Рассказ Гэса Лэндора

18

16 ноября

Покинув комнату Маркиса-младшего, мы вместе с обнаруженным сердцем отправились к Маркису-старшему. Доктор даже не спросил, где мы его нашли, в чем я усмотрел перст судьбы, избавившей нас от щекотливой ситуации. Думаю, он и сам опешил: ведь мы опять находились в палате Б-3! Только теперь вместо мертвого тела Лероя Фрая на койке лежало сердце.

Должно быть, Маркису-старшему помогла профессиональная выдержка. Доктор вел себя так, будто принимал пожилую даму, решившую избавиться от мозолей на ногах. Прищелкнул языком, откашлялся, затем протянул руки…

– Неплохо сохранилось, – наконец произнес Маркис – Должно быть, лежало в холодном месте.

– Вы правы, – сказал я, вспомнив холод в комнате Артемуса.

Доктор медленно обошел вокруг койки, поскреб подбородок и сощурил глаза.

– Что ж, я вполне понимаю, почему вы посчитали это сердце человеческим. Очень похоже, очень. Все клапаны, желудочки, артерии… точно как у человека.

Мы с Хичкоком могли лишь моргать, ожидая дальнейших его слов.

– Но вы не обратили внимания на размер. Он-то и свидетельствует против.

Доктор подсунул пальцы под бумагу и приподнял сердце, оценивая его вес.

– Этот кусок полуразложившегося мяса весит более пяти фунтов. Можно взвесить; думаю, я не слишком ошибся. Человеческое же сердце редко весит более десяти унций.

– И оно размером с кулак, – вспомнил я нашу беседу в этой палате.

– Совершенно верно, – заулыбался Маркис.

– Если оно не человеческое, тогда чье? – спросил Хичкок.

Доктор выгнул брови.

– Задача, решаемая в течение одной минуты. Для овечьего оно, пожалуй, великовато. Скорее всего – коровье. Почти уверен, что именно коровье… Знаете, джентльмены, я сейчас вспомнил свою юность, учебу в Эдинбурге. Сколько коровьих сердец я распотрошил, постигая азы хирургии. Мой учитель, доктор Хантер, любил повторять: «Если ты сумеешь найти путь к коровьему сердцу, то не спасуешь и перед человеческим».

Капитан Хичкок сидел, прикрыв глаза ладонями. Голос его звучал устало.

– Хэверстро, – повторил он. – Несомненно, это сердце оттуда. Из Хэверстро.

Я не торопился с ответом, и это задело капитана. Он убрал руки и буквально прожег меня взглядом.

– Неужели вы забыли, мистер Лэндор? Две недели назад мы читали в газете об убитых и изуродованных животных. Позвольте вам напомнить, что одним из них была корова.

– Я хорошо помню эту заметку, капитан. Ваше объяснение – одно из возможных.

Когда Хичкок сердился, он стискивал зубы и выдыхал ртом.

– Мистер Лэндор, вы можете хотя бы раз высказаться со всей определенностью? И хотя бы раз не отрицать, а утверждать?

Я вполне понимал чувства капитана. Мы сидели в его замшелом кабинете, слушая приглушенную дробь барабанов. Мы располагали неким очевидным фактом, однако он ничуть не продвинул наше расследование вперед (возможно, даже отбросил нас назад).

Ну а найденное в дровяном коробе сердце? Разве та кой улики недостаточно? Но кто докажет, что именно Артемус запихнул туда это проклятое сердце? Комнаты кадетов не запираются, и любой будущий офицер и джентльмен должен понимать: если на его стук не ответили, значит, внутри никого нет. Должно быть, полковник Тайер гордился таким порядком. Наверное, ему и в голову не приходило, что дверные скобы можно использовать для иных целей. Например, чтобы запереть нас с Хичкоком.

А бомба? Разве она не доказывает, что на нашу жизнь покушались?.. Но и с бомбой получалась какая-то чертовщина. Добыть ее, как я узнал, особого труда не составляло: пороховой склад и днем-то охранялся лишь слегка, а ночью… Хичкок нехотя признался, что ночной караул выставляется там редко. И потом, нам подложили лишь оболочку бомбы, удалив смертоносную пороховую начинку. Стало быть, убивать нас не собирались. Скорее всего, хотели попугать или предупредить.

Я продолжал свои мысленные рассуждения. Мы с Хичкоком зашли в комнату Артемуса где-то в половине одиннадцатого. Значит, кто-то видел, как мы туда входили. Кто? Сам Артемус? Нет, в этой истории у Артемуса Маркиса имелось стопроцентное алиби. С девяти утра и до полудня он находился на занятиях и вместе с Боллинджером усердно изучал тактику ведения боя силами пехоты и артиллерии. Преподаватель клятвенно утверждал, что за все время занятий оба кадета ни на секунду не отлучались из класса.

Мы с Хичкоком оказались в весьма дурацком положении: мы располагали фактами, которые нам ничего не давали. Точнее, почти ничего. Если нас заперли через несколько минут, как мы вошли в комнату Артемуса, стало быть, за нами следили. А выследить нас мог только тот, кто сам находился в расположении академии. Опрошенные часовые сообщили: с минувшего вечера никто из посторонних на территории академии не появлялся. Можно предположить, что этот человек незаметно прошмыгнул мимо караульного поста, но казармы стоят в таком месте, что утром и днем вокруг них достаточно людно.

Я понимал, что мои рассуждения напоминают сшитое наспех лоскутное одеяло, однако при всей их шаткости ясно было одно: «шутника» (или «шутников») нужно искать внутри академии.

Да, читатель, я искренне симпатизировал капитану Хичкоку и не хотел лишать его надежд. Как-никак, несчастный Фрай был первой и единственной жертвой среди кадетов. Местные газеты больше не писали о варварских издевательствах над скотом. У капитана были все основания верить, что безумец, напавший на Лероя Фрая, покинул здешние края. Конечно, можно было только посочувствовать жителям того места, куда направил свои стопы злоумышленник, однако это находилось уже за пределами круга обязанностей Этана Ал лена Хичкока.

И вдруг за считанные секунды все изменилось!

– Я только одного в толк не возьму, – растерянно сказал Хичкок. – Если в этой истории замешан Артему с, почему он так сглупил, спрятав сердце в дровяной короб? Разве он не знает, что мы регулярно осматриваем комнаты в казармах? Почему он не нашел более надежного места для своего «сокровища»?

– Если сердце в короб спрятал Артемус – это действительно странно, – согласился я.

– Вот и я говорю: в голове не укладывается.

– Но спрятать сердце между дров мог и кто-то другой.

– Зачем, скажите на милость?

– Чтобы подозрение пало на Артемуса.

Хичкок замолчал, вперившись в меня взглядом.

– Допустим, – наконец согласился он. – Тогда зачем подкладывать бомбу без порохового заряда под дверь комнаты Артемуса? Этот человек наверняка знал, что Артемус сейчас на занятиях.

– Знал и хотел обеспечить ему алиби.

По обеим сторонам капитанского рта легли глубокие складки.

– Вы предполагаете, мистер Лэндор, что один неведомый нам человек хочет очистить имя Артемуса от подозрений, тогда как другой неведомый нам человек мечтает отправить кадета Маркиса на виселицу. Так, что ли?

Он сжал голову руками.

– И каково место самого Артемуса во всей этой истории? Видит Бог, никогда еще я не попадал в такой лабиринт нелепиц!

Быть может, тебе, читатель, капитан Хичкок представляется типичным офицером, которому претят абстрактные рассуждения. Смею тебя уверить, что это вовсе не так. Его считают человеком образованным. Хичкок неплохо разбирается в философии Канта и Бэкона. Наверное, тебя удивит, но капитан является последователем Сведенборга[117] и не чужд алхимии. Однако все это Хичкок позволяет себе лишь в пределах своего жилища, оставаясь наедине с собой. На службе ему нужна предельная ясность. Здесь все события он оценивает с позиции общепринятых представлений, без налета мистики или вмешательства потусторонних сил.

– Хорошо, мистер Лэндор. Я готов признать, что пока мы не можем сказать ничего определенного. В таком случае как вы предлагаете действовать?

– Действовать? Пока никак.

Капитан Хичкок временно утратил дар речи, а когда обрел снова, голос его был обманчиво спокойным:

– В комнате кадета мы обнаруживаем спрятанное коровье сердце. Некто совершает покушение на жизнь американского офицера и гражданского лица, и вы предлагаете… бездействовать?

– Капитан, вы не хуже меня знаете, что у нас нет прав арестовывать Маркиса-младшего. В данный момент мы вообще не можем никого арестовать. Так что я не знаю, какие действия мы должны предпринимать. Впрочем, одно знаю: нужно попросить квартирмейстера, чтобы привернули дверные скобы.

В кабинете Хичкока, как и в его жилище, было полно засохших и обломанных гусиных перьев. Схватив одно из них, капитан принялся водить им по кромке стола. Голова его медленно поворачивалась к окну. Я смотрел на профиль Хичкока, освещенный предвечерним солнцем, и почти физически ощущал груз его забот.

– Со дня на день мы ждем приезда родителей кадета Фрая, – сказал капитан. – Я не питаю иллюзий, что смогу по-настоящему их утешить. Но я бы очень хотел посмотреть им обоим в глаза и торжественно поклясться, что трагедия, случившаяся с их сыном, больше никогда не повторится в стенах академии. Во всяком случае, пока я остаюсь ее комендантом.

Он встал, уперся руками в стол и пристально поглядел на меня.

– Скажите, мистер Лэндор, я смогу им это пообещать?

Я ощутил на губах сладковатую слюну, оставшуюся от недавней порции сжеванного табака, и быстро стер ее.

– Обещать вы, конечно, можете. Только когда будете это произносить, я бы не советовал вам смотреть родителям Фрая в глаза.

Вообразите себе гончую, стоящую на задних лапах, и вы получите некоторое представление о рядовом Горацио Кокрейне. У него были узкие, вечно потупленные глаза и нежная, как у ребенка, кожа. Сквозь рубашку выпирали позвонки, а спину этот солдат постоянно держал слегка согнутой наподобие лука, из которого еще не вылетела стрела. Наша беседа с Кокрейном происходила в сапожной мастерской, куда он принес чинить свой правый сапог. Оказалось, в этом году злополучный сапог рвался чуть ли не десятый раз. Вот и сейчас у сапога спереди оторвалась подошва. Дыра напоминала беззубый рот, который беззвучно шамкал, когда рядовой Кокрейн что-то говорил, и замолкал вместе с ним. Пожалуй, рваный сапог был самой колоритной деталью, ибо мальчишеское лицо солдата ничем особым не выделялось.

– Рядовой Кокрейн, если я не ошибаюсь, это вы стояли в карауле в ту ночь, когда повесили Лероя Фрая?

– Да, сэр.

– Знаете, я просто запутался во всей этой куче свидетельских показаний, данных под присягой, и прочей писанины. Короче говоря, есть одна неясность, которую я надеюсь устранить с вашей помощью.

– С радостью, сэр, если только я смогу.

Ну вот и отлично… А теперь давайте вернемся к событиям той ночи. Я говорю о ночи с двадцать пятого на двадцать шестое октября. Когда тело кадета Фрая принесли в госпиталь, вас поставили охранять палату Б-3. Так?

– Да, сэр.

– И что вам велели?

– Мне приказали никого не подпускать к телу, чтобы никто не причинил ему вреда.

– Понятно. Значит, вы находились не в коридоре, а внутри палаты?

– Да, сэр.

– И больше никого в палате не было? Только вы и мертвый кадет Фрай?

– Да, сэр.

– Должно быть, тело чем-то прикрыли. Скорее всего, простыней. Я прав?

– Да, сэр.

– А в каком часу вас поставили охранять тело? Он немного подумал.

– Думаю, в час ночи.

– А теперь скажите, рядовой, что происходило во время вашей вахты.

– Да… ничего не происходило, сэр. Я нес караул до половины третьего. А потом меня сняли с поста.

Услышав эти слова, я улыбнулся солдату и его рваному сапогу. Мне показалось, что в ответ сапог тоже улыбнулся.

– Вы говорите, вас «сняли» с поста. Вот здесь-то и начинаются мои недоразумения. Вы, рядовой, дали два показания. В первом… какая жалость, не захватил с собой эту бумагу… но я помню, что там написано. Это показание вы дали вскоре после исчезновения тела кадета Фрая. Вы сказали, что с поста вас снял лейтенант Кинсли.

На лице рядового Кокрейна появились первые признаки жизни: он выпятил челюсть.

– Да, сэр.

– Весьма любопытно, рядовой. Лейтенант Кинсли всю ночь находился при капитане Хичкоке. Они оба мне это подтвердили. Думаю, теперь вы понимаете, что допустили ошибку. Непреднамеренную, но ошибку. Через день вы дали второе показание… простите, если я что-либо напутал, однако там вы не назвали фамилии офицера, а просто сказали «лейтенант»: «Меня снял с поста лейтенант».

В горле Кокрейна слегка булькнуло.

– Да, сэр.

– Теперь, наверное, вам понятно мое недоумение. Я так и не знаю, кто из лейтенантов снял вас с поста. Может, вы напряжете память и скажете мне?

Пока что рядовой Кокрейн напряженно шевелил ноздрями.

– Боюсь, сэр, я не смогу вам этого сказать.

– Поймите меня, рядовой: все, что вы мне скажете, останется между нами. Никто вас не накажет за ошибку.

– Да, сэр.

– Вы знаете, что полковник Тайер предоставил мне все полномочия в проведении расследования? В вашем возрасте я тоже боялся признаваться в допущенных ошибках, поскольку, как и вы сейчас, считал, что меня накажут. Повторяю: никто вас наказывать не собирается. Это вам понятно?

– Да, сэр.

– В таком случае попробуем еще раз. Кто снял вас с поста?

По волосам Кокрейна побежала тоненькая струйка пота.

– Не могу сказать вам, сэр.

– Объясните почему.

– Потому что… потому что я не знаю его фамилии.

– То есть вы не знаете фамилии офицера, снявшего вас с поста?

– Да, сэр.

Кокрейн низко опустил голову, будто ожидая, что я с досады дам ему затрещину.

– Ладно, – со всей мягкостью, на какую способен, произнес я. – Тогда вспомните, какие слова говорил вам этот офицер.

– Он сказал: «Благодарю вас, рядовой. Вы свободны. Идите и доложитесь лейтенанту Мидоузу».

– Не правда ли, странное распоряжение?

– Да, сэр, но таков был его приказ. Он еще добавил: «Поторапливайтесь!»

– Очень, очень интересно. Самое забавное, что жилище лейтенанта Мидоуза, если не ошибаюсь, находится к югу от госпиталя.

– Вы правы, сэр.

Оно находилось не только к югу от госпиталя, но и вдалеке от ледника. В нескольких сотнях ярдов.

– Что было дальше? – спросил я.

– Я прямиком отправился к лейтенанту Мидоузу. В пути был не более пяти минут. Лейтенант Мидоуз спал. Тогда я стал стучать в дверь, пока он не открыл, а когда он открыл дверь, то сказал, что не посылал за мной.

– Я не ослышался, рядовой? Лейтенант Мидоуз за вами не посылал?

– Нет, сэр. Он вообще ничего не знал про Фрая.

– И что было потом?

– Я решил, что неправильно понял приказ, и вернулся в госпиталь для уточнения.

– Вы вернулись в палату Б-3. И что вы там обнаружили?

– Ничего, сэр. То есть… тела в палате уже не было.

– А сколько времени вы отсутствовали в палате? Вы понимаете вопрос? Сколько времени вам понадобилось, чтобы сходить к Мидоузу и вернуться назад?

– Не более получаса, сэр. Даже меньше.

– Как вы поступили, обнаружив исчезновение тела?

– Я тут же побежал в караульное помещение Северной казармы. Там я доложил о случившемся дежурному офицеру, а он доложил капитану Хичкоку.

В соседней комнате застучал молоток сапожника. Его ритмичная дробь очень напоминала барабанную. Я даже не заметил, как очутился на ногах.

– Рядовой Кокрейн, я ни в коем случае не хочу добавлять вам бед. То, что случилось с вами, может случиться с каждым. Но меня заинтересовал этот таинственный офицер. Вам было знакомо его лицо?

– Нет, сэр. Я здесь всего два месяца и еще не всех знаю.

– А можете рассказать, как он выглядел?

– В палате было очень темно, сэр. Там горела всего одна свеча. Она стояла возле тела кадета Фрая. Офицер тоже пришел со свечой, но держал ее так, что его лицо оставалось в тени.

– Стало быть, лица его вы не видели?

– Нет, сэр.

– Тогда откуда вы узнали, что он – офицер?

– У него на плече была офицерская нашивка. И свечу он держал так, что я увидел эту нашивку.

– Очень предусмотрительно с его стороны, – усмехнулся я. – А своей фамилии он не назвал.

– Нет, сэр. Но по уставу, сэр, офицер и не обязан представляться рядовому.

Передо мной всплыла картина: палата, освещенная единственной свечкой… тело Лероя Фрая, прикрытое простыней… оторопевший Кокрейн, охраняющий покойника… и, наконец, офицер, чей голос исходит из темноты, а свеча в руке освещает нашивку.

– А что вы скажете про голос этого офицера?

– Не знаю, сэр. Он произнес всего несколько слов.

– Каким показался вам его голос? Высоким? Низким?

– Высоким, сэр. Выше обычного.

– Вы запомнили какие-нибудь особенности его фигуры? Он был высокого роста?

– Несколько ниже вас, сэр. Дюйма на два или на три.

– А его телосложение? Каким он вам показался: плотным или худощавым?

– Скорее худощавым. Но я плохо видел его фигуру, сэр.

– А смогли бы вы узнать его, если бы увидели при свете?

– Сомневаюсь, сэр.

– А по голосу?

Рядовой Кокрейн почесал ухо, будто надеясь извлечь оттуда звук голоса таинственного офицера.

– Возможно, сэр. Я бы постарался.

– Замечательно, рядовой. Попробую это устроить.

Только сейчас я заметил за спиной Кокрейна два узла с бельем: исподнее вперемешку с блузами и штанами. От узлов отчаянно пахло потом, грязью и травой.

– Никак это все ваше? – удивился я.

Кокрейн по-птичьи склонил голову набок.

– Нет, сэр. Моего тут нет. Вот здесь – белье кадета Брейди. А это принадлежит кадету Уитмену. Они мне платят, и я раз в неделю стираю их белье.

Видя мое недоуменное лицо, он добавил:

– На деньги дяди Сэма[118] солдату не прожить.

В неразберихе этого дня я ни разу не вспомнил о По. Прежде чем вернуться в гостиницу, я довольно долго гулял по территории академии. Когда же я поднялся к себе, у двери номера меня ожидал очередной пакет.

Увидев его, я улыбнулся. А мой петушок времени даром не теряет! Трудится усердно. Он и не знает (я и сам тогда не знал), что подвигается все ближе и ближе к сути событий.

Отчет Эдгара А. По Огастасу Лэндору

От 16 ноября

Приходилось ли вам замечать, мистер Лэндор, сколь рано и с какой быстротой сумерки окутывают Гудзоновские нагорья? Солнце едва успевает утвердиться на небе, и вот оно уже торопится отступить, отдавая мир владычеству темноты, которая грядет с неотвратимостью правосудия. Тирания мрака надвигается стремительно, и все же путнику, застигнутому ею, остается нечто в утешение. Устремив глаза вверх, он может насладиться зрелищем уходящего солнца. В эти минуты оно бросает прощальный свет на склоны Повелителя Бурь и Вороньего Гнезда, раскрывая восхитительную гамму оттенков. Пожалуй, ни в какое иное время суток Гудзон не предстает во всем своем величии; он с грохотом несется на юг, где его воды исчезают во мгле.

Для созерцания этой величественной картины нет, пожалуй, места более благоприятного и удобного, чем вест-пойнтское кладбище. Мистер Лэндор, вы когда-нибудь бывали там? Это небольшое кладбище находится в полумиле от академии, на высоком речном берегу. Оно почти полностью скрыто за деревьями и кустами. Конечно, покойникам все равно, где лежать. Но те, кто приходит их навещать, не раз ловят себя на мысли об удивительной красоте этого места. К востоку от кладбища тянется тенистая аллея, с которой открывается прекрасный вид на академию. К северу возвышаются песчаные и каменистые холмы, а за ними простираются плодородные долины Дачесс и Путнам.

Вест-пойнтское кладбище, благословленное Богом и Природой, – место настолько тихое и уединенное, что каждый невольно задается вопросом: позволительно ли ему вторгаться в эту обитель вечного покоя. Однако мои мысли… все без остатка… были поглощены той, кто здравствует и поныне. Ею, овладевшей моими снами и явью. Ею, чье появление заставляло замирать сердце и умолкать разум.

Четыре часа. Пять минут пятого, десять минут пятого. Ее еще не было. Кто-то менее терпеливый, наверное, стал бы испытывать беспокойство и впадать в отчаяние, но моя преданность вам, мистер Лэндор, и нашему общему делу воодушевляла меня. Я был готов, если понадобится, ждать до позднего вечера. Мои часы показывали тридцать две минуты пятого, когда я услышал шелест шелковых одежд и среди кустов мелькнула бледно-желтая шляпа.

Не так давно, мистер Лэндор, я бы первым принялся отрицать самую возможность возникновения в мозгу бессловесных мыслей. Но сейчас, когда я смотрел на приближающуюся мисс Маркис… Как величаво и в то же время легко она двигалась, с какой грацией делала каждый шаг. А блеск ее глаз! Эти глаза говорили мне больше, чем все водопады красноречия лучших ораторов. И я вдруг понял: слова бессильны выразить совершенство. И перо выпадает из моей дрожащей руки. Я могу описать лишь внешние стороны, а потому не стану пытаться запечатлеть невыразимое… Дыхание мисс Маркис было слегка учащенным от подъема вверх. На ее плечах лежала индийская шаль, а в завитки волос она вплела аполлонов узел[119]. Она шла, рассеянно трогая тесемки ридикюля, обмотанные вокруг ее указательного пальца… И что эти сухие строки скажут вам, мистер Лэндор? Разве они в состоянии передать бессловесные мысли, струящиеся из моего сердца? Эти мысли мешали мне подобрать надлежащие слова, и первые мои фразы были на редкость неуклюжими.

– Я боялся, что холодная погода удержит вас дома.

– Как видите, не удержала, – сухо ответила мисс Маркис.

Я сразу же почувствовал что ее отношение ко мне разительно переменилось. Увы, мне не почудилась эта сухость тона, эти поджатые губы и намеренное нежелание встречаться со мной взглядом (да, мистер Лэндор, ее прекрасные голубые глаза отказывались смотреть в мои). Каждым движением, каждой интонацией мисс Маркис показывала, насколько ее тяготит данное мне обещание.

Должен признаться, что я почти несведущ в таинственном мире женского характера. Я не понимал, как выйти из странного тупика, в котором мы оба оказались. Не понимал я и того, зачем мисс Маркис согласилась встретиться со мной, если свидание было ей столь ненавистно. Не берусь гадать, какие мысли владели ею. Мисс Маркис все так же вертела на пальце свой ридикюль и беспрестанно ходила вокруг памятника Кадету.

Если вы не бывали на кладбище, то в двух словах опишу этот памятник. Он исполнен в виде колонны. Глядя на него, я поневоле стал думать о несчастных кадетах, которые (как и Лерой Фрай) ушли из жизни, еще ничего не успев в ней сделать. Я смотрел на темно-зеленые кедры, стоявшие вечными часовыми в этом лагере Смерти, на белоснежные надгробия – последнее пристанище тех, кто удалился из бурлящего потока повседневных житейских дел. Я даже дерзнул рассказать о своих мыслях мисс Маркис, надеясь, что они помогут нам завязать разговор. Увы! Она лишь резко тряхнула головой.

– В смерти нет ничего поэтического. Сплошная унылая проза.

Я стал возражать и сказал, что смерть (в особенности смерть прекрасной женщины) видится мне величайшей и высочайшей темой для стихов. Впервые за все время нашего свидания мисс Маркис одарила меня вниманием, окончившимся громким хохотом. Этот смех ударил по мне сильнее, чем ее недавняя холодность. Я сразу вспомнил воскресенье, когда они смеялись вдвоем с Артему сом.

Все тело мисс Маркис сотрясалось от смеха. Я не понимал, почему столь воспитанная девушка, как она, позволяет себе смеяться на кладбище. Однако вскоре смех прекратился, глаза ее вновь погасли, и она произнесла сквозь сжатые губы:

– До чего же вам идет этот наряд.

– Какой наряд? – не понял я.

– Болезненная странность. Она сидит на вас лучше, чем форма. Вы как будто питаетесь тем, что у всех прочих людей отнимает жизненные соки. Стоило вам заговорить о смерти, и смотрите, как у вас заблестели глаза! Как порозовели щеки!

Удивленно качая головой, мисс Маркис добавила:

– Пожалуй, здесь с вами сравнится только Артему с.

Я ответил, что слишком мало знаю ее брата и что он мне кажется несколько меланхоличным, но в приверженности меланхолии нет ничего странного или болезненного.

– Иногда он милостиво соглашается спуститься в наш бренный мир, – насмешливо продолжала мисс Маркис. – Знаете, мистер По, можно какое-то время танцевать на битом стекле. Но не до бесконечности.

– Все зависит от привычки, мисс Маркис. Мне довелось читать об одном любопытном случае. Факир с младенчества приучал своих детей ходить по битому стеклу. И знаете, они настолько привыкли, что ходили по острым осколкам с такой же легкостью, с какой мы ходим по шелковистой траве.

Мои слова заставили ее задуматься, после чего она тихо сказала:

– Я не ошиблась. У вас двоих много общего.

Воспользовавшись тем, что «ледяное» состояние мисс Маркис начало заметно таять, я постарался обратить ее внимание на великолепный вид, открывающийся пытливому глазу. И в самом деле, насколько красив был окружающий пейзаж, если взглянуть на него свежим взглядом. Я говорил, что можно по-новому увидеть и позиции артиллеристов, и гостиницу Козенса, и даже развалины форта Клинтон. Скоро природная стихия (особенно холодные зимы) вообще сровняет его с землей. На все мои восторги мисс Маркис отвечала лишь легким пожатием плеч. (Оглядываясь назад, я понимаю всю нелепость своей затеи. Мисс Маркис, выросшая в здешних местах, считает эти красоты такой же обыденностью, как сказочная фея – алмазный дворец; они для нее интересны не более, чем пожухлая трава или кусты утесника.) Я уже не надеялся, что проблески радости озарят наше унылое свидание, однако был полон твердой решимости держаться до конца. И тогда я прибегнул к спасительному средству – к светским разговорам. Да, мистер Лэндор, и знали бы вы, чего мне стоило говорить легко и непринужденно, словно мы находились в гостиной! Я осведомился о здоровье мисс Маркис, похвалил ее безупречный вкус в одежде и выразил уверенность, что голубой цвет тоже был бы ей очень к лицу. Затем спросил, бывает ли она на званых обедах и у кого. Наконец, я пожелал узнать ее мнение насчет полезности холодного климата для общего самочувствия. Этот вопрос, в одинаковой степени банальный и совершенно безобидный, почему-то поверг мисс Маркис в ярость. Она стиснула зубы и, пронзая меня ледяными мечами своих глаз, буквально прошипела:

– Оставьте ваши учтивости!.. Мистер По, неужели вы думаете, что я согласилась сюда прийти ради болтовни о погоде? Уверяю вас, я по горло сыта подобными разговорами. Много лет… да, мистер По, много лет я была одной из «четырехчасовых девиц», наводняющих Тропу свиданий. Вы, конечно же, видели их. Уверена, что даже пытались волочиться за одной или двумя. И все разыгрывают один и тот же спектакль. Начинается он с таких же чинных разговоров о погоде, о лодочных гонках, званых обедах, танцах, а вскоре – время, как вы знаете, дорого – кто-то уже клянется кому-то в вечной любви. И кто бы он ни был, все всегда оканчивается ничем. Вчерашний воздыхатель исчезает, а его место занимает новый. И игра повторяется, благо недостатка в кадетах никогда не было. Я ждал, что страстный, пронизанный гневом монолог вот-вот оборвется либо ярость, выплеснувшаяся наружу, произведет перемену в настроении мисс Маркис. Напрасно! Чем больше она говорила, тем сильнее распалялась.