Всевидящее око

– Я смотрю, все пуговицы на вашем мундире целехоньки. Неужели вы ни разу не отрывали ту, что ближе к сердцу, и не обменивали ее на девичий локон? В свое время, мистер По, я раздала столько локонов, что удивляюсь, как еще не облысела. Я выслушала столько клятв и обещаний, что, если б все они исполнились, у меня было бы мужей ничуть не меньше, чем у царя Соломона – жен. Зачем вы понапрасну тратите время на долгие разговоры? Присоединяйтесь к списку моих воздыхателей. Поклянитесь мне в вечной любви, и мы спокойно разойдемся по домам, окончив эту дурацкую игру.

Постепенно ее гнев стал утихать. Проведя рукой по лбу, мисс Маркис отвернулась и уже глухим, каким-то не своим голосом сказала:

– Простите меня, мистер По. Даже не знаю почему, но иногда я бываю сущей фурией.

Я уверил мисс Маркис, что никаких извинений не требуется и что меня лишь тревожит ее состояние. Трудно сказать, насколько утешили ее мои слова. Мне показалось, что мисс Маркис вообще забыла о моем присутствии. Потянулись долгие, тягостные минуты. Я чувствовал себя крайне неуютно; поверьте, мистер Лэндор, мне даже захотелось бежать без оглядки. И вдруг я заметил перемену в поведении мисс Маркис. Она дрожала.

– Вы никак озябли, мисс Маркис? – спросил я.

Она покачала головой, однако дрожь не проходила.

Я предложил ей накрыться моим плащом. Мисс Маркис не отвечала. Я повторил свое предложение и вновь не получил ответа. Тем временем ее дрожь усилилась. Я глядел на прекрасное лицо мисс Маркис и не верил своим глазам: оно было искажено страхом и еще каким-то чувством, которое не поддается описанию.

– Мисс Маркис! – воскликнул я.

С таким же успехом я мог взывать к ней из глубокой пещеры – она меня не замечала. Мисс Маркис целиком находилась под властью неведомого мне, но ощутимого страха. Страх бывает необычайно заразителен. Вскоре и мое сердце начало бешено колотиться, а руки и ноги одеревенели. Глядя на искаженное лицо мисс Маркис, я был готов поклясться, что она видит некоего злейшего и коварнейшего призрака, смертельно опасного для нас обоих.

Я стал озираться по сторонам. Страх сменился яростью; я был готов сразиться с любым чудовищем, угрожающим спокойствию моей спутницы. Я обвел глазами каждое дерево, заглянул под каждый камень и даже несколько раз обошел вокруг памятника. Никого!

Должно быть, вас удивляет явное противоречие: то я пишу о призраке, угрожающем мисс Маркис, то начинаю вести себя так, будто поблизости прячется человек или зверь. Но прошу вас, мистер Лэндор, поймите мое состояние. И потом, мне хочется быть честным перед вами и не выставлять себя храбрецом там, где я испытывал неподдельный страх.

Результаты поисков немного успокоили меня. Я повернулся к своей спутнице и… Место, где только что стояла мисс Маркис, было пусто. Она исчезла!

Отчаяние, охватившее меня, было всепоглощающим. Оно владело всеми моими мыслями и направляло все мои действия. Более того, я ощущал исчезнувшую мисс Маркис… потерянной частью себя. Про скорый вечерний парад я даже не вспомнил. Я был готов пожертвовать чем угодно, только бы еще раз увидеть ангельское лицо мисс Маркис. Я бегал от дерева к дереву, от камня к камню. Меня вынесло на аллею. Я бежал, оглядываясь на каждое бревно и пень. Я искал в траве и возле ручья. Я кричал ее имя древесным жабам и малиновкам, западному ветру, заходящему солнцу и окрестным горам. Ответом мне было только эхо. Я настолько обезумел, что выскочил на самый край кладбища, к отвесному обрыву, и стал смотреть вниз, каждое мгновение боясь увидеть ее безжизненное тело распростертым на камнях.

Ну не могла же она бесследно испариться! Я продолжал свои отчаянные поиски, пока не обратил внимание на куст рододендрона. Он находился ярдах в пятидесяти от того места, где я в последний раз видел мисс Маркис. И вдруг за частоколом почти оголенных ветвей я увидел женский башмак и часть ноги. Я бросился туда, продираясь сквозь упрямые ветви… На холодной каменистой земле лежала бледная Лея Маркис.

Я опустился перед ней на колени и замер, перестав даже дышать. Ее голубые глаза были полуоткрыты, но они не видели меня. На губах блестела пенистая слюна. Ее тело вздрагивало в судорогах. Ничего подобного я еще никогда не видел. Надо ли говорить, как я перепугался за жизнь мисс Маркис?

Она находилась без сознания. Я застыл рядом и с тревогой ждал, что будет дальше… Постепенно судороги ослабли, и (о счастье!) к ней вернулось обычное дыхание.

Потом слегка качнулись ее веки, дрогнули ноздри. Хвала небесам! Она была жива!

Лицо мисс Маркис оставалось совершенно белым. Падая, она сбила свою прическу, и теперь локоны ее волос беспорядочно покрывали лоб. Но ее глаза, мистер Лэндор! Ее голубые глаза были устремлены на меня – дикие, чувственные. Они беспрестанно что-то говорили. Эти перемены в ее состоянии меня не испугали. Что же касается остального… Я вполне допускал, что, падая, мисс Маркис могла задеть плечом за куст и порвать свое платье. На запястьях виднелись глубокие царапины от ногтей, некоторые из них кровоточили. Правый висок также был поцарапан – вопиющее святотатство против безупречных очертаний ее благородного лба.

– Мисс Маркис! – позвал я.

Если бы у меня в запасе была тысяча лет жизни и бездна слов, то и тогда я бы не смог описать всю лучезарность улыбки, появившейся на ее прекрасном перепачканном землей лице.

– Я так виновата перед вами, – сказала она. – Вы не могли бы проводить меня домой? Мама всегда беспокоится, когда меня долго нет.

Рассказ Гэса Лэндора

19

17 ноября

Я лишь грустно улыбнулся, дочитав до конца отчет По. Парень не виноват, что не распознал симптомов. У него в семье не было священников, а их нередко зовут для исцеления этой болезни. Даже моего отца, который скорее заморозил бы чью-то душу, чем исцелил ее… даже его весьма часто приглашали по такому поводу. Я особенно хорошо помню одно семейство. У них была ферма в соседней долине. Всякий раз, когда с их сынишкой случался припадок падучей болезни, они хватали бьющегося в судорогах ребенка и спешили к моему отцу, требуя чуда. Ведь сказано же в девятой главе Евангелия от Марка, что Иисус исцелил мальчика, страдавшего падучей. Может, и преподобный Лэндор с Божьей помощью попробует?

И мой отец добросовестно пытался сотворить чудо. Он опускал руку на сотрясающееся детское тело и повелевал бесам выйти вон и оставить этого ребенка в покое. Бесы послушно выходили, чтобы через день или через неделю вселиться в мальчишку снова… Через какое-то время эта семья перестала докучать нам.

Помню, отец мальчишки говорил, что его сын «одержим бесами». Я сам тогда был немногим старше этого ребенка и добросовестно пытался увидеть изгоняемых бесов. Но бесы не показывались. Наверное, думал я, они невидимые. Что касается несчастного мальчишки, он казался мне большой куклой, совершенно пустой внутри…

Делать какие-либо выводы пока было рано. На данный момент я располагал лишь отчетом По. Но если я правильно угадал болезнь Леи Маркис… у этой девушки были все основания называться Старой девой печали. Даже не печали, а скорбей – Дева скорбей. Еще не видя мисс Маркис, я искренне сочувствовал ее участи, ибо кто знает, как долго ее тело сможет выдерживать натиски этой страшной болезни?

Мне вдруг вспомнились слова из отчета По: «…Смерть (в особенности смерть прекрасной женщины) видится мне величайшей и высочайшей темой для стихов». Он был прав, мой маленький петушок.

Я думал об этом, идя на похороны. Сегодня тело Лероя Фрая должны были предать земле. Не знаю, завернули ли его в погребальный саван (спрашивать об этом не хотелось). На публике гроб не открывали. Шестеро бомбардиров сняли его с катафалка и несли до вырытой могилы.

Я согласен с По: вряд отыщется лучшее кладбище, чем вест-пойнтское. И вряд ли отыщется лучшее время для похорон, чем ноябрьское утро, когда туман клубится у самых ног, когда ветер свистит между камней и голых кустов, а с деревьев падают багрово-красные листья. Последние листья года. Падают и ложатся красными гирляндами вокруг белых крестов.

От того места, где я встал, до могилы было менее десяти футов. Я стоял, слушая приглушенную дробь барабанов и глядя на процессию знамен и черный плюмаж на киверах знаменосцев. Помню скрип катафалка под тяжестью гроба; помню потрескивание веревок, на которых гроб опускали в могилу. И конечно же, особый, ни с чем не сравнимый стук комьев земли, бросаемых вниз. Они ударяли по плотной сосновой крышке гроба. Казалось, этот звук исходит не только из засыпаемой могилы, но и из окрестной травы. Остальные эпизоды похорон стерлись из памяти. Например, я не могу вспомнить, как выглядел отец Фрая. Наверняка я его видел, но не запомнил. А вот миссис Фрай я помню. Сутулая веснушчатая женщина в черном траурном платье, с глазами и ушами зайчихи, с жилистыми натруженными руками. Со всем этим обликом никак не вязались ее пухлые румяные щеки. Она кашляла и постоянно терла сухие глаза, оставляя красные полосы вокруг носа. Миссис Фрай почти не слушала шумную цветистую проповедь преподобного Зантзингера.

Мне казалось: как только тело кадета Фрая будет предано земле, я перестану о нем думать… Вместо этого мысли о нем безостановочно крутились в моей голове. Я цеплялся за какие-то мелочи, пытаясь доискаться причин. Например, почему лошади, увозившие пустой катафалк, плелись гораздо медленнее, чем когда везли гроб? Почему капеллан едва ли не целый час отряхивал со своего рукава комочек земли? Меня занимало, почему после ружейного салюта, произведенного бомбардирами, горы поглотили звуки выстрелов, но не ответили эхом?

А как объяснить это? Мать Лероя Фрая вдруг подошла ко мне и встала рядом. Горе добавило морщин ее смуглому, привычному к солнцу лицу.

– Это вы мистер Лэндор?

Я молча кивнул. Женщина колебалась. Возможно, она не знала, с чего начать. Должно быть, в ее родных местах она бы не решилась вот так просто заговорить с незнакомым мужчиной.

– Значит, это вы ищете…

– Да, это я.

Она закивала головой, избегая смотреть мне в глаза. Я тоже кивал, ибо не мог заставить себя произнести слова, которые обычно говорят в подобных случаях: «Я так скорблю… какая ужасная потеря для вас… для всех нас…» Как хорошо, что и она воздержалась от лишних слов. Вместо этого миссис Фрай порылась в своем ридикюле и наконец достала оттуда толстую записную книжку с золотым обрезом и матерчатым переплетом.

– Я хочу вам это отдать, – сказала она, протягивая мне книжку.

– Что в этой книжке, миссис Фрай?

– Дневник Лероя.

Мои пальцы сжались, потом разжались.

– Дневник? – переспросил я.

– Да, сэр. Мой сын вел его с того времени, как поступил сюда. Почти три года.

– Простите, миссис Фрай, но я не припомню, чтобы среди личных вещей вашего сына находили дневник. Иначе я бы знал о нем.

– Дневник мне отдал… кадет Боллинджер.

Наши глаза встретились. Миссис Фрай выдержала мой взгляд.

– Боллинджер?

– Да. Я сама удивилась.

Ее губы тронула болезненная улыбка.

– Он был другом Лероя… хорошим другом. Он мне сказал: как узнал о случившемся… с Лероем, сразу побежал к нему в комнату. Там он нашел эту книжку и забрал себе.

– Но какое он имел право? – вырвалось у меня. – И вообще, почему он распоряжался чужими вещами?

Я осекся, вспомнив, что нахожусь на похоронах и говорю с матерью покойного.

– Я не знаю про права, мистер Лэндор. Он, когда мне эту книжку отдавал, так сказал: «Миссис Фрай, возьмите дневник вашего сына и увезите с собой. Если надумаете сжечь – сжигайте. Но только не давайте никому читать».

Она произнесла все эти слова на одном дыхании, затем сделала паузу и продолжала:

– Я очень благодарна кадету Боллинджеру. Я взяла дневник и стала думать. Раз вы, мистер Лэндор, главный в этом деле и армия вам доверяет… надо дневник отдать вам. Ну что мне с ним делать? Я и книг-то не читаю, одну только Библию. А тут – сплошные закорючки. И где Лерой так писать научился?

Я не стал объяснять этой усталой женщине, что ее сын применил весьма простой способ шифровки, располагая поверх горизонтальных строчек вертикальные. Конечно, такой частокол был способен быстро отбить у любопытствующих желание прочитать чужие записи. Но случалось, что и сам пишущий увязал в лабиринте своих строк и уже не мог их разобрать. Здесь требовался определенный навык. Мои глаза им обладали.

По правде говоря, мои глаза тут же заскользили по строчкам, мозг начал преобразовывать сгустки букв в слова и фразы. И тут я вновь услышал голос миссис Фрай. Правильнее сказать, почувствовал его, будто град, ударяющий по макушке.

– Его нужно поймать.

Оторвавшись от страниц, я посмотрел на нее и не сразу понял, о ком она говорит.

– Его нужно поймать, – уже громче повторила миссис Фрай. – За то, что Лерой с собой сделал… ему перед Богом отвечать. Но что потом сделали с его телом… это страшное преступление.

Мне не оставалось иного, как согласиться с нею, произнеся затертые слова о том, что никакое преступление против личности не должно оставаться безнаказанным.

– Благодарю вас за помощь, миссис Фрай, – сказал я, заканчивая свою пустую тираду.

Она рассеянно кивнула. Затем повернулась к могиле. Гроб с телом ее младшего сына успели почти полностью забросать землей. Оставалось лишь поставить сияющий белый крест. Это все, что армия могла сделать для Лероя Фрая.

– Какая замечательная была служба, – вдруг сказала мне миссис Фрай.

Я молча кивнул.

– Я всегда сыну говорила: «Лерой, служи честно, и армия о тебе позаботится». Видите, мистер Лэндор? Я была права.

Напрасно я поспешил сообщить капитану Хичкоку о дневнике Фрая. Мне почему-то думалось, что это его воодушевит, но случилось совсем наоборот. Мое размахивание записной книжкой с золотым обрезом лишь заставило Хичкока насупиться. Он даже не пожелал взять дневник в руки. Руки капитана были скрещены на груди.

– Прежде всего, почему вы так уверены, мистер Лэндор, что это действительно дневник Фрая?

– Полагаю, капитан, мать уж всяко узнает почерк своего сына.

– Допустим. Но скажите, что мешало Боллинджеру самому прочитать дневник, вырвать оттуда все компрометирующие страницы, а потом «заботливо» отдать эту книжицу матери Фрая?

– Помилуйте, капитан! Если такие страницы и существуют, их вначале нужно найти. Вы говорите, прочитать. Сомневаюсь, чтобы Боллинджер сумел одолеть хотя бы несколько фраз. Фрай не только вел записи микроскопическим почерком и перемежал горизонтальные строчки вертикальными. Насколько могу судить, некоторые слова он вообще писал справа налево, превращая их чуть ли не в иероглифы.

– Я готов вам поверить, мистер Лэндор. Но меня удивляет другое. Почему Боллинджер попросту не выкинул или не сжег этот дневник? Если он подозревал, что записи могут содержать нелестные или опасные для него факты, зачем же отдавать дневник матери Фрая? Разве он не боялся, что если не она, то кто-то другой все же расшифрует эту абракадабру?

Вопрос был по существу, но ответа я не знал. Возможно, Боллинджер не считал эти записи опасными для себя. В таком случае зачем он похищал дневник? Ведь должен же кадет первого класса понимать, что его поступок сочтут попыткой нарушить ход расследования, а это грозило отчислением из академии, если не более суровым наказанием. Я ничего не сказал Хичкоку, боясь, как бы он под горячую руку не затребовал к себе Боллинджера и не наломал дров.

– Я все-таки хочу услышать ваш ответ, мистер Лэндор, – прервал мои размышления капитан.

Он услышал мой ответ, хотя я и сам не верил в то, что говорил.

– Мне думается, Боллинджер подспудно желал, чтобы кто-то когда-то прочел записи Фрая.

– Зачем ему это нужно?

– Затем, что у него есть совесть.

Капитан запыхтел, однако возражать мне не стал. Наверное, такой ответ его удовлетворил.

Не думай, читатель, что я вдруг решил защищать кадета Боллинджера. Я его почти не знал, а то немногое, что было мне известно, не вызывало у меня симпатий к нему. Скорее наоборот. Но если Боллинджер и в самом деле виновен, военная прямолинейность Хичкока лишь спугнет его и заставит затаиться его возможных сообщников.

Но что вынуждало самого Фрая шифровать записи? Чего опасался он? Если ему было что скрывать, зачем вообще заводить дневник? Думаю, здесь мы сталкиваемся с одной из загадок человеческой души, с ее потребностью сделать тайное явным, вывернув себя наизнанку. Эта потребность движет всяким, кто берется писать дневник, включая и меня.

Вернусь, однако, к записной книжке Фрая…

16 июня. Сегодня начинаетца виликое преключение.

Такой записью открывался его дневник. В отличие от кадета По, кадет Фрай достаточно вольно обходился с правописанием. Я пока не знал, о каком «преключении» писал Фрай. Для меня же чтение (если это можно было назвать чтением!) началось со скрупулезной, утомительной работы. Я сидел за столом, довольствуясь парой свечей. В одной руке я держал карандаш, в другой – увеличительное стекло. Слева лежал дневник Фрая, справа – моя записная книжка, куда я переписывал расшифрованные слова и фразы (уже без грамматических ошибок автора). Буквы, словно мухи, налетали на меня со всех сторон. Через какое-то время в глазах начинало рябить. Я прерывал работу, откидывался на спинку стула и закрывал глаза.

Едва начав, я уже чувствовал, что этот дневник выпотрошит меня. Работа подвигалась чертовски медленно. Я одолел не более двух страниц, когда в дверь постучали. Стук был совсем тихим. Кадет По (кто же еще явится сюда в такое время!).

Не дожидаясь моего ответа, он приоткрыл дверь и юркнул внутрь, застыв на пороге. Я только сейчас заметил, до чего же стоптаны его сапоги. На форменном плаще, возле плеча, красовалась свежая дыра. В руках он держал очередной свой отчет.

Боже милостивый! Я сегодня утону в писанине!

– Вы могли бы и не спешить, – не слишком-то приветливо произнес я. – Как видите, я сегодня занят.

– Я написал это легко и быстро, – ответил По, переминаясь с ноги на ногу.

– Знаю, какой ценой вам дается эта легкость и быстрота. Вы окончательно загоните себя и свалитесь.

– Пустяки, – беспечно отмахнулся По.

Он уселся на пол. Свечи стояли на столе, и его лица я почти не видел, однако глаза моего помощника лихорадочно блестели даже в темноте. По смотрел на меня и словно чего-то ждал.

– Что у вас там? – спросил я, кивком указывая на коричневый пакет.

– Вам стоит это прочесть как можно скорее.

– Прямо сейчас?

– Да, мистер Лэндор. Я подожду.

Он даже не спросил, чем я тут занимаюсь. Должно быть, решил, что просто коротаю время в ожидании его новостей. Впрочем, может, и так.

– Ну что ж, – согласился я, принимая от него листы. – Надеюсь, этот ваш отчет короче предыдущего.

– Скорее всего, да.

– Не хотите чего-нибудь глотнуть? – спросил я, сожалея, что так холодно встретил его.

– Нет, спасибо. Я просто посижу и подожду, пока вы читаете.

Он сидел на холодном полу и следил за каждым словом, которое прочитывали мои глаза. И сколько бы раз я ни оглядывался на него – я видел одну и ту же картину: застывшего, терпеливо ждущего По.

Отчет Эдгара А. По Огастасу Лэндору

17 ноября

Моя «кладбищенская» встреча с мисс Маркис окончилась полной неопределенностью, и я терялся в догадках, увидимся ли мы снова. Казалось бы, мы едва успели познакомиться, но мысль о том, что я ее больше никогда не увижу… эта мысль мучила и истязала меня с изощренностью самых жестоких палачей.

С тяжелым сердцем и воспаленным разумом принялся я за свой сизифов труд – математику. Она и в лучшие дни стоила мне громадного напряжения сил, а тут… Чтобы отвлечься, я взялся за французский. Но до чего безжизненными показались мне пышные, выспренние фразы Лесажа. Они почти не отличались от холодных рассуждений Архимеда и Пифагора. Я слышал, что у людей, лишенных света, совершенно меняются представления о времени. Они способны проспать трое суток подряд, уверенные, будто «слегка вздремнули». С какой радостью я разделил бы их участь. Что мне этот день? Он ничем не отличается от вчерашнего; он ничем не будет отличаться от завтрашнего и любого другого в нескончаемой веренице дней. Секунды тянулись, как минуты, минуты – как часы. А часы? Они превращались в эоны!

Наступило время обеда (правильнее сказать, я дожил до обеда). Есть мне не хотелось. Ни тело, ни разум не требовали пищи. Все во мне погрузилось в глубочайшую меланхолию… Незаметно пришел вечер. Барабаны возвестили отбой. После их сигнала всем кадетам надлежало развернуть свои подстилки и спать. Уже и не помню, когда я ложился так рано. Я лежал, страшась лишь одного: только бы сумрак, воцарившийся в моей душе, не поглотил меня целиком и бесследно, оставив в память обо мне жесткую подстилку, дырявое одеяло да горделиво висящий на стене мушкет.

Однако мне было суждено дожить до утра. Я понял это по звуку рожка, играющего побудку. Стряхнув с себя легкую паутину сна, я увидел кадета Гибсона, делящего со мной это унылое жилище. Он стоял у изголовья и ехидно ухмылялся. Заметив, что я проснулся, он рявкнул во все горло:

– А тебе записка! От женщины!

Он протянул мне плотно сложенный лист бумаги. На записке было выведено мое имя. Гибсон не ошибся: размашистость и изящная округлость букв свидетельствовали о женской руке. Я и думать не смел, что записка написана Ею, но каждый удар моего сердца утверждал обратное: это от Нее! От Нее! Я порывисто развернул записку:

Дорогой мистер По!

Не согласитесь ли вы встретиться во мною сегодня утром? Насколько я знаю, утренние занятия начинаются не сразу после завтрака и у кадетов есть небольшой отрезок свободного времени. Если я не ошиблась и если вы готовы выполнить мою просьбу, буду ждать вас у форта Путнам.

Ваша Л. А. М.

Ну кто в здравом уме отказался бы выполнить такую просьбу? Эта кроткая властность слов, это неподдельное изящество почерка и едва уловимый аромат духов, исходящий от бумаги… Думаю, мистер Лэндор, вы меня поймете.

Как по волшебству, время понеслось все быстрее и быстрее. Если вчера меня тяготила каждая секунда, сегодня я не замечал пролетающих часов, остававшихся до нашей встречи. После убогого завтрака я незаметно выбрался из серого моря кадетских плащей и направился к горе Независимости. Наконец-то я был один. Да, один и счастлив, ибо знал: она уже там. Она раньше меня проделала этот путь сквозь заросли папоротника и безлистные кусты. Дальше мне нужно было пройти по мшистому ковру, из которого торчали обломки скал. И вот они – развалины крепостных стен, где несчастный майор Андре провел последние дни своей жизни. Но в те минуты я думал не о майоре, а о ней. Мох хранил недавние следы ее башмаков.

Миновав арки каземата, густо поросшие плющом, я выбрался на полянку, окаймленную кедровником. На широкой гранитной плите я увидел мисс Маркис. Она сидела слегка запрокинув голову. Услышав мои шаги, она обернулась и встретила меня приветливой улыбкой. Клянусь вам, мистер Лэндор, в ее улыбке не было ни тени фальши или принуждения. Раздражение, владевшее мисс Маркис в нашу прошлую встречу, показалось мне дурным сном. Я вновь видел перед собой веселую и приветливую девушку, какой она предстала предо мной в своем родном доме.

– Как я рада, что вы пришли, мистер По, – сказала она.

Грациозно взмахнув рукой, мисс Маркис пригласила меня сесть рядом, что я и поспешил сделать. Как я узнал, она позвала меня с единственной целью – поблагодарить за помощь, великодушно оказанную ей в трудную минуту. Честно говоря, я не видел в своем поступке ничего сверхъестественного. Довел ослабевшую после обморока девушку до ее дома, вот и все. Но оказалось, подобный caritas[120] был более чем щедро вознагражден. Узнав, что из-за нее я пропустил вечерний парад (о чем трехглавый Локк тут же донес начальству), мисс Маркис сразу же отправилась к отцу и заверила его, что без моего спасительного участия все могло бы оказаться гораздо хуже.

Услышав от своей единственной и любимой дочери столь впечатляющие новости, благочестивый доктор Маркис, не теряя времени, пошел к капитану Хичкоку и вступился за меня, подробно рассказав ему о моем поступке. К чести нашего коменданта, Хичкок не только снял с меня взыскание, но и отменил очередной наряд в караул («подарок» все того же Локка). В конце их разговора доктор Маркис сказал капитану, что мое поведение сделало бы честь любому офицеру армии Соединенных Штатов.

Но этим любезность доктора Маркиса не ограничилась. Он объявил, что будет рад лично выразить мне свою благодарность и не видит лучшего способа сделать это, чем в самое ближайшее время пригласить меня в гости.

Какой стремительный поворот в моей судьбе, мистер Лэндор! Еще вчера я пребывал в глубочайшем отчаянии, мечтая хотя бы на мгновение снова увидеть мисс Маркис. И вдруг меня удостаивают приглашения в ее дом, и уже не как товарища ее брата, а как именитого гостя, которому те, кому она дороже жизни, намерены выразить… Простите, мистер Лэндор, мне опять не хватает слов.

Утро было холодным, но мисс Маркис предусмотрительно надела теплую пелерину с капюшоном и потому не страдала от порывов ветра. Сегодня уже не я, а она заговорила о природных красотах: о высоком Буйволином холме, о Вороньем Гнезде с его остатками оборонительных сооружений и о зубчатой цепи гор, называемых здесь Головоломкой. При этом пальцы ее теребили шнурки башмака.

– Красиво, но это какая-то унылая красота, – наконец сказала мисс Маркис. – Насколько приятнее сидеть здесь в марте, когда знаешь, что скоро все покроется зеленью и расцветет.

Я возразил, сказав, что, по моему убеждению, истинное величие Нагорий проявляется как раз поздней осенью. Летняя листва и зимний снег скрывают от глаз очень многое, что можно увидеть только сейчас. Растительность не улучшает, а лишь искажает изначальный божественный замысел.

Странно, но эти слова почему-то вызвали у нее улыбку. Поверьте, мистер Лэндор, у меня и в мыслях не было шутить.

– А вы, мистер По, – романтик, – сказала мисс Маркис. Затем, улыбнувшись еще шире, добавила: – Должно быть, вам доставляет наслаждение беседовать с Богом.

Я ответил, что ни в природном мире, ни в мире людей не знаю инстанции выше. Поскольку мисс Маркис была настроена шутить, я тоже в шутку спросил: может, ей известен некто, стоящий выше Бога.

– Все это настолько… – со вздохом проговорила она и вдруг умолкла.

Ее рука сделала легкий взмах, словно отдавая восточному ветру незавершенную тему нашего разговора. Конечно, я еще слишком мало знаю мисс Маркис, но меня удивляет ее особенность какой-нибудь туманной фразой обрывать нить разговора и либо замолкать, либо как ни в чем не бывало обращаться совсем к другой теме, напрочь забыв о прежней. Не желая настораживать ее расспросами, я тоже умолк и погрузился в созерцание природных красот. Конечно же, я бросал мимолетные взгляды и на свою спутницу, но старался не выходить за рамки приличий.

Признаюсь вам, мистер Лэндор: в тот момент моим глазам были куда милее не холмы и долины, а наряд мисс Маркис. Я с удовольствием смотрел на ее шляпу нежно-зеленого цвета, любовался пелериной и колоколом юбки, под которой угадывалось еще несколько. А эта изящная линия ее рукава с пышной белой подкладкой, из которой высовывалась такая же белая кисть ее руки с длинными пальцами. А ее запах, мистер Лэндор! Это был тот же аромат, что исходил от бумаги с ее запиской: сладковатый, чуть пряный. Чем дольше мы сидели, тем больше я пьянел от этого аромата. Мне даже начало казаться, что он дурманит мое сознание. Я попросил мисс Маркис простить мое любопытство и назвать чудо, источающее такой бесподобный запах. Может, это «Eau de rose»? «Blanc de neige»? А может, какое-нибудь huile ambree?[121]

– He угадали, мистер По, – рассмеялась она. – Обыкновенный фиалковый корень.

Ее ответ лишил меня дара речи. Я онемел и в течение нескольких минут не мог произнести и двух слов. Мисс Маркис забеспокоилась и спросила, что со мной.

– Простите, если я вас напугал, – еле ворочая языком, сказал я. – Фиалковый корень был любимым ароматом моей матери. После ее смерти одежда еще долго хранила этот запах.

Я рассчитывал ограничиться одной фразой; в мои намерения отнюдь не входило подробно рассказывать мисс Маркис о матери. Но я никак не ожидал такого всплеска ее любопытства! Обрывать нить разговора мисс Маркис позволяла только себе. Мне этого она не разрешила. Она тут же связала оборванные концы и извлекла из меня все, что моя душа согласилась ей открыть. Я рассказал мисс Маркис об актерской славе моей матери, о многогранности ее таланта, о веселом характере и безраздельной преданности мужу и детям… Тяжелее всего мне было рассказывать о безвременной и трагической гибели матери в огненной пучине пожара, случившегося в ричмондском театре, где ей столько раз рукоплескали восторженные зрители.

Иногда у меня начинал дрожать голос. Вряд ли мне хватило бы сил довести свое повествование до конца, если бы не молчаливая поддержка мисс Маркис. Нет, мистер Лэндор, ею владело не праздное любопытство, а искреннее желание побольше узнать обо мне. Она оказалась такой благодарной слушательницей, что я рассказал ей все… точнее, все, о чем возможно поведать за десять минут. Рассказал про мистера Аллана, которого потрясла моя сиротская участь и который взял меня к себе. Он сделал очень много, чтобы я вырос джентльменом, каким наверняка меня мечтала видеть мать. Я рассказал мисс Маркис о его покойной жене, ставшей мне второй матерью… Далее я поведал о годах, проведенных в Англии, о своих странствиях по Европе, о службе в артиллерии.