последнего младенца — иначе все начнется сначала. Я знаю, что говорю страшные вещи, но когда ты каждый день кого-то теряешь… Они хуже орков. Хуже эльфов… Они как… как волки Болдога, обожающие тех, кто впервые познакомил их с кнутом и дал попробовать крови. Мы потеряли из тайро-ири восемь человек за последние три года — две из них были женщинами! Ученые, целители, описатели земель, как Тавьо или Артаир… им все равно, кого пырнуть ножом. Мы — враги, они не хотят ни задуматься, ни прислушаться… Ты слышал про норпейх, огненный эль?

— Нет, а что?

— Хмельной напиток юго-восточных горцев, секрет которого передается от отца к сыну в клане Реганов. Мар-Реган убил своего сына и покончил с собой, чтобы мы не узнали тайны… Глупо… Как будто ради эля мы стали бы пытать их… Это было восемь лет назад — они до сих пор поют об обороне замка Реганов как о великом воинском деянии… Боги неба и земли! Героическая песнь о том, как четверо пьяниц до последней капли крови защищали винный погреб!

— Да, глупо… — согласился Илльо. — Но ведь кое-кто нам верен. Удалось же набрать целых восемь знамен пехоты из местных жителей, и орудийная обслуга состоит из них больше, чем на три четверти…

— Угу… А что ты еще знаешь? Например, знаешь, что в эти части набраны те, чьи деревни объявлены деревнями-заложниками, и при малейшем признаке бунта будут уничтожены?

— Да. И я прекрасно понимаю, насколько это ненадежно. Не беспокойся, я давно ищу другие решения.

— И много нашел?

— Пока не очень…

— Надеешься на детишек?

— И на них тоже. Когда они начнут возвращаться десятками — а не единицами, как сейчас… Поднимутся ли у них руки на своих детей?

Велль тяжело глянул исподлобья.

— Боюсь, что не только поднимутся, но и опустятся.

Он встал и пошел к выходу. Уже открыв дверь, добавил:

— Фрекарту не доверяй ни в чем. Это редкостная мразь.

Илльо остался один. Налил себе еще эля и встал у окна, разглядывая реку и ее гористые берега сквозь витраж.

Велль… С ним было хуже, чем думал Илльо. Что ж, иногда ломаются и сильные.

Корни дуба крепки,

Но пурпурный вереск

Покрыл их…

Значит, ему и в самом деле пора на север…

Илльо не услышал ничего нового из его уст. Да, беоринги покоряются с трудом; да, смерть или уход их вождя Берена ничего не изменили — точнее, перелом наступил до того как Берен исчез. Да, в их надежности, скорее всего, придется сомневаться до самого конца… Ошибка Велля и многих других в том, что они не любят эту страну. Они собирают здесь войска и подати, а сами думают — скорей бы отвоевать и домой.

С Илльо было иначе. Он сумел полюбить и хотя бы отчасти сумел понять. Еще тогда, когда они брали укрепления Барахира в долине Ладроса, при замке Кэллаган — он успел влюбиться в эту страну. Горцы умеют любить самозабвенно и яростно, так же, как рыцари Аст-Ахэ… Но они — варвары, и не умеют нарядить свою любовь в высокие слова. Она предстает им во всей своей нагой простоте, и действуют они просто: это наша земля, мы ее любим; а раз любим — режь северян. Можно даже сказать, что они ревнуют свою землю к чужим… Илльо нравилась баллада об огненном эле. Он тоже не уступил бы врагам секретов своего мастерства.

Конечно, дело портили такие отбросы, как Фрекарт и Болдог. Первое время они были нужны, но сейчас… Сейчас пора отказываться от насилия как от главного инструмента. Учитывая то, что на один случай оправданного насилия приходится десять случаев неоправданного. Фрекарт думает только о том, как набить сундук и брюхо, Болдог… Ладно, Болдог и его волки на какое-то время понадобятся…

Гортхауэр по дороге сюда намекал на то, что легче будет внушить дортонионцам новую любовь, если отнять у них старую, и как будто у него есть способ это сделать… Но Илльо по дороге сюда ничего не знал о секрете Гортхауэра и рассчитывал только на себя. На свой ум, на свою способность внушать любовь и уважение, на… да что там — и на свою кровь тоже. Он эльф обликом, на Севере это ему поначалу мешало. Пока он не попал в Аст-Ахэ, приходилось бороться за право на жизнь. Но здесь, в южных землях, где народ воспитан в духе почтения к эльфам… Здесь это должно ему крепко помочь.

«Я люблю тебя, Дортонион», — прошептал он, глядя на восточный берег. — «И ты тоже полюбишь меня»…

— Вот так это делается, почтенный Болдог. И неплохо будет, если ты этому научишься. Потому что мертвый враг — это всего лишь мертвый враг, а живой и правильно использованный — подобен дыханию чумы в лагере противника. Дортонион будет усмирен тем же оружием, каким он оказывал нам сопротивление: личной и вассальной преданностью жителей. Вооруженные силы по сравнению с этим — ничто, ибо оружие держат в руках люди, а людьми движут их страсти. Нужно только найти самую крепкую из этих нитей — и потянуть за нее. Ты переломал бы Беорингу все кости — но не добился бы ни слова. Я, не повредив ни дюйма кожи и плоти, получил ценные сведения о Нарготронде и Дориате, об отношениях между эльфийскими королевствами, и заложил основу одной из грядущих побед.

— Повелитель воинов, — вздохнул Болдог. — Я — всего лишь старый орк, головорез и рубака… Но на этот счет и у меня есть свои мысли, и я тебе их выскажу, если ты мне позволишь. Отправлять Беоринга в Дортонион, как ты задумал — это все равно что кидать дрожжи в выгребную яму. Не спорю, есть люди, которых можно использовать. Большая их часть — такова. Но не Беоринг. Ты же видел его, Повелитель. Он — сумасшедший.

— Ты хотел сказать — одержимый или что-то в этом роде? — вмешалась Тхуринэйтель.

— Молчи, женщина… Пусть будет одержимый. Неважно. Я гонялся за ним три года — и не мог его взять, потому что никогда нельзя было сказать, где он появится и что будет делать. Нельзя было понять, что у него на уме… Хотя бы взять историю его бегства из Дортониона — никто и представить себе не мог, что через Горгорат и Нан-Дунгортэб можно пройти. Что можно укрыться в Дориате… Что можно пойти в Ангбанд добывать Сильмарилл малым отрядом… да еще втравить в это дело эльфийского короля… Когда ты рассказал — я поверил тебе сразу, потому что на Берена это похоже: делать такое, что на уши не натянешь. Но именно поэтому, Повелитель — убей его как можно скорее, насади голову на кол и поставь у ворот Каргонда — тогда, может, он и послужит к нашей пользе.

— Не оставляешь мыслей свести с ним счеты, а, Болдог? — спросила Тхуринэйтель.

— А тебе чешется затащить его в постель? Не волнуйся, после Тинголовой дочки он и пальцем не коснется такой волчьей суки, как ты.

— Заткнись, старый кобель.

Гортхауэр грохнул по столу основанием оловянного кубка.

— Заткнитесь оба, — сказал он. — Я понял твои возражения, Болдог. Можешь идти. Тхуринэйтель, останься.

Женщина бесшумно пересекла комнату, села в кресло, которое покинул хлопнувший дверью Болдог.

— Ты, конечно, доложишь обо всем, что здесь произошло.

Уголки узких, бледноватых губ приподнялись. Женщина кивнула — одними веками.

— А ты бы пожелал это скрыть, Айан'таэро? От Владыки?

— Я не намеревался скрывать этого, — раздраженно проговорил майя.

— Но хотел бы сначала сделать желаемое, а потом поставить Владыку перед свершившимся. Это объяснимо.

— Тебе не понять. — Глаза его сверкнули из-под нарочито беспорядочной копны черных волос — многие, многие девицы в Аст-Ахэ вздыхали по этим волосам; многие юноши тоже.

— Ты хочешь его?

Тхуринэйтель снова улыбнулась одними уголками губ, снова кивнула одними веками.

— Возьми, если сможешь.

Женщина удивленно приподняла ресницы.

— Мне кажется, ты держишь его, используя приманкой эту его эльфийскую любовь…

— Мне нужно, чтобы под конец он был от нее свободен. Не сразу. У него долго не было женщин, поэтому Лютиэн… произвела сильное впечатление. Ты должна оказаться сильнее.

— Это хороший подарок, — промурлыкала красавица.

Рука Гортхауэра черной змеей метнулась вперед, Тхуринэйтель вскрикнула от неожиданности. Гортхауэр рывком притянул ее к себе, глаза его оказались близко-близко.

— Это не подарок, запомни. Если ты возьмешься за это — а ты вызвалась на это добровольно — ты должна будешь добиться своего. И горе тебе, если ты при этом повредишь ему.

Тхуринэйтель немного подумала.

— Я могу брать его только так, как женщина берет мужчину?

— Ты можешь брать его как угодно, — улыбнулся Гортхауэр. — В том числе и тем способом, который тебе нравится больше всего. Но только с его согласия, и никак иначе. И не увлекайся. Он нужен мне живым. Он должен прожить еще долго.

— Он проживет долго… — промурлыкала она. — Если ты мне разрешишь обменяться с ним кровью…

— Не разрешаю! — отрезал Гортхауэр. — Он должен остаться человеком по плоти. До конца.

— А если я спрошу Владыку? И он разрешит мне другое?

— Попробуй только, — глаза Гортхауэра сошлись в узкие щелочки. — Попробуй!

— Учителю кое-что известно о твоих делах, — проговорила Тхуринэйтель. — Как ты думаешь, он может решить, что ты стремишься обойтись без него?

— Ступай и доноси, — процедил сквозь зубы Гортхауэр. — Если Владыке что-то известно, то от меня. Если он вздумает меня допросить, он не узнает ничего, о чем бы я не сообщил сам. Но если я узнаю, что мои неприятности имеют причиной твое донесение…

— Достаточно, — сказала Тхуринэйтель. — Ты меня убедил. Итак, Беоринг мой…

— Да. И если ты испортишь дело, наказание — тоже твое.

Тхуринэйтель кивнула — и выскользнула из комнаты. Легкие ножки не издавали ни звука — только ткань шелестела на ходу.

Берен пил уже три дня. Вина с едой доставляли вдоволь — не для того, чтобы нализаться в стельку, как ему хотелось бы, но вполне достаточно для легкого звона в голове. И уже не так мучительно было сознание собственной низости.

В надзиратели ему назначили эту эльфийскую женщину, Тхуринэйтель. Что-то с ней было не так, Берен никак не мог понять что… Он не спрашивал — боялся — что с ней сделали, чтобы она служила Морготу. Она была верна Саурону, иначе ей не быть надзирателем — но беоринг не мог прекратить смотреть на нее как на товарища по несчастью. И не мог при этом смотреть на нее только так…

Она сказала, что в глазах всех непосвященных они должны быть любовниками. Только так можно было оправдать их постоянное пребывание вместе. И было видно, что она и в самом деле не прочь. Берен знал, что, угрожая жизни того, кто тебе дороже всех — или почти всех — можно сломать любого. Тем паче женщину, хоть бы и эльфийскую. Но чем, какими чарами можно сделать эльфийскую женщину похотливой?

А своего желания она не скрывала. С первого же дня, когда, проспавшись, он обнаружил себя раздетым в постели, а ее — рядом, на неразобранной половине кровати, в темно-красном платье из тонкой ткани, в серьгах и запястьях. Он не решался вылезти из-под одеяла, потому что одежда его была на лавке, далеко, а она, посмеявшись над его смущением, напомнила, что уже видела его в бане, и ничего удивительного он ей не покажет, хотя и красив, и хорошо сложен, и нравится ей — она сама не знает, почему.

Самым скверным во всем этом было то, что он к ней чувствовал то же самое. Даже если бы она не призывала — его все равно влекли бы линии ее стройных бедер под узким платьем, маленькие тонкие ладони и ямка между ключиц, открытая вырезом воротника.

Он решил, что будет бороться с этим. Нужно сохранить верность хоть кому-то. Хоть в чем-то…

Вместе с ней, с позволения Саурона он проверил, как содержат эльфов, заточенных в башне. Саурон сдержал свое обещание: эльфы не подвергались ни унизительному обращению, ни лишениям. Их комнаты были тесными, но светлыми, окна — в глухих решетках, но узников не держали в оковах, каждому дали теплую постель и хорошую одежду. Их не пытали и не морили голодом, еду доставляли с солдатской кухни — грубую и однообразную, но сытную. Берен не знал, изменится ли это положение, когда он уедет. Надеялся, что до какого-то времени — нет.

Но, несмотря на отсутствие лишений (кроме свободы), эльфы были… даже не печальны… Берен не знал, как это назвать. Если бы кто-то из людей проводил время как они — часами, сутками, сидя на коленях или скрестив ноги, с закрытыми глазами или направив взгляд куда-то в неведомое — Берен решил бы, что такой человек сошел с ума или желает уморить себя, полностью истребив свою волю к жизни. Но Саурон успокоил его, сказав, что такое сосредоточение для эльфов — обычное дело. Многие из них способны даже отказаться от пищи и воды на целые недели, замедлив дыхание и сердцебиение настолько, что казалось — перед тобой мраморная статуя или мертвец. Мыслями они в это время странствуют в прошлом.

— Ты можешь войти. Попробовать поговорить, если хочешь.

Берен вошел в камеру к Финроду. Заключенный не шелохнулся, когда дверь открылась. Не сказал ни слова, и даже ресницы не дрогнули, когда Берен сел с ним рядом на постель.

Человек коснулся его руки — нет, эльф не замедлял хода своей крови, рука его была теплой. Но от всего мира он отрешился.

Он не знал, о чем говорить. Беседу подслушивали, поэтому ничего по-настоящему важного говорить было нельзя. У Берена было такое чувство, что по-настоящему важных вещей он и не знает. Темная, давящая воля Саурона, мгновенно проникала в разум, стоило только на миг ослабить сопротивление — и Берен боялся говорить с Финродом мыслями. Постоянно пребывая в средоточии сауроновой воли, горец впервые в жизни пожалел орков.

— Вы остаетесь в заложниках, — сказал он.

Эльф не ответил.

— Пройдет год и день — и вас отпустят. Я не знаю, можно ли верить в этом Саурону. Но мне больше ничего не остается, кроме как поверить ему.

Ни слова.

Берен изнывал от отчаяния. Если бы Финрод обозвал его предателем, плюнул в лицо, съездил по уху — ему стало бы легче. Наверное.

— Ты знаешь, почему я согласился. Это ради вас, — беспомощно проговорил он.

Эльф не двинулся, даже дыхание его не участилось.

Тхуринэйтель разбудила его ночью — сказала, что он стонал и метался во сне.

С этого дня вернулись ночные кошмары. Эльфийка готовила сонное зелье, заставляла пить. Иногда помогало, иногда нет.

…На этот раз еду не принесли в комнату. Пришла Тхуринэйтель.

— Повелитель зовет к обеду, — сказала она. — Он желает кое-кого тебе представить…

— Я познакомлю тебя кое-с кем, — сказал Гортхауэр. — Предупреждаю, это будет испытанием… для вас обоих.

— Почему? — спросил Илльо. — Кто он?

— Он — человек… Из народа Беора… — Гортхауэр явно не хотел говорить больше. — Он много пострадал в ходе этой войны… Для него она длилась очень долго. Он ненавидит нас.

Ортхэннер поднял голову, и взгляд его — открытый, даже распахнутый — обдал Илльо словно порывом свежего ветра. Гортхауэр действительно хотел спасти эту душу. Действительно нуждался в помощи.

Илльо в сердце своем поклялся, что поможет ему. Кем бы ни был этот человек, хоть головорезом из шайки Барахира.

— Идем, — сказал Ортхэннер.

По дороге в обеденную залу он продолжал говорить.

— Он был захвачен недавно, и мне пришлось… обойтись с ним жестко. Ты сам понимаешь, как он теперь относится ко мне. Поэтому — я не могу. Кроме тебя, мне положиться не на кого… Эрвег слишком горяч, Солль — еще мальчик, Этиль… У нее лучше получается убеждать примером, чем словами… А главное…

Илльо внутренне напрягся.

— Он ведь из эдайн, — продолжал Гортхауэр. — У него своего рода слабость к эльфам…

Илльо кивнул.

…В деревне поначалу было трудно: невежды болтали о «проклятой», «порченой» крови. Мальчишки собирались всемером на одного и били. Пришлось потрудиться, чтобы заставить принимать себя всерьез, уважать и со временем — даже любить. Он мог бы даже наследовать отцу, хотя поначалу всем казалось, что об этом не должно быть и речи. Умри отец вскоре после матери — младенца Илльо зарезали бы в первый же день. Но уже в десять лет он верховодил всеми мальчишками деревни. Он мог бы наследовать отцу, сделаться вождем Белых Лис — но он отказался в пользу сводного брата, ибо желал большего.

В Аст-Ахэ Учитель принял Илльо по особой просьбе отца, не в четырнадцать лет, как обычно, а в десять. Твердыня была совсем иной. Там никто не попрекал эльфийской кровью, ее признаки вызывали скорее доброжелательное любопытство, даже некоторый интерес у девушек. И у юношей. Илльо долго не мог понять природу этого любопытства — эльфы созревают поздно. А впрочем, это было неважно: вступая в Орден, Илльо дал обет безбрачия.

Корни аира,

Пронзая бесплодный песок,

Чистую влагу пьют.

Все сочли это порывом высокого благородства. Илльо рассуждал немного иначе: семья тяготила бы его. Связь без семьи — этому противилась его природа.

Поначалу он изо всех сил хотел быть человеком. Да и как он мог бы быть эльфом — рожденный от человека, воспитанный в Твердыне… Но в мыслях, движениях, в разных мелочах, заметных порой только ему — прорывалось… что-то. И он научился это использовать. Он любил тайну, прохладный папоротник. Таинственность, одновременно влекла людей и удерживала их на некотором расстоянии. А внешность, бесспорно эльфийская, добавляла ему таинственности.

В трапезной уже присутствовали все остальные. Эрвег, Солль, Этиль, Даэйрет… Человек, с которым собирались познакомить Илльо, вошел почти одновременно, через другую дверь. Тхуринэйтель сопровождала его.

Выглядел он как… как обычный беоринг. Высокий, немного сутулится, но смотрит открыто, не пряча глаз. Серые глаза, темные волосы, прорезанные седыми прядями. Ранние морщины — в углах глаз и между бровей.

— Suilad, — полуэльф решил сделать первый шаг. — Меня зовут Илльо.

— А меня — вот так зовут, — человек показал, как подманивают пальцем, потом с грохотом отодвинул стул и сел. Илльо последовал его примеру, не желая, чтобы первая же дерзость сломала трапезу и беседу.

— Это Берен, сын Барахира, — легко, почти небрежно сообщил Ортхэннер.

Даэйрет уронила вилку. Самая младшая, она хуже всех держала себя в руках.

— Наемный убийца нолдор… — вырвалось у нее.

— Ошибаешься, малышка, — Берен, как ни в чем не бывало, обмакнул кусок хлеба в подливу. — Наняли меня Гортхаур, а для нолдор я убивал по зову сердца.

Илльо взглядом в упор вызвал Берена на встречный взгляд.

— Я рад тебя видеть, — сказал он.

— Здесь все были рады. Болдог чуть не прослезился.

— Давно мечтал скрестить с тобой меч, — поддел Илльо, и горец вскинул голову.

Есть! Попал.

— У тебя будет случай, — широко улыбнулся Гортхауэр. — Пойти танцевать с мечами можно хоть сегодня, через час-другой после трапезы.

— А зачем ждать? — вдруг сказал Илльо. — Я, например, не хочу есть.

— Я тоже, — Берен поднялся одновременно с ним. — Пойдем.

Илльо взглядом спросил разрешения у Гортхауэра и тот кивнул: можно. Эрвег не смог устоять перед соблазном посмотреть, и, само собой, увязалась Даэйрэт. К ним присоединилась и Тхуринэйтель.

Дорога в зал для занятий была Илльо знакома — он застал этот зал еще таким, каким его покинули эльфы, и проследил за тем, чтобы там ничего не изменилось. Чтобы орки не тронули деревянных болванов на цепях, не разворовали затупленные учебные мечи и не загадили пол. Им здесь вообще не давали воли — Гортхауэр, штурмуя этот замок, хотел его взять целым и невредимым, со всеми запасами и сокровищами.

Илльо никому не уступил первенства. Он выбрал длинный и тонкий эльфийский меч, и, еще не глядя на Берена, знал, что тот выбрал такой же. Этот зал не обогревался ничем, кроме тепла разгоряченных поединками тел, и сейчас в пустом и полутемном помещении было холодно; с дыханием из губ вырывался пар, но Илльо сбросил куртку и рубашку, чтобы они не пропахли потом, и то же самое сделал Берен. На его груди и животе было несколько синяков — кто-то недавно бил его под вздох. Похоже, двигаться ему это не мешало. Гортхауэру действительно пришлось обойтись с ним жестко — но в целом ему посчастливилось: Илльо встречал людей, с которыми Гортхауэру пришлось обойтись еще жестче. Хорошо, если через месяц лечения они вставали на ноги. Что поделать, война есть война.

— Шлемы, наручи? — спросил Илльо.

Берен пожал плечами.

— Что мы, щенки?

Илльо обрадовался. Он не любил на учебном круге пользоваться защитными приспособлениями. Лучше все время сражаться так, словно доспехов, даже самых легких, на тебе нет. А Берен едва ли настолько неумел, чтобы убить его случайно и настолько глуп, чтобы убить его нарочно.

С первых же звонких ударов он понял: перед ним мечник далеко не средней руки. Берен двигался быстро, наносил удары сильные и хлесткие, Илльо отбивал их не без труда. Отбивал и радовался тому, какой хороший противник ему достался. Он умел радоваться таким вещам.

По его знаку Эрвег отпустил с крюка первого болвана. Без предупреждения, без слова — но Берен вовремя заметил несущуюся к нему тень и увернулся. Отразил два выпада Илльо — болван понесся обратно на закрепленной в потолочной балке цепи. Берен шатнулся, пропуская его перед собой, и, восстанавливая равновесие, ударил по нему мечом. Потом отскочил и держался так, чтобы болван раскачивался на пути Илльо, мешая тому сражаться.

Эрвег и Даэйрэт отпустили еще двух болванов — те были закреплены в других местах и раскачивались по другим линиям. Совместное движение всех трех стало настолько непредсказуемым, что Илльо первым пропустил одного и получил вскользь по левому плечу. Упав в опилки, он тут же откатился подальше: Берен не собирался великодушничать, позволяя ему встать; а впрочем, по неписаным правилам учений в Аст-Ахэ так и должно было поступить: ведь в настоящем бою тоже не будет игр в благородство. Откатившись, Илльо вскочил и снова кинулся в атаку. Тени метались в такт рывкам факельного пламени. Клинки разбрасывали искры. У обоих противников было уже по два поражения. Берен нападал очертя голову. Неужели он и в настоящем бою держится правила «лучше два трупа, чем ни одного»? Едва ли. Так он не протянул бы в одиночку четыре года.

Манера боя у него была похожа на эльфийскую — что неудивительно — однако он больше, чем эльфы, полагался на рубящие удары. Эльфы только в общей свалке рубили сплеча, в поединке они предпочитали глубокие колющие выпады, нацеленные в сочленение доспехов. Если такой удар поражал насмерть — то смерть была мгновенной, если он ранил, рана выходила чистой и легкой. А в рубке острый меч размашистым ударом кромсает все: доспехи, плоть, кости… И хорошо, если быстро истекаешь кровью — а ведь можно умирать часами…

Но колющий удар — это роскошь, которую может себе позволить только мастер. Берен был мастером, но не был любителем роскоши. Ему было все равно, как достать противника, главное — достать. Действенность подобных ударов он когда-то познал на себе: от плеча через всю грудь тянулся шрам.

Однако же уставать он начал первым. То ли беседы с Гортхауэром не прошли так просто, как он поначалу показывал, то ли он скверно выспался, потому что начал сбиваться с дыхания. Чтобы не унижать его поражением, Илльо прекратил поединок. Закончить вовремя, так, чтобы никому не было обидно — тоже искусство.

Когда Берен ставил меч в прорезь стойки, Илльо увидел на его спине старые рубцы и свежие синяки: широкие и длинные, как от дубины. Илльо понял горячность, с которой противник кидался вперед: тот знал, что быстро ослабеет от боли.

— Это было прекрасно, Беоринг, — Эрвег несколько раз хлопнул в ладоши. — И я хочу.

— Как-нибудь в другой раз, — проворчал Берен, надевая рубашку. — Благодарю тебя, Илльо.

— И я тебя, — рыцарь Аст-Ахэ улыбнулся.

Вчетвером они поймали и снова закрепили под стенами всех болванов.

— Ну что, мы вернемся к ужину или подождем, пока все совсем остынет? — недовольным голоском спросила Даэйрэт.

За ужином Беоринг был чуть-чуть дружелюбней. Илльо не знал, как его взяли, но легко было догадаться: захват и допрос оказались унизительными, и воин почувствовал себя никчемным. Чтобы воспрянуть духом хоть немного, ему требовалось ощутить ладонью тяжесть пусть и учебного, но клинка — и в поединке с настоящим противником выбить из себя накопившуюся глухую ярость.

Но теперь испортить обед решил Эрвег.

— Ты знаешь, кто мы? — спросил он, когда все ели мясо. — Ты когда-нибудь убивал таких, как мы?

Берен прожевал и кивнул:

— Я убил четверых ваших.

— Ты, наверное, не помнишь среди них золотоволосого юношу, почти мальчика…

— Я помню каждого, кого убил, — тихо сказал Берен. — Орки не в счет. Этот золотоволосый погиб от удара в лицо, так?

Эрвег сжал в кулаке свой кусок хлеба.

— Да.

— Рубился он как большой, — Берен налил себе пива. — И убил его не я, а Хаталдир. Тоже совсем зеленый. Когда вы загнали нас в леса, ему и семнадцати не сравнялось.

— Артаир был моим побратимом.

— Я схоронил двоих побратимов. Если не говорить о братьях и об отце.

Илльо поймал взгляд Ортхэннера, сидящего во главе стола. Тот слегка пожал плечами: «Я же говорил…» Когда Берен и Тхуринэйтель удалились, Гортхауэр наконец-то объяснился.

— Я знаю, вы все удивляетесь, как он оказался здесь, этот человек. Я и сам удивился, когда орки привели его две недели назад. Его схватили не так далеко отсюда, он шел на север. Орки… ну, вы знаете, что такое орки. Однако им не удалось заставить его говорить. Это сделал я. Вы знаете, что эдайн воображают меня чудовищем — смердящим ходячим мертвецом. Когда Тхуринэйтель лечила его, а я приходил — он еще не знал, кто я такой. Молчать он просто устал, и поведал мне свое горе, рассчитывая, что когда Тху — то есть, я, — узнает, кто он, и зачем идет на север — то казнит его немедля.

Гортхауэр обвел всех взглядом.

— Мы знаем, что осенью он пропал из Дортониона. Оказывается, ему удалось пересечь Горы Страха и Дунгортэбскую пустошь. Его приключения по ту сторону гор еще удивительней, чем то, что он творил по эту. Случай занес его в потаенное королевство Дориат…

— Не может быть! — вырвалось у Даэйрэт.

— Помолчи, — шикнул Солль.

— И там, в Дориате он встретил дочь короля Тингола, Лютиэн Тинувиэль, которую эльфы считают прекраснейшей в Средиземье… — Гортхауэр снова обвел всех взглядом. — И Берен полюбил ее. Это кажется невероятным, но она тоже полюбила его. Лето они провели там, но прежний воздыхатель Лютиэн выследил их и выдал ее отцу. Берену пришлось сделать то, что он и так собирался сделать — попросить у Тингола ее руки.

Легкая насмешка просквозила в словах Гортхауэра. Усмехнулись и слушатели: спесь Тингола была известна широко.

— Государь Тингол, — Гортхауэр сейчас был ядовитей скорпиона. — Послал Берена за свадебным выкупом. «Принеси мне Сильмарилл из короны Моргота», — так он сказал, — «и тогда моя дочь станет твоей женой».

— Тингол… — скривил губы Эрвег.

Элу Тингол, один их трех проклятых. Не самый виновный — тот уже мертв — но все же…

— Он послал его на верную смерть? — не веря своим ушам, спросила Этиль.

— Он же эльф! — напомнил Солль. — Для них брак с человеком ничем не лучше скотоложества.

— Солль, — Эрвег явно пнул его ногой под столом. Солль посмотрел на Илльо, понял, какую глупость сморозил и извинился, покраснев.

— Итак, — Илльо решил поскорее заболтать эту глупость. — Берен покинул Дориат и в одиночку отправился обратно на север?

— Да, — кивнул Гортхауэр. — Но не через перевалы, а через Теснину Сириона.

— Что за любовь, — вздохнула Этиль.

— Что за глупость, — фыркнул Эрвег.

— Он знал, что горы хорошо охраняются, а здесь стражи меньше, — вступился за Берена Гортхауэр. — А что я вижу всю долину — не знал… И орки схватили его.

— И что с ним будет дальше? — спросил Солль.

Никого не удивил рассказ Гортхауэра. Нет, известие о любви человека и эльфийской принцессы было, конечно, потрясающим, а что до всего остального — юные рыцари Аст-Ахэ знали не одну историю о пленниках, потрясенных великодушием Гортхауэра и мудростью Учителя…

— Я хочу дать ему Сильмарилл, — просто сказал Гортхауэр. — Я условился с ним, что он будет мне служить в течение года и одного дня, а по истечении этого срока получит Камень.

— А Учитель знает? — спросил Илльо. Гортхауэр развел руками:

— Мне пришлось пообещать за него. Но я почти уверен, что он согласится.

Илльо кивнул. Такое решение было не просто благородным, но и в высшей степени разумным. Последствия передачи Камня Тинголу и брака обращенного дортонионского князя Берена с дочерью короля синдар он представил себе мгновенно. И пятидесяти лет не пройдет, как Камень вернется…

— А он обратился? — спросила Этиль.

— Да ты что, кто же обращается в такой короткий срок? — вскинул брови Эрвег.

— Он всего лишь обязался служить. Обращение — дело времени. И ваше тоже, Этиль. Он поедет в Дортонион вместе с вами. Не торопите его, не принуждайте участвовать в вечерних Беседах… Просто ведите себя так, как подобает Рыцарям Аст-Ахэ…

Гортхауэр встал и подарил всем еще один взгляд.

— Я надеюсь на вас, — сказал он.

— Наши сердца в ладонях Учителя, — ответили они, вытянув сложенные вместе ладони вперед.

Все вышли. Илльо получил мысленный приказ — останься — и задержался. Гортхауэр неспешно ходил по комнате, сложив за спиной руки — ожидал, что Илльо заговорит первым.

— Ты не все сказал, — поделился своей мыслью Илльо.

— Верно, — Гортхауэр повернулся, и на лице его была улыбка.

Он достал из рукава свернутый трубкой пергамент и протянул его Илльо. Тот пробежал глазами первые строчки — он знал синдарин: «Я, Ортхэннер Гортхауэр, Айан'таэро Айанто Мелькора именем его и во благо Короны Севера заключаю с Береном, сыном Барахира из рода Беора этот договор…» — потом начал читать дальше…

— Невероятно, — прошептал он. — Финрод и в самом деле здесь, у тебя?

Гортхауэр кивнул.

— Ключ к Нарготронду, — прошептал Илльо.

— Да, — согласился Гортхауэр. — И ко многим другим эльфийским секретам.

— Учитель знает?

— Узнает… скоро… Не думай об этом, Илльо, это наши с ним дела. Думай о Беоринге, это одна из твоих задач. Я показал тебе договор, чтобы ты до конца понимал, что Беорингом движет. Любовь и отчаяние — да, несомненно; но еще — верность. Все остальные могут заблуждаться на его счет, но не ты.

— Кто еще знает?

— Тхуринэйтель. Она — надзиратель от Учителя. Но она будет молчать, и ты не подавай виду, что знаешь больше остальных.

— Ему придется нелегко… — Илльо вернул Гортхауэру свиток.

— Несомненно. Но и тебе тоже. Илльо, ты видел когда-нибудь, как холостят быков?

Илльо покачал головой.

— Поучительное зрелище. Быка запрягают в ярмо, к которому привязывают тяжелый груз… Все равно какой — бревно, камень… Стреноживают и отрезают ядра. А потом одним ударом топора разрубают путы на ногах — и бык прет… Не разбирая дороги, ничего не видя перед собой, выставив рога — морда в пене, глаза налиты кровью и кровь стекает по ногам… Прет до тех пор, пока не выбьется из сил. И вот тогда любой ребенок способен взять его за кольцо в носу и вести куда угодно: он уже не бык, он вол, тихий и покорный…

Гортхауэр подошел к сидящему Илльо и легко коснулся его плеча свитком договора.

— Главное — не пропустить тот момент, когда бык попрет, Илльо.

Глава 11. Лютиэн

Сон ей приснился — длинный, тяжкий и страшный, как ноябрьская ночь.

Ей снились глаза. Светло-серые, в синеву, прозрачные и пристальные — смотрели, не мигая, словно ощупывали железными пальцами душу — и душа в страхе билась о своды разума, грозя сломать балки и вырваться в ледяной простор смертного безумия.

Она попробовала освободиться — но не сумела. Она прислушалась к своему телу — тело, скрученное веревками, отозвалось болью. Это было не ее тело. Она была не собой. Где-то рядом ощущалось присутствие других, но очень глухо, потому что Глаза держали неотрывно, и кроме них, в ее мире ничего не могло существовать.

Не-она срывалась в ужас. Ледяная могила оскалилась под ногами, обрушился сбитый наст, понеслись мимо-вверх ледяные стены, соскользнули судорожно вцепившиеся в лед пальцы. Когда-то не-с-ней это приключилось на самом деле. Когда-то не-она застряла меж льдом и камнем как клин в пазу. Чтобы остаться в этой трещине — с морозным облачком дыхания вырвался стон, почти вой — НАВСЕГДА!

Глаза обещали спасение. Твердую, надежную опору. Требовалась лишь малость — дать согласие. Открыться навстречу, позволить вытащить себя из безнадежности. Такая малость…

И Не-она всем своим существом обратилась к Ней, обращение было ясным, словно громко позвали по имени:

— Тинувиэль!

Она знала: принимать спасение от Этого — нельзя. Никакой ценой.

И знала, что Глаза не лгут: они действительно способны были раздавить, сокрушить, уничтожить…

Но гибель была единственным выходом для…

Для Берена.

Ясно-ясно, как будто сорвали дымную завесу — она увидела, что Не-она — это Берен.

Он звал ее. И что она могла ответить? «Держись»?

Держись, сказала она. Не пускай его в себя, потому что смерть, которой он грозится — это дар Единого, а то, что он сулит — это хуже смерти.

Ей было больно это говорить. Она плакала.

Это была своя боль, а потом пришла его — издалека, но очень явственно, и она закричала, хотя он сдержался.

И Не-она сказала его голосом:

— Ну, что присел, ублюдок? Замучился меня пытать?

Лютиэн крикнула — и проснулась.

В спальне было холодно, но она вспотела, как в бане. Сердце билось болезненно и часто. Руки дрожали, отголоски боли пробегали по ним от плеч до пальцев.

Лютиэн не сомневалась ни мгновения: сон, приснившийся ей — правда. Один из тех вещих снов, которые проникают в прошлое или будущее. Встав, набросив на плечи теплый плащ, она выбежала из спальни и быстрыми шагами понеслась по залам дворца Менегрот. Она ничего не искала — шла без цели, кружа по лабиринтам и анфиладам наугад, равнодушным взглядом скользя по гобеленам и фрескам, бездумно касаясь колонн, мозаик и резной мебели…

— Мучают сны? — спросил чей-то голос издалека. — Скверные сны?

Лютиэн развернулась — в конце коридора бледнела другая женская фигурка, тоже закутанная в плащ поверх ночной сорочки. Золотые волосы ловили и отбрасывали то ничтожное количество лунного света, что просочилось в этот коридор через высокие узкие окна под потолком.

— Галадриэль? — окликнула ее принцесса.

Нолдэ приблизилась неслышно. Галадриэль уже с месяц гостила в Менегроте — точно так же, как Лютиэн до этого прожила лето в Тарнелорн.

— Почему ты не спишь? — Лютиэн сжала ее ладонь.

— Десять лет назад было что-то очень похожее, — Галадриэль на миг стиснула губы. — Мгновенный ужас, боль — и пламя… Мне снилось пламя. Это была ночь Дагор Браголлах.

— А сейчас? Что тебе приснилось сейчас?

Галадриэль долго медлила, прежде чем ответить:

— Тьма. Что-то страшное случилось с моим братом.

— С кем? С кем из двух?

— Боюсь себе в этом признаться — с Инглором… А что выгнало из постели тебя?

Лютиэн боялась отвечать. Она не знала, что ответить.

— Твой любимый? — продолжала расспрашивать Галадриэль. — Что с ним? Отчего ты так бледна?

— Не знаю и боюсь узнавать! Галадриэль, gwathel, мне страшно — неужели жестокий замысел отца исполнился?

— Ты спрашиваешь не у той, у кого следует, Лютиэн. Твоя мать — майя, она говорит с Ардой ее языками. Узнай у нее.

— Холодно, — Лютиэн обняла золотоволосую нолдэ, заключив ее в теплую ограду. — Скажи, Галадриэль, отчего так печально и больно — любить?

— Разве только печально и больно? Ничего больше?

— О, нет, сестра… Конечно, нет… Но сейчас все эти радости кажутся такими преходящими — словно ничего и не было.

— Если бы не было ничего, ты бы не чувствовала потерю так остро. Пойдем ко мне в комнату, я согрею вина.

…Галадриэль затеплила масляную лампу, над ней поставила маленький треножник с бронзовым кувшинчиком. Лютиэн сидела, поставив локти на стол и склонив голову на руки.

— Отчего отец был так несправедлив… — прошептала она. — Наше счастье и без того было бы недолгим, а он лишил нас и этого.

— Он хотел тебе добра, как он это понимал. — Галадриэль разлила вино.

— Я знаю, gwathel, но сердце болит. Сколько же в мире зла от того, что кто-то хочет другим добра, как он это понимает?

— А сколько зла от того, что кого-то вовремя не остановили, не вмешались…

Лютиэн подняла на подругу глаза — голосом Галадриэль говорила старая боль. На миг в глубине зрачков промелькнули и алые отблески факелов на Эзеллохар, и мертвенное сияние клинков, откованных Феанором, и холодный белый блеск льдов Арамана.

— Скажи, Артанис, — нарушив запрет отца, Лютиэн назвала нолдэ ее валинорским именем. — Если бы Келеборн пришел к твоему отцу просить твоей руки — разве Арфин услал бы его на поединок с Морготом?

Галадриэль покосилась на дверь, за которой спал ее муж.

— Вряд ли мой отец так поступил бы, — с улыбкой сказала она. — Хотя бы потому что он хорошо знал свою дочь… Я отправилась в Эндорэ за… гораздо меньшим, чем любовь.

Лютиэн ничего не сказала на это — но задумалась.

Силы своей матери она себе не представляла, хотя обладала частью ее — а кто знает до конца хотя бы и свои силы? Лютиэн была созданием Арды, и одновременно — дочерью существа, пришедшего из-за пределов Арды. Она могла черпать силы и знания прямо из Арды, слушая ее стихии. Но тот, кто пробовал хоть раз, тот знает, как легко заблудиться в потоках бытия и времени. Она обратилась к Мелиан лишь тогда, когда ее собственный поиск ничего ей не дал. Голос души и памяти Берена терялся в хоре агонии, которым были северные земли. Не в силах его отыскать, Лютиэн пришла к матери — как давным-давно приходила за советом и помощью. Маленькой девочкой — разбив коленку, подростком — теряясь перед первым поражением в попытке передать свои мысли и чувства искусством, девушкой — смущенная признанием Даэрона… Мама, что мне делать?

— Где он, матушка?

— Ты и в самом деле хочешь знать? Знание подчас тяжелее неведения.

Сердце сжалось.

— Да, Владычица. Я хочу.

— Хорошо, будь по-твоему. Он на Острове Оборотней, в руках Саурона Гортхаура. На его руках — оковы, его разум помрачен едва ли не сильнее, чем сердце. И в этом мраке он думает о тебе.

— А мой брат? — выступила вперед Галадриэль. — Что с моим братом, Высокая?

— Он тоже в этом плену… Сейчас их жизни сплетены, и один зависит от другого, как если бы, связанные одной веревкой, они шли над пропастью. Но спасения для них я не вижу.

Лютиэн беспомощно оглянулась на Галадриэль.

— Разве эльфы Нарготронда не торопятся на помощь своему королю? — прошептала она. — Неужели две слабые женщины должны идти спасать тех, кто им дорог?

Мелиан ничего не ответила, лишь посмотрела на дочь с любовью и тоской — и Лютиэн кинулась прочь от этого взгляда — задыхаясь от слез, спотыкаясь от горя…

Она миновала мост, ведущий из Менегрота, и бежала, пока не иссякли силы.

Осенний лес окружал ее. Матово-серое небо лежало на ветвях мэллорнов и тополей. Листва под ногами поблекла и пожухла — дни бабьего лета миновали, и золотисто-бурый ковер хранил влагу осенних дождей. Плотная, мягкая слежавшаяся подстилка поглощала шум ее шагов, пружинила, приглашая пробежаться. Лютиэн брела, не откликаясь на этот призыв, касаясь ладонью засыпающих деревьев, тревожа своей тоской их дремоту.

Пройдет зима, и новые листья появятся на ветвях. Деревья, очнувшись ото сна, будут перешептываться в сумраке и пить теплый ветер, напоенный влагой далекого Сириона. Но некому будет прийти в этот лес, чтобы танцевать с ней среди зарослей болиголова, говорить с ней о вещах простых и странных, смешных и страшных, охотиться в камышах у Эсгалдуина, любить ее на поляне в безлунную ночь… Обхватив руками серебристый тополь, чувствуя щекой и ладонями гладкость коры, она вспоминала, как странно сочеталась в его любви жажда обладать с желанием поклоняться. Как это пугало и захватывало… И как безнадежно это кончилось…

«Но ведь он еще не мертв — а значит, надежда есть…»

Развернувшись к дереву спиной, Лютиэн прижалась к нему, сцепив руки в замок позади ствола. Да, он еще жив — но разве плен у Саурона — это не хуже, чем смерть? Она вспомнила свой сон — и снова тоска сжала сердце: обнаженное тело во власти палачей, беззащитная душа — под бичами ужаса.

«Он звал меня, но что я могу сделать?»

Расцепив руки, она опустилась на землю, склонила голову на колени. Пойти к Галадриэль? Ведь Финрод — брат ей…

«Ну почему, почему я думаю только о себе и о Берене! А ведь Финрод тоже в плену, и тоже обречен на гибель».

Она вспомнила своего родича — каким видела его в последний раз. Его феа была сгустком света, легкого и пронзительного. Казалось, он вобрал в себя все лучшее, что было в трех народах эльдар: спокойную мудрость ваньар, неукротимый дух нолдор, тонкость и богатство чувств, присущие тэлери… И сколько она его видела — ее не оставляло ощущение того, что живет Финрод, глядя далеко вперед, живет ради чего-то высокого и прекрасного, что он провидит в тумане будущего… Неужели ради смерти в застенках Тол-и-Нгаурхот?

— Нет, — прошептала она. — Нет…

Она брела вперед бездумно, не выбирая дороги, но когда услышала где-то вдалеке тихий, тонкий призыв флейты — поняла, что ноги несли ее к одинокому лесному озерцу, у которого любил проводить время Даэрон. Лютиэн услышала флейту — и побежала снова.

Она знала теперь, что собирается сделать и о чем его попросит — знание это пришло к ней в тот миг, когда звуки флейты пробились через путаницу голых ветвей. Ей вдруг стало радостно — она снова могла действовать!

Как странно — со дней своей ранней юности она не покидала Дориата — и не испытывала в том нужды. Каждый год деревья радовали ее новой листвой, а трава — цветами, каждый соловей пел новую песню, а нитки под руками сплетались в новый узор — к чему уподобляться нолдор, которых вечно что-то куда-то гонит, причем не сама дорога — это было еще понятно — а какая-то цель, которую они готовы преследовать даже ценой жизни? Но вот теперь она поняла смысл этой гонки, эту жажду действия, сжигающую сердца пришельцев из-за моря. Делать хоть что-нибудь! — но делать!

— Даэрон! — крикнула она. — Даэрон!

Она выбежала на берег озерца, а он сидел на стволе ольхи, склонившейся над водой. Вода была темной, как отвар луковой шелухи, которым красят ткань, а Даэрон, отражавшийся в ней, был в серебристо-сером.

— Сегодня словно что-то позвало меня сюда сегодня, — сказал он, отняв от губ флейту. — Погоди немного — я приду к тебе.

Пока он шел — еле слышно шуршали ветки — Лютиэн о многом успела передумать. Ей снова было стыдно того, о чем она собралась просить, но кто, кроме Даэрона мог ей помочь? Белег? Он смел и горяч, но всецело предан Тинголу. Маблунг? Он слишком рассудителен. Келеборн? Он все бы сделал для Галадриэль, кроме одного: Тингола он никогда не предаст. Никто другой ей и на ум не приходил: то, что она задумала, было не под силу обычному эльфу.

— Принцесса, — Даэрон остановился напротив. — Ты искала меня?

— Даэрон, помоги мне, — Лютиэн сжала его руки между ладоней. — Берен в беде. Мне был вещий сон, я видела, что он в плену у Тху, и Финрод с ним там.

— Вот как… — певец опустил голову. Какое-то время он молчал, а потом коротко и невесело засмеялся. — Так значит, противник мой, похититель твоего сердца мертв… Что же я не радуюсь? Хочу — а не могу…

— Видимо, ты слишком благороден для этого, Даэрон. Я не ошиблась в тебе. Берен еще не мертв, говорю тебе, он жив.

— В плену у Тху? Это все равно что мертв. Чего ты хочешь?

— Идти в Нарогард, просить помощи… Ты же бывал там, ты знаешь дорогу!

— Ты придешь в Нарогард и скажешь, что видела во сне, как их короля захватил Тху? И попросишь военной помощи, и тебе дадут войско, чтобы вести его на Тол-и-Нгаурхот?

— Я не лгу и не ошибаюсь.

— Боюсь, лордов Нарогарда придется долго в этом убеждать.

— Я… Я не знаю, что делать, Даэрон! Если мне откажут в помощи — клянусь, я пойду к Тол-и-Нгаурхот одна! Но мне страшно. Даэрон, мне нужен кто-нибудь…на чью защиту я могла бы положиться… Кто-то, кто стал бы мечом, пока я буду словом. Даэрон, мне больше некого об этом просить! Я знаю, как низко я поступаю с тобой, на что прошу решиться — но… я умру, если он умрет…

— Какая злая насмешка, — менестрель горько улыбнулся. — Что мне Берен? Если бы речь шла о нем одном — я ни вздоха бы не проронил, узнав о его смерти. А потом просто подождать… Я долго ждал — и научился ждать. Рано или поздно ты бы пришла ко мне…

— Даэрон, как ты можешь так говорить? Если Берен покинет этот мир — я уйду вслед за ним.

— Вы и там не будете вместе.

— Но Мандос подарит мне покой. Избавит меня от боли.

— Скажи, ты бы просила его идти в Нарогард или в Тол-и-Нгаурхот ради меня?

Лютиэн опустила глаза.

— Ради тебя, — нашлась наконец она, — выступили бы Маблунг со своими копейщиками, и Белег со своими лучниками, и мой отец не пожалел бы за тебя выкупа золотом. А Берен совсем один.

— Финрод — король Нарогарда. О его спасении должен думать его народ. Берен — князь горцев. Пусть его люди его спасают.

— Но никто не любит их так, как я! И никто не знает, что они в плену! Даэрон, ты идешь со мной или я иду одна?

Менестрель вздохнул.

— Я вижу — ты решилась, и что мне остается делать, кроме как хранить тебя, пока хватит моего дыхания?

— Ты… Ты согласен? — Лютиэн, не отпуская его рук, бросилась в танец, закружив Даэрона. — Ты согласен! Великодушнейший и храбрейший из эльфов — так о тебе станут петь отныне!

— О, нет… — Даэрон остановился и ей пришлось остановиться тоже. — Я не великодушен и не храбр. Просто за тебя я боюсь больше, чем за себя, а за себя я боюсь очень сильно. В отличие от твоего возлюбленного, я не герой. Но я клянусь, что не позволю никому обидеть тебя — пока я жив. У тебя сухой лист в волосах, — он осторожно протянул руку и сбил листок на землю.

— Когда, Даэрон? — спросила она, задыхаясь. — Когда мы выйдем в путь?

— Отдохнем в эту ночь перед дорогой, а завтрашний день затратим на тайные сборы, — сказал певец. — И послезавтра, перед рассветом, я буду ждать тебя здесь.

Лютиэн, смеясь, побежала прочь.

Очень многое предстояло попросту украсть. Например, лембас — из тех, которые готовили для пограничной стражи. Их пропажу никто не заметил, никто и никогда не пересчитывал лембас — но все равно Лютиэн было стыдно. Точно так же ей было стыдно перед юным пажом Гилрином, у которого она попросила «на время» охотничье платье и высокие сапоги. Оставалось утешать себя тем, что она честно все ему вернет, если останется жива. А уж как было стыдно перед матерью и отцом — Лютиэн старалась просто не думать о том, что случится, когда ее побег обнаружат…

Утром, до рассвета, когда туман затопил низины, она выбралась из Менегрота через одну из верхних зал, имевших выход на склон горы. Спустилась вниз, перебежала через мост и помчалась что есть духу к лесному озеру, где Даэрон обещал ее ждать.

Он и в самом деле ждал ее.

Не один.

Увидев воинов Маблунга, она беспомощно оглянулась. Дорога назад тоже была отрезана: семеро стражей замкнули кольцо.

— Как ты мог? — тихо проговорила Лютиэн, пытаясь найти взгляд Даэрона — а тот все отводил глаза…

— Как ты могла? — раздался властный голос слева.

Из-за дерева выступил отец. Краска бросилась Лютиэн в лицо.

— Я… поклялся, что не позволю, пока жив, обидеть тебя… — Даэрон говорил глухо, как бы через силу. — Прости… если сможешь.

— Ты пойдешь сама или мне приказать вести себя силой? — голос Тингола ломался, как сухой тростник.

— Пойду сама, — глухо ответила Лютиэн.

…Три дня она провела взаперти в своей комнате. Отказалась от пищи, воды и сна, погрузившись в мрачное оцепенение. Свет, темнота — ей было все равно. Она не хотела покончить с собой, не хотела отпустить свою феа к Мандосу — но ей как-то нужно было перенести время тягостного бездействия, и она не придумала ничего лучше… Лютиэн знала, что отец не хочет ее смерти, что это заточение должно спасти ее от опрометчивых шагов… Но неужели он не видит, что худшей участи, чем это бездействие в безвестии быть не может!

Когда на четвертый день он пришел — она уже знала, о чем он ее попросит.

— Поклянись, — сказал он. — Дай слово, что не покинешь Дориат, не побежишь на помощь к своему сумасшедшему смертному.

Лютиэн покачала головой. Из груди Тингола, из самой глубины, вырвался вздох.

— Что ж, будь по-твоему, — сказал король Дориата.

Ее вывели из Менегрота и подвели к Хирилорну — она засмеялась увиденному. Князя Буков назначили служить узилищем королевне эльфов.

Там, где могучий ствол разделялся натрое, построили талан. На нем утвердили крепкий домик. Наверх вела веревочная лестница. Один из стражей, поднявшись вслед за Лютиэн, отцепил лестницу и сбросил вниз, сам же спустился по веревке, перекинутой через блок и предназначенной для подъема пищи.

Внутри домик был украшен ее любимыми вещами из Ивовой Усадьбы. Жаровня, гобелены и шкуры, покрывала, шерсть, иголки и ткань. Можно было заняться шитьем, можно было плести тесьму, можно — рисовать или писать — наверное, это Даэрон позаботился о бумаге, перьях и чернилах. Можно было делать все… Кроме того, что ей действительно хотелось делать.

Лютиэн вынесла постель на талан, легла на шкуры и укрылась одеялом, глядя в небо. Со стороны казалось, что она впала все в то же оцепенение. На самом деле мысль ее работала лихорадочно и споро.

Бежать. Непременно бежать, и чем быстрее, тем лучше.

Принять решение было легче, чем найти способы к его осуществлению. Ее стерегли, не смыкая глаз. Стражи сменялись по четверо, ни одна из сторон великого бука не оставалась без внимания. Теплой одежды у Лютиэн не было: греться приходилось в домике, а на талан выходить, завернувшись в два шерстяных покрывала. Если бы она затянула песню сонных чар, стражи подняли бы тревогу. Каждого, кто приходил к Лютиэн, обыскивали почтительно, но неуклонно. Впрочем, она никого не принимала. Иногда принимала подношения: свитки от Даэрона, от него же — вино и маленькое серебряное зеркальце. Гребни и новое платье — от подруг. Подарков было неожиданно много, так много, что она вынуждена была отказываться от них, потому что иначе ей негде было бы поместиться. Лишь одно подношение она принимала всегда: ленты. Но украшала ими не свои косы, а ветви Хирилорна вокруг талана. Уронивший почти все свои листья, князь деревьев расцвел вскоре сотнями разноцветных лент, потом к ним прибавились бусы и бубенцы, что звенели под ветром… Ей каждый день присылали по десятку-другому новых — так эльфы Дориата могли выразить ей свою любовь.

Лютиэн сидела в домике и шила. Если ей не дают теплой одежды — что ж, она может сделать себе и стеганый кафтан, и две пары теплых штанов, и меховую накидку из одеяла. Волчья шкура на полу просто предназначена стать сапогами. С тех пор как она начала украшать Хирилорн лентами и бубенцами, ей приходилось забираться все дальше и дальше. Стражи перестали обращать на это внимание — равно как и на то, что она все время привязывает что-то к веткам. Если привязать достаточно крепкую веревку к одной из облюбованных ветвей, а потом, держась за нее, прыгнуть с талана, правильно рассчитав длину — то маятником ее перенесет на другой берег Эсгалдуина, а там уже — Нелдорет, ее родные, знакомые леса. Правда, лучникам Белега они знакомы тоже, поэтому чем позднее ее хватятся, тем лучше… Но для того, чтоб обеспечить себе это, ей нужна была Галадриэль…

Она пришла лишь на восьмой день заточения. Лютиэн услышала голос часового: «Госпожа Галадриэль! Прикажешь ли принять ее, принцесса?». Обычно она молчала, и стражник, принеся гостю извинения, отсылал его.

В этот раз она крикнула: «Да!». Слишком поспешно, как ей показалось.

Галадриэль просунула ногу в петлю, к которой крепили корзину с едой, взялась одной рукой за веревку — и стражи подняли ее наверх, в объятия подруги.

Бубенцы и мониста звенели на ветру.

— Свет не видывал более нарядного бука, — улыбнулась Галадриэль. — Как тебе пришло в голову украшать дерево? Мои nissi передали тебе уже столько лент, что хватило бы нарядить всех женщин Нарготронда… Все рассказывают о том, как ты хотела бежать на выручку возлюбленному… Вот-вот найдется какой-нибудь юный и горячий глупыш, который вздумает освободить тебя…

— О, нет! Ему не сносить головы тогда, а я не хочу, чтобы кто-то страдал из-за меня.

— Это все твои ленточки-бубенчики, — улыбнулась нолдэ. — Ты молчишь — а они зовут на помощь и упрекают всякого, кто проходит мимо. Твой отец уже устал выслушивать просьбы о твоем освобождении. Три девы не желают принимать у себя своих возлюбленных из-за того, что те состоят в твоей страже.

— Это глупо, — поморщилась Лютиэн. — Они всего лишь исполняют свой долг перед отцом.

— И никому из них это не нравится. Они, кажется, предпочли бы сидеть под замком сами, чем сторожить тебя.

— Твои сны к тебе больше не возвращались?

Галадриэль покачала головой.

— А к тебе?

— Нет. Но я чувствую, что он жив… Мне отчего-то кажется, что время готово потерпеть. Что Саурон уже не хочет убивать его…

— Как знать… — начала было Галадриэль, но Лютиэн ее перебила:

— Молчи! Я знаю, что ты хочешь сказать: не лучше ли было бы ему умереть сразу — я так и вижу, как все об этом думают. Нет, не лучше, говорю тебе!

— Тише, тише! — Галадриэль улыбнулась. — Не то стража сбежится на твой крик. Я вовсе не то хотела сказать. Я хотела сказать тебе, что если бы тебя не держали здесь, а дали свободу, но не прекращали следить, как за мной, то было бы хуже. А всего хуже было бы, если бы отец взял с тебя клятву не бежать.

— Я отказалась дать ее.

— А я дала, — нолдэ вздохнула. — Я принесла подарки — от меня и от королевы.

Она сняла с запястья вышитый мешочек и протянула Лютиэн. В таких мешочках Мелиан держала травы.

— Она сказала, что тебе, наверное, захочется вымыть голову.

Лютиэн развязала мешочек. Там действительно был сбор трав для мытья волос — но в него были подмешаны сонные травы. Сердце Лютиэн забилось чаще. О чем мать догадывается? Что она знает?

— А это от меня, — Галадриэль велела стражам поднять свое приношение, развернула холст — и Лютиэн ахнула. То был ткацкий станок, маленький и простой, вырезанный из белого клена. И веретенце…

— Я бы принесла тебе и твой ткацкий станок, — вздохнула Галадриэль. — Но его трудно сюда втащить. Хммм… Что сапоги из волчьей шкуры будут теплыми — я не сомневаюсь… Но вот выглядеть они будут ужасно. И промокнут, если пойдут дожди.

Лютиэн закусила губу. Галадриэль не могла не заметить отсутствия волчьей шкуры на полу — но Лютиэн не думала, что она так скоро поймет, что к чему.

— А кстати, — продолжала нолдэ, — кажется, я забыла свои охотничьи сапоги в тех пещерах, где мы ночевали с тобой в ночь звездопада. И свое охотничье платье тоже. Надо бы сходить проверить, не случилось ли чего. Что ж, главное — ты в добром здравии и хорошем расположении духа. Так я и передам Келеборну — он беспокоится о тебе… До свидания, сестрица, — Галадриэль обняла ее на прощание и, выйдя на талан, продела ногу в петлю.

— Опускайте! — крикнула она, берясь за веревку. Вороток заскрипел, и Галадриэль легко спустилась вниз.

Лютиэн снова осталась одна. Несколько минут она смотрела на подарки, колеблясь между сомнениями и уверенностью — в самом ли деле они означают то, что она думает? Потом взяла кочережку и несколько раз ударила ею по медной жаровне, привлекая внимание стражи.

— Чего желает принцесса? — спросил старший в четверке.

— Принцесса желает мыться! — крикнула Лютиэн. — Подайте мне большую бадью, принесите вина и горячей воды!

Стражи посовещались.

— Может быть, мне следует испросить у короля разрешения сопроводить тебя в баню, королевна? — спросил старшина.

— Ну уж нет! — Лютиэн, изображая ярость, топнула ногой. — Раз заточили так заточили! Бадью мне, ведро и горячую воду!

Она разожгла огонь в жаровне и вскипятила воду для заварки трав. Сердце трепетало от страха и восторга. Если она все поняла правильно — то сумеет проложить себе дорогу на свободу. Пройдет туда по тоненькой нити за веретеном…

Стражи достали большой котел, в котором варилось мясо для больших королевских пиров, вдвоем (в одиночку полный котел не мог поднять никто) принесли воды и, подвесив котел на толстенной слеге между грубых козел, развели под ним огонь. Потом одна из девушек королевы принесла из дворца большой чан, в котором Лютиэн смогла бы даже сесть, поджав ноги, и стражи подняли его наверх. Потом по одному подавали наверх ведра с горячей водой — а тем временем у Лютиэн настаивался отвар для мытья волос. Лютиэн заварила сразу весь мешочек — ее длинным смоляным косам требовалось много отвара… Пропуская прядь между пальцами, она вздохнула. Сколько времени понадобится, чтобы снова отрастить такие волосы?

Она распустила завязки платья и сбросила его, потом стянула через голову нижнюю рубашку. Нагая, распустила косы и растрепала их…

Потом взяла кубок с вином, процеженный настой из трав и глиняный кувшин…

Настой и вино полились в кувшин вместе. И под звук льющейся воды началась песня — поначалу еще без слов: Лютиэн пробовала, нащупывала мелодию, искала образы и темы…

Кувшин наполнился, кубок и ковш опустели. Лютиэн отложила ковш и вновь начала переливать смесь в кубок. Трижды девять раз нужно было это сделать, чтобы смесь получилась такой, какой нужно. Трижды девять раз — для трех тем, которые сплетутся неразрывно в одно мощное заклятие, создающее волшебный предмет — высочайшее искусство, доступное не каждому…

С кубком в руке, продолжая петь, она перешагнула через край бадьи и опустилась в нее. Струйки пара текли вверх по ее телу.

Настой потек по волосам Лютиэн, пропитал их насквозь, растворился в воде… К пару примешался винный дух… Не прекращая петь, Лютиэн мыла волосы, снова и снова обливая их и полоща.

Заклятье вступило в силу… Темные, тяжелые от воды волосы Лютиэн поползли, как змеи, через край бадьи. А она все пела, все черпала кубком воду и перебирала прядь за прядью, пропуская их между пальцами.

Страх объял бы каждого, кто вошел бы сейчас в домик и увидел нагую женщину, что стоит по колено в воде, обвитая клубами пара, облитая лунным светом и блестящая от воды; стоит, колеблется в медленном танце, как змея на хвосте, тонкой струей поливая из кубка свои волосы, что ползут все дальше и дальше, растекаясь по полу смоляным ковром.

Чувствуя, что теряет силы, Лютиэн перешагнула через край бадьи. Кубок выпал из повисшей руки, плюхнулся в воду. Шатаясь и без конца повторяя шепотом последние слова, Лютиэн повалилась на постель. Холод вступил в свои права. Последнее, что она успела сделать, сраженная своим же заклятием — натянуть на себя меховой покров…

Ее разбудил голос стражника.

— Королевна! Ответь мне, все ли с тобой хорошо?

— Да! — крикнула она, испугавшись, что сейчас он войдет и увидит плоды ночного колдовства — распущенные по всему полу длинные космы.

— Мы хотим подняться, чтобы унести холодную воду…

— Не желаю! Я… Оставайтесь внизу, я сама вылью ее.

— Как скажешь, королевна…

Лютиэн дотянулась до ножниц и принялась обрезать еще не совсем подсохшие волосы как можно ближе к голове. Закончив, взяла маленькое зеркальце и засмеялась сама себе. Как, оказывается, забавно торчат уши, если волосы не обрамляют лица! И каким оно кажется… обнаженным… И худым… Да нет, не кажется — она и впрямь похудела, слишком много сил отдав колдовству… Но зато можно быть уверенной, что чародейский плащ удастся на славу.

Натянув рубаху, она собрала свои волосы в корзинку, потом вытащила бадью на талан и с криком:

— В стороны! — приподняла ее край. На далекую землю хлынул сущий водопад. Стражам, разбежавшимся из-под нежданного дождя, было не до того, чтобы задаваться вопросом, отчего принцесса натянула на голову покрывало.

В последующие дни она не выходила на талан, даже чтоб повязать на ветки присланные ленты. Ее одиночество нарушал только Миэо, большой серый кот, забиравшийся к ней в домик по стволу дерева. Он часто проводил с ней дни — а ночью убегал на охоту, потому что мышей в домике не водилось.

Лютиэн пряла, свивая свои волосы и темную шерсть тонкой нитью. Вскоре у нее было много тяжелых мотков, и тогда из остатков волос она свила веревку длиной в тридцать четыре локтя — ровно столько было отсюда до земли. После этого принялась за тканье. Постукивали кленовые перекладины, и день ото дня все длиннее было темное полотнище, стекавшее с них к ногам Лютиэн.

Приходил Даэрон. Она не впускала его наверх — но не возражала, если он садился под деревом и играл. Флейта сплетала то заунывные, сумрачные мелодии — то выводила тонкие, легкие летние напевы. Лютиэн подпевала и тем, и другим, бросая уток поперек основы туда-сюда.

Она немилосердно жгла масло, досадуя, что осенние дни все короче. Ей казалось, что работает она медленно, слишком медленно. Что каждая минута, потраченная на сон или еду или хлопоты по нехитрому хозяйству — украдена у Берена.

В одно она верила твердо: он жив.

Когда однажды от усталости она выронила уток и спутала нить, она поняла, что так дальше нельзя. Что пользы, если она сделает плащ — но вконец загонит себя этой работой? Как она завершит ее, если руки будут дрожать, куда она потом побежит, ослабев от голода? Она заставила себя есть и спать больше.

В две недели работа была закончена. Широкий, просторный плащ из восьми клиньев — черный, как ночь, и тяжелый, как грозовая туча. Накинув его на плечи, Лютиэн прошлась по комнате. Никто, кроме нее, не мог бы надеть этого плаща. А если бы кто-то решился — тотчас же свалился бы в глубоком сне.

А еще не всякий мог в этом плаще увидеть ее. Даже кто-нибудь из высоких эльфов, сведущий в искусстве чар, увидел бы ее только приложив усилие. Обычный же эльф, гном или человек прошел бы мимо, не заметив.

Лютиэн решила бежать без отлагательств. Она проспит эту ночь и хорошо подкрепится завтра днем, а что не съест — увяжет в покрывало. И убежит, ускользнет на крыльях сна и ночи, как пепельная бабочка с рисунком мертвой головы на мохнатой спине…

Следующая ночь была дождливой и темной — словно Сулимо и Ульмо решили помочь Лютиэн. Дождь не хлестал тяжелыми струями, а моросил мелко, даже ласково. Стражи не смыкали глаз, но забились под талан, прижавшись к стволу дерева.

Лютиэн оделась. Набросила плащ поверх самодельной накидки из покрывала. Перебросила через плечо узелок с самым необходимым и вышла на талан с веревкой в руках.

Шум дождя заглушал звук ее шагов и тихую песнь, которую она завела, обходя талан кругом, распуская веревку. Колыхаясь над головами стражей, черный шнур навевал темную дремоту.

Лютиэн сделала сорок кругов, по десять раз играя веревкой над каждым из стражей. Потом решила, что пора, и крепко привязала ее к одной из веток. Захлестнула свободной петлей вокруг пояса и шагнула с талана, бесшумно заскользив вниз, как паучок на паутинке.

Внизу она еще раз обошла всех стражей — теперь те сидели, склонив головы на руки, опираясь на воткнутые в землю копья. Лишь один до последнего вглядывался вверх, в темноту — так и заснул со вскинутым лицом. Лютиэн присмотрелась — и узнала его: то был Дионвэ, заснувший, когда сторожил Берена.

— Бедный, — улыбнулась королевна, рывком развязывая веревку. Свернула ее, бросила в суму, перебежала через мост и помчалась к месту, названному ей Галадриэлью.

К утру она достигла этих пещер. Слова нолдэ она поняла правильно: там и в самом деле лежали ее охотничьи высокие сапоги. Больше того: там было ее платье, скроенное по образцу мужского, оружие — длинный и тонкий нож — и узелок с пищей — яблоки, орехи в меду, и лембас. Лютиэн, недолго думая, сбросила женскую одежду, уже успевшую изрядно промокнуть, и переоделась в платье Галадриэль, препоясавшись широким ремнем и прицепив на него кинжал.

Сделав это, она прошла в глубину пещеры, к проточенному водами небесному окну, сквозь которое они с Галадриэль наблюдали падающие звезды.

Под окном в известковой промоине собралась вода. В чистом озерце отразился юный эльфийский воин, перенесший плен и лишившийся длинных волос. Губы его улыбались, но глаза были печальны. Просторная одежда была явно с чужого плеча: рубаха спускалась ниже колен, а штаны мешковато болтались над сапогами. Лютиэн засмеялась над этим незадачливым воякой, потом набросила на плечи плащ — и юный воин исчез…

Шесть дней она пересекала Нелдорет, и еще пять шла через Димбар. Четырежды на этом пути она встретилась с искавшими ее следопытами и воинами. Тогда она просто заворачивалась в плащ и ждала, пока погоня пройдет мимо.

— Только Мелиан могла бы найти дочь Мелиан, — услышала она однажды, затаившись от них. — Но королева ничего не хочет делать.

— Если Лютиэн Тинувиэль не погибнет, — ответил другой следопыт, — то совершит великие дела.

Оставив погоню в стороне, Лютиэн усмехнулась. Бежать ей удалось успешно, а вот насчет великих дел она сомневалась. Правду говоря, она просто не знала, что ей делать и куда идти. Может быть, горцы, соплеменники Берена, живущие в Бретиле, знают, где их князь?

Она отправилась в Бретиль.

Почти целый день провела она на северной окраине леса, отыскивая тот дом, который люди в разговорах между собой называли Бар-эн-Эрнит, Дом Княгини. Ближе к вечеру вышла к нему — высокому срубу в два поверха, даже с башенкой, что возвышалась над всей деревней. Закутавшись в плащ, дождалась темноты, и в сумерках проскользнула в закрывающиеся ворота.

…Княгиня Эмельдир занималась обычным женским делом: шила рубаху. Вглядываясь в ее черты, эльфийская королевна искала то, что унаследовал от нее Берен. Длинные ресницы — от нее. И серые ясные глаза — от нее. А все остальное — наверное, оставил ему отец, спящий под камнем у озера Аэлуин…

Встав перед ней, Лютиэн отбросила с головы капюшон и распахнула плащ.

— Suilad, Ernith.

На мгновение женщина испугалась, но не вскрикнула. Только отложила шитье в сторону, с достоинством поднялась и спросила:

— Кто передо мной? Не дочь ли Тингола явилась в ночи? Или я вижу призрак?

— Это и вправду я, Лютиэн. Коснись моей руки, госпожа, и убедись, что я из плоти и крови, — Тинувиэль тронула женщину за пальцы.

— В таком случае, желаешь ли ты есть, elleth?

— Благодарю тебя, княгиня Эмельдир. — Лютиэн ела за стол.

— Ты пришла тайно, так что мне не стоит звать девушек. Я сама прислужу тебе.

Госпожа Эмельдир спустилась в кухню, принесла половину круглого и плоского хлеба, эль и холодное жаркое. Лютиэн хотела съесть ровно столько, чтобы соблюсти приличия, но вошла во вкус и ела, пока не насытилась.

— Благодарю тебя еще раз, госпожа Эмельдир, — сказала она, окончив ужин. Женщина молча кивнула в знак того, что принимает ее благодарность, но продолжала сидеть так же прямо и разглядывать Лютиэн так же пристально, как и во время трапезы.

— Так вот, значит, какая ты, — проговорила она медленно. — Да, тебя по праву зовут прекраснейшей девой Белерианда. Даже мне хочется склониться перед тобой, хотя в моем сердце великая обида на тебя. Говорят, что мать всегда будет ревновать сына к невестке — это правда.

— У нас такого нет, — робко возразила Лютиэн.

— У вас много чего нет и много чего есть другого, — покачала головой Эмельдир. — Ты назвала его своим мужем, но как вы собирались жить? Заставить его жить у эльфов, прихлебателем при дворе твоего отца? Или разделить с ним смертную жизнь? Разве не за этим ты пришла?

— Я пришла узнать о Берене. Где он сейчас, смогу ли я его найти?

Женщина призадумалась. Она явно что-то знала.

— Зачем он тебе, королевна? Твой отец услал его добывать за тебя свадебный выкуп. Ты знаешь это, должно быть, лучше меня. А если нет, если мужчины не посвятили тебя в свои дела — то тем более не посвящена я, старая женщина. Негоже молодой девушке в одиночку бегать по лесам — вернись в дом своего отца и там дождись Берена. Или же вестей о его смерти…

Какое-то время Лютиэн колебалась — не сказать ли этой ледяной женщине свой сон? Но тут она заметила, как дрожат пальцы княгини, теребящие теплый наплечный плат — и решила уберечь ее от черной вести.

— Но ведь он не мог уйти, не повидавшись со своей матерью, с тобой, княгиня. Куда он отправился? Кто был с ним? Давно ли они ушли?

Эмельдир на миг сжала губы, размышляя, потом сказала:

— В последние солнечные дни нарбелет, которые зовутся бабьим летом, мой сын покинул Бретиль. Больше, госпожа Тинувиэль, я ничего не могу тебе сказать. Его пути для твоих белых ножек слишком извилисты и тернисты. Если ты избрала себе в мужья смертного — жди, как ждут жены смертных.

Лютиэн склонила голову.

— Благодарю тебя и за это, матушка, — сказала она. — Теперь же прощай и пусть хранят тебя Валар.

— Куда ты на ночь глядя? Или ты решила меня обидеть? Останься и переночуй здесь, а я соберу тебе припасов в дорогу и найду провожатого…

— Не нужно, госпожа моя, — Лютиэн взяла ее за руку. — Я безопасно добралась сюда под сенью чар — а если пойду с твоим человеком, невольно подвергну его опасности.

Завернувшись в плащ, принцесса исчезла в тени, а Эмельдир позвала девушек и приказала принести постель, в которой королевна провела время до рассвета — немного поплакав, немного поспав.

С рассветом она оделась, поцеловала руку спящей Эмельдир, взяла собранный ею узелок, невидимой вышла за ворота и ушла из деревни.

Эмельдир не сказала ей того, что знала, да и вряд ли она знала много. Где же могут знать больше?

Нарготронд, решила Лютиэн.

Еще три дня она шла на юго-запад, скрытая тенью своих чар. Сама же смотрела в оба, чтобы не пропустить лучников из нарготрондского пограничья.

Берен покинул Бретиль в последние теплые дни нарбелет. С тех пор минул месяц, по ночам уже прихватывали морозы, и Лютиэн приходилось ночевать в человеческих домах — без ведома хозяев. Но здесь человеческие поселения кончались, а первая же ночь в лесу не принесла ничего хорошего — Лютиэн замерзла, а волки перекликались где-то совсем близко… Для Лютиэн было бы лучше как можно быстрее найти нарготрондского эльфа и попроситься на ночлег.

Но так уж вышло, что первой нашли ее.

Сначала она услышала вдали охотничий рог. Приникла ухом к земле — и различила дрожь от стука копыт. Высокая трава Талат Дирнен уже полегла от дождей и ветров — поэтому Лютиэн решила спрятаться в ближайшей рощице и посмотреть, что за всадники тревожат покой этой долины.

Но ее нашли не всадники. Привыкнув к своей невидимости, она потеряла бдительность и забыла, что на этой земле не только высокие эльфы могут видеть ее…

Не успела она достичь зарослей — как прямо перед ней кусты расступились и огромное, жемчужно-серое чудовище, сверкнув золотыми глазами, кинулось на нее.

Чудовище было быстрым — быстрее ветра, быстрее молнии. Лютиэн еще и испугаться как следует не успела — а лохматая тварь прыгнула, ударила ее плечом в грудь. Лишившись дыхания, Лютиэн упала на спину. Свет в глазах померк, и чувства оставили ее.

…Тряско и холодно… Лютиэн чувствовала себя странно — словно бы ее голова и ноги были ниже, чем ее поясница. Мгновенье спустя она поняла, что так и есть: чудовище несло ее, перекинув через спину, осторожно придерживая зубами за шиворот. Размашистыми плавными скачками неслось оно над землей. Насколько Лютиэн сумела разглядеть — это был пес. Огромный серо-белый пес.

Собака остановилась и сбросила Лютиэн наземь. Капюшон с нее упал, плащ распахнулся…

Она встала. Перед ней были всадники, эльфы, два десятка с небольшим. Одетые в охотничью одежду черного и красного цвета, с копьями и луками в руках. Лютиэн увидела у двоих переброшенную через седло добычу: окровавленные шкуры волков, почти таких же огромных, как поймавший ее белый пес.

Двое всадников, в богатых плащах, восседали на вороных конях чуть впереди всех. Нолдор…

Первый из них был красив. Лютиэн знала, что смертным все эльфы кажутся красивыми, хотя они и находят их красоту слишком женственной. Но этот был красив так, что любой эльф, не задумываясь, назвал бы его прекрасным. Очертания губ, в меру твердых, и глаз, в меру больших, ровного носа и высокого лба, бровей, подобных распластавшимся в прыжке соболям — все было таким, словно сам Феанор или даже Аулэ изваял это. Длинные черные волосы возле лба были собраны в две косы и охватывали голову как бы венком, а остальные густым водопадом сбегали на спину.

Второй был не столь хорош собой, но его живое, выразительное лицо таило огонь. Он был схож чертами лица с первым — Лютиэн поняла, что они братья. Но черты, дивно совершенные у первого, у второго были немного, самую малость, для глаза незаметную, несоразмерны. Глаза могли быть и побольше, нос — покороче, губы — не такие узкие. Может быть, дело в том, что он почти все время щурился и слегка улыбался?

— А я-то думал, зачем Хуан так сорвался с места, — усмехнулся он. — Неожиданная добыча.

Его выговор отдавал металлом, как у всех нолдор, даже у Галадриэль и Финрода поначалу.

— Кто ты, мальчик? — спросил тот, прекрасный. — Назови мне свое имя.

Свою ошибку он понял тут же. Спешился, прижал руку к груди и склонился перед Лютиэн.

— Прошу прощения, госпожа моя. Возможно, тебе легче будет назвать себя, если первым назовусь я. Ты, без сомнения, слышала обо мне и раньше: я — Келегорм, сын Феанора.

— О! — только и нашла что сказать Лютиэн.

— А это, — (второй тоже спешился), — брат мой Куруфин. Мы счастливы приветствовать… — он вопросительно поднял брови.

— Лютиэн Тинувиэль, дочь Тингола, — сказала она, обрадованная встречей.

Она стремилась в Нарготронд — а ведь сыновья Феанора нашли приют именно в Нарготронде после разгрома в Браголлах! Учтивость и красота Келегорма заставили ее забыть о вражде синдар с домом Феанора.

Келегорм от удивления резко выпрямился, и брови его поднялись еще выше.

— Что же ты делаешь здесь одна, без свиты? Куда ты идешь? И кто, — он протянул руку к волосам Лютиэн, но не решился коснуться их, — так тяжко оскорбил тебя?

— Я иду в Нарготронд, — сказала Лютиэн. — Чтобы увидеться с Финродом или Ородретом. И свои волосы обрезала я сама.

— Я слыхал, что люди обрезают волосы в знак жалобы по умершему, — вмешался в разговор Куруфин. — Но впервые вижу эльфийскую деву, последовавшую этому обычаю.

— Считай это жалобой по живому, Куруфин Феаноринг, — Лютиэн взъерошила густую темную «шапочку» своих волос, и вдруг поняла, что это жест, появившийся у нее недавно, похож на жест Берена.

— Я думаю, нам следует продолжить разговор в тепле, за ужином и кубком эля, — сказал Куруфин, поднимаясь в седло.

Келегорм подержал стремя для Лютиэн, потом вскочил на коня позади нее. Всю дорогу он держался так, словно боялся потревожить ее грубым прикосновением и хотя бы дохнуть слишком близко к ней. Он был вовсе не так надмен, этот сын Феанора, как говорила о нем молва.

Кони понеслись галопом; охотничья дружина растянулась вереницей.

— Скажите, эльдар, известно ли вам что-то о Берене, сыне Барахира?

Вопрос услышали только Келегорм и Куруфин. Лютиэн показалось, что братья переглянулись.

— Что именно ты хочешь знать, королевна? — спросил Куруфин. — Мне известно, что он великий воин, молва о его подвигах дошла даже до Скрытого Города.

— Но был ли в Нарогарде он сам? Если вы знаете, то не мучайте меня — это недостойно таких благородных князей!

— Если бы я знал, где искать сына Барахира, я бы сказал тебе, — Куруфин натянул поводья и конь его свернул в сторону.

— Моего брата утомила охота, — извиняясь, сказал Келегорм. — Да и беседовать на полном скаку неудобно. Дай нам сначала добраться до города…

Лютиэн покусывала губы от нетерпения, но молчала. Спина ее скоро устала и Келегорм позволил ей откинуться к нему на грудь. Какое-то время спустя его конь перешел на рысь, а потом — на шаг…

— В чем дело, брат? — повернув коня, Куруфин подъехал к ним.

— Она спит, — третий сын Феанора поднял на брата глаза, до того обращенные на Лютиэн, и в них светилась неизъяснимая нежность.

— О, Элберет… — вырвалось у Куруфина. — Неужели ты…?

— Может быть, — прошептал Келегорм. — Может быть…

Лютиэн не помнила, как ее привезли в Нарготронд. Начала просыпаться, когда Келегорм нес ее вверх по какой-то лестнице. Почувствовав себя в сильных, уверенных руках, спросонья она позвала:

— Берен?

Услышав в ответ короткий вздох, похожий на стон, проснулась окончательно. Ни твердые, и при том нежные руки, ни щекотавшие ей лоб темные волосы Берену не принадлежали.

Огромный серо-белый пес шел по ступеням следом за хозяином. Увидев Лютиэн, он замахал хвостом, точно знаменем.

— Отпусти меня, лорд Келегорм. Я уже могу идти сама.

— Мы пришли, — Келегорм опустил ее на пол и раздвинул занавеси у входа в маленькую комнату.

Эту палату проточила в известняке вода. Промоину в потолке превратили в окно-колодец, заделав слюдой в узорном свинцовом переплете. Стены не украсили ни гобеленами, ни шкурами, потому что камень здесь был чудесных оттенков. Окаменелые раковины виднелись в нем, словно маленькие резные украшения; пол же был устелен соломой. На ложе под балдахином, на богатых покрывалах, лежала женская одежда, а на стене висела вещь дорогая и красивая: стеклянное зеркало размером с небольшой круглый щит.

— Не откажись быть моей гостьей, королевна, — сказал Келегорм. — Это — лучшая из малых комнат, отведенных нам и нашей свите.

— Почту за честь, — Лютиэн вошла и села в кресло. Пес, подойдя, тут же лег по правую руку, а Келегорм, опустившись на колено, начал расстегивать на гостье сапог.

— О, не нужно этого делать! Право же, я могу разуться сама…

— Позволь мне сегодня послужить тебе, — попросил феаноринг.

Не слушая дальнейших возражений, он разул Лютиэн и, подставив ей под ноги таз, налил туда теплой воды из медного кувшина. Усталые ноги Лютиэн погрузились в такую чудесную воду… Она старалась не смотреть на Келегорма, потому что была смущена до крайности: синдар позволяли себе так приближаться к женщине только если ухаживали за ней. Но, может быть, у нолдор — другие обычаи, и Келегорм проявляет не более чем учтивость и заботу?

— Ты стерла ноги, госпожа Соловушка, — он провел пальцами по содранным мозолям. — Сапоги тебе непривычны, а ты проделала в них долгий путь. Разве можно так истязать себя?

Сняв с плеча полотенце, он вытер ее ступни — так осторожно, как будто бы вытирал новорожденных детей. Потом подал ей чулки и мягкие сафьяновые башмаки — и отступил к двери.

— Откуда же ты бежала, и что было тому причиной? — спросил нолдо, но ответа не получил. Тогда он сменил предмет разговора: — Что ты желаешь сейчас — сначала отдохнуть и поесть или пойти в купальню прежде чем выйти к ужину?

Лютиэн страшно хотелось вымыться и переменить одежду.

— В купальню, лорд Келегорм.

— Я покажу тебе дорогу и прикажу накрывать стол. В трапезную тебя отведет Хуан.

Услышав свое имя, пес поднялся и ткнулся носом в руку девы. Она потрепала его за ухом. Сейчас уже казалось далеким и странным — как она могла принять такую красивую и благородную собаку за чудовище?

— На равнине Талат Дирнен стали появляться волколаки, — рассказывал Келегорм по пути к купальне. — Мы убили двух, а выследил их Хуан. Сейчас опасно ходить в одиночку даже вооруженному мужчине.

Лютиэн вдруг поняла, что, выйдя из Дориата, ни разу не боялась, что встретит орков или волков. Даже не думала о них — все ее мысли занимал Берен.

— Ты полагалась на чары своего плаща? — полюбопытствовал Келегорм.

— Скорее на судьбу и удачу, — призналась Тинувиэль.

Они спустились по лестнице и вышли на открытое место — в котловину, куда выходили окна, ворота домов и веранды Нарготронда. В сумерках уже горели огни факелов и фиалов, и Лютиэн ахнула при виде открывшегося ей великолепия.

По мраморной лестнице они спустились к реке, потом поднялись по берегу ручья в пещеру, где были купальни. Здесь Келегорм поклонился, прижав руку к груди, и передал Лютиэн чистое платье и полотенце.

— Я жду тебя к ужину, принцесса Лютиэн. Грязную одежду оставь на краю купальни, ее найдут.

Она выбрала маленькую круглую купальню, закрытую от других природной стеной. Хуан улегся у входа, спиной к ней, и не двигался, пока она, покончив с купанием и переодевшись, не тронула его за холку. Он тут же поднялся и, помахивая хвостом, прошествовал по мраморной лестнице обратно, но свернул не налево-наверх, а в другой проход — к трапезной.

Он шагал величаво и гордо. Шерсть его была длинной и темной на спине и загривке, снежно-белой и короткой на брюхе и морде; на груди же она росла так густо, что можно было спрятать руку. Хвост походил на опахало. Лапы у Хуана были длинные, но не как у борзой. Он был боец и сторож, а не загонщик. Лютиэн могла, не нагибаясь, опереться локтем о его спину, а голова его была почти на уровне ее головы. Более красивой и достойной собаки она в жизни не видела. То был не обычный пес — от него словно исходили свет и сила Амана, откуда он был родом.

В трапезной она думала встретить Ородрета, но там были только лорды феанорингов. Она поприветствовала сначала Келегорма и Куруфина, потом — тех, кого видела на охоте, а потом уже — всех остальных, и, приняв руку Келегорма, прошла на почетное место — во главе стола, между ним и братом.

— Если ты немного подкрепилась, расскажи нам о своих невзгодах, королевна, — сказал Куруфин, когда она съела немного мяса и хлеба. — Что привело тебя на равнину Талат Дирнен, что заставило покинуть родной край и пренебречь опасностями странствия?

Лютиэн не собиралась ничего скрывать, но ей не хотелось повторять рассказ дважды — для феанорингов и Ородрета.

— Я думала, король будет здесь, — сказала она.

— Он занят, — Келегорм положил на ее тарелку кусок пирога. — Если тебе тяжело говорить о своих страданиях, принцесса — не говори нам. Дождись встречи с ним.

— А когда я смогу с ним встретиться?

— Через день или два. Он сейчас где-то на восточной границе.

— О! — вырвалось у Лютиэн. — Возможно, это из-за меня…

Братья и их приближенные переглянулись.

— Мне и вправду лучше обо всем рассказать сейчас, — Лютиэн собралась с духом. — Месяц назад мне приснился страшный сон. Вещий сон. Приснилось, что Берен, сын Барахира, которого я избрала себе в мужья, попал в руки Жестокого и терпит страшные муки.

— О, Элберет! — вырвалось у одного из эльфов. Он хотел сказать что-то еще, но умолк под гневным взглядом Куруфина.

— Я хотела уйти искать Берена или хотя бы что-то дознаться о его судьбе. Но отец узнал об этом и заточил меня на вершине Хирилорна, великого бука перед дворцом. Недавно я бежала оттуда, свив из своих волос веревку и соткав из них волшебный сонный плащ.

— Ах, вот оно что… — задумчиво проговорил Келегорм.

— Что ж, отдохни пока у нас, королевна, — Куруфин осторожно, ободряюще коснулся ее руки. — Не бойся, мы не выдадим тебя отцу… да Тингол и не станет говорить с сыновьями Феанора. За это время наши разведчики или разведчики Ородрета, узнают что-нибудь о судьбе сына Барахира.

— У меня ничего нет, кроме благодарности. Примите хотя бы ее.

— Куруфин, — сказал старший брат. — Если Ородрет действительно поехал на переговоры с Тинголом, он может согласиться на требование Элу выдать его дочь едва та появится в Нарготронде. Может быть, нам лучше не говорить пока, что мы нашли принцессу?

— Какова на то будет воля принцессы? — улыбнулся Куруфин.

— О, если так — то лучше мне и в самом деле скрыть мое здесь присутствие. Если отец заставит Ородрета дать слово, тот ведь не сможет его нарушить…

— Решено, — Келегорм встал. — Слушайте все!

Трапезная затихла.

— Лютиэн Тинувиэль, королевна Дориата, отдается под нашу защиту и покровительство. Она не желает возвращаться к отцу, и поэтому, на случай, если Ородрета обяжут выдать ее, узнав о ее появлении в Нарогарде, мы должны скрыть от Ородрета ее присутствие, пока не узнаем, с чем он вернулся из этой поездки. За пределы этой трапезной не выйдет ни одна тайна.

— Будет так! — крикнули эльфы.

«Ты не Финрод…»

Он читал это в каждом взгляде, обращенном к нему. Слышал в каждом «Король…»

Или он просто слишком мнителен?

С уходом Финрода из города словно ушла его душа. Все было по-прежнему, и — все не так. Дело не в том, что Ородрет не справлялся с управлением — он справлялся; дело именно в том, что отсутствие Финрода очень болезненно чувствовалось всеми. Раньше он был везде и во всем. Даже если неделями не выходил из мастерской, уезжал в Дориат, или отправлялся в скитания по Белерианду, уезжал в Оссирианд на несколько лет— он все равно был здесь. Каждый коридор напоминал о том, как, обвязавшись веревками они, четверо братьев, изучали показанные Тинголом пещеры, спускались в каменные колодцы и пролезали извилистыми трещинами; о том, как Инглор, склонившись над шелковой картой, чертил изображения этих ходов и накладывал одно на другое, чтобы показать, как пещеры сообщаются на разных уровнях; о том, как он, повязав голову платком и раздевшись до пояса, чтобы каменная крошка не набилась в волосы и за шиворот, вместе с гномами вырубал камень, расширяя и выравнивая своды… Он присутствовал здесь, в каждой зале, в каждом коридоре. Если не везде была приложена его рука, то везде — его разум и душа. Как горели его глаза, когда он водил их троих по этой, еще дикой и заросшей кустарником, котловине, которую приток Нарога проточил в известковых скалах… Как звучал его смех в пустых пещерах, выеденных водой, похожих на дырки в сыре… Как властны и вдохновенны были движения его руки, когда он рисовал на мокром песке у ручья: здесь будет то… а здесь — вот это… И умолкал, приглашая их поспорить, и они спорили, потому что невозможно было не загореться его страстью к будущему городу, а загоревшись, невозможно было не обрести свое видение… Тогда же и Турондо объявил, что будет строить город… О, Ородрет не сомневался, что город этот великолепен — Турондо показал себя прекрасным зодчим еще там, в Тирионе. Почти наверняка Гондолин — подобие Тириона… Но Нарготронд был не просто городом — это был их дом здесь; дом который спокойно можно покидать и куда хочется вернуться…

Пока там жил Финрод.

«Как глупо», — думал порой Ородрет. — «Его отлучки длились по несколько лет, мы не знали, где он и что с ним — но я его замещал, и мне было не в тягость. И никто не упрекал меня в том, что я — это не он. А теперь его нет всего полгода, мы до недавнего времени знали, что он жив и с ним все в порядке — и все-таки с самого начала было плохо…»

Когда Гвиндор передал ему ответ брата, он понял все. Финрод отрекся от Нарготронда. Пока это не было сказано, можно было тешить себя надеждой на возвращение к прежней жизни. Они попросят — и Инглор вернется. Теперь этой надежды больше не было. Как бы ни закончилось безумное предприятие брата, в Нарготронд он не вернется. А значит, придется привыкать к городу, из которого ушла его душа…

— Государь…

— Да, Гвиндор?

— Твоя просьба исполнена. Лорд Куруфин здесь. Правду сказать, он хотел этой встречи не меньше, чем ты.

— Я иду к нему.

Он взял с треножника венец и надел его на голову. Финрод, скорее всего, так не сделал бы. Финрод не нуждался в знаках своего королевского достоинства, когда хотел явить свою королевскую волю…

«Ты не Финрод», — сказал ему взгляд Гвиндора. Ородрет стиснул руки.

«Да, я не Финрод. Но будь я проклят, если это помешает мне поставить феаноринга на место!»

Он пошел в малую залу — одну из тех, что сообщались с залом королевского совета, куда лорды или барды удалялись на совещание при необходимости.

— Король Нарготронда, лорд Куруфин, — сказал Гвиндор впереди. И повторил: — Король Нарготронда.

Видимо, сын Феанора обнаглел до того, что не пожелал подняться навстречу. Но когда Ородрет вошел, он все-таки стоял, и сел только по знаку короля.

— Я вернулся от восточных границ, куда вызвал меня по просьбе короля Тингола благородный Даэрон, — сказал Ородрет. — Я встретился там с королем Дориата.

— Я пришел сюда, чтобы поговорить об этом, — с легким поклоном ответил Куруфин.

Он не преступал границ учтивости в разговорах с Ородретом, но все время пробовал их на прочность. Он был сыном Куруфинвэ Феанаро, которого называли (и по праву) величайшим мастером из эльдар. И именно Куруфин вместе с именем унаследовал и мастерство отца, и его пытливый, ненасытный ум, и, увы, его властность и неразборчивость в средствах. Феанор был старшим и любимейшим сыном Финвэ, короля нолдор; Арфин — третьим, и хотя отец любил всех своих детей, все же… Он не раз говорил, что не пережил бы гибели Феанора. И никогда не говорил так о других своих сыновьях и дочерях. Итак, Куруфин был четвертым сыном — но первого, самого старшего, известного, любимого; Ородрет — вторым, но — третьего, прославленного больше мудростью и миролюбием, нежели мастерством и доблестью. Как двоюродные братья они любили друг друга… По крайней мере, там, в Амане, пока тень не упала на те земли… Как потомки королевского рода, они соперничали — по крайней мере, здесь, в Эндорэ, куда они пришли, чтобы сражаться… Куруфин был старше, и по праву своего старшинства, по праву старшинства своего отца — должен был занимать более высокое положение. Необходимость подчиняться Ородрету раздражала его, и он этого не скрывал. Оказывая знаки учтивости, он словно бы делал одолжение: ладно, братец, поиграем в игру «Ты король», но ведь оба мы знаем, что к чему на самом-то деле…

— Король Дориата опечален, — сказал Ородрет, следя за лицом Куруфина. — Его постигло несчастье: принцесса Лютиэн бежала из Дориата, чтоб отыскать Берена Беоринга.

На лице Куруфина не отразилось ничего.

— Король Тингол полагает, что она может отправиться в Нарготронд. Он требует, чтобы мы выдали ее, как только она появится.

— Ах, он требует, — Куруфин усмехнулся.

— Кстати, как она себя чувствует?

— О ком ты?

— О королевне Лютиэн.

— Кто тебе сказал, что я знаю, как она себя чувствует?

Ородрет стиснул зубы. Куруфин в совершенстве владел искусством лгать, не говоря ни слова лжи.

— Куруфин, кто бы ни сказал мне, что она у вас — я это знаю доподлинно. Ты взял со своих вассалов клятву молчать, но кое-кто из них успел кое-что рассказать до того, как дал клятву. Поэтому не унижай себя притворством, а меня — обманом.

— Gwanur (51), — Куруфин поднялся из кресла и зашагал по комнате. — Поверь, если я что-то делаю, то ни в коей мере не затем, чтобы унизить тебя или кого бы то ни было. Подумай сам, в каком положении ты окажешься, если Тингол вынудил у тебя клятву вернуть ему дочь, а она всеми силами не желает этого возвращения. Кто-то из них станет тебе врагом: отец или дочь. А ведь оба они родня тебе. Нам же все равно, что испытывает к нам этот лесной король: большей вражды, чем уже есть, между нами быть не может.

— Может, — возразил Ородрет. — Между вами еще не дошло до крови.

— Но дойдет, если безумие беоринга и твоего брата каким-то чудом принесет ему Сильмарилл. Итак, нам незачем бояться ссоры с ним: мы и так в ссоре. И если бы королевна попросила у нас убежища, не разумно ли с нашей стороны было бы скрыть ее присутствие в Нарготронде даже от тебя? Ведь ты ничего не знал бы о том, что она здесь, а мы не обещали отцу выдать ее. Более того, если бы даже ты узнал, что она здесь, и потребовал бы от нас ее выдачи — мы бы не выполнили этого требования, потому что дали бы ей слово оберегать ее, а сыновья Феанора не разбрасываются своими словами.

— Слишком много «бы», gwanur. Тингол не вынуждал у меня этой клятвы, поэтому вам нечего бояться, что я выдам ее отцу. И прежде всего мне хотелось бы поговорить об этом с ней самой.

— Она у нас попросила убежища, — упрямо наклонив голову, сказал Куруфин.

Ородрет поднялся, чтобы не говорить с ним снизу вверх.

— Но здесь я король, — тихо сказал он. — И если вы хотите иметь какие-то сношения с другими королями втайне от меня, то лучше вам будет покинуть город и отправляться к своим братьям. Оставив здесь Лютиэн — потому что не вам, а мне она приходится родственницей.

«Ты не Финрод», — сказала ему усмешка Куруфина.

— Да, я не Финрод, — тихо, яростно проговорил он. — Но я от него получил корону и я заставлю всех, кто не желает ей подчиняться, либо признать мою власть и примириться со мной, либо покинуть мои владения. Если королевна Лютиэн сегодня не появится здесь и не скажет мне, что она действительно добровольно просила у вас убежища, я буду считать, что вы захватили ее обманом или силой, и предприму кое-что для ее освобождения.

Куруфин попытался поклоном скрыть свое изумление — и это удалось ему хуже, чем он думал.

— Сегодня вечером Лютиэн Тинувиэль придет сюда, — сказал он.

— Пусть она приходит в мастерскую Финрода, — попросил Ородрет.

— Кто ты?

Она не отвечала, да и не могла ответить — матовая теплота мрамора была лишь наваждением, созданным искусной рукой ваятеля…

— Одна из перворожденных, покидающих Воды Пробуждения.

Лютиэн обернулась на голос:

— Государь Ородрет…

Он вошел, на миг опустив голову — простая рабочая сорочка, рукава закатаны до локтей, кисти наскоро вымыты, но на предплечьях — следы шлифовального порошка.

От колен и ниже статуя была все еще не отшлифована.

— Я… не хотела отрывать тебя от работы. Прости, государь.

Он улыбнулся краем рта.

— Я ведь сам настоял на том, чтобы ты пришла именно сюда. Выпей со мной квенилас.

Лютиэн приняла его руку и прошла под арку, в нишу, где на столике дымился носатый кувшинчик с заваркой. В кресле сидела нолдэ, похожая на Ородрета — его дочь Финдуилас, которую Лютиэн помнила совсем юной. Она родилась не в Амане, ее матерью была женщина из народа Кирдана. Сведущая в чарах, жена Ородрета погибла, когда Саурон штурмовал Минас-Тирит и все, кто мог противостоять Силе, вышли на стены.

Сейчас Лютиэн увидела на плече Финдуилас маленькую серебряную брошь в виде арфы. Значит, дочь пошла по стопам матери и сделалась бардом. Это был замысел Финрода — барды Нарготронда, судьи между синдар и нолдор, а также в делах, которые касаются чар и вражеской скверны.

Поднявшись, Финдуилас поприветствовала гостью, потом, придерживая крышку кувшинчика, наполнила сначала чашку Лютиэн, потом чашку отца. Ответив на благодарности легким поклоном, удалилась.

— Ты виделся с моим отцом, государь Ородрет?

Светловолосый нолдо кивнул. Глаза его на миг подернулись печалью.

— Он в большом горе. Неужели все в самом деле из-за какого-то сна?

— Это был не просто сон, — Лютиэн сжала горячую чашку. — И мать моя это подтвердила. Берен и Финрод действительно в темнице. «Сейчас их жизни сплетены, и один зависит от другого, как если бы, связанные одной веревкой, они шли над пропастью. Но спасения для них я не вижу» — вот доподлинно ее слова.

Ородрет на миг закрыл лицо рукой.

— Я понимаю, почему ты бежала, — сказал он наконец, открыв лицо. — Берен и в самом деле был здесь.

— Расскажи мне! — Лютиэн была слишком захвачена новостью, чтобы возмущаться умолчанием сыновей Феанора.

— Он появился в конце весны, в канун Виниглоссэ. Рассказал о своих злоключениях, о том, как попал в Дориат, как встретил тебя и как твой отец потребовал Сильмарилла в обмен на твою руку… У него был какой-то замысел, но на совете никто не пожелал слушать его, едва лишь узнали про Сильмарилл. Тогда Финрод пришел в ярость и сказал, что если город не хочет слушать своего короля и предпочитает феанорингов — тогда и он отрекается от города. За ним пошли десятеро верных. Больше в городе мы их не видели.

— Но ведь это не все… — с надеждой промолвила Лютиэн.

— Не все… На протяжении лета до нас стали доходить слухи. Сначала мы узнали, что Фингон и Маэдрос заключили военный союз. Потом на северной оконечности Бретиля появились ватаги молодцов, называющих себя Бретильскими Драконами. После этого Финрод снова дал знать о себе, и я послал к нему Гвиндора с просьбой вернуться в город. Увы — он оказался тверд в своем намерении отказаться от короны. Однажды он и десятеро верных исчезли. Ты с тех пор — первая, кто принес нам о них весть.

— Увы, нерадостную.

— Ты еще не все знаешь. Твой отец заподозрил Галадриэль и Келеборна в помощи тебе и изгнал их.

— О! Они здесь?

— Они вместе с теми, кто им предан, ушли во владения Галадриэль, на востоке пределов Нарготронда. Совсем по соседству с лесом Бретиль. Тингол позволит им вернуться только когда с ними будешь ты. Он требовал от меня немедленной твоей выдачи, едва ты появишься в моих владениях. Говорил мне речи, которые я назвал бы дерзкими, услышь их не от брата своего деда. Я не давал ему никаких обещаний, ибо он настаивал на своем, и в то же время отказывался снять опалу с сестры… Он честил меня как нашалившего мальчишку — боюсь, что и я повел себя не лучшим образом…

— Что ты сказал ему?

— Ничего или почти ничего. Я сказал, что подожду, когда его рассудок возьмет верх над его скорбью, развернул коня и удалился.

Они долго молчали, глядя на статую.

— Он попросил меня закончить, — наконец сказал Ородрет. — Я не сразу решился… Приняться за работу означало бы признать, что он ушел навсегда.

Ородрет протянул руку к статуе, провел пальцами по воздуху, словно касаясь ее.

— Правда, красиво?

— Я не видела ничего лучше, — призналась Лютиэн.

— Он был равно одарен многими умениями — там, за морем. Но здесь, в Смертных Землях, именно этот дар открылся с пугающей силой. Хочешь, я расскажу тебе, как Финарато сделался мастером?

— Расскажи, Ородрет, — Лютиэн устроилась в кресле повыше и подогнула под себя ноги, обхватив колени и сплетя пальцы.

— Это было вскоре после того, как Фингон привез Маэдроса из Тангородрим. Майтимо… он был не в себе. Не говорил ни с кем, а глаза его были словно повернуты в прошлое. Безучастный ко всему вокруг, он вновь и вновь переживал то страшное время… Разум его был закрыт наглухо — он закрылся от Моргота в первый же день плена, а боль словно бы заморозила его в таком состоянии. Никто не брался вернуть ему душевную целостность — никто не знал, возможно ли это. Ведь доселе ни один эльф не сходил с ума… В конце концов рассудили, что время может все поправить. Братья приводили Майтимо на берег озера по утрам — и уводили вечером. Он сидел на камне, смотрел на воду — казалось, что в эти часы ему становится легче. Через какое-то время туда начал приходить и Финарато. Ни слова не говоря, он садился на тот же камень, плечо в плечо, так же упирался локтями в колени и смотрел в ту же точку… И так — целые дни.

Лютиэн представила это ясно, как будто видела своими глазами: двое — в золотистых бликах Митрим, скованные страданием и состраданием… И волна шуршит галькой, и ветер запускает свои лапы в волосы сидящих, забавы ради переплетая порой темно-рыжие и золотые…

— Мы сближались постепенно, народ Финголфина и народ Феанора. Приходили синдар. Угасали взаимные обиды — как-то неловко было поминать старое после того, что сделал Фингон… А эти двое сидели на берегу изо дня в день… Но что делает Финрод по ночам, отчего у него горит свет — мы узнали только позже… Он накопал красной глины на берегу и взялся лепить образ Майтимо. Для того, чтобы понять, что же творится в его голове — раз уж нельзя было пробиться через глухой панцирь аванирэ… Сидя на берегу с Маэдросом, копируя его позу и то выражение, которое было впечатано в его лицо, отображая потом это в податливой глине, он понял то, чего не могли понять самые искусные из целителей, ибо это было не просто ново — дико для нас… Непредставимо… Финрод понял, отчего Маэдрос страдал. Не от того, что его пытали. От того, что пытка закончилась.

Лютиэн изумленно распахнула глаза. Это действительно было непредставимо.

— Тебе страшно? — Ородрет взял ее за руку. — Мне тоже стало страшно, когда я услышал объяснение. Это странное свойство наших fear — не знаю, проклятие или дар. Если нас терзает нечто, что мы бессильны изменить, и неспособны перенести — мы со временем начинаем испытывать от этого некое извращенное удовольствие. И избавление от страданий потом кажется нам мукой… Видимо, иначе не выжить; видимо, это свойство природы — нам на благо… но если мучения длятся слишком долго — потребность в них делается неистребимой. В это сложно поверить, не испытав на себе… Речь не только о Майтимо — многие нолдор, особенно в последнее время, начали чувствовать что-то вроде этого… Они полюбили жизнь, которую мы здесь ведем — но не так, как любите вы, синдар. Они упиваются сознанием своей обреченности и своей волей к смерти. Таких особенно много в войске сыновей Феанора… Но я отвлекся. Однажды утром Финрод, придя на берег, вместо того, чтобы сесть рядом с Маэдросом, поднял его и повел к себе. Тот подчинился — он подчинялся всем… И там, в своей комнате, Финрод сдернул с изваяния покрывало. Он слепил только погрудье, голову и плечи — но напряжение каждого мускула, эту почти судорогу — Финрод передал верно. Майтимо вгляделся в свое лицо, провел по нему рукой — а потом схватил молоток и ударил в изваяние. Еще раз, еще… И после этого — пробудился для мира. Заговорил, позволил коснуться своего сознания… И дал себя исцелить. А я понял, что мой брат сделался Мастером. Он много ваял после этого, и в Минас-Тирит, и в Нарготронде… И это было много лучше того, что выходило из-под его рук в Валиноре. Ты знаешь, как в раковине рождается жемчужина?

— Нет…

— Туда, в середину, попадает песчинка. У моллюска нет рук, чтобы вытащить чужеродное тело — а песчинка раздражает; моллюску больно, и он начинает обволакивать ее своим перламутром: слой за слоем, слой за слоем… Моллюск не думает, что творит красоту — он просто жаждет избавиться от непрестанно саднящей боли…

Ородрет встал, пересек мастерскую и остановился перед статуей, вглядываясь в лицо мраморной девы.

— К чему-то можно прийти только ценой потерь, принцесса. Посмотри, как безмятежно ее лицо. Она откинула волосы назад, она впервые смотрит на мир… Неужели нужно было потерять все это, чтобы осознать, как мы все это любим? Я поставлю ее у малого фонтана, там тихо и светло… Нолдор будут приходить и вспоминать о тех годах, когда мы были безмятежны… А какие мысли она будит в тебе, Лютиэн?

— Он ушел — а она осталась там, в Валиноре?

Ородрет улыбнулся.

— Я-то видел ее и потому заметил сходство. А как узнала ты?

— Это ваял тот, кто любит — вот, как я узнала.

— Да, королевна. Она осталась там, за морем. Ждет его… И будет ждать, пока он не вернется.

— Отчего она не последовала за ним, если так любит? Испугалась?

— Только не за себя, Соловушка… Мало кто… Да нет — никто не остался бы из одного только страха. Меня порой посещают бесплодные размышления — а если бы поход Феанаро стал тем, чем должен был стать… Не бунтом — а священной войной ради обретения Первозданного Света… Разве стали бы удерживать нас Валар и разве отказали бы в кораблях тэлери? Не страх заставил повернуть тех, кто повернул. Просто очень важно порой чувствовать свою правоту. Ее страшил не путь, который разделил Финарато — а проклятье, понесенное им. Да он и сам не хотел бы для нее того, через что прошел. Нам очень важно знать, что кто-то там ждет нас… Ждет и любит…

— Но если ожидание бесплодно, и нет надежды свидеться — кроме той, что сам сотворишь для себя? Ородрет, государь, твой город прекрасен, но меня здесь ничто не держит. Мое самое горячее желание — уйти искать Берена.

Ородрет взял ее за руки и снова усадил в кресло, из которого она вскочила.

— Безумная дева, — почти шепотом сказал он, — куда ты пойдешь, если тебя отпустить? На Волчий Остров? В когти Тху? Ты найдешь там смерть — и ничего больше. Разве Берен пожелал бы тебе такой участи?

— Тогда прикажи собрать полки, — прошептала Лютиэн. — Разверни знамена и веди войска к Тол-Сирион, отбери крепость, которую он у тебя вырвал! Пусть сыновья Феанора на деле, а не в праздных охотничьих забавах покажут свою доблесть!

— Ого! — улыбнувшись, он стал похож и на Галадриэль, и на Финрода сразу. — Я слышу голос сестры моей, Нэрвен Артанис! Я сделал бы это, знай я точно, что брат мой — пленник на Волчьем Острове. Но я ничего не знаю о том, где он сейчас. Может быть уже в Ангбанде. И еще. У Финрода, Берена, Фингона и Маэдроса были определенные намерения. Если… кто-то из пленников не смог хранить молчание — Саурон знает об этих планах. А я — нет. Открыть свои силы Саурону, действуя вслепую, подставить город под удар — я не могу. Я хочу увидеть, как будет действовать Тху — из этого я пойму, что он знает.

— Тогда рассылай разведчиков!

— Я уже сделал это. К границам, следить за перемещениями врага, ушли и мои эльфы, и эльфы феаноригов. Поверь, если что-то откроется — я узнаю первым.

— Кого ты хочешь успокоить, король — меня или себя?

— Не знаю, — опустил ресницы Ородрет. — Не думай, будто брат не дорог мне. Я уже потерял двоих, новая утрата будет втройне горькой… Но мое сердце подсказывает мне, что путь, который Инглор избрал для себя, я изменить не смогу. Когда мы виделись с ним в последний раз, он был как стрела на дуге напряженного лука. Он целился собой — во что? Он один знает; а потом сделал выстрел, и ничто сейчас не в силах отклонить эту стрелу с ее курса. Мне страшно, Соловей. Миг достижения цели станет последним мигом стрелы.

— И это — повод бездействовать?

— Считаешь меня слабым? Пожалуй, ты права. Я слаб, и слабым меня делают размышления. Дух и воля бойца — это не мой конек; что ж, я не скрываю этого и не стыжусь. «Тень Финрода», — бросил мне однажды… не буду говорить, кто. Я не умею действовать быстро, мне всегда недостает времени. Размышляя, я принимаю верные решения, и мне хватает твердости следовать им. Когда я действовал по наитию, повинуясь чувствам — это редко заканчивалось хорошо, вот почему я не пытаюсь играть в ту игру, в которой не силен. Не торопи меня, Лютиэн, прошу. Я часто думаю, чего хотел бы Финрод… Поверь, меньше всего он хотел бы мятежа в Нарготронде.

— Мятеж, мятеж… Я никогда не слышала этого слова до знакомства с нолдор. Власти моего отца никто никогда не оспаривал. Финрод был так мудр — и позволил мятежу вспыхнуть в своем городе… Отчего Келегорм с Куруфином не искали убежища у своих братьев?

— Спроси у них.

— Спрошу!

Ородрет тихо засмеялся.

— Я, кажется, знаю, кто решился оспорить власть Тингола. Сестра моя — можно мне называть тебя сестрой? — прошу, не торопись. Дождемся возвращения разведчиков, выслушаем всех, и примем то решение, которое будет наилучшим. Отчего ты смеешься?

— Я кое-что вспомнила… А если окажется, что я права, брат? И Финрод — пленник в Волчьем замке? А Келегорм и Куруфин скажут, что он сам пал жертвой безрассудной клятвы, откажутся идти за тобой в этот поход?

— Пусть попробуют. Я на королевском совете напомню, как Финрод приютил их в трудный час, как дружны были они с Ангродом и Аэгнором, кровь которых все еще призывает месть — а они пусть попробуют возразить — перед всеми лордами Нарогарда, перед своими воинами, которые уважают в них силу и неукротимую ярость.

Голос его стал твердым, глаза блеснули — и Тинувиэль ощутила надежду.

Глава 12. Каргонд

Даэйрет возненавидела эти места сразу, как только вдоль Сириона всадники до Топей Сереха, а там по Ангродовым Гатям вышли в долину Ривиля, ступеньками спускающуюся с нагорья к равнине. Она не помнила точно, в каком именно краю этой страны родилась, детство осталось в памяти чем-то совсем зыбким, в основном — мешаниной запахов и звуков. Но где бы ни оказалась ее родина, она была благодарна Учителю и рыцарям Аст-Ахэ на то, что ее вытащили отсюда, из этого полудикого края, и вырастили в Твердыне.

Она знала местное наречие — в Аст-Ахэ им не давали забывать «талиска». Они должны были вернуться сюда и нести свое Служение здесь. Но ее пугала мысль о том, что ей придется провести здесь самое меньшее полгода.

«Бери пример с Этиль», — сказала себе она. Сдержанная, строгая, коса убрана под шапочку, Этиль ехала рядом, порой они даже задевали друг друга ногами. Целительница ничем не выражала своих чувств по поводу погоды и таких сомнительных попутчиков, как Болдог и Берен.

«Еще неизвестно, кто из них хуже… И вот это — мой князь. О, Тьма!»

Чем выше они поднимались, тем больше походила на зиму поздняя осень, охватившая землю от края и до края. Миновав лесистые берега Ривиля, они преодолели последнюю «ступень» — и оказались в темной, безрадостной ложбине, стиснутой между скальными обрывами южных склонов Сосновых Гор — и относительно пологими в этих местах предгорьями Криссаэгрим.

Ложбину точно посередине рассекала река, бегущая меж камней — мелкая и быстрая, изменчивая, коварная, как все реки Дортониона. Битая дорога вела по ее правому — если двигаться вглубь нагорья — берегу.

Ничего не росло в этом месте — только вереск, бурый и сухой, плотно покрывал долину, и у всех сделалось смутно на душе. Казалось, время застыло здесь в молчании — даже ветер ворошил вересковые заросли тихо, почти бесшумно. Место это словно бы не знало погожих дней. Всегда здесь висели тучи, а у прихваченных ледком камней курился туман.

В сером небе парили два орла — почти не взмахивая крыльями, описывая ровные круги. Орки поглядывали на них беспокойно, переговаривались, тыкая пальцами в небо. Присутствие орлов заставляло их поторопиться.

— Мерзкие птицы, — поежилась Даэйрэт.

— Что за мрачная долина, — не выдержала Этиль. — Я надеюсь, что здесь мы не заночуем…

— О, нет, леди, здесь мы не заночуем. Единственное место, где тут можно было заночевать, развалено и сожжено полтораста лет тому. Когда мы поднимемся во-он на тот холм, мы увидим развалины… — Болдог улыбнулся неизвестно чему.

— Что за развалины? — Эрвег заинтересовался.

— Замок Ост-ин-Гретир, — охотно ответил Болдог. — Когда беоринги пришли сюда, эту долину получил род Гретиров, больших друзей старого Беора… Бора Гретир был его тестем, сестра его тоже была замужем за Гретиром… Короче, тракт, самое хлебное место, получили свойственнички Беора. Но был другой род, более знатный и достойный… Род Болдуингов…

Орк сделал длинную паузу, и неожиданно для всех в эту паузу вклинилась песня.

…И Фродда Болдуинг так сказал

Однажды: "Не в добрый час

Беор эту землю Гретирам дал,

Их сделав богаче нас!

Но тот, кто смел и тот, кто силен,

От эльфов земель не ждет.

Он признает только свой закон

И сам что хочет берет!"

И так сказал ему старший сын:

"Но Гретир сильнее нас!

Когда мы выйдем один на один -

Нас всех перебьют тотчас".

И Фродда ответил: "Тогда к нему

Должны мы войти в друзья,

Напасть по-тихому, по уму,

И дом его хитростью взять…"

И средний сын так сказал ему:

"Гретир и сам умен.

И, если судить по его уму,

В дом нас не пустит он".

И Фродда ответил: "Но есть закон,

Обычай — в Долгую Ночь

Не смеет никто, кем бы ни был он,

Прогнать прохожего прочь".

«Ты злое дело задумал, отец» -

Сказал ему младший сын.

"Так не поступит ни вождь, ни мудрец -

Только лишь враг один.

Не стоит ради клочка земли

Пятнать и Закон, и честь.

И если другого нам нет пути -

Пусть все остается как есть".

И Фродда ответил: "Мой милый сын!

Позволь мне обнять тебя!

Ты честь мою бережешь один,

Меня горячо любя".

И, стиснув шею сына в руках,

Он крепко ладони сжал,

И тот забился, как птица в силках,

И вскоре уже не дышал…

Берену, казалось, было все равно, что все на него смотрят — он пел как будто сам для себя, тихо, глядя не на спутников, а на вереск вдоль дороги. Оборвав песню, как понял Илльо, даже не на середине, а в самом начале, он умолк.

— Ничего себе знатный и достойный род, — протянула Даэйрэт.

— Болдуинги, может, и не были единственными вождями эдайн, но они заслуживали права называться вождями больше, чем этот выскочка Беор! — у орка даже уши слегка прижались. — До перехода через горы он был вообще никто и ничто, у него не было своего рода и своих цветов. Его сделали вождем, потому что он больше всех якшался с Финродом и если что — эльфы мигом порубили бы в капусту тех, кто не согласится считать этого худородного правителем!

Никому не хотелось возражать Болдогу. Вместо этого Этиль спросила:

— А что же было дальше, лорд Берен?

Тот не ответил.

— Дальше? — вернулся в разговор Болдог. — Дальше Болдуинги сделали все как и собирались: в ночь зимнего солнцестояния Фродда и его сыновья поехали к Гретирам — мириться… С подарками и угощением, ха. И Гретир не смог выставить их за двери, потому что слишком чтил обычаи. И, видимо, рассудил, что от троих безоружных ему не будет опасности… Может быть, ты споешь, князек?

Берен усмехнулся.

— Нет, почтенный Болдог, перебивать тебя я не буду. Разве что ты уж слишком заврешься…

— Так он что, на самом деле убил своего младшего сына? — Даэйрэт слегка ерзала в седле.

— Благородная леди, — вздохнул Болдог. — Когда ты подрастешь, ты поймешь, что не всегда благородство имеет смысл. Если твое благородство будет стоить жизни твоим друзьям и родичам, то к чему оно?

— О жизни речь не шла! — возмутилась Даэйрэт. — Болдуинг собирался захватить чужую землю, а его младший сын ему помешал!

— Болдуинг хотел вывести свой род из незаслуженного унижения, — прорычал орк. — Потому что милости и хорошие земли от эльфов получали те, кто к ним подлизывался, а тем, кто не хотел от них зависеть, доставались пустоши!

— Ну так расскажи господам из Аст-Ахэ, каким способом Болдуинг возвысил свой род. И до чего он его возвысил… — Берен сидел в седле прямо и говорил безо всякого выражения.

— Ночью, когда Гретиры перепились, трое Болдуингов зарезали привратников и открыли двери своим людям, — произнес орк. — Из Гретиров никто не уцелел, господа рыцари, ибо в обычае у беорингов кровная месть, и если уж ты хочешь кого-то убить — убивай весь клан. Насколько я знаю, на севере у вас то же самое, да и подобных историй ваша земля хранит немало…

— Об этом сейчас речи нет, — возразил Эрвег. — Итак, Болдуинги захватили Ост-ин-Гретир, но, думаю, не разрушили его — в этом не было бы никакого смысла. Что же случилось, что долиной теперь никто не владеет, а замок пуст и разрушен?

— Извольте. Когда весть о случившемся дошла до Беора, он очень горевал о своем любимчике Гретире. И вот что он сделал: запретил водить караваны через долину Хогг. Вся торговля шла лишь через Перевал Аглон, либо через Ладрос, либо через Анах. Все три пути были длинными и неудобными, но Беор наплевал на удобство своих подданных — лишь бы лишить Болдуингов дохода от пошлин. Болдуинг попробовал взять свое силой оружия, но Беора поддержали эльфы. Эльфы! — Болдог сказал это, как сплюнул. — Болдуингов просто заперли в долине. А хлеб в ней в этом году не уродился. Все лето в долине шли проливные дожди, и зерно погибло. Болдуинги не могли вернуться на свои старые земли — их объявили изгнанниками вне закона, верных им людей выгоняли из домов, их землю Беор забрал себе… Скот Болдуингов он тоже забрал, а что не смог — тех зимой частью съели, потому что нечего было есть, а частью поразил мор. И на следующее лето хлеб не уродился тоже, и караваны все не шли… А в Ост-ин-Гретир завелись призраки убитых, и люди Болдуинга принялись сходить с ума. Трусливые и слабые, поджав хвост, побежали к Беору — каяться. А сильным и верным — им пришлось уйти…

— Куда? — спросила Этиль.

— Этого, благородная леди, никто не знает, — орк усмехнулся. — Но ушло их гораздо меньше, чем умерло от голода и болезней. Земля в долине не родит до сих пор, и никакого замка здесь уже нет — камни брали для строительства застав, что держали князья из рода Беорингов. Все лето идут проливные дожди, все время здесь пасмурно и растет только вереск.

— Ужасно, — сказала Этиль. — Мне нисколько не жаль этого Болдуинга, но пострадало столько невиноватых… женщины и дети…

— Таково милосердие эльфов, госпожа. Эльфов и их верного слуги, Беора.

— А как насчет женщин и детей Гретиров? — тихо спросил Берен. — Их тебе не жаль, госпожа целительница?

— Конечно, жаль… Но разве, преумножая убитых, можно научить людей добру?

— Беор простил тех Болдуингов, кто покаялся и признал свою вину.

— И отрекся от своего имени, — фыркнул Болдог. — О, да! Как милосердно! Приползи на коленях, грызи пыль, привселюдно откажись от себя и добровольно надень на шею рабский обруч — тогда мы тебя простим!

— А чего ты хотел бы, Болдог — чтобы он простил их за так? Чего бы тогда стоили и правда и закон?

— Законы устанавливают сильные! — Болдог сжал поводья так, словно это было горло противника. — Вот правда!

— Для волков и орков — может быть, но не для людей, — вмешался Эрвег. — И потом, в конечном счете восторжествовала сила. Беор и эльфы, объединившись, силой одолели Болдуинга.

— Слабые собрались в кучу и целой кучей отстаивают порядок, при котором могут диктовать свою волю сильным — вот, что такое этот закон! — Болдог скривился. — Тут обошлось не без колдовства. Я уверен, что тучи над долиной — дело рук эльфов. Смотрите, как хмурится небо! Бьюсь об заклад — сейчас пойдет снег.

— Снег? Здесь, в эту пору?

— Это уже горы, господин айкъет'таэро (52). В Эред Горгор снег уже лежит, а с вершин он и не сходил. Зима приходит сюда рано.

Они поднялись на холм — и увидели развалины замка Ост-ин-Гретир.

— Ой, — удивилась Даэйрэт. — А я думала — замок…

— Замок как замок, — пожал плечами Берен.

Ост-ин-Гретир представлял собой скорее одинокую башню. Когда-то, прикинул Илльо, она поднималась над холмом ярдов на тридцать, теперь — перекрытия обрушились, стены разобрали на укрепление застав вдоль Ривиля… Остаток башни — фундамент и стены из неотесанного камня в человеческий рост — зарастал вереском.

— Как интересно, — сказал Эрвег. — Если это постройка времен Переселения, то… Посмотри, Илльо, как похоже на строения наших горных кланов — Ворона, Кречета… Такой же квадратный фундамент, квадратный створ ворот, окна начинаются высоко над землей… Готов побиться об заклад, что там, в середине башни, колодец…

Берен опустил голову. Не хотелось верить, как видно, что беоринги, пусть и дальняя — но все же родня людям Севера. Но спорить со здравым смыслом невозможно: даже внешне они с Эрвегом были похожи.

Тучи сгустились и пошел мокрый снег, который тут же таял и расползался в грязи. Берен всей кожей чувствовал ненависть родной земли, обрушенную на пришельцев — и на него. Теперь он был ничем не лучше. Такой же. Враг.

— А почему бы не отстроить замок и не учинить здесь приимный двор? Переход был бы немного короче, — рассудительно спросил Илльо.

— Попробуй, господин айкъет'таэро, — пожал плечами Болдог. — Что же до меня, то я на этом приимном дворе не остановлюсь даже если снаружи будет метель. Вы что, не чуете, какое это злое место?

— Если мы будем торчать здесь и заниматься изысканиями прошлого, — подала голос до сих пор молчавшая Тхуринэйтель. — Мы до вечера не попадем на ночлег.

— Высокая госпожа права, — поддержала ее Даэйрэт. — Я уже мерзну, а пехота нас обогнала.

Они наддали коням пятками и обошли по обочине нестройную колонну орков — кхарн Волчьего Отряда. Даэйрэт поджимала ноги, проезжая мимо гауров, почти достававших холкой до стремени. Она знала, что обученный гаур страшен только тому, на кого спущен, но все же ей было страшно.

Снег сделался гуще, задул крепкий ветер — они все порядком промерзли прежде чем достигли стоянки — замка Линдвин у границы Моркильского леса. Еще одна приземистая, квадратная в основании башня — так, наверное, выглядел замок Гретиров, пока был цел. Нижний поверх — колодец, погреб, конюшни, кухня. Второй — сенник, кладовые, комнаты слуг. Третий — каминный зал, господские комнаты. Четвертый — оружейная, кладовая, комора — и комнаты самых близких слуг. Выход на крышу. Узкие окна-бойницы. Блок с веревкой и дыры в полу на всех четырех поверхах — подавать в трапезную из кухни еду, а при нужде, с той же кухни на крышу — кипящее масло и смолу…

Рыцарям Аст-Ахэ отвели лучшие покои. Орков и волков разместили частью внизу, частью — в ближних постройках: пустом сарае для хранения шерсти и опустевших хижинах. Башня мгновенно наполнилась отвратительным ревом, гоготом и нескончаемой перебранкой. То и дело щелкали кнуты командиров — но, затихнув в одном месте, ругань возобновлялась в другом.

— Горячей похлебки и вина, — распорядилась Тхуринэйтель, бросая бледной выцветшей женщине котомку с едой. На обязательный к хранению в каждом замке войсковой запас рассчитывать не приходилось — они были не первыми посетителями замка за эту осень. Орки тоже не рассчитывали на него, и вскоре деревня заголосила: солдаты Волчьего Отряда начали отбирать себе в кормежку овец.

— Что за твари, — Эрвег покачал головой, развешивая мокрый плащ поближе к камину. — Не могут без драк и грабежа. Этиль, милая, когда отогреешь пальчики — сыграй нам что-нибудь. Хочется очистить уши от их ругани.

— Хорошо, Эрви, — мягко улыбнулась женщина.

Она нравилась Берену сильнее прочих. Небольшого роста, с каштановыми волосами и тонким, немного вздернутым носом, она все время казалась печальной, хотя часто улыбалась и никогда не плакала. В ее присутствии даже Болдог начинал напускать на себя какое-то достоинство, и чувствовалось, что он по-своему уважает ее.

Целительница. Аст'эайни — Берен так и не знал, что означает это ее звание. Но в том, что она тоже воин — не сомневался. Просто оружие ее — другого рода; не то, против которого он привык сражаться. А значит, она в чем-то опаснее Эрвега и Ильвэ вместе взятых.

Глядя на нее, он не мог забыть другого целителя — изможденного, изломанного раба в подвалах Волчьего Замка. Таких, как она, не допускали в эти подвалы. Эрвег и Илльо были вояки, они готовы были признать пытки и казни хоть и злом — но все же необходимым злом. Временным, но неизбежным. И оба тщательно оберегали от этого знания и Этиль, и дурочку Даэйрэт. Берен не понимал, зачем. В этом была некая жестокость, природу которой он не мог ни понять, ни объяснить. Вслух говоря, что мужчины и женщины равны в своих правах, рыцари Аст-Ахэ молча, не сговариваясь, признавали за женщинами некую врожденную слабость, из-за которой они не могут и не должны стоять лицом к лицу с этим миром. Они выращивали души своих женщин такими хрупкими, что, казалось, грубое дуновение ветра способно их сломать. И это не спасало положения: Этиль была чувствительна к малейшим переменам настроения у других и страдала от чужих неприятностей как от своих собственных. Берен чувствовал, что сейчас, здесь, в этом разоренном замке, ей плохо. Плохо оттого, что орки обижают людей внизу, плохо оттого, что у женщины, накрывающей на стол, руки в красных цыпках, оттого, что в ее глазах спрятана ненависть, а нож, которым она нарезает хлеб, искушающе удобно ложится в ее руку… Этиль была Целительницей, и это будило в ее спутниках почти священный трепет, но это же рождало отчуждение.

Берен никогда бы не подумал, что такие, как она, способны существовать в войске Моргота, в его стране, как они выживают и зачем они такие Морготу нужны. Но они были, и это приходилось признавать.

Еще он подумал — она единственный здесь человек, который что-то мог бы объяснить насчет его странных снов. Нет, не вещих, как сон о Горлиме. Других.

Он помнил то, чего не мог и не должен был помнить. И не помнил того, что, вроде как, помнить должен. Например, он не помнил, как они покидали Нарготронд, он и Финрод со своим отрядом. Зато он почему-то помнил Нан-Дунгортэб. Он были вместе с эльфами, а еще с ними был рыжеволосый мальчик, лицо которого, усыпанное веснушками и изрытое оспой, было некрасиво, а голубиные карие глаза — прекрасны. Это было несовместимо — Нан-Дунгортэб, эльфы и этот мальчик. Но в памяти его это было именно так.

Таких обрывков, клочков, осколков — много еще валялось в закоулках разума, и хотя здравый смысл вопил о том, что нужно бросить их, если Берен не хочет сойти с ума — его разум почему-то не хотел удовлетворяться ровной, стройной картиной, которую представляли собой его воспоминания от Дориата до Тол-и-Нгаурхот. Он находил какую-то почти болезненную радость в том, чтобы собирать их и пытаться составить что-то более-менее целостное. И понимал при этом, что ничего хорошего из успеха этого дела не выйдет. А главное — именно потому что Этиль здесь одна способна его в этом понять, нужно скрывать это от нее как можно тщательнее.

Отогрев руки у огня, Этиль расчехлила маленькую флейту, которую возила в своем мешке.

Там, в Тол-и-Нгаурхот, Берен уже слышал, как она играет. Тихий, прозрачный и чистый звук рождался где-то внизу, на том самом пороге, ниже которого человеческое ухо уже не ловит звуков. Потом — плавным переливом — мелодия взлетала, и начинала трепетать и переливаться, как бабочка-уголек под лучами солнца. У нее не было четкого ритма и строя, как нет его у шума ветра и течения реки, но Берен, наверняка назвавший бы эту музыку — с чужих слов — бессвязицей, слушал, не отрываясь, и в груди у него замирало сердце.

Но на этот раз Этиль заиграла не то, что играла обычно. Один Мандос знает, где она взяла эту мелодию — услышала мельком от напевающей себе под нос рабыни? Напел ветер? Нашептал вереск? — а только заиграла она старинную горскую песню, мотив которой был знаком Берену с колыбели:

Мотылек мой, мотылек,

Как затейлив твой полет!

Не лети на огонек -

Огонек тебя сожжет…

Для Этиль это была просто интересная музыка, незатейливая канва, на которой можно вышивать прихотливый узор вариаций. Для Берена это был — нож в сердце.

Чтобы не терзаться, слушая, он подошел к Илльо и сел на лавку рядом.

— Ильвэ, — Берен называл его на эльфийский лад, и Илльо это слегка льстило. — Поговорить хочу.

— Я слушаю тебя.

— Хочу спросить, да все никак не соберусь… Что ты мне присоветуешь, чем заняться, когда приедем в Каргонд?

— А чем ты занимался прежде, когда был сыном князя? — спросил айкъет'таэро.

— Да главным образом гонял орков по Ард-Гален, — Берен поморщился. — Почти до самой Дагор Браголлах. Видишь ли, я набедокурил и отец услал меня на север. Ну, а что я делал после Браголлах — ты знаешь не хуже меня.

— Думаю, все-таки хуже, — улыбнулся Илльо. — Итак, ты не умеешь ничего, кроме войны?

— Выходит.

— Значит, будешь заниматься войной. Я сам хотел предложить тебе вот что: Айанто Мелькор желает знать, так ли на самом деле обстоят дела в новых войсках, как ему докладывают. Поэтому я еду с подробным списком того, что нужно проверить, и предлагаю тебе сопровождать меня. Ты знаешь здешние места и здешних людей, поэтому можешь заметить то, чего я не найду.

— Мне нравится, — кивнул Берен. — Благодарю. Позволишь задать один вопрос?

— Да?

— Ты похож на эльфа…

— Я — эльф наполовину, — кивнул Илльо. — Моя мать — из пленных синдар.

— И много вас… таких… там?

— Я один.

— Как ее зовут?

— Звали… Она умерла вскоре по моем рождении, я так ее и не помню. Ее имя было — Алфирин.

— Алфирин, — тихо повторил Берен. — Ты знаешь, что оно обозначает? Цветок бессмертника.

— Да, я слыхал.

— От других пленных эльфов?

— Нет… За исключением Тхуринэйтель, они со мной не говорят. От отца.

— Значит, от отца… — Берен встал и перебрался в другой угол комнаты.

— Этиль! — вдруг воскликнула Даэйрет. Все взгляды обратились сначала к ней, а потом — к флейтистке. Та сидела неподвижно, устремив взгляд перед собой, сжимая флейту обеими руками. Берен вскочил — такой взгляд и такое застывание он видел у припадочных перед тем как их швыряет на землю в корчах. Он схватил со стола ложку — сунуть ей в зубы, чтоб она не откусила себе язык. Но она не упала, захлебываясь пеной — продолжала сидеть, неподвижно глядя перед собой.

— Что с ней? — спросил Берен у черных рыцарей. — Что с ней?!

Ответом ему был негромкий, с почтительным придыханием, возглас Даэйрет:

— Она видит…

Всеобщее внимание сосредоточилось на застывшей, женщине. Та и впрямь что-то видела своими остекленевшими глазами — по ее лицу пробегали тени, она то сжимала, то открывала губы, и ноздри расширялись, словно ее видения вызывали в ней гнев и ужас.

— Говори, — прошептал Эрвег. — Этиль, милая, говори.

— На север, — произнесла женщина каким-то чужим голосом. Умолкла еще на два длинных вдоха и повторила: — На север, на север… Серебряная звезда в колдовском сумраке…

Глаза ее распахнулись, брови сдвинулись.

— Нолофинвэ!

Берен вскинулся, точно ударенный бичом, но промолчал.

— Король Нолофинвэ, Аракано Аран Этъанголдион, король изгнанников, король без королевства, король, чье слово — пепел на ветру… Он не надеется победить Бессмертного, но лучше пасть в бою, чем ждать, пока псы Моргота затравят его, точно красного зверя… Ярость, ледяная ярость — холоднее льдов Хэлкараксэ: на север, на север, на север…

«Одержимая» — ужаснулся Берен.

Солль и Даэйрет смотрели во все глаза, словно им это было в новинку. Эрвег и Илльо вполглаза присматривали за Береном. Он нарочито небрежно бросил ложку на стол и отошел к окну, отвернулся, опираясь локтями о подоконник, а подбородком о кисти рук. Внешне он изо всех сил старался казаться спокойным, но внутри него гнев и страх сошлись как лавина и лесной пожар. Он закусил костяшки пальцев, чтоб не выдать себя.

Болдог то ли прикидывался равнодушным, то ли слово Видящей и в самом деле не трогало его.

Этиль встала и вытянула руку вперед, сжимая флейту так, словно это меч.

— Я пришел взять виру за смерть отца! — голос ее раскатился под сводами. — И ты заплатишь мне, Моргот — своей кровью!

— Мне не нужна твоя смерть, — голос изменился. — Сначала нужно убить меня! — Ты думаешь, это мне не под силу? Ответь мне, Нолофинвэ Аракано Аран Этъанголдион, чего ты желаешь больше — мести? Красивой и бесполезной смерти в поединке с Врагом? Или мира для своего народа?

Даэйрет хлюпнула носом:

— Учитель…

— Разве твой раб не передал тебе мое слово? Думаю, у него хватило времени, — продолжала Этиль голосом, в котором Берену слышался металл. Голосом Финголфина, несомненно. «Еще немного — и я прокушу пальцы до костей».

— Тебе не следовало этого говорить — снова голос, исполненный Силы. Затем — собственный голос Этиль:

— Щит… черный щит… отбросить… слишком тяжел для больных, сожженных рук…

— Так какого хера ты за него схватился! — не выдержал Берен. Даэйрет зло сверкнула на него глазами, Эрвег сжал кулаки, но сдержался, Этиль, конечно, ничего не заметила.

— Ты хотел поединка? — сказала она за Мелькора. И за себя: — Черный меч рассек кольчугу, как тонкую ткань… Больно! Ожог чужой боли… Он думает, что Учитель смеется, передразнивая его движение… он не знает… Нолдо не стерпит насмешки ни от кого, тем паче гордый до безумия король Нолофинвэ… Гнев — как удар плети! С яростным криком эльф бросается вперед, и Учитель еле успевает отклонить удар, нацеленный ему в сердце…

Он смеется, глядя, как расплывается на одеждах Валы кровавое пятно… Его все же можно ранить… Можно… Может, можно и убить… Теперь нолдо бьется яростно, не ощущая боли от ран, наносимых Врагом… — Я еще отмечу тебя так, что ты не скоро забудешь эту встречу!

— Да, — прошептал Берен, и лицо его исказилось. — Он не скоро забудет…

— Замолчи! — крикнул Эрвег.

— Он метит в лицо и горло, — продолжала Этиль. — Длинная рана рассекает руку Учителя от локтя до запястья, до тяжелого железного браслета… Он еле держит меч… он теряет кровь — и впервые бьет всей Силой…

— А, дерьмо, — одними губами прошептал Берен. На этот раз слышал один Илльо и, может, еще Болдог.

— Светлый клинок сломан! — Этиль уронила руку с флейтой, — и нолдо падает навзничь в исчерна-серый пепел Анфауглит… Он чувствует на груди тяжесть ноги Врага… Видит ледяные, нестерпимо горящие глаза… — Что он тебе сказал? Что ты один из немногих нолдор, с кем я хотел бы говорить? Он говорил с тобой о мире? — Страшный голос, тихий и яростный, и взгляд, лишающий сил, ломающий волю… Медленно, бесконечно медленно рука короля Нолдор ползет к обломку меча… Медленно… — Он говорил о мире, предлагал мир тебе и твоему народу, как пытался сделать и я… А ты — ты ответил ему ударом меча… Ты проиграл, Нолофинвэ Аран Этъанголдион, твоя жизнь в моей руке… И что мне делать с тобой?

— Вот дерьмо, — процедил Берен. — Ложь. Все ложь…

— Рукоять сломанного меча ложится в ладонь Нолофинвэ… Король вслепую наносит удар, сталь рассекает связки, распарывает ногу глубокой раной… Изначальный опускается на колено подле эльфа…

Берен стиснул руками виски, опустился на лавку. Нужно… нужно… Он сам не знал, что должен сделать, а только все это надо было прекратить.

— Ты сам выбрал… Ты умрешь так, как умер он… — Этиль сжала свободную ладонь, потом судорожно раскрыла ее и вцепилась пальцами в свой живот. — Сила, темная, страшная сила, боль, рвущая внутренности — жидкий огонь, вливающийся в тело, словно залили живот и грудь расплавленным металлом изнутри — вся боль, бесконечные часы агонии Гэлторна — вся боль, перетекающая из теряющего жизнь тела в обожженные ладони, вся боль души, не ведающей, что ждет ее за гранью смерти — вся боль… Король нолдор кричит…

— Замолчи, — почти простонал Берен. — Замолчи, сука, а то я сам тебя заткну…

Ильвэ напрягся, обменялся короткими взглядами с Эрвегом, дал тому понять, что Берена он удержит в случае чего. Но Берен не собирался бросаться на Этиль. Он по-прежнему сидел, растирая пальцами виски, силясь найти в себе то, что разрушит чары.

— Учитель поднял окровавленное, изломанное Силой тело Короля… — Этиль уже задыхалась и вздрагивала. — Пусть… лежит… на вершине черных гор… Там будет его могила… Огромная тень падает вниз: орел хватает тело Короля Нолдор, удар острых когтей рассекает лицо Мелькора… — девушка согнулась от боли, закрыв лицо растопыренной ладонью, потом пошатнулась и упала.

Эрвег и Солль не дали ей свалиться на пол, подхватили, усадили в кресло.

— Ты что-то хотел сказать, Берен? — спросил Эрвег.

«Нашел!»

— Да, — горец поднялся с лавки, засунув большие пальцы рук за пояс. — Все брехня от первого слова и до последнего.

— Во что же ты веришь? — у Эрвега побелели скулы и кончик носа. — В то, что Учитель был тридцати футов роста, а его щит нависал над Финголфином как грозовая туча? В то, что ваш король бегал у него между ног, как мышь?

— Ты сказал! — Берен ткнул в Эрвега пальцем. — И она сказала. Если бы орел Манвэ полоснул когтями любого человека обычного роста, да хоть бы и нолдо, он оторвал бы голову по самую грудь, с плечами вместе. Здешние орлы гаура перекусывают пополам, вы сами их видели.

— Вот как? — Эрвег поджал губы. — И что же еще ты скажешь?

— Скажу, что если бы меня свалили, сломав меч, и наступили ногой на грудь, я никак бы не мог ударить равного мне по росту противника под коленку, а зацелил бы ему, куда ты и сказал, Эрвег: между ног. Да так оно и вернее всего.

— И больше ничего?

— А еще — правду ли говорят, что Учитель ваш сед?

— Да. Он поседел в одночасье от горя, глядя на смерть своих учеников.

— Эла! А я думал, волосы его белы от того, что Торондор нагадил ему на голову!

Эрвег растерялся. Такая злая и глупая подначка заслуживала вызова на поединок — но Берен, как видно, был неприкосновенен по приказу Гортхауэра, а ответить ему в том же духе остолбеневший от ярости Эрвег не мог.

Вот, на что боги наделили меня злым языком, — подумал горец. Насмешка, вот чего они не терпят.

— Я так много слышал о вашем Учителе, что сложил песнь в его честь, — Послушайте.

Илльо растерялся. Ответить Берену такой же откровенной похабенью означало уронить достоинство т'айро-ири, а как иначе пресечь поток сквернословия — он не сообразил сразу. Болдог оказался быстрее: одним прыжком оказался рядом и ударил Берена тыльной стороной кисти по губам. Тому случалось получать удары и посильнее, но от этого тоже брызнула кровь, а горец упал задом на скамью и треснулся затылком о стену.

— Вот так, господа рыцари, это делается, — сказал орк. — Если в другой раз вам будет не с руки заткнуть чей-то черный рот, зовите старого Болдога…

Он хотел добавить еще что-то, но не успел, потому что Берен оставался в долгу не дольше, чем брошенная в камин горсть опилок сопротивляется огню. Вскочив со скамьи, он отвесил Болдогу смачную плюху, а потом они покатились по полу, сцепившись в самой безобразной из всех драк, которым Илльо был свидетелем. Трещала одежда, летели брызги крови, но сами противники не издавали ни звука, если не считать, коротких выдохов, сопровождавших каждый нанесенный или полученный удар. В своей внезапно прорвавшейся ярости они друг друга стоили, человек и орк, даже трудно было поверить в то, что перекошенное и разбитое лицо Берена принадлежит сыну человеческому, а не орочьему отродью. Никто не успел вмешаться и, если честно, было страшновато — эти двое раздавили бы любого пожелавшего встать между ними и их счетами. Какое-то время казалось, что горец одолевает: Болдог пропускал все удары подряд, заботясь лишь о том, чтобы ответить на каждый. Берен сумел повалить его и, лежа сверху, прогнувшись в спине сколько мог, обрушился на него, целя лбом в переносицу. Если бы он попал куда метил, он мог бы и убить Болдога, но тот подставил под удар лоб. Казалось, у обоих противников искры брызнули из глаз. Наконец, собрав все силы, Болдог сумел вывернуться из-под человека и отшвырнуть его в сторону. Не давая противнику ни мгновения передышки, он вскочил и с размаху ударил его носком сапога в грудь. Берен попробовал задержать удар или отвести его в сторону, не смог — и повалился на пол. Орк добавил другой ногой, но на обратном движении горец, хоть и задыхался, сумел его подсечь — и Болдог тоже упал.

Илльо, наконец, сумел преодолеть оцепенение и кинулся на Берена, который, нажав коленом орку на промежность, целился вырвать ему глаза. Особенный захват под мышки и за шею, руки в замок на затылке противника — Илльо оттащил дортонионца в сторону. Ни на что больше его не хватило — Берен был очень силен. Он бы вырвался, но Болдог, радуясь неожиданной подмоге, пнул своего врага ногой в пах. Следующий удар достался Эрвегу, вставшему между орком и его соперником. Неизвестно как бы обернулось дальше, но тут с нижнего поверха на вопль Даэйрэт — а она не прекращала вопить с начала драки — примчалась Тхуринэйтель.

Неуловимо быстрая, она пронеслась через всю комнату и всей силой своего веса и своей скорости толкнула Болдога на стену. Ударившись, орк слегка потерял подвижность, а Тхуринэйтель воспользовалась этим, чтобы вывернуть и заломить ему руки. Это казалось невероятным, но было очевидным: пусть и довольно высокая, и довольно крепкая, но все же женщина в одиночку удерживала огромного орка, Балорха Болдога.

— Остыл? — спросила она, когда тот перестал вырываться.

— Да, леди, — процедил орк сквозь зубы.

— Вот и хорошо, — Тхуринэйтель разжала руки. — Оботри с лица кровь и покинь нас. Твой отряд нуждается в присмотре.

— Слушаюсь, — Болдог сплюнул в камин.

Проходя мимо Берена, уже перетащенного в кресло, он задержался, чтобы сказать:

— В другой раз держи язык за зубами, князек.

— Я еще станцую на твоей могиле, — прошипел Берен, изо всех сил стараясь не уткнуться головой в колени. Тхуринэйтель, приобняв его, гладила по плечам.

— Сейчас из тебя плохой танцор, — оскалился орк.

— Кто начал драку? — спросила эльфийка, когда спина Болдога исчезла внизу.

— Болдог, — ответил Эрвег. Орк не попал ему каблуком туда, куда попал Берену, но по бедру ударил очень больно.

— Нет! — вдруг вмешалась Даэйрэт. — Болдог ударил его первым, это правда! Но он… Он заслужил удара! Он… такие мерзости говорил про Учителя!

— Какие, дитя мое? — спросила Тхуринэйтель.

— Могу повторить, — прокряхтел Берен.

— Право же, не стоит, — поежилась Этиль. В руках у нее уже был платок, которым она собрала снег с подоконника, и теперь стирала кровь с лица Берена. — Это было мальчишество самого дурного толка, и все тут были хороши: и ты, и Эрвег, и Болдог… И ты, Илльо.

— Я? — изумился каррант.

— Да, ты. Ты мог прекратить это сразу, когда Эрвег и Берен только начали браниться.

— Не мог, — Берен с видимым удовольствием подставлял лицо под влажный платок. — Потому что я не стал бы молчать, а Болдог не искал бы других способов заткнуть мне рот. Между нами счеты, которые закончатся только тогда, когда один другого убьет. Он лишил меня отца и братьев, я его — сына…

— Разве нельзя решить дело миром? — спросила Этиль. — Расчесться вирой?

— Я возьму с него виру только кровью. Он с меня — тоже. Спроси у него, из чего сделан его пояс. Из какой кожи.

— Тем не менее вам придется забыть о своих счетах, Берен, пока ты в армии Айанто Мелькора, — жестко сказал Илльо. — Я не стану повторять дважды. О следующей драке я оповещу Гортхауэра, и он не станет разбираться, кто ее начал — вы оба пожалеете о том, что взялись выяснять отношения. Ваши горские обычаи, когда дело решалось поединком, отошли в прошлое. Теперь между всеми тяжущимися дела решает суд Айанто. Когда весенний поход закончится, вызови Болдога на суд. Любой другой способ свести счеты я буду рассматривать как бунт. Ты понял?

— Понял, лорд-наместник, — кивнул Берен. — Благодарю тебя, госпожа целительница.

— У тебя порвана рубашка, — сказала Тхуринэйтель. — Пойдем, зашью.

Берен поковылял за ней к огню. Женщина достала из отворота плаща иглу, а из сумки — нитку, продела, завязала узлом и начала пришивать полуоторванный рукав. Горец сидел на полу у ее ног в совершенно замороженной, деревянной позе — словно боялся касаться ее лишний раз.

Как странно, подумал Илльо. Очевидно, что его тянет к ней. Тхуринэйтель невероятно хороша собой и любит мужчин…

Илльо от матери досталась прохладная эльфийская кровь. Но Берен не был полуэльфом, и совершенно напрасно пытался скрывать, что Тхуринэйтель волнует его. Он пытался вести себя как эльф-однолюб, совершенно неестественным для человека образом, и это прямо бросалось в глаза. Вот — одно из главных отличий между нами, подумал Илльо: эльфы калечат людей, переделывая их по своей мерке. А люди не могут жить эльфийскими правилами, и поэтому вынуждены лицемерить. Подобно Берену, который спит с Тхуринэйтель, но в остальное время делает вид, что между ними ничего нет и даже старается не касаться ее.

Он набросил плащ и поднялся на крышу замка.

Что ж, все не так плохо, как он ожидал поначалу. А чего он, собственно, ожидал? Что Берен окажется лохматым грязным дикарем, будет рычать на всех и непрестанно браниться? Вот была бы несусветная глупость… Нет, он ждал и боялся другого: что Берен — либо расчетливый негодяй, либо просто мясник. О нем говорили и то, и другое, но Гортхауэр, похоже, в нем не ошибся… Если не считать странностей в отношениях с Тхуринэйтель и прорвавшейся сегодня вражды с Болдогом — вполне объяснимой, надо сказать — то Берен вполне достоин стать рыцарем Аст-Ахэ. Его насмешки над Учителем, довольно грубые… Да, они ранили, но не были опасны. Глупо ожидать, что в такое короткое время полностью изменится образ мыслей. Вот если бы у Берена ни разу ничего подобного не прорвалось — тогда стоило бы насторожиться.

Гортхауэр прав, уже в который раз. Эту душу стоит спасать; ее необходимо спасти.

Илльо повернул лицо на восток. Там, в сердце страны, над перекрестком двух больших дорог, лежала их конечная цель — крепость Каргонд. Родной дом Берена.

Илльо думал, что многое откроется именно в Каргонде. Что стены заставят человека, наглухо закованного в броню равнодушия и насмешки, немного приобнажиться. Открыть душу тому, кто желает исцелить ее.

«Учитель, помоги мне!» — мысленно воззвал рыцарь.

Когда он вернулся, все спали. На широкой лавке возле дымохода — Этиль и Даэйрэт. Чуть подальше, тоже под одной овчиной — Берен и Тхуринэйтель. Илльо предстояло лечь рядом с Эрвегом. Тот, как всегда, раскидался на всю постель.

Илльо нашел место, где сесть, снял сапоги и пояс, но, глядя на Берена, задержался.

Тот не спал. Тхуринэйтель спала, положив руку ему на грудь, а он — нет. Дыхание было как у бодрствующего, и веки дрожали.

— Берен? — тихо позвал полуэльф.

— Да…

— Что с тобой?

— Почти ничего… Уснуть не могу. Понимаешь, Болдог мне крепко наподдал…

— Ты сможешь завтра ехать верхом? — забеспокоился Илльо.

— Смогу, не волнуйся… А вот уснуть сегодня — не сразу, если ты мне не поможешь.

— Не понимаю.

— Ильвэ… Я лежу в обнимку с женщиной. У которой все на месте. И которая прижимается ко мне изо всех сил потому что холодно. Давай поменяемся. Ты ляжешь с ней, а я — с этим парнем. Надеюсь, никто ничего плохого про вас не подумает.

— Я согласен, — Илльо перебрался на его место. — Ткни Эрвега пальцем в бок и скажи: «подвинься».

— Подвинься, — Берен последовал совету, и Эрвег подобрался. — Спасибо, Илльо.

— Не за что… Раз уж мы заговорили об этом… Не нужно притворяться, что между тобой и Тхуринэйтель ничего нет. Вас никто не осудит. В Аст-Ахэ смотрят на женщин, которые сами выбирают себе пару, немного иначе, чем у вас.

— Ах, вот как… — пробормотал Берен. — А на мужчин-клятвопреступников как у вас смотрят?

— Но ведь ты уже переступил через свою клятву.

— А, ну да… Так чего ты хочешь? Чтобы мы не стеснялись целоваться и тискаться на глазах у всех?

— Чтобы ты перестал вздрагивать при ее прикосновении так, словно тебя касается жаба. Не более того.

— Договорились. Спокойной ночи, Ильвэ.

Каргонд… На закате замок и вправду был пламенно-алым. Выстроенный из красного гранита над обрывом, четырехбашенный Каргонд бойницами смотрел на все четыре стороны света. А под холмом был перекресток двух дорог, по которым шло все передвижение в Дортонионе. Одна вела через Ущелье Ладроса, стиснутое отрогами Эмин -на-Тон и Эмин Гвайр, в сердце страны, равнину-чашу, а оттуда — к проходу Анах, отсекающую Эред Горгор от Криссаэгрим. Другая, та, по которой они приехали, поднималась Ступенями Ривиля в долину Хогг, пересекала Моркильский Лес и, свернув ненадолго к Каргонду, бежала почти прямо до масляных полей Друна, втискивалась между двумя пиками на востоке Горгората и дальше поднималась все выше и выше, петляя по долинам, до того самого перевала, где берет начало Арос, и откуда рукой подать до прохода Аглон. Неудивительно, что в ущелье под Каргондом вырос поселок ремесленных и торговых людей — именно здесь был самый большой в Дортонионе торг. Берен смутно помнил, что где-то видел торг намного больше и богаче, но таких смутных воспоминаний, бессвязных, как сны, в последнее время было много, и он привык их от себя отгонять.

Впрочем, торг захудал даже по сравнению с прошлыми годами. Приглядевшись, Берен увидел, что торгуют одни орки. Видимо, никто не желал везти товар туда, где любой мог отобрать его просто так. Или его уже отобрали те, кто продавал здесь…

Они поднялись по тропинке, обвивающей гору, по предъявленному Илльо ярлыку въехали в ворота, отдали лошадей слугам…

Берен поднялся по ступеням замка и переступил через порог.

Чужой, — сказала высокая резная дверь.

Чужой, — колыхнулся гобелен на стене. Чужой, — скрипнула лестница.

Берен вошел в каминный зал и остановился посередине.

— Эла! — кресло шаркнуло по полу, извергая огромную, оплывшую фигуру. — Кого я здесь вижу! Да не иначе как это сам светлейший князь Берен!

Влажный плащ тяжело спадал почти до земли, скрывая руки — видимо, Фрекарт был убежден, что под плащом кандалы или путы.

— Заждались мы тебя, князь, заждались, — Кайрист слегка согнулся в шутовском поклоне. — Не прикажи казнить, прикажи говорить!

Двое бесшумно отделились от стен и встали по бокам у Фрекарта. Верзилы с мечами, в одинаковых дирголах — сине-желто-коричневые полосы Дэррамаров.

Правда, и без дирголов Берен узнал бы, что эти двое — Дэррамары, и приходятся друг другу двоюродными братьями.

— Очень многие здесь жаждут поговорить с тобой, — словно поймав его мысли, сказал Фрекарт. — Например, двое моих охранителей. Ты их знаешь?

— Борвин и Дайрвег Дин-Дэррамары. Осужденные на смерть за убийство, грабеж и насилие над женщиной.

— Точно, князь, — Борвин ощерил прореженный ряд желтых зубов. — Твой же отец нас и осудил. И наше счастье, что одна добрая душа сумела передать в яму напильник… Так что разговор нам с тобой предстоит долгий…

— Фрекарт, — Берен под плащом положил руку на рукоять скаты. — Если эти горлорезы не уйдут от меня подальше, твоя рожа станет еще больше походить на задницу, потому что я развалю ее надвое.

Меч свистнул в воздухе, поймав отблеск свечей, и замер. Дэррамары отступили, Фрекарт переводил растерянный взгляд с Берена на Болдога.

— Я забыл тебе сказать, — орк откровенно веселился. — Он не пленник.

— Ах-х… Как?

— А вот так! Наш князек теперь в составе армии «Хэлгор», и вы с ним должны стать лучшими друзьями.

— Обидно, да? — Берен вложил меч в ножны, оттер плечом одного из Дэррамаров и прошагал по лестнице наверх, туда, где когда-то была его и братьев спальня.

…Захватив Каргонд, черные не разграбили его — видимо, здесь сразу же поселилась их верхушка. Берен не знал, чему был бы рад больше — войти, как сейчас, в ставший чужим дом или найти груду камней и обгоревших бревен. Так, попади Андис в плен, а не в могилу, он то ли радовался бы — пусть и в чужих грязных лапах, но она бы жила! — то ли желал бы ей смерти.

Он отстегнул меч и, поставив его у изголовья, лег на покрывала лицом вниз.

Легкое колебание воздуха, а не звук шагов, подсказало ему, что в комнату кто-то вошел. Берен не поднял лица.

— Ты сразу нашел мою спальню, — Тхуринэйтель села на другой край кровати. — Или это была твоя спальня?

Он не ответил.

— Хорошо. Мы будем жить и спать вместе. Ты еще не решил, что будешь делать здесь?

Он снова не ответил.

В дверь робко постучали.

— Войди, — Тхуринэйтель мгновенно устроилась рядом полулежа, поглаживая волосы Берена. Тот дернулся было — но замер.

Слуга переступил через порог, но в комнату входить не стал.

— Баня готова, — сказал он.

— Идем, милый, — ласково произнесла Тхуринэйтель. Берен не хотел оставаться в долгу, но как-то ничего не пришло в голову.

Он задержался в отхожем месте дольше, чем была в том надобность, хотя и знал, что морготова эльфийка его обязательно дождется. Небось не княжна Айад… Не хотелось идти туда сейчас, но и встречаться в бане с ребятишками из Аст-Ахэ тоже не хотелось. Он вздохнул и поплелся в баню.

Слуга ждал в предбаннике. Один из мальчиков Фрекарта. Дернулся было снять с нового господина сапоги, но Берен его оттолкнул, отрезав:

— Я еще не калека.

Паренек мялся, не зная, что делать дальше.

— Господин велел спросить… не нужно ли чего.

— Нужно, — сказал Берен, бросая рубашку в корзину. — Увидеть твою спину по ту сторону двери. И чтобы дверь за ней закрылась.

Это приказание слуга выполнил в точности — и, как показалось Берену, с облегчением.

Баня была натоплена жарко и сухо, светильники горели неярким пламенем, красным, как угли в очаге, и в этом свете тело Тхуринэйтель казалось отлитым из бронзы. Пахло какими-то травами, и была в этом запахе сладкая тревога.

Полка, на которой она растянулась, по счастью, была не единственной. Но вторая находилась ровно под ней, ступенькой. Берен сел там, стараясь не смотреть на то, что очутилось прямо перед его носом и с таким знанием дела было выставлено напоказ: пару длинных стройных ног, крутые бедра, плоский, но не мускулистый живот, маленькие круглые груди. Он досадовал на себя за то, что сердце так колотится и радовался, что предусмотрительно обмотался полотенцем.

Где-то он был даже благодарен Болдогу за тот удар: в последние две ночи, едва искушение давало о себе знать, как кара следовала немедленно. Он сам не понимал, что с ним, почему при этой порченой эльфийке он чувствует себя как кобель по весне. Такого, чтобы он совершенно был холоден к женщине и умом и сердцем, но до одури желал ее телом — такого не было прежде. И не было этого жгучего чувства близкой погибели, стыда и мерзости, и упоения всем этим. Даже с Андис, которую он ввел в грех и с которой согрешил сам, даже с ней это все было куда чище, потому что их все-таки влекло друг к другу, а не к самому греху. Они и рады были бы сделать все так чтобы греха не было, чтобы не приходилось рисковать честью трех домов, Креганов, Броганов и Беорингов… К Тхуринэйтель же его тянуло так, словно само падение было желанным.

— Еще полчаса нас никто не побеспокоит, — промурлыкала женщина. — Я слышала, как ты выставил мальчишку.

— Ну и что с того. Я грязный. От меня так разит конем, что оглядываются кобылы в стойлах. Я хочу помыться.

— Горячая вода вон там.

— Благодарю, — он ногой придвинул ведро и смешал горячую воду с холодной.

— Фрекарт боится тебя.

— Правильно делает, — Берен облился из ковша и обмакнул мочало в мыльную воду. — Если он не будет слишком часто попадаться мне на глаза, я забуду, что у него на два яйца больше чем надо.

— Давай я потру тебе спину.

— Обойдусь.

— Чего ты стыдишься? Следов бичевания? Я их видела. Или ты смущен тем, что я тебе нравлюсь?

— Ты? Мне? Да ты грезишь.

— И это тоже греза? — неуловимым движением она соскользнула на его лавку и, поддев пальцами полотенце, сбросила его на пол. — Ты слишком голый, чтобы притворяться равнодушным.

— Это не душа. Это по-другому называется. Сказать, как, или сама знаешь?

Женщина засмеялась, протянув руку. Берен перехватил ее запястье.

— Водички холодненькой? — спросил он. — Помогает.

— Зачем, — она приблизилась вплотную. От нее пахло травами — сладко и тревожно. — Ты ведь желаешь меня. Глупо это скрывать. Все равно все думают, что мы любовники. Так почему бы не стать ими? Тебя так беспокоит твоя верность Лютиэн? Но в ее глазах ты все равно будешь изменником. И потом, скажи, разве от нее убудет? Ее нет здесь, Берен. Есть ты и есть я. К чему кривить душой, я не люблю тебя и не нужна мне твоя любовь. Но мы можем подарить друг другу наслаждение, не причиняя никому вреда. Ты хорош собой, я тоже далеко не уродина. Может быть, лицом Лютиэн меня прекраснее, но телом я ей не уступлю и не буду так холодна, как она. Я ведь знаю много такого, что ей и в голову не придет. Почему ты отводишь глаза? Скажи, что такое есть у нее, чего у меня нет?

— Сердце, — ответил Берен. Ее объятья был крепкими, но он еще был весь в мыле, и высвободился легко. Ведро холодной воды само попалось под ноги, ледяное крошево, плавающее на поверхности, еще не успело растаять. Студеный поток обжег его кожу, Берен задохнулся от холода. Действительно помогло.

А ведь еще минута — и он бы сдался. Один Моргот знает, что было в этой женщине, но сопротивляться ей удавалось с огромным трудом.

Он взял сухое полотенце и принялся вытираться.

— Дурак, и упрямый к тому же! — Тхуринэйтель, вскочив с лавки, топнула ногой. Сейчас она была изумительно хороша, но что-то словно подтачивало эту красоту изнутри. Казалось, еще миг — и ее личико исказится безобразно.

Да никакая она не эльфийка, — вдруг понял Берен. Где мои глаза были?

— Каукарэльдэ, — вырвалось у него, и как зверь своим криком выдает охотнику, что он ранен, так Тхуринэйтель коротким сильным вдохом выдала свое поражение.

— В чей труп ты влезла? — Берена передернуло, но с омерзением смешивалась темная радость: он чувствовал, что чары рассеялись и он свободен от своего вожделения. Да разве можно ощущать страсть к мертвецу, оживленному темным колдовством? На миг Берену показалось, что он видит высохшие, проваленные глазницы, восковую мертвую кожу и пятна разложения… Когда она заговорила, и это наваждение сгинуло.

— А хотя бы и так, — прошептала она, а потом заговорила громче: — Ты что, еще не понял, что ты — слуга Гортхауэра, а я — надсмотрщик над тобой? Ты забыл, что твой король в моей власти? Если я скажу Ортхэннеру, что ты строишь планы побега, ты получишь правую руку Финрода в корзине. Ты этого хочешь?

— Я все помню, сука. Знай: если кого-то из эльфов искалечат по твоему навету, я в этой самой бане посажу тебя на раскаленную каменку — может, хоть это уймет твой жар. А если мне по самое не могу приспичит посадить кого-то на свой колышек, то чем лечь с тобой, ведьма, я лучше найду козу.

— Не сомневаюсь, — прошипела Тхуринэйтель. — Что ты знаешь о чем говоришь. Я много интересного слышала о вас, горцах. Надо думать, ты именно в такой способ утолял свое желание, когда таскался по горам и лесам. Ты, твой отец, твои братья… Или вы забавлялись друг с другом? Или…

Берен поднял второе ведро холодной воды и вылил его женщине на голову. Следующее предположение захлебнулось.

— Думай что болтаешь, — сказал он, выходя. — Я не всегда такой спокойный.

Не успел он закрыть дверь и взяться за чистые штаны, как в предбанник вошли Эрвег, Илльо и Этиль.

— О, ты уже здесь, — улыбнулся полуэльф. — Какой жар?

— Как для меня — так чересчур. Два ведра холодной воды извел.

— Как раз то, что я люблю, — Этиль, не смущаясь, принялась раздеваться. Рыцари Аст-Ахэ относились к своей и чужой наготе спокойно, как эльфы. — Ой, как же хорошо наконец согреться и вымыться. Берен, а ты весь красный!

От жара ли, от ледяной ли воды или еще от чего — но кровь действительно прилила к коже. Поэтому предательский румянец не выдал смущения. Берен спокойно завязал тесемку на штанах и натянул длинную, ниже колен, рубашку.

Дверь открылась и из бани, томно потягиваясь, вышла такая же раскрасневшаяся Тхуринэйтель. Она разыграла все мастерски: и неловкость при виде друзей, и якобы украдкой брошенный на Берена стыдливый взгляд, и легкую истому, свойственную женщинам после любовного соединения, и повернула все так, что даже его спокойствие стало выглядеть напускным и нарочитым. Все трое — «братья» и «сестра» — обменялись взглядами, говорящими: «все ясно». Берен скрипнул зубами: наедине он мог что-то выигрывать, но при зрителях Тхуринэйтель неизменно брала верх.

— Где мое платье? — спросила она, растираясь полотенцем. — Я скажу слугам, чтобы подбавили огня.

— Не нужно, — Эрвег исчез за дверью. — Эге, а вот холодная вода будет совсем не лишней! Берен, когда оденешься — свистни там кого-нибудь.

— Хорошо, — пробормотал горец. Он как раз сломал зубец у гребня, расчесывая спутанные волосы.

— Дай я, — Тхуринэйтель, уже в нижнем платье, взяла гребень у него из рук. Он на миг-другой прикрыл глаза. Этиль, входя в баню последней, конечно, истолковала это по-своему.

Движения руки, расчесывающей ему волосы, были осторожны и почти нежны.

— Ты не такая уж страшная, если не знать, кто ты, — сказал Берен вполголоса, когда дверь за целительницей закрылась. — Покрути своим задком тут, в Каргонде, — может, и найдешь того, кто захочет с тобой спать. Фрекарт же находит.

— Я не забуду, — промурлыкала Тхуринэйтель, заплетая его волосы в косу. — И ты проклянешь тот день, когда я тебе напомню.

— Ой-йо… Бедная моя старая задница, — Болдог вытянулся на лежанке, поставив на живот кружку подогретого эля. — Что ни год, то все хуже она переносит верховые прогулки. Фрекарт, вели своему мальчишке подать мне ветчины с хлебом. У Повелителя изысканно готовят дичину, а я соскучился по обычной свиной ляжке…

— Какие новости у Повелителя? -торопливо спросил Мар-Фрекарт. Слишком торопливо.

Орк сверкнул в его сторону желтым глазом.

— Новости? Погоди, Фрекарт, дай насладиться покоем… Мр-рак, я уж совсем было забыл, когда в последний раз вытирал нос соплякам из Аст-Ахэ… Спасибо Повелителю — напомнил…

— Что они делают здесь?

— Как что? Ты забыл, Кайрист — мы вроде как готовимся наступать! Вроде как армию тут собираем. Или при виде Беоринга из тебя со страху вышли дерьмом последние мозги? Как Берен на порог — так ты живо вспомнил, зачем тебе дырка в заднице, да?

— При чем тут… — пробормотал Кайрист. — С чего бы это мне бояться… Я не убивал его отца.

— Кроннаган тоже не убивал Барахира — это ему помогло? Его нашли повешенным в отхожем месте собственного замка. Навряд ли Беоринг покончит с таким манером — мало какой ремень и мало какая потолочная балка тебя выдержат. Но это ничего, он парень в таких делах на редкость головатый.

— Зачем? — Фрекарт принялся ходить по комнате от окна к окну. — Он же теперь за нас… Он теперь с нами, верно?

— Нет, дружок, твой отец точно ошибся дверцей, когда делал тебя. Оттого у тебя в голове дерьмо, не считая прочих склонностей. Подумай сам, зачем Повелитель хотел его живым? Зачем отпустил живым, когда получил? Подумал?

Кайрист отвернулся от окна.

— Да! — сказал он. — Но… Этого же быть не может! Он же — враг…

— Уже нет, — Болдог сел на лежанке и поставил пиво на стол. — Он принес присягу… Как и ты в свое время… За верную службу ему обещано не что-нибудь, а Сильмарилл… Он — законный князь Дортониона, чуешь? А вот ты Фрекарт, теперь становишься как бы и ни к чему.

— Что же мне делать, — вырвалось у наместника.

— Фрекарт, — ласково прищурился орк, — с какой это радости я буду советовать тебе что делать? У тебя была возможность перерезать ему глотку. Ты ею не воспользовался. Прогадил ее.

— Нет! — от ярости толстяк весь пошел волнами. — Это твои орки обгадили все дело! Ваша проклятая жадность и жестокость — из-за них он сумел сбежать тогда, в Сарнадуине.

— Ладно тебе! — рыкнул Болдог. — Оба мы обделались. Но вот со мной немножко получше чем с тобой. Потому что Волчьи отряды нужны будут и в весеннем походе, и после него. А вот ты, после того как Беоринг возьмет на себя все дела, очень быстро станешь пришей к жопе рукав. Поэтому думай сам, как будешь выпутываться.

— Ты… не поможешь? Я заплачу!

— Не-ет, — засмеялся Болдог. — Поверь, за удовольствие убить Беоринга я еще и сам бы приплатил. Но я не могу его убить. Случись с ним что, подозрение в первую голову ляжет на меня, и Повелитель этого мне не спустит. А я не спущу тебе. Понял?

— А если он погибнет… случайно?

— А эта стерва Тхуринэйтель — тоже случайно? Она не отлипает от него ни на минуту, разве что ему требуется отлить. Если и она погибнет «случайно», Повелитель с меня «случайно» слупит шкуру. Оставь эти мысли.

— Но что же мне остается? — пискнул Кайрист. Болдог поглядел на него с выражением, похожим на брезгливую жалость.

— Подсказываю, — прошептал он. — Повелитель очень плохо посмотрит на него, если он попытается бежать.

— Бежать?

— Да. Если он сбежит, причем Тхуринэйтель это засвидетельствует. А мы устроим на него облаву, и во время этой облавы — с ним ведь всякое может случиться?

— Болдог, — улыбнулся Кайрист. — Балорх… Слов нет, как я тебе благодарен…

— Засунь себе свою благодарность сам знаешь куда, — усмехнулся орк.

— Но как же… подбить его на побег…?

— Это уже без меня. Мне все равно, когда и как ему свернут шею. Я всяко до него доберусь, а вот ты будешь уже спать в холодной и жесткой постельке. Поэтому занимайся им сам. Спасибо за пиво. Вели своим босякам не класть в другой раз столько перца.

Илльо проснулся раньше чем собирался — его растормошил Берен. Горец был в одежде охотника, в подбитом мехом кафтане, черном башлыке, которые горцы носили вместо шапок, в дирголе своих цветов и при оружии.

— Ты едешь или нет? — спросил он.

Илльо поднялся не без труда.

— К чему такая спешка?

— Ты хочешь узнать, как на самом деле обстоят дела? Тогда поехали сейчас.

— Я назначил поездку на послезавтра…

— Ага. И об этом уже все знают. Вставай, одевайся — кони заседланы и ждут.

Илльо оделся, по настоянию Берена, не в одежду рыцаря Аст-Ахэ, а в платье обычного северянина, спрятав свой знак айкъет'таэро и полученный от Гортхауэра браслет под одеждой.

Первым делом они поехали на север, к Бар-эн-Эмин, где была одна из главнейших сборных точек. Во всяком случае, Илльо надеялся, что там стоит орудийный раэганон, и орудия собираются вовсю.

— Командовать им назначен некто Финвег Мар-Мэрдиган, — сказал Илльо. — Ты знаешь его, Берен?

— Если это тот самый Финвег Мар-Мэрдиган, которого я знал как Финвега Фин-Мэрдигана, то да.

— И что ты можешь о нем сказать?

Берен пожал плечами.

— Если в хэло, то он хорош в обороне — для нападения ноги коротковаты, и дыхание тоже. Если на поясах, то меня он валял — ловкости и силы хватало. Птицу был плохо, на медведя ходил два раза, охотился на волков…

— Илльо имел в виду не юношеские забавы, — Тхуринэйтель перебила Берена так бесцеремонно, что даже айкъет'таэро стало неловко.

— А если он говорит о настоящем деле — то в настоящем деле я его и не видел. В последний раз мы встречались при Кэллагане… — Берен вдруг нахмурился, потер лоб, словно у него кружилась голова.

— При Кэллагане, — повторил он наконец уверенно. — Но меня тогда один ретивый стрелок приколол стрелой к седлу. Скверная была рана, я после нее долго валялся… А Финвег думали, погиб, оказалось, попал в плен… Переметнулся к вам… Когда я бегал по здешним лесам, хотел его поймать, свернуть ему шею. Хотя против него самого за душой ничего не имел.

— Что он за человек, если не говорить о его боевых качествах? Умен ли, смел ли, добр?

— Ильвэ, о чем ты спрашиваешь? За десять лет и камень мхом обрастает. Мэрдиган был добрым, великодушным и не особенно умным. Каким его сделали ваши рудники — один Моргот знает…

— Берен, я прошу тебя не употреблять этого слова в моем присутствии, — сухо сказал Илльо. — Если тебе доставляет удовольствие причинять мне боль, ты, конечно, не прекратишь называть Учителя оскорбительным именем, данным ему эльфами, но я хочу тебя предупредить, что я — не Болдог и не девочка вроде Даэйрэт. Ты не подобьешь меня на драку и не заставишь расплакаться.

Он не глядел на Берена, говоря эту отповедь, но на смех горца с изумлением обернулся.

— Так ты думаешь, я называю Моргота Морготом только чтобы достать тебе до печенок?

— Не знаю, что и думать. Поначалу я думал, что ты говоришь это просто по привычке. Но тебе несколько раз намекнули, что эта привычка оскорбляет окружающих — неужели ты так ничего и не понял? Остается только считать эти оскорбления умышленными.

— Ильвэ, — процедил Берен. — А тебе не приходило в голову, что я и в самом деле могу считать вашего Учителя тем, кем я его и называю — Черным Врагом? От всего сердца?

— Если твое мнение противоречит мнению окружающих, лучше держать его при себе.

Они ехали на запад, и по сторонам дороги тянулся мрачный ельник. Небо было не ясным и не пасмурным, а словно бы в дымке — прозрачные облачка заволокли его от вершин Криссаэгрим до вершин Гвайр. Любая дорога в Дортонионе была дорогой вверх или вниз, и сейчас она шла вниз. Дортонионский тракт пролегал ровно по дну долины, и им предстояло его пересечь.

— Но как же, — не выдержал Илльо, — ты можешь служить Учителю, считая его своим врагом?

На лицо горца легла тень.

— Он купил меня, — глухо сказал Берен. — Я обязан подчиняться и служить, телом и разумом. Но души я не продавал, и любить его я не обязан.

Тхуринэйтель, все время державшаяся чуть позади, хохотнула. Илльо тоже улыбнулся. Их было несколько таких — кого судьба забросила на ту сторону разделившей эдайн и северян стены. Все они начинали одинаково: ваш Учитель — черный Враг, убийца и негодяй. И заканчивали тоже одинаково: встретившись с Учителем лицом к лицу, они рано или поздно начинали его любить.

Они не торопились, и к Бар-эн-Эмин добрались только к вечеру. Дорогой встретили небольшой отряд орков, женщин, мывших в ручье одежду, обоз с фуражом и стадо, что гнали три десятка безоружных молодых мужчин, почти мальчишек, под конвоем орков. И, уже въезжая в ограду одного из лагерей, окружавших Бар-эн-Эмин, увидели виселицу с двумя трупами, а под ней — козлы с привязанным к ним, избитым в кровь человеком.

Он был рыжим и, как большинство рыжих, белокожим, поэтому рубцы и потеки крови пламенели так, словно были нарисованы киноварью. Он дрожал от боли и холода, свесив голову на грудь.

Краем глаза Илльо увидел, что Берен закусил губы. Орк из Волчьего отряда даже не покосился в их сторону — в них не узнали рыцарей Аст-Ахэ.

Беспрепятственно они проехали по всему лагерю, и Илльо мысленно сделал первую пометку. Потом он сделал еще несколько: при виде безобразной свалки перед орочьим кошем, покосившейся изгороди, явно подвыпившего полуорка… Лишь когда он спешился, чтобы войти в палатку начальника, айкъет'таэро этого знамени, двое людей скрестили перед ним копья.

Илльо показал свой ярлык (53), и его пропустили. Командир, северянин, судя по виду — с примесью восточной крови, обедал. Рядом с ним за столом сидел орк — десятник, командующий здешним звеном Волчьего Отряда.

— Кто такие? — резко начал человек, но при видя ярлыка подобрался, вскочил и отодвинул блюдо в сторону, одновременно приглашая, отведать что послали боги. Айкъет'таэро Аст-Ахэ стоял на ступень выше айкъет'таэро коронных войск.

— Благодарю, мы сыты, — хотя это было неправдой, Илльо намеревался поужинать только в Бар-эн-Эмин. — Ты командуешь этим знаменем?

— Истинно так. Мое имя — Улад, сын Лейва. По высокому промыслу Учителя и приказу Гортхауэра собрал знамя из дортонионских добровольцев…

— Что ж они у тебя бегут, добровольцы-то? — глухо спросил Берен. — Кормишь плохо?

— Это быдло как ни корми, а оно все будет в свои норы удирать, — проворчал орк.

— Тебя спрашивали? — снизив голос до полушепота, Берен приблизился к нему. Орк выбрался из-за стола.

— Ты, я смотрю, той же породы, — сказал он. — Что, и тебя поучить уму-разуму?

Орк взялся за плеть, и Берен позволил ему даже развернуть и занести ее — прежде чем молнией вылетела из-под плаща ската. Первым же ударом Берен отсек орку руку, а потом нанес еще несколько ударов, сопровождая каждый выкриком:

— Никогда! Больше! Не смей! О нас! Так! Говорить!

Орк не ожидал удара с левой руки, он вообще не думал, что Берен вооружен, так как диргол полностью скрывал ножны. Умер он быстро, ибо каждый из нанесенных Береном ударов был смертелен сам по себе. Земляной пол впитывал кровь, но ее было слишком много — и ручеек потек под ноги Илльо и Тхуринэйтель. Те отстранились брезгливо. Стены палатки тоже были забрызганы, как и лицо, и плащ Берена.

Он расстегнул пряжку у пояса и снял изгаженный диргол. Вытер им лицо, вытер скату, вложил ее в ножны, а плащ швырнул на мертвое тело. Потом перешагнул через скамью, пододвинул к себе миску с ложкой, хватил ячменной каши и кислой капусты, после чего сказал:

— Продолжаем беседу. Ну так отчего бегут твои добровольцы? Это же беглых ты развесил возле ворот?

— Ты… Ты… — северянин переводил взгляд с него на его диргол, валяющийся на полу. Двое стражей, вбежав в двери, топтались, не зная, что делать.

— Я, я, — улыбнулся Берен. — Истинно так, это я. В дирголе своих цветов, не скрываясь проехал в твой лагерь. Только что на лбу не написал «Берен Беоринг». И тебя разделал бы как зайца, и ушел бы, и вы бы еще долго искали в ущельях ветра. Господин из Аст-Ахэ уже полюбовался на твои порядки. Если он только пальцем сейчас кивнет — отправишься следом за этим орком.

— Вы двое, — сказал Илльо стражникам. — Привести сюда коморника, и быстро. Потом — всех командиров, от десятников и выше.

Едва те вышли из палатки, как послышался топот — вбежали орки.

— Вовремя, — Илльо показал ярлык. — Заберите эту падаль и унесите из лагеря. Командный знак — мне.

Орки поняли, что возмездия не получится и унесли зарубленного командира.

— Господин, — севшим голосом спросил северянин. — Как так вышло, что он…

— Гортхауэр, Повелитель воинов, взял его на службу, и хватит об этом.

Первым явился коморник, и Илльо поначалу велел показать все прибыточные записи, потом все расходные, потом отчитаться в них, а уж на после он отложил осмотр кладовых. Начали по одному стягиваться командиры.

— Все здесь? — спросил Илльо.

— Все, кроме одного.

— А где он?

— Под виселицей, — мрачно ответил кто-то.

— Отвязать и привести сюда, — скомандовал Илльо. — Если его вина велика, наказание мы потом возобновим.

Рыжий оказался ранкаром стрелков. На ногах он держался нетвердо, но все-таки держался, и сесть ему Илльо не позволил.

— Сейчас, — сказал он, — вы соберете свои отряды при полном оружии и доспехе. Я желаю знать, как скоро это будет сделано. Идите.

Когда все разбежались, Илльо взял коморника чуть ли не за шиворот и поволок его осматривать погреб с запасами. Айкъет'таэро, Берен и Тхуринэйтель пошли следом.

Илльо обнаружил большую недостачу в солонине, прель в сухарях и горохе и гниль в соленой рыбе. Капусты, меда и яблок, предписанных в прибыточной записи, не было вовсе. Коморник плакался, что в записях это есть, а на деле не привезли. Илльо спросил, отчего он не жаловался по начальству, и услышал в ответ, что некому жаловаться, поскольку как раз начальство-то все и разворовало. Илльо взял коморника за бороду и несколько раз ткнул лицом в прелый горох, а потом запер в погребе и пошел на поле, где построили солдат. Дорогой, проходя мимо котлов, где варилась солдатская еда, он сунул нос в один из них и тут же зажал его. Берен, понюхав в свою очередь, сказал, что если уж тут взялись варить с кашей онучи, то надобно брать не прошлогодние, а третьего года: прошлогодние недостаточно сальны. Кухарь пожал плечами — видно, что-то в этом духе ему говорили по семь раз на дню.

Построенное знамя выглядело лучше, чем Илльо ожидал. Вот только доспехи были не у всех.

— Не привезли сколько надобно, — ответил командир на вопрос лорда-наместника. Илльо даже не стал спрашивать, отчего он не жаловался по начальству — зато еще один вопрос добавился к списку тех, которые он собирался задать в Бар-эн-Эмин.

— Сколько времени они уже здесь? — спросил он вместо этого.

— Без малого шестьдесят дней.

Встав сбоку от строя, Илльо скомандовал:

— Перед вами враг, наступающий конной лавой. Пятистрельный залп и «изгородь».

В строю началась суета. Как обычно у новичков, копейщики замешкались со щитами и копьями, как обычно, самострелы передавали вразнобой, и вместо пяти страшных волн каленого железа вышла беспорядочная стрельба, длившаяся минуты полторы. За это время воображаемые конники уже смяли и раскрошили копытами весь строй, и лишь когда это произошло, не подозревающие о своей смерти копейщики встали и выставили «изгородь», направив упертые тупым концом в землю копья вперед и вверх и подперев их ногами.

Лишь на левом фланге все сумели сделать вовремя, и то не весь полк, а только один ранк.

— Кто командир? — спросил Илльо.

Командиром оказался тот самый, поротый рыжий. Он подковылял на призыв, опираясь на копье. Кожаный доспех на нем был надет как попало, нигде не застегнут — и даже так причинял сильную боль.

— Как тебя зовут? — спросил Илльо.

— Анардил Фин-Риан, господин.

— За что ты был наказан?

Стрелок опустил глаза.

— Он взывал к демонам, — ответил за него иэро-кано.

— К демонам? — не понял Илльо.

— Я призывал Валар, — признался Фин-Риан.

— Зачем?

— Так сразу и не скажешь… Когда я хочу получше прицелиться, я всегда их призываю… Манвэ, Оромэ и Тулкаса…

— Демонов-убийц, — сплюнул Улад.

— И как, действует? — с неподдельным интересом спросил Илльо.

— Нет… уже, — рыжий опустил голову.

— Ну и дурак же ты, фэрри, — фыркнул Берен. — Зачем тебе получше целиться, ты же будешь стрелять в плотный строй.

— Может, и дурак, — Фин-Риан снова склонил голову. Как бы не потерял сознание, подумал Илльо.

— Возвращайся в свою палатку, ложись и отдыхай, — приказал он, а сам распустил строй, объяснив им, что они после конной атаки мертвы как поленья, и вместе с командирами отправился к палатке.

Итак, лучшего из командиров этого знамени избили едва не до полусмерти, потому что он по привычке призывал Валар. А меж тем в лагерь мог попасть любой встречный-поперечный, кашу варили с гнильцой и к настоящему бою знамя готово не было, хотя прошло две трети срока, отведенного для обучения, и через месяц следовало распускать солдат на зиму по домам. Илльо уже знал, что будет делать.

Остальных командиров он выстирал с песочком. Выбрал сотника, под командой которого служил Фин-Риан и назначил его командиром. Фин-Риана же определил в сотники. Коморнику отдал в подчинение четырех солдат и велел перетрясти все запасы, выбрав и выбросив гнилое. Пообещал, что если во время следующей проверки унюхает онучи в каше — сованием в гнилой горох дело не ограничится. Привязал айкъет'таэро к стремени и пошел так в Бар-эн-Эмин. Там, догадывался он, будет еще больше работы.

Когда они отъехали от лагеря, Берен поднял голову.

— Они узнали меня, — тихо сказал он.

— Да, — Илльо был холоден. У него все не шел из головы раскромсанный, как туша, орк.

— Ты за этим меня и взял с собой. Меня узнали здесь, потом — в Бар-эн-Эмин… Ты будешь таскать меня и по другим лагерям… Потом эти люди на зиму вернутся по домам, и расскажут обо мне всем… Вот стыд…

— Ты мог умереть, — пожал плечами Илльо. — Ты мог честно избрать смерть. Не жалуйся.

— Верно, — согласился Берен.

Он не оправдывается, — улыбнулся про себя Илльо. — Он действительно хорош.

Трижды сменилась седмица, пока они объехали все лагеря. Где-то было больше порядка, где-то меньше, но идеально устроенного войска — такого, каким было войско рыцарей Аст-Ахэ — Илльо так и не видел. Возможно, этот идеал был недостижим в армии, набранной из полурабов, за которыми надзирали орки и волки. Не виданных ранее где-либо размеров в этой армии достигало воровство. В половине лагерей пришлось повесить коморника, и в одном месте ему сказали, что это уже четвертый коморник, повешенный за три месяца. У Илльо накопилось много вопросов к верховному подскарбию армии Хэлгор и к правителю Мар-Фрекарту. Единственный выход, который он видел — это расставить на все места коморников рыцарей Аст-Ахэ. Можно даже женщин — важно, чтобы солдаты и командиры вовремя ели, вести войска в бой от коморника не требуется.

Через две недели по их возвращении в Каргонд пришла зима — настоящая зима, очень прохожая на те зимы, что Илльо видел дома. По эту сторону Гор Ночи такие зимы были разве что здесь, в Сосновом Краю. Ниже — снег идет редко и скоро подтаивает, покрывая землю хрустящей сероватой коркой, а бывает — вместо снега идет дождь, и тут же замерзает, превращая и без того неважные дороги и вовсе пес знает во что… Наверное, дальше, где лежат земли эльфийских королевств, и вовсе не бывает настоящих зим — пять месяцев тянется унылая серая осень…

Здесь, в Дортонионе, снег просыпался щедро: облака, задержанные стеной Эред Горгор, вытряхнули весь свой груз над Сосновыми Горами — и расточились, открывая бессонным глазам зрелище зимнего неба во всей его красе.

Утром Илльо посмотрел в окно — и увидел, что уже зима.

Он не смог отказать себе в удовольствии немного поездить верхом — сейчас, пока пушистый, девственно-белый снег еще не испятнан грязью, помоями, конским навозом и мочой, не выветрился и не сбился плотно. По утрам, когда морозный воздух бодрит и пьянит — хорошо думается.

Пока он одевался, отроки оседлали вороного. Илльо, забежав на кухню, прихватил ломоть хлеба с сыром и спустился в подвал, чтобы наполнить флягу вином — благо, коморник вставал раньше всех. Подбитый мехом плащ, стеганые куртка и штаны, перчатки… Шапок он не любил и завел себе, по примеру Берена, башлык… Вороной, взнузданный и оседланный, похоже, не очень-то рад поездке… Илльо вскочил в седло и тронул коня: вперед!

Отъехав от замка на четверть лиги, поднявшись на склон соседней горы, Илльо залюбовался Каргондом в лучах встающего солнца — ржаво-красный на белом, замок походил на диковинного алого зверя, прикорнувшего на снежном склоне. Право же, удивительное сходство: надвратная башня — голова, две малых башни — плечи, стены первого круга — лапы, стены второго круга — хребет… И вдруг Илльо понял, что сходство не случайно, что именно его эльфы, строившие замок, и добивались. Зверь на вершине горы… Страж, недремный хранитель… Полуэльфу стало неуютно.

Он снова тронул коня — и поехал вниз, любуясь зимним лесом, но думая о своем. О тех письмах, что он составит и отошлет сегодня — Учителю и Гортхауэру.

"Да будет Тебе известно, Учитель, что я нахожусь в Сосновом Краю уже пятую неделю и совершенно составил себе представление о здешних делах. Очень много мне в том помог Велль, на замену которому я прибыл, немалой была также помощь Солля, письмоводителя дхол-лэртэ. Именно он, опытный не по своим летам, подсказал мне, где искать огрехи и ошибки в первую очередь.

По сведениям за последние два года, население Соснового Края составляет около сорока пяти тысяч человек. Исходя из этого, Повелитель рассчитывал набрать здесь около восьми тысяч воинов. Увы, его расчеты не оправдались: молодых и здоровых мужчин, достаточно надежных для поступления в войско, здесь найдется едва ли две трети от требуемого числа. Не хочу говорить плохих слов о Болдоге и его отрядах, но нехваткой пополнения мы обязаны и ему тоже.

Дабы набрать потребное число воинов, следует не только полностью использовать трудоспособное мужское население, но и освободить большое количество коронных трэлей, занятых на оловянных и медных рудниках к востоку от Каргонда. К слову, узнав об их числе, я нашел его неоправданно большим. Правитель Фрекарт, который является старшим над этими рудниками, похоже, рассматривает их как свою собственность, а не принадлежность Короны, и стремится выжать из них больше, чем требуется Короне, в ущерб настоящим интересам Севера — созданию боеспособной армии. Я полагаю, большую часть трэлей на этих рудниках и медных плавильнях вполне можно заменить лошадьми и эльфами, и даже если работы остановятся на зиму и часть весны — ничего страшного не произойдет. Ибо все, что нам сейчас нужно — победа для достижения дальнейшего мира.

Тебе, Учитель, наверняка уже известно о той победе, которую одержал Гортхауэр — незаметной, но решающей победе. Поначалу я сомневался в правильности его решения, но чем больше я приглядываюсь к действиям князя Берена, тем яснее вижу, что Гортхауэр был прав, стремясь обрести его для нашего войска. Помощь такого человека действительно неоценима. Это он обратил мое внимание на истинное число трэлей в рудниках Фрекарта и на то, что Кайрист продолжал продавать женщин на восток уже после того, как на это был наложен Твой строжайший запрет. Я подозреваю, а Берен говорит открыто, что тут не обошлось без пособничества Болдога, но в отсутствие доказательств я ничего утверждать не могу. Когда верность лорда Берена Твоей короне станет несомненной, я буду просить Тебя о подтверждении его прав на дортонионское владение. И если Ты утвердишь его в правах, Кайрист будет отстранен от дел и отдан под следствие незамедлительно. Если подозрения в отношении его справедливы, то он — еще худший твой враг, нежели Берен в бытность свою лесным воином, худший, нежели отец его Барахир. Ибо они враждовали с нами открыто и доблестно, а подобные Фрекарту подтачивают нас тайно и бесчестно, и подлежат беспощадному уничтожению.

Берен и Эрвег последнее время были заняты устройством военного лагеря в Бар-эн-Эмин. Впереди у них — еще лагерь в замке Хардинг, сбор войска и боевое обучение. Оба они уже показали себя людьми знающими и умелыми, но меня не оставляют смутные подозрения: а что, если Берен все-таки готовит таким способом мятеж? Собрать армию нашими же руками и поднять ее против нас — именно так я поступил бы на его месте. Его любовь к эльфийской принцессе так же велика, как и его верность своему королю, и страх за жизнь оного, но беспокойство меня не оставляет. Сложность в том, что нельзя вбивать клин между ним, его армией и его народом — Гортхауэр прав, пока не сменилось поколение, исповедующее беор, нужно его использовать. Как мне было бы спокойно, если бы Берен обратился во Тьму с чистым сердцем… В ближайшее время я попытаюсь заговорить с ним об этом — пусть Твой дух пребудет со мной, Учитель, пусть Твое слово сумеет зажечь его душу…"

— Эла! — крикнул кто-то вдалеке. Илльо посмотрел через полонину и увидел Берена, махавшего рукой с седла своей лошади. Тхуринэйтель была с ним — следовала за ним везде, неотступно.

Их разделяло огромное расстояние, но стены полонины многократно усиливали крик. Илльо ответил Берену:

— Эгей!

Какая-то озорная радость наполнила его, и он показал рукой вниз — мол, встретимся там. Берен помахал в знак того, что понял его жест и направил своего коня вниз.

Они встретились на дне полонины, где начинался густой лесок сплошь из молодых сосенок. Старые, сказал Берен, вырубили на постройку.

Снег так обильно навалился на лесочек, что ветви стенали под его тяжестью, а ветра освободить их не было.

Они поехали шагом сквозь этот соснячок — Берен знал тропинку.

— Я как раз мысленно составлял послание Учителю, — сказал Полуэльф.

— Валар в помощь, — бросил Берен, но тут же засмеялся нелепости сказанного. Засмеялся и Илльо.

— Меня пороть не велишь? — ухмыльнулся горец. Происшествие почти месячной давности выцвело у Илльо в памяти и он не сразу понял, на что тот намекает.

— Это привычка, которая исчезнет сама собой, — сказал он. — Ты заметил, что и «Моргот» выскакивает из тебя реже?

— Нет.

— Я хотел тебя спросить в связи с этим посланием: почему ты возразил против того, что я предложил на свете армии и управления? Против облегчения податей и повинностей? Я думал, ты первый поддержишь меня — это же твой народ… Ты обещал объяснить мне наедине — вот, мы одни.

— Дело в чем, — Берен остановил коня. — Посмотри на эту ветку. Снег пригнул ее почти к самой земле, и все же не сломал. Если стряхнуть немного снега… — Берен ладонью сбил часть белой шапочки — и она рассыпалась пылью. Равновесие между тяжестью снега и упругостью ветки нарушилось — и она выпрямилась, сбрасывая с себя весь остальной снег. Падая, он приводил в движение тот снег, что был на нижних ветках, те тоже встряхивались и освобождались, от их движений приходило в дрожь все деревце, рассыпая кругом алмазную холодную пыль — и вот уже сосенка стоит свободная и зеленая, в еще курящемся слегка искристом вихре.

— А если хоть немного усилить гнет, — Берен коснулся другого деревца, слегка пригнул одну из веток ниже — и снег соскользнул с нее, а сама она вырвалась у князя из руки. И через несколько мгновений еще одно деревце вскинуло ветви, освободившись от снега.

— Урок наглядный и красивый, — улыбнулся Илльо. — Так ты считаешь, что ни облегчать, ни усиливать повинности нельзя?

— Сейчас — столько, сколько нужно, — кивнул Берен. — Эй, Илльо, хочешь устроить скачки, нет?

— По незнакомой тропинке? В снегу, в лесу, на горе? — изумился Илльо.

— Никак трусишь, рыцарь? Хэй! — Берен ударил свою лошадь пятками.

Илльо и сам не помнил толком, что в нем приняло этот вызов — но через какое-то мгновение он обнаружил себя несущимся в головоломной скачке рядом с горцем и орущим во всю глотку так же, как он, и телом и душой упоенно предаваясь морозному воздуху, снегу и еле уловимому запаху хвойного леса. На скаку они задевали ветви сосен и те распрямлялись пружинами, взметывая в воздух целые лавины снега. Их путь можно было бы проследить издалека по белому облаку, вздымавшемуся за их спиной, и время пролетело быстрее, чем один миг.

— Ох, и славно, — Берен переводил дыхание, а конь его танцевал передними ногами. — Знаешь, когда мне было восемнадцать и я был сорвиголова, я любил здесь скакать зимой… И со мной скакали Хардинг и Мэрдиган…

Лицо его омрачилось.

— Ах, Полуэльф, я вдруг почувствовал себя как человек, к которому в дом вошел его друг, давно погибший… Человек поначалу радуется от всего сердца нежданному чуду, хочет обнять потерянного товарища, но обнаруживает призрак или того хуже — мертвеца, вызванного к жизни темным колдовством…

С этими его словами из леса выехала Тхуринэйтель.

— Юность моя мертва, Илльо, — со вздохом закончил Берен.

— Все мы взрослеем, — Илльо не совсем понимал, что Берен имеет в виду. — Возвращаемся?

— Нет, — горец покачал головой. — Я хочу еще поездить.

— Ты недостаточно наездился за минувшие недели?

— Когда я ездил, была осень… А теперь — зима. Я давно не ездил по родной земле так, чтобы не приходилось ни от кого скрываться… Вернусь вечером.

Илльо кивнул и хлопнул коня по шее, приказывая трогаться.

Берен действительно вернулся вечером, причем затемно. С его возвращением был небольшой переполох, который, кроме всего прочего, заставил Илльо еще раз подивиться — как ловко Берен отыскивает приключения себе на седалище…

Что самое удивительное — въезжая в долину Улма, он не испытывал ничего, предвещающего неприятности. Видно, Феантури совсем отвернулись, если ничем не предупредили об одном из самых черных дней его жизни.

…Их до времени скрывал холм, и когда Берен и Тхуринэйтель свернули за поворот, они столкнулись чуть ли не носом к носу с этими тремя: высоким стариком в потрепанном красно-желтом дирголе Рованов, сидящим на старом кауром коньке, и двумя его пешими слугами.

Старик поднял самострел и прицелился. Банг! — сказала тетива. В-вут! — сказала стрела.

— Ак-кх-х… — сказала женщина, заваливаясь на спину и падая с коня.

Стрела глубоко вошла ей в ямку между ключиц. Тонкие белые руки несколько раз дернулись, а потом успокоились на снегу, подплывающем кровью. Берен как сидел в седле, так и застыл — болван болваном.

Мар-Рован отбросил самострел и пнул свою конягу. Жеребчик дернул ушами, неохотно повинуясь, словно против своей воли неся хозяина навстречу спасенному им князю. Берен не видел, как Раутан Мар-Рован подъезжал. В глазах его огненным узором стояли буквы договора: «Свобода передвижения Берена, сына Барахира, в пределах Дортониона не ограничивается никак, но надзиратель, назначенный мной, Ортхэннером Гортхауэром, должен следовать за ним повсюду. Попытка избавиться от надзирателя дольше, чем на полчаса кряду, приравнивается к попытке к бегству, вина или невиновность будут установлены мной при помощи осанвэ. Попытка уклониться от осанвэ рассматривается как признание вины»…

Он должен будет сдать Рована, чтобы его признали невиновным. Сдать Рована, чтобы выжил Финрод…

Желудок свело — Берен согнулся в седле. В голове словно колокол раскачивался, мерно ударяясь о било: нет! Нет! Нет! Нет!

Отдать Рована. Старика, рискнувшего жизнью ради спасения своего князя, не поверившего в его предательство.

Или — обречь Финрода.

Кого же мне предать?

Кого?

— Ярн, — Рован подскакал вплотную, поклонился. — Бежим. Эта сука мертва, а ты свободен. Я не верил, что ты можешь предать. Я ждал. Диргол носят на одном плече.

— Нет, Раутан, — Берен поднял голову, и старый Рован увидел в его глазах слезы. — В такой паршивый холод бывает, что натягивают и на два.

Рован понял все и сразу. Понял раньше, чем сталь вошла ему в сердце. Двое слуг, стоявших на опушке, увидели, как ярн обнял своего спасителя — и за те мгновения, что длилось объятие, Раутан успел услышать.

— Я верен Финроду, а он в заложниках у Тху. Я не могу ни бежать, ни отпустить тебя. Прости, Раутан.

Слуги этого не услышали — но увидели, что Раутан упал с коня — тяжело, даже не взмахнув руками — как глухарь с ветки падает в сугроб. Они тоже поняли все — и, повернувшись, побежали к лесу.

Но пеший от конного уйти не может. Первого слугу — он был, как и Раутан, уже старик — Берен нагнал в три лошадиных скачка, второго — на полпути между местом первой смерти и лесом.

Потом он бросил меч и сошел с коня. Молчало небо и молчала земля.

«Что я наделал…»

Берен лег в снег — как лежали все вокруг него. Он хотел бы умереть, как и они. Не чувствовать пронизывающей муки от сознания своей мерзости. Казалось, если он поползет — снег за его спиной будет черным. Земля должна разверзнуться и поглотить такую мразь. А впрочем — носит же она Саурона и Моргота.

Берен встал на колени и погрузил руки в снег. Крови на них было немного. Он зачерпнул снег горстью и спрятал от молчаливого неба пылающее лицо. Между пальцами закапала вода, потекла за шиворот. Легче не стало — он набрал снега еще раз и снова со стоном влепился в него своей бесстыдной рожей.

Убийца.

Убийца и предатель.

Какое-то жалкое, но трогательное в своей беззащитности создание кричало внутри него, что он не виноват, что он это сделал, повинуясь высшему долгу — долгу верного вассала и любящего друга, что он не мог поступить иначе. Создание это требовало права голоса, точнее — требовало, чтобы умолкли все другие голоса, и какая-то часть Берена склонялась к этому, потому что чем дальше, тем больше он был себе мерзок, и понимал, что с сознанием этой мерзости жить не сможет, и умирать тоже не имеет права, а значит — необходимо самооправдание. Он сам не понимал, чем ему так дорого ощущение собственной низости, и почему он должен его сохранить любой ценой — но тут замысел Саурона встал перед ним во всей простоте и ясности. Сначала он будет убивать своих, чтобы спасти Финрода от смерти, а их — от страданий. Потом он будет убивать эльфов, чтобы спасти их от пыток, а потом он и в сердце Финрода вонзит нож, причем уже без сомнений и колебаний. Один раз оправдав себя, он будет оправдывать себя всегда — пока не превратится в верного Сауронова слугу. Это было предрешено. Если бы не подвернулся старый Рован, виноватый только в том, что не слишком умен — Саурон подстроил бы что-нибудь нарочно.

Берен лег, глотая снег. Он не мог жить виновным — и не имел права себя оправдывать, и не должен был умирать. Он больше ничего не мог с собой сделать. Он просто ждал, что же будет дальше…

Темнело. Загорались звезды и окна замка на дальнем склоне. Берен услышал какую-то возню и поднял голову.

Тхуринэйтель была жива. Она дергалась, дрожала и хотела что-то сказать ему. Берен поднялся на ноги, подошел к каукарэльдэ — она, выгнувшись на снегу, царапала пальцами грудь, пытаясь схватить и выдернуть стрелу. Горца поразил ее совершенно осмысленный взгляд.

Увидев его стоящим над собой на коленях, женщина прекратила свои попытки выдернуть стрелу, схватила Берена за руку и поднесла его ладонь к торчащему из ее груди металлическому стержню.

— Ты умрешь, если я это сделаю, — сказал он.

Тхуринэйтель оскалилась и зашипела. «Дурак», — прочел он по губам. — «Я умру, если ты этого не сделаешь».

Он желал ей смерти, но помнил об осанвэ. Что ж, если она умрет — он, по крайней мере, будет не виноват. Он выполнял ее просьбу.

Ухватившись за стержень, Берен резко дернул стрелу на себя. Наконечник сопротивлялся — видимо, был зазубрен. Но проталкивать стрелу тоже не имело смысла — на своем пути она встретила бы позвоночник. Он рванул так быстро и резко, как только смог, с хрустом и брызгами крови болт высвободился. Тхуринэйтель рванулась и забилась на снегу, а потом снова затихла. Берен разорвал на ней платье и осмотрел рану. Странное дело: крови почти не было, а там, где металл соприкасался с плотью, тело словно обуглилось. Видимо, сама стрела причиняла каукарэльдэ большую муку, чем рана. Когда стрелу вытащили, женщине полегчало.

Горец рассмотрел снаряд: наконечник был откован из серебра и исписан эльфийскими рунами. Нолдор использовали такие, чтоб отбиваться от нечисти. Раутан знал, КТО будет сопровождать Берена. Илльо, рыцарь Аст-Ахэ, не знал этого, а Раутан знал… До чего же скверно все это пахнет…

— Берен, — тихо позвала Тхуринэйтель. — Я умираю.

— Я говорил тебе.

— Я умру… если не получу крови… Гортхауэр узнает. И Финрод… тоже умрет. Где… этот старый пес?

— Нет, — замотал головой Берен. — Ни за что. Не его…

— Ты… отпустил его?

— Я его убил. Его кровь уже остыла.

— Иди ко мне.

Берен не двигался с места. Он смотрел в лицо Тхуринэйтель и видел, что она улыбалась.

— Иди. Иначе твоим эльфам конец.

— Ты лжешь.

— Твоя воля, — она закрыла глаза и сжала губы. Потом, не открывая глаз, все-таки добавила: — Тогда… зачем же ты… убил… этого несчастного… старого… недоумка…?

Онемевшими, деревянными пальцами Берен размотал башлык и расшнуровал ворот. Поднял женщину за подмышки, обхватил и прижал к себе, укладывая ее голову на свое плечо.

— Помнишь… что ты сказал мне… тогда, в бане? — почти нежно прошептала она. — А я ответила, что не забуду. И напомню… когда настанет день.

— Ненавижу тебя.

— Я знаю, — ее губы уже касались его шеи, и по их движению он понял, что она улыбнулась. — В этом-то… вся и прелесть…

Это было не больней мгновенного ножевого удара. А потом стало хорошо. Так отвратительно хорошо, что он обеими руками держался за вину и страдание. Он слабел, а женщина делалась сильнее. Через минуту уже он оседал на снег, а она удерживала его. Становилось все холоднее, но ее руки согрелись и пробрались к нему под рубашку — горячие, сухие. Она тихо смеялась. Он кусал губы, чтобы не стонать от острого, животного наслаждения.

Наконец, Тхуринэйтель — с некоторым усилием — оторвалась от него и вытерла губы. Он лежал без сил. Чувствовал, как его кровь стекает по шее и капает на землю, но не делал ни малейшего движения, чтобы остановить ее. Женщина сняла с себя накидку, обмотала Берену шею, снова запахнула отвороты капюшона.

— Вставай, — она протянула руку. — Я помогу тебе сесть в седло.

Он поднялся, опираясь на нее, прошатался до своего коня. Позорно взгромоздился на седло, подпираемый сзади окрепшими руками ведьмы. Она вскочила на седло, обняла пленника, перехватывая поводья, свистнула, подзывая свою лошадь.

— Что меня больше всего забавляет в вас, мужчины, — она произнесла это на талиска, поэтому Берен не понял точно: «мужчины» она сказала или «люди». — Так это то, что вы полагаете, будто вы хозяева своим чувствам и ваше наслаждение в вашей собственной воле. Что за глупость — если против воли человека можно причинить ему боль, то, наверное, не сложнее доставить и наслаждение.

Берен промолчал. От испытанного им удовольствия уже не осталось и следа — только слабость, пустота внутри и тошнота.

Смутное беспокойство, которое Илльо испытывал, расставаясь с Береном и Тхуринэйтель, оправдалось в полной мере: Берен вернулся раненым. По словам эльфийки, на них напали трое горцев-мстителей, господин и двое слуг. Сначала они склоняли Берена бежать, потом попытались убить.

Посылать людей в долину Улма было бессмысленно — уже стемнело. Расспросить Берена тоже не было никакой возможности — он готов был в любой миг потерять сознание, и, видимо, собирался сделать это, добравшись до постели. Что самое удивительное, больших ран на нем не было.

— Куда ты ранен? — забеспокоилась Этиль, услышав это пугающее известие.

— В задницу, — грубо ответил Берен. Потом, видимо, все же устыдился, и, еле ворочая языком, попробовал объяснить: — Царапина… Яд… паучий…

Тхуринэйтель и Эрвег помогли ему доплестись до постели. Эльфийка сказала, что сама займется им — собственно, заниматься-то было и нечем: если человек не умер от паучьего яда, то ему достаточно просто отлежаться.

Но кое-что настораживало Илльо. Во-первых, паучьим ядом пользуются не убийцы, а похитители — он обездвиживает жертву, а не убивает ее. Во-вторых — Этиль заметила это первой — если Берена действительно ранили туда, куда он сказал, то у него первым делом должна временно отняться нога. А он не хромал. Шатался и повисал на других — но не хромал. В-третьих, наутро по приказу Тхуринэйтель ему подали красного вина. Илльо еще не сталкивался с таким способом лечения. Паучий яд быстрее перестает действовать, если поить человека молоком. Красное же вино помогает при большой потере крови.

Он поехал с людьми в долину Улма, едва рассвело. Там они нашли троих зарубленных: старика в желто-красно-коричневом дирголе и двоих его слуг ненамного младше. Валялся самострел и стрела с эльфийским наконечником. Кто-то лежал в снегу и вытирал кровь со своих рук и одежды… Еще кто-то лежал неподалеку, по тому как был разбросан снег там, где ноги — видно: корчился в муке. Потом второй подполз к нему на коленях и приподнял, удерживая руками… Потом…

У следопыта, Илльо и Солля, старательно записывавшего все, что те читали на снегу, полезли глаза на лоб: до того дико выглядел отпечаток рядом.

Выглядел он так, словно мужчина и женщина занимались здесь любовью. Он лежал на спине, она сидела на нем верхом. Ее колени четко отпечатались рядом с его боками.

И здесь тоже были пятна крови. Но текла она ни в коем случае не из того места, которое было названо Береном как место поражения. Кстати, в этом случае никакая любовь была невозможна: паучий яд начисто обездвижил бы не только ногу.

Илльо попробовал добиться ответа от Тхуринэйтель, но не смог. Оставив Берена на Этиль, забрав у Солля его записи, она набросила свой кожаный плащ, обернулась летучей мышью и улетела. Настоящие чары Сотворения, вроде тех, что были доступны Учителю или Гортхауэру, намного превышали ее возможности, но и то, что она умела, поражало.

Однако Илльо сейчас удивило не ее превращение, а то, что она сочла необходимым о чем-то лично доложить Гортхауэру. Неужели простая стычка в долине того стоила? Значит, это была не простая стычка…

Илльо приказал выставить трупы на торге в нижнем городе и объявил награду тому, кто их опознает. Берена разговорить было невозможно. Он поднимался с постели только по нужде, а все остальное время лежал, даже глаз не открывая, и, похоже, не притворялся, а действительно спал. Этиль пожаловалась ему на еще одну странность: он уже дважды выбрасывал окровавленные бинты, а ведь при поражении паучьим ядом кровотечение останавливается очень быстро, этим даже лекари пользуются. Кроме того, Берен, хоть и был стыдлив сверх меры, как все эдайн, но не допускать до себя лекаря…

Илльо приказал Этиль не настаивать и поднялся к Берену сам. Тот лежал все в том же тяжелом сне. Рядом с ним на лавке стояла чаша с вином.

Илльо осторожно протянул руку и расшнуровал ворот его рубахи. Пусть кому-нибудь другому рассказывают про ранение в мягкое место — следы на снегу ясно говорили о ране в плечо или в шею.

Так и есть. Шея была перевязана. Сверху — грубо обмотана шерстяным платком, под ним — льняное полотно, сквозь которое опять проступила кровь.

Повязка была наложена как попало, слабыми руками тяжело раненого человека. Поэтому Илльо легко сдвинул ее вниз и застыл в ужасе и недоумении. На шее горца, ниже уха, темнело пятно, оставленное — никаких сомнений — губами, засосавшими кожу и плоть. Из четырех маленьких ранок продолжала сочиться кровь. Понемножку, по капельке — но до сих пор текла…

То, что напало на Берена и Тхуринэйтель в долине Улма — не было ни человеком, ни эльфом. Но почему тогда Берен зарубил своих людей? И этот странный след… Догадка стучалась в его разум, но была слишком страшной, чтобы он позволил ей войти. Сначала он поговорит с Береном. И с Тхуринэйтель.

Илльо вернул повязку на место, вернул и скрывающий ее платок. Позвал Этиль.

— Поставь его на ноги как можно скорее. Нам предстоит долгий и серьезный разговор.

— Он наврал про свою рану, это я уже давно поняла. А что еще?

— Он потерял много крови. Я хочу услышать, как он ее потерял.

Появился вестовой и доложил, что какой-то бродяга опознал убитого старика: Мар-Рован из замка Рованов и его слуги. Илльо спросил, не знает ли кто-нибудь, где замок Рованов, и его вызвались туда провести. Три дня занял бы путь туда и обратно, еще день уйдет на расспросы… Проклятье, проклятье…

Но, по крайней мере, за эти три дня Этиль поставит Берена на ноги и от него можно будет чего-то добиться.

— Седлайте коня, — приказал он.

Финрод не знал, почему за ним пришли и куда ведут. Гортхауэр отдал приказ — обращаться с ним как можно мягче и почтительней. Иногда это было способом сбить пленника с толку, внушить ему уверенность в безопасности — тем страшнее бывало потрясение, когда после вежливой беседы и дружелюбного расставания его швыряли в застенок. Да, иногда Гортхауэр так и делал… Но не сейчас. Во-первых, на Финрода это бы не подействовало: по словам соглядатаев, тот ни на миг не ослаблял бдительности. Во-вторых, Саурон сейчас хотел добиться своего не силой, а убеждением. Или, если хотите, хитростью. Добрым словом и дубиной можно достигнуть большего чем просто дубиной… Или просто добрым словом…

Эльфа ввели. За все время, прошедшее после того, как Берен подписал договор, он не произнес ни слова — вот уже несколько недель. Впрочем, Гортхауэр пока и не добивался от него слов.

Всего второй раз за всю войну в плену оказался князь из Дома Финвэ — и Гортхауэр пока еще не решил, что он будет делать с такой добычей. Прежде следовало бы присмотреться к нему. Одно уже было понятно — Финарато Инголдо, сын Арафинвэ, ни в чем не был сходен с Нэльофинвэ Майтимо, сыном Феанаро. Медноволосый сын Феанора был полон белого пламени, пылал яростью и ненавистью к убийце своего деда и отца. Ему хватило ненависти и презрения к врагам, чтобы выдержать все и выжить. Этот же был иным, более спокойным, холодным, как кристалл-светильник, внутри которого переливается голубоватое ледяное пламя, по сравнению с ярким, обжигающим пламенем факела…

Слуга распахнул дверь, и Финрод возник на пороге, сопровождаемый двумя стражниками. Эльф был одет в простую черную рубаху и штаны, но отчего-то казалось, что он облачен в незримый доспех. Однако для тех, кто умел видеть, замкнувшиеся, окружившие себя защитой эльфы часто и в самом деле виделись фигурой в темных доспехах. Дело было за малым — найти в доспехе щель, дождаться, пока он опустит свой непробиваемый щит… Или вынудить его это сделать.

— Добрый вечер, — сказал Гортхауэр, когда Финрода ввели. Ответа, понятно, не получил. Мановением руки отпустил стражу.

— Садись, король, — Гортхауэр кивнул в сторону маленького столика и двух кресел. — Будь как дома… Ты же дома?

Финрод молча прошел к креслам и сел.

— Подожди немного, пожалуйста, я закончу с делами, — дружелюбно сказал Гортхауэр. — Впрочем, думаю, тебе тоже будет интересно узнать новости, тем более что они касаются твоего друга Берена…

С равным успехом он мог бы обратиться к мраморному барельефу. Одноглазый письмоводитель поморщился, видя такую невежливость.

— Читай, — велел Гортхауэр, подходя к сундуку, стоявшему возле дальней стены.

— Подробное изложение событий, бывших в долине Улма в Сосновом Краю о четвертом дне Алхора, Черного Волка… — мерно, отчетливо начал письмоводитель. -…Находясь в области замка Каргонд, князь Берен и госпожа-консорт Тхуринэйтель подверглись нападению злоумышленников из местных племен, каковое князь Берен мужественно отразил… Осмотр места происшествия подтвердил, что мятежники были зарублены собственною рукой князя Берена. Первый, еще сидя в седле, был заколот ножом, второй и третий — спасались бегством, и были убиты… В ходе боя князь Берен был тяжело ранен отравленной стрелой, смазанной ядом паука…

— Он убивает своих старых друзей, — сказал Гортхауэр, роясь в сундуке. — Как тебе это понравится?

Финрод сидел неподвижно, его руки покоились на резных подлокотниках кресла.

— Убивает ради тебя, — из недр сундука появилась небольшая шкатулка. — Ты бы так не смог, а? Но хватит о делах, я не затем хотел тебя увидеть.

Повинуясь знаку, письмоводитель свернул письмо и с поклоном удалился.

— Я заскучал, — доверительно сказал Гортхауэр. — И вспомнил, что слышал о тебе как о непревзойденном среди эльфов мастере «башен». Хладнокровном, рассудительном, умном… Подумал: почему бы нам не сыграть?

Он снял со столика скатерть, открывая поверхность крестообразной доски, расчерченной на восемьдесят безымянных полей, объединенных в двадцать больших полей с именем и поделенных по сторонам света. Чтобы передать скатерть слуге, ему пришлось поставить шкатулку на стол, и Финрод первым выбрал из нее фигуры — вырезанные из зеленоватого оникса, белую армию.

Первая из фигур — башня. Вторая, сплетение языков полупрозрачного пламени, в котором угадывается смутная крылатая фигура и лицо — вала. Его черный, агатовый соперник проступал из камня — видно, мастеру, сделавшему эти фигурки, нравилось противопоставление огня и камня. Эльф в длинной мантии с венцом на голове — аран, не самая сильная, но важная фигура игры. Следующей была фигурка женщины в доспехе поверх длинного платья, с мечом на поясе и уложенными вокруг головы косами — нэрвен. Рассказывали, что многие такие белые фигурки имели черты Артанис, дочери Финарфина, а черные — Ар-Фейниэль, дочери Финголфина, но так ли это — Гортхауэр не знал. Рохир — вопреки имени, эта фигурка изображала пешего воина с мечом и щитом. И маг-истар, поднявший руку ладонью вперед, здесь тоже был с мечом у пояса.

Финрод не раздумывал над первым ходом — он поставил свою башню на срединное поле, в квадрат «умбар», предоставляя Гортхауэру преимущество.

Настолько уверен в себе? Или без стеснения показывает, что выигрыш и проигрыш ему равно безразличны? Скорее второе.

Гортхауэр сел за доску, оценил позицию Финрода. Поставил башню на поле «формен-анга», в неубиенную позицию, оставляющую противнику только два пути для подхода.

— Я хочу предложить тебе заклад, — сказал он, расставляя на краю столика свою маленькую армию. Он не знал, кому ранее принадлежали эти фигурки, вырезанные из агата и оникса, найденные в одной из башен этого замка. А кто играл ими раньше — простой воин, книжник-инголмо, кто-то из лордов Ородрета или, может, сам Ородрет, бежавший от Гортхауэра, бросив этот замок — неважно.

Начиная игру, можно было расставлять фигуры как угодно. Игрок, расставляющий фигуры вторым, мог разгадать позицию первого — поэтому первый должен был быть осторожен. Второй, впрочем, тоже — ведь первый открывает не всю позицию сразу, а по одной фигуре, и замыслы хорошего игрока не так просты, как кажется новичку; даже опытный игрок не всегда может с первого взгляда оценить силу расстановки фигур противника.

— В случае твоего проигрыша ты мне должен будешь… маленькую дружескую беседу, — продолжил Гортхауэр. — Даю слово, что ни о Нарготронде, ни о тайнах твоего родича Тингола… и всех других твоих родичей спрашивать не стану. Это будет маленький athrabeth, игра ума, столь милая нам, ingolmor… А в случае твоего выигрыша я освобожу одного из твоих товарищей. На твой выбор. Ты называешь имя — и он идет на все четыре стороны. Как тебе такие условия?

Эльф, не отвечая, протянул руку за следующей фигуркой.

Финрод слишком умен, чтобы попасться на такой простой трюк. Но недостаточно умен, усмехнулся про себя Гортхауэр, чтобы вовсе отказаться от игры. А ведь в игре он приоткроется, никуда не денется… Игра, как и война, показывает, кто чего стоит.

Но пока по лицу Финрода ничего невозможно было прочесть — оно было безукоризненно спокойно. Пожалуй, Гортхауэру случалось видеть эльфов с более красивыми, тонкими и правильными лицами. Но именно этого молва звала Прекрасным. И дело было даже не в светлых волосах, которые нолдор считают признаком исключительной красоты. А может, все дело было в редкой гармонии черт и облика. Сам Гортхауэр не избрал бы для своего воплощения этот тип — слишком спокойный, слишком простой, лишенный той незавершенности, неправильности, непредсказуемости, которая придает жизнь и остроту любой красоте.

Когда Финрод поставил валу на поле «нумен-вала», Гортхауэр почувствовал какой-то подвох. Обычно вала, самая сильная из фигур, оставалась прикрывать башню. Разумно было бы и валу поставить на срединное поле. В крайнем случае — на краешек поля «формен», где она могла бы одновременно угрожать башне Гортхауэра.

Сам он решил не рисковать и поставил валу в сильную позицию: на поле «формен», но почти на границе с серединным полем, в квадрат «харма».

Пришла очередь истара. Финрод поставил своего на поле «ромен-ламбэ». Гортхауэр не верил своим глазам. И вала, и истар в такой дали от башни? В этом должна быть какая-то эльфийская хитрость. Ну что ж, пусть Финрод не расстраивается, если перехитрит сам себя — Гортхауэр поставил истара на срединное поле, в квадрат «орэ», настолько близко к башне Финрода, насколько это позволяли правила, запрещающие ставить фигуру так, чтобы башню можно было взять первым же ходом.

Своего арана Финрод поставил на поле «хьярмен-тинко», чем окончательно сбил Гортхауэра с толку. Нет, это ловушка: Финрод не может быть настолько плохим игроком… Гортхауэр решил не ловиться на такие странные подначки, следовать своим замыслам. Темный король пошел на поле «нумен-вилья».

— Согласись, игра в «башни», пусть даже с врагом, куда интереснее, чем созерцание прошлого. Или ты не согласен с этим?

Финрод выставил следующую фигуру — рохира. Гортхауэр понял, что один из них не в своем уме. И понял, кто именно.

Позиция рохира была слабой. С таких позиций начинают ученики. Им кажется, что это очень дерзкий и умный замысел — выставить рохира поблизости от вражеской башни. Рохир действительно фигура подвижная, хоть и легкая, но башню он в одиночку не берет; только вместе с королем или нэрвен. Лишь вала и истар могут взять башню без поддержки — поэтому плохие игроки первым делом стремятся лишить противника сильных фигур. Конечно, разменивают на валу и истара всех, кроме рохира и нэрвен… И наблюдают — а больше им ничего не остается — как вражеские рыцарь, дева и король берут их башни…

— Эй, — обратился он к слуге, отправляя своего рохира на «ромен-нолдо» — блокировать белого истара. — Принеси вина.

И уже не удивился, когда Финрод поставил последнюю фигуру — нэрвен — на поле «хьярмен-алда». Видимо, так выразилась его воля к гибели.

Свою нэрвен Гортхауэр поставил на поле «формен-андо» — сковывать действия вражеского рохира. Позиция была закончена.

Слуга принес узкогорлый кувшинчик с вином и пару кубков, поставил перед игроками. Гортхауэр пригубил вино и откинулся на спинку кресла с кубком в руке.

Вечерний свет за окном угасал. Сумерки заливали комнату. Слуга, мягко ступая, принес и поставил рядом со столиком подсвечник. Для его глаз было уже слишком темно, но игроки, похоже, не особенно нуждались в свете — ни Повелитель, ни этот эльф, лицо которого слуга, несмотря на сумрак, видел так отчетливо, словно оно светилось само по себе. Глаза эльфа тоже светились — опасным белым огнем. Но Гортхауэр сделал небрежный жест, свечи разом вспыхнули, и наваждение пропало.

Финрод сделал ход. Белый король переместился на поле «сулэ». Гортхауэр усмехнулся: король в одиночку не бьет истара… Потом бросил на доску еще один взгляд, и рука его застыла в воздухе.

Проклятье! Ведь «башня» — тоже фигура, и король вблизи башни вполне может угрожать истару… Можно было бы отступить на поле «ламбэ», попутно убив белого истара, но это значило неминуемо подставиться под валу. Неужели Финрод хочет разменять «истар-истар»? И впрямь, замашки новичка…

— Между прочим, о том, что Берен на нашей стороне, уже известно по всему Дортониону, — заметил Гортхауэр, отставляя кубок.

Он следил за лицом Финрода. Оно не менялось. Казалось, эльфа полностью занимает игра. Для него словно не существовали ни свечи, ни кубок с вином — только доска, только судьба ониксовых и агатовых фигурок, которая сейчас была в руках игроков.

Белый вала убрал черного короля. Ах так, сказал себе Гортхауэр, и следующим ходом все-таки снес истара. Финрод передвинул своего короля на поле «эссе». Рохир его теперь не брал, брал истар, но это значило, что следующим ходом истара возле башни возьмет вражеский рохир. Терять истара в обмен на короля не хотелось.

Гортхауэр понял свою ошибку. Слабая позиция башни Финрода усиливала его фигуры, а это требовало от него наступательной, горячей игры. И такой же игры — от противника.

Гортхауэр пустил в ход истара и под прикрытием валы снял белого короля с доски.

— Угроза башне, — улыбнулся Гортхауэр.

Финрод двинул вперед нэрвен. Снес темного рохира и…

Истар оказался под угрозой с двух сторон: светлый рохир и нэрвен вблизи башни. И Гортхауэр, что самое обидное, ничего не мог поделать: если бы своим валой он забрал рохира, то следующим ходом своего валы Финрод разбил бы его валу, а на втором ходу — взял башню — ведь вала берет башню в одиночку, если остается в ближнем поле на протяжении двух ходов.

Гортхауэру пришлось смириться с жертвой истара.

— Давно не играл я со столь достойным противником, — сказал он. — Молва права — ты искусен не только в чарах, но и в «башнях», Ваятель.

Гортхауэр вывел нэрвен в поле «нгвалмэ». Теперь подход к его башне был прочно запечатан. Как же будет ходить Финрод, у которого остались вала, рохир и нэрвен?

Финрод переместил валу на поле «сулэ». Теперь, если бы вала Гортхауэра попытался взять его рохира и башню, ему пришлось бы сначала снести белого валу.

— Я все хотел узнать, — сказал он, выкраивая себе время подумать. — На что же вы рассчитывали? Допустим невозможное: тебе удалось меня победить… Нет, допустим еще более невозможное: я не заметил вашего отряда и пропустил вас на север. Вот вы приходите в Твердыню. Что дальше?

Он начал злиться. Ему приходилось теперь разрушать свою собственную непробиваемую позицию. И Финрод был теперь на рохира сильнее… Но если его вала попытается войти в поле «формен» — то поддержки от своей башни у него не будет…

Гортхауэр сделал пустой ход — ему нужно было отдать Финроду инициативу. Он предпочитал, чтобы его противник, действуя, раскрылся и сам забрался в расставленную ловушку…

Финрод переместил рохира на поле «сильмэ». Похоже, он не собирался пробивать позиций Гортхауэра…

— Я не допрашиваю тебя, — сказал тот, передвигая свою нэрвен на «орэ», вызывая валу или рохира на удар. Ведь один шаг его валы — и Финрод принужден будет действовать… Сам Гортхауэр ничем не рисковал — его башня была надежно прикрыта.

— Это всего лишь праздное любопытство, — продолжал он. — Рассказав мне, ты никому ничем не навредишь…

Финрод переместил рохира на поле «алда», усиливая его башней. Безумие, подумал Гортхауэр — переходить к оборонительной манере сейчас, когда требуются решительные действия?

— Твое молчание удручает меня, — вздохнул он, выдвигая вперед валу. — Угроза башне.

Финрод взял валой темную нэрвен.

Ну что ж, напросился сам… Гортхауэр взял валу валой.

Финрод передвинул рохира на поле «нолдо».

Безумец.

Гортхауэр двинул валу вперед, ничем не рискуя: нэрвен так быстро не передвинется вперед, а в одиночку рохир башню не возьмет.

— Угроза башне, Финрод.

Эльф шагнул рохиром на поле «нгвалмэ». Бесполезный ход: в одиночку рохир не берет башню…

Если не…

Проклятье!

Финрод снял своего рохира с доски и заменил королем. Посмотрел Гортхауэру в глаза, слегка улыбнулся.

Пройдя все пять полей, рохир может стать королем…

Вала Гортхауэра уже не мог угрожать башне, он ведь находился не между рохиром, нэрвен и башней, а между башней, нэрвен и королем! Следующего хода у него не было. Нэрвен взяла его с ходу.

Оставался один формальный, пустой ход, — белые рохир-король и нэрвен против башни. Гортхауэр смешал фигуры, избавив Финрода от необходимости делать этот ход.

Затем хлопнул в ладоши, призывая стражу.

— Уведите, — приказал он. Стражники встали по бокам Финрода. Эльф поднялся из-за стола.

— Скажи, ты не жалеешь, что отказался выиграть для одного из вас свободу?

Серые глаза эльфа взглянули на него сверху вниз без торжества или насмешки, серьезно и отстраненно.

Гортхауэр махнул рукой стражникам и проводил взглядом облеченную незримой броней фигуру.

Илльо получил ответ раньше, чем думал. Как только вернулся из поездки в Ост-ин-Рован.

Замок пришел в запустение. Старого Рована и его слуг не облагали ни военными, ни трудовыми повинностями — но и не снабжали пищей и одеждой. Старики побирались у бывших своих вассалов. Жалкий конец для пожилого рохира; неудивительно, что он решился на столь отчаянное предприятие.

Утром, входя в трапезную Каргонда, он увидел вернувшуюся Тхуринэйтель. Та что-то пила из кубка — пила как воду, жадно. Но эта жидкость была краснее и гуще, чем вода…

Илльо взял ее кубок, понюхал то, что поначалу принял за старое красное вино…

— Значит, это все-таки ты, — похолодев, он поставил кубок на стол. — Ты пила его кровь… Чью ты пьешь на этот раз?

— Свиную, — пожала плечами Тхуринэйтель. — Перевоплощение отнимает много сил. Она необходима мне, чтобы нести службу…

— Зачем, Тхуринэйтель?… Зачем?

— Ты о том случае? Посмотри сюда…

Она расшнуровала ворот, обнажив шею и то место, где сходились ключицы. Там темнело пятнышко, словно от ожога.

— Это не Берен был ранен. Это я была ранена, — сказала она. — Смертельно. Заколдованной стрелой с серебряным наконечником. Чтобы выжить, я должна была выпить крови…

— И ты…?

— Такова моя судьба, Илльо. За то, что я овладела тайными знаниями, скрытыми от нас Валар, я расплачиваюсь тяжело. Знание Тьмы сжигает — ты помнишь это? Жизнь плохо держится в моем теле. Ее нужно подпитывать свежей кровью, время от времени. Обычно это свиная кровь. Скажи, чем это хуже кровяной колбасы?

— Но в тот раз свиньи под рукой не было, так? — ледяным голосом спросил Илльо.

— Послушай, — Тхуринэйтель ласково коснулась его руки. — Он вызвался сам. Добровольно. Одни только болтают, что готовы отдать возлюбленным всю кровь, а он сделал это… Если не веришь — спроси у него.

— Я спрошу, — пообещал Илльо.

Случай предоставился этим же вечером. Обычно по завершении всех дневных дел рыцари Аст-Ахэ сходились в трапезной. Сдвинув все кресла и скамьи поближе к камину, пели или читали стихи, или вели благородные беседы. Как правило, кроме них никто этом участия не принимал — у горцев были другие развлечения, у орков тоже. Но в этот раз что-то задержало в трапезной Болдога и после трех дней отлеживания спустился из своей комнаты Берен.

Он продолжал попивать вино, сидя в кресле, и Илльо казалось, что он слишком уж усердствует. Когда вино кончилось, Берен взял кувшин и отправился на кухню.

По прошествии недолгого времени из кухни донесся грохот, стук падения чего-то тяжелого, громкое ругательство.

— Не иначе как наш князек на ногах не устоял, — хмыкнул Болдог.

— Не нужно было отпускать его одного, — покачала головой Этиль. — Он еще слишком слаб после ранения.

— Он уже слишком пьян, — поправил орк.

— Я схожу за ним, — Эрвег встал и направился в кухню.

Через пять минут он появился. Берен висел на его плече, свободной рукой удерживая кувшин. Волосы его были в пыли и паутине, тыльная сторона кисти — рассажена в кровь.

— Он свалился в винный погреб, — Эрвег осторожно сгрузил горца в кресло. — Кажется, разбил руку.

— Это мелочи, — миролюбиво заметил Берен. — Главное — кувшин я удержал. Мастерство, Эрвег, не пропивается.

Даэйрэт, собравшаяся было играть, надув губки, барабанила пальчиками по льаллю, который только с этой оказией сумела отобрать у Эрвега. Она собиралась поиграть сама, но происшествие расстроило ее планы — все интересовались только Береном. По глазам девушки было видно, что она собирается сказать какую-то колкость, но как-то все не может подобрать слова к случаю.

— И долго ты будешь пить? — спросил Илльо.

Берен поставил кувшин на стол.

— Здесь — четверть линтера, — сказал он. — Если мне никто не поможет, то это я растяну до второй стражи.

— Тогда налей мне, — протянула кубок Тхуринэйтель.

— С удовольствием, госпожа, — горец налил вина в ее бокал. Илльо заметил, что руками он действует еще довольно ловко, а вот слова проговаривает уже слишком быстро, словно смазывая отдельные звуки.

— Ты же знаешь, — Берен вернул кубок эльфийке. — Мне для тебя ничего не жалко.

— Тогда уж и мне, — сказал Болдог.

— Был бы ты такой же ладной бабенкой, я бы тебе налил, — все с тем же пьяным миролюбием сказал Берен. — А так обходись сам.

— А я подумала, ты решил сделаться виночерпием, — наконец нашлась Даэйрэт.

— Я? Виночерпием? Отчего бы нет… Милая леди, после того как я побывал карателем, мне и должность золотаря не покажется слишком обидной.

— Так за чем же дело стало? — Болдог налил вина и себе. — Начинай, а хоть завтра.

— Это дело зимой не выгребают, Болдог. А впрочем, откуда тебе знать, вы же его не выгребаете вообще никогда.

— Ну, хватит, — оскорбилась Даэйрэт.

— Да, хватит, — поддержала ее Этиль. — Мы собирались послушать песню.

— Молчу и слушаю, — Берен поднял перед собой открытую ладонь. В другой руке он держал стакан. — Я весь превратился в уши.

— И увял заранее, — пробормотал Эрвег.

Даэйрэт отвесила ему взгляд, тяжелый и острый как болт самострела. Но ничего не сказала, ударила по струнам и начала петь.

Голосок у нее был приятный, и играла она неплохо, но вот слова в песне были — хуже некуда. Девчонка описывала гибель героев такими выспренними словесами, какие может употреблять только тот, кто ни разу не бывал в настоящем бою или хотя бы вблизи. Тот, кто бывал, найдет слова простые и верные, как лезвие меча, и напрочь отсечет ими правду от неправды. Он не будет смаковать подробности гибели героев, он просто скажет: они погибли — но споет, как стойко они держались, и сколько врагов унесли с собой. И если кто-то сумел выжить и рассказать о последних словах героев — бард не выронит из рук ни единого, все вплетет в песню, как искусный мастер находит, куда вставить, плетя ожерелье, темно-красные гранаты… И, чтобы спеть так, побывав в бою, нужно знать людей, которых ты потерял. Нужно сидеть с ними у одного костра и есть из одного котла, и даже о тех, кто не был тебе другом, помнить только самое хорошее…

Кончилась песня, кончилось и вино у Берена в кубке. Остался глоток или два.

— Ну что? — Даэйрэт, видимо, показалось, что пауза затянулась.

— Хотел я промолчать, — вздохнул Эрвег. — Но раз ты так просишь… Дерьмо стихи. Извини меня, но когда Иэллэтх в первый раз сравнила руки Учителя с белыми ирисами, это была поэзия. Когда ты делаешь это в двадцатый раз — это пошлятина. И больше занятий с лютней. Разрабатывай пальчики. Конечно, можно истошно колотить по струнам, выдавая это за душевный надрыв, но я предпочитаю мастерство.

— Я знаю, — усмехнулась бардесса. — Ты везде предпочитаешь мастерство. Чувства тебя не волновали никогда.

— Меня никогда не волновали сопли. Чувства и сопли — разные вещи, Даэйрэт. Избыток первого иногда влечет за собой избыток второго, но к искусству это не имеет ни малейшего отношения.

— Я не люблю холодного искусства.

— Ах, ты разбиваешь мне сердце. Илльо, а что скажешь ты? Это ведь твоих слов с таким нетерпением жаждет наша звездострадалица.

Илльо промолчал, послав Эрвегу как можно более строгий взгляд. Он находил влюбленность девушки из рук вон плохим предметом для разговора.

— Меня, конечно, никто не спрашивает. — Берен с удивлением услышал голос Болдога. — Но о красоте умирания может петь только тот, барышня, кто ни разу не видел, как умирают другие.

— Перед знатоком я умолкаю, — оскорбилась Даэйрэт. — О чем мне дискутировать с великим воином Болдогом, который, говорят, спать не ляжет, если не посмотрит, как умирают другие.

— Осторожнее, барышня, — оскалился Болдог. — Осторожнее… Я не обидчив по натуре, но соломинка, говорят, проломила хребет ослу.

— Ты угрожаешь мне, оруженосцу Аст-Ахэ? — девчонка приподнялась в кресле.

— Угрожать? Спаси меня Владыка. Я, конечно, в поэзии ни шута не понимаю. Старый Болдог понимает свое копьем-коли-щитом-бей, а поэзия — это не для меня, разве что по пьяни песню какую-нибудь загорланить, но не для ушей таких нежных и образованных барышень. А вот среди нас есть дока и по той, и по этой части. И головы мечом раскраивать, и рифмы кроить. Князек, ты понимаешь, о ком я? Что ты-то скажешь про песенку?

Берен, не поднимая глаз, почувствовал, что все смотрят на него. Ну и наплевать. Допив последнее вино в кубке, он налил себе еще, сделал в сторону Даэйрэт приветственный жест и сообщил:

— Мне понравилось.

— Да ну? — недоверчиво приподнял брови Эрвег.

— Некоторые строчки очень хороши… Знаешь, я готов даже перевести их на талиска. Как там начинается — «Ты видишь, Тано, окружает нас рать…»?

Болдог, запрокинув голову, разразился гоготом. Прочие ограничились легкими усмешками. Даэйрэт стала что твой маков цвет.

— Когда князь Берен выпивает пятый стакан, он везде слышит одно и то же, — скривив губы, процедила она.

— Пятый? Ты обижаешь меня, Даэйрэт. Я как начал третьего дня, так до сих пор и не просыхаю.

— Это заметно.

— Стараюсь. А чем ты недовольна? Я же сказал: мне стихи понравились. По-моему, твой Учитель как раз таких и заслуживает.

— На этот раз осторожней будь ты, — Солль весь подобрался. — Я не имею ничего против тебя, Берен, но порой ты заходишь слишком далеко.

— А хоть бы и так? — усмехнулся Берен. — Что ты мне сделаешь? Пожалуешься Гортхауэру? Он даст тебе пинка под зад. Спустить на меня Болдога гордость тебе не позволит. А у самого тебя, рыцаренок, кишка тонка.

Болдог заржал еще раз, увидев, как окаменел лицом молодой рыцарь.

— Ну что, господа, уел вас князек? — поинтересовался он, отсмеявшись. — Он не так прост и не так пьян, как делает вид. Мы с ним — два сапога пара, и оба — с потайным каблуком. Верно, Беоринг?

— Может быть, мы и два сапога, Болдог, — Берен отпил еще вина. — Но тот, кто захочет составить из нас пару, здорово сотрет себе ноги.

— Красиво сказано! — Орк одним шагом оказался у кресла Берена и, опираясь о подлокотники, приблизил свое лицо к лицу человека. Тот, не шевелясь, встретил его взгляд. — Поистине, меч из благородного металла хорошо звучит даже когда он сломан. Правда, больше ни на что он теперь не годится, кроме как красиво брякать. — Болдог взял из безвольной руки Берена кубок, мощно отхлебнул, а остатки выплеснул горцу в лицо. После этого орк в меру сил изобразил светский поклон в сторону дам и вышел, хлопнув дверью.

Берен вытер лицо рукавом, взял кубок с подлокотника, куда поставил его Болдог, налил из кувшина еще вина и снова замер в оцепенении.

На этот раз паузу нарушила Тхуринэйтель.

— Эрвег прав, Даэйрэт. Тебе нужно больше работать. Пойди, позанимайся с лютней. — Последняя фраза была уже приказом. — А мы с тобой, Эрвег, проверим лошадей. Пошли.

— Ты просто утерся — и все? — спросила поэтессочка, проходя мимо Берена.

— Могло быть хуже. Он мог плюнуть в кубок, и тогда мне пришлось бы тащиться искать другой. Твое здоровье.

Даэйрэт резко отвернулась и вышла, простучав каблучками по галерее. Следом зал покинула Этиль. Берен остался с Илльо вдвоем.

— Тебе помочь дойти до своей комнаты? Или ты справишься сам? — спросил рыцарь Аст-Ахэ.

Берен взвесил на руке кувшинчик.

— Он полон почти наполовину. Так что я пока посижу. Спасибо на добром слове.

Илльо сел напротив, налил и себе.

— Я видел твою рану, — сказал он. — Расскажи, как она была нанесена.

Берен прикрыл глаза.

— Тхурингвэтиль умирала… А позволить ей умереть я не мог. Она сказала, ей нужна кровь. Все.

Ильвэ слегка царапнула по сердцу обидная кличка, которой Берен назвал Тхуринэйтель. «Тхурингвэтиль», «скрытая губительница». Но ведь не она, а он убивал в тот вечер!

— Ты доброй волей отдал ей свою кровь?

— Само собой, — Берен усмехнулся.

Илльо облегченно вздохнул. Тхуринэйтель не чудовище, а просто несчастное существо, силы которого подорваны магией. О, будь проклят он, Эрэ, Пламя, создавший эльдар такими хрупкими, так плохо переносящими любое нарушение своей неизменности… Из-за этого они умирают вблизи от Учителя или вынуждены, как Тхуринэйтель, поддерживать себя кровью… Он посмотрел на Берена — ведь теперь-то он уже должен все понимать; как же он может служить владыкам Запада?

— Что ж, это упрощает дело, — сказал он. — Я хочу предложить тебе великую честь, Берен. Немногие из эдайн удостаивались ее…

— Ну? — грубовато спросил горец.

— Я предлагаю тебе сделаться рыцарем Аст-Ахэ.

— Твою мать… — изумленно проговорил Берен. — После всего, что я вам сделал?

— Да, после всего, — кивнул Илльо, пропустив «мать» мимо ушей. — Ты показал, что способен драться за дело, которое считаешь правым, до конца. Что ты верен в дружбе и в любви, что ты готов отдать свою кровь — всю, до капли — тем, кто тебе дорог.

— Твою мать, — так же ошарашенно повторил Берен — и вдруг рассмеялся, затрясся беззвучно, прижав стакан к столу, чтоб не расплескать.

Илльо вышел из себя.

— Берен, — сказал он. — Я требую, чтобы ты прекратил упоминать мою мать. Я знаю, что оба раза ты произнес это бездумно, но тебе пора научиться задумываться над своими словами. За такое убивают в поединке.

— Что ж, вызови меня и убей, — глаза Берена сверкнули.

О, силы Эа! — понял Илльо — он и вправду ищет смерти!

— Берен, это не выход.

Горец усмехнулся.

— У нас рассказывают такую потешку: если ты идешь пасти овец, то у тебя два выхода: ложиться спать или не ложиться. Если не ляжешь — это хорошо, а если ляжешь, то овцы могут разбежаться. Если не разбегутся — это хорошо, а если разбегутся, то тогда у тебя два выхода: идти их искать или не идти. Если не пойдешь — ты их потерял, а если пойдешь, у тебя два выхода: встретить тролля и не встретить. Если не встретишь — это хорошо, а встретишь — два выхода: или ты его, или он тебя. Если ты его, то ты — герой, а если он тебя, то тут уж будет только один выход: через задницу. Твое здоровье.

— Я не понимаю, — сказал Илльо. — Что с тобой?

— У меня руки чешутся подраться, Илльо. Все просто. Твою мать.

— Моя мать умерла, — хрипло сказал Илльо. — Твой черный язык не может осквернить ее памяти.

— Как же ты можешь служить ее убийцам? — так же хрипло и низко сказал Берен.

— Ее убийцы на Западе, — Илльо сжал кулак. — Это их работа — искалечить эльфа так, что знание Тьмы сжигает его.

— Илльо, — голос Берена выдавал безмерное удивление. — Ты и впрямь так считаешь? Да что такого особенного в этом знании Тьмы? Чем ваше знание отличается от нашего? Что вы такого особенного умеете, чего не умеют эльфы? Я видел ваше оружие, ваши ткани и ваши украшения. Они хороши, но ничем не лучше тех, что делают эльдар! Даже в ваших оберегах нет ничего особенного. Эльфов сжигает не знание Тьмы, а мука, которую причиняет им Моргот! Твоя мать умерла по сути дела под пыткой.

— Она любила отца! — Илльо готов был ударить его, он уже занес руку. — Или ты — ты! — будешь вслед за своими учителями твердить, что эльфы выше людей настолько, что такая любовь невозможна?

— Бей, — сказал Берен. — Но послушай хотя бы раз в жизни. Эльфы выше людей намного, и лишь потому такая любовь возможна. Да, я верю, что она его любила — иначе ушла бы раньше, до твоего зачатия. Эльфы не переживают насилия. Она так его любила, что поняла: еще немного — и она погубит ради него свою душу. И ушла. Эльф может уйти своей волей, понимаешь? Это против их природы — швырять Создателю в лицо его дар, жизнь… Но чтобы эльф решился на это, его нужно измучить так… я не знаю как. Поначалу она, наверное, так исстрадалась, что любое облегчение в ее судьбе казалось ей просветом в тучах… Из рабыни сделалась возлюбленной, потом женой, потом его семя разбудило жизнь в ней…

— Замолчи, — Илльо стиснул руки в «замке». Но Берен был безжалостен.

— Она не перенесла другого. Того же, отчего сейчас надираюсь я. Ей пришлось смотреть на рабство и унижение сородичей. Быть женой одного из их палачей… Носить ему сына…

— Ты… — Илльо ударил его по щеке. Берен вскинулся было, но удержал себя в руках. Илльо стало стыдно.

— Прости. Ты сам понимаешь, что городишь чушь. Тхуринэйтель — опровержение твоих слов. Она — эльф, и она не умирает. Она любит тебя…

— Мать… моя честная женщина, — Берен снова противно засмеялся. — Ни хрена она не эльф. Она — каукарэльдэ. Оборотень, злой дух, вселившийся в мертвое тело. Чтобы поддерживать в нем жизнь, ей нужна живая кровь.

— Которой ты поделился с ней добровольно, — съязвил Илльо.

— Говорю тебе: я не мог позволить ей умереть.

Илльо стряхнул с себя наваждение. Берен наговорил так много чепухи, что Илльо чуть не начал верить в нее только из-за ее количества. Глупо.

— Мое предложение остается в силе, — сказал он. — И у тебя действительно только один выход, — сказал он. — Но не тот, о котором ты упомянул. Берен, ты должен стать рыцарем Аст-Ахэ. Единственный возможный путь — для тебя… и для Лютиэн.

— А вот теперь я скажу: осторожнее, Илльо. Я пьян и плохо держу себя в руках.

— Гораздо лучше, чем ты хочешь показать. Или ты стерпел бы пощечину от Болдога?

— Может, и стерпел бы. Болдог может одним ударом загнать мой нос мне же в глотку. А ты — нет.

— Это спорный вопрос… Но однажды ты не испугался сойтись с ним на кулаках.

— И больше не хочу.

Илльо вздохнул.

— Рыцарский орден Аст-Ахэ — это не просто часть армий Короны. Воины среди нас составляют даже меньшую часть. Есть ученые, судьи, целители… Ты сам видел Этиль, Солля…Ты сможешь стать всем, чем захочешь. И принести огромную пользу своей стране. Ты ведь не станешь отрицать, что Дортонион нуждается в правителе получше, чем Кайрист.

— И куда вы денете Кайриста?

Илльо сжал губы.

— Наступает пора большого очищения. Те, кто позорят Северный Союз и власть Учителя перед лицом новых подданных, должны быть уничтожены.

— Ага… — протянул Берен. — Болдог и Кайрист сделали свое дело, залили эту страну кровью… А теперь приходит добрый малый Илльо, Полуэльф в страну, где от века эльфов любят и чтят, сажает на престол законного лорда, и подданные, обливаясь слезами умиления, присягают вслед за ним на верность Морготу.

— Берен, при всем моем уважении к тебе — не называй Учителя этим словом.

— О каком уважении ты говоришь, Илльо? Я три дня подряд напиваюсь до бровей, чтобы забыть, как убил своего друга и двух его слуг. Я терплю издевательства Болдога, не поднимая головы, как раб. Потому что я и есть раб. О каком уважении к рабу может говорить благородный рыцарь — я не понимаю, потому что сам не стал бы уважать раба ни в коем случае.

— Рабы так не говорят, Берен. Так говорят рыцари в ситуации, которая кажется им безнадежной. Они надеются рано или поздно вызвать своих врагов на удар — потому что единственным выходом представляется смерть. Но на самом деле есть другой выход. И я не предложил бы его рабу. Я предлагаю его рыцарю.

— Если я действительно рыцарь — то я сейчас должен в ответ на твое предложение наплевать тебе в лицо. Потому что ты сидишь в моем замке, в том самом кресле, где любила сиживать мать — а за этими окнами именем твоего господина творятся страшные дела, и я навеки проклят, потому что присоединился к вам. Но я не плюю тебе в лицо, а продолжаю потягивать винишко, мое собственное вино, которое мне пришлось клянчить у вашего коморника. Потому что я раб, пусть даже самый дорогой раб Моргота. Раба незачем упрашивать стать рыцарем Аст-Ахэ. Пленникам и рабам приказывают. Если вам так нужно чучело на троне — можно просто приказать. Я сделаю что угодно.

— Послушай, — Илльо снова начал раздражаться, — я понимаю, откуда эта поза. При той игре, которую тебя заставили вести, ничего другого тебе не остается. Ведь я один, да еще Тхуринэйтель, знаем, за какую цену на самом деле тебя купили. В глазах всех остальных ты действительно наемник. Но нам не нужен наемник. Нам нужен человек, который разделяет наши взгляды. Искренне и полностью.

Берен покачал головой.

— Чего-то вы недопонимаете, ребята, — сказал он. — Это что, обычное для вас дело — попав в плен, разделять взгляды врагов, потому-де, что другого выхода нет?

— Для нас обычное дело — до конца хранить верность своим убеждениям, — выпрямился Илльо. — Потому что эти убеждения истинны; каждый из нас приходил к ним по-разному, но каждый их выстрадал, они не были вбиты нам в голову с детства, с бездумного возраста.

— Ага, — сказал Берен. — Поэтому вы им изменить не можете. А я — могу и должен изменить своим, потому что усвоил их в детстве, в бездумном возрасте. Их вбили мне в голову, как гвозди в подкову, и пора наконец прийти к вашим убеждениям, которым я уже буду оставаться верен до конца. Осталось только выслушать тебя, что же это за убеждения, во имя которых убивают и умирают рыцари Аст-Ахэ. Потому что Болдог убивает из жажды крови, а Кайрист — из жажды денег, а Саурон — из жажды власти. Ради чего же убиваешь ты, Илльо?

— Ради будущего, — ответил айкъет'таэро рыцарей Аст-Ахэ. — Ради того прекрасного нового мира, который мы создадим на этих землях. Мира счастья, свободы, любви.

— Мир, в котором живет Болдог, в котором есть Волчьи Отряды и орочьи банды, не может быть миром счастья, свободы и любви.

— Время Болдога проходит. Скоро отпадет надобность в Волчьих Отрядах и орочьих бандах. Кстати, именно от тебя зависит — как скоро. Мы не хотим вас покорять силой — десять лет лесной войны показали, что это ошибка. Мы хотим вас учить, лечить, защищать закон и порядок. Мы хотим покончить с голодом и болезнями, нищетой и бесправием. Построить новый мир, мир справедливости… Мир равных возможностей для всех… Тот, кто способен с умом править, получит это право, кем бы он ни был по рождению. Тот, кто на это не способен, будет сыт, одет, дети его будут учиться в школе, а храмовые лекари будут готовы помочь ему бесплатно. Если ты думаешь о благе своего народа — скажи, разве это будет плохо для него?

— Откуда я знаю, Илльо? Я ничего этого не видел. Все, что вы принесли на нашу землю — война, разруха и смерть!

— Хватит попрекать меня этим! — Илльо слегка хлопнул ладонью по столу. — Я молчал и не рассказывал тебе, как была разрушена крепость Хэлгор, как Темных Эльфов убивали на равнине Скорби, как Эллери Ахэ были казнены в Валиноре! Нам тоже есть в чем упрекнуть Валар и тех, кто им служит. Но я молчал — из уважения к твоему горю и твоей скорби.

— Ничего, нашлись те, кто сказал. Только я не верю ни капли. Трогательных историй можно напридумать выше головы, а дурочки вроде Даэйрэт будут проливать над ними слезы. Только все это было давно, если и было, а волки рыскают по лесам здесь и сейчас, и Кайрист продает людей в рабство здесь и сейчас, и Саурон в своих подвалах скармливает пленных волчатам — здесь и сейчас!

Илльо некогда было опровергать вранье про волчат.

— Ну так я же и хочу покончить со всем этим, упрямая твоя голова! Орден создан, чтобы со всем этим покончить! Мы сметем нечисть — как пену, как мусор — и Ортхэннер вернется к мирным делам. Если бы ты знал, как ему противна эта война!

— А мне он просто скажет «извини, друг, так вышло»?

— А чего ты хочешь? Чтобы он повалился вам в ноги и умолял о прощении, заливаясь слезами?

— Я хочу умереть, Илльо. Это все, что мне нужно.

— Он принял на себя всю боль мира, Берен. Добровольно согласился на клеймо вселенского преступника и злодея — чтобы уберечь вас. Даже тех, кто ему не подчиняется и не хочет. Откуда это стремление переложить вину на другого? Разве люди не сами творят преступления?

Берен молчал. Он вспоминал страшные рассказы Андрет — Моргот требовал людских жертв. Что скажет на это Илльо, если сообщить ему? Скоре всего скажет, что то был не Моргот, а кто-то другой из Валар — Манвэ, или Оромэ, или Тулкас… Или скажет, что Учитель говорил аллегорически, но его тогда криво поняли и принялись во славу его творить дела, о которых он вовсе не просил. Как говорится, заставь дурака стричь овцу — он с нее шкуру снимет. Надсмотрщики с плетьми на гномьих плавильнях — люди… Вастаки, украшающие частокол головами орков — люди… В конце концов, Кайрист, дерьмо над дерьмом — тоже человек, да еще дортонионец, да еще хорошего рода… Сами, сами все над собой делаем. Не один Моргот тому виной. Добровольная жертва, говоришь? Боль мира, говоришь? Ради нас, стало быть?…

— Врешь, — сощурился Берен. — И вот где. Ладно, твой Учитель убил Финвэ потому-де, что тот был первый среди эльфов убийца и палач. Ладно, он увел Сильмариллы потому что на самом деле их придумал не Феанор, а этот, как его… Ну, ты знаешь, кто. Ладно, он Деревья прикончил, они испускали какой-то там не-свет… Или не-тьму, пес вас разберет… Но почему он позвал с собой такую мразь, как Унголианта — а какая это мразь, я знаю не из легенд? Зачем было приводить в мир этакую дрянь, когда дряни и без нее хватало? Уж больно этот поступок с деревьями напоминает мне… одного мальчишку, которого вздул двоюродный брат; а мальчишка со зла написал брату в сапоги. Ни дать ни взять. Погоди бледнеть, Илльо. На самом деле твой Учитель все точно рассчитал. Деревья он убил для того, чтобы сразу же, на месте была замечена пропажа Сильмариллов, чтобы Валар попросили их у Феанора, а он сам увидел, какие они сукины дети; чтобы союз между Нолдор и Валар сразу стал невозможен. Но и это еще не все. Он обчистил сокровищницу Форменоста, убил Финвэ и утащил Сильмариллы, чтобы Нолдор не могли остаться в Валиноре. После такого плевка в лицо они обязательно пошли бы в поход, а хоть на край света. И знаешь, зачем ему это было нужно? Чтобы Валар не развалили его крепость во второй раз, как они это сделали с Утумно. Виноват, Хэлгором. Нолдор — вроде как заложники, пока они здесь, Валар пальцем не шевельнут чтобы свалить Моргота. Это он привел нолдор на эти земли. И все разговоры о добровольной жертве и о том, что он хотел спасти нас от эльфов — ничего не стоят.

Илльо стукнул кубком о стол.

— Ты просто повторяешь то, что в тебя вдолбили с детства! — сказал он. — Бездумно и заученно! А ведь ты можешь работать своей головой, можешь! Но не желаешь. Потому что так проще. Проще верить, что эльфы — святые и непогрешимые, а Учитель — источник всякого зла…

— Илльо, ну что ты болтаешь, чего не знаешь сам? Ты что, залезал ко мне в голову? Видел, что там творится? Я знаю эльфам цену. Они могут творить гадости, и творят; могут ошибаться, и ошибаются… Но они не заставляли меня убивать своих друзей.

— Так мятежники — твои друзья? И отбыв срок своей службы, ты все-таки к ним вернешься?

— Разве я не доказал вам свою верность? — горько усмехнулся Берен.

— Учитель редко дает обещания, но всегда держит их, когда дает. Поэтому ты получишь Сильмарилл. И вот он покажет, чего ты стоишь, Берен. Ибо ради блага эльфов его нельзя отдавать Тинголу. Твои драгоценные эльфы перегрызутся из-за Камня, Белерианд изойдет кровью, а мы просто тихо подождем, пока они сами сделают за нас нашу работу. Когда Сильмарилл будет у тебя в руке, ты сможешь решить судьбу Средиземья. Ты сумеешь отказаться от Лютиэн, отдать камень сыновьям Феанора?

Берен не поднимал головы. Он знал ответ, и знал, что Илльо его знает.

Рыцарь встал за креслом и положил руку ему на плечо.

— Послушай меня внимательно и не кидайся сразу, Берен. Моя мать — эльфийка, мой отец — человек. Я хочу, чтобы такие союзы стали обычным делом. Чтобы никто не называл себя Старшими Детьми и Младшими Детьми, потому что еще неизвестно, кто старший. Чтобы никого не заставляли идти на край света за своей смертью. У эльфов как у народа нет будущего. И они сами это прекрасно понимают, из раза в раз воссоздавая в своих городах прекрасное прошлое, свой Валинор. Дивные, но застывшие формы. Смертность — залог вечного обновления. У эльфов единственный выход: полное слияние с людьми. Твой союз с Лютиэн ценен для нас еще и поэтому: первый случай преодоления предрассудков в вашем лагере, первый мостик между двумя народами, проложенный при помощи того, кого называют Врагом. Любовь, которая остановит войну. Символ.

— Я — не символ, — скрипнул зубами Берен. — Я, сто балрогов всем вам в зубы, человек. Живой. У меня от этих разговоров голова не на месте. И сердце не на месте.

— Все правильно, — согласился Илльо. — Кажется, что мир рушится и ты падаешь в бездну среди обломков… Я видел, как сходили с ума и кончали с собой сильные духом, умные люди — они видели крушение своих надежд. Но обратись, Берен — и узнай, что такое истинная надежда. Настоящая любовь и свобода.

— Любовь — это ошейник. А свобода — это длинная цепь.

Берен одним долгим глотком допил вино прямо из кувшина, размахнулся и бросил посудину о стену.

— Ненавижу себя, — сказал он. — Предал все и всех. Если ваш орден и в самом деле таков, как ты расписывал — мне там не место. А если он таков, каким его вижу я — то я туда не хочу.

Илльо встал, тщательно подбирая слова для конца разговора.

— Ты проходишь сейчас через страшное время. Ты изменил всему, что было основой твоего "я". Оно разрушено, и сейчас ты пытаешься довести дело до конца, разрушив тело пьянством. Но ведь обломки можно собрать. Обращение даст твоему "я" новую основу. Прежний Берен умрет? Да, но он уже мертв. Родится новый, который никак не сможет назвать себя предателем. Ибо быть слепым и прозреть — не значит изменить темноте. Быть парализованным и начать двигаться не значит изменить болезни. Это значит всего лишь вернуть то, что принадлежит тебе по праву. Ни больше, ни меньше. Твой последний довод побит, Беоринг. Спокойной ночи, я иду спать.

Глава 13. Отчаяние

Конь Нимроса был серым, как этот теплый снег, что слипался в тугие мокрые комья и проникал водой везде — в сапоги, под одежду, в жилища… И когда Нимрос был далеко, казалось, что он плывет по воздуху, потому что не виден был серый конь на сером снегу.

Он молча въехал в ворота, спустился с седла и передал повод Гили.

— Ну? — не выдержал Брандир. — Что ж ты молчишь? Говори, что сказала княгиня.

— Княгиня сказала… — Нимрос запнулся, потом сглотнул и продолжал. — Сказала, что сына у нее больше нет. Что с нами будет — ей все равно. От ярна Берена она отреклась, справила по нем тризну и обрезала косу как по мертвому. И тут же слегла. Боги сотворят чудо, если она доживет до весны.

— Что у нее за хворь? — спросил кто-то.

— Воля к смерти, — ответил Нимрос. — Лекарств от нее я не знаю.

Толпа стрелков загудела, и в этом гудении преобладал вопрос: что делать будем, фэррим?

Гили ушел в свой кош. Голова его разламывалась надвое и казалось, что если бы он умер — было бы легче.

…Известие о предательстве Берена пришло полторы седмицы назад — издыхающий орк швырнул эту новость в лицо смертельно ранившему его стрелку. Ему не поверили — мало ли чего скажешь, чтобы позлить врагов. Но три дня спустя появились двое беженцев из Дортониона и подтвердили: правда. Своими глазами видели его среди врагов.

После этого началось рауг знает что. Слухи не то что поползли — полетели. «Драконы» не знали, на каком они свете. Прискакали гонцы от Маэдроса и Гортона — слухи докатились уже и в Химлад. Последней каплей стало то, что княгиня Эмельдир отреклась от сына.

Гили сначала сидел на лавке, потом лег и натянул на голову кожух. Это было невозможно. Немыслимо. Даже если бы сто гонцов с севера говорили в один голос, свидетельствуя против Берена, Гили не мог бы этому поверить. Берен избавил его от рабской участи, свел с эльфами и самим Государем Фелагундом, сделал воином из подпаска. Гили видел своего хозяина и в радости, и в гневе, и в печали, слышал, как он поет, смеется, орет на своего оруженосца, выкрикивает боевой клич, кидаясь в схватку… Он не находил слов, чтобы объяснить, почему Берен не может быть предателем — он просто знал, что это не так…

Сомнения долго раздирали его надвое — наконец он устал, задремал и не слышал, какое решение принял тинг Драконов.

— Эй, малый! — в кош спустился Рандир Фин-Рован. — Затопи очаг.

Гили встал, пошел на улицу и принес поленьев.

Он не задал вопроса, но новость и сама не удержалась у Рандира на языке.

— Мы отдаемся под руку государя Ородрета, — сообщил он, протягивая руки к огню.

В кош спустились Нимрос, Брандир, Дарн, расселись по лавкам… Гили вдруг почувствовал себя неловко — и какое-то время не мог понять, почему, а потом понял. Все теперь смотрели на него, словно чего-то ждали. Гили не привык быть средоточием внимания и хотел было отступить в тень, взобраться на свою постель. Но Брандир приказал ему:

— Стой.

Гили повиновался.

— Ты был его оруженосцем, делил с ним хлеб и покров, — Брандир сощурил глаза. — Скажи, бывало ли такое, чтобы он ездил на какие-то тайные встречи и переговоры?

— Нет, — сказал Гили. — Он всюду меня брал. Кроме как в Нарготронд, да еще к Государю Фингону на совет, да еще к лорду Маэдросу, да еще к вастакам когда ездил. Но к вастакам — это вовсе не тайно было. Он тогда на глазах всей заставы поехал.

— Но встречался с вастаками наедине, — проворчал Брандир.

Гили смотрел на Фин-Рована и ждал вопроса о Палантире. Но его не было. Гили еще немного порасспрашивали о делах Берена с вастаками и гномами, о встрече с северянами в Нан-Дунгротэб, и отпустили. Точнее, сами вышли из коша, оставив его в одиночестве.

Берен жил в длинном коше, где размещался целый отряд вместе с лошадьми, но помещение князя было отгорожено бревенчатой стеной и имело отдельный вход. Здесь в загородке стояли две лошади — Митринор и Лаэрос; лежало сено. Когда Берен ушел, Гили остался здесь один, и никто не предложил ему перебраться в общий кош вместе с лошадьми и пожитками. Да Гили и не стал бы, потому что здесь, под постелью Берена, находился тайник с Палантиром, кольцом Барахира, странным самострелом — гномовским подарком… Он ходил за лошадьми, упражнялся с мечом и самострелом, когда один, а когда вместе со всеми, но если бы он этого не делал — приказал бы ему кто-нибудь или нет? Забросить свои обязанности ему и в голову не приходило, но порой было любопытно — а все-таки?

Он жил тем, что ждал известий от Берена. Вот, дождался…

Прежде одиночество его нисколько не тяготило, но сейчас вдруг сделалось невыносимым. Огонь в очаге угас, но Гили и не подумал разводить его снова. Он — скорее по привычке, чем по необходимости — вычистил коней, сменил им подстилку и, взяв лютню, через маленькую дверку в стене прошел в общий кош.

Там было людно, душно и шумно. Кто-то, как Гили только что, чистил лошадей, кто-то чинил сбрую и обувь, кто-то прилаживал наконечники к стрелам (охотиться Драконы предпочитали с обычными луками), кто-то сажал топор на новое топорище, кто-то просто так валялся на своем сеннике. Посередине горел очаг, висел котелок, и один из парней, Артад дин-Кейрн, помешивал в нем черпаком. Варилась, как понял Гили по запаху, бобовая похлебка с копченым салом — погуще мясного отвара, пожиже каши, ровно так, чтобы не возиться и с жидким, и с жарким.

— Здорово, Руско, — кивнул ему Артад. — Поиграть пришел? Славно. А ну, дерни про косаря и пастушку.

Гили подстроил лютню и «дернул». Песенка была не из тех, которые знатные господа просят спеть для своих леди, но Драконы не отличались чрезмерной разборчивостью. Со второго куплета десятка полтора ребят с удовольствием подпевало.

— Артад, а ты знаешь песню, где припев — «В злой час пала тьма, изменив всех нас»? — спросил Гили, закончив.

— Знаю, — Артад поднес черпак к губам, подул, обжигаясь, выловил ртом боб и, держа его в зубах, прошепелявил: — Это когда-то ярн шочинил. Она длинная и мудреных шлов в ней многовато, вот я и не упомнил вшу… — остудив боб дыханием, он принялся его жевать.

— Балда, — донесся с лежака чей-то басок. — Это же трит-найвен, низка слов.

— Это как? — не понял Гили.

— Долинник, — фыркнул басок. — Это когда один начинает, а другие на это начало нанизывают свои слова. Ярн ее не в одиночку сочинял, а с лордом Хардингом, Дэрвином Фин-Таркелем да Мэрдиганом-предателем.

— А теперь он и сам предатель, — проворчал кто-то в другом углу.

— Лжа! — басовитый парнишка вскочил и запустил в тот угол сапогом. — Не верю я этому и не поверю ни в жисть!

— Ладно ругаться-то, — Артад прожевал. — Поспели бобы, щас трескать будем.

Близость ужина примирила спорщиков. Все полезли за своими ложками, самые благовоспитанные даже подоставали чашки, чтобы есть свою долю отдельно. Артад стукнул черпаком по котлу, прекращая разговоры, и в тишине вознес благодарность Валар, сотворившим по воле Отца богов землю и воду и все их плоды и всех живых тварей. От первой ложки полагалось вкусить богам, поэтому сначала Артад плеснул из черпака в очаг.

Но после ужина, когда миролюбивый Кейрн ушел мыть котел, а к Гили подсел басовитый Морсул дин-Эйтелинг, и они стали вместе разучивать песню — ссора разгорелась с новой силой.

Гили готов был понять того, кого это взбесило — Морсул фальшивил безбожно, да еще и путал слова, так что Гили песню настолько же разучивал, насколько и досочинял. Звучало это малоприятно и скучно, но вряд ли было единственной причиной началу свары.

— Ты, прихлебатель рыжий! — по ту сторону очага воздвигся ворчун, Форлас Фин-Тарн. — Долго ты будешь терзать мне уши своим вытьем? Катись откуда пришел, на восток! Обрежь волосы и ходи за своей сохой, это тебе больше пристало, чем эльфийская лютня! Или убирайся на Север, к своему хозяину — такой же подстилке, как и ты!

Все затихли. Долговязый Тарн нанес Гили несколько оскорблений, которые среди людей постарше непременно привели бы к поединку насмерть. И если после обвинения в рабском происхождении еще можно было уладить дело добром, то после обвинения в мужеложстве отступать было никак нельзя. Такие слова следовало вбивать обидчику в глотку, чтобы ни у кого не возникло соблазна их повторить.

Должен был последовать вызов на поединок, и Тарн ждал его, зная, что Гили на шестах против него не сдюжит. Руско был уже не тем беспомощным новичком, которого избили под стеной Барад-Эйтель, но Тарну уступал, и намного.

Единственным, кому все эти соображения не пришли в голову, был Гили. Намеки на свое низкое происхождение он сносил спокойно, а фразы о подстилке просто не понял, но зато очередное оскорбление, брошенное Берену, уязвило его в самое сердце, и без того растравленное и измученное сомнениями. И он повел себя совсем не так, как повел бы себя на его месте горец. И совсем не так, как повел бы себя вчера или завтра. Он вскочил, бросил лютню на колени обалдевшему Морсулу и пнул ногой поленья в очаге так, что часть их полетела Тарну в лицо. Тот заслонился руками, и Гили, прыгнув прямо в очаг, ударил его ногой в пах, а когда он скорчился — схватил за уши и швырнул вперед. Тарн упал на спину, Гили вскочил ему на грудь. Снова схватив противника за уши, он бил его головой об землю, пока их не растащили.

Все было как в тумане. Лица Брандира, Нимроса, Аргона, командира этой тридцатки, мелькали перед его глазами, то появляясь из тумана, то снова растворяясь. Что ему говорили — он не слышал. Кто-то — кажется, Рандир, — отвесил ему оплеуху, чтобы привести в чувство, но добился своего лишь отчасти: Гили слышал, что они толкуют ему о наказании, но не понимал, о чем идет речь. Лишь когда он оказался в своем закутке, один, и дверь снаружи подперли бревном — он понял смысл сказанного: в наказание он проведет здесь три дня на хлебе и воде.

Ему было все равно.

Со временем он пришел в себя окончательно. Так вот, что зовется боевым безумием… Было это оно или нет, но Гили предпочел бы не впадать в него снова. Каким бы дураком ни был Тарн, как бы ни кичился своей знатностью — а все-таки Гили не хотел убивать его.

— Я больше так не могу, — пробормотал он в сенник. — Мне правда нужна…

Он вдруг понял, что выдержит все, кроме этого дурманящего неведения. Когда, каким образом Берен успел сделаться для него если не светом, то дорогой к свету? Он должен знать правду. Хоть он разорвись пополам — должен. Даже если Берен и в самом деле перекинулся, даже если он прикажет убить своего оруженосца перед своими глазами — все равно это будет лучше, чем изводиться незнанием.

Он помнил получение, данное Береном ему, Рандиру и Авану. И поручение, данное ему одному.

«…Когда в середине хитуи окончатся осенние бури, вы трое должны будете пересечь Эред Горгор в том месте, где пересек его ты, Аван. Вы понесете эту вещь с собой»

Сейчас была не середина хитуи, а самый конец нарбелет, и в Горгороте вовсю бушевали ветра. Сейчас срываться и идти никакого толку не было. Наверное, потому и молчали Аван и Рандир — до хитуи у них еще будет время поговорить спокойно…

Он встал с лежанки, подошел к коням и обнял их обоих за морды.

Когда стемнело, принесли хлеб и воду. А короткое время спустя кто-то из ребят просунул под дверь замотанный в тряпицу кусок сыра.

Гили вытолкал его обратно.

Лютиэн искали — а она сидела под обрывом у озера не подавала голоса. Хуан был с ней рядом, а больше ей никто не был нужен…

Когда же это началось, спросила она себя. Когда же Нарготронд сделался ей невыносим? В тот день, когда Келегорм вошел в комнату, где она и Финдуилас трудились над ковром?

Они сдружились с дочерью Ородрета. Финдуилас, такая же задумчивая и молчаливая, как отец, такая же мудрая, как ее мать, понимала Лютиэн с полуслова… Принадлежа двум народам, она могла кое-что объяснить Лютиэн, порой не понимавшей этих неукротимых нолдор. Именно ее позвали потом, когда появился пленник из Дортониона… Но в тот день никто еще не думал ничего худого. Они с Финдуилас кропотливо вывязывали узелок за узелком и говорили о Гвиндоре, влюбленном в дочь короля.

Гвиндор был последним, кто видел Финрода и Берена вместе. Именно ему сказал Финрод слова, из-за которых весь Нарготронд омрачился: вы отреклись от меня, и я к вам не вернусь. Гвиндор не любил Берена, считая его виновником безумия, охватившего короля. Видимо, поэтому же он сторонился и Лютиэн, и когда пришел, то не остался с ними в комнате, хотя проявил все необходимое вежество, а вышел с Финдуилас в сад. Лютиэн видела их в окно — окна в ткацкой были огромные и светлые, без цветных стекол, чтобы не сбивать работающих с толку при подборе цветов.

Лютиэн знала, что Гвиндор уже давно желает взять Финдуилас в жены, но все никак не посватается. Может быть, не приди Берен, их свадьба уже состоялась бы. Минули семь лет после гибели матери Финдуилас — она умерла в Минас-Тирит, во время осады — и сроки печали по умершей прошли, но тут в Наргортронде появился смертный, охваченный любовью и местью — и увлек за собой короля. Сейчас в Нарготронде не играли свадеб, хотя траура по Финроду никто не объявлял.

Глядя на Гвиндора и Финдуилас, она испытывала легкую досаду. О, как же они медлят! Так медлят, как будто у них впереди века. Как будто мир по-прежнему спокоен и юн. Она не говорила это ни ей, ни ему — знала, что ее слова покажутся странными. Она на многое стала смотреть глазами Берена, и теперь видела время не потоком, омывающим жизни Детей Единого, а чудовищем, пожирающим их.

В дверях появилась какая-то тень. Это не могла быть Финдуилас — она все еще стояла в саду с Гвиндором, опираясь на каменную ограду… Тогда кто? Почему-то Лютиэн боялась оглянуться, но тут послышался звук, яснее ясного назвавший ей имя гостя: легкий цокот собачьих когтей о каменный пол… Хуан, везде сопровождавший хозяина, подошел к Лютиэн и положил свою белую лобастую голову прямо поверх нитей основы, напрашиваясь на ласку.

— Я искал тебя, королевна, чтобы пожелать доброго утра, — сказал Келегорм. Лютиэн оглянулась, продолжая трепать Хуана между ушей. Нолдо стоял в дверях, строгий и даже печальный в своем темно-красном наряде.

— Только за этим? — улыбнулась ему Лютиэн.

— Нет. — Эльф набрал в грудь воздуха как перед прыжком в воду. — Я хотел бы поговорить с тобой.

— О чем? — в груди Лютиэн что-то болезненно сжалось от дурного предчувствия.

— О Берене… о тебе… и обо мне.

Сказав это, Келегорм наконец-то переступил через порог, подошел к Лютиэн и сел на место Финдуилас.

— Когда я услышал из его уст, что он полюбил тебя и ищет твоей руки, я счел это признаком великой дерзости, а его слова о твоей взаимности — самое меньшее, плодом его бурных мечтаний. Я не из тех, кто презирает людей, но мне казалось невероятным, чтобы дочь Тингола взяла себе в мужья смертного. Но после твоих слов я узнал, что это правда. А глядя на тебя понял, почему смертный настолько забылся. Любой забылся бы, кем бы он ни был. Я знаю, ты любишь его — иначе не покинула бы дом. И я хотел бы спросить тебя: что в нем есть такого, ради чего ты презрела всю разницу между вами, и пошла на гнев отца, на опасности дороги и на неизбежную скорбь, которая ждет тебя в случае его смерти?

— Зачем тебе это знать, лорд Келегорм? — прошептала она.

— Потому что затем я хотел бы спросить — есть ли во мне что-нибудь, за что меня могла бы полюбить такая женщина как ты?

Лютиэн опустила голову на мгновенье, потом снова посмотрела в глаза Келегорму.

— Я полюбила его за то, что он полюбил меня, — сказала она. — За то, что страдал, тая свою любовь, но был отважен, открывая ее. За то, что он предлагает мне себя всего искренне и без остатка, как жертву, полностью раскрыв ладони, не пытаясь ничего удержать и оставить себе; а меня он принимает как благословение, не требуя того, что сверх моих сил, но и не пренебрегая ни единой малостью. Люблю остроту его разума, неистовство чувств, мощь воли, которая повела его в этот безумный поход… Я люблю его за то, что он — это он; потому что я — это я. Вот, пожалуй, и все…

— Значит, — подытожил Келегорм, — Если бы… его не было… Ты могла бы полюбить того, кто отдал бы тебе всю свою жизнь, без остатка? Был бы в любви так же неистов, но дожидался бы знака твоей благосклонности, как скованная льдом река ждет весеннего ветра, чтобы вскрыться? Творил бы во имя твое прекрасные безумства? Презрел бы все, что судьба воздвигла между ним и тобой? Принимал бы все, что ты соблаговолишь подарить ему — как дар, не требуя большего? — с этими словами он коснулся ее руки. Его дыхание пресеклось, и когда он заговорил снова, голос был тихим, как шелест травы:

— Могла бы ты полюбить меня, королевна?

Она отняла руку — горячие пальцы Келегорма, казалось, оставили на коже следы, как на покрытом изморозью стекле.

— Могла бы ты за меня выйти замуж, если бы он не стоял между нами?

— Если бы его не было, — твердо сказала она, — и если бы ты каким-то чудом преодолел горы страха и пустыню одиночества, чтобы попасть ко мне… то может быть. В тебе есть многое из того, что я люблю в нем. Но если бы его не было, я никогда не покинула бы Дориата, и мы не встретились бы с тобой — к чему терзаться пустыми мечтами?

— А если его… не станет? — спросил Келегорм. — Ты знаешь, ямы Саурона — это место, откуда не возвращаются.

— Лорд Келегорм, — Лютиэн встала. — Ты опасно приближаешься к границам вежества и чести. Не пересекай их, прошу тебя, потому что я питаю к тебе самую искреннюю признательность, и не хочу, чтобы ты ее разрушил словом или делом прежде, чем она переросла в дружбу.

— В дружбу… — вздохнул нолдо. — Ну что ж… Я возьму пример с твоего возлюбленного, буду довольствоваться тем, что ты даришь мне и не просить большего. Только один вопрос, королевна — прежде, чем я уйду…

Он встал.

— Ты сказала, что во мне есть много из того, что ты любишь в нем. А что у него есть такое, чего нет у меня?

Лютиэн пришлось немного подумать над ответом.

— Самоотречение, — сказала она наконец.

Келегорм расхохотался внезапно, громко и страшно. Даже Хуан, свернувшийся было кольцом у ног Лютиэн, вздрогнул и вскочил.

Нолдо смеялся как безумец — так смеются отчаявшиеся и обреченные, которым ничего больше не осталось. Так смеялся Берен в тронном зале Менегрота…

Мгновение спустя Келегорм овладел собой, подавил свой смех, в кровь кусая губы — но плечи его продолжали содрогаться. Так, смеясь, пряча искаженное лицо в ладонях, он и вышел, сопровождаемый изумленными взглядами Гвиндора и Финдуилас…

Келегорм пришел один раз после того разговора, сказал, что отныне стражем ее покоя он делает Хуана (от кого этот покой охранять здесь, в Нарготронде?) — и не появлялся больше. Прошла неделя, началась другая. Лютиэн бродила по залам, переходам, улицам, мостам и пещерам города, поражаясь искусству нолдор, их умению чувствовать и раскрывать красоту камня. Но все же она оставалась пленницей: Хуан неотступно следовал за ней, и стража вежливо заворачивала ее, если она пыталась покинуть пределы города. Как жестоко и остроумно подшутила над ней судьба: теперь Лютиэн подвергалась такому же вежливому, но унизительному заточению, что и Берен когда-то, в ее лесах…

Ей все здесь сделалось ненавистным — учтивая стража, красота убранства покоев, сады… Только озеро, схватившееся ледком, в венце из ив, напоминало ей о Дориате… Она любила приходить сюда, в этом тайном уголке она и пряталась сейчас от всего мира, время от времени опуская пылающую руку в воду и зачерпывая ее горстью вместе с крошками льда, чтобы остудить лоб и щеки…

— Это неправда, — шептала она Хуану. — Неправда…

…Едва Келегорм постучал в дверь ее спальни, едва она, открыв, увидела в его глазах затаенное торжество, как сердце ее забилось и завыло, как бьется на сворке и воет охотничья сука, друга которой только что запорол клыками кабан. Она не знала, что за весть он принес, но, не зная, уже противилась ей всем сердцем.

— Что ты хочешь сказать мне, лорд Келегорм?

— Я хотел пригласить тебя в зал совета, госпожа Тинувиэль, — Келегорм протянул руку. — Тебе лучше услышать это из первых уст.

«Мне отчего-то кажется, что лучше вовсе этого не слышать», — но она приняла его ладонь и пошла следом. Ладонь его была холодной и сухой, как змея.

Зал королевского совета был почти пуст — чуть меньше двух десятков эльфов расположились на скамьях нижнего круга. Ородрет сидел на троне, Финдуилас — по правую руку от него, Лютиэн отвели место по левую. Рядом с Финдуилас стоял Гвиндор. С правой стороны от короля сидели пятеро бардов, две женщины и трое мужчин, и несколько нолдор из дома Красного Щита, одной из младших ветвей арфингов, состоявшей в родстве с тэлери. С левой стороны от короля занимали места сыновья Феанора и их свитские.

— Введите, — сказал Ородрет.

В сопровождении стражи вошли двое эльфов. Оба шагали твердой походкой, и одеты был в новую, свежую одежду, но лица их были сумрачны и измождены, а волосы обрезаны коротко. Голова одного была повязана платком. Оба не носили оружия и украшений, но даже если препоясать их мечами и надеть знаки вождей, все равно согбенные плечи, тяжело висящие руки и привычка прятать глаза выдали бы в них вчерашних рабов. Лютиэн стиснула пальцы на подлокотнике кресла. Она знала обычай — до того, как выяснится, нет ли на беглом пленнике скверны, держать его под стражей, следя, чтобы он не причинил зла ни себе, ни другим.

— Вы находитесь в Нарготронде, перед судом короля Ородрета и его бардов, — сказал Гвиндор. Беглецы и сами знали, где они, но, видимо, обычай бардов требовал перед началом разбирательства объявить о месте и участниках. — Назовите свои имена.

Эльф с повязанной головой поднял глаза и прежде чем ответить, оглядел весь зал.

— Я — Телкарон из дома Красного Щита, сын Андавара и Телперанто из Альквалондэ. Моя мать осталась на том берегу, мой отец погиб в Дагор Аглареб. Мой брат Эрегиль жив и находится здесь, он подтвердит мои слова.

— Здесь ли Эрегиль из дома Красного Щита?

Со своей скамьи поднялся эльф, сходство которого с узником не вызывало сомнений: они были братьями. По знаку короля Эрегиль спустился в круг.

— Я подтверждаю, что вижу перед собой своего брата и слышу его голос, — громко сказал он. Получив знак, отошел в сторону и сел на одну из скамей нижнего круга.

— Узнаешь ли ты меня? — спросил Ородрет у пришельца.

— Конечно, Артаресто Арафинвион, — ответил эльф высокой речью. — Но когда я покидал Нарготронд, ты еще не носил королевской короны.

— Ты бежал из плена? — продолжал расспрашивать король.

— С оловянных рудников в Эред Горгор, в бывшем владении Хардинга из народа Беора.

— Как ты попал в плен?

— Мы с женой и детьми жили в поселении Берит на севере Сосновых гор, — четко проговорил эльф. — Огонь Браголлах до нас не дошел, но мы поняли, что заставы пали и нужно ждать нападения. Жену и младших детей я отправил в Бар-эн-Эмин, а мы со старшим сыном взяли в руки мечи и присоединились к войску человека, которого звали Борвег Мар-Броган. Нас было девяносто четыре, тех, кто сражался вместе с людьми в долине Ладроса. Сейчас живы еще двадцать шесть — кроме меня. Я был ранен и захвачен тогда же, когда пал их князь Бреголас; мой старший сын в этой битве погиб. Им удалось прорвать наши заслоны, но взять замка Кэллаган, закрывавшего долину, они не смогли, а через несколько недель осады на помощь прибыл Гортон, один из коненов Барахира… Все это я узнал уже будучи в плену.

С этими словами эльф снял повязку. На лбу его темнел страшный знак: клеймо, выжженное раскаленным железом. Корона с тремя точками в ней. Корона Севера и три Сильмарилла…

Обернувшись кругом, медленно, чтобы видели все, зажмурившись и склонив плечи под тяжестью своего позора, эльф снова показал всем свое лицо. Со скамей послышался возглас жалости — женский голос.

Снова повернувшись к королю, эльф надел платок и резко, яростно затянул узел на затылке.

— Как тебе удалось бежать? — спросил Ородрет.

Эльф вздохнул.

— Я не обольщаюсь своей ловкостью, — сказал он. — Подозреваю, что мне просто позволили. Мы пытались несколько раз, но им прежде всегда удавалось ловить беглецов или тех, кто готовит побег… Они умирали под пыткой — такова обычная кара за это. Я решился, потому что унижений больше выносить не мог. Надеялся скорее на смерть, чем на удачу: удача дело неверное, а смерть — она ведь приходит, рано или поздно.

— Благодарю тебя за ответы, — сказал Ородрет. — Назови нам свое имя, — обратился он ко второму беглецу.

— Почему я должен это делать? — резко спросил тот. — Я охотно назвал бы его друзьям, родичам, если бы они встретили меня с раскрытыми объятиями, усадили за стол и налили полную чашу в честь моего освобождения. Но здесь я снова узник, а своим тюремщикам я на вопросы не отвечаю.

— Мы не тюремщики, — подала голос невысокая нолдэ в синем плаще барда. — Мы стражи Нарготронда, призванные следить, чтобы зло не проникло в него. Наше оружие, как и оружие нашего противника, незримо. Лучший способ убедить нас в том, что ты не несешь с собой зла — это ответить на наши вопросы. Ты, пришелец, — перед королем Нарогарда, и он спрашивает тебя.

— Ради короля я отвечу, — сказал беглец. — Я Хисэлин, сын Иорвэ из Тириона. Мои родители остались по ту сторону моря, когда я отправился сюда на кораблях Маглора, сына Феанора. Я был в его дружине, и пять лет назад, когда орки штурмовали Химринг, меня захватили в плен. Я был на тех же самых рудниках, что и Телкарон, и бежали мы вместе с ним. Мы не решились переходить поздней осенью через Эред Горгор, и лесами пробирались к проходу Анах. Телкарон уговорил меня пойти с ним в Нарготронд, и я согласился, потому что испугался в одиночку идти между Дориатом и Нан-Дунгортэб. Теперь жалею об этом. Лучше бы меня сожрали пауки, чем терпеть унижение от арфингов.

— Если все происходящее кажется тебе унизительным — ты волен перестать терпеть это и покинуть Нарготронд, — сказала все та же нолдэ. — Если ты чист, тебе повезло. Если ты осквернен — ты унесешь скверну с собой, и горе твоим близким. Пройти очищение никто никого не может заставить — но нельзя заставлять других подвергаться риску скверны.

— О какой скверне ты говоришь, Эленхильд из дома бардов? — поднялся со своего места Келегорм. — Нет скверны, кроме предательства, а предательства Хисэлин не совершал.

— Мне известно твое мнение по этому вопросу, лорд Келегорм, — Эленхильд была невысока ростом и ей пришлось немного вскинуть голову, чтобы встретить взгляд феаноринга. — Я знаю, что сыновья Феанора не признают ни скверны, ни очищения. Но здесь, в Нарготронде, другие порядки. Они установлены государем Финродом и не вам их менять, хоть вы и изгнали государя.

— Довольно, — сказал Ородрет. — Эленхильд сказала правду, Хисэлин: таков здешний закон. Ты должен пройти через очищение или покинуть Нарогард.

— Подчинись, друг, — сказал Куруфин. — От расспросов здешних бардов, как от шума ветра, не хорошо и не худо.

— Спрашивайте, — Хисэлин отвесил королю и бардам внешне почтительный, но полный скрытой издевки поклон.

— Как ты думаешь, с какой целью могли тебя отпустить?

— Отпустить меня? Я не ждал, чтобы меня отпустили. Унижаться, как Телкарон, я не буду: свободу мы добыли себе ловкостью и силой. День за днем мы прокапывали в одной из рабочих штолен ход наружу, эта работа заняла почти год — и вы говорите, что нас «отпустили»?

— Хорошо, Хисэлин: вы почти год копали лаз — и никто ничего не заметил, — сказал один из бардов. — Но припомни: не случилось ли в последнее время чего-то такого, что ты назвал бы важным?

— Случилось, но я не вижу, как это могло быть связано с побегом. Пусть говорит Телкарон, это ближе ему.

Король повернулся к Телкарону и эльф на короткое время прикрыл глаза.

— Мне тяжело говорить об этом, потому что это касается не только меня…

— С того момента, как ты пересек границу Нарогарда, здесь все касается не только тебя. Говори.

— В конце лассэ-ланта к нам приехали с проверкой от самого Моргота, из Ангбанда. Я много слышал о людях, которые служат Морготу преданнее всех, о тех, кто называет себя Рыцарями Твердыни Тьмы. Но прежде я никогда не слышал, чтобы среди них были эльфы…

— Эльфы? -переглядываясь, несколько раз повторили барды. Ородрет снова поднял правую руку, останавливая шум.

— Говори.

— Двое, государь. Первый — мужчина. Он молод. Похож на синдо. Вторая — женщина, похожа на нолдэ, но только наружностью. Ее феа — тьма. В Незримом она похожа на чудовище, притаившееся в темном облаке. Насколько я могу судить, она — каукарэльдэ.

— Зачем они приезжали?

— С ними был человек, который должен был найти на рудниках своих знакомых и освободить тех из них, кто покажется надежным ему и его господам. Он… из народа Беора… — эльф прикрыл глаза ладонью, нажал большим и средним пальцем себе на виски, вспоминая. — Поначалу я надеялся, что ошибся. Но потом я переговорил с другими из наших, кто знал его в мирные годы Дортониона… Тогда он был еще юношей по людскому счету, а по нашему — совсем мальчиком. Они так меняются, эти смертные… Я думал, что этот просто похож на него, но потом я увидел вблизи его глаза… Глаза у них остаются прежними, государь. Мне горько так говорить, но я видел там Берена, сына Барахира.

— Не может быть, — вырвалось у Лютиэн.

— Горе мне, прекрасная, чьего имени я не знаю, горе мне, что я приношу эту весть — но это так. Горе и тебе, если ты связана с ним дружбой или узами более крепкими. Я видел его в стане врага, в одежде врага, с оружием врага. Люди, знавшие его, сложили легенду о том, что это не он, а сотворенный колдовством Тху подменыш. Но я не смог в нее поверить.

— Почему? — спросила Финдуилас.

— Когда он ходил среди нас и выбирал людей, он не смотрел нам в глаза. Едва ли Тху сотворил бы подменыша, способного испытывать стыд.

Все молчали. Телкарон задал наконец вопрос, который давно хотел, но не решался задать.

— Государь Ородрет, сейчас ты должен спрашивать, а я отвечать, но нетерпение жжет мне нёбо. Я шел сюда, ожидая увидеть на этом троне Финрода Фелагунда. Где он и почему ты занимаешь его место?

Прежде чем Ородрет успел открыть рот, Келегорм вскочил и сказал:

— Король Фелагунд ушел отсюда этой весной. Ушел в сопровождении Берена, сына Барахира — и с тех пор его никто не видел живым.

— В мое время, если кто-то хотел говорить в совете, — он спрашивал позволения у короля, — не глядя в его сторону, проговорил Телкарон. — Или хотя бы ждал некоторое время, чтобы убедиться, что он ни у кого не перехватывает слово.

— Сыновья Феанора, — голос Ородрета был похож на раствор, которым вытравливают узор в металле: на вид — прозрачен и безобиден как вода, а на деле — жидкое пламя. — Настолько возвеличены в своей безмерной мудрости, что полагают себя вправе никого ни о чем не спрашивать. Что ж, я уступаю им честь рассказать, почему ушел мой король и брат. Им есть о чем поведать.

Если у Келегорма есть хоть капля ума и чести, подумала Лютиэн, он сейчас попросит прощения и умолкнет.

Но ненависть к удачливому сопернику и радость о его падении пересилила все, что было в Келегорме доброго.

— Берен, — сказал он, и имя слетело с его уст как плевок. — Пришел сюда требовать помощи в разрешении своих сердечных дел. Ибо когда он сбежал из Дортониона, какими-то судьбами его занесло в Дориат, где он ухитрился добыть любовь принцессы Лютиэн Тинувиэль, но не сумел получить согласия ее отца на брак. Элу Тингол послал его за свадебным выкупом, за Сильмариллом, но, видимо, не подумал, что смертный втянет в это и Финрода.

Телкарон слегка покачнулся, словно получил удар.

— Так это правда, — сказал он. — Орки, не скрываясь, болтали об этом: за год и один день верной службы Моргот пожалует Берену, сыну Барахира, Сильмарилл. Свадебный выкуп за дочь Тингола… И цена крови короля Финрода…

Лютиэн не могла больше терпеть. Закусив губу, чтобы не крикнуть, она вскочила с высокого кресла и выбежала из зала.

И вот теперь она сидела на берегу, не зная, что ей делать и как жить дальше. Хуан время от времени поднимал голову и лизал ей руки, красные и бесчувственные от холодной воды. Она знала, что рано или поздно ее найдут, и потому не двигалась. Пусть они сами сделают свою работу…

— Лютиэн? — под обрыв спустился эльф из свиты Ородрета. — Король ищет тебя, королевна. Он желает поговорить с тобой наедине.

— Передайте ему, что я иду, — вздохнув, она поднялась. Хуан встряхнулся и зашагал следом.

Ородрет, когда она вошла, кивком удалил всех, показал рукой на стол, где было простое угощение — печенье и яблоки. Лютиэн села, взяла одно, но есть не стала, а только бездумно вертела в руках.

— Все не так просто, — сказал Ородрет после долгого молчания. — Телкарон признает, что не столько ловкость и удача помогли ему бежать, сколько попущение Саурона. Это значит, Саурон желает, чтобы мы знали, в какую беду попал Берен. И чтобы мы гадали мучительно, в какую беду он вверг моего брата…

— А что будет с ним? — спросила Лютиэн. Ородрет сразу понял, о ком она.

— Телкарон пожелал пребывать в Бар-эн-Бейрдд, покуда не отдохнет и не исцелится душой и телом. Финдуилас уехала туда… И его нужно расспросить еще… о многом.

Лютиэн вздохнула. Ородрет так и не решился сказать прямо: «о Берене».

— Я очень прошу тебя не принимать сейчас опрометчивых решений, — Ородрет встал перед креслом Лютиэн и взял ее за руки. — Будь спокойна и мужественна… Нет, лучше оставайся женщиной. Не поддавайся слабости мужчин: гневу.

— Ородрет, — прошептала она, сраженная внезапной догадкой. — Но ты знал, прежде чем начался совет… Ты откуда-то знал…

— Неделю назад ко мне приходили вестники из Бретиля. Лес гудит, как растревоженный улей. Саурон хорошо позаботился о том, чтобы пошли слухи…

Ородрет вздохнул и продолжил:

— Летом Берен собрал в Бретиле ватагу молодцов для весеннего наступления на Дортонион. Это они присылали ко мне вестников. Они отрекаются от своего князя и просят меня принять их под свою руку.

— И ты согласился?

— Ничего другого мне не остается. Они будут нужны. Чем бы ни стал Берен, отступать поздно — нужно довести до конца то, что они начали с моим братом… Послушай, что я скажу тебе. — Он откинулся в кресле, сложив руки перед грудью «домиком». — Берен и Финрод вышли в путь в последних днях нарбелет. Сейчас гиритрон. Если они в плену, то были схвачены в первые же дни своего пути — Саурону ведь мало заполучить Берена, он должен был еще и удостовериться в нем. Как он может положиться на того, кто так долго был его врагом?

— Если способы есть, то кому их и знать, как не ему, — горько проронила принцесса.

— Тогда горе всем нам, потому что Саурон знает и о Союзе Маэдроса, и о Бретильских Драконах, и о многом другом. Я не могу поверить, чтобы он заставил Берена служить себе и не заставил говорить.

— Но тогда Саурон должен что-то предпринять для предотвращения опасности.

— Верно. Либо отказаться от наступления на Хитлум и за одну зиму измыслить что-то иное. Либо следовать своему прежнему плану, усилив армию для охраны южных границ… Так или иначе, но перемещениями войск он выдаст себя. Меня же удивляет еще одно. Мой брат у него в плену — а о его судьбе ничего не слышно. Почему? Весть о его пленении или казни потрясла бы эльфов куда сильнее, чем весть о предательстве Берена. У всех еще жива память о расправе с Маэдросом…

— Расправа с Маэдросом сплотила нолдор, — возразила Лютиэн. — Вдруг он не хочет повторять ошибку своего господина.

— Он не повторил бы ее теперь. Ведь Финрод попал в плен только потому, что отправился вместе с Береном за Сильмариллом, а феаноринги так запугали народ в его городе, что эльдар предпочли предать своего короля. Сильмарилл расколет наш народ, а не сплотит его. Будь Финрод казнен из-за Камня, феанорингов бы изгнали из Нарогарда, и это привело бы к ссоре с Маэдросом, возможно, распался бы их с Фингоном союз… Объявив Финрода заложником, Саурон мог бы потребовать выкуп или отступное. Потянуть время, поторговаться… Почему он этого не делает? Я думал, и не нашел другого ответа, кроме как — он все-таки держит Финрода в заложниках, но только для Берена. Или — самое худшее, о чем мне не хочется и думать: он отослал Финрода в Ангбанд…

— А может, и то, и другое, — Лютиэн сжала кулак. — Если Финрод у него в руках, то он хозяин положения и может делать что пожелает.

— Теперь я хочу спросить у тебя, сестра — и подумай хорошенько, прежде чем ответить, потому что здесь ты лучше всех знаешь Берена. Скажи, может ли Берен пожертвовать своим королем, чтобы освободиться?

Лютиэн задумалась. Вопрос был страшным, а ошибаться ей нельзя.

Она вспомнила все, что Берен говорил ей о Финроде. Выражение его лица во всех этих случаях. Его голос. Наконец, его слова.

— Нет, — сказала она наконец. — Финрод для него… Я не знаю, кто для него теперь Финрод, а тогда он был как бог его народа. Как дух предка-хранителя, в которых они верят — он рассказывал мне о таких. Только Финрод еще и воплощен, близок и знаком… Берен не тот человек, кто предает своих покровителей.

— Значит, угрожая жизни Финрода, Тху мог бы добиться от Берена многого? Неужели люди не понимают, что верить ему нельзя, что он никогда не ограничится чем-то одним, если может получить все?

— Это не так просто, как ты думаешь, Ородрет. Над Береном тяготеет одно страшное воспоминание. Однажды его схватили… и он отказался сказать оркам то, о чем его спрашивали. Даже не отказался — он этого просто не знал, это были всего лишь слухи, что Барахир спрятал где-то свое золото. Они угрожали жителям той деревни, где взяли его… И выполнили свою угрозу. Он видел, как за него умирают те, ради кого он ничем не поступился.

Оба снова умолкли на несколько мгновений.

— Скажи, Ородрет… А ты не допускаешь мысли… не веришь, что Берен мог и вправду продаться за Сильмарилл?

— Нет, — решительно качнул головой Ородрет. — Я колебался до какого-то времени, но вскоре после того как ты ушла, я распустил свидетелей и родичей и продолжил допрос только с бардами. Телкарон рассказал одну важную подробность. На дортонионских рудниках вместе с ним был Элвитиль, один из ближайших друзей и военачальников Ангрода. Элвитиля не было с моим братом в день его гибели, он вел отряд на северные заставы, на подмену… Они сражались потом в войске Бреголаса, и Элвитиль, как мы думали, погиб. Если бы враги, взяв его, узнали, кто он — то казнили бы его страшной казнью или отправили в Ангбанд.

Король вздохнул и продолжил:

— Берен хорошо знает его, ибо служил под его началом на северной границе. Если бы он продался и хотел выслужиться — он выдал бы Элвитиля, когда приезжал на рудники. Но он промолчал. Поэтому я верю, что он служит по принуждению, а не охотой. А теперь, сестра, иди, оставь меня думать одного.

Лютиэн покинула Дом Королевского Совета, все еще держа в руке яблоко. Хуан, стороживший у двери, последовал за ней.

«Что ж», — думала она. — «Теперь я, по крайней мере, знаю, где он. Мне не нужно идти на Волчий Остров, всего лишь в Дортонион. Он пересек горы, Телкарон сумел это сделать — смогу и я».

Она знала, где взять еды, а вместо великоватых сапог Галадриэли ей сшили крепкие зимние башмаки — как раз по ноге, подбитые изнутри мехом и выложенные войлоком. И теплая одежда была у нее, и даже оружие она могла бы взять, если бы захотела. Но решила не брать ничего, кроме своего ножа.

Ранним утром — так рано, что летом еще только начало бы блекнуть небо, а сейчас стояла и вовсе густая темень — Лютиэн покинула свою комнату и спустилась вниз по лестнице. Неслышно перешагнула через спящего Хуана, беззвучно шепнула ему слова прощания и направилась к известному ей выходу из города — маленькой пещере, такой узкой и низкой, что двое мужчин с трудом могли бы разойтись в ней, а коней можно было провести только в поводу. Этой пещеркой пользовались для своих охотничьих вылазок братья-Феаноринги, и эльфы из их свиты стерегли вход в нее, наружный же выход держали эльфы Ородрета. Затаив дыхание, Лютиэн прошла мимо первой стражи. Плащ, как она и думала, надежно укрыл ее от взгляда. Осторожно касаясь руками стен, она двигалась вперед медленно, чтобы не налететь на охранников снаружи. Она уже почти вышла, как вдруг…

Сзади послышался громкий собачий лай.

— Хуан! — крикнул один из эльфов Келегорма. — Ты что, не в своем… Ай! — видимо, огромный пес просто сшиб его на бегу.

— Да что с ним! — крикнул другой. — Кого он там нашел?

— Эй, что случилось? — это уже наружная стража вошла в пещеру. Голоса заметались под сводами, а Лютиэн, разом обессилев, стояла беспомощно и только смотрела молча на белую тень с золотыми глазами.

Тень и разом сделалась очень плотной — и толкнула ее. Сбежавшиеся с обоих концов стражи обнаружили принцессу лежащей на спине, на полу пещеры. Плащ раскрылся, делая ее видимой, вещи валялись кругом в беспорядке, а Хуан лежал на ее ногах, всем своим немалым весом прижимая их к земле.

— Королевна? — изумился эльф из ородретовой стражи. — Ты хотела покинуть город? Зачем?

— Это фэйр, — ответил ему один из феанорингов. — Она повредилась в рассудке из-за любви к смертному. В отличие от любой другой заразы хилдор, эта на нас действует.

— Отпустите меня, — прошептала Лютиэн, зажмурившись от унижения. — Отпустите…

— Ее нужно отвести к королю, — нерешительно сказал арфинг.

— Скорее к бардам, для исцеления, — феаноринг протянул руку вперед, но Хуан зарычал на него. — Бесполезно. Пес не стронется с места, пока не придет Келегорм.

«О, нет», — подумала Лютиэн; и тут милосердный Ирмо послал ей забытье.

Очнулась она от того, что Хуан лизал ей руку. Ее вынесли из пещеры и держали на руках, сплетенных «замком», кругом была уже толпа — Келегорм, Куруфин и их воины, эльфы Ородрета, их начальники — Гвиндор и Эрегон… Все полуодетые, в кафтанах и плащах поверх рубашек; все говорили разом, ничего нельзя было разобрать.

— Хватит пустой болтовни! — голос Эрегона перекрыл шум, заставив всех умолкнуть. — Королевна попыталась покинуть город государя Ородрета, а значит, это дело должен решать сам государь!

— Но королевна — наша… — вскинулся Келегорм.

— Ваша… кто? — мрачно усмехнулся Гвиндор.

— Наша гостья, — Куруфин оттеснил брата в сторону. — Поэтому именно мы препроводим ее в ее комнату. Я не вижу никакой нужды во вмешательстве Ородрета, потому что границ его города принцесса не покинет.

— А что за право у нас удерживать ее здесь? Почему ты решаешь за государя, лорд Куруфин? Может быть, король Ородрет отпустит ее восвояси.

— Куда, Гвиндор? В Ущелье Сириона, на растерзание волкам и оркам? — крикнул Келегорм.

— Что здесь происходит?

Эльфы расступились и перед Лютиэн оказался Ородрет. Он придерживал на плечах соболиную накидку, но из-под нее выглядывало простое нижнее платье. Лютиэн высвободилась из заботливых рук и встала перед ним.

— Ты все-таки решила уйти, — горько сказал он. — Я же просил тебя…

— Почему ты не хочешь меня отпустить? Почему вы все не оставите меня моей судьбе?

— Потому что я люблю тебя, сестра, — просто ответил Ородрет. — Но если твоя воля такова и ты отвергаешь мой совет — иди.

— Ты не смеешь! — все онемели от изумления: в присутствии короля Келегорм обнажил меч. — Что бы ты ни говорил, Ородрет, а я ее не отпущу.

— Лорд Келегорм, я сама распоряжаюсь своей судьбой, — Лютиэн попыталась сделать шаг вперед, к Ородрету, но чьи-то крепкие руки перехватили ее за плечи.

— Келегорм, я тебе когда-нибудь говорил, что меня раздражает твоя вспыльчивость? — Гвиндор тоже выхватил меч. — Ты остынешь, если в тебе окажется немного холодной стали?

Прежде, чем он умолк, за оружие схватились все, кто был вооружен. Лютиэн и Ородрет оказались в кольце мечей, а в спины им дышали воины, распаленные старой враждой и готовые драться до смерти: одни — за нее, другие — за своего короля.

— Если ты, Ородрет, попытаешься отобрать Лютиэн, я забуду, что ты мой родич, — сдавленным голосом проговорил Келегорм.

— Я верю тебе, — пар, вырывающийся изо рта короля от дыхания, должен был бы тут же осыпаться кристалликами инея. — Я помню, что забывать такое тебе не впервой.

— Но на сей раз, — Эрегон выступил вперед, заслоняя короля собой. — На сей раз и у родичей есть мечи.

О, Элберет! — Лютиэн почувствовала болезненную тяжесть в животе и поняла, что такое настоящий страх. Это будет вторая резня в Альквалондэ, и, как тогда, победителем не выйдет никто. Если воины Нарготронда перебьют феанорингов, то городу никогда не войти в Союз Маэдроса, потому что Маэдрос этого не простит… А если победят феаноринги, то союз расторгнет Фингон…

— Хватит! — она вскинула руки. — Хватит, я устала от всего этого. Я не желаю, чтобы кровь эльфов лилась здесь. Вот вам мое решение: я остаюсь пленницей лорда Келегорма. Спрячьте оружие.

Зашуршала ползущая в свое логово сталь.

— Ты доволен теперь? — в улыбке Куруфина смешались учтивость и насмешка.

— Нет, — честно ответил Ородрет. — И я дождусь своего дня, Куруфинвэ Феанарион. Ждать я умею.

— Ну так жди, — усмехнулся Куруфин. — А действовать предоставь тем, кто на это способен.

— Ты стерпишь это, государь? — тихо спросил Гвиндор, когда Куруфин удалился.

— Пока — да, — кивнул Ородрет.

Куруфин боялся, что еще несколько дней в обществе Лютиэн — и братец кого-нибудь убьет, поэтому и устроил охоту вблизи от северных пределов. Пусть этим кем-то будет орк или волколак.

Однако ни орк, ни волколак им не достался.

Охота без Хуана — это была совсем не та охота. Псы выследили волка и подняли его, лигу или две гнали — и под конец обнаружили убитым вблизи берегов Тейглина. Удачливые охотники находились тут же — ватага юнцов с самострелами. Их кони стояли неподалеку, а те пятеро, что удерживали их за уздечки, были уже совершеннейшими мальчишками.

Волк был истыкан болтами самострелов и изрублен топорами — но перед этим успел покалечить двух собак. Оруженосец Куруфина, соскочив с коня, добил несчастных животных.

— Проклятье! — Келегорм швырнул на землю лук и изломал стрелу. — Кто позволил вам вмешиваться в нашу охоту?

— Прощения просим, господин, — вперед выступил высокий юнец. Волосы его на висках были заплетены в косы, в ухе он носил серьгу, а щеки его покрывала поросль, которую он, наверное, считал бородой. — Но мы подумали: если волк порвет собак и переправится через Тейглин, то вы потеряете его след, а в наших землях он натворит много беды. Вам забава, а нам горе.

Он говорил на хорошем нолдорине, но проговаривал слова не так, как эльфы: совсем не смягчал согласных, так что получалось «гаспадын» или «Тэйглын». Кроме того, "х" он произносил всегда как «харма», даже там, где должно было звучать «аха», а "р" — глухо, как нолдор Валинора.

Пока он говорил, юнцы перезарядили самострелы и встали в два ряда по правую руку от своего вождя. Куруфин понял, кто это: мальчишки-горцы, собранные Береном в войско и стоящие станом где-то поблизости. Он знал, что недавно Ородрет выезжал в один из фортов у Нарога — для переговоров с их главарями. Когда пришла весть о пленении Финрода и предательстве Берена, Бретильские Драконы — так это щенячье войско себя называло — попросилось под его руку.

— Ты прав, — Куруфин сильно толкнул ногой пятку Келегорма, чтобы тот не успел сказать или сделать какой-нибудь глупости. — Безопасность людей Бретиля должна быть много важней охоты сыновей Феанора. Скажи, юноша, кто ты?

— Я Форлас Фин-Тарн, сын Фарада Мар-Тарна, — юнец поклонился.

— Достойное имя, — сказал эльф. — А я — Куруфин, сын Феанора. Со мной Келегорм, мой брат.

Юнец поклонился еще раз. Куруфин не собирался проникать в его разум с помощью осанвэ, но чувствовал: мальчишку так и распирает от гордости.

«Чего ты хочешь?» — услышал Куруфин мысль брата.

«Не мешай мне», — Куруфин пока и сам не знал, чего хочет, ему было просто интересно.

Он вдруг понял, что недооценивал людей. Мальчишки, набранные Береном, действительно были войском, и этим войском из-за пренебрежения братьев-Феанорингов к людям сейчас распоряжался Ородрет… А почему?

Сделать так, чтобы молодой горец пригласил их в стан, да еще и почел это для себя великой честью, не составило труда. Стан представлял собой землянку, врытую в берег реки, так, что двумя стенами служил обрыв, а третья была насыпана из той земли, которую вынули, углубляя и разравнивая дно. От людей и лошадей в землянке сделалось тесно, но эльфам тоже удалось поместиться. Развели огонь, согрели эль. Форлас много говорил, и Куруфин умело поощрял его.

…Вести о предательстве Берена, конечно, дошли и до его людей. До его собственной матери. Форлас говорил, что она угасает, отходит — и уже перестала есть и пить. Так Беоринг, ко всему прочему, в скором времени должен был сделаться и матереубийцей. Форлас говорил о своем бывшем князе с такой ненавистью, что Келегорм безошибочно узнал в ней былое обожание. О, да, в этом смертном были задатки вождя, и немалые. Его должны были любить. Но если его так любили — то его не могли возненавидеть все, и сразу… Должны были остаться и верные.

— Да, — кивнул Форлас в ответ на заданный вопрос. — Он подобрал где-то на востоке худородного мальчишку, оруженосца. Этот паршивец на днях сбежал — то ли не вынес позора, то ли заскучал по своему хозяину. Еще двое исчезли с ним — один из них был командиром нашего хэрта, и хорошо, что он сбежал сейчас, а не ударил в спину, когда началось бы настоящее дело. А другой — оборванец из Дреганов. Осенью он ходил на разведку в Дортонион… Наверное, через него Берен сносился со своими господами…

Куруфин подумал, что паренек вовсе не прочь сам командовать хэртом.

Они провели с Драконами ночь, поделились с ними своим хлебом, яблоками и вином, похлебали их варева из ячменя и копченого сала, поучаствовали в бдении на страже между часом волка и часом пса, и перед рассветом расстались — люди поехали своей дорогой, эльфы своей. Куруфин был доволен тем, как они провели время.

— Может, хоть сейчас ты скажешь, что у тебя на уме? — Келегорм, дувшийся и молчавший до полудня, наконец не выдержал.

— Может, и скажу, — прищурившись, Куруфин улыбнулся серебряному солнцу. День был не ясный и не пасмурный — небо заволокла ровная, легкая дымка, сквозь которую просвечивала глубокая синева. Куруфин любил такую погоду. — Ты заметил, как этот мальчишка, Форлас, ненавидит Берена?

— Никто не ненавидит его сильнее, чем я.

— Ошибаешься. Ты ненавидишь не столько его, сколько того, кто владеет сердцем Лютиэн. Тебе не важно, Берен это или нет — как всем нам неважно, кто владеет Сильмариллами. А вот Форлас ненавидит именно его. Такого, какой он есть. И знаешь, за что?

— Внимаю тебе, мой велемудрый брат, — процедил Келегорм.

— За то, что тот обманул его надежды. Несчастный мальчик любил своего вождя. Примерно так же, как жители Нарготронда любили Финрода. Но любовь не прощает обмана. Стоило обмануть их в их самой сокровенной надежде — и вот о Финроде никто слышать не хочет, о Берене тоже. Какими муками, угрозами или посулами вырвали его предательство — все равно… Он обманул надежду, которую сам же и пробудил — горе ему!

— Ты думаешь? — с надеждой спросил Келегорм.

— Я знаю. — Куруфин улыбнулся одним краем рта. — Это дело времени. И только. Она его не просто забудет — она его возненавидит. А вот ты, брат — ты делаешь огромную ошибку, что попадаешься ей на глаза сейчас, когда в ней пробуждается ненависть. Ты предоставляешь ей для этой ненависти удобный предмет.

— Я не могу не видеть ее!

— Тогда смотри за ней так, чтобы она тебя не видела… Но это просто к слову. Главное — не дать Ородрету опереться на людей Берена.

— Это мальчишки, — поморщился Келегорм.

— Это воины, — отрезал Куруфин.

— О чем ты только думаешь!

— О том же, о чем и ты, Келегорм — с той лишь разницей, что тебе все подавай здесь и сейчас. А так можно только погубить дело. Ородрету не хватает воли, но он не глуп. Он — ветвь от того же ствола, что и мы. Когда он поймет, что прижат к стенке, он от страха может вдруг сделаться решительным.

— А что, если и так? В Нарготронде слушают нас.

— Но не только нас. Там слушают, например, бардов… Вес в совете имеет голос Гвиндора и отца его Гвилина… А за Гвиндором стоят стражи границ… Дома, что в родстве с тэлери Гаваней, никогда не присоединятся к нам…

— За нами все равно немалая сила.

— Она должна быть не просто «немалой». Она должна быть такой, чтоб им и в голову не пришло пробовать крепость наших клинков. Чтобы Ородрет сразу понял: сопротивляющийся обречен.

— Неплохо сказано. И ты хочешь заполучить смертных?

— Я хочу всех, кого только можно.

Келегорм на миг поднял голову, глянул в подернутое дымкой небо — но не выдержал, спрятал глаза.

— А я хочу только тебя, Соловушка, — еле слышно проговорил он.

Дни тянулись гораздо медленнее, чем в заточении на вершине Хирилорна. До рукоделия, даже самого простого, Лютиэн не допускали — Келегорм боялся, что она измыслит какие-нибудь чары и попытается бежать. Несколько раз он пробовал вынудить у нее слово не делать попыток к бегству, но всегда она отвечала одно и то же: каждый узник имеет право искать освобождения — и Келегорм не ослаблял стражу. Лютиэн искала пути к их сердцам, пыталась с ними говорить — они не отвечали; она пела вечерами, тихо и скорбно, но никто не входил, разве что на ее просьбы — и тогда она замечала время от времени, что ресницы входивших слегка влажны. Однако это были феаноринги. Они могли плакать, слушая песню, но не могли нарушить верность своим лордам. Лютиэн вспоминала слова Ородрета — да, именно упоение страданием было видно во многих из них.

Хуан казался более благодарным слушателем, и Лютиэн говорила с ним, если не читала. Хуан казался более благодарным слушателем, и Лютиэн говорила с ним, если не читала. В Дориате искусством письма кроме Даэрона, владели немногие. Это была забава — превращать речь в цепочки рун. У нолдор и это было иначе. Они писали хроники событий, записывали повести о своих и чужих делах, и даже песни свои перелагали на безмолвную бумагу и на пергамент. Нолдор словно бы стремились запечатлеть себя, оставить свои мысли и слова для тех, с кем никогда не встретятся лицом к лицу. Ей приносили из книгохранилища множество свитков, поначалу дело шло медленно, так как она с трудом читала тенгвар, но когда она освоилась с непривычными чертами и дугами, дело пошло на лад.

Книги принесла ей та самая женщина-бард, Эленхильд. Рожденная в Средиземье, она питала тягу к валинорской мудрости, и когда Финрод пожелал создать хранилище книг и записей, среди первых взялась за эту работу. Она объяснила Лютиэн правила чтения тенгвар и по ее просьбе принесла из книгохранилища записи Финрода о людях.

Эленхильд не скрывала, что считает заточение Лютиэн делом неправедным, но помочь ничем не могла. Стражи не имели права запретить ей, барду Нарготронда, входить к Лютиэн, но всегда присутствовали при их встречах и следили, чтобы, кроме книг, ничто не перешло из рук в руки.

Лютиэн читала записи Финрода о людях, изложение их легенд и перевод на эльфийские языки их песен. Лютиэн узнала одну из легенд, слышанную некогда от Берена: будто бы Аладар, отец их народа, был так силен и горд, что соперничал с богами. Боги же тогда воевали с Мэлко, но, зная, что их удачи на это не хватит, приготовили большой котел с удачей, чтобы выпить на пиру и на другой день одолеть. На этот пир они собрались позвать и Аладара, но Мэлко испортил богам их затею: он рассказал Аладару, что боги замышляют убить его, дабы править миром без помехи от людей. Они поднесут ему чашу с удачей, но сами выпьют больше, и одолеют его. Аладар в гневе явился на пир, по праву гостя получил большую чашу с удачей первым и осушил половину чаши одним глотком, а остальным осталась только вторая половина на всех. Мэлко предложил Аладару союз, но тот с презрением отверг его — после того, как его удача равнялась удаче всех богов, он считал, что ему нечего бояться. Тогда хитрый Мэлко, который боялся и богов, и Аладара, предложил богам переговоры. На переговорах он сказал, что Аладар желает изгнать всех богов за круги мира. Боги обеспокоились, и Мэлко посоветовал им изготовить точно такую же чашу, но с неудачей. Боги сделали по его совету, и снова на пир явился предупрежденный Мэлко Аладар, и получил чашу первым, и уполовинил одним глотком… И в этот миг ноги его подкосились и голова отяжелела так, что он упал навзничь и свалился с той высокой горы, где было обиталище богов. С тех пор, гласит человеческая легенда, удача и неудача ходят за людьми вместе, и нет такого счастья, за которое не пришлось бы платить горем.

Приписка Финрода гласила: «Как и многие легенды и сказки людей, эта не является достоянием Мудрых, но представляет собой всеобщее знание. Иные говорят, что такого рода сказки нарочно выдуманы, дабы вводить в заблуждение простецов, но я думаю иначе. В самом деле, Мудрые видят причину человеческих несчастий совсем в другом, но и эта легенда повествует о соблазне от Мэлко: отец людей пожелал сравняться силою со всеми богами вместе взятыми. Здесь есть зерно от некоей истины, которую в чистом виде не хранит ни одно людское предание, но каждое — по ее осколку. Некогда люди прогневили Отца, и стыд за это гнетет их так, что напрямую рассказать об этом они не в силах, но выражают свою печаль об утраченном блаженстве образно».

Лютиэн отложила свиток. Берен, Берен, что же ты наделал? Что с тобой сейчас, чем они тебя держат? Должна ли я отправиться за тобой в стан врага, как княжна Айад из твоих сказок — за своими семью братьями? Или тебя уже не спасти? Где Финрод? И что с ним сделали?

Она легла и лежала, пока ее дыхание не выровнялось, потом опять встала и возложила на столик свиток — первый попавшийся. Это снова был почерк Финрода. На мгновение Лютиэн словно увидела его сосредоточенное, даже суровое лицо, склоненное над бумагой. Как обычно, описывая беседы с людьми, Финрод писал о себе в третьем лице.

"И вот вышло так, что однажды весной Финрод гостил в доме Белемира; и разговорился он с мудрой женщиной Андрет, и зашел у них разговор о людях и об их судьбах. Ибо незадолго до того (вскоре после праздника Середины зимы) скончался Борон, владыка народа Беора, и Финрод был опечален.

— Горестно мне видеть, Андрет, — говорил он, — что народ ваш уходит так быстро. Вот ушел Борон, отец твоего отца; ты говоришь, что для человека он прожил долго, но я едва успел узнать его. На самом деле, мне кажется, что совсем недавно повстречал я Беора на востоке этого края, однако же он ушел, и сыновья его тоже, а вот теперь и сын его сына.

— С тех пор, как мы перешли Горы, — сказала Андрет, — прошло больше сотни лет. И Беор, и Баран, и Борон прожили за девяносто. Прежде, чем мы пришли сюда, мы уходили раньше.

— Значит, здесь вы счастливы? — спросил Финрод.

— Счастливы? — переспросила Андрет. — Человек не бывает счастлив. Уходить, умирать — всегда горестно. Но здесь мы увядаем не столь быстро — хоть какое-то утешение. Тень чуть-чуть рассеялась".

Лютиэн вздрогнула, поняв, что держит в руках. Тот самый свиток, по копии которого Берен учился чтению и письму — ведь Финрод не мог не отдать Андрет запись беседы с ней. Андрет была неграмотна, вспомнила она, и Берен пересказывал ей этот athrabeth наизусть. Каждое слово этой беседы он носит в своем сердце… Лютиэн пододвинула к себе светильник, сделала пламя поярче и начала читать внимательнее.

"— Все вы, эльфы, думаете, будто мы умираем быстро от природы. Будто мы хрупкие и недолговечные, а вы — могучие и бессмертные. В ваших легендах говорится, что мы — «Дети Эру», но мы и для вас — всего лишь дети. Вы нас, конечно, любите, но мы — низшие создания, и вы смотрите на нас сверху вниз, с высоты своей мощи и мудрости, и снисходительно улыбаетесь — или жалеете нас — или качаете головой.

— Да, ты близка к истине, — вздохнул Финрод. — Это можно сказать про многих моих сородичей. Но не все так думают. Я так не думаю. Но пойми, Андрет — мы не в шутку зовем вас Детьми Эру: этим именем мы не шутим, и не поминаем его всуе. Мы говорим так, ибо знаем — а не потому, что так говорится в наших легендах. Мы считаем вас своими родичами, и родство наше (и в hroa, и в fea) теснее, чем общая связь, что объединяет нас со всеми прочими тварями, живущими в Арде, и этих тварей между собой. Мы любим всех, кто живет в Средиземье, по мере их достоинства: зверей и птиц, что дружат с нами, и деревья, и даже прекрасные цветы, что увядают быстрее людей. Когда они уходят, мы тоже жалеем о них, но мы считаем, что это — часть их природы, такая же, как их рост или цвет. Но о вас, наших ближайших родичах, мы скорбим куда сильнее. Но ведь в Средиземье все недолговечно, так почему же мы не можем думать, что и ваша краткая жизнь — часть вашей природы? Разве сами вы думаете иначе? Из твоих слов, из горечи, что слышится в них, я понял, что вы считаете, будто мы заблуждаемся

— Да, государь, — сказала Андрет, — я думаю, что вы заблуждаетесь, как и все, кто думает, как ты, и что само это заблуждение — от Тени".

Так вот, какую рану носит в сердце Берен… Если он держался той же веры, что и его родственница — то должен полагать людей бессмертными изначально, как и эльфы… Но это какая-то нелепица — бессмертные Смертные… Она читала внимательно, стараясь не пропустить ни единого знака. Так же жадно, наверное, Финрод слушал речи Андрет — та загадка, которая таилась в людских легендах, обещала открыть перед ним разгадку…

«Ведь из легенд истину (если она там есть) приходится вымолачивать, как зерно из снопа. А в обмолоченном зерне всегда остаются плевелы, а вместе с плевелами часто бросают на ветер и зерно. Но в моем народе, от мудреца к мудрецу, через вековую тьму, передается предание, будто люди теперь не такие, как были раньше, и природа их не та, истинная, что была вначале. У мудрецов народа Мараха говорится об этом больше — они еще хранят в памяти имя Того, Кого вы зовете Единым, а мой народ почти забыл о Нем. Так учила меня Аданэль. У них ясно сказано, что люди недолговечны не от природы — их сделало такими коварство Владыки Тьмы, которого мы не именуем».

Она читала и читала — пока не выгорело масло в светильнике. Но даже и тогда тенгвар пылали на изнанке ее век: «Так вот зачем пришли люди — не последыши, а наследники, завершающие начатое, — выправить Искажение Арды, предвиденное прежде, нежели были они замышлены, и более того — явить величие Эру, возвысить Песнь и превзойти Видение Мира! Ибо Арда Исцеленная будет выше Арды Неискаженной — и все же это будет именно Арда Неискаженная!»

Лютиэн поняла, почему не верит в предательство Берена. Такую надежду нельзя было предать. Невозможно — прежде душа разлучится с телом.

Она найдет пути бежать и проникнуть в Дортонион.

Сама того не заметив, она погрузилась в сон — и приснились ей горы. Никогда раньше она не подходила к ним близко — а теперь она продвигалась верх по снежному склону; продвигалась медленно и с трудом, по колено увязая в снегу — но все же вверх и вверх…

Вверх и вверх — а потом гребень — и вниз… А потом снова вверх и вверх — по крутому склону, иногда помогая себе руками… А голова болит и кружится, и заплечный мешок невыносимо тянет плечи. Они пылают… Словно лямки сделаны из железа и раскалены докрасна… Бедра тоже горят… А от коленей и ниже ноги — две бесчувственные колоды, которые уже и боли не ведают… Башлык сбился на самый нос… Гили приподнял его — и глаза тут же залепило снегом.

Аван был далеко впереди.

— Не отставай! — Рандир ткнул его в спину. — Нельзя нам друг друга потерять в этакой-то каше!

— А-ха… — выдохнул Гили и поплелся дальше.

Они догнали Авана, когда вышли на гребень — он отдыхал, опираясь на свой посох. Гили упал на снег, зачерпнул ладонью горсть и кинул в рот. Пить хотелось все время, невыносимо — но снег долго не таял на языке, оставаясь холодной колкой пылью.

— Спустимся туда, — сказал Аван. — И переждем этот снегопад.

— А если он зарядил на три-четыре дня?

— Тогда застрянем здесь и подохнем все. Но не должно быть так. В это время года — навряд ли.

— Идем, — Аван поковылял вперед.

Ветер здесь бил не в лицо, а в спину — и снега было меньше. Но все трое так устали, что продвигались еле-еле. Пот замерзал на волосах, бородах старших горцев и ворсинках шерстяных капюшонов. Не отпускала тошнота.

Горы были огромны. Больше, чем те, отрезающие Хитлум от Нижнего Белерианда. Они ползли по одному только склону два дня — а он все не кончался и не кончался… Теперь они вышли наконец на гребень — и будут ползти еще два дня по другому склону… А там будет крутой перевал, и лишь за ним — спуск в Дортонион.

Гили спросил, когда они только отпустили лошадей и начали подъем — правда ли, что здесь Берен переходил горы?

— Не, — ответил Рандир. — Ежели он шел прямо и спустился ровно в Дориат — то здесь он идти не мог, а взял восточнее. Там и вовсе непроходимая круть, и если ярн выжил, то вели его боги, не иначе. А этот перевал зовется Нахар. Пройти здесь можно, если зима мягкая. В межвременье никак — ветра злые.

«Злые ветра?» — думал теперь Гили, ежась под ударами вьюжных порывов. — «А это какой — добрый?»

Поначалу с ними были три вязанки хвороста. Теперь осталась одна.

— Если завтра не перейдем Нахар — сгинем здесь все, — сказал Аван. Гили с легкостью поверил ему — он не знал, переживет ли эту ночь.

Они забились в щель между двумя каменными глыбами, а с третьей стороны, от ветра, набросали снега. Пока бросали, варежки Гили промокли совершенно, но он не жаловался. Забрался внутрь, снял мокрые варежки и, заткнув их за пояс, начал согревать руки дыханием. Потом начал обламывать хворост — самые тонкие веточки.

Последняя вязанка. Если завтра они не перейдут Нахар — им конец, сказал Рандир. Они замерзнут здесь.

Аван после долгих попыток все-таки запалил трут. Пламя лизнуло нащепанные прутики, разгорелось ярче. Сделали очаг из двух булыжников, Рандир нагреб снега в бронзовый котелок. Гили уже знал, что на этой высоте кипящая вода все равно не согреет. И — странное дело — ни пить, ни есть не хотелось, хотя он и чувствовал себя вдребезги усталым и совсем больным. Нужно было заставлять себя. Каждый из них должен выпить по котелку воды, если не хочет умереть, сказал Аван.

Жевать и пить воду — это была такая же работа, как и перебирать ногами, протаптывая дорогу в снегу. Жесткие куски вяленого мяса не сдавались зубам, распухший язык не чувствовал вкуса меда. Гили прежде не мог себе представить такого — чтоб его да не обрадовал мед…

— Ты первым, — сказал Аван, когда вода начала шевелиться в котле. Гили покорно принял котелок. Даже благодарность была лишней: сейчас все трое были одно. Они поверили надежде, которую Берен вложил, уходя, в сердце своему оруженосцу. На дне котомки Гили хранил пряжку в виде весеннего цветка, Палантир и самострел — подарок государя гномов. На шее, на крепком кожаном шнурке — кольцо государя Фелагунда. А на дне души у него было слова из песни, которую ярн когда-то сложил. И все они шли сейчас затем, чтобы Руско добрался до того, кто заповедал это им, и сказал эти слова.

В общем-то, любой из них мог бы это сделать — после ухода Гили доверил тайну старшим; но оба горца, не сговариваясь, решили, что гонцом может быть лишь он. Ну, разве что в самом крайнем случае…

Гили ушел ночью, никого не спросясь. Аван и Рандир должны были встретить его в условленном месте, якобы отстав от погони. Они решили никому больше не открывать своей тайны — даже на Нимроса положиться было нельзя. На кого Гили не смотрел, на том видел печать безнадежности. Даже те, кто не верил в предательство Берена, считали, что он мертв — а как же иначе? Гили долго колебался даже в отношении Рандира и Авана — открыться или нет?

…Там уже, наверное, нашли коней и все поняли про побег троих. Погони можно было не бояться — они ушли далеко, запутали следы в Нан-Дунгротэб, а здесь их и вовсе замела вьюга. Но все-таки Гили мучила порой мысль о том, что их тоже теперь сочтут сумасшедшими или предателями…

Он все-таки немного согрелся. Кипяток был достаточно горячим, чтобы привести его в чувство. Аван бросил туда какие-то травки. Вчера у них хватило сил и дров приготовить мясной отвар из солонины. Сейчас все решили, что ну его к раугам. Устали. Смертельно устали.

— А лютню завтра пустим на растопку, если снег не утихнет, — проворчал Аван.

— Не дам! — испугался Гили.

— Не бойся, шутит он, — Рандир хлопнул мальчика по плечу. — Ты что, Рыжий! Мы ж понимаем, что твоя лютня — она вроде эльфийского плаща-невидимки. Ты с ней где хочешь пройдешь. Пей, — он протянул Гили варево: котелок уже совершил полный круг, нужно было допить остатки и наполнить его снегом сызнова.

— Завтра ты, Рандир, дорогу пробиваешь первым, — сказал Аван, вымачивая в тающей снежной каше сухарь. — Потом я. А Руско не будет, он и так еле идет.

— Я могу, — еле ворочая языком, заспорил Гили.

— Утихни, долинник, — Рандир толкнул его в колено. — На перевал нужно будет подниматься первому ползком, а двум другим на веревке. Так что ты пойдешь сзади, и налегке, чтобы сберечь силы. Понял?

Когда хворост догорел, и все трое кое-как напились и насытились, они забились все на один плащ, укрывшись двумя другими, и заснули холодным, неуютным сном, не обещавшим ни отдыха, ни покоя.

Гили приснился государь Фелагунд. Один, в холодной и темной пещере, закованный в цепи, он ждал смерти. Гили кинулся было к нему на помощь, но чем быстрее он бежал, тем меньше становился — и сам Государь, и пространство, разделявшее их, росли, и вскоре Гили уже не мог охватить взглядом ни свою цель, ни бескрайнюю холодную равнину, что лежала между ними… Но он все бежал и бежал, выбиваясь из сил — пока не упал, зарывшись лицом в снег.

Он проснулся. Снег набился в нос и в рот. Ветер надул на камнях над ними снежную «шапку», а потом смахнул ее на спящих. Аван откашливался, Рандир ругался.

— Ладно, — сказал он, закончив браниться. — Все равно надо уже вставать и идти. Часом больше, часом меньше…

Они шли впереди: Рандир протаптывал тропу в навалившем за ночь снегу, Аван волок все пожитки. Гили налегке плелся сзади. Его рукавицы так и не высохли и взялись коркой льда, и руки он прятал в рукава. Ходьба немного согрела, но голова была еще мутной и тяжелой: ночной сон не принес отдыха.

Когда рассвело, потеплело. Гили увидел, что облака плывут внизу, точно верхушки диковинного леса. Солнце показало свой край — и по облакам, как по воде, пробежала огненная дорожка. Гили ахнул — такая красота распахнулась вокруг него. На мгновение он забыл, как измучено этой дорогой его тело, как болит и кружится голова — зрелище облачного моря, в котором купается солнце, и охваченных рассветным пламенем вершин повергло его в трепет. Даже Аван и Рандир приостановились.

— Истинно велик Единый, Отец богов, — Гили не сразу понял, что это слова песни. — Соткавших небо, отливших землю в горниле, изводящих Солнце из бездны, и Месяц из чрева ночи. Eglerio! — сказав это на одном дыхании, Аван сбросил с плеч пожитки и сказал: — Меняемся.

Рандир поднял мешки и распределил их: два за спину, один — на грудь.

— Эй, малый! — обратился он к Гили. — А посмотри на Небесного Коня!

Гили глянул туда, куда он показывал пальцем: на вершину Нахар, получившую имя в честь божественной лошади, на которой скачет Оромэ-Таурон, Охотник, которого люди зовут Ндар.

Вершина не зря получила свое имя: очертаниями она и вправду походила на благородное животное, вставшее на дыбы и прижавшее голову к шее. Даже острое ухо у нее было — треугольный скалистый выступ, скованный льдом. Ясно, что перевал, проходящий через «спину» этого коня, невозможно было называть иначе как Седло.

Восхищение Гили через миг сменилось унынием: как же они еще далеко! Им предстояло спускаться по гребню почти до линии облаков, а там уже выходить на перемычку, ведущую к Седлу… перевалив через Седло, они будут уже в Дортонионе — но сколько лиг придется идти там до первого жилья или хотя бы лесочка?

Почувствовав его настроение, Рандир хлопнул Руско по плечу.

— Не трусь. Глаза пусть боятся, а ноги пусть топают. Вперед!

На перемычку они вышли куда раньше, чем думал Гили — к полудню. Тучи здесь не скрывали солнца, и Гили скоро согрелся до того, что размотал и снял башлык, широкие завязки которого закрывали лицо, оставляя только для глаз узкую щель. Это была ошибка, которую он понял только на следующий день, когда уже расхлебал последствия первой своей ошибки — не высушенных вчера рукавиц.

Руки он сильно повредил, когда полез на Седло. Для этого друзья и берегли ему силы: чтобы он мог вскарабкаться по очень крутому, хотя и не отвесному, склону, цепляясь за лед двумя чеканами, и скинуть оттуда веревку, по которой друзья смогут влезть с барахлом. Веревка была длиной в сорок локтей, и им приходилось проделывать это шестикратно: Гили поднимался на сорок локтей вверх, находил куда вбить железный штырь, привязывал к нему веревку и отдыхал, пока товарищи взбирались по ней и втаскивали мешки. Потом отдыхали они, а он выбивал штырь изо льда и лез выше.

Шесть — хорошее число: седьмого подъема Гили бы не вынес.

Руки его одеревенели под конец до того, что когда ладонь примерзала к камню, а он отдирал ее с кожей — боли не чувствовал. Гили надел мокрые рукавицы — хоть они и не грели, но все-таки не своя кожа. Если бы не рукавицы, путь троих был бы отмечен кровавым следом.

— Для долинника неплохо, — одобрил Аван, когда они выбрались-таки на Седло. Гили сипло дышал, не в силах исторгнуть ни звука из глотки — кажется, ледяной воздух спалил ему горло.

«Насовсем?» — пришел он в ужас. Тогда и впрямь хоть на растопку пускай лютню! Нет, нет… — он попробовал успокоиться. Это пройдет. Это обычная простуда.

От Седла вниз склон шел пологий. Снега здесь нападало меньше, и у Гили появилась надежда еще до заката спуститься в ложбину между Нахаром и безымянной треугольной вершиной, где змеился ледник. Склон казался таким пологим и мирным — хоть садись на задницу и катись до самого низа. Но Аван и Рандир обвязались веревкой и третьим «нанизали» Руско.

— Здесь под снегом хренова уйма трещин, — объяснил Рандир. — Ухнешь и не заметишь.

Аван шел впереди, длинной палкой прощупывая дорогу перед собой. Палки были у всех троих с начала путешествия, но Гили свою бросил, когда полез на Седло. Что ж, вряд ли его, новичка в горах, пустят первым… А если пустят — Рандир или Аван поделятся посохом…

Идти делалось все труднее и труднее — но не потому что Гили устал и не потому что теперь он сам волок свой мешок, а потому что начали болеть руки. Онемевшие на Седле, они словно решили отыграться на Гили за надругательство над собой, и теперь прорастали изнутри сотнями тысяч ледяных игл. Руско терпел сколько мог. Шатаясь, как в бреду, он тащился за Рандиром, то утыкаясь в его широкую спину, то заставляя веревку натянуться почти до предела. Закат облил горы смородиновым соком, но Гили не видел этой красоты, потому что в глазах его плыли слезы. Наконец, сам не понимая почему, он не смог больше двинуться с места — и лишь когда Рандир взял его за плечи, понял, что лежит на боку.

— Да ты, малый, совсем из сил выбился, — пробормотал горец. — Вставай, фэрри. Мы не сможем тебя нести, мы тоже на последнем вдохе.

— Ру… ки… — двумя рыданиями выдохнул Гили. Аван содрал с него рукавицы — пришлось приложить усилие, потому что овчина примерзла к окровавленным ладоням.

— Стонадцать раугов тебе в печенки! — прорычал Рандир, увидев, на что похожи руки юноши: содранная клочьями мраморная, иссиня-белая кожа. Кровь запеклась на сгибах пальцев, но в самих пальцах не было ни кровинки.

Рандир велел Гили вытянуть руки вперед и несколько раз ударил по ним сложенной вдвое веревкой. Гили увидел, как вспухают синюшные рубцы, но не почувствовал боли. Точнее, не почувствовал новой боли, потому что кисти его рук были полны собственной. Они, казалось, налиты были расплавленным свинцом и шипели, сгорая. Гили плакал и не мог прекратить.

— Ты еще руки мне потеряй, — Рандир в сердцах не удержался и отвесил Гили подзатыльник. — Почему молчал, орясина, что руки мерзнут? Ладно, дело поправимое. Аван, развяжи ему мотню.

С последними словами он поднял Гили и посадил его на склоне.

Аван раскрыл на Гили плащ, расстегнул кожух и свиту, добрался до завязки штанов… «Зачем?» — одурело думал Руско.

— Есть, — Аван развязал тесемку верхних штанов, и распустил тесьму подштанников. Потом взял обе руки Гили, свел их вместе, крепко сжал у запястий и засунул в штаны, между бедер, в то самое место, где в любой холод сохраняется хоть немного тепла. Сделав это, он крепко сдвинул колени Гили вместе и зажал между своих коленей — как показало ближайшее время, эта мера не была лишней.

Прикосновение двух заледеневших кистей обожгло пах. Гили вскинулся было, чтобы высвободить руки, но Рандир крепко держал его сзади, обхватив ручищами и плечи и грудь, а Аван сжал его колени, не давая развести бедра. Холод, вонзившийся в мошонку, заставил Руско сипло, беззвучно вскрикнуть.

Но когда руки начали отогреваться, он завопил так, что прорезался голос. Казалось, что каждый палец выдергивают из суставов, обдирают с него кожу и поджаривают на угольях. Ресницы Гили смерзлись от слез.

— Малый! — проревел ему в ухо Рандир. — Тебе матушка не говорила, что от рукоблудия на ладонях появляются бородавки?

Грубая шутка заставила паренька рассмеяться сквозь рыдания. «Я должен вытерпеть», — думал он. — «Если я не смогу вытерпеть это ради своего блага — то как я мог бы вынести пытку? Я должен…»

Он перестал вырываться, и Рандир с Аваном отпустили его. Теперь он своей волей удерживал руки в тепле — до тех пор, пока боль не утихла. Точнее, она осталась, но это была уже обычная боль ссаженной кожи и ушибленных мышц, а не отчаянный вопль гибнущей плоти. Гили вынул руки из штанов и посмотрел на них — синюшно-красные, кровоточащие, они походили теперь на два куска освежеванного мяса. Но пальцы слушались — настолько, что Руско смог сам завязать штаны.

Пока он отогревал руки, замерзло все остальное. Нужно было снова подниматься и идти. Хотя бы до ледника.

Руско оглянулся и увидел цепочку следов — они петляли по всему склону, огибая трещины. После заката, понял он, здесь нельзя будет передвигаться. Идти нужно сейчас, и как можно быстрее.

Он встал, засунул руки в рукава и поковылял на веревке за Рандиром. Аван, тоже бросив беглый взгляд на следы, обронил:

— Нужен снег. Сегодня ночью.

— Но не раньше, чем мы спустимся, — пробормотал Рандир. — О, Валар, не раньше.

Они ступили на каменную насыпь ледника точь-в-точь когда солнце ушло за дальний хребет. Ковылять по валунам, которые ледник снес сюда со склонов горы, в полумраке было опасно: недолго сломать ноги, а то и шею. Они снова забились в расщелину между камнями.

— В двух с половиной лигах отсюда есть пастушья хижина и кошара, — сказал Аван. — Завтра мы доберемся туда и отсидимся какое-то время. А сейчас попробуем отдохнуть.

Сначала небо было ясным, и такие щедрые звезды раскатились по его густой синеве, что у Гили перехватило дух. Гномья Дорога, пересекавшая небо, была красива и из Нижнего Белерианда, но здесь сияла как отмытая. Вереск стоял непривычно высоко, и Пес скалился, сверкая своим раскаленным до голубизны Оком. Луна, объятая радужным сиянием, была прекрасна как невеста, и Аван, увидев ее в венце, сказал:

— Завтра будет морозный день.

— Только бы не такой, как за год до Браголлах. Помнишь, Дреган — до самого Солнцеворота холода стояли такие, что струя замерзала на лету?

— Не помню, — качнул головой Аван.

— А, ну да, ты же совсем был щенок, — Рандир поплотнее завернулся в плащ.

Вскоре небо подернулось туманом — его пряди повисли, казалось, над самой головой, подернули и Нахар, и дальние вершины. Туман густел и густел, все плотнее застилая небо и горы, и Гили сообразил: здесь колыбель облаков, здесь они рождаются, чтобы пролиться дождем или просыпаться снегом… Едва он это подумал, как первые снежинки упали на его рукава. Он сидел, скрючившись, держа руки не только под плащом, но и под кожухом, и смотрел, как снег наметает на его коленях небольшой сугробчик.

Спать ни у кого не получалось, да и нельзя было: боялись во сне замерзнуть насмерть. Горцы тихо пели и заставляли петь Руско, хотя тот мог только сипеть, как вода на сковородке. Он понял, почему горские баллады такие длинные, и припев в них все время повторяется: чтобы те, кто сторожит ночью, могли петь, и даже тот, кто слов не знает, мог подпевать. Он слишком устал, чтобы оценить другие достоинства этих баллад: все болело — кроме ног, замерзших до бесчувствия.

К рассвету он уже бредил, но они вышли в путь еще до рассвета, едва стало можно различить дорогу.

Как они прошли те две с половиной лиги, о которых говорил Аван — он диву давался. Если бы он упал и не встал, он бы умер — горцы сами ослабели так, что не могли его нести даже вдвоем. Каждый шаг, каждый вдох стоили отдельного усилия воли. Рандир отдал ему свою палку, и он подолгу отдыхал, опираясь на нее, почти повисая и думая только об одном: не падать.

После, вспоминая, он отмечал: да, рядом с ледником появились редкие кусты, а потом и деревья — но в те часы

то, что ловил его взгляд, ускользало от сознания. Он видел только спину Авана впереди, думал только о том, как не потерять равновесие и не упасть.

Снова пошел снег — и Гили привязали веревкой, чтобы он не заплутал и не погиб в белой круговерти. Ему было уже все равно, будет он жить или нет.

Последнее, что он запомнил перед тем, как потерять сознание — закопченый потолок курной хижины, которую устроили, возведя каменные стены под низко нависающим скальным «лбом».

— Орки, — ворчал Рандир, выгребая сор из хижины. — Насрали до самой крыши. А весь кизяк спалили, скоты… или сожрали… я уж не знаю, что они тут жрали… Или они думают, что их дерьмо на растопку годится?

…За хворостом приходилось бегать пес знает куда — чуть ли не в соседнюю долину. Обычно, объяснил Рандир, пастухи здесь топят коровьим кизяком — больше нечем. И запас его остается где-нибудь в углу даже зимой. Как раз на случай, если нужда погонит кого-то зимой через горы. Но человек, если у него есть совесть, сжигает столько топлива, сколько ему надо. А тут, судя по тому, как загажена хижина, жили орки, и жили долго — несколько недель; они сожгли все подчистую.

— Ярна стерегли, — заключил Аван. — И ушли, когда он был схвачен. Больше не придут.

— Похоже на то, — Рандир согласился. — А иначе нам гаплык.

В то утро, когда Гили, отдохнув и отогревшись, пришел в себя, и приял участие в обсуждении дальнейших действий, он с удивлением понял, что двое, мужчин, один старше на десять лет, другой — почти вдвое, ждут окончательного решения от него, пятнадцатилетнего мальчишки. И с не меньшим удивлением понял, что так было с самого начала их похода, с того дня, когда они трое собрались впервые и решились заговорить о тайне, которая мучила каждого. Именно Гили тогда произнес: «Я иду, что бы там ни было. Потому что я принес ярну беор, и вложил руки в его ладони». «Да ты пропадешь один», — сказал Рандир, а Аван поддержал: «Если идти, то всем».

— Ну так куда? К Тарн Аэлуин или в Каргонд? — спросил Рандир.

— А как далеко до того и другого?

Рандир почесал в затылке, прикидывая:

— Да где-то поровну. Если не рвать штаны, но и не плестись как мокрая вошь, то где-то четыре дня пешим дралом.

— До Друна туда ведет одна дорога, — уточнил Аван.

— Но не с такими же рожами соваться в Друн.

Они переглянулись. Изможденные, худые, с облезающими носами и обветренными губами, их лица яснее ясного говорили, что эти трое пересекли горы. Хуже всего было с Гили: аукнулось то, что, радуясь солнышку, он размотал башлык. Теперь лицо было обожжено и пошло мелкими пузыриками. Рандир сказал, что еще через день под ними нарастет молодая кожа, и тогда они лопнут и облезут. Когда молодая кожа потемнеет, Гили будет не рябее своего обычного вида.

О красоте Руско уже привык не думать, а вот что лицо болело и зудело — в этом не было ничего приятного. Кроме того, им действительно нельзя спускаться в густонаселенный и забитый орками Друн, пока их вид выдает в них пришельцев. Им нужно где-то отсидеться и отъесться.

Хижина для этого не годилась: во-первых, далеко было идти за топливом, во-вторых, подходили к концу взятые с собой запасы. Но спускаться в селения было рискованно. Аван знал в здешних местах многих — именно тут были владения Дреганов, даже эта хижина была ими выстроена — но он долго перебирал в уме тех, кому можно было довериться и прикидывал, кто из них может быть еще жив.

— Вот что, — сказал он наконец. — Завтра я пойду на разведку. И если не появлюсь до послезавтрашнего полудня — значит, я убит или в плену. Тогда уходите. Попробуйте сунуться к Тейрну Фин-Дрегану, это второй честный и твердый человек, которого я тут знаю. Если я не вернусь, то первый, значит, или скурвился, или мертв. Я смогу молчать только один день, если все пойдет совсем плохо. Не полагайтесь на мою твердость, уходите.

— Где живет твой Фин-Дреган?

— В хижине у развалин замка Дреганов. Спуститесь по долине, сверните к рукаву Эрраханка — и дальше вниз.

— Допустим, ты вернешься. Что потом?

— Потом мы отсидимся у него дома и решим, куда идти дальше — к Тарн Аэлуин или в Каргонд.

— Я думаю так… — прочистил горло Гили.

Голос к нему еще не вернулся, только время от времени сквозь шипение пробивался совершенно цыплячий писк.

— Когда мы будем выглядеть как все здесь, и голос ко мне вернется, мы спустимся вниз и разделимся в Друне. Я пойду в Каргонд, по дороге зарабатывая себе на хлеб пением и игрой… А вы идите к Тарн Аэлуин, к тем двум холмам… Но прячьте Палантир не там, где сказал князь, а в другом месте. Чтобы я о нем вовсе ничего не знал.

Эта затея не так чтобы понравилась Рандиру, а Аван только буркнул: «Посмотрим».

На следующий день Аван ушел, а Гили, набравшись сил, вместе с Рандиром полез через гребень в соседнюю долину, за хворостом и дровами. Это была та еще вылазка, к ее концу Руско опять был весь вымотан и даже есть начал только поле того, как Рандир пригрозил запихивать в него еду силком.

Они сготовили мясной отвар из солонины, сдобренный мукой. Гили скорее пил его, чем ел, Рандир скорее ел, чем пил. Делалось все это неспешно, и по ходу Рандир рассказывал Гили о Дортонионе, вдвоем они сочиняли, что Гили будет врать в Каргонде, а потом Рандир заставлял Гили несколько раз повторить все, что они придумали.

К полудню третьего дня Аван вернулся и принес сыра, хлеба и эля. Человек, к которому он ходил, оказался жив и верен, а деревня — свободна от орков, потому что тропинки засыпало снегом, и никто не торопился пробивать их заново. Это не значило, что орки не нагрянут когда захотят — но, по крайней мере, можно будет заметить, если кто-то поплетется им доносить.

Спустившись в деревню, Гили понял, почему Аван не распространялся о своем «верном человеке» — это была женщина, звали ее Файрэт, и Аван, похоже, согрел ей постель прошлой ночью. Во всяком случае, она ни капли не удивилась, когда он и на вторую ночь забрался под одеяло к ней. Рандир и Гили поместились за загородкой, с тремя ее детьми — курносым и чернявым мальчишкой чуть помладше Гили и двумя девчонками — одиннадцати и девяти лет. Авана девочки звали дядей, а мальчишка, полагающий себя уже взрослым — по имени.

Маленькая деревня жила тихо, словно провалившись в зимнюю спячку. Люди не общались друг с другом больше, чем того требовали дела, не ходили в гости и не устраивали, как в мирное время, зимних посиделок с прядением, тканьем и шитьем. Рандир, Гили и Аван прожили у Файрэт неделю, не высовывая носа на улицу, и покинули ее дом ночью, как и пришли.

За это время у них зажили руки и ноги, сошли ожоги на лицах и Файрэт перешила им старые вещи своего мужа, которые берегла для сына. Теперь они выглядели так, как и должны были: трое обносившихся крестьян, покинувших зимнюю голодную деревню в поисках лучшей доли. Нищие или разбойники, или то и другое по очереди.

Они спустились в Друн и благополучно миновали его, хотя там было полно орков. Добыча земляного масла двигалась ни шатко ни валко, хотя зимой оно лучше всего: чистое как слеза, вязкое как смола и горит почти без дыма. В Друне на постоялом дворе Рандир полюбопытствовал о виденном неподалеку от масляных полей: диковинные орудия на сгоревших дотла телегах — словно бы разорванные и покореженные огнем бочки.

— Это мудрилы с севера мастерили железных драконов, деревня, — с удовольствием ответил местный житель. — Свистели они — страх, и огнем пыхали, только что-то у хитрецов не заладилось. Пыхнет ихний дракон огнем раз, другой — да и разорвет его от пламени. Народу погибло — уймища. Так они и бросили эту затею. Уже, почитай, год как бросили — а эти дуры там все торчат. Проклятые они.

— Ага, — Рандир дал самый объемистый и дурацкий ответ из всех возможных. От них тут же отстали.

Наутро они попрощались и разошлись. На всякий случай Рандир еще раз объяснил, как отыскать Тарн Аэлуин. По его словам, найти озеро было так же просто, как найти дырку в заднице, потому что и то и другое существует только в единственном числе. Если держать от Каргонда на северо-восток, то первое же озеро, которое откроется с холма, и будет озером Аэлуин, потому как других озер в Дортонионе нет.

Гили не оглядывался, когда уходил — боялся, что если оглянется и увидит Рандира с Аваном, идущих по другой дороге — не сможет продолжить путь.

Он собрался с духом лишь через несколько тысяч шагов, когда понял, что совсем один. Другая дорога была пуста, Рандир и Аван исчезли в холмах. Теперь между небом и землей не было никого, на кого Гили мог бы положиться в трудную минуту. Через одно его плечо была переброшена лютня, через другое — диргол Рована, сколотый у пояса пряжкой, доставшейся Берену от Лютиэн (пряжку нарочно закоптили над костром и слегка погнули, чтоб скрыть ее благородное происхождение). В голове была байка, сочиненная в пастушьей хижине и в доме Файрэт, да песня, на которую Гили полагал сам не знал какую надежду. В животе пусто, в коленках дрожь.

— Вперед, волчье мясо, — подбодрил он сам себя, тряхнул головой и зашагал по дороге.

Зимнее солнцестояние…

По преданию, зимой особенно злы волки Моргота, об эту пору они входят в силу, прячась в облаках от жара Анар, подбираются к ней вплотную, и она стремится как можно быстрее проскочить небесную дугу. Но в день зимнего солнцестояния, когда особенно длинна ночь, все переламывается: Тилион начинает набирать силу и гоняет волков своим небесным копьем, и Анар, набравшись смелости, с этого дня начинает задерживаться на небе подольше…

В ночь зимнего солнцестояния нехорошо быть одному. Полагается собираться всей семьей, звать гостей, петь и пить, музыкой отгоняя злые силы, и горе тому, кто в этот вечер откажет в ночлеге путнику: не будет ему в жизни ни радости, ни удачи. Кем бы ни был гость, хоть орком, нельзя оставлять его за порогом, и уйти он должен поутру безвозбранно. Но и сам гость обязан оказывать хозяевам всякое почтение, хотя бы те были его кровниками…

Один лишь раз нарушен был обычай: вечером Солнцестояния Болдуинги постучались в ворота дома Гретиров…

Берен по обычаю стоя плеснул из первой чарки немного вина на пол. В День Солнцестояния, в память о Долине Хогг. Находящиеся в зале дортонионцы встали и последовали его примеру. Кроме Кайриста, который, ухмыляясь, выглушил свой кубок до дна.

— Достойные обычаи надо уважать, — Илльо тоже поднялся и плеснул немного вина через плечо.

— А потом — мыть полы, — Даэйрэт скривилась.

— Память есть память, — Этиль тоже поднялась и капнула вином на пол.

Эрвег, улыбаясь, выплеснул остатки своего — он уже успел осушить кубок.

И, как ни странно, прежде чем пригубить, плеснул вином на пол Болдог.

Впрочем, понятно, почему он это сделал: в пику Берену. И добился чего хотел, окончательно изгадив настроение «князьку».

Илльо поначалу казалось хорошей мысль отпраздновать по старому горскому обычаю день Солнцестояния, совпадающий с днем Элло, днем Звезды, который празднуют на Севере. Это была полностью его задумка, которая ему нравилась. Хороший повод созвать в Каргонд уцелевших представителей старых родов, которые были все еще чтимы в народе, и назавтра показать им деяние справедливости, задуманное и подготовленное уже давно.

Берен одобрил его мысль, хоть и не знал подоплеки. Впрочем, Илльо подозревал, что Берен одобрил бы любую попойку…

Ему это страшно не нравилось, но сам он поделать ничего не мог, а Тхуринэйтель, похоже, не собиралась. Они с Береном явно рассорились и тот напивался каждый день. Утром он просыпался совсем больной и злой, но, как ни странно, именно по утрам лучше всего способен был работать. Голова его была совершенно ясной, и мыслил он быстро. Но расположение духа при этом было мерзким. Он дерзил Илльо, дразнил Даэйрэт похабными песенками, ругался с Болдогом и орал на Солля.

Они с Эрвегом уже распустили по домам ополченцев, и сейчас обучали тех, кто остался — командиров — и завершали сбор вооружения и пищи для армии. Сам Берен был, в общем-то, ничего не обязан делать, но Эрвег брал его с собой, потому что он знал местность и людей. Похоже, между ними сложилось нечто вроде дружбы. Берен даже отпустил себе бороду как у Эрвега (а может, просто ленился бриться).

Эрвег рассказывал, что в поездки Берен запасает фляжку норпейха и к вечеру выпивает ее всю. Этого ему хватает, чтобы прийти в веселое расположение духа. Утром он обычно склонен карать (и провинившиеся орки и даже двое-трое людей уже успели в этом убедиться), днем — миловать.

Вечером, вернувшись в замок, Берен вооружался уже кувшином, и к ночи напивался в лежку. Порой так, что засыпал прямо за столом. Один раз — прямо в винном погребе. Прятать от него хмельное было бесполезно: слуги боялись его так, что по первому же слову добывали «проклятый» всеми правдами и неправдами. Он был не злым и не жестоким господином — но когда ему отказывали в выпивке, им, по его же собственным словам, завладевали злые духи, которых он звал «раугами», бесами. Тогда он разбивал скулы и ломал челюсти. Кроме того, с утра он мог придраться к чему угодно и вздуть слугу так, что тот лежал пластом три дня, а вот вечером трудно было найти более добродушного человека, чем пьяный Берен. Поэтому слуги сами стремились его напоить, и чем скорее, тем лучше.

Сейчас он уже перешагнул через стадию озлобленности на весь мир, обрел равновесие и, если виночерпий будет продолжать с прежней прытью, скоро придет в добродушное состояние. Рыцари Аст-Ахэ, в которых начало было пробуждаться уважение к нему, теперь его презирали — все, кроме Эрвега и Илльо. Эрвег, видевший его в работе, скорее жалел. А Илльо знал, что в вине Берен пытается утопить свою боль, которая все еще не покинула его.

— …Неплохой обычай, — Эрвег подставил кубок виночерпию. Илльо отвлекся от своих размышлений и понял, что речь идет о горском обычае убежища в эту ночь. — Я предлагаю пускать сегодня в ворота замка всех, кто попросил об ужине и ночлеге. Кто бы они ни были — право убежища и право неприкосновенности им обеспечено.

— А вы не боитесь кончить как Гретиры? — спросил Кайрист.

Илльо старался на него не смотреть — отвратительное зрелище; отвратительное вдвойне, потому что Илльо не любил смотреть на обреченных. Берен, Солль и Эрвег собрали уже достаточно свидетельств против этого борова. Илльо был склонен подождать до начала месяца Совы, вообще казнить кого-либо в Элло и месяц Лиса — скверная примера, год не начинают с крови. Но позавчера Берен потребовал смерти Фрекарта. Дело было утром, Берен был решителен и зол: первым из верхушки армии Хэлгор он узнал, что один из мальчишек Фрекарта повесился в конюшне. В Аст-Ахэ не осуждали (хоть и не поощряли) любовные отношения между мужчинами, но Фрекарт все в своей жизни делал по-скотски, и это тоже. Илльо понял, что еще несколько дней — и Берен просто зарубит Кайриста как нашкодившего орка. А его смерть не должна быть такой — деяние справедливости и деяние примирения с горцами, она должна произойти по закону.

Завтра Мар-Фрекарта поднимут с постели стражники, завтра будет суд и быстрая, справедливая казнь. А сегодняшний пир можно считать последним ужином…

— Мимо нашей стражи никто с ножом в голенище не пройдет, — Даэйрет подняла свой кубок. — Эрви, я тебя поддерживаю.

По приказу Илльо стражу обязали пропускать в пиршественный зал всех, кто пожелает. Предварительно — обыскивая. Илльо сильно сомневался, что кто-то решится переступить порог Каргонда, невзирая на соответствующее распоряжение страже. О том, что такое Болдог и Кайрист, знали все, а рыцарей Аст-Ахэ мало кто еще видел, и еще меньше было тех, кто понимал, что они собой представляют.

И все-таки один нашелся.

Берен уже был заметно пьян, когда стражники впустили замурзанного подростка в драном и засаленном до невозможности дирголе, латаных-перелатаных штанах, худых сапогах и куртке с чужого плеча. Судя по расцветке диргола, паренек принадлежал к северной ветви Рованов. У пояса плащ был сколот…

Берен мгновенно протрезвел. Плащ был сколот пряжкой в виде цветка нифредила. Погнутой и потемневшей от времени — но, несомненно, той самой пряжкой, которую подарила ему Лютиэн, а он потерял — как ему казалось, по дороге в Нарготронд… Память играла с ним мерзкие шутки — он уже ни в чем из своей жизни не мог быть уверен. А если это не та пряжка, просто похожа?

Берен пригляделся к мальчишке попристальней, когда тот снял с головы башлык. Пригляделся — и закусил губы до боли: перед ним был тот самый мальчик его снов; рыжий, изуродованный оспой паренек с оленьими глазами.

Мальчишка встретился с ним взглядом и испуганно попятился. Странно: среди Рованов, вроде бы никто не был рыжим — откуда у пацана такие роскошные вихры цвета старой меди? Ясноглазый, стройненький — был бы красив, если бы лицо не побила хвороба. Кайрист, жирный скот, уже облизывается…

У паренька была с собой лютня. Бродячий музыкант. Харчевни, купеческие и армейские стоянки, замки — а что еще, не просить же милостыню в открытую…

Кто же он? Кто? Почему он снится Берену по ночам?

— Ты у нас, кажется, интересуешься народными обычаями, Эрвег, — поддела парня Даэйрэт. — Эй, менестрель, как тебя зовут?

— Гили, госпожа, — паренек поклонился. — Гилиад дин-Рован.

— Ну, так сыграй нам и спой, Гилиад дин-Рован… — Илльо показал рукой на середину аулы. — Но сначала сядь и поужинай.

Мальчишка ел — как за себя кидал, а из поданного кубка с подогретым вином плеснул немного на пол, и лишь потом — отпил. Сколько ему было лет во время Дагор Браголлах? Четыре, пять — от силы шесть. Как вышло, что он не ушел с семьей? Как он умудрился уцелеть — после налетов восточных орков, после «красных просек» дор-дайделотской армии, после работорговцев и вербовщиков на «коронные работы»? Ни денег, чтобы откупиться, ни родичей, чтобы защитить — Берену вдруг стало больно за мальчишку как за себя.

Поев и допив вино, Гили отодвинул тарелку и обошел стол, выходя на середину зала.

— Что благородные господа желают послушать?

— Мы здесь гости, — улыбнулась Тхуринэйтель. — Решать хозяевам.

— Спой нам нашу старую, — сказал один из стариков, тощий и крючконосый Хардинг из младшей ветви клана. — «Вспоминай меня». С разрешения лорда, конечно…

— Пой, — сказал Берен.

Гили поклонился, подстроил струны и взял согласие.

Когда я уйду — вспоминай меня

Когда я уйду — вспоминай меня

Не плачь, не горюй — вспоминай меня

Не грусти — вспоминай меня…

Это была простая песня — простые слова, простая музыка; длинная пастушеская баллада, знакомая всем с детства, с бесчисленным количеством куплетов, в которых менялась только первая строчка.

Растают снега — вспоминай меня

Растают снега — вспоминай меня

Не плачь, не горюй — вспоминай меня

Не грусти — вспоминай меня…

Голоса разделились. Несложная мелодия оставляла много простора для вариаций, и каждый повел ту партию, которая ему нравилась, слаженный хор из нескольких десятков голосов, текущих по разным руслам — одни считали, что так людей научили петь эльфы, но Берен думал иначе: хадоринги теснее общались с эльфами, но пели в один голос. Просто у того, кто вырос в горах, кто с детства слышал эхо, это получается само собой…

Затеплится день — вспоминай меня

Затеплится день — вспоминай меня

Не плачь, не грусти — вспоминай меня

Не горюй — вспоминай меня…

Берен изумленно услышал в хоре высокий, весенний голос Этиль и звучный, чистый — Эрвега. Простецкие слова хороши были тем, что присоединяться мог любой, кто пожелает, даже если слышит песню в первый раз. Берен перевел взляд на другой край стола — и увидел, что Кайрист слегка обескуражен таким поворотом дел. Ну да, мы же стараемся быть большим севрянином, чем сам Учитель-Моргот… А тут такая неожиданность: поют и рыцари Аст-Ахэ, и грубоватый эр'таэро, простой северянин, и Мэрдиган, не говоря уж о стариках, роняющих слезы в кружки.

Опустится ночь — вспоминай меня

Опустится ночь — вспоминай меня

Не плачь, не горюй — вспоминай меня

Не грусти — вспоминай меня…

Болдог молча щерился, Илльо тоже не пел. Берен усмехнулся про себя, выдохнул стоящий в горле ком — и присоединился к хору. Куплета этого не знал никто, но со второго раза подхватили все — кроме черных:

Промчался огонь — вспоминай меня

Промчался огонь — вспоминай меня

Не плачь, не горюй — вспоминай меня

Не грусти — вспоминай меня…

Песня закончилась.

— Кисловато, — сказал Болдог. — А что-нибудь веселенькое, а?

Юный менестрель шмыгнул носом и оторвал «веселенькое» — граничащую с непристойностью песенку о косаре и пастушке. Потом, воодушевленный успехом — еще одну, о развеселой дочке кузнеца. Затем он спел длинную печальную балладу о резне в долине Хогг, и еще одну — о смертельной вражде братьев Мэрдиганов, Кервина и Элдора, из-за демоницы, принявшей облик женщины.

— А знаешь ли ты, юноша, — медовым голосом спросила Даэйрэт. — хоть одну из песен своего князя?

Паренек испуганно заоглядывался.

— Не трясись, — Болдог бросил ему монетку. — Сегодня можно. В другой раз снимем башку, а сегодня можно.

— Воля ваша, — паренек опять шмыгнул носом. Потом глубоко вздохнул и спросил:

— А еще глотку промочить нельзя?

Даэйрэт протянула ему свой кубок, менестрель отпил и с поклоном вернул. Потом выпрямился и ударил по струнам.

Чувствовалось, что пареньку хотелось не столько пить, сколько дернуть для храбрости. Берен вздрогнул: с этого согласия (проигранного парнем в сильно упрощенной форме) начиналась… он не мог вспомнить, какая песня. Бывает ли такое — чтобы сам забыл собственную песню?

Ни слезы, ни заклятья

Вернуть не в силах свет

Дано сотворить -

Не дано повторить

Ни Йаванне, ни Элберет.

Зал качнулся у Берена перед глазами.

Что со мной?!

ЧТО СО МНОЙ?!!

Стих сломался, Берен почувствовал нечто сродни безумию, охватившему его в последние дни странствий по Нан-Дунгортэб… Смешались времена и места, он был здесь и все-таки не здесь… А где же?

Печальных чаек плач

Накрыл берега, точно шелковый плащ,

Море окутала мгла,

Полная страхов и зла

Молнией треснуло небо,

В ответ застонала земля.

Свершилось черное дело -

Моргот убил Короля.

В злой час

Пала тьма, изменив всех нас

В злой час

Пала тьма, изменив всех нас

В злой час

Страдание пришло в бессмертный край…

Закрыв глаза, Берен вцепился пальцами в столешницу, надеясь, что ему удается удерживать лицо и хранить аванирэ. Дело было не в песне… Не в ней как таковой — он вообще ее не слышал. Точнее, слышал, ее пели дружинники Роуэна в замке Химринг… Память обрушила такую лавину образов и событий, что казалось — голова вот-вот треснет. Хурин… Хитлум… Фингон… Маэдрос… Фарамир… Роуэн…

Гили!!!

О боги! — малыш пришел сюда, не побоялся… Зачем? Неужели…

Как долго рыдать нам во тьме?

И кто сказал нам, что путь закрыт?

Оставим тоску в золоченой тюрьме -

Восток зовет нас, Восток горит!

…Да, понимал Берен, так оно все и есть — час настает… Ключ вложен и повернут, замок открылся, и обвалом посыпалось тяжелое золото воспоминаний… Потому что час близок…

С болью в сердце, с огнем в очах,

Скорбь сама,

Ярость сама -

Мы клялись отомстить!

Сжимая в ладони серебряный кубок, Берен не замечал, что сминает пальцами круглые бока, сдавливает их, как бумагу… Существовали только песня — и память: пыльные покровы слетали один за другим, точно их срывал ураганный ветер. Это было почти больно…

В злой час

Пала тьма, изменив всех нас

В злой час

Пала тьма, изменив всех нас…

В злой час

Страдание пришло в бессмертный край!

Последний перебор разлетелся вдребезги — с лязгом по полу покатился измятый кубок. Берен, откинувшись назад, стукнулся головой о спинку кресла — а потом упал лицом на стол. Возникла суматоха, все повскакали с мест, кто-то оттаскивал кресло назад, Берен почувствовал, что лежит уже на полу, и воротник на нем разорван… Аванирэ! Только бы эта упыриха не догадалась, в чем дело… Только бы не…

— Лорд опять соизволили надраться… — поджав губки, сказала Даэйрэт.

— Нет… Нет!… — он вырвался, сел, обхватив руками голову… — Душно… здесь…

— Это да, — Болдог протолкался к ним. — Начадили как хрен знает что… Эй вы, там! Открывайте окна, дышать нечем! И принесите воды — князьку поплохело… Не иначе как от его собственной песенки. Где мальчишка? Где этот засранец?

— Не трогать! — Берен вскочил, растолкав всех, внезапная слабость была отброшена. — Болдог, животное, ты сам приказал ему петь! Илльо, пусть ублюдки Кайриста уберут от него руки! Это… Это бесчестно!

— Спокойно! Спокойно, князек! — Болдог показал желтые зубы. — Никто его не тронет, раз я обещал. Все в порядке. Слышите, вы? — обратился он к двум головорезам, уже схватившим паренька под руки — на побледневшем носу обозначилось вдвое больше веснушек, чем было до того. — Я сказал, не трогать! Руки прочь!

— Это все-таки мои люди, Болдог, — Кайрист выплыл из-за стола, вынес свое брюхо на середину залы и положил руку мальчику на плечо. — Ночь Солнцестояния есть ночь Солнцестояния, и я не буду оспаривать права на убежище… Мальчик безопасно останется здесь на ночь и безопасно утром уйдет. Ведь тебе нет дела до того, где он будет спать?

— Кайрист, — сквозь зубы выдохнул Берен. — Лучше тебе отойти от мальчишки подальше. Лучше тебе убрать от него лапы.

— Ну, если мой лорд приказывает, — сладким голосом пропел толстяк. — Если он сам положил на оборвыша глаз…

Кайрист полагал себя в полнейшей безопасности: чтобы добраться до него, Берену пришлось бы обойти стол, где его наверняка задержали бы северные военачальники, а если нет — то Дайрвег и Борвин уже успели бы обнажить мечи.

Кайрист просчитался: Берен не собирался обходить стол. Он вскочил на столешницу, схватил бронзовый подсвечник и как копье метнул его в Борвина — и увернуться Борвин не успел. Штырь, на который нанизывалась свеча, пропорол ему грудь. Затем Берен одним прыжком оказался радом с Дайрвегом. Тот уже успел обнажить меч и ударить, но Берен еще в прыжке подогнул ноги и упал на колени, проскочив под мечом. Вскакивая, он головой ударил Дайрвега в челюсть и выхватил меч из ослабевшей руки. Взлет клинка! — ската осталась в груди разбойника; Берен даже поленился ее вынуть ради Фрекарта. Одной рукой он ухватился за толстую золотую цепь, свисающую на пузо Кайриста, другой отвесил наместнику крюк в челюсть. Тот уже успел принять защитную позицию кулачного бойца, но не успел сообразить, что противник — левша. Берен почувствовал, как под его рукой челюсть выламывается из сустава. От удара голова Кайриста откинулась назад, цепь натянулась и в шее толстяка хрупнуло. Берен отпустил цепь — и труп ровно, как колода, грохнулся на пол.

Илльо был потрясен тем, как быстро все произошло. Он понял теперь до конца, почему за Береном гонялись четыре года, а он безнаказанно совершал убийства то здесь, то там. Он был не просто ловким и быстрым убийцей — он сам был оружием, молниеносным мечом в чьей-то незримой руке — и горе тому, кто вздумает испытать силу этой длани. Он удивительно точно чувствовал миг — и разил как раз тогда, когда ему ничто не могло противостать.

Оцепенение было мгновенным — а затем все мгновенно пришло в движение. Завопили женщины, на Берена навалились одновременно и орки Болдога, и ребята из Аст-Ахэ, Гили оттерли в сторону Тхуринэйтель и Этиль, дортонионцы похватались за предметы обстановки, северяне — за оружие. Берен, видя, что вот-вот здесь начнется кровопролитие и ужасаясь тому, на каком волоске все повисло, заорал изо всех сил:

— Всем стоять! Замри, не шелохнись!

Он попал почти слово в слово с Болдогом и Илльо, их голоса перекрыли начинающийся шум — даже бабы перестали визжать. Северяне мгновенно овладели положением: на галерейку высыпали стрелки с самострелами, в дверь вбежали стражники с бердышами, горцы при виде их бросили то жалкое оружие, которым намеревались воспользоваться: стулья, ножи для разделки мяса, треноги и подсвечники, кочерги и каминные щипцы.

Берена все еще держали, но уже не так плотно, потому, что он перестал вырываться. Болдог присел на корточки рядом с тушей Кайриста, бесцеремонно взял того за щеку, оттянув толстую складку плоти, повернул лицом вверх, отпустил, с интересом глянул на Берена:

— А ведь ты его убил, князек. Шея сломана.

— Не рассчитал спьяну, — во рту у горца было сухо и горько. — Хотел только челюсть ему своротить.

— Собаке собачья смерть, — Илльо обошел труп (его легче было обойти, чем перешагнуть) и, мгновенно примерившись, отсек голову еще дергающегося и стонущего Борвина. — Уберите падаль.

Какую-то женщину вырвало.

— Мне кажется, господин мой Берен и вы, господа рыцари, что пир испорчен, — заключил, вставая, Мэрдиган. — Пора расходиться.

Берена отпустили наконец-то и он подошел к телу Фрекарта. У всех на виду снял с его шеи золотую цепь. Когда-то она принадлежала Бреголасу, и горцы об этом знали.

— Где пацан? — он выпрямился, намотав цепь на руку. Руско, Руско, не приведите боги, если с тобой случилось несчастье!

— Мальчика никто не тронет, — успокоил его Илльо. — Если ты боишься, вы с Тхуринэйтель можете взять его к себе на ночь. Или оставьте с Эрвегом и Соллем.

— Тут других извращенцев нет, — подтвердил Болдог. — Разная шушера есть, но таких, как этот — уже нет.

Полтора десятка солдат вынесли трупы, молчаливый слуга вытер с пола кровь.

— Расходитесь по домам, мои верные подданные, — повернулся к горцам Берен. — Желаю приятно провести оставшуюся ночь. Злая судьба любит поселяться под той крышей, под которой в ночь Солнцестояния пролилась кровь. Я не хочу, чтобы ее дурной глаз упал на вас, уходите.

Он проследил, чтобы всех выпустили за ворота и никто не последовал за ушедшими, после чего вернулся в опустевший зал и налил себе вина. Армейское начальство со своим бабьем, Болдог и орки тоже куда-то убрались, остались только рыцари Аст-Ахэ.

— А менестрель? — спросила Даэйрэт. — Не боишься, что и его постигнет злая судьба?

— Самая злая судьба в эту ночь — не иметь крова и вина, — Берен взял мальчишку за плечо и усадил напротив себя за стол. — Злее нет. Вряд ли я сумею накликать на паренька еще большие горести — по сравнению с теми, что он уже имеет. Верно, Гили?

Мальчик кивнул, прижимая к себе лютню — единственное богатство, то, без чего он умрет с голоду.

Берен лихорадочно думал, как же можно с ним поговорить так, чтобы только они двое все поняли. Может быть, удастся прикинуться таким пьяным, что сам не могу добраться до отхожего места? Тхуринэйтель брезглива, она меня туда не потащит. Догадается ли мальчишка вызваться ему посветить и поддержать? Должен, ума в этой рыжей голове довольно. Но чтобы поверили, нужно высушить еще полкувшина.

— Ты — наследник клана… А кто теперь глава?

— Дядя, — Гили шмыгнул носом. — Только он калека. Может, ты его помнишь, князь. У него одна рука, а волосы как у меня…

Маэдрос? Его послал Маэдрос? Ох, как мальчишка рискует… Илльо же не дурак, он может расспросить о Рованах, он как раз недавно расспрашивал об их западной ветви! Нет, нет, не надо было так! А впрочем, никто особо не насторожился. Разве что Илльо, хитрый и прекрасный как горный пардус, умеющий прятать свои мысли…

— Это дядя послал тебя петь?

Медные кудри качнулись — парень помотал головой.

— Нет. Я сам… Дома… и не знает никто. Они думают, лучше смерть, чем такой позор…

«Я и сам так думаю, братишка… Да что уж теперь сделаешь!»

— Можешь оставаться до весны.

Рыжая голова снова качнулась в жесте отрицания.

— Что так? Тебе есть куда идти?

Гили промолчал.

— Значит, некуда. И что же ты будешь делать?

— Петь в городе… У хэссамаров… Если позволят.

Берен покосился на Илльо — тот безразлично пожал плечами: пусть попробует.

— От меня как раз сбежал слуга. Останешься на ночь со мной и госпожой Тхурингвэтиль… виноват, Тхуринэйтель, к утру что-нибудь придумаем. Не бойся, этот жирный хряк действительно был здесь единственным извращенцем. К слову, Илльо, кто у нас теперь главный, после того как я прикончил наместника?

— Как ты любишь выражаться, Берен — твою мать. — Илльо сверкнул глазами. — Ты мне все испортил! Завтра, завтра я должен был судить его и казнить принародно, по справедливости!

— По справедливости? — Берен фыркнул. — Много чести собаке.

Полкувшина… Не слишком торопиться… Полкувшина.

Мучительные полчаса…

Есть.

Пошатываясь, он поднялся из-за стола. Ухватился за кресло, чтобы сделать шаг. Поймал удивленный взор Илльо — и это я тут только что так споро рубился? Ага, я. Он самый я.

— Эй ты, рыжий, как тебя там… Фили?

— Гили, сударь.

— Да, Гили. Посвети мне.

Тхуринэйтель вздохнула с облегчением — она не любила сопровождать его туда, куда даже короли ходят пешком. Приятного мало — слушать, как его рвет.

А его и впрямь мутило.

— Слушай и запоминай, Руско, — прошептал он, навалившись на паренька, когда они вышли во двор. — Государь Финрод в плену у Саурона, в заложниках. Саурон думает, что теперь я совсем ручной. Ты останешься здесь дня на три, а потом я тебя поколочу и выгоню. Я должен много тебе рассказать, а ты запомнишь и отправишься в Химринг. Все остается в силе между мной, Маэдросом и Фингоном. Когда они выступят, здесь будет мятеж.

— А Государь? — в ужасе выдохнул Гили, останавливаясь. — А Айменел?

— Молчи, дуралей, — Берен стиснул его плечи, и Гили услышал слезы в голосе лорда. — Молчи…