Отчет Эдгара А. По Огастасу Лэндору

27 ноября

Я бесконечно виноват перед вами, мистер Лэндор, ибо манкирую своей обязанностью регулярно сообщать вам обо всем, чему являюсь свидетелем. Тревога, поднявшаяся в академии в связи с убийством Боллинджера, наполняет самый воздух таким изобилием глупейших слухов и нелепейших домыслов, что каждый мой шаг непременно оказывается под пристальным наблюдением множества глаз. Скажу вам больше: некоторые кадеты смотрят на меня с нескрываемой подозрительностью. Можно только догадываться, о чем они говорят за моей спиной!

Способен ли человеческий язык правильно передать весь ужас, охвативший меня при известии о жуткой кончине Боллинджера? Я не говорю, что этот дерзкий и задиристый человек был невинным агнцем… но чтобы его земной путь оборвался столь внезапно… Всякий раз, когда я пытаюсь задуматься о последствиях… я оставляю это занятие. Если убийца сумел расправиться с тем, кто был близок к семье Маркисов, что помешает ему избрать очередной жертвой Артемуса или даже… мистер Лэндор, меня охватывает дрожь при одной только мысли, что этот негодяй способен замахнуться на… животворный источник, питающий мою душу. Наше расследование начинает представляться мне пугающе медленным…

А пока что, мистер Лэндор, кадетское сообщество охвачено самой настоящей истерией. Она переходит все мыслимые границы. От многих кадетов я слышал, что теперь они ложатся спать не иначе как с мушкетом под подушкой. Некоторых болезненное воображение завело еще дальше. Они утверждают, будто бы убийцы Фрая и Боллинджера – это… духи индейцев, явившиеся отомстить за уничтожение их племен «бледнолицыми». Кадет третьего класса Родрик (честно сказать, невеликого ума человек) клялся, что собственными глазами видел такого призрака на Тропе свиданий. По его словам, призрак хищно озирался и держал наготове томагавк.

Мне также стало известно, что кадет Стоддард обратился к полковнику Тайеру с прошением о прекращении дальнейших занятий и отмене экзаменов. Свое прошение он обосновал так: академия стала небезопасным местом и кадеты не в состоянии заниматься с прежним усердием.

До чего же неприятно глядеть на будущих офицеров, струсивших, точно малые дети! И это в мирных условиях. А как они поведут себя в бою, когда вокруг – трупы, кровь и полная неразбериха? Не удивлюсь, если они изберут sauve qui peut[130]. Только к кому они будут там взывать, требуя обеспечить их безопасность? Не завидую солдатам, которым достанутся такие командиры.

На вечернем параде я узнал о нововведении нашего командования. Нам объявили, что теперь в караул будут ходить по двое. Прежде это вызвало бы шквал недовольства – ведь число нарядов в караул для каждого тоже возрастает в два раза. Однако кадеты так напуганы, что восприняли это новшество без ропота и даже с благодарностью. Пусть хоть небольшая, но все же гарантия их безопасности.

Однако настроения в кадетской среде – не главная цель моего нынешнего отчета. Я хочу сообщить вам, мистер Лэндор, некоторые сведения, касающиеся Леи и Артемуса. Сегодня днем я вдруг испытал какое-то особое волнение и, улучив свободную минуту, отправился к дому Маркисов. Мне хотелось удостовериться, что трагическая судьба Боллинджера никак не задела чувствительную душу Леи.

Постучавшись в дверь со знакомой надписью «Добро пожаловать, сыны Колумбии», я узнал, что дома только служанка, которую Маркисы на французский манер зовут Эжени. Это меня опечалило. Я стоял на крыльце, не зная, что предпринять, когда откуда-то до меня донеслись негромкие голоса. Я прислушался и понял: говорившие находились на заднем дворе. Мои колебания были недолгими. Обогнув дом, я направился к заднему двору, где Лея и Артемус вели весьма оживленный разговор.

Как часто бывает, люди, увлеченные разговором, не замечают ничего вокруг. Это обстоятельство позволило мне подойти на достаточно близкое расстояние и спрятаться за дикой яблоней, откуда я мог беспрепятственно подслушивать их беседу.

Мистер Лэндор, не думайте, что я с легким сердцем решился на поступок, весьма оскорбительный для моей возлюбленной. Несколько раз я порывался уйти и не мешать Лее и Артему су говорить наедине, но тут же вспоминал о своих обязательствах перед вами, дорогой мистер Лэндор, и перед академией. Только ради вас я остался. И только ради вас (мне несвойственно любопытство подобного рода) я сожалел, что яблоня не находится на десять футов ближе к Лее и Артемусу. Брат и сестра Маркисы старались говорить шепотом. Именно старались, поскольку человеческий голос не выдерживает долгого разговора шепотом (думаю, здесь вы со мной согласитесь). Говорящие вынуждены время от времени возвращаться к привычной манере речи. Пусть они говорят очень тихо, но по одному слову можно догадаться о смысле целой фразы. Вслушиваясь, я сумел, что называется, «надергать нитей». Конечно, целостный узор из них не составить, однако некоторые представления я все же получил.

Я сразу же понял, что Лея и Артемус обсуждают трагическую гибель Боллинджера. Несколько раз до моих ушей долетало имя Ренди, произносимое Артему сом. Однажды я услышал целую фразу: «Боже, ведь он был моим самым лучшим другом». Интонации голоса Артемуса свидетельствовали, что он искренне потрясен гибелью Боллинджера. Лея оставалась спокойной. Я почти не слышал ее ответов на горестные сетования брата. И вдруг она хриплым и довольно громким голосом спросила: «Кто следующий?»

«Кто следующий?» – вслед за ней повторил Артемус, также возвысив голос.

Потом они вновь перешли на шепот. Мне не удавалось разобрать ни слова. Но это перешептывание длилось недолго. Вскоре я ясно услышал обрывок их эмоционального разговора.

– Ты сам говорил мне, что он слаб, – сказала Лея. – От него можно было ожидать…

– Вот и дождались, – ответил ей Артемус. – Но это не…

Дальше они оба, словно спохватившись, опять зашептались. Отдельные долетавшие слова представлялись мне полной бессмыслицей. Неожиданно Артемус громко произнес:

– Милая моя девочка. Дорогая моя.

Они оба умолкли. Сквозь ветви было видно, как Лея и Артемус стоят, крепко обнявшись. Не берусь гадать, кто кого утешал, возможно, их утешение было обоюдным. Они замерли. Ни слова, ни даже легкого вздоха не срывалось с их губ. Их объятие длилось минуты три и, наверное, могло бы длиться еще, если бы они не услышали звук приближающихся шагов.

На тропинке появилась служанка Эжени. Ею двигало вовсе не любопытство и не желание пошпионить за Леей и Артему сом, а вполне прозаическая потребность набрать воды. Она топала к водяному насосу, покачивая пустым ведром. Если брат и сестра не видели меня, то служанке для этого достаточно было лишь немного повернуть голову. Однако Эжени глядела прямо перед собой, что я объясняю вмешательством Провидения (или природным равнодушием этой женщины, привыкшей сосредотачиваться на чем-то одном). Уверен, точно так же она «не видела» и Лею с Артемусом. Ее целью была темневшая впереди рукоять насоса и изогнутая труба с крючком для ведра.

Мое дальнейшее нахождение здесь становилось опасным и бессмысленным. Ну что еще я узнаю, ловя обрывки разговора? Видя, что внимание Леи и Артемуса поглощено Эжени, я поспешно ретировался и вернулся к себе в казарму, где принялся размышлять обо всем, чему оказался свидетелем. Увы, размышления мои были весьма бесплодными.

Сумею ли я застать вас в номере? Нет, мистер Лэндор, я предлагаю и вам заняться анализом обрывков упомянутого разговора. Но у меня почему-то не проходит нервное возбуждение, чего прежде со мной не случалось. О чем бы я ни думал, мысли неизменно возвращаются к Лее. Я снова и снова перечитываю строки того незаконченного стихотворения. Я усматриваю в них предупреждение о серьезной опасности. Как я мечтаю под водительством Святого Духа поскорее оказаться в положении Эдипа, разгадавшего загадки Сфинкса[131]. Поговори же со мной, голубоглазая дева! Прошу тебя, не молчи!

Рассказ Гэса Лэндора

22

С 28 ноября по 4 декабря

Едва дочитав последний отчет По, я отправился в сад Костюшко и положил в наш «почтовый ящик» записку, предлагая ему зайти ко мне в воскресенье после богослужения. Он явился без опоздания. Я встретил его полным молчанием, не ответив даже на приветствие. Я сел на стул. По остался стоять, беспокойно теребя пальцы. Обстановка в номере становилась все более невыносимой. Я дождался, пока беспокойство моего гостя достигнет высшей точки.

– Может, соизволите мне сказать, где вы находились в ночь на двадцать третье? – спросил я.

– В ночь убийства Боллинджера? У себя в комнате, где же еще.

– И, надо полагать, крепко спали?

Он болезненно улыбнулся.

– Мистер Лэндор, ну как я мог спать? Мой мозг постоянно наполнен мыслями о драгоценнейшем создании, которое прекраснее самых восхитительных гурий[132] из восточных сказок.

Он хотел добавить что-то еще, но, увидев мои глаза, осекся.

– Вы сегодня чем-то раздражены, мистер Лэндор, – сказал По.

– Вы угадали, мистер По.

– Может, я могу вам чем-нибудь помочь?

– Сделайте одолжение. Для начала объясните, почему вы мне лгали?

Его щеки мгновенно раздулись, будто жабры.

– Знаете, мистер Лэндор, мне кажется, что вы…

Взмах моей руки остановил начавшийся поток слов.

– Я помню наш первый разговор. Тогда вы сказали мне, что не были знакомы с Фраем.

– Видите ли, мистер Лэндор… я не считал столь уж необходимым…

– Я недавно узнал об этом от капитана Хичкока. Можете представить мое недоумение, когда он поведал мне о вашем летнем геройстве? Я попросил вашей помощи в расследовании преступления. А получается – обратился к потенциальному преступнику.

– Но я не совершал никаких преступлений.

– Пока я не припер вас к стенке, у вас было достаточно времени сохранить свою репутацию. Поверьте, запоздалое признание не изменило бы моего отношения к вам. А теперь скажите мне правду: вы знали Лероя Фрая?

– Да.

– Между вами была ссора?

– Да, – чуть помолчав, ответил По.

– Скажите, это вы убили Лероя Фрая? Некоторое время вопрос висел в воздухе. Затем – По мотнул головой.

– Вы убили Рендольфа Боллинджера? – продолжал наступать я.

И вновь ответом мне было мотание его лохматой головы.

– Вы имели какое-нибудь отношение к надругательству над их телами?

– Нет! Пусть Бог покарает меня и я упаду замертво, если я вам солгал.

– Не стоит умножать число мертвецов, кадет По. Надеюсь, вы не станете отрицать, что угрожали и Фраю, и Боллинджеру?

– Видите ли… что касается Боллинджера… – У него задрожали руки. – Тут виновата моя холерическая манера речи. Я произнес эти слова в запале, но я не собирался убивать его по-настоящему. Ни в коем случае. А относительно Фрая… – По выпятил грудь, словно голубь, приготовившийся к драке. – Я вообще не угрожал ему. Я просто… встал на защиту своего достоинства, как и всякий уважающий себя мужчина и солдат. Думаю, этого урока ему хватило. Вскоре я вообще забыл о существовании Фрая.

Я сощурился.

– Думаю, вы не станете отрицать, что создается весьма пугающая закономерность. Вы с кем-то ссоритесь, а потом ваших противников находят мертвыми да еще со следами надругательства над их телами.

По хотел было снова выпятить грудь, но ему как будто не хватило воздуха. Склонив голову набок, он заговорил тихим и бесконечно усталым голосом:

– Мистер Лэндор, если бы я убивал всех, от кого за эти несколько месяцев слышал насмешки и оскорбления, боюсь, число кадетов сократилось бы до жалкой дюжины. Но даже им пришлось бы опасаться за свою жизнь.

Думаю, читатель, ты и сам сталкивался с подобной метаморфозой: твой противник, которого ты почти добил своими упреками (пусть и заслуженными), вдруг сбрасывает доспехи, и ты видишь, что твои удары – просто булавочные уколы. И без них его душа достаточно изранена.

По рухнул в кресло-качалку и стал сосредоточенно разглядывать ногти. Вряд ли этот парень разыгрывал передо мной спектакль. Его отчаяние было искренним.

– Знайте же, мистер Лэндор: едва появившись в Вест-Пойнте, я сделался предметом насмешек. Кадеты потешались над моим обликом, моими манерами, моими эстетическими воззрениями. Все самое чистое и истинное, что есть во мне, втаптывалось ими в грязь. Будь у меня тысяча жизней, мне бы и тогда не хватило времени, чтобы залечить все душевные раны. Такой человек, как я… – Он ненадолго умолк. – Такой человек, как я, очень скоро оставляет все мысли о возмездии и живет возвышенными стремлениями. Только в этом, мистер Лэндор, он находит утешение.

По взглянул на меня. Признаюсь, мне было тяжело выдерживать его взгляд.

– Я не отрицаю своей вины, мистер Лэндор. Да, я часто говорю, когда меня не спрашивают. Да, я повинен в своей нетерпеливости, во вспышках необузданной фантазии. Но не более того. Я никогда не был убийцей.

Его глаза буравили меня. Чувствовалось, парня задело за живое.

– Вы мне верите, мистер Лэндор?

Я не торопился с ответом. Сначала я глубоко вздохнул, затем поднял глаза к потолку, после чего снова взглянул на По. Заложив руки за спину, я обошел комнату. Он ждал.

– В одном я точно уверен, кадет По. Вы должны вести себя гораздо осмотрительнее и следить за своими словами и поступками. Вы согласны?

Он едва заметно кивнул.

– Пока что я в состоянии отвести от вас подозрения капитана Хичкока и остальных. Но учтите: если вы еще раз мне солжете, я немедленно разорву с вами все отношения. Тогда пеняйте на себя. Я и пальцем не пошевельну, чтобы вас защитить. Это вам понятно?

Он снова кивнул.

– Обычно в таких случаях клянутся на Библии. Но у меня ее нет, так что обойдемся без Библии. Повторяйте за мной… Я, Эдгар Аллан По…

– Я, Эдгар Аллан По…

– Торжественно клянусь отныне говорить только правду…

– Торжественно клянусь отныне говорить только правду…

– И да поможет мне Лэндор.

– И да поможет мне… – Его вдруг стал разбирать смех. – И да поможет мне Лэндор.

– Этого достаточно. Теперь можете идти.

По встал, сделал шаг к двери и вдруг вернулся назад. Лицо его стало красным, а на губах появилась смущенная улыбка.

– Если вы не против, мистер Лэндор, можно я немного посижу у вас?

Наши глаза встретились, затем По быстро отвернулся к окну и забормотал. Казалось, он говорит не со мной, а с холодным стеклом.

– Вообще-то у меня нет причин оставаться у вас. Никаких новых сведений. Мне просто… ваше общество я предпочту любому другому… за исключением ее общества. А в отсутствие ее… лучше всего было…

Он встряхнул головой.

– Почему-то слова не желают мне сегодня повиноваться.

У меня сегодня тоже не ладилось со словами. И смотрел я куда угодно, только не на него.

– Если хотите, оставайтесь, – наконец рассеянно произнес я. – Мне здесь тоже не хватает компании.

Я вытащил из-под кровати свой «заветный саквояж».

– Может, желаете немного монангахилы?[133]

В глазах По вспыхнул огонек надежды (в моих, вероятно, – тоже). Нам обоим требовалось притупить боль душевных ран.

Даже не знаю, читатель, как это произошло, но испарения виски сблизили нас. Теперь мы с По выпивали каждый раз, когда он приходил. В первую неделю он не пропустил ни одного вечера. Призрачной тенью выскальзывал он из Южной казармы и крался через Равнину к гостинице. Наверное, из соображений безопасности По менял свой маршрут, однако наш ритуал оставался неизменным. Мой юный приятель тихо стучался в дверь, затем с величайшей осторожностью открывал ее. На столе его уже ждала порция монангахилы. Мы усаживались где придется и, потягивая виски крошечными глотками, погружались в беседу.

Мы говорили часами. О чем угодно… кроме расследования. Эта ноша тяготила нас обоих; временно сбрасывая ее, мы были вольны двигаться в любом направлении и спорить о чем угодно. Например, имел ли Эндрю Джексон моральное право перезарядить свой револьвер во время его давнишней дуэли с Дикинсоном[134]. По считал, что не имел; я оправдывал Джексона. Припоминаю наш спор об одном из адъютантов Наполеона; тот покончил с собой, поскольку император долгое время не повышал его в звании. По считал это самоубийство благородным жестом уязвленной гордости и оправдывал его. Мне же поступок наполеоновского адъютанта виделся совершенно дурацким. Или вдруг мы принимались спорить, какой цвет в одежде более подходит для брюнеток. Я говорил, что красный, мой юный друг называл баклажановый (он почему-то не называл этот цвет темно-фиолетовым). Мы спорили о том, кто из индейцев свирепее – ирокезы или навахо; где лучше раскрывается актерский талант миссис Дрейк – в комедии или трагедии, и богаче ли фортепиано по звучанию в сравнении с клавикордами.

В какой-то из вечеров наш разговор коснулся души. Я (вначале в шутку) сказал, что у меня нет души. Я даже не собирался спорить, однако как-то незаметно стал защищать свою позицию. По не желал сдаваться. Он упорно держался противоположного мнения. Моя точка зрения сводилась к тому, что человек – всего-навсего сгусток атомов. Подобно солдатам, они ведут постоянные бои: наступают, отступают, перестраивают свои ряды. Смерть кладет конец их войнам. А душа? Красивая сказка для поэтов и религиозно настроенных людей.

По тут же привел мне ряд метафизических контрдоводов, но все они никак на меня не подействовали. Наконец, отчаянно размахивая руками, он воскликнул:

– Говорю вам: она существует! Ваша душа, ваша анима… она существует. Немного заржавевшая, как все, чем давно не пользуются, но… Я вижу ее, мистер Лэндор. Я ее чувствую.

Эту тираду По закончил предостережением, сказав, что однажды я столкнусь с собственной душой лицом к лицу и пойму свою ошибку, но будет слишком поздно.

Он бы еще долго говорил о душе, если б не монангахильское виски. Наши языки постоянно ощущали прохладный огонь этого удивительного напитка. Мне расхотелось спорить, а По ударился в рассуждения о Красоте и Истине, соорудив умопомрачительный гибрид из «Этюдов о природе» Сен-Пьера[135] и собственных мыслей. При воспоминании об этом устном трактате у мена сдавливает голову, но тогда я слушал его как занимательную сказку.

Мы и сами не заметили, как отбросили вежливое «мистер» при обращении друг к другу. Разница в возрасте все же не позволяла нам называть друг друга по имени, но мы стали просто Лэндором и По. Ни дать ни взять – парочка старых холостяков, снимающих две соседние комнаты в каком-нибудь пансионе. Немного тронувшиеся умом, но вполне безобидные, они живут на остатки фамильного наследства, увязая в нескончаемых разговорах обо всем. Я всегда считал подобных чудаков плодами писательского вымысла. И вдруг мне подумалось: не пишем ли мы с По книгу о самих себе? Сколько страниц мы еще успеем добавить? Не вмешается ли цензура в лице академического командования? Что, если караульные офицеры подстерегут По в одну из ночей, как это сделал Боллинджер? Разумеется, они не повалят его на землю и не начнут душить, но неприятных вопросов ему не избежать.

Мои опасения По воспринимал со своей всегдашней бравадой, но, когда я сказал, что кое-кто из солдат не прочь заработать, он выслушал меня с заметным интересом. На следующее же утро он свел знакомство с рядовым Кокрейном, которого нанял в качестве сопровождающего. Кокрейн провожал По до гостиницы, а затем благополучно доводил до казармы. Мы и догадываться не могли о замечательных способностях этого солдата. Кокрейн умел припадать к земле не хуже пантеры и следить за местностью, как настоящий индеец. Однажды, заметив приближающийся кадетский караул, он затащил По в ближайшую канаву, где они по-крокодильи залегли и так лежали, пока караул не удалился. Мы с По неоднократно пытались угостить его виски, однако Кокрейн вежливо отказывался, говоря, что ему еще нужно стирать.

При таком тесном общении мы достаточно быстро «съели» все посторонние темы и с жадностью людоедов набросились на жизнь друг друга. Я просил По рассказать о его бесподобном плавании в реке Джеймс, о службе в стрелковом полку Моргана-младшего, о встречах с Лафайетом, об учебе в Вирджинском университете и о намерениях отправиться в Грецию, дабы сражаться за ее свободу. По мог говорить без умолку, называя имена, даты, места и события. Но и ему требовался отдых. В одну из таких пауз По вдруг спросил меня:

– Скажите, Лэндор, а что занесло вас на Нагорья?

– Необходимость поправить здоровье, – ответил я.

Так оно и было. Медицинское светило по имени Габриель Гард – врач из Сент-Джонс-парка, зарабатывавший тем, что продлевал существование безнадежно больным и весьма богатым пациентам, обнаружил у меня скоротечную чахотку. Приговор эскулапа был таков: если я хочу протянуть еще полгода, то должен немедленно покинуть миазмы Нью-Йорка и переселиться в гористую местность. Доктор Гард назвал мне имя одного торговца земельными участками. Когда того увозили из города, он дышал на ладан, а теперь живет себе в Колд-Спринг и здоров как бык. Каждое воскресенье он исправно ходит в церковь и молится о здравии доктора Гарда.

Честно говоря, страшный диагноз меня не испугал, и я бы предпочел умереть в Нью-Йорке, но моя жена сразу же занялась переездом. Она заявила, что ее наследства и моих сбережений вполне хватит на скромный дом. Так мы нашли и купили дом с видом на Гудзон и перебрались в него. Не знаю, за какие грехи судьба столь жестоко обошлась с Амелией. Вскоре после нашего переезда она тяжело заболела и через три месяца умерла.

– Что ж, доктор Гард оказался прав: Нагорья меня спасли. Мое здоровье становилось все крепче и крепче. Сегодня, – я постучал себя по груди, – у меня тут почти чисто, если не считать маленькой каверны в левом легком. Небольшая гнильца в здоровом мистере Лэндоре.

– В каждом из нас есть небольшая гнильца, – мрачно изрек По.

– Какое редкое единодушие, – усмехнулся я.

Но главной темой разговоров По – темой с большой буквы – оставалась Лея. Мог ли я осуждать его за желание говорить о своей возлюбленной? Что толку было предостерегать его о коварстве любви, о ее способности связывать человека по рукам и ногам, мешая заниматься делом? Имел ли я право рассказать влюбленному кадету По о страшной болезни, которой страдает мисс Маркис? Вскоре он и сам об этом узнает, так зачем лишать парня иллюзий? Каждый из нас цепляется за иллюзии и расстается с ними столь же тяжело, как и с надеждами.