От переводчика

Поскольку действие романа Луи Байяра происходит в стенах вест-пойнтской Военной академии США, вероятно, стоит немного рассказать об этом элитарном военном учебном заведении. Но вначале – несколько слов о месте, в котором находится академия. В энциклопедии Брокгауза и Ефрона (1895) о Вест-Пойнте сказано так:

А вот что говорит та же энциклопедия о самой академии:

В настоящее время число кадетов превышает четыре тысячи человек. С 1975 года в академию принимают и женщин (примерно десять процентов от всех кадетов). Естественно, современный Вест-Пойнт разительно отличается от того, что описан в романе Байяра. Дополнительные сведения можно узнать на сайте академии: www.usma.edu.

Последнее признание Гэса Лэндора

19 апреля 1831 года

Через два или три часа… точное время назвать затрудняюсь… скорее все же через три или, в крайнем случае, через четыре… через четыре часа меня не станет.

Я упомянул о времени, поскольку это выстраивает события в определенной перспективе. Так, с недавних пор мне стали интересны собственные пальцы, а также нижняя планка жалюзи, которую слегка перекосило. За окнами ветер раскачивает ветку глицинии, словно петлю на виселице. Раньше я этого не замечал. Раньше мне было как-то невдомек, что прошлое способно обретать силу настоящего. Знали бы вы, сколько людей скопилось во мне за годы жизни! И как только они не расшибут себе головы друг о друга? Возле камина уютно устроился олдермен из Гудзон-парка. Рядом с ним – моя жена. Надев свой всегдашний фартук, она выгребает в ведро скопившуюся золу, а мой старый ньюфаундленд в который раз наблюдает за этой процедурой. Чуть поодаль – моя покойная мать. Она вообще никогда не переступала здешний порог, ибо умерла, когда мне не было и двенадцати. Сейчас она усердно наглаживает мой костюм для воскресной школы.

Любопытная особенность: мои… посетители совершенно не разговаривают между собой. Они соблюдают весьма строгий этикет, в правилах которого я так и не разобрался. Никто из них не возражает против правил. Говорят мои посетители только со мной. Например, в минувший час мои уши были готовы отсохнуть от речей некоего Клодиуса Фута. Я арестовал его пятнадцать лет назад за ограбление почты в Рочестере. Фут жаловался на вопиющую несправедливость; у него нашлось трое свидетелей, подтвердивших, что в это время он грабил совсем другую почту, в Балтиморе. Помнится, он рычал от ярости, как цирковой тигр. Фута освободили под залог. Он бежал из города, но через полгода объявился вновь, чтобы броситься под ломовую телегу, запряженную волами. Парень был неизлечимо болен холерой и, наверное, совсем спятил. На той же телеге его отвезли в больницу. Пока ехали и потом, в палате, Фут говорил не закрывая рта. Он говорил до самого порога смерти. И продолжает говорить сейчас.

Да, ну и толпа населяет мой мозг! В зависимости от моего настроения или от того, как падают солнечные лучи, я могу слушать или не слушать разговоры своих посетителей. Порою я сожалею, что никто из ныне здравствующих не заглядывает ко мне. Но они перестали меня навещать. Пэтси и та больше не появляется… Профессор Папайя сейчас в Гаване, измеряет черепа у тамошних жителей. Впрочем, так ли уж я хотел бы его видеть? Стоит мне мысленно обратиться к нему, в памяти всплывают наши прежние беседы. В частности, тот вечер, когда мы с ним несколько часов подряд спорили о душе. Я ему тогда сказал, что не верю в существование у себя души; профессор, наоборот, считал, что у него она есть. Пожалуй, я бы не отказался и дальше послушать его рассуждения, если б не его чертова горячность. Честное слово, никто не загонял меня в угол с такой неистовостью, как профессор (подобное не удавалось даже моему отцу – странствующему пресвитерианскому проповеднику, слишком озабоченному душами своей паствы, чтобы давить на мою). Помнится, я твердил профессору: «Ладно, ладно, допустим, вы правы». Это лишь распаляло его. Он упрекал меня, что в ожидании очередь, парировал его удары, говоря: «Если эмпирических доказательств нет, что еще мне сказать, кроме этой фразы?» Так мы пикировались, пока однажды Папайя мне не сказал: «Настанет миг, когда ваша душа, мистер Лэндор, предстанет перед вами самым что ни на есть эмпирическим образом. В тот миг она покинет вас. Напрасно вы будете цепляться за нее, стараясь удержать! Вам останется лишь смотреть, как она, расправив орлиные крылья, понесется к себе в далекое гнездо».

Чудак он, этот профессор. Если угодно, напыщенный чудак. Что до меня – я всегда предпочитал не метафизические рассуждения, а факты. Полновесные факты, добытые потом (бывало, что и кровью). И основа моего повествования состоит из фактов. Да, господа, из событий и фактов, равно как и основа моей жизни.

Сейчас припомнил один случай. Мы уже прожили здесь целый год. Как-то моя дочь услышала, что я разговариваю во сне. Она прислушалась. Оказалось, я допрашивал преступника, казненного двадцать лет назад. «Поймите, Пирс, – говорил я ему, – угол не разогнется и не станет прямой линией». Этот малый убил свою жену, а труп разрубил на мелкие кусочки и скормил стае сторожевых псов. Во сне у него были красные от стыда глаза. Он почему-то очень переживал, что я трачу на него свое время. А я повторял ему: «Вы или кто-то другой – главное, что совершено отвратительное преступление».

После того сна я понял: можно уйти в отставку, но оставить службу нельзя. Можно сбежать в глушь Гудзоновских нагорий, заслониться книгами и шифровальными таблицами… твоя работа все равно тебя найдет.

Я мог бы сбежать отсюда, перебраться в совершенное захолустье. Я вполне мог бы это сделать. Честно говоря, даже не знаю, как он сумел вытянуть все из меня. А иногда мне кажется: все случившееся произошло лишь затем, чтобы Но я не стану предаваться умозрительным рассуждениям. Мне есть о чем рассказать. Поскольку к этой истории причастны и другие люди (временами они весьма тесно соприкасались со мною), иногда я уступал место иным рассказчикам, в особенности – моему юному другу. Не побоюсь назвать его душой своего повествования. Каждый раз, когда я задумываюсь о том, кто станет первым читателем моих записок, я неизменно думаю о нем. Представляю, как его пальцы будут листать страницы, а глаза – скользить по моим далеко не каллиграфическим строчкам.

Конечно, не нам выбирать, кто прочтет оставленное нами. Остается лишь утешаться мыслью, что мои записи найдет совершенно незнакомый мне человек, который сейчас даже еще не родился на свет. Я говорю о тебе, мой читатель, которому я посвящаю это повествование.

А покамест я еще раз сам перечитаю написанное. В последний раз. Олдермен Хант, вас не затруднит подбросить полешко в камин?

Итак, принимаюсь за чтение…

Рассказ Гэса Лэндора

1

Мое профессиональное участие в расследовании «вейст-пойнтского дела» началось утром двадцать шестого октября тысяча восемьсот тридцатого года. В тот день я совершал свою обычную прогулку по холмам, окружающим Баттермилк-Фолс[2]. Единственное отличие – я вышел из дому несколько позже, чем всегда. Погода баловала нас затяжным бабьим летом. От листьев (даже опавших) исходило приятное тепло. Оно проникало сквозь подошвы моих сапог, золотило туман, окаймлявший фермерские дома. Я шел один, двигаясь вдоль ожерелья холмов. Было тихо, если не считать поскрипывания сапог и собачьего лая, доносившегося со двора усадьбы Дольфа ван Корлера. К этим звукам стоит еще добавить звук моего дыхания, поскольку я все время шел вверх. Я направлялся к гранитному выступу, называемому местными жителями Пятою Шадраха. Перед последним отрезком пути я остановился передохнуть, обхватив рукой ствол тополя. Вот тогда-то я и услышал французский рожок, протрубивший в нескольких милях к северу.

Звук рожка я слышал много раз, как и всякий живущий в достаточной близости от Военной академии. Однако в то утро он вызвал в моих ушах какое-то странное гудение. Впервые я вдруг задумался: почему сигнал французского рожка покрывает такие расстояния?

Вообще-то мне не свойственно думать о подобных пустяках. Я бы даже не стал тратить время на упоминание об этом рожке. Просто его звук явился отражением… моего умственного настроя. В другой день мне бы и в голову не пришло думать о рожках. Я бы даже не стал оборачиваться, пока не достиг вершины. И конечно же, две колеи, оставленные колесами, не замедлили бы моего пути домой.

Две колеи, каждая глубиной в три дюйма и длиной в фут. Я увидел их, возвращаясь домой. Поначалу я обратил на них не больше внимания, чем на растущие астры или клин гусей, летящих в небе. Странно, что они не заставили меня выстроить цепь причин и следствий. Отсюда и мое удивление, когда с вершины ближайшего к дому холма я заметил у себя во дворе фаэтон[3], запряженный гнедой лошадью.

На козлах сидел молоденький артиллерист, однако мои глаза, привыкшие выискивать старшего по званию, сразу же сосредоточились на офицере. Он стоял, прислонившись спиной к экипажу. Одетый по всей форме, он, казалось, собрался позировать для портрета. Офицер в буквальном смысле слова сиял золотом с головы до ног: позолоченные пуговицы мундира, золотистый шнур на кивере[4]. Даже медная рукоятка его шпаги была покрыта позолотой. Мне почудилось, что своим сиянием офицер затмевал солнце. Потом мелькнула безумная мысль, будто неожиданный гость является… порождением французского рожка.

Как-никак, ведь я сначала услышал звуки рожка, а теперь смотрел на этого человека. Признаюсь, вальяжность его позы несколько успокоила меня.

У меня было преимущество: офицер не знал, что я нахожусь совсем неподалеку. Дневное тепло разморило его, притупив бдительность. Он играл поводьями. Глаза его были полузакрыты, а голова раскачивалась.

Трудно сказать, сколько бы еще продолжалось его вальяжное ожидание и мое наблюдение за ним, если б не вмешательство третьей стороны. Третьей стороной была корова. Обыкновенная крупная корова, вышедшая из рощицы платанов. Корова смачно чавкала, дожевывая клевер. Заметив фаэтон, корова направилась к нему и стала ходить кругами, однако делала это с величайшим тактом. Похоже, она сообразила, что у офицера имелись серьезные причины вторгнуться в мой мир. Офицер меж тем отступил. Его рука сжала эфес меча. Похоже, он и впрямь приготовился к обороне. Назревало убийство (весь вопрос – чье?), и только это заставило меня устремиться вниз, крича на ходу:

– Ее зовут Агарь![5]

У офицера была хорошая выучка. Услышав мой голос, он не вздрогнул, а лишь неторопливо повернул голову и только потом – туловище.

– Во всяком случае, на это имя она отзывается, – продолжал я, подходя к нему. – Она появилась здесь через несколько дней после меня. Поскольку корова не сообщила, как ее зовут, я был вынужден сам дать ей имя.

Офицер натянуто улыбнулся.

– Замечательное животное, сэр, – сказал он.

– По натуре – истинная республиканка. Уходит, когда захочет, и возвращается, когда вздумается. Никто из нас не связан обязательствами.

– М-м-м. Мне думается, если бы…

– Знаю. Вы хотели сказать: если бы все женщины вели себя подобным образом.

Офицер, издали показавшийся мне молодым, был не так уж молод. На вид я дал ему лет тридцать восемь. Всего на десять лет меня младше, а до сих пор на посылках. В том, что его сюда послали, я не сомневался: поручение, данное ему, ощущалось во всем его облике.

– Сэр, вы – Огастас Лэндор? – спросил он.

– Да.

– Лейтенант Мидоуз, к вашим услугам.

– Рад с вами познакомиться, лейтенант.

Прежде чем говорить дальше, Мидоуз дважды прокашлялся.

– Сэр, меня уполномочили сообщить вам, что начальник академии полковник Тайер просит вас прибыть к нему на аудиенцию.

– И каков характер аудиенции? – осведомился я.

– Я не имею права говорить об этом, сэр.

– Понимаю. Хотя бы скажите: аудиенция имеет какое-либо отношение к моей профессии?

– Сэр, я не…

– Могу я, по крайней мере, узнать время ее начала?

– Сразу же, как только вы прибудете в расположение академии.

Должен признаться: никогда еще очарование дня не было для меня столь сильным, как в этот момент. Весь пейзаж окутывала восхитительная дымка, столь редкая для конца октября. Она скрывала прибрежную полосу. Дятел, сидевший на стволе серого клена, стучал мне: «Оставайся».

Тростью, с которой я не расставался на прогулках, я указал на дверь дома.

– Лейтенант, позвольте мне угостить вас кофе.

– Благодарю вас, сэр, но, право, не стоит.

– А как насчет кусочка поджаренного окорока?

– Благодарю, я уже завтракал. Я повернулся и шагнул к двери.

– Знаете, лейтенант, я приехал сюда из-за своего здоровья.

– Простите, сэр, я не совсем понял ваши слова.

– Доктор сказал мне: «Хотите жить дольше, перебирайтесь туда, где выше. В Гудзоновские нагорья. Уезжайте из этого чертова города». Вот что он мне тогда сказал.

– М-м-м, – снова промычал лейтенант, уставившись на меня тусклыми карими глазами.

У него был приплюснутый нос с белыми ноздрями.

– А теперь взгляните-ка на меня, – продолжал я. – Просто олицетворение здоровья.

Он кивнул.

– Здоровье – великий дар. Вы согласны со мной, лейтенант?

– Затрудняюсь сказать, – заученно ответил он. – Возможно, вы правы, сэр.

– Еще вопрос, лейтенант. Вы – выпускник академии?

– Нет, сэр.

– Тогда вы прошли нелегкий путь. Должно быть, с рядовых начинали?

– Так точно, сэр.

– Что ж, здесь наши пути схожи, лейтенант, – признался я. – Я ведь тоже не ходил в колледж. Если я не выказывал рвения к проповедничеству, какой был смысл учить меня дальше? Так думал мой отец, и не только он. Многие отцы в те годы придерживались подобного мнения. Понимаю, сэр.

Знаете, в чем разница между обычным разговором и допросом? При допросе сильной стороной является спрашивающий; при обычном разговоре – наоборот. Признаюсь: в тот момент мне не хватило сил дождаться, пока заговорит Мидоуз, поэтому я не умолк, а просто сменил тему.

– Слишком просторный экипаж для одного человека, – сказал я, ударив носком сапога по колесу фаэтона.

– Ничего другого под рукой не оказалось, сэр. И потом, мы не знали, есть ли у вас лошадь.

– А что, лейтенант, если я откажусь ехать с вами?

– Решение остается за вами, мистер Лэндор. Вы не состоите на военной службе. К тому же мы находимся в свободной стране.

«В свободной стране». Так он и сказал.

Да, я находился в свободной стране. У себя дома. Справа, в нескольких шагах, чуть покачиваясь, стояла Агарь. За нею виднелся мой скромный домик с неплотно закрытой дверью (уходя, я не удосужился закрыть ее как следует). Внутри меня ждали головоломки, прибывшие с последней почтой, кофейник с холодным кофе, окна, скрытые за старенькими жалюзи, гирлянда сушеных персиков и страусиное яйцо. Оно висело над каминной трубой, а подарил его мне бакалейщик из четвертого района. За домом, возле изгороди, жевал сено мой давний спутник – чалый жеребец по имени Конь.

– Хороший сегодня день для путешествий, – сказал я.

– Да, сэр.

– В такой день можно ехать не торопясь. Это факт. – Я взглянул на лейтенанта. – Но полковник Тайер ждет, и это тоже факт. Полковник говорил вам, что не хотел бы слишком растягивать свое ожидание?

– Если желаете, сэр, вы можете ехать на своей лошади, – с долей отчаяния в голосе ответил лейтенант Мидоуз.

– Нет.

Мое «нет» повисло в воздухе. Некоторое время мы стояли молча. Агарь вновь заходила вокруг фаэтона.

– Нет, – повторил я, когда молчание сделалось нестерпимым. – Я буду рад поехать с вами, лейтенант.

Я посмотрел себе под ноги.

– По правде сказать, я даже рад, что поеду вместе с вами.

Как он жаждал услышать эти слова! С какой поспешностью лейтенант Мидоуз достал изнутри лесенку и протянул руку, чтобы помочь подняться. Руку престарелому мистеру Лэндору! Я замотал головой, показывая лейтенанту, что вполне способен подняться сам. Однако прогулка по холмам сыграла со мной злую шутку: нога попала мимо ступеньки, и я грохнулся прямо на лесенку, больно ударившись ребром. Лейтенант молча подсадил меня и буквально втолкнул внутрь. Я плюхнулся на жесткую деревянную скамью. Мидоуз забрался следом. Привалившись к не менее жесткой спинке, я сказал ему:

– Лейтенант, думаю, нам следует избрать почтовую дорогу. Проезд мимо фермы Хусмана тяжеловат для колес фаэтона. Особенно в это время года.

Его поведение было вполне ожидаемым. Лейтенант замер, потом склонил голову набок.

– Простите меня, лейтенант. Я отнюдь не ясновидец. Все гораздо проще. К упряжи вашей гнедой прицепились три крупных лепестка подсолнечника. Ни у кого нет таких высоченных подсолнечников, как у Хусмана, – они буквально нависают над проездом. Вы заметили желтый налет на внешней стенке фаэтона? Должно быть, вы задели один из его кукурузных стеблей. «Но откуда желтизна?» – спросите вы. Мне рассказывали, что он пользуется весьма необычным удобрением – смесью толченых куриных костей и цветков форзиции[6]. Разумеется, это только досужие сплетни. Какой голландец станет раскрывать вам свои секреты? Кстати, лейтенант, ваши родные по-прежнему живут в Уилинге?

Лейтенант не взглянул на меня. Но я знал, что мои слова попали в цель. Я увидел, как поникли плечи Мидоуза. Затем он яростно ударил по крыше фаэтона, подавая сигнал ехать. Лошадь рванулась с места. Мне показалось: не будь стенок, я бы просто вывалился… Сейчас я усматриваю в этом нечто символическое… упорное желание остаться в своем мире.

Мы достигли вершины холма. Фаэтон повернул на север. В боковом окошке мелькнули мой дворик и величественная фигура Агари, медленно бредущей прочь. Тогда я еще не знал, что вижу ее в последний раз.

Рассказ Гэса Лэндора

2

Там. Та та-та там. Там. Та та-та там.

Мы ехали уже часа полтора; до академии оставалось не более полумили, когда зазвучала барабанная дробь. Вначале просто звук, затем – пульсация в воздухе, проникающая в каждую щель. Я взглянул вниз: мои ноги двигались, подчиняясь отбиваемому ритму. Двигались сами, без малейшей подсказки с моей стороны.

«Вот так тебя учат повиноваться, – подумалось мне. – Это входит в твою кровь и остается там навсегда».

Как и следовало ожидать, барабанная дробь целиком подчинила себе внимание моего сопровождающего. Глаза лейтенанта Мидоуза были устремлены вперед; на все мои вопросы он отвечал односложно и ни разу не шевельнулся – даже когда фаэтон наскочил на камень и лишь чудом не опрокинулся. Лейтенант сидел с видом палача. Признаюсь, были мгновения, когда фаэтон виделся мне тюремной каретой (мой ум все еще не вошел в свое привычное, бодрствующее состояние), а впереди ждала толпа и… гильотина.

Так мы одолели долгий подъем. С востока открылся восхитительный вид на Гудзон. Вода в реке застыла, точно стекло. Я залюбовался ее цветом: дымчато-серым, с матовым блеском. Утренний туман давно разошелся, обнажив противоположный берег, похожий на раскрашенную гравюру. Вдали, смыкаясь с небом, синели очертания гор.

– Мы почти приехали, сэр, – нарушил молчание лейтенант Мидоуз.

Гудзон обладает одним замечательным свойством – он очищает вас. К тому времени, когда мы въехали на Вест-Пойнтский утес и за деревьями мелькнули здания академии… я вполне примирился со своей возможной участью и научился глядеть по сторонам глазами обыкновенного визитера. Вот показалась гостиница Козенса, выстроенная из серого камня и опоясанная верандой. С запада над ней нависали развалины форта Путнам. Холм, на котором стоял форт, тянулся выше, устремляя коричневые прожилки земли прямо к небу.

Было без десяти минут три, когда мы подъехали к караульному посту.

– Стой! Кто едет? – послышался оклик часового.

– Мистер Лэндор в сопровождении лейтенанта Мидоуза, – ответил наш кучер.

– Приблизиться для опознания! – скомандовал часовой.

Он подошел к боковому окошку фаэтона. Я выглянул и с удивлением увидел совсем зеленого юнца. Часовой отсалютовал лейтенанту и собрался было салютовать и мне, но спохватился, разглядев штатский мой облик. Наполовину поднятая рука смущенно опустилась.

– Скажите, лейтенант, этот часовой – из кадетов или из рядовых?

– Из рядовых, – кратко ответил Мидоуз.

– Но ведь кадеты тоже несут караульную службу?

– Да, в свободное от занятий время.

– Стало быть, вечером и ночью?

За все время после отъезда из Баттермилк-Фолс лейтенант Мидоуз впервые удостоил меня взглядом.

– Да, сэр, вечером и ночью.

Мы въехали в расположение академии. Впрочем, «расположение» – не совсем точное слово. Конечно, глазу открылись каменные и деревянные здания, но почему-то каждое из них выглядело неким курьезом среди природы. Казалось: если природе надоест их терпеть, они исчезнут, словно карточные домики. Тем не менее вскоре мы добрались до места, над которым природа была не властна. Я говорю об учебном плацу. О сорока акрах истоптанной земли с проплешинами светло-зеленой и желтой травы и бесчисленными рытвинами. И все это пространство тянулось к северу – туда, где за деревьями скрывались обрыв и излучина Гудзона.

– Равнина, – провозгласил лейтенант Мидоуз.

Впрочем, я и без его пояснений знал название плаца.

Да, на этом пространстве, открытом всем ветрам, кадеты Вест-Пойнта становились солдатами.

Но где же сами кадеты? Вокруг не было ни души – только пара пушек, снятых с лафетов, флагшток и белый обелиск, от которого, словно от солнечных часов, тянулась длинная тень. Никем не замеченный, фаэтон вывернул на утрамбованный проселок. Даже барабанная дробь стихла. Вест-Пойнт словно затаился.

– А где же кадеты? – не удержавшись, спросил я.

– На дневных занятиях, сэр.

– А офицеры?

Чуть помолчав, Мидоуз ответил, что многие из них являются преподавателями и классными наставниками, поэтому сейчас находятся в классах.

– Многие, но не все. Где же остальные?

– Не могу знать, мистер Лэндор, – по-солдатски ответил лейтенант.

– Просто мне стало интересно, не наделаем ли мы шуму своим появлением?

Лейтенант Мидоуз молчал. Вероятно, об этом ему тоже не было позволено говорить.

– Тогда, может, вы мне хотя бы скажете, будет ли наша беседа с полковником Тайером сугубо конфиденциальной?

– Полагаю, на ней будет присутствовать капитан Хичкок.

– А он кто такой?

– Комендант академии, сэр. Второе лицо после полковника Тайера.

Больше лейтенант Мидоуз мне ничего не сказал. Для него самым важным было завершить выполнение приказа, что он и сделал, введя меня в переднюю дома начальника академии и передав слуге полковника Тайера. Звали этого малого Патрик Мэрфи. Судя по выправке, он был отставным солдатом, а нынче помимо своих прямых обязанностей исполнял роль главного осведомителя Тайера (об этом я узнал позже). Как и подобает шпиону, он был весьма общительным.

– Приветствую вас, мистер Лэндор. Надеюсь, ваша поездка сюда была столь же приятной, как и этот день. Прошу вас следовать за мной.

Мэрфи ослепительно улыбнулся. Знавал я таких ребят: с удовольствием покажут вам все свои зубы, но при этом спрячут глаза. Мы спустились по лестнице в полуподвал. Подойдя к дверям полковничьего кабинета, слуга, будто настоящий ливрейный лакей, доложил о моем присутствии. Я шагнул к двери и обернулся, чтобы его поблагодарить, но Патрик Мэрфи уже исчез.

Позже я узнал, что отставному солдату нравятся не все замашки его господина, и в частности – этот кабинет в полуподвале. Согласен, в этом было что-то театральное, некая игра в «свойского парня». Кабинет Тайера поразил меня необычайной темнотой. Кусты плотно затеняли окна, а горевшие свечи, казалось, освещали лишь крохи пространства вокруг самих себя. Итак, моей первой официальной встрече с начальником академии полковником Тайером было суждено пройти впотьмах.

Впрочем, я забегаю вперед. Вначале я увидел коменданта академии Этана Аллена Хичкока[7] – правую руку и непосредственного помощника полковника Тайера. На этого человека, дорогой читатель, была возложена вся грязная работа, так сказать будни академии. Всё как в известной поговорке: «Тайер предполагает, а Хичкок располагает». Каждый, кто соприкасался с академией, должен был в первую очередь соприкоснуться с Хичкоком. Комендант, словно плотина, сдерживал человеческий напор, благодаря чему Тайер оставался высоким и недосягаемым, как солнце.

Рядом со своим начальником Хичкок привык держаться в тени. Так произошла и наша первая с ним встреча: свеча озарила протянутую мне руку. Все остальные части тела коменданта оставались в сумраке. И только потом, когда он подвинулся ближе, я увидел его своеобразную внешность (мне говорили, что он здорово похож на своего знаменитого деда). Чувствовалось, Хичкок привык тянуть солдатскую лямку и крепко стоять на ногах. Не могу сказать, чтобы он отличался богатырским телосложением. Скорее наоборот. Мне сразу бросилась в глаза его плоскогруд ость. Пообщавшись с ним, я подметил характерную сжатость его губ. Казалось, во рту коменданта было вечно что-то зажато: то ли камешек, то ли арбузное семечко. И еще одна деталь: меланхолия, сквозившая во взгляде его карих глаз. Сжав мою руку, Хичкок заговорил на удивление мягким, негромким голосом, словно я был больным, а он пришел меня навестить.

– Надеюсь, мистер Лэндор, вы не жалеете, что ушли в отставку.

– Нет, особенно мои легкие. Они мне искренне благодарны.

– Позвольте вас познакомить с полковником Тайером.

Сидящий за столом красного дерева слегка наклонил голову. У Тайера были каштановые волосы, круглый подбородок и высокие, тяжелые скулы. Судя по его облику и фигуре, он не пользовался вниманием женщин. Да и вряд ли любовные утехи занимали полковника Тайера. Он чеканил себя для истории, для памяти потомков[8]. Нелегкий труд, если учесть, насколько его тщедушное тело не соответствовало представлениям о величественном полководце. Не помогал ни голубой мундир, ни золотые эполеты, ни все прочие аксессуары.

Но это я опять излагаю свои более поздние наблюдения. А тогда, сидя на низком стуле, придвинутом к высокому столу, я, по правде говоря, видел только его лицо. Кожа полковничьего лица показалась мне маской, которая вот-вот сдвинется и упадет. Голова, взиравшая на меня с высоты, изрекла:

– Чрезвычайно рад с вами познакомиться, мистер Лэндор.

Нет, опять вру. Голова изрекла другие слова:

– Не желаете ли кофе? На это я ответил:

– Я бы предпочел пиво.

Воцарилась тишина с оттенком некоторой обиды.

«Неужто полковник Тайер – трезвенник?» – подумал я.

Но затем Хичкок позвал Патрика, а тот – Молли, которая поспешила в погреб. И вся эта человеческая цепочка была приведена в действие едва заметным движением пальцев правой руки Сильвейнуса Тайера.

– По-моему, мы с вами уже виделись однажды, – сказал полковник.

– Да, в Колд-Спринге, у мистера Кембла.

– Совершенно верно. Мистер Кембл очень высокого мнения о вас.

– Весьма щедро с его стороны, – улыбаясь, ответил я. – Мне в свое время удалось помочь его брату, только и всего. Но это было давно.

– Он говорил об этом, – сказал Хичкок. – Дело касалось каких-то жуликов, торговавших земельными участками.

– На Манхэттене полно тех, кто готов продать вам несуществующую землю. Беззастенчивые махинаторы. Думаю, эта порода не перевелась и сейчас.

Хичкок пододвинул свой стул к моему, а свечу переставил на стол Тайера, рядом со шкатулкой для документов, обтянутой красной кожей.

Мистер Кембл утверждает, что среди нью-йоркских констеблей[9] вы были живой легендой.

– Какой именно? – удивился я.

– Прежде всего, вас называли честным полицейским. Думаю, этого уже достаточно, чтобы стать легендой в нью-йоркской полиции.

Ресницы Тайера слегка опустились. Вероятно, то был знак одобрения.

– Мне думается, делать из живого человека легенду – не слишком похвальное занятие, – с максимальной непринужденностью возразил я. – И уж если говорить о чьей-то честности, нужно в первую очередь упомянуть вас и полковника Тайера.

Хичкок сощурился. Возможно, он пытался понять, не являются ли мои слова откровенной лестью.

– В числе других ваших достижений, – продолжал Тайер, – блестяще проведенный арест главарей банды «Парни рассвета». Они были настоящим проклятием для множества честных торговцев.

– Не стану отрицать.

– Вы также сыграли немаловажную роль в разгоне другой банды, именовавшей себя «Хлястиками».

– Увы, трусливые затаились, а те, кто посмелее, вскоре принялись за старое.

А еще, если я не ошибаюсь, вы прославились раскрытием одного крайне запутанного убийства, – как ни в чем не бывало продолжал Тайер. – Лучшие сыщики не брались за это дело. Я говорю о зверском убийстве молоденькой проститутки в «Елисейских полях»[10]. Правда, то место не относилось к вашей юрисдикции, мистер Лэндор.

– Зато жертва относилась. И убийца, как оказалось, тоже.

– Вы ведь сын проповедника, мистер Лэндор? И родом вы из Питсбурга?

– Можно считать, что так.

Приехали в Нью-Йорк, когда вам не было и двадцати. Пробовали штурмовать Таммани-холл[11]. Я прав? Но быстро убедились, что политика с ее партиями и коалициями не для вас. Как говорят, не «политический зверь» вы, мистер Лэндор.

Я не мог отрицать справедливости сказанного. Я чувствовал, что расту в глазах Тайера, как будто не он сам перечислял мои заслуги, а узнавал о них впервые от того же Хичкока.

– Вы обладаете несомненными способностями по части дешифровки, – продолжал полковник. – Добавим к этому умение предвидеть беспорядки и не допускать их возникновения. Плюс талант дипломата. Думаю, вам было непросто поладить с жителями католических кварталов. Но и там вы добились успеха. А мастерское проведение допросов?

Все это Тайер сопровождал едва заметным движением глаз. Возможно, он этого не чувствовал. Наверное, и я бы не заметил этих движений, если бы по профессиональной привычке не наблюдал за его глазами.

– Полковник Тайер, можно вас спросить?

– Разумеется.

– Вы что, подглядываете в потайной ящик своего стола, где у вас спрятано досье на меня?

– Не понимаю вас, мистер Лэндор.

– Это я вас не понимаю, полковник! Знаете, я чувствую себя одним из ваших кадетов. Несложно предположить, что они являются по вызову в ваш кабинет уже несколько испуганными. А вы, восседая за этим столом, точно называете количество замечаний у каждого из них. Если немного поднапрячься, вы смогли бы выдать им полный список их прегрешений. Должно быть, они уходят в состоянии трепета и вы им кажетесь наместником Бога на земле.

Я подался вперед и уперся руками в коричневато-красную крышку стола.

– Какие еще сведения обо мне содержатся в вашем досье, полковник? Вероятно, там сказано, что я вдовец. Что еще? Что в моем гардеробе нет обнов моложу пяти лет? Что я очень давно не переступал порог церкви? И конечно же, там должны быть сведения о моей дочери, сбежавшей из родительского дома. Только не надо сочувствовать одиночеству моих долгих вечеров. У меня есть замечательная корова. Досье упоминает о ней?

В тот момент дверь распахнулась и вошел Патрик, неся мне пиво. Настоящее пенистое пиво темного, почти черного цвета. Думаю, оно хранилось в леднике, ибо первый же глоток холодом обжег мне горло.

В сумраке кабинета послышались воркующие голоса Тайера и Хичкока.

– Мне очень жаль, мистер Лэндор… – говорил один.

– Наверное, я сегодня встал не с той ноги… – вторил другой.

– У нас не было ни малейшего намерения вас обидеть…

– Мы относимся к вам с должным уважением…

Я взмахнул рукой, остановив поток их извинений.

– Полноте, джентльмены. Это мне нужно извиниться перед вами, что я и делаю.

Я прижал холодный бокал к виску.

– Прошу вас, продолжайте.

– А вы уверены, что хотите нас дальше слушать, мистер Лэндор?

– Боюсь, я несколько переусердствовал на утренней прогулке, но это не важно… Пожалуйста, изложите причину моего приглашения сюда, и я постараюсь…

– Может, вы хотите…

– Нет, благодарю вас, – ответил я, понимая, куда клонит Хичкок.

Он встал и снова сделался хозяином положения.

– С этого момента, мистер Лэндор, мы все должны быть весьма осторожны. Надеюсь, мы с полковником можем рассчитывать на ваше благоразумие?

– Да, – ответил я, так и не понимая, к чему все эти прелюдии.

– Мы оживили в памяти ваш послужной список с единственной целью: чтобы еще раз убедиться, тот ли вы человек, которому мы можем поручить весьма деликатное дело.

– Какого свойства это дело?

– Мы ищем человека… штатского, с определенными способностями и безупречной репутацией, подтвержденной не на словах, а документально… который бы взялся за расследование дела, затрагивающего… честь нашей академии.

Хичкок продолжал говорить в свойственной ему манере, однако что-то все же изменилось. Не в нем. Пиво, как ни странно, прояснило мое сознание, и до меня вдруг дошло, что они ищут помощи у штатского, то есть у меня.

– Что ж, – сказал я, тщательно подбирая слова, – все зависит от многих причин. От характера расследования. От моих способностей.

– Мы не сомневаемся в ваших способностях, – перебил меня Хичкок. – Нас волнует расследование. Оно достаточно сложное и, как я уже говорил, весьма деликатной природы. Прежде чем двинуться дальше, я должен быть уверен в том, что ничего из сказанного здесь не станет известно кому-либо за пределами академии.

– Капитан, вы знаете, какую жизнь я веду. Мне не с кем разговаривать, за исключением Коня. А в порядочности этого животного можете не сомневаться.

Должно быть, Хичкок посчитал мои слова чем-то вроде торжественной клятвы, ибо он снова сел и после недолгого созерцания собственных коленей поднял голову, сказав:

– Дело касается одного из наших кадетов.

– Я догадывался.

– Это кадет второго года обучения, родом из Кентукки. Его фамилия Фрай.

– Лерой Фрай, – добавил Тайер.

Я опять уловил едва заметное движение его глаз, словно у полковника имелось три ящика, заполненных сведениями о Фрае, куда он подглядывал для большей точности.

Хичкок вскочил со стула и ретировался в сумрак. Поискав его глазами, я нашел капитана у стены, за спиной у Тайера.

– Довольно нам ходить вокруг да около, – заявил Хичкок. – Минувшей ночью Лерой Фрай повесился.

Я вдруг почувствовал, что нахожусь в самом конце (или в самом начале) большой шутки и безопаснее всего будет включиться в нее.

– Мне очень больно слышать об этом, – сказал я. – Поверьте, всегда больно, когда обрывается молодая жизнь.

– Мы вполне понимаем ваши чувства, – сказал Хичкок.

– Что толку от всех этих соболезнований? Они не вернут кадета к жизни.

– Мы скорбим не только по этому несчастному, – продолжал капитан, отойдя от стены. – Нельзя забывать о семье Фрая.

– Я имел удовольствие видеться с родителями кадета, – добавил Сильвейнус Тайер. – Должен признаться, мистер Лэндор: посылать им известие о смерти сына – самая печальная обязанность из всех, что выпадали на мою долю.

– Конечно, – согласился я.

– Вряд ли нужно говорить, – возобновил свое повествование Хичкок, и в его голосе появились новые нотки, – вряд ли нужно говорить, сколь ужасную тень бросает случившееся на нашу академию.

– За все годы ее существования ничего подобного не было, – подчеркнул Тайер.

– И быть не могло, – подхватил Хичкок. – Этот случай должен остаться первым и единственным.

Я решил прервать пафос их словоизлияний.

– Джентльмены, пока что мы можем лишь гадать о причинах случившегося. В таком возрасте настроение меняется очень часто. Кто знает, какая мысль залетит в голову тому или иному юнцу и какой из них он поддастся? Весьма вероятно, доживи этот несчастный кадет до утра, он бы оставил свою затею, найдя ее абсурдной. Возможно, завтра он бы вообще недоумевал, как подобное могло прийти ему на ум. Однако сегодня мы имеем… то, что имеем. Кадет Фрай мертв.

Хичкок обхватил руками резную спинку своего стула.

– Мистер Лэндор, вы должны понять, в каком положении мы очутились. Ведь нам доверены судьбы этих молодых людей. Мы сейчас им вместо родителей. Но если родители, случается, потакают своим сыновьям, мы не допускаем поблажек. Мы должны сделать из кадетов настоящих воинов и джентльменов, и потому зачастую мы давим на них. Я не стесняюсь вам это говорить, мистер Лэндор: да, мы давим на них. Однако мы тешим себя мыслью, что знаем допустимые пределы подобного давления.

– Мы тешим себя мыслью, – повторил за ним Тайер, – что любой из наших кадетов, если он испытывает телесные или душевные страдания, может без страха поведать нам о них, рассчитывая на нашу поддержку. Я имею в виду не только нас с капитаном Хичкоком, но и наших преподавателей, а также дежурных офицеров.

– Иными словами, гибель кадета Фрая явилась для вас полной неожиданностью.

– Совершенно верно.

– Вам не в чем себя упрекать, – сказал я (возможно, это прозвучало несколько легкомысленно). – Уверен, вы сделали все, что в ваших силах. Никто не вправе требовать от вас большего.

Тайер и Хичкок молчали. Очень красноречиво молчали.

– Джентльмены, – сказал я им. – Конечно, я могу ошибаться. Однако мне представляется, что вы рассказали только часть истории. И общий смысл ее мне до сих пор не ясен. Молодой человек кончает жизнь самоубийством. По-моему, расследовать такое дело должен коронер, а не отставной констебль со слабыми легкими и недостаточным кровообращением. Как вы находите?

Хичкок даже привстал на цыпочки.

– К сожалению, вы правы, мистер Лэндор, – сказал он. – Мы вам действительно рассказали только часть истории.

Последовала еще одна пауза, более напряженная, чем первая. Я переводил взгляд то на Тайера, то на Хичкока, пытаясь угадать, кто же продолжит рассказ. Наконец капитан набрал полную грудь воздуха, приготовившись говорить.

– Ночью… между половиной третьего и тремя часами… тело кадета Фрая… подверглось перемещению.

Я вновь услышал стук, но на сей раз не кадетского барабана, а собственного сердца.

– Как прикажете понимать ваши слова: «подверглось перемещению»?

– Видите ли, в довершение к случившемуся имела место досадная путаница. Сержант, которому было приказано сторожить тело, покинул пост, посчитав, что его присутствие необходимо в другом месте. Когда же ошибка раскрылась… то есть когда сержант вернулся назад, тело исчезло.

Я с величайшей осторожностью поставил опустевший бокал на пол. У меня сами собой закрылись глаза. Открыться их заставил непонятный звук. Я с удивлением обнаружил, что тру ладонью о ладонь.

– И кто же переместил тело Фрая? – спросил я. Впервые за все время разговора в бархатном голосе капитана Хичкока появился металл.

– Если бы мы это знали, нам бы не понадобилось приглашать вас сюда, – довольно резко ответил он.

– А тело потом нашли?

– Да.

Хичкок опять встал на караул у стены. Последовала третья мучительная пауза.

– Тело нашли в расположении академии или за ее пределами? – задал наводящий вопрос я.

– Возле ледника, – ответил Хичкок.

– Стало быть, тело вернули?

– Да..

Он намеревался сказать что-то еще, но не сказал.

– Не стоит забывать, джентльмены: в этом возрасте отношение к смерти иное, нежели у нас с вами. В академии, как и в любом учебном заведении, наверняка имеются свои шутники. Я не вижу ничего особенного, что кому-то из кадетов взбрело в голову подшутить над беднягой сержантом. Благодарите небеса, что ваши молодцы хотя бы не выкапывают покойников из могил.

– Это далеко не шутка, мистер Лэндор.

Хичкок склонился над столом. Когда он вновь заговорил, я не узнал его голос. Зрелый человек, опытный офицер, капитан Хичкок запинался на каждом слове.

– Кто бы… кто бы ни похитил тело кадета Фрая… он… скорее, они… совершили ужасающее святотатство. Деяние такого рода…

Бедняга Хичкок! Он мог бы до ночи громоздить бессмысленные, ничего не объясняющие слова, если бы Тайер не пришел ему на выручку. Полковник выпрямился. Одна его рука легла на шкатулку, пальцы другой сжали шахматную ладью. Тайер чуть наклонил голову и ровным голосом, будто он зачитывал кадетам результаты экзаменов, сообщил:

– Из тела кадета Фрая вырезали сердце.

Рассказ Гэса Лэндора

3

В дни моего детства люди сторонились больниц. Туда попадали либо находившиеся при смерти, либо бедняки, не имевшие денег заплатить врачу. Думаю, мой отец скорее бы согласился перекреститься в баптиста, чем оказаться на больничной койке. Впрочем, увидев вест-пойнтский госпиталь, даже этот упрямец, возможно, изменил бы свое отношение к больницам. Госпиталь построили всего полгода назад, и потому его стены сверкали свежей побелкой, полы и двери были отдраены дочиста, каждая кровать и стул – обработаны хлоркой. В коридорах пахло какой-то травой, которую жгли, дабы отбить запахи дезинфицирующих средств.

В обычный день нас бы встретили усердные служительницы и, быть может, с гордостью рассказали о новейшей системе вентиляции и повели показывать операционный театр. Но только не сегодня. Утром с одной из служительниц случился обморок, и ее полуживую отправили домой. Вторая держалась на ногах, однако до сих пор находилась под впечатлением случившегося и не могла вымолвить ни слова. Когда мы вошли, женщина продолжала глядеть на дверь, словно ожидая, что следом в госпиталь явится целый полк. Удостоверившись, что больше никого нет, она молча повела нас наверх, в палату Б-3. Войдя туда, она направилась прямо к больничной койке, накрытой белой простыней. Чуть помешкав, служительница откинула простыню.

– С вашего разрешения, я покину вас, джентльмены, – сказала женщина и ушла, словно хозяйка, не желающая мешать мужским застольным разговорам.

Поверь мне, читатель: я бы мог прожить еще сто лет и израсходовать миллион слов, но все равно так бы и не сумел описать того, что открылось моим глазам. И все-таки я вынужден это сделать. Попробую, как умею, подвигаясь маленькими шажками…

Лерой Фрай, холодный, будто тележное колесо, лежал на пуховом матрасе, опоясанный металлическими стяжками.

Одна рука прикрывала чресла, другая была изогнута.

Глаза покойного были приоткрыты, словно он только что услышал барабанную дробь, возвестившую утреннюю побудку.

Меня поразил перекошенный рот и два желтоватых передних зуба, притиснутых к верхней губе.

Шея покойного имела красно-пурпурный цвет. На ней виднелись черные полосы.

Его грудь…

Правильнее сказать, то, что осталось от его груди… оно было красного цвета. Моим глазам предстала целая гамма оттенков красного. Разница в оттенках обусловливалась… участью того или иного места груди: был ли он варварски разорван или просто разрезан. Не знай я причин смерти кадета, я бы решил, что на него упала сосна… да что там сосна! Метеор с небес!

Однако тело кадета Фрая не было изуродовано полностью. Страшно признаваться, но я предпочел бы увидеть под простыней кровавое месиво. А так… а так я смотрел на лоскуты кожи, на торчащие куски костей и на что-то еще, осклизлое и неведомое мне… Искромсанные легкие, часть диафрагмы, печень насыщенного коричневого цвета. Моим глазам открывались почти все внутренние органы покойного… Почти. Не хватало лишь самого важного, который замечаешь сразу и без которого жизнь невозможна.

Не хочется сознаваться, читатель, но меня занимала мысль… странная мысль. При обычных обстоятельствах я не стал бы о ней упоминать. Мне показалось, что от Фрая не осталось ничего, кроме… вопроса. Одного-единственного вопроса, запечатленного в его застывших конечностях и в зеленоватом налете на его бледной, лишенной волос коже…

Кто?

Охвативший меня трепет подсказывал: я должен ответить на этот вопрос. Вне зависимости от того, насколько поиски ответа опасны лично для меня, я должен дознаться, кто вырезал сердце у Лероя Фрая.

Я поступил привычным образом: стал задавать вопросы. Не стенам и не воздуху, а человеку, стоявшему в трех футах от меня, – вест-пойнтскому хирургу, доктору Дэниелу Маркису. Он зашел вместе с нами в палату и сейчас глядел на меня застенчивыми и в то же время ждущими глазами. Белки его глаз были красноватыми, будто внутри полопались несколько кровеносных сосудиков. Мне показалось, хирургу не терпелось, чтобы его о чем-нибудь спросили.

– Скажите, доктор Маркис, с чего начинает человек, решившийся… на такое? – спросил я, кивая в сторону тела кадета.

Доктор провел рукой по лицу. Я ошибочно принял его жест за признак утомления. На самом же деле Маркис пытался скрыть волнение.

– Вначале нужно сделать надрез, что не так уж сложно, – ответил хирург. – Надрез делается скальпелем… впрочем, сгодится и любой достаточно острый нож.

Воодушевленный темой разговора, Маркис подошел к телу Лероя Фрая. Он взмахивал рукой, рассекая воздух невидимым скальпелем.

– Но добраться до сердца не так-то легко, мистер Лэндор. На пути оказываются ребра и грудина, а также вот эти кости. Они не столь плотно расположены и тем не менее достаточно прочны. Просто сломать или раздробить их нельзя – существует риск повредить сердце.

Хирург наклонился над развороченной грудью Лероя Фрая.

– Вернусь к надрезу. Нужно знать, где именно его сделать. Злоумышленнику требовалось подобраться к грудине. Повторяю, попытка отодвинуть или сломать ребра чревата опасностью повреждения сердца. А потому он поступил по-иному: сделал круговой надрез и еще два – крест-накрест в области грудины.

Доктор Маркис отошел назад и снова взглянул на труп.

– Судя по тому, что я вижу, злоумышленник воспользовался пилой.

– Пилой?

– Почему это вас удивляет? Хирурги для ампутации конечностей тоже пользуются специальной пилой. В операционном театре у нас имеется такая. Если желаете, могу показать. Только едва ли у похитителя сердца была хирургическая пила. Скорее всего, он пилил небольшой слесарной ножовкой с мелкими зубьями. Должен признаться, ему пришлось непросто: ведь нужно двигать полотном пилы и одновременно следить, чтобы оно не задело сердечную полость. А вот и подтверждение моих слов. Взгляните на легкие, мистер Лэндор. Видите раны длиной около дюйма? И печень тоже затронута. Насколько могу судить, они были неизбежны. Злоумышленник направлял пилу под таким углом, чтобы ни в коем случае не повредить сердце.

Ваши объяснения, доктор, очень помогли мне, – сказал я Маркису. – А теперь расскажите, какими, по-вашему, были дальнейшие действия злоумышленника? Что он делал потом, пробившись, так сказать, через ребра и грудину?

– Дальше все было сравнительно просто, мистер Лэндор. Злоумышленнику потребовалось отрезать перикард, то есть околосердечную сумку. Она окружает эпикард – висцеральный листок, говоря языком медиков. На нем-то и держится сердце.

– А потом?

– Потом он перерезал аорту. Затем – легочную артерию. Оставались еще несколько полых вен, но с ними он справился за считанные минуты. Повторяю, мистер Лэндор: здесь не требуется даже скальпель. Достаточно острого ножа.

– Но ведь все эти… манипуляции должны были сопровождаться кровотечением. Так, доктор?

– Вовсе не обязательно. Учтите, к этому времени кадет был уже несколько часов как мертв. Значение имеет и то, сколь быстро наступила смерть. Если мгновенно, в сердце еще могло оставаться некоторое количество крови. Однако в данном случае, полагаю, вся кровь успела вытечь из сердца, – сказал Маркис.

Он произнес эти слова с некоторой долей удовлетворения, будто выступал перед коллегами, делая отчет о результатах вскрытия.

– И что дальше? – спросил я.

А дальше… все кончено, – ответил хирург. – Он извлек сердце. Чистое, не окровавленное. И к тому же – необычайно мало весящее. Многие люди даже не подозревают об этом. У человека сердце величиной с его кулак, а вес этого главнейшего органа не превышает десяти унций[12]. Я говорю о сердце, лишенном крови, – добавил Маркис, постучав для сравнения по собственной груди.

– Доктор, вы не будете возражать, если я задам вам еще несколько вопросов?

– Ни в коем случае, мистер Лэндор.

– Возможно, вы сумеете еще дополнить… портрет злоумышленника. Например, что требовалось этому человеку помимо упомянутых инструментов?

Мой вопрос немного удивил Маркиса.

– Дайте подумать… Ну, он должен быть физически сильным человеком. Причины я уже называл.

– То есть вряд ли это могла сделать женщина?

Хирург усмехнулся.

– В моей практике такие женщины мне, к счастью, не встречались.

– Хорошо. Факты показывают, что злоумышленник достаточно силен. Инструменты, определенные навыки и сила. Это все?

– Нет, мистер Лэндор. Ему был нужен хороший свет. Немыслимо выполнить подобную операцию в ночной темноте, не имея приличного освещения. Я бы не удивился, если бы в развороченных внутренностях несчастного кадета обнаружился свечной воск.

Маркис тут же стал вглядываться во внутренности несчастного кадета, словно ему не терпелось найти подтверждение своим словам. Мне пришлось слегка дернуть доктора за рукав и вернуть к нашему разговору.

– А что вы скажете о его медицинских познаниях, доктор Маркис? Требовалось ли злоумышленнику, – тут я слегка улыбнулся, – обладать вашим уровнем знаний и опыта?

– Отнюдь нет, – ответил хирург, ошеломленный таким сравнением. – Достаточно иметь некоторые познания в анатомии и физиологии человека. Но для этого не обязательно быть врачом или хирургом.

– А сумасшедшим?

Вопрос этот исходил от Хичкока. Я совершенно забыл о присутствии капитана и полковника. Мне казалось, что, кроме нас с Маркисом (и трупа Фрая), в палате никого нет.

– Кем еще он мог быть, как не безумцем? – риторически вопрошал Хичкок. – И насколько мы знаем, он по-прежнему на свободе, готовый к новым преступлениям… Неужели только я… неужели все забыли об этом? О том, что он до сих пор не схвачен?

А наш дорогой капитан оказался впечатлительным человеком. При всей своей суровой внешности он был не чужд проявлениям чувств и, как любой подобный человек, нуждался в утешении. Полковник Тайер лишь слегка похлопал Хичкока по плечу и сказал, как говорят хнычущему ребенку:

– Будет тебе, Этан.

Впоследствии я не раз думал о странном альянсе между Тайером и Хичкоком, чем-то напоминавшем брачный союз. Я имею в виду не предосудительные отношения между двумя мужчинами, а союз двух холостяков, научившихся понимать друг друга с полуслова и вообще без слов. Оба были неразлучны и расставались всего лишь однажды (об этом я узнал позже). Это произошло три года назад. Предметом разрыва послужил спор о том, является ли учреждение в Вест-Пойнте следственного суда[13] нарушением военного кодекса. Хичкоку пришлось покинуть академию. Но уже через год Тайер вернул его обратно. Рана в их отношениях зарубцевалась. Это похлопывание по плечу было не только жестом утешения. Оно показывало, что Тайер всегда и во всем оставался командиром, а Хичкок – его подчиненным.

– Уверен: мы все разделяем тревогу, испытываемую капитаном Хичкоком, – произнес Тайер. – Вы согласны, джентльмены?

– Тем более похвально, что капитан отважился заявить об этом вслух, – подыграл я Тайеру.

– И сделал это не для сотрясания воздуха. Говоря военным языком, мы должны занять максимально выгодные позиции для отыскания злоумышленника. Ваше мнение, мистер Лэндор?

– Полностью с вами согласен, полковник.

Тем не менее наши слова ничуть не успокоили Хичкока. Он опустился на свободную койку и вперил взгляд в окно. Мы дипломатично отвернулись, давая ему время совладать с собой.

– Скажите, доктор, а сколько времени могло понадобиться злоумышленнику на эту… операцию? – спросил я.

– Трудно сказать, мистер Лэндор. Судьба давно оберегает меня от операций на грудной клетке… впрочем, то, что мы видим здесь, вообще едва ли можно назвать операцией… Простите, отвлекся. Вы спросили о времени. Что ж, учитывая условия, в каких происходило… изъятие сердца… более часа. Возможно, часа полтора.

– И основная часть времени ушла на распил костей?

– Да.

– А если злоумышленников было двое?

– В таком случае они могли распределить работу, действуя с обеих сторон. Тогда они управились бы за половину названного времени.

– Ну а если предположить, что их было трое?

– Третий, пожалуй, только мешал бы. Я имею в виду, если бы и он вместе с сообщниками пытался пробиваться к сердцу. Но он мог держать фонарь.

Фонарь! Я как-то об этом не подумал. Возможно, Маркис был прав и кто-то действительно стоял с фонарем, освещая сцену творимого варварства. Глаза мертвого кадета были направлены на меня. Они смотрели на меня, если, конечно, это можно назвать смотрением. Зрачки мертвеца необычайно расширились, оставив лишь узенькие белые ободки.

Я подошел к койке и кончиками больших пальцев попытался опустить покойному веки. Они закрылись всего на мгновение и тут же открылись снова. Но меня уже занимало другое – следы от веревки на шее Лероя Фрая. До этого они казались мне узкой прерывистой полосой. Теперь я отчетливо видел: прежде чем веревка перекрыла кадету трахею, она изрядно поелозила по его горлу, содрав кожу.

– Капитан Хичкок, насколько мне известно, ваши люди сразу же занялись поисками. Но что было предметом их поисков? Преступник или похищенное им сердце?

– Мы обшарили все окрестности и ничего не нашли, – признался капитан.

У Лероя Фрая были светлые, соломенного цвета волосы и длинные белые ресницы. На правой руке виднелись мозоли от мушкета[14], а на кончиках пальцев я заметил волдыри. Между двумя пальцами темнела родинка. Сутки назад этот парень был еще жив.

– Напомните мне, пожалуйста, где нашли тело после исчезновения? – попросил я.

– Возле ледника, – ответил капитан Хичкок.

– А теперь, доктор Маркис, я вновь должен обратиться к вашим профессиональным знаниям. Если бы вам вдруг понадобилось сохранить извлеченное из груди сердце, как бы вы это сделали?

– Прежде всего я раздобыл бы какой-нибудь сосуд. Не слишком большой.

– А дальше?

Затем я бы сердце во что-нибудь завернул. Возможно, в кусок муслина[15]. В крайнем случае в кусок газеты.

– Пожалуйста, продолжайте.

– А потом я бы обложил его… – Доктор умолк и поскреб свой кадык. – Я бы обложил его льдом.

Хичкок вскочил с койки.

– Вот оно что! – воскликнул капитан. – Значит, этот безумец не просто вынул сердце из тела Лероя Фрая. Он еще позаботился и о надлежащем хранении!

Я пожал плечами и развел руками.

– Безумцы порою бывают очень предусмотрительны.

– Но какая нечестивая цель заставила его это сделать? – не унимался капитан.

– Этого, капитан, я вам пока сказать не могу. Меня совсем недавно привезли в расположение академии.

В палату вернулась запыхавшаяся служительница и куда-то позвала доктора Маркиса. Куда именно – не помню. Я запомнил лишь досаду, ясно обозначившуюся на лице хирурга: ему очень не хотелось нас покидать.

Итак, я вновь оказался в обществе Тайера и Хичкока (ну и, конечно же, покойного кадета Фрая). Вскоре после ухода доктора Маркиса снаружи послышалась барабанная дробь, созывавшая кадетов на вечерний парад.

– Не стану скрывать, джентльмены, – сказал я им, – этот случай иначе как головоломкой не назовешь. Я сам в достаточной мере ошеломлен. Только одного я никак не могу взять в толк: почему вы не обратились к военным властям?

Ответом мне было долгое молчание.

– Случившееся с кадетом Фраем – это по их части, а не по моей, – сказал я.

– Мистер Лэндор, не соблаговолите ли вы немного прогуляться со мной? – предложил Сильвейнус Тайер.

Наша прогулка представляла собой хождение взад-вперед по коридору. Дошли до угла, повернули назад. Дошли до следующего угла. Снова повернули назад, будто полковник учил меня премудростям какого-то маневра. Тайер был ниже меня на целых четыре дюйма, но держался прямо и уверенно.

– Вы застали нас в весьма щекотливом положении, мистер Лэндор.

– Не сомневаюсь.

– Наша академия, – начал он неожиданно высоким тоном, отчего был вынужден смолкнуть и взять ниже. – Вероятно, вы знаете, что нашей академии нет еще и тридцати лет. И почти половину этого времени я исполняю обязанности ее начальника. Будет вполне справедливым сказать: ни возраст академии, ни стаж моего начальствования не являются впечатляющими.

Пока не являются, но это вопрос времени.

Как и любое сравнительно недавно учрежденное заведение, мы имеем и влиятельных друзей, и не менее влиятельных врагов.

– Президент Джексон[16], скорее всего, принадлежит ко второму лагерю? – спросил я, разглядывая половицы.

Тайер искоса поглядел на меня и тут же отвел глаза.

– Не стану брать на себя смелость утверждать, кто в каком лагере, – сказал он. – Знаю лишь, что мы здесь несем особую ношу. Сколько бы офицеров мы ни подготовили и как бы ни приумножили честь страны, нам все равно приходится обороняться.

– Обороняться? От кого, полковник?

Полковник Тайер, как и я, уперся глазами в пол.

– Нас едва ли не на каждом углу обвиняют в элитарности. Наши хулители заявляют, что мы отдаем предпочтение сынкам из богатых семей. Знали бы они, сколько наших кадетов происходят из семей простых фермеров, сколько здесь сыновей фабричных рабочих и мелких ремесленников. Это Америка, вышедшая из низов, мистер Лэндор.

«Америка, вышедшая из низов». Как красиво прозвучали его слова под сводами госпитального коридора!

– Что еще говорят ваши хулители, полковник?

– Они утверждают, будто мы слишком много времени уделяем инженерному обучению и не растим из наших кадетов настоящих солдат. Они обвиняют нас в том, что, став офицерами, наши кадеты получают в армии посты и должности, на которых впору служить людям, успевшим понюхать пороху.

«Таким, как лейтенант Мидоуз», – подумал я. Тайер продолжал шагать, соизмеряя свой шаг с приглушенным грохотом барабанов, долетавшим извне.

– Думаю, мне нет особой нужды называть еще один лагерь наших недругов. Я говорю о тех, кто считает, что Америке вообще не нужна регулярная армия.

– И что же они предлагают взамен?

– А что они могут предложить, кроме ополчения, как в давние времена? Сборище кичливых деревенских парней, воображающих себя солдатами и готовых наложить в штаны при первых звуках настоящей битвы, – с горькой иронией ответил полковник Тайер.

– Но в Войне за независимость победу нам принесло вовсе не ополчение, а профессиональные полководцы вроде генерала Джексона, – сказал я.

– Приятно слышать, что вы разделяете нашу точку зрения, мистер Лэндор. Но факт остается фактом: в Америке по-прежнему хватает тех, у кого человек в форме вызывает неприязнь.

– Потому мы и не носим формы, – тихо сказал я.

– «Мы» – это кто?

– Я говорю о констеблях, полковник. В Нью-Йорке вы не увидите в форме не только констебля, но и старших полицейских чинов. Вы правы: форма пугает людей.

Эти фразы не имели никакого отношения к делу кадета Фрая, но они высекли между мною и Тайером дружественную искорку. Правда, я не увидел на полковничьем лице улыбки (за все время нашего общения с ним я вообще не видел его улыбающимся), но кое-какие острые углы сгладились.

– Не стану скрывать, мистер Лэндор, что львиная доля выпадов направлена лично против меня. Кем меня только не называют! И тираном, и деспотом. Любимое словечко – варвар.

Полковник остановился. Казалось, он дожидался, пока смолкнут отзвуки произнесенного слова.

– Приятного мало, полковник. Я говорю о вашем положении. Вы понимаете: стоит распространиться слухам, что вы в академии установили драконовские порядки, а кадеты настолько подавлены и доведены до отчаяния, что готовы наложить на себя руки…

Слухи о смерти Лероя Фрая уже вылетели за пределы академии, – перебил меня Тайер. Его лицо побелело и стало похожим на кусок льда (все следы возникшей между нами симпатии исчезли начисто). – Я не в силах этому помешать, как не могу помешать людям строить собственные домыслы. Сейчас единственная моя забота – не допустить, чтобы расследование оказалось в руках… некоторых сторон. Я взглянул на него.

– Некоторых сторон в Вашингтоне? – уточнил я.

– Вот-вот, – подтвердил Тайер.

– Сторон, которым ненавистно само существование академии и которые ищут лишь повод, чтобы сровнять ее с землей.

– Вы правы, мистер Лэндор.

– Но если вы покажете им, что держите ситуацию в своих руках и кто-то уже занимается расследованием, возможно, вы сумеете отогнать этих ищеек.

– Ненадолго, – сказал он.

– А если я ничего не найду?

Тогда я буду вынужден представить доклад командиру Инженерного корпуса, а тот, в свою очередь, обратится к генералу Итону[17]. И нам останется лишь ждать их коллективного приговора.

Мы остановились возле двери палаты Б-3. Снизу доносился раздраженный голос служительницы. Доктор Маркис что-то отвечал ей, говоря нарочито медленно. Извне слышались писклявые звуки флейты. За дверями палаты Б-3 было абсолютно тихо.

– Кто знает, – ободряюще сказал я полковнику Тайеру. – Возможно, смерть кадета не нарушит общего равновесия и не затронет вашей карьеры.

– Если я способен вас в чем-либо убедить, мистер Лэндор, то поверьте: карьера для меня ничего не значит. Будь я уверен, что академия выживет без меня, я бы завтра же покинул ее стены и ушел не оглядываясь.

Сопроводив сказанное энергичным кивком (возможно, это тоже был жест симпатии), полковник продолжал:

– У вас есть дар, мистер Лэндор. Вы умеете вызывать доверие к себе. Не сомневаюсь, вы искусно пользуетесь своим даром.

– Как сказать, полковник. Вы и впрямь считаете, что я – ваш человек?

– Иначе мы бы сейчас не говорили, стоя здесь.

– И вы готовы сохранять эту уверенность до самого конца?

– Если понадобится – даже и после, – ответил Сильвейнус Тайер.

Я улыбнулся и перевел взгляд на круглое коридорное окошко, где в солнечных лучах танцевали пылинки. Тайер сощурился.

– Как мне расценивать ваше молчание, мистер Лэндор? Как согласие или отказ?

– Пока никак, полковник.

– Если вопрос касается денег…

– У меня достаточно денег.

– Возможно, есть какие-то другие сложности?

– К предлагаемому мне расследованию они не имеют отношения, – как можно учтивее ответил я.

Тайер откашлялся. Он старался сделать это без излишнего шума, но мне показалось, что у него в горле застрял плотный комок.

– Мистер Лэндор, когда кадет умер совсем молодым, да еще наложив на себя руки, с этим трудно смириться. Но когда кто-то гнусно надругался над беззащитным телом… подобное просто невыносимо. Это преступление против природы. Мне оно также видится ударом в сердце…

Полковник спохватился, однако слово уже вылетело из его уст.

– В сердце нашей академии! Если надругательство совершил какой-нибудь сторонний фанатик, пусть над ним свершится Божий суд. Но если это дело рук кого-то из наших, я не успокоюсь до тех пор, пока виновный не будет вышвырнут из Вест-Пойнта. В кандалах или нет, но для блага академии он должен немедленно ее покинуть.

Закончив тираду, Тайер тихо выдохнул и опустил голову.

– Если вы возьметесь за расследование, мистер Лэндор, вашей задачей будет найти злоумышленника, а также помочь нам удостовериться, что подобное никогда не повторится.

Я молча поглядел на него, затем достал свои карманные часы и постучал по циферблату.

– Сейчас без десяти пять. Что вы скажете, если в шесть я вернусь сюда и мы снова встретимся? Вам это не создаст затруднений?

– Ничуть.

– Прекрасно. Обещаю к тому времени дать вам свой ответ.

Я собирался в одиночку прогуляться по окрестностям, что делал всегда, берясь за то или иное расследование. Однако командование академии мое намерение не устраивало. Они посчитали, что мне непременно нужен сопровождающий. Эту роль вновь поручили лейтенанту Мидоузу. Вряд ли он пришел в восторг, но, должно быть, ему доходчиво объяснили, насколько его наблюдение за мной важно для спокойствия Вест-Пойнта. Во всяком случае держался Мидоуз приветливее, чем во время нашей поездки сюда. Изуродованного тела Лероя Фрая, надо полагать, ему никто не показал.

– Куда желаете пойти, мистер Лэндор?

Я махнул рукой в сторону реки.

– Идемте в восточном направлении, лейтенант.

Чтобы добраться туда, вначале нам требовалось пересечь Равнину. От ее былой пустынности не осталось и следа. Сейчас там заканчивался вечерний парад. Кадеты Военной академии Соединенных Штатов маршировали поротно – по четыре роты сразу. Оркестр играл последний марш. Дирижер ритмично вздымал и опускал трость, украшенную ленточками. Головной убор дирижера представлял довольно забавное сооружение, напоминая ярко-красный мешок для варки пудинга. Ухнул пушечный залп, и звездно-полосатый флаг заскользил вниз по флагштоку, словно носовой платок, оброненный хорошенькой девушкой.

– Заряжай! – крикнул офицер, командующий парадом.

Ветер и расстояние исказили его команду, и я услышал нечто похожее на «Не рожай!». В то же мгновение послышался лязг двух сотен мушкетов. Каждый кадет сосредоточенно вглядывался в дуло своего мушкета. Офицер выхватил из ножен шпагу, щелкнул каблуками и скомандовал:

– Взять на изготовку!

Ветер вновь сыграл со мной шутку. Я знал эту команду, но услышал ее как «Зять в топку!» Даже знакомое «Пли!», прозвучавшее следом, отозвалось у меня в ушах: «Влип!» Кадеты тут же сделали пол-оборота направо, готовые выстрелить по врагу.

Зрелище было довольно впечатляющее: кадетские ноги поддевали комья земли вместе с пожухлой зеленой травой, а на штыках играли лучи заходящего солнца. А сами кадеты в их облегающих мундирах с тугими воротниками и высоких киверах с развевающимся плюмажем!

Влип… Я невольно усмехнулся шутке ветра. Она как нельзя лучше отражала мое состояние.

Ко времени вечернего парада кадеты уже знали об их несчастном товарище. Разумеется, не столько, сколько знал я. Крохи фактов были густо облеплены слухами и домыслами. Однако муштровка Тайера делала свое дело: внешне все обстояло, как прежде. В шеренге, где еще вчера стоял Фрай, кадеты сомкнули ряд. Поверхностный наблюдатель даже не заметил бы, что в ней недостает одного кадета. От более опытного и знающего не укрылось бы, что какая-то из шеренг то и дело сбивается с ритма. Впрочем, и это легко объяснить, когда в каждой роте собирается до двух десятков плебеев[18]. Чего ждать от этих недотеп? Еще совсем недавно они держали в руках не мушкет, а вилы, разгребая на родительской ферме сено или навоз. Ничего, скоро приучатся ходить в строю и держать шаг.

До чего же восхитительно, читатель, смотреть, как ранним октябрьским вечером солнце постепенно скрывается за вершинами холмов и они приобретают серо-синий цвет, становясь чем-то похожими на форму кадетов. Где-то в ветвях брюзжит ворчливый пересмешник. Я невольно залюбовался этой картиной. И не только я. Возле квартирмейстерской конторы собралась довольно большая компания визитеров: дамы в платьях со странными рукавами – широкими у плеч и постепенно сужающимися к запястьям; мужчины в голубых сюртуках и бежевых жилетках. Все они находились в легкомысленно-приподнятом настроении. Наверное, прибыли сюда пароходом, отчалившим утром с Манхэттена. Возможно, они даже наняли себе пароход. Впрочем, это могли быть и англичане, путешествующие по Северному пути – их излюбленному маршруту. Ветер и до них доносил обрывки завершающих фраз спектакля, именуемого вечерним парадом:

– 'Деты 'ной 'кадемии 'ст-Пойнт, 'ат 'ю-Йорк! 'ушай 'каз 'омер ДВА!

А кому еще стоять в середине этой толпы зевак, как не Сильвейнусу Тайеру? Он не позволил, чтобы смерть Лероя Фрая выбила его из привычной колеи. Полковник выглядел так, словно весь день провел на плацу, наблюдая за упражняющимися кадетами. Я искренне восхищался его выдержкой. Когда требовалось, Тайер говорил, когда не требовалось – молчал. Он внимательно выслушивал вопрос каждого мужчины и терпеливо давал пояснения дамам, не выказывая ни малейших признаков скуки или недовольства. Я почти слышал его слова:

– Миссис Бреворт, не знаю, уловили ли вы определенный esprit d'Europe[19] в этом маневре. А создал его еще Фридрих Великий[20]. Затем маневр был усовершенствован Наполеоном во время Нильской кампании…[21] Возможно, вы заметили в первой шеренге роты Б молодого человека? Это Генри Клей-младший. Да, представьте себе, сын своего великого отца[22]. Представляете, он был командиром среди своих одногодков, но его обошел сын фермера из Вермонта. Да, миссис Бреворт, мы по заслугам ценим Америку, вышедшую из низов…

Кадетские роты торопливо покидали плац (оркестр уже успел скрыться за холмом). Визитеры направлялись к своему пароходу. До меня не сразу дошел вопрос лейтенанта. Мидоуз спрашивал, желаю ли я остаться здесь или идти дальше. Я ответил, что мы идем дальше. И мы двинулись прямиком к скале Любви.

Под скалой, на сотню футов ниже, тек Гудзон, полный лодок, парусных кораблей и пароходов. Там были грузовые суда, направлявшиеся к каналу, соединяющему Гудзон с озером Эри. Шлепая колесами, плыли пакетботы, держа путь в Нью-Йорк. Рядом сновали ялики и каноэ. И сама река, и все, что плыло по ней, было щедро залито красно-оранжевыми лучами вечернего солнца. С полигона донесся пушечный выстрел, и окрестные холмы отозвались щедрым эхом. Река окружала меня с трех сторон: с запада, востока и юга. Я стоял на каменном выступе. При должном воображении я бы увидел рядом с собой индейцев или Бенедикта Арнольда[23], некогда стоявшего на этом самом месте. Или, скажем, солдат, перегораживающих Гудзон громадной цепью, чтобы не пропустить британский флот на север…

Будь я более религиозно настроенным человеком, я бы задумался о Провидении или Боге, ибо Сильвейнус Тайер просил меня ни много ни мало спасти честь Военной академии. Не хочу говорить о божественном вмешательстве, но кто-то определенно вмешался в судьбу несчастного кадета Фрая.

Но увы, мой разум в тот момент был занят более прозаическими мыслями. Я думал о своей корове Агари. Меня занимало, куда она могла уйти – к реке или в сторону нагорий? Может, где-нибудь возле водопада Агарь нашла себе укромное местечко, о котором знала только она? Да, читатель, я думал о своей корове. О том, вернется ли она назад.

Без десяти шесть я отвел взор от реки. Лейтенант Мидоуз стоял на своем прежнем месте, заложив руки за спину и прикрыв глаза. Наверное, если бы понадобилось, он мог бы стоять так всю ночь.

– Идемте, лейтенант, – сказал я.

Через пять минут я уже находился в палате Б-cl. Тело Лероя Фрая вновь прикрыли простыней. Тайер и Хичкок стояли, словно в почетном карауле. Мне казалось, что, открыв дверь и войдя, я скажу им:

– Джентльмены, я – ваш человек.

Но я сказал нечто иное. Вначале произнес слова и лишь потом понял, что говорю.

– Что вы хотите, джентльмены? – спросил я их. – Чтобы я вначале нашел того, кто похитил сердце Лероя Фрая? Или вам желательно, чтобы прежде всего я занялся поисками его убийц?

Рассказ Гэса Лэндора

4

27 октября

У этого дерева есть несколько названий. Кто называет его робинией[24], кто – ложной акацией. Оно росло в сотне футов от Южного спуска. Обыкновенная черная робиния с тонкими изогнутыми ветвями и длинными красноватыми стручками. Таких деревьев полно на Нагорьях. Пожалуй, я не обратил бы на него внимания, если бы не плющ, свисавший с ветвей.

Этот якобы плющ как раз меня и подвел. Могу сказать в свое оправдание: с момента гибели Фрая прошло более тридцати двух часов. За это время веревка стала не такой уж заметной. Я рассуждал следующим образом: те, кто вынимал кадета из петли, наверняка отвязали и забрали веревку. Но я ошибся. Эти люди, не задумываясь о важности каждой улики, избрали линию наименьшего сопротивления. Они просто перерезали веревку над головой Фрая, оставив ее конец болтаться между ветвей и листьев… Сейчас веревка была намотана на ладони капитана Хичкока. Он осторожно дернул за нее, потом потянул с большей силой, словно другим концом она была привязана к языку церковного колокола. Хичкок повис на веревке всей своей массой. Колени капитана чуть дрогнули, и я только сейчас заметил, насколько он утомлен.

Ничего удивительного. Хичкок провел на ногах всю прошлую ночь и весь день, а в половине седьмого уже сидел за завтраком в жилище полковника Тайера. Я и сам не мог похвастаться, что хорошо отдохнул, проведя ночь в гостинице Козенса.

Гостиница, как и многое другое в Вест-Пойнте, своим появлением была обязана Тайеру. Если визитеры, прибывающие с дневным пароходом, желали увидеть академию во всем ее величии, им обязательно требовалось место для отдыха и ночлега. Правительство Соединенных Штатов, проявив государственную мудрость, построило в пределах академии прекрасную гостиницу. В разгар сезона сюда ехали визитеры со всех концов света, находя приют в ее номерах, где их ждали заново набитые пуховые матрасы и тишина «горного королевства» полковника Тайера.

Я не был визитером, однако мой дом находился достаточно далеко, чтобы постоянно ездить туда и обратно. Поэтому мне на неопределенное время отвели номер с видом на остров Конституции[25]. Ставни на окнах были достаточно плотные и не пропускали в комнату свет луны и мерцание звезд. Укладываясь спать, я как будто нырял в черную яму. Сигнал побудки казался пришедшим из необъятной дали – почти с другой планеты. Единственными местами, все же пропускавшими утренний свет в мою келью, были нижние кромки ставен. Я лежал, наслаждаясь сумраком, и спрашивал себя: может, мне стоило пойти в армию, а не в полицию?

Впрочем, какой из меня солдат? Я безбожно нарушал дисциплину, продолжая валяться в кровати. Минут через десять я неторопливо встал и так же неторопливо оделся. Представляя себе кадетов, стремглав несущихся на утреннюю поверку, я накинул на плечи одеяло и вышел из гостиницы. Когда я добрался до жилища Тайера, полковник успел вымыться, одеться и просмотреть четыре утренние газеты. Сейчас он сидел перед тарелкой с бифштексом, ожидая меня и Хичкока.

Завтракали мы молча, запивая бифштекс великолепным кофе, который сварила Молли. Насытившись, мы отставили тарелки и чашки и откинулись на спинки виндзоровских стульев. Тогда-то я и объявил о своих условиях.

– Прежде всего, джентльмены, мне понадобится моя лошадь. Похоже, я буду вынужден некоторое время провести под крышей вашей гостиницы.

– Мы надеемся, что не слишком продолжительное, – сказал Хичкок.

– Я тоже на это надеюсь, но мне предпочтительнее, чтобы мой Конь находился в пределах досягаемости.

– Мои хозяева пообещали, что жеребца приведут и определят ему место в конюшне. Когда же я сказал Тайеру и Хичкоку о своем намерении проводить воскресные дни у себя дома, они ответили, что, будучи лицом штатским, я имею право покидать расположение академии в любое время. Нужно лишь ставить их в известность, куда я отправляюсь. И последнее, – сказал я. – Отпустите вожжи.

– Как понимать ваши слова, мистер Лэндор? – спросил Хичкок.

Очень просто, капитан: избавьте меня от вооруженных сопровождающих. Для лейтенанта Мидоуза наверняка найдутся другие занятия, чем таскаться за мной по пятам. Иными словами, я обойдусь без того, чтобы меня каждые три часа провожали в сортир и желали спокойной ночи. Это лишь помешает успеху дела, джентльмены. Я привык действовать в одиночку и не хочу повсюду натыкаться на чьи-то локти.

Это требование, по словам полковника и капитана, было невыполнимым. Вест-Пойнт, сказали они, как любое военное устроение, должен тщательно охраняться. Конгресс возложил на них обязанность обеспечивать безопасность всякого, кто ступил в расположение академии, а потому… Не стану утомлять тебя, читатель, повторением суконных фраз из циркуляров и распоряжений, от которых у меня самого началась изжога.

И все же нам удалось найти золотую середину. Я получил право свободно разгуливать по внешнему периметру, включая берег Гудзона. Мне пообещали дать все необходимые пароли и отзывы, чтобы часовые нигде меня не останавливали, однако внутри академии я должен буду ходить с сопровождающим. И еще: беседовать с кадетами мне позволялось только в присутствии представителя академии.

Я считал, что мы неплохо поговорили… пока Тайер и Хичкок не начали выдвигать свои условия. Что ж, этого следовало ожидать, и все-таки, должен признаться, я был несколько ошеломлен.

«Мистер Лэндор, ваше расследование должно совершаться в обстановке максимальной секретности. Ни слова о нем кому-либо, будь то в расположении академии или за ее пределами».

Ладно, согласен.

«Мистер Лэндор, вы должны ежедневно докладывать капитану Хичкоку о результатах».

Хорошо, могу и это.

«Мистер Лэндор, вы еженедельно должны составлять подробный отчет о проделанной работе с добавлением своих выводов. В случае если наше вышестоящее начальство командирует сюда своего человека, вы должны будете детально ознакомить его с ходом расследования».

Я согласился и с этим.

Затем Этан Ал лен Хичкок состроил свирепое лицо, откашлялся и взглянул на меня.

– И еще одно, последнее условие, мистер Лэндор.

Чувствовалось, капитану не по себе. Мне даже стало его жалко, пока я не услышал, какое это условие. От жалости моей тут же не осталось и следа.

– Мы просили бы вас воздержаться от возлияний…

– В неподобающих местах, – сказал Тайер, стараясь несколько подсластить пилюлю.

– На все время вашего расследования, – докончил Хичкок.

Вот оно что, джентльмены! А вы, оказывается, времени даром не теряли. Если они пронюхали об этой моей особенности, значит, они наводили справки обо мне! Теребили моих соседей, возможно – даже кое-кого из бывших сослуживцев и уж наверняка ребят, собирающихся в заведении Бенни Хейвенса. Таких сведений за одно утро не соберешь, на это нужны дни. Выходит, Сильвейнус Тайер уже давно положил на меня глаз. Не зная, понадоблюсь ли я ему или нет, он направил своих ищеек, приказав им разузнать обо мне и моем образе жизни. Что ж, полковнику в предусмотрительности не откажешь. Как бы там ни было, но сейчас я сидел за его столом, ел его пищу и переваривал его условия. Иными словами, находился в его власти (в какой мере – это уже другой вопрос).

Будь я в бойцовском настроении, я бы стал все отрицать. Я бы сказал им, что вот уже три дня подряд у меня во рту не было ни капли спиртного (не погрешив против истины). Но потом я вспомнил, как эти же слова часто слышал от ирландских забулдыг, валявшихся возле Гарнет-салуна.

– Вот уже три дня, – едва ворочая языком, клялся мне какой-нибудь выпивоха, – три дня подряд у меня в горле – ни капли виски.

И при этом от него за милю разило перегаром. Я не стал повторять затертых слов.

– Джентльмены, пока длится расследование, я буду трезв, как методистский проповедник.

Вот что я сказал Тайеру и Хичкоку. Они тут же оставили эту тему. Думаю, их волновала не столько моя трезвость, сколько возможный дурной пример, который я мог подать кадетам. Ох, если бы кадетам запрещалась только выпивка! В списке запретных удовольствий числились карты, табак и даже шахматы. Ни музыки, ни книг (за исключением учебников и уставов). Более того, у кадетов не было даже плохоньких кроватей, но об этом позже. Грустная картина, читатель. Честно говоря, я сомневаюсь, что все эти строгости способствовали превращению кадетов в солдат и джентльменов.

– Мы еще не затрагивали вопроса о вашем вознаграждении, – сказал капитан Хичкок.

– Это излишне, – возразил я.

– В качестве… некоторой компенсации…

– Мы же не можем нанять вас на службу и платить вам жалованье, – добавил Тайер.

Если вы служите констеблем, вам платят либо городские власти, либо частные лица, которые вас наняли к себе. Все остальное считается подкупом. Но люди есть люди. Я тоже не без греха. Раза два и я принял взятку, о чем потом вспоминал со стыдом.

Однако попадать в денежную зависимость от академии все же совсем не хотелось. Я снял повязанную салфетку и сказал:

– Джентльмены, поймите меня правильно. Я действительно не нуждаюсь в деньгах. Я ценю вашу щедрость, но судьба свела нас лишь на время. Когда расследование закончится, я очень надеюсь, что вы оставите меня в покое. Разве что будете время от времени присылать весточки.

Я искренне и благожелательно улыбнулся им. В ответ Тайер и Хичкок тоже улыбнулись, по-видимому обрадованные, что сэкономили казенные деньги. Они назвали меня «замечательным американцем», добавив еще какие-то эпитеты. Всех я не помню, но там точно присутствовали прилагательное «принципиальный» и существительное «образец». После этого обмена любезностями мы встали из-за стола. Тайер пошел по своим делам, а мы с Хичкоком отправились к злополучной робинии, где я временно и оставил утомленного капитана, чтобы рассказать тебе, читатель, обо всем этом.

Итак, Хичкок усталыми глазами взирал на кусок веревки. В десяти футах от нас стоял кадет. Его звали Эпафрастом Хантоном. Кадет третьего года обучения, в прошлом – ученик портного в штате Джорджия. Рослый, с широкими плечами и бычьей шеей, он, как мне показалось, стеснялся своего вида, пытаясь восполнить телесную неуклюжесть мечтательным взглядом и мягким, льстивым голосом. Хантон был первым, кто обнаружил Фрая мертвым.

– Кадет Хантон, я понимаю ваше состояние и сочувствую вам, – сказал я парню. – Должно быть, вы испытали изрядное потрясение.

Кадет задергал головой, будто я отзывал его для разговора наедине. Потом растерянно улыбнулся, попробовал что-то сказать, но не смог.

– Конечно, о подобных вещах бывает тяжело рассказывать, – подбодрил я парня. – Наверное, вам легче просто отвечать на мои вопросы. Скажите, позавчерашней ночью вы были в карауле?

Я решил начать с самых простых вопросов, только бы не спугнуть этого «телка» и добиться от него более или менее внятного рассказа.

– Да, сэр, – ответил Хантон. – Я заступил на пост в половине десятого. В полночь меня сменил кадет Юри.

– Что было потом?

– Я пошел в караульное помещение.

– Где оно находится?

– В Северной казарме.

– Скажите, а где находится ваш пост?

– Возле форта Клинтон. Пост номер четыре, сэр.

– Так, – улыбнулся я, оглядываясь по сторонам. – Должен признаться, я не слишком знаком с расположением академии, однако мне кажется, что место, где мы сейчас стоим, находится вовсе не на пути от форта Клинтон к Северной казарме.

– Вы правы, сэр.

– Тогда что заставило вас сделать крюк?

Верзила бросил вопрошающий взгляд на капитана Хичкока. Тот скользнул по нему глазами и бесцветным тоном произнес:

– Вам нечего бояться, кадет Хантон. Вас ведь ни в чем не обвиняют.

Кадет облегченно вздохнул, расправил плечи и одарил меня полуулыбкой.

– Видите ли, сэр… иногда… когда я сменяюсь с вечернего караула… я люблю почувствовать реку.

– Это как?

– Опустить туда ладонь или всего один палец. Не могу вам объяснить, но это помогает мне уснуть.

– Я вас вполне понимаю, кадет Хантон. Плеск речной воды действует умиротворяюще. Скажите, а каким путем вы спускались к реке?

– По лестнице Южного спуска, сэр. Пять минут вниз, десять минут вверх.

– И что произошло, когда вы оказались на речном берегу?

– Я туда не дошел, сэр.

– Почему?

– Я услышал… какой-то звук.

Здесь капитан Хичкок встрепенулся и усталым голосом спросил:

– Что вы услышали, кадет?

«Звук». Это единственное слово, которое повторял Хантон. Возможно, хруст ветки. Или дуновение ветра. Каждый раз, когда кадет пытался охарактеризовать услышанное, он вдруг замолкал. Проклятый звук снова представлялся ему чем-то другим, а не тем, о чем он хотел сказать.

– Молодой человек, – сказал я, кладя ему руку на плечо. – Прошу вас, не надо таких неимоверных усилий. Меня ничуть не удивляет, что вы не в состоянии дать мне точное описание этого звука. Давайте попробуем подойти с другого конца. Скажите, что вас заставило пойти на звук?

Похоже, мои слова успокоили Хантона. Он задумался.

– Мне показалось, сэр, что там какое-то животное.

– Какое?

– Не знаю. Я подумал… вдруг оно запуталось в ветвях… или попало в ловушку. Я очень люблю животных, сэр. В особенности собак.

– И потому вы поступили, как и следовало поступить любому христианину, – решили помочь божьей твари.

– Наверное, вы правы, сэр. Я хотел немного подняться вверх по склону. Склон довольно крутой, и я уже собирался повернуть назад.

Кадет Хантон снова умолк.

– И тогда вы увидели… – попробовал подсказать я.

– Нет, сэр, – передернул плечами Хантон. – Я ничего не увидел.

– Значит, просто продолжали идти на звук?

– Мне почудилось, что рядом кто-то есть. Или что-то. Я крикнул: «Кто идет?» Так положено по уставу. Мне никто не ответил. Тогда я взял мушкет на изготовку и сказал: «Приказываю приблизиться и назвать пароль».

– И опять вам никто не ответил.

– Так точно, сэр.

– И что тогда вы сделали?

– Я прошел еще несколько шагов, однако так его и не увидел.

– Кого?

– Кадета Фрая, сэр.

– В таком случае как же вы его обнаружили? Несколько секунд Хантон боролся с волнением в голосе.

– Я задел за его тело, сэр.

– Понятно. – Я негромко откашлялся. – Представляю, как вас это поразило, кадет Хантон.

– Вначале нет, сэр. Я не знал, кто это. Но когда пригляделся… да, меня это поразило, сэр.

Потом я часто думал: пройди в ту ночь Эпафраст Хантон на ярд южнее или севернее, он бы не нашел Лероя Фрая. Небо было затянуто облаками. Луна если и появлялась, то на короткие мгновения. Единственным источником света был тусклый фонарь в руках Хантона. Да, всего ярд влево или вправо, и тело Фрая, возможно, осталось бы висеть до самого утра.

– Что было дальше? – спросил я взволнованного Хантона.

– Я отскочил.

– Вполне вас понимаю.

– У меня упал фонарь.

– Упал? Или вы его уронили?

– М-м-м… возможно, и уронил. Не знаю, сэр.

– А потом?

Кадет Хантон не отвечал. Правильнее сказать, молчали его голосовые связки. Зато говорило все остальное тело, торопясь поведать мне о той страшной ночи. У кадета стучали зубы, шевелились пальцы. Одна рука теребила мундир, другая крутила пуговицы на форменных брюках.

– Кадет Хантон, успокойтесь! Вы же военный человек.

– Сэр… я и вправду не знал, как мне поступить. Я находился далеко от своего поста и не был уверен, что меня услышат. И тогда я побежал.

Он опустил глаза, а перед моим мысленным взором встала картина: Эпафраст Хантон мчится напролом через лес. Вокруг кромешная темень, ветки хлещут его по лицу, гремят пуговицы на шинели, а патронная сумка бьет его по боку.

– Я побежал прямо к Северной казарме, – тихо добавил Хантон.

– И кому вы там доложили о своей находке?

– Дежурному кадетскому офицеру, сэр. Он отправился за лейтенантом Кинсли, который в тот день был дежурным армейским офицером. Мне приказали оповестить капитана Хичкока. Потом мы все вернулись и…

Глаза кадета Хантона с немой мольбой устремились на Хичкока: «Ну скажите ему, что так оно и было». Капитан молчал.

– Если не возражаете, давайте вернемся немного назад, – сказал я Хантону. – К тому моменту, когда вы впервые обнаружили тело. Вы можете вспомнить, как это было?

– Да, сэр, – произнес сквозь стиснутые зубы кадет.

– Вот и прекрасно. А теперь скажите: вы слышали еще какие-нибудь звуки?

– Слышал… но это обычные звуки, сэр. Вы услышите их любой ночью. Сова крикнула. Другая ей ответила… Вроде жабы квакали.

– А люди? Поблизости был еще кто-нибудь?

– Нет, сэр. Но тогда мне было не до людей.

– Надо полагать, после вашего… столкновения с телом вы больше до него не дотрагивались?

Голова Хантона резко повернулась к дереву.

– Я… нет, я его больше не касался. Когда я увидел, что это мертвец…

– Вполне вас понимаю, – подбодрил я Хантона, всматриваясь в его лицо. – Теперь скажите: как выглядел Лерой Фрай?

– Неважно он выглядел, сэр.

Здесь я впервые услышал смех капитана Хичкока. Утробный смех. Наверное, он сам удивился своему неожиданному выплеску. Рассмеявшись, капитан оказал мне услугу: у меня появилась пауза, чтобы набрать воздуха и удержать собственный смех.

– Не сомневаюсь, – ответил я кадету, стараясь говорить как можно тише и серьезнее. – Да и можно ли хорошо выглядеть, болтаясь на веревке? Я имел в виду другое: не выражение лица, а положение тела. Можете что-нибудь вспомнить по этому поводу?

Кадет Хантон опять посмотрел на робинию, словно видел дерево впервые. Потом он прикрыл глаза. Вероятно, так ему было легче вспоминать.

– Голова, – медленно выговорил он. – Голова кадета Фрая была наклонена вбок.

– Так.

– А тело… тело было… запрокинуто назад.

– Вы не ошибаетесь? – не выдержал я.

Хантон захлопал глазами, потом начал кусать губы.

– Сэр, он висел не прямо. Его зад, сэр… находился в таком положении, будто он собирался усесться на стул или в гамак. В общем, куда-то сесть.

– А может, тело изменило свое положение, потому что вы его задели?

– Нет, сэр, – с неожиданной твердостью возразил Хантон. – Честное слово, я лишь слегка задел тело. Оно даже не шевельнулось.

– Хорошо, кадет. Продолжайте. Что еще вам запомнилось?

– Ноги, – ответил Хантон, вытягивая одну из своих. – Они были широко разведены. И еще: ноги Фрая находились впереди туловища.

– Я не совсем вас понимаю. Как у висящего мертвого тела ноги могут находиться впереди туловища?

– Его ноги находились на земле, сэр.

Тогда я сам подошел к дереву и встал под обрывок веревки. Она качнулась, задев мне шею.

– Скажите, капитан, – обратился я к Хичкоку, – какого роста был Лерой Фрай?

– Немного выше среднего, мистер Лэндор. Думаю, на пару дюймов ниже вас.

Я вернулся к Эпафрасту Хантону, стоявшему с закрытыми глазами.

Спасибо вам за интересные наблюдения, кадет. Позвольте уточнить один момент. Вы сказали о ногах. Вероятно, вы имели в виду то, что его пятки касались земли.

– Да, сэр.

– То есть они прочно покоились на земле?

– Да, сэр.

– Я могу подтвердить сказанное кадетом Хантоном, – вмешался капитан Хичкок. – Когда я увидел тело, оно находилось именно в таком положении.

– Итак, кадет, вы обнаружили тело Фрая, побежали в казарму, доложили, вернулись и вновь увидели мертвеца. Как, по-вашему, сколько времени это у вас заняло?

– Минут двадцать, сэр. Самое большее – полчаса.

– Вы заметили какие-нибудь изменения в положении тела, когда увидели его вторично?

– Нет, сэр. И потом, было слишком темно.

– Еще пара вопросов, кадет Хантон, и я больше не буду вас мучить. Увидев повешенного, вы узнали в нем Лероя Фрая?

– Да, сэр.

– Вы что, были хорошо с ним знакомы?

У кадета Хантона густо покраснели щеки и скривился рот.

– Сэр, фонарь был у меня в правой руке. При столкновении с телом Фрая рука дернулась, и фонарь осветил его лицо.

Он махнул рукой, показав мне, как это было.

– Так вы были знакомы с кадетом Фраем? – повторил я вопрос.

– Нет… то есть да, сэр, – кисло улыбнулся Хантон. – Однажды, когда я был еще плебеем, кадет Фрай решил подшутить надо мной и выбрил мне половину волос на голове. Это случилось перед самым построением на обед… Такое не забывается, сэр.

Рассказ Гэса Лэндора

5

Как известно, труп библейского Лазаря по прошествии нескольких дней начал смердеть. Схожая участь постигла и труп Лероя Фрая. Было бы странно, если бы он сохранялся нетленным да еще распространял благовония. Поскольку никто из командования академии не умел воскрешать мертвецов, а родителей Фрая ожидали не раньше чем через три недели, полковник Тайер и его окружение оказались перед жестким выбором. Тело нужно было либо хоронить и тогда уже принимать на себя весь гнев родных кадета, либо оставлять, сознавая неизбежность дальнейшего разложения. После недолгих совещаний командование все же решило дождаться приезда родителей Фрая. А поскольку запасов льда для хранения трупа было недостаточно, доктору Маркису пришлось применить способ, который он наблюдал много лет назад, будучи студентом-медиком Эдинбургского университета. Иными словами, он погрузил тело кадета Фрая в спиртовую ванну.

Когда мы с капитаном Хичкоком переступили порог знакомой палаты, голое тело Фрая лежало в деревянном ящике, заполненном этиловым спиртом. Дабы держать рот мертвеца в закрытом состоянии, между ключицей и нижней челюстью вставили палочку, а чтобы труп не всплыл – в грудную полость натолкали древесного угля. Однако нос Фрая все равно торчал наружу, и веки по-прежнему не желали опускаться. Кадет плавал в спирте, имея вполне живой вид. Мне даже показалось, что сейчас его волной вынесет из ящика прямо нам под ноги.

По-видимому, щели в ящике недостаточно просмолили. Капли спирта просачивались наружу и падали вниз. Вверх поднимались прохладные дурманящие пары. Только утром Тайер и Хичкок предостерегали меня против выпивки в «неподобающих местах». Но совсем не обязательно пить. Можно ведь и нанюхаться допьяна, причем во вполне «подобающем» месте!

– Скажите, капитан, вам доводилось бывать на берегу океана? – спросил я Хичкока.

Он ответил, что да, причем неоднократно.

– А я был всего один раз. Мне запомнилась девочка лет восьми. Она строила собор из песка. Впечатляющее здание с несколькими колокольнями… Словами трудно описать, до чего красивым было ее творение. Девочка подумала обо всем, кроме прилива. Чем быстрее она строила, тем быстрее надвигался прилив. Не прошло и часа, как прекрасный собор превратился в гряду бесформенных песчаных холмиков.

Я подкрепил свои слова жестом руки.

– Девочка оказалась мудрой, – продолжал я. – Видела, как волны уничтожают ее постройку, и ни слезинки… Знаете, потом я часто вспоминал эту картину, когда пытался выстроить нечто целостное из разрозненных фактов. А потом налетала волна и размывала их все до основания.

– Я что-то не понимаю ваших аллегорий, мистер Лэндор, – признался Хичкок.

– Попробую объяснить по-другому. Мы считаем, что Лерой Фрай хотел умереть, и это предположение кажется нам вполне прочным. Иначе зачем молодому парню вешаться на дереве? Скорее всего, он был доведен до отчаяния. Тоже понятно. Без причины никто вешаться не будет. Но что обычно делает человек, доведенный до отчаяния? Он оставляет записку, объясняя друзьям или родным, почему решил пойти на такой шаг. Иногда записка бывает совсем короткой, а иногда выливается в целую предсмертную исповедь… Где записка, оставленная Фраем, капитан?

– Мы не находили никаких записок.

– Я сказал, что самоубийцы обычно оставляют записки. Но не всегда. Бог свидетель, как люди вдруг бросались с моста и после них тоже не оставалось записок… Итак, Лерой Фрай решает свести счеты с жизнью. Допустим, вначале он намеревается броситься с ближайшего утеса вниз. Потом отказывается от этой мысли, выбирая повешение. Но он не хочет вешаться там, где его легко обнаружат. Почему? Казалось бы, мертвому ему уже будет все равно. Возможно, ему не хотелось, чтобы из-за него сразу же поднялся переполох.

Я замолчал, мечтая о глотке свежего воздуха. Спиртовые пары не проясняли, а наоборот, затуманивали мне голову.

– Кадет Фрай покидает казарму и идет туда, где, как ему кажется, его найдут не скоро. Он выбирает крепкое дерево, привязывает к ветке веревку… Но Фрай пребывает в столь отрешенном состоянии, что даже не удосуживается проверить длину веревки.

Хичкок молча слушал мои объяснения.

– Казалось бы, нужно перевязать веревку, сделав ее покороче. Но мы должны учитывать состояние Лероя Фрая. Он настолько хочет умереть, что начинает… отчаянно дрыгать ногами.

Я показал, как это могло выглядеть.

– Но Фрай дергался на месте гораздо дольше. Сколько это продолжалось? Трудно сказать. Во всяком случае, шея у него не сломана. Значит, достаточно долю.

– Вы же сказали, Фрай был не в своем уме, – нарушил молчание Хичкок.

– Я говорил не столь категорично, капитан. Я сказал: «В отрешенном состоянии». А почему вы спрашиваете?

– Если человек находится даже в отрешенном состоянии, способен ли он действовать рационально?

– Отрешенность не мешает рациональным действиям, капитан. Скажу вам по своему прошлому опыту: люди, решившие покончить с собой, нередко отличаются крайней рациональностью. Однажды женщина на моих глазах покончила с собой. Так вот, она имела в голове очень четкую картину действий. Мысленно она уже не раз проигрывала их, и, когда дело дошло до осуществления, ей требовалось лишь вспомнить последовательность.

– Женщина, о которой вы упомянули, это была… она? – спросил капитан Хичкок.

Нет, читатель, здесь я грешу против истины. Капитан Хичкок не задавал мне этого вопроса. Он молча обошел вокруг «спиртового гроба», поддевая носками сапог воск, накапавший со свечей.

– Мистер Лэндор, а если кадет Фрай лишь… примерялся к самоубийству? Эдакая мальчишеская блажь, которая вдруг окончилась трагедией.

– Если доверять рассказу нашего свидетеля, ни о какой «блажи» не могло быть и речи. Ноги Фрая находились на земле. Он вполне мог дотянуться до ветки, на которой закрепил веревку. Ничто не мешало ему выбраться из петли. Здесь было что-то еще, капитан.

Капитан не спешил расставаться со спасительной соломинкой.

– Веревка могла провиснуть уже потом, когда Фрай повесился. Или кадет Хантон толкнул тело сильнее, чем ему показалось. Должны же быть какие-то следы…

Хичкок привык сражаться до последнего, это было в его природе. При других обстоятельствах я бы, пожалуй, даже восхитился таким упорством. Но только не сейчас.

– Смотрите, капитан, – сказал я ему.

Сбросив свой байковый сюртук, я закатал рукава рубашки и погрузил руку в спирт. Вначале рука закоченела от холода, но ее тут же обожгло ложным теплом. Следом появилось странное ощущение: кожа на руке одновременно твердела и растворялась. Но это было всего лишь ощущением. Мои пальцы подцепили голову Лероя Фрая и подняли ее на поверхность. Вместе с головой всплыло и все тело. Левой рукой я поддерживал спину мертвого кадета.

– Взгляните на его шею, капитан, – сказал я Хичкоку. – Шея меня сразу поразила. Видите? На ней нет четкого следа от веревки. Такое ощущение, что веревку ему… набросили. Он отчаянно дергал шеей, ища точку опоры.

– Как будто он… – Хичкок не договорил.

– Да, капитан, как будто он от кого-то отбивался. А теперь взгляните на его пальцы.

Я качнул подбородком (руки были заняты). Помешкав, капитан Хичкок тоже снял мундир, закатал рукава и склонился над телом Фрая.

– Посмотрите на его правую руку, капитан. На самые кончики пальцев. Видите?

– Вижу. Там волдыри.

– Совершенно верно. Причем свежие. Сдается мне, Фрай хватался за веревку, пытаясь скинуть ее с шеи.

Мы оба смотрели на закрытый рот кадета Фрая, вглядываясь в его губы так, словно наши глаза могли оживить их и заставить заговорить. И голос раздался! Нет, не из уст мертвеца. Голос раздался откуда-то сзади. От неожиданности мы убрали руки, и тело Лероя Фрая с бульканьем и шипением вновь погрузилось в спирт.

– Позвольте узнать, что здесь происходит?

Представляю, какую картину застал вошедший доктор Маркис! Мы оба, с закатанными рукавами, обшариваем мертвеца! Могильные воры, да и только.

– Доктор! – воскликнул я. – Как хорошо, что вы сюда зашли. Мы отчаянно нуждаемся во мнении профессионального врача.

– Я не совсем понимаю, чем вы тут занимаетесь, джентльмены, – пролепетал Маркис. – Но я застал нечто из ряда вон выходящее.

– Так оно и есть, доктор. А теперь не будете ли вы любезны прощупать затылок покойного?

Он стал отнекиваться, но лишь для видимости. Затем и он закатал рукава и сжал в руках голову покойного. Вскоре недовольная гримаса на лице Маркиса сменилась сосредоточенным вниманием. Медицинское любопытство одержало верх.

– Вы что-нибудь нащупали, доктор? – спросил я Маркиса.

– Пока еще нет… впрочем… Нащупал! След от удара.

– То есть вы нащупали шишку?

– Да.

– Пожалуйста, опишите ее нам.

– Теменная область… примерно три дюйма в диаметре.

– И насколько ощутимая?

– Достаточно, чтобы не ошибиться. Полагаю, ее толщина не менее четверти дюйма.

– А каким образом могла появиться эта шишка?

– Как и любая шишка – в результате соприкосновения затылка с чем-то твердым. Чтобы сказать вам больше, требуется внимательный осмотр.

– А может, шишка появилась уже после смерти?

– Маловероятно. Вы ведь знаете такое слово – кровоподтек. Оно очень точно характеризует, что происходит с участком тела при ударе. Иными словами, чтобы возникла шишка, нужна кровь. Если кровообращение прекратилось… если сердце бездействует… хотя на тот момент оно еще находилось на своем месте…

Маркис сделал над собой усилие, чтобы не хихикнуть.

– Тогда, джентльмены, не будет и шишки.

Все мы медленно, словно стыдясь друг друга, застегнули рукава рубашек. Мы с доктором надели свои сюртуки, а капитан Хичкок – мундир.

– Итак, что же мы узнали в результате этого вторжения? – задал я риторический вопрос, на который мне же пришлось и отвечать. – Некий молодой человек решает покончить с собой, но никому об этом не сообщает. Не оставляет предсмертной записки. Он избирает повешение, но умирает, стоя на земле. На его затылке мы находим, как изволил выразиться доктор Маркис, след от удара. На кончиках пальцев этого юноши обнаруживаются волдыри, кожа на шее не просто натерта – она содрана веревкой. Можно ли после всего перечисленного говорить, что этот молодой человек добровольно свел счеты с жизнью?

Хичкок теребил нашивки на своем голубом мундире, словно напоминая себе, в каком он чине.

– Так как, по-вашему, что же все-таки случилось? – задал я второй риторический вопрос. – Разумеется, джентльмены, я могу рассуждать лишь теоретически, пытаясь представить себя на месте этого кадета… Лерой Фрай самовольно покидает казарму в вечернее время, где-то между десятью часами и половиной двенадцатого. Конечно же, он знает, что грубо нарушает внутренний распорядок. Скажите, капитан, на сколько тянет его прегрешение?

– Самовольное оставление казармы после отбоя? Десять взысканий.

– Десять, говорите? В таком случае кадет Фрай серьезно рискует, не правда ли? Но чего ради? Может, ему не терпится поглядеть на Гудзон, как нашему симпатяге Хантону? Я уж начинаю подумывать, а вдруг в стенах академии существует тайное общество любителей природы? Но кадет Фрай вряд ли принадлежал к их числу. Я склоняюсь к мысли, что причина самовольного ухода из казармы была совсем иной. Фрая кто-то ждал.

– И этот кто-то… – сказал доктор Маркис, оставив свой вопрос незаконченным.

За неимением фактов ограничимся пока предположением, что некто, ожидавший Фрая, ударил его по затылку, а потом накинул ему на шею петлю и стал затягивать.

Я отошел к стене, улыбнулся, словно цирковой фокусник, и добавил:

– Не забывайте, джентльмены, пока это всего-навсего теория.

– Простите, мистер Лэндор, но ваша уклончивость выглядит несколько наигранной, – с заметным раздражением произнес капитан Хичкок. – Вряд ли бы вы стали излагать нам совершенно беспочвенную теорию.

– Сегодня она представляется мне последовательной и логичной. А завтра… завтра ее может смыть волной фактов. Как песчаный собор.

Воцарилось молчание, нарушаемое лишь стуком капель и шуршанием подошв Хичкока. Наконец капитан заговорил, и с каждым словом росло напряжение в его голосе.

– Не прошло и суток, как вашими стараниями, мистер Лэндор, у нас теперь целых две загадки там, где раньше была всего одна. Получается, мы теперь должны искать и того, кто надругался над телом кадета Фрая, и того, кто кадета убил.

– Если только осквернитель и убийца не был одним и тем же человеком, – смущенно поглядывая на нас, сказал доктор Маркис.

Казалось бы, вполне естественно, что такое предположение высказывает врач. Но стоило Маркису произнести эти слова, как наше молчание обрело новое качество. Каждый из нас троих двигался по своей мысленной дороге, однако все мы ощутили произошедшую перемену.

– Единственный, кто мог бы рассказать нам, как было дело, – это несчастный Фрай, – сказал я.

Тело кадета слегка покачивалось; его глаза оставались полуоткрытыми, а спина по-прежнему была прямой и жесткой. Я знал: вскоре трупное окоченение прекратится, суставы утратят прочность и… возможно, тогда тело Фрая подбросит нам малую крупицу фактов.

И тут я вновь обратил внимание на сжатые в кулак пальцы левой руки.

– Если вы не возражаете, джентльмены… – пробормотал я.

Должно быть, я произнес что-то в этом роде. В тот момент я обращал на свои слова не больше внимания, чем на действия. Я знал лишь одно: мне нужно добраться до этих сомкнутых пальцев.

Я не стал опять вытаскивать на поверхность все тело, а опустил свою руку в спирт. Хичкок и Маркис не догадывались, зачем я это делаю, пока не услышали хруст насильно разгибаемого большого пальца на левой руке Фрая. Даже плотный спирт не заглушил хруста суставов. Звук был жутковатым. Я почему-то подумал о курице, которой сломали шею.

– Мистер Лэндор! – закричал доктор.

– Что еще вы затеяли? – крикнул мне Хичкок.

Остальные пальцы разжались быстрее. В тишине палаты хрустнуло еще четыре раза… Ладонь мертвеца раскрылась. На ней лежал желтоватый комочек, мокрый и мятый. То был огрызок бумаги.

Когда я вытащил этот огрызок, развернул его и поднес к свету, Хичкок и Маркис встали по обе стороны от меня. Мы вместе читали написанное, и наши губы беззвучно шевелились, как у школяров, силящихся прочесть написанную на доске латинскую фразу.

– Возможно, это нам ничего не даст, – сказал я, сворачивая клочок и опуская его в карман своей рубашки.

Потом я шумно, с присвистом выдохнул и, глядя в глаза ошеломленным Маркису и Хичкоку, добавил:

– Как вы считаете, нужно вернуть пальцы покойного в их первоначальное, согнутое состояние?

За несколько недель моего пребывания в расположении академии бывали моменты, когда мои сопровождающие ненадолго оставляли меня или позволяли отклониться в сторону. И тогда на пару минут невидимые кандалы падали, и в самом сердце Вест-Пойнта я вновь чувствовал себя самим собой. Я ощущал волосы, щекочущие мне уши, слышал хрипы в левом легком и морщился, когда у меня прихватывало левый бок. Но главное, я начинал слышать биение своего сердца… как тогда, когда впервые очутился в кабинете Тайера. Я радовался этому, значит, во мне еще оставалось что-то, непричастное академии. Я смотрел на кадетов и офицеров, думая, что их-то академия поглотила целиком.

А теперь, читатель, вернемся к тому моменту, когда мы с капитаном Хичкоком, оставив доктора Маркиса возиться с пальцами Фрая, отправились к дому полковника Тайера. По пути нам встретился некий профессор Чёрч, имевший к капитану приватный разговор. Они оба отошли в сторону, а я побрел дальше, пока не оказался в саду, окружавшем дом Тайера. Сад был небольшим, но очень милым местечком. Там росли рододендроны и астры; там стояли дубы, увитые розовым плющом. Я закрыл глаза и представил себя в буковом лесу, где вокруг – ни души.

Мысленная прогулка не удалась, ибо в саду я был не один. Сзади послышался чей-то тихий сдавленный шепот:

– Простите, сэр.

Я обернулся и увидел позвавшего меня. Он скрывался за грушевым деревом (эту породу именуют грушей святого Михаила). Встретить здесь кадета было для меня столь же удивительным, как Встретить эльфа или гнома. Хичкок рассказал мне (да я и сам успел увидеть), что по территории академии кадеты всегда передвигаются группами и строем. Строем они ходят на завтрак, обед, ужин; строем маршируют на занятия, на парад и обратно в казармы. Строй для них начинался с самого утра и заканчивался лишь вечером, в тесном пространстве своей комнатки, чтобы завтра начаться снова. Да простит меня читатель, но кадеты казались мне стадом, которое пастухи по частям перегоняли туда, куда нужно. Мысль о том, что какой-то кадет отважился покинуть строй и отправился по своим делам (более важным, чем окунуть пальцы в Гудзон), была для меня столь же невероятной, как мысль о камне, у которого вдруг выросли ноги.

– Простите, сэр, – повторил он. – Вы – Огастас Лэндор?

– Да.

– Разрешите представиться: кадет четвертого класса[26] По[27]. К вашим услугам, сэр.

Начнем с того, что он был значительно взрослее своих однокашников. И не столько обликом, сколько поведением. У тех ребят еще белел пушок на розовых щеках. У них были крупные руки крестьян или мастеровых. В сравнении с ним они и вели себя как школяры, до сих пор боящиеся услышать у себя над головой свист учительского хлыста. Но у этого плебея пушок давно сменился щетиной (об этом свидетельствовали следы не слишком умелого обращения с бритвой). Держался он прямо и уверенно. Короче говоря, поведением своим он больше напоминал не кадета, а офицера, находящегося на лечении и решившего прогуляться по больничному саду.

– Здравствуйте, мистер По, – ответил я.

Из-под нелепого вида кожаной шляпы выбивались две пряди гладких черных волос. Его серо-карие глаза были слишком большими для худощавого узкого лица. Зубы кадета были мелкими и очень ровными (мне почему-то представилось ожерелье из таких зубов, украшающее шею вождя племени людоедов). Деликатные, я бы сказал, зубы, вполне подходящие его облику, ибо человек этот отличался крайней худобой. Исключение составлял лишь массивный лоб, который не могла скрыть даже эта шляпа. Лоб его был бледным и выдающимся вперед. Оставалось только гадать, как тощая шея выдерживает тяжесть головы с таким лбом.

– Сэр, если не ошибаюсь, вам поручено раскрыть тайну, окружающую гибель Лероя Фрая, – сказал кадет По.

– Вы правы.

Официального объявления об этом еще не сделали, тем не менее я не видел смысла отрицать сказанное. Услышав мое подтверждение, он почему-то смешался и замолчал.

– Что заставило вас искать встречи со мной? – не выдержав, спросил я.

– Мистер Лэндор, я считаю, что во имя чести академии обязан поделиться с вами некоторыми выводами, к которым я пришел.

– Выводами?

Да. Выводами по l'affaire[28] о гибели Фрая.

Произнося эти слова, По встряхнул головой. Мне подумалось, что каждый, выражающийся в подобной манере, должен был бы сделать такой жест – небрежно встряхнуть головой.

– Мне будет очень интересно услышать ваши выводы, кадет По.

Он уже раскрыл рот, но тут же закрыл и быстро огляделся по сторонам. Вряд ли ему хотелось убедиться, что нас никто не видит и не подслушивает. Скорее, он хотел удостовериться в моем полном внимании. По вышел из-за дерева, показавшись мне целиком, затем наклонился ко мне (с некоторой долей извинения за фамильярность) и прошептал на ухо:

– Человек, которого вы ищете, является поэтом.

Произнеся эту фразу, кадет четвертого класса По коснулся своей шляпы, отвесил мне глубокий поклон и зашагал прочь. Самое удивительное – он без труда влился в строй проходящих мимо кадетов.

Как правило, большинство своих встреч мы забываем. Только если какой-то человек потом начинает играть определенную роль в нашей жизни, мы стараемся придать особую значимость первой встрече с ним (или с нею) и найти там то, чего не было. Что же касается По, мои впечатления о нем всегда сохраняли яркость. Хотите знать причину? Этого человека отличала непредсказуемость.

Рассказ Гэса Лэндора

6

28 октября

На следующий же день я нарушил зарок трезвости. Началось, как и все великие прегрешения, с благих намерений. Я отправился домой взять кое-что из вещей. Но что, спрашивается, привело меня на ступени питейного заведения Бенни Хейвенса? Не иначе как перст судьбы. Во рту у меня пересохло так, будто я странствовал по пустыне. Да и Конь мой плелся еле-еле, а на заднем дворе у Бенни всегда найдется охапка вкусного сена. И наконец, как человек штатский, я имел полное право пообщаться с другими штатскими.

Но даже когда я открыл дверь «Красного домика» Бенни, у меня и в мыслях не было выпить спиртного. Я просто собирался отведать гречишных оладий, которые мастерски печет жена Бенни, и запить их смесью лимонного сока и воды со льдом. Но Бенни уже готовил другую смесь – свой знаменитый пивной флип. В особую посуду, где находилась смесь пива с яичным белком и пряностями, он погрузил раскаленный утюг. Воздух мгновенно напитался запахом горячего солода. В огонь очага полетели брызги. Как говорится, не успел я и глазом моргнуть, как оказался сидящим возле стойки. Миссис Хейвенс нарезала ломтики жареной индюшки. Бенни неторопливо наливал свежеприготовленный флип в оловянный кувшин. Я вновь почувствовал себя дома.

Справа от меня восседал Джаспер Мейгун, в прошлом – помощник главного редактора «Нью-Йорк ивнинг пост». Как и я, он покинул город, чтобы поправить расшатанное здоровье. Прошло менее пяти лет. Увы, перемена климата не пошла старине Джасперу на пользу. Он наполовину оглох и ослеп и теперь буквально умолял всех подряд, чтобы ему почитали газеты. Подставив правое ухо, он жадно ловил заголовки новостей: «Ярмарка в Мэсоник-холле»… «Отчет о скончавшихся за неделю»… «Рецепт потрясающего сиропа из аралии»…

В углу восседал Эшер Липпард, пастор епископальной церкви и ярый реформатор. Однажды он чуть не утонул, попав в шторм вблизи Мальты. Липпард был одним из учредителей Американского общества поощрения трезвости. Потом реформаторский зуд перенес его на другую стезю. Нынче от его трезвеннических устремлений не осталось и следа. Липпард пил наравне со всеми и относился к выпивке с не меньшей серьезностью, чем священник к помазанию.

За другим столиком расположился Джек де Виндт, завязший в многолетнем судебном разбирательстве. Он пытался доказать, что изобрел пароход раньше Фултона[29]. Этот человек слыл местной достопримечательностью по двум причинам: за все он расплачивался… русскими копейками и поддерживал только кандидатов, обреченных на проигрыш. Так, в семнадцатом году он сделал ставку на Портера, в двадцать четвертом – на Янга, а в двадцать шестом – на Рочестера. Говорили, что у де Виндта нюх на неудачников. Однако сам он был бодрым и веселым и с удовольствием делился замыслами на будущее. Как только ему удастся отсудить у наследников Фултона свою законную долю, он займется поисками Северо-Западного прохода[30]. Джек даже подыскивал ездовых собак для своей грядущей экспедиции.

А теперь о самом Бенни – пастыре этих стриженых овечек. Ему к сорока. Ростом он невысок, лицо со старческим ртом и мальчишескими глазами, украшенное гривой вечно сальных волос. Человек с большим чувством собственного достоинства. Хотя ему частенько приходится обслуживать заскорузлых грубых матросов с речных барж или отъявленных бездельников, на нем всегда безупречно накрахмаленная рубашка и галстук-бабочка (правда, это не мешает ему совершенно не следить за своими волосами). Насколько мне известно, Бенни всю жизнь прожил в долине Гудзона, однако в его речи нередко проскальзывают интонации какого-нибудь захолустного уголка. А еще он обожает рассказывать разные истории.

– Лэндор, я не рассказывал вам про папашу Джима Донегана? Нет? Слушайте… Отец его был деревенским могильщиком. Он не только копал могилы, но и готовил покойников к погребению: наряжал в лучшую одежду, какая от них осталась, а мужчинам еще и завязывал галстуки. Мой дружок Джим сам не больно-то умел завязать галстук. Приходилось просить отца. Тот ему говорил: «Ложись на кровать, закрой глаза и скрести на груди руки, иначе у меня ничего не получится». Скажу вам больше, Лэндор. Он и сам мог одеваться только лежа на спине. При этом ему и в голову не приходило хоть раз взглянуть, все ли у него в порядке сзади. Зачем? Разве кому-то важно, есть у покойника складки на заднице или нет?

В заведении Бенни Хейвенса вы не найдете коктейлей, какие подают в изысканных салунах Манхэттена. Здесь в ходу неразбавленное виски и бурбон, ром и пиво. Ну а если кто-то малость перебрал и уже не слишком соображает, его под видом бурбона угостят «шипучкой», приправленной мускатным маслом. Есть у Бенни еще одна особенность, отличающая его от всех остальных. Он и его жена – единственные граждане Соединенных Штатов, которым законом запрещено появляться в расположении академии. Несколько лет назад их поймали на тайных поставках виски кадетам. Об этом они оба рассказывают охотно, как о военном подвиге, и в их голосах звучит нескрываемая гордость.

– По правде говоря, конгресс должен был бы нас наградить за помощь армии, – любит повторять Бенни Хейвенс. – Солдатам выпивка нужна не меньше картечи.

Кадеты вполне солидарны с Бенни, и, когда их обуревает жажда, они самовольно покидают расположение академии и навещают его заведение. А если им, по разным причинам, это не удается, на выручку всегда приходит Пэтси – служанка и подавальщица в «Красном домике». Под покровом темноты она отправляется в Вест-Пойнт с корзинкой, полной заветных бутылок. Кадеты ждут ее визитов не только из-за возможности промочить горло. По их словам, Пэтси – девчонка сговорчивая, не ломается и любит денежки. Добавлю, что пара дюжин кадетов если не влюблены в Пэтси, то очарованы ею (мы дажедэб заклад бились). Кто знает. Пэтси готова болтать о чем угодно, только не о таких вещах. Весьма возможно, она просто входит в роль трактирной служанки, отвечающую распространенному мнению об этом типе женщин. Вот Пэтси и играет эту роль, одновременно глядя на себя как бы издали. Вообще-то я могу поручиться, что Пэтси отдается лишь одному мужчине, а он не из хвастунов.

Не успел я о ней подумать, как Пэтси вынырнула из помещения для мытья посуды. Вид у нее был довольно хмурый. На голове, как всегда, маленький кружевной чепчик. Кто-то скажет, что бедра у нее широковаты, но это уже дело вкуса.

– Пэтси, ангел мой, – крикнул я ей, ничуть не лукавя.

– Добрый день, Гэс, – ответила она бесцветным голосом.

Я сразу понял, что у нее что-то стряслось. Джеку де Виндту было все равно.

– Мисс Пэтси, – застонал этот покровитель неудачников. – Я умираю с голоду!

В ответ служанка что-то пробормотала, провела ладонью по глазам, будто смахивая слезы, и скрылась за кухонной дверью.

– Чем это она опечалена? – спросил я завсегдатаев.

– Ее надо простить, – мотнув головой, ответил мне Слепец Джаспер (так мы называли его меж собой). – Она потеряла одного из своих воздыхателей.

– Неужели?

Должно быть, вы слышали, – включился в разговор Бенни. – Кадет по фамилии Фрай. Однажды за пару стаканчиков виски отдал мне макинтошевский плащ[31]. Разумеется, не свой. Так вот, недавно этот парень повесился.

Оглянувшись по сторонам, Бенни наклонился ко мне и громко, даже очень громко, прошептал:

– Знаете, что я еще слышал? Будто бы стая волков вырвала из тела мертвеца печень.

Потом он выпрямился и стал с усердием протирать пивную кружку.

– Впрочем, зачем я вам это рассказываю, Лэндор? Вы же были в академии.

– С чего вы взяли, Бенни?

– Да так, козодой пропел.

Чем меньше человеческое поселение, тем быстрее распространяются новости. А Баттермилк-Фолс – это даже не городишко. Это деревня. Самое забавное, здешние жители почти все ниже среднего роста. Исключение составляет торговец жестяной посудой, которого заносит сюда дважды в год. Такого великана я еще нигде не встречал.

– Козодои – болтливые пташки, – важно поддакнул Слепец Джаспер.

– Бенни, а вам случалось говорить с этим Фраем? – спросил я хозяина.

– Раз или два, не больше. По-моему, у бедняги не все было ладно с головой.

– Не с головой, а пониже, – возразил Джек.

Он хотел что-то добавить, но в тот момент появилась Пэтси, неся пресные лепешки. Мы невольно замолчали. Когда она проходила рядом со мной, я не удержался и тронул ее за подол платья.

– Прости, Пэтси. Я не знал, что этот Фрай был…

– Не был, – ответила она. – Не был тем, кем бы ему хотелось. Но ему очень хотелось. Парня можно понять, правда?

– А все-таки, Пэтси, чем же он навлек твою немилость? – полюбопытствовал Джаспер.

– Тем, чего не исправишь. Вы же знаете, мне нравятся темноволосые мужчины. А рыжие волосы… На голове еще туда-сюда, но только не ниже. Такой уж у меня принцип.

Опустив поднос на столик, Пэтси вперилась в пол.

– Не понимаю, что довело парня до таких дел. Совсем мальчишка. Даже сделать не смог как следует.

– Что значит «как следует»? – немного насторожился я.

– То и значит, что он веревку толком не отмерил. Говорят, целых три часа помирал.

– Кто говорит, Пэтси?

Она ответила не сразу. Кивнув в сторону дальнего угла, Пэтси негромко сказала:

– Вот он.

В дальнем углу сидел кадет. Рядом стоял прислоненный к стене мушкет. На самом краешке стола лежала кожаная шляпа. Черные волосы поблескивали от капелек пота, а бледный высокий лоб был наполовину скрыт в тени.

Трудно сказать, сколько правил он нарушил, явившись сюда. Без разрешения покинул пределы академии… Наведался в питейное заведение с явной целью выпить самому… Разумеется, этот кадет был не единственным нарушителем правил. Многие его товарищи наведывались сюда ближе к ночи, когда двуногие ищейки спали. Но я впервые видел, чтобы кадет появился в «Красном домике» днем.

Думаю, читатель уже догадался, кто сидел в дальнем углу. Да, то был кадет четвертого класса По. Моего прихода к Бенни он явно не видел. Не могу сказать, находился ли он в ступоре или глубоко погрузился в свои мечтания. Я простоял над ним полминуты и уже собирался вернуться к стойке, когда наконец услышал глухое, бессвязное бормотание – не то поэтические рифмы, не то заклинания.

– День добрый, – сказал я.

Его голова резко запрокинулась назад, а серые глазищи выпучились и уставились на меня.

– Вы? – воскликнул он.

Едва не опрокинув стул, По вскочил, схватил мою руку и стал сжимать в своей.

– Рад вас видеть. Не угодно ли присесть? Мистер Хейвенс! Еще порцию для моего друга.

– А кто платить будет? – услышал я вопрос хозяина заведения.

По, скорее всего, этих слов не слышал, ибо он жестом подозвал меня и тихо прошептал:

– Мистер Хейвенс…

– Лэндор, что он там говорит обо мне?

Смеясь, По сложил руки рупором и крикнул:

– Мистер Хейвенс – единственный человек в этой забытой Богом пустыне, душе которого знакомо понимание и сострадание.

– Как же я тронут его словами!

Здесь, читатель, я вынужден дать некоторые пояснения. В словах Бенни скрывалась едва уловимая двусмысленность. Дело в том, что восторженные слова По и ответ Бенни на них прозвучали… одновременно. Только завсегдатай может обратить внимание на такой нюанс. По не был завсегдатаем. Он решил, что хозяин не расслышал его комплимента, и поспешил повторить сказанное – уже громче и цветистее.

– Во всем этом беспросветном, забытом Богом… логове… алчных филистеров. Только он один, и да покарает меня Господь, если я изрекаю ложь!

– Знаете, кадет По, еще немного, и я разрыдаюсь от умиления, – усмехнувшись, сказал я ему.

Но я буду несправедлив, если не упомяну еще одно прекрасное создание – жену мистера Хейвенса, – продолжал По. – А также Пэтси – благословенную Гебу Нагорий![32] Довольный своим панегириком, По взметнул руку с бокалом в сторону Гебы Нагорий.

– И какой это будет по счету? – спросил я.

От этого вопроса мне стало неуютно: я вдруг почувствовал себя Сильвейнусом Тайером.

– Не помню, – отмахнулся кадет По.

Возле его правого локтя в ряд стояли четыре пустых бокала. По заметил, -что я пересчитываю их.

– Уверяю вас, мистер Лэндор, это не мои. Должно быть, Пэтси позабыла убрать. Она сегодня огорчена и потому несколько рассеянна.

– А вы, кадет По, по-моему, несколько перебрали.

– Должно быть, вас пугает мое хрупкое телосложение. Достаточно одной рюмки, и у меня начинают путаться мысли. Две – и я уже спотыкаюсь. Таково совместное заключение нескольких медицинских светил.

– Печально слышать.

По едва заметно кивнул, принимая мое сочувствие.

– Но пока ваши мысли еще не окончательно запутались и вы не упали под стол, я бы хотел кое о чем вас спросить.

– Почту за честь вам ответить, – церемонно произнес По.

– Откуда вы узнали, в каком положении находилось тело Лероя Фрая?

Вопрос показался ему оскорбительным.

– Как откуда? От Хантона, разумеется. Он кричал об этом, как городской глашатай. Не удивлюсь, если вскоре кто-нибудь и его повесит.

– Повесит? – переспросил я. – Вы намекаете на то, что кадета Фрая… повесили?

– Я ни на что не намекаю, мистер Лэндор.

– Хорошо, оставим этот вопрос. Почему вы считаете поэтом того, кто похитил сердце Фрая?

Этот вопрос ничуть не оскорбил кадета По. Наоборот, заставил его собраться. Мой собеседник отодвинул бокал и поправил рукава мундира.

– Сердце, мистер Лэндор, является либо символом, либо… ничем. Уберите его символический смысл, и что останется? Набор мышц и артерий, имеющих не больше эстетической привлекательности, чем мочевой пузырь. Изъятие человеческого сердца – деяние символическое. А кто наиболее пригоден для такого деяния, как не поэт?

– Поэт, понимающий все в буквальном смысле. Так мне представляется.

Только не говорите, мистер Лэндор, только не пытайтесь меня уверить, что это варварское деяние не нашло литературного отклика в потаенных глубинах вашего разума. Вы позволите изложить мою ассоциативную цепь рассуждений? Прежде всего я подумал о Чайльд-Гарольде. Вспомнил строчку оттуда: «И сердце, хоть разбитое, живет…»[33] Следом мне вспомнились чарующие строки лорда Саклинга[34]: «Молю тебя: верни мое мне сердце, раз мне не суждено владеть твоим». Должен признаться вам, мистер Лэндор, Библия никогда не была моим источником вдохновения и я нередко отодвигал ее, чтобы почитать нечто более увлекательное… Но тут мне на ум пришли стихи из Пятидесятого псалма: «Сердце чистое сотвори во мне, Боже…» И еще: «…сердца сокрушенного и смиренного Ты не презришь, Боже»[35].

– В таком случае, кадет По, нам, вероятно, следует искать религиозного фанатика.

– Ага! – Он хватил кулаком по столу. – Утверждение веры! Вы ведь это имели в виду?

Не дожидаясь моего ответа, По с воодушевлением продолжал:

– Обратимся к классической латыни. Глагол credere образован от существительного cardia, означающего «сердце». Вы согласны? В английском языке, как вы знаете, слово heart не имеет предикативной формы. Это вынуждает нас переводить credo как «я верю», однако упомянутое латинское слово в буквальном смысле означает «я кладу свое сердце» или «я помещаю свое сердце». Как видим, здесь упор делается не на отрицании плоти и не на выход за ее пределы, а скорее на… отчуждение ее. Такие рассуждения присущи секулярной вере.

Мрачновато улыбаясь, По откинулся на спинку стула.

– Под секулярной, или светской, верой я понимаю поэзию.

Возможно, он заметил опустившиеся уголки моего рта, и это повергло его в новые раздумья. Затем По вдруг рассмеялся и хлопнул себя по лбу.

– Забыл вам сказать, мистер Лэндор! Я ведь тоже поэт. Посему я склонен мыслить в поэтическом ключе. Мне сложно мыслить по-другому.

– Это тоже констатировали медики? – с издевкой спросил я.

– Да, – не моргнув глазом ответил По. – После таких ценных наблюдений я просто обязан завещать свое тело науке.

Тогда у меня впервые мелькнула мысль, что он, должно быть, здорово играет в карты и блефует до последнего.

– Боюсь, я не слишком разбираюсь в поэзии, сказал я.

– Ничего удивительного. Вы же американец.

– А вы кто, кадет По? Римлянин?

– Я обладаю артистической натурой, мистер Лэндор. Такие, как я, принадлежат всему миру.

Чувствовалось, ему нравится играть словами. Вот и эту фразу он вертел, словно старинный испанский дублон.

– Что ж, – произнес я и встал. – Должен вас поблагодарить, кадет По. Ваши рассуждения мне очень помогли.

– Подождите!

Он схватил меня за руку и заставил сесть. (Никогда бы не подумал, что в его изящных пальцах столько силы.)

– Вам стоит приглядеться к кадету Лугборо.

– Я такого не знаю.

– Вчера, на вечернем параде, я заметил, что он все время сбивает шаг. Бедняга постоянно путал команды «налево!» и «кругом!». Стало быть, его разум был занят чем-то другим. Добавлю, что и сегодня во время завтрака он вел себя как-то не так.

– А нам-то что до перемен в его поведении? – недоумевал я.

Если бы вы были с ним знакомы, то знали бы: Лугборо чем-то похож на Кассандру[36]. Постоянно вещает, но его никто не слушает. Понимаете, никто. Даже лучшие друзья отмахиваются. А сегодня ему не требовались слушатели.

Желая придать больший драматизм своим словам, По закутал лицо в воображаемую ткань и сел, изображая из себя кадета Лугборо. Я уловил разницу, хотя в следующее мгновение передо мной вновь мелькнул прежний По, будто кто-то осветил его спичкой.

– Забыл вам сказать, мистер Лэндор: раньше Лугборо жил в одной комнате с Лероем Фраем. Но потом между ними случился разлад, причина которого до сих пор остается неясной.

– Странно, что вы, кадет По, знаете о вещах, происходивших до вашего поступления в академию.

Он лениво пожал плечами.

– Я не умею читать чужие мысли, мистер Лэндор. Об этом мне рассказали. Знаете ли, люди склонны поверять мне свои тайны. Я ведь принадлежу к очень древнему роду. Мои далекие предки были предводителями франкских племен. И уже тогда, на заре цивилизации, им доверяли сокровенные тайны, которые они умели надежно хранить.

И вновь он дерзким жестом запрокинул голову. Я запомнил его жест еще по первой встрече в саду Тайера. Да, этот человек умел с достоинством выдерживать любые насмешки и издевательства.

– Простите меня, дорогой кадет По, – как можно мягче сказал я. – Я еще не вполне освоился со всеми подробностями распорядка вашей академии, однако у меня складывается стойкое впечатление, что вас могут хватиться.

По дико взглянул на меня, словно я растолкал его, пробудив от кошмарного сна. Отпихнув бокал, он вскочил на ноги.

– Который час? – хрипло спросил он.

– Сейчас узнаем, – ответил я, доставая из кармана часы. – Двадцать минут четвертого, сэр.

Он молчал.

– Вы слышите меня? Двадцать минут четвертого.

В серо-карих глазах что-то промелькнуло.

– Мистер Хейвенс, в следующий раз я непременно расплачусь с вами.

– Я только и слышу эти ваши «в следующий раз», – проворчал Бенни.

Со всей невозмутимостью, на какую он был способен, По надел свою кожаную шляпу, застегнул медные пуговицы и подхватил мушкет. Все это он проделал достаточно легко: сказались пять месяцев муштры. Сложнее было добраться до двери. Кадет По двигался с величайшей осторожностью, будто перешагивал через ручей с вязкими берегами. Достигнув двери и упершись в косяк, он обворожительно улыбнулся и сказал:

– Леди и джентльмены, желаю вам приятного времяпрепровождения.

Затем он рванул дверь и исчез.

Не знаю, что заставило меня пуститься вслед за ним. Возможно, я беспокоился за его самочувствие. Но, скорее всего, меня заинтересовала недосказанная им история. И потому я отправился его догонять. Я шел за ним буквально по пятам. Когда мы оба поднимались по каменным ступеням, я услышал мерную поступь кованых сапог, доносящуюся с южной стороны и быстро приближающуюся к нам.

По уже бежал на этот звук. Достигнув верхней ступеньки, он обернулся и лукаво улыбнулся мне, приложив палец к губам. Затем кадет По обвил руками толстый ствол вяза, дабы увидеть, кто это движется со стороны полигона.

Вскоре зазвучала знакомая дробь барабана, и за стволами деревьев замелькали фигуры кадетов. Они шли в две шеренги, взбираясь на протяженный холм. Судя по их виду, кадеты были достаточно утомлены дневными занятиями и долгим переходом. Шли они медленно, опустив плечи и сгорбившись под тяжестью ранцев. Эти парни настолько устали, что даже не заметили нас. Наверное, вертеть головами по сторонам у них уже не хватало сил. Они глядели только вперед. Когда шеренги стали удаляться, По пустился их догонять, постепенно сокращая расстояние между собой и марширующими кадетами. Пятнаддать футов… десять… и вот он уже шел в заднем ряду, втиснувшись между усталыми однокашниками. Они поднялись на самый гребень холма. Среди остальных кадетов По отличался разве что более прямой осанкой. Прежде чем скрыться из виду, он успел на прощание махнуть мне рукой.

Я постоял еще немного, вспоминая наш разговор. Потом повернулся и побрел обратно к «Красному домику». На пороге меня встретили слова преподобного Липпарда:

– Если бы я знал, что в армии такие вольности по части выпивки, я бы непременно стал военным.

Рассказ Гэса Лэндора

7

29 октября

Следующим шагом в моем расследовании был опрос кадетов, близко знавших Лероя Фрая. Их собрали за дверями офицерской столовой. Кадеты стояли с серьезными лицами и облизывали губы после недавнего обеда. Парней запускали по одному. Каждый входящий вытягивался по стойке «смирно» и салютовал. Хичкок отвечал на приветствие и командовал «вольно». Кадет закладывал руки за спину и выпячивал нижнюю челюсть. Не знаю, читатель, возможно, последнее тоже входило в команду «вольно». Кадеты не сразу понимали, что расспрашивать их буду только я. Отвечая мне, каждый из них не сводил глаз с командира и в конце разговора спрашивал не у меня, а у него:

– Это все, сэр?

Хичкок отвечал, что да. Кадет вновь салютовал и с облегчением покидал помещение. За час я опросил около дюжины кадетов. Отпустив последнего, Хичкок повернулся ко мне и сказал:

– Боюсь, мы напрасно тратим ваше время, мистер Лэндор.

– Почему вы так считаете, капитан?

– Вы и сами убедились: никто из них не знает о последних часах жизни Фрая. Они не видели его покидающим казарму. Мы вернулись к тому, с чего начали.

– А я думаю, нам стоит еще раз послушать кадета Стоддарда. Пусть его позовут.

Стоддарду не стоя л ось на месте. Этот кадет второго года обучения извивался, точно угорь. Родом он был из Южной Каролины, где его отец владел плантацией сорго. На левой щеке у него красовалась большая лилово-черная родинка. Стоит добавить, что кадет Стоддард не отличался примерным поведением. Год еще не кончился, а число замечаний и взысканий достигло ста двадцати. Над парнем висела угроза отчисления.

– Скажите, капитан, – обратился я к Хичкоку, – если кадет расскажет нам о последних часах Лероя Фрая, может, это ему зачтется и снимет хотя бы часть взысканий?

После некоторых колебаний Хичкок согласился.

– А теперь, кадет Стоддард, еще раз изложите все, что сумеете вспомнить. Все до мельчайших подробностей, какими бы пустяковыми они вам ни казались.

По-видимому, кадету не хотелось расставаться с академией, и он поднапряг память. Мы узнали, что двадцать пятого октября Стоддард довольно поздно возвращался от кого-то из своих друзей. Как поздно? Спустя час после сигнала отбоя. Крадучись, он стал подниматься по лестнице Северной казармы и вдруг услышал, что ему навстречу кто-то спускается. Стоддард поначалу решил, что это сержант Локк, который дежурил в тот вечер. Кадет вжался в стену и с замиранием сердца слушал приближающиеся шаги… Беспокойство оказалось напрасным: то был всего-навсего Лерой Фрай.

– А как вы узнали, что это Фрай? – спросил я Стоддарда. – Насколько я понимаю, на лестнице было темно.

Стоддард ответил, что поначалу он не знал, кто идет. Но Фрай, спускаясь, задел за его плечо и довольно испуганным тоном спросил: «Кто это?»

«Лерой, это я», – ответил ему Стоддард.

«Джулиус? Скажи, офицеров нет поблизости?»

«Нет, все тихо», – успокоил его Стоддард.

Фрай пошел дальше, а Стоддард, не зная, что видит его в последний раз, отправился в комнату, лег и проспал до самой побудки.

– Это весьма полезные для нас подробности, – ободрил я кадета, который так и не мог совладать со своим вихляющим телом. – Может, вы припомните что-нибудь еще? Например, как выглядел кадет Фрай?

Стоддард ответил, что лестница освещалась единственным тусклым фонарем и он видел не лицо, а скорее силуэт Фрая.

– Скажите, а вы, случайно, ничего не заметили у него в руках? Допустим, моток веревки?

Кадет Стоддард замотал головой и снова повторил слова про темень на лестнице. И вдруг он хлопнул себя по лбу: оказывается, прежде чем расстаться, они с Фраем перебросились еще парой фраз.

Стоддард спросил его: «Куда это ты собрался в такую позжину?»

«По неотложному делу», – ответил ему Лерой Фрай.

По неотложному делу.

Случалось, кадетов припирало по большой нужде, и, чтобы не опорожнять утром ночные горшки, они выбегали из казарм и неслись к отхожим местам. Нарываясь на дежурного офицера, обычно говорили: «По неотложному делу». Офицер их пропускал, хотя нередко прерывал обход и дожидался их возвращения. Что же поразило Стоддарда в привычном ответе? Он сказал, что слово «неотложному», произнесенное с каким-то особенным нажимом.

Неотложное. Неотложное дело.

– И все-таки, кадет Стоддард, какие мысли у вас это вызвало?

Он не знал. Сказал лишь, что эти слова Фрай произнес полушепотом и довольно торопливо.

– То есть у вас сложилось впечатление, что Фрай куда-то торопится?

Стоддард неопределенно пожал плечами.

– Но его голос – каким он вам показался? Вялым или бодрым? – допытывался я.

Кадет ответил, что вполне бодрым. То есть Фрай вел себя, как любой другой кадет, решивший под покровом ночи куда-то улизнуть. Никаких признаков, что он собирается покончить с собой. Но разве самоубийцы непременно должны выглядеть мрачно и говорить надтреснутым голосом? Тот же Стоддард поведал нам, что у него был дядюшка, который однажды намылил себе щеки, насвистывая «Эй, Бетти Мартин»[37], а потом вдруг взял и полоснул бритвой по собственному горлу. Без всяких видимых причин.

Это все, что мы сумели узнать от кадета Джулиуса Стоддард а. Он ушел с тайным чувством гордости. Схожее чувство я заметил и у других кадетов. Они были рады поведать о своем знакомстве с Лероем Фраем. Нет, не потому, что он блистал успехами или отличался примерным поведением, а потому, что он был мертв.

Но у Стоддарда к гордости примешивалось что-то еще. Какая-то печаль. Причин ее я не знал, однако поделился своим наблюдением с Хичкоком.

– С чего вы это взяли, мистер Лэндор? – прямо, по-военному, спросил меня капитан.

– Думаю, мне подсказали плечи Стоддарда. Вспомните, как держались кадеты. Они отвечали на мои вопросы, но ни на минуту не забывали о вашем присутствии. В их позах ощущалась напряженность.

– Знакомое явление. Мы его зовем «экзаменационным горбом».

– Но стоило кадету почувствовать, что все расспросы позади, как напряженность снималась. Тело возвращалось в свое нормальное состояние, и плечи распрямлялись. Так было со всеми, кроме Стоддарда. Если вы заметили, он уходил ссутулившимся, с опущенными плечами.

Хичкок поднял на меня свои красивые карие глаза. Казалось, его губы вот-вот тронет улыбка. Но он произнес исключительно серьезным тоном:

– Может, позвать еще кого-нибудь для повторного опроса?

– Для повторного не надо, а вот с кадетом Лугборо, если не возражаете, я бы хотел поговорить.

Лугборо не входил в упомянутую дюжину. После обеда он отправился на занятия в класс философии и естествознания. Когда за Лугборо пришли, он стоял у доски. Еще не зная, куда его вызывают, кадет обрадовался и посчитал это избавлением, ниспосланным свыше. Думаю, его заблуждения развеялись, едва он переступил порог офицерской столовой и увидел коменданта. Хичкок сидел, как на экзамене, сложив перед собой руки. Интересно, что этот Лугборо подумал обо мне? Я же увидел перед собой довольно толстого парня с короткими ручками и пухлыми щечками. Блестящие, похожие на бусинки глазки были скорее обращены внутрь, чем во внешний мир. Родом Лугборо был из штата Делавэр.

– Кадет Лугборо, вы, кажется, некоторое время жили с покойным кадетом Фраем в одной комнате, – сказал я, поздоровавшись с ним.

– Да, сэр. Мы тогда оба были плебеями.

– И впоследствии между вами произошел разлад. Это так?

М-м-м… Я бы, сэр, не стал называть это разладом. Наши пути разошлись. Так будет правильнее.

– И что послужило причиной расхождения?

Кадет Лугборо наморщил лоб.

– Ничего особенного, сэр. Я бы сказал, это произошло… само собой.

Звонкий голос Хичкока заставил его вздрогнуть.

– Кадет Лугборо, если вам известны какие-то подробности относительно личности или поступков покойного Фрая, вы обязаны об этом рассказать. И немедленно.

Я даже посочувствовал стоявшему передо мной увальню. Если, как утверждал По, он и впрямь болтает без умолку, окрик капитана почти лишил его дара речи.

– Вот что я скажу, сэр, – наконец залепетал он. – С тех пор как я узнал о смерти Фрая, я без конца вспоминаю один случай. Он не выходит у меня из головы.

– Недавний или более ранний? – спросил я.

– Давнишний, сэр. Это было два года назад.

– Не такой уж давнишний. Пожалуйста, продолжайте.

– Ничего я вам не буду рассказывать!

Нет, читатель, таких слов от кадета Лугборо мы с капитаном не услышали. Кадет Лугборо ответил по-другому:

– Дело было в один из майских вечеров.

– Вы имеете в виду май тысяча восемьсот двадцать восьмого года?

Да, сэр. Я запомнил этот вечер, потому что накануне получил письмо от своей сестры. Она сообщала о предстоящей свадьбе с Габриелем Гилдом. Ответ я собирался отправить на адрес моего дяди в Довере[38]. Я знал, что сестра будет там через неделю после свадьбы, то есть в первую неделю июня.

Я понял, что По сказал правду. Нужно было срочно обуздать этот поток красноречия и направить в нужное мне русло.

– Благодарю за подробности, кадет Лугборо. А теперь давайте все-таки вернемся к тому случаю. Можете ли вы мне вкратце рассказать: что случилось в упомянутый вечер?

Лугборо вновь наморщил лоб и изогнул брови.

– Лерой отправился в самовольную отлучку.

– Куда?

– Этого он мне не сказал, сэр. Только попросил меня сделать все возможное, чтобы его не хватились.

– А вернулся он, надо полагать, лишь под утро?

– Да, сэр. Но на утренней поверке его все равно хватились и записали в отсутствующие.

– Фрай так и не рассказал вам, где он был? – спросил я.

– Нет, сэр. – Лугборо оглянулся на Хичкока. – Но мне показалось, что он вернулся каким-то… взволнованным… Нет, сэр, правильнее сказать – немного подавленным.

– Подавленным?

– Да, сэр. Я изучил его характер и знал: если он с первого раза отказывается о чем-то говорить, то потом непременно расскажет. Но про ту ночь он вообще не заикался. Я особо и не приставал к нему. Меня удивило другое: Лерой старался даже не глядеть на меня. Вот это меня по-настоящему насторожило, сэр. Я начал его выспрашивать, не обидел ли я его чем-нибудь. Он долго отнекивался, потом сказал, что я тут ни при чем. Поскольку мы были с ним близкими друзьями, я спросил у него имя обидчика.

– Но он вам его не назвал.

– Нет, сэр. Все мои расспросы натыкались на глухую стену. Но как-то ночью… стоял уже июль… Лерой немного приоткрылся. Он сказал мне, что связался с дурной компанией.

Краешком глаза я заметил, как Хичкок слегка подался вперед.

– Дурной компанией? – повторил я. – Он так и сказал?

– Да, сэр.

– А о том, что это за компания, он вам не говорил?

– Нет, сэр. Разумеется, я сказал ему: если те люди имеют преступные намерения или затевают что-то противозаконное, он обязан об этом сообщить.

Кадет Лугборо улыбнулся и взглянул на Хичкока, ожидая жеста одобрения. Напрасно. Капитан сидел не шевелясь.

– А кого Фрай имел в виду под словом «компания»? – спросил я Лугборо. – Других кадетов?

– Не знаю, сэр. Мне кажется, он говорил о кадетах. Сомневаюсь, чтобы это были люди из Баттермилк-Фолс. Скорее всего, кадеты, если только Лерой не связался с бомбардирами, сэр.

За время моего недолгого пребывания в Вест-Пойнте я успел узнать, что «бомбардирами» именовали солдат и офицеров артиллерийского полка, находящегося на территории академии. Кадеты взирали на артиллеристов так, как миловидная дочка фермера взирает на старого мула: хоть и страшилище, но в хозяйстве необходим. Что касается артиллеристов – те считали кадетов неженками, играющими в солдатики.

– Итак, кадет Лугборо, как я понял, ваш друг, невзирая на все ваши усилия, больше ничего вам не рассказал. И со временем ваши пути разошлись.

– Да, сэр. Думаю, так оно и было. Лерой заметно переменился. Он забивался в комнату и сидел не вставая. Даже пойти искупаться отказывался. Никаких игр на воздухе. Говорю вам, сэр: он вел себя как настоящий затворник. А потом записался в молитвенную команду.

Руки Хичкока сами собой заскользили в разные стороны.

– Любопытно, – сказал я Лугборо. – Получается, Лерой Фрай нашел новый смысл в религии?

– Не знаю, сэр… Не решусь утверждать. Вряд ли его надолго хватило. Лерой всегда с неохотой ходил на богослужения. Возможно, он искал себе новое окружение, а я остался в старом. Так мы с ним и разошлись, сэр.

– А его новое окружение? Вам известны какие-либо имена?

Лугборо назвал нам пять имен. Все кадеты были из числа тех, кого я недавно опросил, однако Лугборо, словно заводная птичка, снова и снова повторял эти имена, топя их в потоке болтовни. Хичкок не выдержал.

– А почему вы раньше не пришли и не сообщили о странном поведении вашего товарища?

Вопрос застиг Лугборо на середине фразы.

– Понимаете, сэр… я не считал… вскоре нас все равно разъединили… И потом, это было давно.

Представляю, каково было Хичкоку выслушивать такое блеяние! Я решил немного помочь смущенному кадету.

– Мы вам очень признательны за рассказ, кадет Лугборо, – сказал я. – Ваш бывший друг мертв, а потому, рассказав об этом, вы ничем не нарушили неписаный кадетский кодекс чести. Если сумеете вспомнить что-нибудь еще, мы с готовностью вас выслушаем.

Кадет Лугборо кивнул мне, отсалютовал Хичкоку и направился к двери. Там он остановился.

– Хотите что-то добавить? – спросил Хичкок.

Мне вдруг показалось, будто время повернулось вспять и Лугборо только что вошел сюда.

– Сэр, – промямлил он, обращаясь к Хичкоку, – есть один вопрос, который сильно заботит меня, наполняя все мои мысли. Вопрос этического порядка.

– Говорите, – с некоторым раздражением сказал капитан.

– Если некто знает, что его друг чем-то угнетен, а потом этот друг идет и совершает что-то… недопустимое…

– Дальше! – почти рявкнул Хичкок.

– В этом и состоит дилемма, не дающая мне покоя… Должен ли этот некто сознавать и свою ответственность за случившееся? Допустим, если бы он был более чутким и внимательным, тогда с его другом не случилось бы беды и все обстояло бы намного лучше.

Хичкок ущипнул себя за ухо.

– Я думаю, кадет Лугборо, что ваш гипотетический некто не должен испытывать угрызений совести. Он сделал все, что смог. А у его друга была и своя голова на плечах.

– Благодарю вас, сэр.

– У вас все, кадет Лугборо?

– Да, сэр.

Толстяк уже взялся за дверную ручку, но тут его настиг металлический голос Хичкока.

– В следующий раз, кадет Лугборо, когда вы окажетесь в присутствии офицера, потрудитесь застегнуть свой мундир на все пуговицы. Объявляю вам взыскание.

Мое джентльменское соглашение с академией включало в себя регулярные встречи с Хичкоком. На этот раз к нам присоединился и Тайер.

Мы собрались в гостиной полковничьего дома. Молли подала нам сэндвичи с говядиной и кукурузные лепешки с кленовым сиропом. Тайер собственноручно разлил чай. Громко тикали напольные часы, стоявшие в углу возле двери. Полковник с гордостью сообщил, что часы достались ему от деда. Темно-красные портьеры придавали солнечному свету зловещий оттенок. Картина была весьма далека от идиллической.

Двадцать минут мы молча насыщались. Когда же заговорили о деле, я услышал лишь общие вопросы. Но ровно без тринадцати минут пять (с места, где я сидел, мне был виден циферблат дедушкиных часов) полковник Тайер отставил чашку и сцепил пальцы.

– Мистер Лэндор, вы по-прежнему уверены, что Лерой Фрай был убит? – спросил он.

– Да.

– И вы можете что-нибудь сказать о личности убийцы?

– Пока нет.

Полковник умолк и стал ковырять пальцем в кукурузной лепешке. Проделав в ней дыру размером с десятицентовик, он спросил:

– Вы продолжаете считать, что оба преступления связаны между собой? Я имею в виду убийство и надругательство над телом.

– Видите ли, полковник, нельзя забрать у человека сердце, пока он вам его не отдаст. А для этого он должен быть мертв.

– Я не совсем вас понимаю, мистер Лэндор.

– Как вы думаете, велика ли вероятность того, что в одну и ту же октябрьскую ночь два разных человека решили осуществить свои преступные замыслы относительно Лероя Фрая?

Насколько я понял, этот вопрос полковник Тайер уже себе задавал. Но одно дело прокручивать вопросы в собственном мозгу и совсем другое – слышать их извне. Тайер вжался в спинку стула. Морщинки в уголках рта сделались резче и глубже.

– Стало быть, вы придерживаетесь мнения, что за обоими преступлениями стоит один и тот же злоумышленник? – спросил он, убрав из голоса начальственные нотки.

– Возможно, у него был сообщник. Но это лишь наши предположения. Чтобы не усложнять себе дело, будем считать, что злоумышленник действовал в одиночку.

– И как, по-вашему, только внезапное появление кадета Хантона помешало злоумышленнику сразу же перейти ко второму преступлению – изъятию сердца?

– Пока давайте примем эту версию.

– Однако убийца Фрая не отказался от своих преступных намерений… Прошу вас, мистер Лэндор, поправьте меня, если я зайду слишком далеко… Я хотел сказать, преступник поставил своей целью во что бы то ни стало заполучить сердце несчастного кадета. И стал искать способ. Вы согласны?

– Нам остается признать этот факт, полковник.

– И вновь мы возвращаемся к главному вопросу: кем является злоумышленник? Посторонним или одним из наших?

Хичкок вдруг поднялся и направился ко мне, будто хотел загородить мне путь к отступлению.

– Нам с полковником Тайером важно знать, не угрожает ли этот безумец жизни других кадетов, – выпалил он.

– Вот этого, к великому сожалению, я вам никак сказать не могу, – признался я.

Хичкок и Тайер встретили мой ответ с максимальной выдержкой. Мне даже показалось, что они сочувствуют моей некомпетентности. Оба налили себе по чашке чая и стали задавать мне более простые вопросы. Их интересовало, что я сделал с клочком бумаги, который скрывался у Фрая в кулаке.

– Внимательно изучаю, – ответил я.

– А собираетесь ли вы, мистер Лэндор, беседовать с преподавателями?

– Да, со всеми, кому довелось обучать Лероя Фрая.

И конечно же, полковника и капитана занимало, буду ли я и дальше говорить с кадетами.

Я ответил, что намерен опросить каждого, кто был знаком с покойным.

Время в гостиной полковника Тайера тянулось еле-еле. Если бы не мерное тиканье дедушкиных часов, я бы решил, что оно вообще исчезло. Вскоре Хичкок и Тайер исчерпали свои вопросы. И тут неожиданно заговорило мое сердце. Та-там, та-там, та-там.

– Вы плохо себя чувствуете, мистер Лэндор? – деликатно спросил Тайер.

Я вытер вспотевшие виски и сказал:

– Джентльмены, я хочу просить вас об одолжении.

– Слушаем вас, мистер Лэндор.

Наверное, они ждали, что я попрошу принести полотенце со льдом или открыть форточку. Но услышали они совсем другое:

– Я бы хотел взять себе в помощники одного из ваших кадетов.

Я знал, что злоупотребляю любезностью своих хозяев. С самого начала наших отношений Тайер и Хичкок возвели барьер между военными и штатскими и ревностно следили за его прочностью. И вдруг я со своей просьбой! Естественно, она насторожила их (если не напугала). Куда только девалась их выдержка и способность выслушивать доводы! Полковник и капитан резко отодвинули чашки, столь же резко вскинули головы и заговорили в два голоса… Мне пришлось демонстративно зажать уши; только так я вынудил их обоих замолчать.

– Джентльмены, по-моему, вы превратно поняли мою просьбу. Речь идет вовсе не об официально назначенном помощнике. Ни в коем случае. Просто мне требуется человек, который бы стал моими глазами и ушами среди кадетов. Если угодно, моим агентом. И чем меньше об этом будут знать, тем лучше.

В глазах Хичкока промелькнула искорка недовольства.

– Вы что же, мистер Лэндор, хотите, чтобы этот кадет шпионил за своими товарищами?

– Если угодно, да, капитан. Только я вижу его в роли не своего, а нашего шпиона. Не думаю, чтобы это нанесло урон чести армии.

Их это не убедило. Хичкок внимательно разглядывал узор чаинок на дне своей чашки. Тайер сосредоточенно оттирал с рукава мундира крохотное пятнышко.

Я встал и прошел в дальний угол гостиной.

– Джентльмены, я не могу проводить расследование, когда по вашей милости у меня связаны руки. Мне запрещено свободно передвигаться по расположению академии. Без вашего позволения я не могу поговорить ни с кем из кадетов. Повсюду я натыкаюсь на сплошные запреты. Но даже если бы их не существовало… – Я поднял руку, предупреждая возражения Тайера. – Да, полковник, даже если бы их не существовало, я бы все равно не многого добился. В чем вашим кадетам не откажешь – так это в умении хранить секреты. При всем моем искреннем уважении к вам, полковник Тайер, ваша система воспитания заставляет их хранить секреты. Делиться ими кадеты отваживаются только с подобными себе.

Так ли оно было на самом деле, я не знал. Зато по опыту своей службы я знал, что уверенно произнесенная фраза нередко способна сойти за правду. Во всяком случае Тайер и Хичкок замолчали.

А потом они… медленно, очень медленно… пошли на попятную. Уже не помню, кто из них первым допустил такую возможность. Я осторожно начал расширять возникшую брешь. Я заверил Тайера и Хичкока, что помощь мне ни в коем случае не должна освобождать избранного кадета от всех занятий и обязанностей. Наоборот, чтобы не вызывать подозрений, он должен будет наравне со всеми заниматься в классе, упражняться на плацу, ходить в караул. Словом – выполнять все то, что требует славный процесс превращения в солдата и джентльмена. Вместе с тем, помогая мне, этот кадет приобретет богатый опыт по сбору сведений. Он станет настоящим разведчиком, что, несомненно, самым благотворным образом скажется на его будущей офицерской карьере. Несколькими пышными фразами я обрисовал заманчивое будущее своего помощника.

Итак, они согласились с моими доводами. Не скажу, чтобы мой замысел особо их вдохновил, однако вскоре и Тайер, и Хичкок стали называть мне имена возможных кандидатов. Как я насчет Клея-младшего? А как мне кадет Дюпон? А Кибби – образец благоразумия и осмотрительности? А Риджли, отличающийся изобретательностью?..

Имена продолжали сыпаться как из рога изобилия. К этому времени я вновь сидел на своем месте с лепешкой в руке. Благосклонно улыбаясь, я подался вперед и спросил:

– Джентльмены, а что вы скажете насчет кадета По?

Воцарилось молчание. Мне подумалось, что Тайер и Хичкок не расслышали фамилию. Нет, они прекрасно ее расслышали. Они просто опешили.

Теперь на меня потоком полились возражения. Их было столько, что всех и не упомнить. Какой помощник из кадета-первогодка, который еще ни разу не сдавал экзаменов? А известно ли мне, что за свое недолгое пребывание в академии По успел отличиться многочисленными нарушениями распорядка? Он был записан отсутствующим на вечернем параде, параде своего класса и приготовлениях к караулу. Еще несколько записей отмечали его высокомерное и даже вызывающее поведение. В прошлом месяце его фамилия фигурировала в списке главных нарушителей распорядка. Что касается его успехов в учебе…

– Среди восьмидесяти кадетов своего класса По занимает семьдесят первое место, – сообщил мне Тайер.

Для него и Хичкока это было просто немыслимо: я прошу себе в помощники плебея, да еще лентяя и разгильдяя, предпочитаю его кадетам старших классов, отличающимся усердной учебой и безупречным поведением. Опять замелькали эпитеты «вопиющий», «беспрецедентный» и так далее…

Я дал им обоим выговориться. Они были людьми военными и привыкли мыслить в иных плоскостях. Когда шквал возражений и возмущений иссяк, я сказал:

– Джентльмены, а теперь прошу меня внимательно выслушать. Моим помощником никак не может быть кадет старшего класса и в особенности – находящийся на должности кадетского офицера. Ведь все знают, что кадетские офицеры постоянно вам докладывают. Можно ли им доверить какую-нибудь тайну? Ответ, думаю, очевиден. На месте кадетов, если бы мне захотелось чем-нибудь поделиться, я бы рассказал о своем секрете такому, как По.

Тайер повел себя несколько странно: указательными пальцами прижал и оттянул кожу в уголках глаз.

– Мистер Лэндор, это в высшей степени противоречит всем правилам, – сказал он.

– Убийство кадета и надругательство над его мертвым телом тоже противоречит всем правилам, – парировал я. Не дав ему опомниться, я ринулся в атаку: – А ведь не кто иной, как По, подсказал мне мысль расспросить кадета Лугборо. Этот парень отличается изрядной наблюдательностью, которую он прячет под своими выходками и хвастливой болтовней. Но я умею отсеивать шелуху, джентльмены.

– Вы действительно уверены, что По справится с таким поручением? – глухим от изумления голосом спросил Хичкок.

– Не начав с ним работать, я пока ничего сказать вам не могу. Но задатки у парня имеются.

Тайер скептически усмехнулся и покачал головой.

– Обещаю вам, полковник: если кадет По окажется непригодным, я честно признаю ошибочность своих предположений и безропотно приму любую из предложенных вами кандидатур.

Хичкок закрыл рот ладонью, словно не желал выпускать произносимые слова:

– Если говорить безотносительно личности этого кадета, По достаточно смышлен. Даже Берар вынужден это признать, а уж ему трудно угодить.

– Росс придерживается того же мнения, – неохотно добавил Тайер.

– Во всяком случае, рядом с остальными плебеями По не выглядит желторотым юнцом. Должно быть, служба в армии его чему-то научила.

Наконец-то за все время, проведенное в полковничьей гостиной, я узнал что-то полезное.

– Значит, он успел послужить в армии? – спросил я, надеясь узнать дополнительные подробности.

– Три года, – ответил Тайер.

– Признаться, я ошеломлен, джентльмены. Мне он назвался поэтом.

– Он вам не солгал, – печально улыбнувшись, сказал Хичкок. – Я являюсь обладателем двух книжек его стихов.

– И они достойны похвалы?

– В какой-то мере, да. Правда, в них очень мало смысла. Во всяком случае, с моими скромными способностями этот смысл не постичь. Мне думается, в раннем возрасте его слишком опьянила поэзия Шелли.

– Если бы он опьянялся только поэзией, – пробормотал Тайер.

Последнее замечание заставило меня побледнеть. Думаю, читатель, ты меня поймешь и простишь: ведь не далее как вчера я видел кадета По в заведении Бенни. Видел я и то, какой походкой он оттуда выбирался. А полковник Тайер, оказывается, лучше, чем я думал, осведомлен об особенностях своих кадетов. Уж не завербовал ли он себе в соглядатаи деревья и камни?

– Что ж, джентльмены, приятно узнать, что его поэтические упражнения вылились в осязаемую форму. Мне думается, кадет По любит сочинять разные истории, делая себя главным героем повествований.

– Я бы добавил: интригующих повествований, – сказал Хичкок. – Желаете пример? По рассказывал, что является внуком… Бенедикта Арнольда. Впоследствии нас с полковником замучили вопросами, так ли это.

Здесь, читатель, я не выдержал и громко расхохотался, взорвав сонную атмосферу полковничьей гостиной. Ну что за безумец этот По! Решиться говорить такое в Вест-Пойнте – том самом месте, которое генерал Арнольд когда-то намеревался сдать войскам короля Георга[39] и наверняка бы сдал, если б не арест майора Андре… Эта история По явно выходила за пределы здравого смысла.

Конечно, сочинитель подобных историй не мог рассчитывать на благосклонность Сильвейнуса Тайера. Губы полковника стали совсем тонкими, а глаза приобрели голубизну льда. Повернувшись к Хичкоку, он сказал:

– Вы забыли упомянуть самую интригующую из историй По. Он же называет себя убийцей.

Мы надолго замолчали. Хичкок глядел в пол, морща не только лоб, но и все лицо.

– Полагаю, джентльмены, вы не поверили в эту выдумку, – наконец сказал я. – У меня просто в голове не укладывается, чтобы этот человек мог лишить кого-то жизни.

– Если бы я поверил в этот бред, то немедленно выгнал бы его из академии, – резко ответил Тайер.

Он схватил чашку и залпом допил остывший чай.

– Вопрос в том, верите ли в это вы, мистер Лэндор.

Тайер водрузил чашку себе на колено, откуда она тут же покатилась вниз, однако полковник успел ее подхватить, не дав упасть. Потом он слегка зевнул и сказал:

– Если уж вам так хочется заполучить По себе в помощники, может, вы пойдете и спросите его согласия?

Рассказ Гэса Лэндора

8

30 октября

Теперь, когда пыль моих споров с Тайером и Хичкоком улеглась, оставалось единственное – подступиться к кадету По. Капитан предложил зазвать его куда-нибудь на чердак и там устроить тайную встречу. Я придерживался противоположного мнения: лучше действовать на виду у всех – так мы лучше сумеем скрыть наши истинные намерения и избежим ненужных подозрений. Хичкок согласился, и в среду утром мы с ним неожиданно явились в класс преподавателя Клодиуса Берара, где в числе прочих кадетов занимался и По.

Мсье Берар родился и вырос во Франции. Служба в наполеоновской армии не привлекала молодого француза, и он освободился от воинской повинности вполне законным способом, наняв себе замену. Все шло прекрасно до тех пор, пока человека, пошедшего служить вместо него, не убило в Испании пушечным ядром. Над мсье Бераром вновь нависла угроза армейской службы. Быстро сообразив, что к чему, он собрал вещички и спешно отплыл в Америку. Оказавшись по другую сторону Атлантического океана, мсье Берар стал зарабатывать преподаванием родного языка сначала в Диккинсоновском колледже[40], а затем в Военной академии. Должно быть, этот француз не раз задумывался об иронии судьбы, которая все равно привела его в армию. Конечно, служить в тишине Гудзоновских нагорий было куда приятнее, чем в каком-нибудь пехотном или артиллерийском полку, ведущем боевые действия. Но иногда мсье Берару становилось невыносимо слушать, как американские оболтусы безбожно перевирают французские слова. Тогда он начинал сомневаться: стоило ли покидать родину? Может, опасность была не так уж велика и он поторопился? Эти мысли то затихали, то вновь будоражили разум мсье Берара, отчего его зрачки всегда излучали какое-то беспокойство.

Увидев вошедшего коменданта, француз проворно вскочил на ноги. Кадеты, сидевшие на простых скамьях без спинок, тоже шумно поднялись. Хичкок разрешил им сесть. Мы с ним разместились на такой же скамье, поставленной возле самой двери. Мсье Берар приподнял свои тяжелые, с синеватыми прожилками, веки и устремил глаза на кадета, что стоял посреди класса. В руках у того была книжка in quarto[41] в красном кожаном переплете.

– Продолжайте, Планкетт, – сказал француз.

Бедняга-кадет вновь стал прорубаться сквозь джунгли французской прозы: «Он приехал на постоялый двор и спрятал… нет… убрал лошадь. Потом он съел внушительный обед из хлеба и… отравы».

– Ну как же так? – не выдержал мсье Берар. – Думаю, даже очень голодный кадет не позарился бы на такой обед. А все потому, Планкетт, что вы не обратили внимания на написание слова poisson. Там два «s», а не одно, и потому это слово переводится как «рыба»[42].

После столь существенной поправки кадет собрался продолжать, однако мсье Берар махнул своей пухлой белой рукой.

– Достаточно. Можете садиться. И настоятельно прошу: в следующий раз будьте повнимательнее с предлогами. Ваша оценка – один и три десятых.

После Планкетта мы выслушали потуги перевода еще от троих кадетов, получивших соответственно 2, 5, 1, 9 и 2, 1. Пока они с трудом изрекали корявые фразы, двое их товарищей потели у доски, письменно спрягая глаголы. За все это время в классе не было произнесено ни слова по-французски. Обучение языку сводилось к умению переводить тексты военного характера. Наверное, не один кадет спрашивал себя: почему в таком случае они должны корпеть над переводом романа, а не пытаться переводить книгу Жомини[43] о стратегии и маневрах? Между тем мсье Берар предпочел теоретическим рассуждениям военного инженера философские рассуждения Вольтера и плутовской роман Лесажа. Наверное, теперь он и сам был не рад этому выбору, ибо его утомили нескончаемые ошибки. За десять минут до конца урока он вдруг встал, сцепил пальцы и чуть более высоким голосом, чем обычно, произнес:

– Кадет По, прошу к доске.

Сидевший в дальнем углу По вскинул голову, затем встал.

– Кадет По, не соблаговолите ли вы перевести отрывок из второй главы «Истории Жиля Блаза»?[44] По в три прыжка оказался на середине класса и встал напротив Берара. Парень прекрасно сознавал, что к нему обращено внимание не только однокашников, но и коменданта академии. По дважды прочистил горло, затем открыл книгу и начал:

– «Пока мне жарили яичницу, я завел беседу с хозяйкой, которую прежде не видел. Женщина показалась мне достаточно привлекательной…»

Слушая его, я сразу же отметил два момента. Во-первых, По знал французский лучше остальных кадетов. Во-вторых, он хотел, чтобы его перевод «Жиля Б лаза» стал образцом не только для современников, но и для грядущих поколений.

– «Он подошел ко мне, будучи весьма дружественно настроенным: «Я слышал, что вы и есть тот самый… не побоюсь сказать… знаменитый Жиль Блаз из Сантильяны, являющийся подлинным украшением Овьедо и факелом… – простите, мсье Берар, я ошибся, – светочем философии»».

Как По выразительно двигал подбородком и выпячивал челюсть, как грациозно взмахивал рукой! Я увлекся спектаклем и не сразу заметил перемену в лице Берара. Француз улыбался, но его глаза оставались по-кошачьи жесткими. Мне подумалось: он заманил самоуверенного По в западню. Вскоре я получил необходимые подтверждения – сдавленное хихиканье кадетов.

– ««Я и сам хочу удостовериться, что это не сон, и потому вопрошаю: неужто мы, собравшиеся здесь, лицезрим истинного гения, человека редкостного ума, слава о котором гремит по всей стране? Разве вы не знаете, – продолжал он, обращаясь к хозяину и хозяйке, – кто является вашим гостем?»»

Смешки стали громче, а взгляды – озорнее.

– « « Ваш дом стал временной обителью для драгоценного сокровища!»«

Один кадет пихал локтем соседа. Другой зажимал рот, чтобы не расхохотаться во весь голос.

– « « Этот господин являет собой восьмое чудо света!» » Кадеты ловили ртом воздух и давились от смеха, однако По невозмутимо продолжал, перекрывая шум в классе:

– «Затем, повернувшись ко мне и раскинув руки, словно он намеревался меня обнять, он добавил: «Простите этот выплеск чувств, но я никак не могу совладать… – По сделал паузу, дабы еще сильнее подчеркнуть заключительные слова: – С неимоверной радостью, в которую повергает меня ваше присутствие!»»

Берар деликатно улыбался, зато кадеты едва не выли от смеха. Лавина, грозившая вырваться наружу, могла бы сорвать крышу, однако было достаточно одного негромкого звука, чтобы стихия успокоилась. Капитан Хичкок всего-навсего кашлянул. В классе стало тихо.

– Благодарю вас, кадет По, – сказал Берар. – Как всегда, вы вышли за рамки требований дословного перевода. В дальнейшем я все же предлагаю оставить литературные украшения заботам мистера Смоллетта[45]. Тем не менее вы замечательно передали смысл отрывка. Ставлю вам два и семь десятых.

По молчал. Он замер посреди класса, стоя с пылающими глазами и приоткрытым ртом.

– Можете садиться, кадет По.

Медленно, ни на кого не глядя, он вернулся на свое место.

Не прошло и минуты, как послышалась барабанная дробь, возвещавшая о построении на обед. Кадеты шумно встали, подхватили свои грифельные доски и нахлобучили кивера. Почему По разрешали ходить в его странном головном уборе – для меня оставалось загадкой.

– Кадет По, задержитесь, – велел Хичкок.

По замер как вкопанный, и кадет, идущий следом, едва на него не налетел.

– Слушаю, сэр, – сказал По, теребя поля шляпы белыми от мела пальцами.

– Нам хотелось бы поговорить с вами.

Поджав губы, он приблизился. К этому времени все кадеты покинули класс.

– Не стойте, кадет По. Садитесь.

Я заметил, что голос Хичкока звучал мягче обычного. Меня это не особо удивило: понимал он в поэзии или нет, но благодарность за два тома стихов не позволяла ему слишком уж сурово разговаривать с автором.

– Мистер Лэндор просит вас уделить ему немного времени, – сказал комендант. Вы освобождены от построения на обед, посему, когда закончите беседу, можете идти прямо в столовую. Скажите, мистер Лэндор, вам требуется что-нибудь еще?

– Нет, благодарю вас.

– В таком случае, джентльмены, мне остается пожелать вам плодотворной беседы.

Я никак не ожидал, что Хичкок оставит нас наедине. Но капитан направился к двери. Берар пошел следом.

В тесном классе пахло опилками, которыми был посыпан пол. Мы с По сидели на скамьях, глядя перед собой, точно квакеры на молитвенном собрании.

– Славное представление вы устроили, кадет По, – сказал я ему.

– Представление? – удивился он. – Я всего лишь выполнил то, что велел мне мсье Берар.

– Спорю на кругленькую сумму, что вы уже читали «Жиля Б лаза».

Краешком глаза я увидел: его рот слегка дрогнул.

– Вас удивила моя догадка?

– Нет. Я думал о своем отце.

– О По-старшем?

– Об Аллане-старшем, – ответил он. – Об этом мелочном, прижимистом человеке. Несколько лет назад он застал меня за чтением «Жиля Блаза». Рассердился, стал кричать, как я смею тратить драгоценное время на подобную чепуху… А теперь… – По обвел рукой класс. – А теперь мы находимся в стране военных инженеров, где Жиль Б лаз – король.

По усмехнулся и прищелкнул своими тонкими пальцами.

– Не спорю: перевод Смоллетта по-своему очарователен, но уж слишком помпезный и жеманный. Если зимой мне хватит времени, я обязательно сделаю свой перевод. Первый экземпляр книги пошлю мистеру Аллану.

Я достал кусок жевательного табака и отправил себе в рот. Слюна сразу же сделалась сладковатой и пряной. Она разлилась по внутреннему пространству щек, достигнув боковых зубов.

– Если ваши однокашники начнут расспрашивать, о чем мы здесь говорили, пожалуйста, скажите им, что это был обычный разговор. Я всего лишь спрашивал вас о том, насколько близко вы знали Лероя Фрая.

– Я вообще не был с ним знаком, – ответил По.

– Великолепно. Тогда скажете кадетам, что мы вместе посмеялись над моим ошибочным предположением и расстались.

– Я найду что им сказать, мистер Лэндор. А вот что вы скажете мне?

– Я предлагаю вам сотрудничество.

Он посмотрел мне в глаза, но не произнес ни слова.

– Прежде чем мы двинемся дальше, я должен вас предупредить, кадет По: наше сотрудничество имеет одно непреложное условие. Никаких поблажек в учебе, никаких освобождений от ваших обязанностей. Ваша кадетская жизнь останется прежней, и, если только вы где-то что-то нарушите или от чего-то уклонитесь, наше сотрудничество немедленно прекратится. Я передаю вам слова полковника Тайера и капитана Хичкока.

Имена возымели действие. Кадеты-первогодки привыкли думать, что начальство их не замечает. Но стоит им убедиться в обратном, как они начинают лезть из кожи вон, только бы не обмануть начальственных ожиданий. И здесь кадет По, невзирая на его изрядные притязания к миру, ничем не отличался от других плебеев.

– Никаких денег вы за это не получите, – продолжал я. – И похвастаться товарищам тоже не сможете. Надеюсь, вам это понятно. Учтите: если кадеты пронюхают про ваше участие в расследовании… думаю, дальше объяснять не надо.

В ответ По лениво улыбнулся и блеснул серыми глазами.

– Похоже, мистер Лэндор, вы не оставляете мне выбора. Но, наверное, вы еще не все сказали. Прошу вас, продолжайте.

– В свою бытность нью-йоркским констеблем я очень внимательно относился к получаемым сведениям. Я имею в виду не газетные новости, а сведения, которые я получал от разных людей. Они не принадлежали к «сливкам общества». Таких субъектов вам вряд ли захотелось бы пригласить на обед. Сомневаюсь, чтобы вы пошли с ними в театр или вообще рискнули показаться на публике. С одной стороны, это отъявленные преступники: воры, скупщики краденого, фальшивомонетчики и так далее. А с другой – я не знаю ни одного полицейского, который обходился бы без их помощи.

По сидел, опустив голову на руки. Я его не торопил: пусть переварит услышанное. Затем он поднял голову и, очень медленно выговаривая каждый слог (как будто мы находились в горах и он дожидался эха), спросил:

– Вы хотите сделать меня своим осведомителем?

– Наблюдателем, – поправил я его. – Иными словами, я хочу, чтобы вы продолжали внимательно наблюдать за окружающей жизнью. Я говорю о кадетской среде.

– А что именно вас в ней интересует?

– Этого я сказать не могу.

– Почему?

– Потому что сам пока не знаю.

Я встал и отошел к доске.

– Не возражаете, если я расскажу вам одну историю?.. По-моему, я уже говорил вам, что мой отец был проповедником. Помню, однажды он взял меня с собой на полуночное молитвенное собрание. Меня поразило, что оно происходило не в доме, а под открытым небом, в рощице. Забыл добавить: было это в штате Индиана. Отец не собирался произносить там проповедей, а приехал по какой-то иной причине. Я тогда был совсем мальчишкой. Мне очень понравился тамошний проповедник: красивый, видный мужчина с честным и открытым лицом. Среди собравшихся было много молодых женщин. Проповедь настолько взбудоражила их, что они громко плакали, кричали и стонали. А проповедник, не обращая на это внимания, продолжал говорить, и его голос звенел все сильнее. И вдруг женщины стали падать в обморок. Я тогда подумал: «Как хорошо, что есть кому их подхватить – ведь так недолго и ушибиться»… Вас, наверное, удивляет, зачем я рассказываю вам давнишнюю историю про каких-то религиозных фанатичек. Просто я тогда подметил любопытную особенность: женщины падали, не обращая внимания, куда они падают и кто их подхватит. Все, кроме одной. Прежде чем упасть, та слегка повернула голову. Хотите знать, кто был счастливчик, подхвативший ее на лету? Конечно же, сам проповедник! С таким провожатым было совсем не страшно отправляться в царство Божие!..

Я провел рукой по классной доске, ощутив шершавость черной поверхности.

– Но этим история не кончилась. Через полгода проповедник бросил жену и сбежал с той женщиной. И не просто бросил. Он убил жену, поскольку, видите ли, не желал быть двоеженцем. Парочку настигли в нескольких милях от канадской границы. Никто из знавших их обоих даже не подозревал, что они любовники. Никто, кроме меня… Впрочем, я тоже этого не знал. Я просто это увидел и почувствовал, что между ними есть какие-то отношения.

Я повернулся. По с холодной улыбкой глядел на меня.

– Полагаю, мистер Лэндор, тогда-то вы и нашли свое жизненное призвание.

Любопытно, что другие кадеты, с кем я беседовал наедине, держались столь же скованно и настороженно, как и в присутствии капитана Хичкока. По заметно отличался от них. С самого начала наших отношений он держался со мной… нет, не фамильярно, а так, словно мы с ним родственники. Например, дядя и племянник.

– Хочу вас спросить, – как ни в чем не бывало продолжал я. – Помните, как вы догоняли шеренгу и пристроились в ее хвост?

– Помню. А что?

– Меня поразило, что один из кадетов словно ожидал вашего появления. Он шел, оставляя для вас пространство. Кто этот кадет? Ваш друг? Или вы делите с ним комнату?

Простой вопрос несколько озадачил По.

– Вы угадали, мистер Лэндор. Мы живем с ним в одной комнате, – помолчав, ответил мой потенциальный помощник.

Я так и подумал. И знаете, что натолкнуло меня на эту мысль? То, как он повернул голову. Он ведь не вздрогнул от неожиданности. Следовательно, он ждал вашего появления. Так все-таки, кто он вам? Друг? Или должник?

По запрокинул голову и стал разглядывать беленые потолочные балки.

– И то и другое. Я пишу для него письма.

– Как это понимать? Он что же, неграмотен?

– Вопиюще безграмотен. А в Северной Каролине у Джареда – так его зовут – есть возлюбленная. Они помолвлены и должны пожениться, когда он окончит академию. Боюсь, с постоянными мыслями о ней Джаред вряд ли дотянет до выпуска.

– Тогда зачем вы пишете для него письма?

Допустим, по душевной слабости. Мне жаль парня. Для него что-нибудь сочинить на бумаге – сущая пытка. Я как-то битый час объяснял ему, чем косвенное дополнение отличается от прямого. Кучу примеров привел. А он лишь тупо смотрел на меня и хлопал глазами. И знаете, мистер Лэндор, судьба словно в насмешку дала Джареду красивый почерк. Так что я просто набрасываю ему текст очередного billet-doux[46], а он потом переписывает своей рукой.

– А вдруг эта девушка заподозрит, что письма написаны не Джаредом?

– Я стараюсь писать так, как он говорит. Строю неуклюжие фразы и не забываю добавить грамматических ошибок. Небольшое литературное приключение. Меня это развлекает.

Я вернулся на скамейку, сев напротив По.

– С вашей помощью я сегодня узнал кое-какие весьма интересные вещи. И все только потому, что тогда я заметил повернувшегося к вам Джареда. А несколькими днями раньше вы заметили сбившегося с шага Лугборо. Впечатляющие совпадения, не так ли?

По хмыкнул и опустил глаза, разглядывая носки сапог. Затем пробормотал, обращаясь скорее к себе, чем ко мне:

– Поймать кадета… на кадета – и вправду, не забавно ль это?

– Пока нельзя утверждать, что убийцей и осквернителем тела был кадет. Но иметь в кадетской среде толкового помощника – это бы существенно ускорило ход расследования. Не могу представить, чтобы кто-нибудь справился с такой задачей лучше вас. И вряд ли кому-то это доставило бы большее удовольствие, чем вам. Вам же нравится принимать брошенные вызовы.

– И в чем должна заключаться моя миссия? Просто в наблюдении?

– Не торопитесь. Постепенно направление наших поисков станет более отчетливым, и тогда ваша задача обозначится яснее. А для начала я хочу вам кое-что показать. Это клочок записки. Попробуйте восстановить ее содержание. Само собой, – добавил я, – расшифровка должна производиться втайне от посторонних глаз. И с максимальной точностью. Учтите: точность никогда не бывает чрезмерной.

– Понимаю, – коротко ответил По.

– Точность – суть этой работы.

– Понимаю, – повторил он.

– А теперь, кадет По, я хочу услышать ваш ответ на предложение о сотрудничестве. Объяснения излишни. Скажите только «да» или «нет».

Впервые за все время нашего разговора По встал со скамьи. Он сделал несколько шагов к окну и выглянул наружу. Не стану гадать, какие чувства владели им, но один его трюк я разгадал. Этот парень был прирожденным актером и знал: чем дольше он стоит и молчит, тем весомее мне покажется его ответ.

– Я говорю «да», – наконец изрек По.

Когда он повернулся ко мне, я увидел на его лице кривую, насмешливую улыбку.

– Мне доставляет извращенное удовольствие быть вашим шпионом, мистер Лэндор.

– А мне такое же извращенное удовольствие – быть вашим начальником.

Не сговариваясь, мы пожали друг другу руки. Рукопожатие было официальным, как и все последующие. Пожав руки, мы тут же их отдернули, словно этим заурядным жестом уже нарушили какие-то правила.

– Не смею вас больше задерживать, не то вы опоздаете на обед, – сказал я. – Как вы насчет того, чтобы встретиться в воскресенье, после кадетского богослужения? Вы сумеете незаметно добраться до гостиницы Козенса?

По дважды кивнул и приготовился уйти. Он стряхнул с мундира мел, нахлобучил кожаную шляпу, после чего шагнул к двери.

– Можно вам задать еще один вопрос? – остановил его я.

– Конечно, мистер Лэндор.

– Это правда, что вы – убийца?

Такой слащавой, лицемерной улыбки на его лице я больше никогда не видел. Представь, читатель, арку ровных белых зубов, из-под которой струится невидимый нектар.

– Нужно точнее задавать вопросы, мистер Лэндор. Как можно точнее.

Письмо Гэса Лэндора, адресованное Генри Керку Рейду

30 октября 1830 года

Отправлено на адрес конторы

«Рейд инквайерз лимитед»

для передачи адресату;

Грейси-стрит, д. 712,

Нью-Йорк

Дорогой Генри!

Прошла целая вечность с тех пор, как я подавал весточку о себе. Прошу меня великодушно простить за долгое молчание. Едва мы поселились в Баттермилк-Фолс, я все время подумывал навестить тебя. Но увы: дни проходят, пароходы проплывают, а Лэндор так и сидит в своем домике. И все-таки я не теряю надежды на нашу встречу.

А пока я прошу тебя кое-что для меня сделать. Разумеется, не бесплатно; я заплачу столько, сколько стоят затраченные усилия. Поскольку я заинтересован в скорейшем выполнении моей просьбы, сумма вознаграждения будет еще выше.

Теперь о сути моей просьбы… Мне необходимо получить сведения о некоем Эдгаре А. По, уроженце Ричмонда. В настоящее время он является кадетом четвертого класса Военной академии Соединенных Штатов. До этого он служил в американской армии. Он также издал две книги своих стихов. Это все, что мне о нем известно. Я прошу тебя собрать об Эдгаре По любые доступные сведения, включая историю его семьи и условия, в которых он рос и воспитывался. Мне желательно знать род его прежних занятий, а также то, не оказывался ли он в затруднительных обстоятельствах и не тянутся ли за ним какие-либо «хвосты».

В особенности меня интересует, не совершал ли упомянутый По каких-либо серьезных преступлений, например убийств.

Как я уже писал выше, дело не терпит отлагательств. Если ты сумеешь в течение ближайшего месяца собрать просимые сведения и прислать их сюда, я – твой пожизненный слуга на земле и поручитель у райских врат (мне самому там, боюсь, делать нечего).

Не стесняйся представить мне весь перечень своих затрат, связанных с выполнением моего поручения.

Прошу тебя, не забудь поклониться от меня Рейчел. Когда будешь писать ответ, пожалуйста, обрисуй мне чудовище, именуемое омнибусом, которое нынче угрожает заполонить нью-йоркские улицы. До меня доходят лишь отрывочные сведения (преимущественно слухи), однако мне сдается, что наступает конец кебам и цивилизации вообще. Я еще могу обойтись без цивилизации, но совершенно не представляю жизни без кебов.

Искренне твой,

Гэс Лэндор

Письмо Гэсу Лэндору

30октября 1830 года

Дорогой мистер Лэндор!

Это письмо, которое я оставляю для Вас в гостинице, предваряет нашу следующую встречу.

Ваше настоятельное требование точности во всем вдохновило меня на написание сонета. Возможно, Вы найдете его вполне уместным (правда, когда я его писал, то помнил, что Вы «не слишком разбираетесь в поэзии»).

Что же касается меня – именно поэзия дает мне спасительный глоток воздуха, когда я задыхаюсь в миазмах стереометрии и алгебры Лакруа[47]. (Сейчас поймал себя на мысли, что, пожалуй, стоило бы еще поработать над двумя завершающими строками сонета.)

Заранее сообщаю Вам, мистер Лэндор: у меня есть новое (пока еще недописанное) стихотворение, с которым я все-таки намерен Вас ознакомить. Мне думается, оно имеет непосредственное отношение к нашему расследованию.

Остаюсь Вашим преданным слугой,

Э. П.

Письмо кадету четвертого класса Эдгару А. По

31 октября 1830 года

Мистер По!

Я прочел Ваш сонет с величайшим удовольствием и (надеюсь, Вы меня простите) смущением. Боюсь, мой кругозор недостаточно широк для понимания мира наяд и гамадриад[48]. Жаль, что рядом нет моей дочери. Она бы перевела все это на доступный мне язык. В романтической поэзии она чувствовала себя как рыба в воде и знала Мильтона[49] вдоль и поперек.

Надеюсь, моя поэтическая непросвещенность не помешает Вам и впредь знакомить меня с Вашими стихами вне зависимости от того, связаны или не связаны они с предметом наших занятий. Думаю, мне не помешает восполнить пробел в части изящной словесности, и, если Вы явитесь моим учителем, я буду Вам только благодарен.

Что касается науки… убедительно прошу не смешивать то, чем я занимаюсь, с наукой.

Ваш Г. Л.

P. S. Дружеское напоминание: мы встречаемся в воскресенье, в полдень, после кадетского богослужения. В гостинице я занимаю двенадцатый номер.

Газета «Покипси[50] джорнел» от 31 октября 1830 года Колонка «Разное»

Школа для девушек. – С 30 августа начались и продолжаются занятия в школе миссис Э. X. Путнам на Уайт-стрит, 20. В школе обучаются тридцать девушек. Занятия английским языком проводит сама миссис Путнам. Уроки французского языка, музыки, рисования и чистописания ведут первоклассные учителя.

Ужасное происшествие. – В пятницу были обнаружены корова и овца, принадлежащие Элиасу Хамфрису из Хэверстро. Вид обоих животных способен вызвать ужас. Мало того, что у коровы и овцы были перерезаны глотки. По словам мистера Хамфриса, у них самым жестоким образом были вырваны сердца. Пока неизвестно, кто совершил эти отвратительные надругательства над бедными животными. Нам сообщили, что схожая участь постигла корову, принадлежавшую Джозефу Л. Рою, соседу мистера Хамфриса. Однако мы не располагаем какими-либо доказательствами, подтверждающими правдивость этого сообщения.

Пошлина с каналов. – Сумма пошлины, взимаемой за пользование каналами штата, на первое сентября составила 514 тыс. долларов, что почти на 100 тыс. больше предыдущих сборов…

Рассказ Гэса Лэндора

9

31 октября

– Надо же! Корова и овца! – воскликнул капитан Хичкок, размахивая газетой, словно мечом. – Уже и скот стал жертвой этого безумца. Неужели теперь будут гибнуть коровы?

– Я не желаю ничьей гибели, но в данной ситуации лучше коровы, чем кадеты, – сказал я.

Хичкок по-бычьи раздул ноздри. Глаза у него налились кровью. Да, не приведи господь какому-нибудь кадету попасться под руку разгневанному капитану!

– Прошу вас, капитан, не надо тревожиться раньше времени. Откуда мы знаем, что это был тот же самый злоумышленник?

– Если не он, тогда налицо редкостное совпадение! – все еще пылая гневом, буркнул капитан Хичкок.

, – Хотя бы одно утешает: похоже, этот безумец оставил своим вниманием Вест-Пойнт.

Хмурясь, Хичкок коснулся эфеса своего форменного меча.

– Хэверстро совсем недалеко отсюда, – сказал он. – Любой кадет доберется туда за час или даже быстрее, если сумеет раздобыть лошадь.

– Вы правы, капитан. Кадету несложно туда добраться. А офицеру?

Не знаю, может, во мне подспудно бродила мысль спровоцировать этого храброго воина и честного гражданина, иначе бы я не задал такой вопрос.

Ответом мне был стальной взгляд и легкое покачивание головы. Затем последовали вопросы, касавшиеся расследования. Капитан желал знать, осмотрел ли я ледник и что там обнаружил. Я отвечал, что ледник осмотрел, но кроме льда ничего там не нашел. Ни похищенного сердца, ни каких-либо зацепок.

Далее капитана интересовало, говорил ли я с преподавателями академии и что они мне сказали. Да, кое с кем я успел поговорить. Преподаватели с похвалой отзывались об успехах Лероя Фрая в минералогии и топографии. От них я также узнал, что покойный кадет любил ореховые чипсы. Пробелы по части фактов мои собеседники постарались заполнить своими теориями. Лейтенант Кинсли посоветовал мне обратить внимание на положение звезд. Профессор Чёрч полюбопытствовал, слышал ли я о жестоких обрядах, существовавших у друидов. Капитан Инеас Маккей, квартирмейстер академии, уверил меня, что похищение сердца – это ритуал, бытующий у индейцев племени семинолов. Правда, добавил он, нынче ритуал совершается все реже, однако еще не канул в прошлое.

Хичкок выслушал мои слова, плотно сжав губы. Когда я кончил говорить, он медленно, с шипением, выдохнул.

– Не стану от вас скрывать, мистер Лэндор: сейчас моя обеспокоенность выше, чем в день нашей первой встречи. Совершено надругательство над телом молодого человека. Проходит несколько дней, и схожее надругательство совершается над бессловесной скотиной. Между обоими злодеяниями должна быть какая-то связь, но я не в состоянии ее найти. Я не могу понять, зачем ему… зачем злоумышленнику понадобились…

Все эти сердца, – договорил за него я. – Вы правы: обыденная логика тут пасует. Однако мой помощник, кадет По, думает, что убийство и изъятие сердца совершил поэт.

Хичкок резко провел по рукавам мундира, снимая несуществующие пылинки.

– В таком случае мы должны последовать совету Платона и изгнать из общества всех поэтов. И первым кандидатом на изгнание станет кадет По.

Воскресный день, о котором я собираюсь рассказать, был прохладным. Время тянулось еле-еле. Я сидел в гостиничном номере возле открытого окна. Сверху лента Гудзона просматривалась едва ли не до Ньюбурга[51]. Пожалуй, еще дальше – вплоть до Шавангункских гор. Небо покрывали облака, похожие на ветхие лоскуты. По речной воде тянулась золотистая солнечная дорожка, которую норовил смять ветер. Он налетал со стороны прибрежных оврагов, покрывая Гудзон полосами ряби.

К причалу Вест-Пойнта подходило судно «Палисадо» – один из пароходов компании «Норт-ривер». Четыре часа назад он покинул нью-йоркскую гавань. Все палубы были густо усеяны пассажирами. Люди перегибались через перила палубных балюстрад; более осторожные и чувствительные к солнечным лучам оставались под навесами. Словно цветы на лугу, мелькали розовые шляпки и красно-синие полосатые зонтики. Некоторые дамы предпочитали головные уборы, украшенные темно-лиловыми страусиными перьями. Наверное, даже в райских садах не встречалось такого разнообразия тонов и оттенков.

Раздался свисток боцмана. Его тут же перекрыл пароходный гудок. Палубные матросы торопливо сбросили сходни. Осторожно ступая по прогибающимся доскам, на берег сошла очередная партия визитеров, решившая навестить королевство Сильвейнуса Тайера. Следом матросы равнодушно тащили их багаж.

Я еще какое-то время наблюдал за прибывшими, пока не заметил, что все как один смотрят на мое окно. Неужели их так привлекла моя физиономия? Я вдруг сделался объектом пристального внимания: на меня были устремлены стекла театральных и более мощных биноклей. Мне это не льстило, а наоборот – раздражало. Я встал со стула и отошел назад. Визитеры пропали из поля зрения, однако я чувствовал, что они продолжают глазеть на пустое окно. Вместо размышлений о причинах я решил закрыть окно и опустить жалюзи. Я взялся за шпингалет и только сейчас обратил внимание на… чью-то руку, вцепившуюся в оконный косяк.

Насколько помню, я не вскрикнул и даже не шевельнулся. Меня обуяло любопытство. Схожее любопытство, думаю, должен испытывать пехотинец, глядя на подлетающее к его голове пушечное ядро. Я стоял посреди комнаты и просто смотрел. Вскоре за косяк ухватилась вторая рука. Послышалось негромкое сопение. Затем показалась знакомая кожаная шляпа, мокрые от пота пряди черных волос и два больших серых глаза, пристально оглядывающих комнату. Далее моему взору предстали раздутые ноздри и крепко стиснутые зубы.

Кадет четвертого класса По не забыл о нашей встрече.

Он молча лег животом на косяк, переводя дыхание и восстанавливая силы. Помогая себе руками, этот отчаянный парень вскарабкался на подоконник и наконец спрыгнул на пол. Сорвав с головы шляпу, кадет откинул волосы и церемонно, на европейский манер, поклонился.

– Прошу извинить мое опоздание, – отирая потный лоб, сказал он. – Надеюсь, я не заставил вас ждать.

Я молча глядел на него. По несколько оторопел.

– Мистер Лэндор, мы же договаривались встретиться в воскресенье, после кадетского богослужения. Вот я и пришел.

Я выглянул вниз. Должно быть, читатель помнит: мой номер находился на третьем этаже. Добавьте к этому отвесный склон высотою не менее ста футов, берег, усеянный камнями, и воду.

– Вы просто мальчишка, – наконец сказал я. – Глупый, самоуверенный мальчишка.

– Простите, мистер Лэндор, не вы ли просили меня прийти днем? Как еще я мог пробраться к вам незамеченным?

– Незамеченным? – повторил я, шумно захлопывая окно. – Да на вас глазели все пароходные пассажиры. Хуже того, вы привлекли внимание прибывших сюда визитеров. Что, по-вашему, они должны думать, видя, как некто лезет по водосточной трубе к гостиничному окну? Не удивлюсь, если через несколько минут в номер явятся караульные.

Я замер возле двери, будто на самом деле ждал появления отряда бомбардиров. Но в коридоре было тихо. Я вдруг почувствовал, что не могу долго сердиться на По.

– Вы же могли сорваться и разбиться насмерть, – пробормотал я, усаживаясь на свой стул.

Падать в воду совсем не страшно, мистер Лэндор, – без тени улыбки возразил мне кадет. – Не сочтите мои слова хвастовством, но я прекрасно плаваю. Уже в свои пятнадцать я плавал в реке Джеймс[52], одолевая по семь с половиной миль. И это на июньской жаре. Добавлю, я плыл против течения, а его скорость никак не меньше трех миль в час. Байрон хвалился, что на утлой лодке пересек Геллеспонт[53]. Мне его плавание показалось бы детской забавой.

Отерев рукавом лоб, кадет По уселся в кресло-качалку возле окна и стал последовательно дергать себя за пальцы. Похрустывание суставов напомнило мне собственные манипуляции с пальцами мертвого Лероя Фрая.

Я присел на краешек кровати.

– Скажите, а как вы узнали, в каком номере я нахожусь?

– Очень просто. Подходя к гостинице, я увидел вас в окне. Я тщетно пытался привлечь ваше внимание, но увы. Зато я рад вам сообщить, что восстановил содержание записки.

Он полез во внутренний карман мундира и извлек бумажный клочок. Спиртовая ванна сделала бумагу жесткой. По аккуратно развернул клочок, положил на кровать, а сам уселся на корточки. Я вновь увидел знакомые ряды букв:

– Мистер Лэндор, может, мне стоит изложить свои дедуктивные рассуждения по поводу этого обрывка? – спросил По и, не дожидаясь моего ответа, продолжил: – Начнем с самой записки. Что мы можем о ней сказать? Вроде бы не очень много: она написана карандашом, печатными буквами и имеет явно выраженный личный характер. В момент смерти она была у Лероя Фрая при себе, что позволяет сделать следующий вывод: содержание записки послужило весьма серьезным основанием, чтобы заставить кадета на ночь глядя покинуть казарму. Рассуждаем дальше. Остальная часть записки – большая ее часть – была вырвана из рук Фрая. Спрашивается, почему? Вероятно, написавший записку опасался, что она может, образно говоря, навести на его след. Как видите, записка написана довольно корявыми печатными буквами. Вот вам еще одно свидетельство, что ее автор – человек осторожный и не жаждущий разоблачения. Можно ли на основе только этих фактов сделать какие-либо выводы? Правильнее сказать – допущения. Рискну попробовать. Мне думается, в записке содержалось приглашение. А может, кадета заманивали в… ловушку.

Прежде чем произнести последнее слово, По сделал выразительную паузу. Чувствовалось, парень наслаждался ходом своих рассуждений.

– Памятуя все вышесказанное, сосредоточим наши усилия на третьей строчке этого загадочного отрывка. Глаз так и притягивается к коротенькому слову АЗ. Ум начинает вспоминать библейские строки, что-нибудь вроде «Аз воздастся». Однако, как ни заманчив этот путь, нас он заведет в тупик. Остается пойти по другому пути, предположив, что АЗ – не слово, а лишь его часть. И здесь, мистер Лэндор, мои скромные познания в лексикографии позволяют говорить об использовании повелительного наклонения. Тем более что совсем рядом стоит буква Н. Карандаш был с плохим графитом. Знаю я такие карандаши: чуть проведешь пальцем – и написанное стирается. Но я готов дать голову на отсечение: рядом с Н стояло Е. Отсюда вопрос: частью какого словесного повеления является АЗ? Кое-какие догадки дает идущая дальше буква В. Допустим, автор написал: «НЕ РАССКАЗЫВАЙ». Против такого допущения есть по меньшей мере два возражения. Во-первых, кадет Фрай и так не стал бы болтать о содержимом записки. А во-вторых – Н стоит достаточно близко от АЗ. Шесть букв туда просто не поместятся… Сделаем новое допущение: «НЕ ПОКАЗЫВАЙ». Опять-таки маловероятно, чтобы скрытный Фрай захотел кому-либо показать эту записку. И места для трех букв тоже маловато. Букв перед АЗ было только две. Ведем рассуждения дальше: злоумышленник хотел, чтобы Фрай оказался в определенном месте в определенное время. Какое слово напрашивается само собой? Конечно же, ОПАЗДЫВАЙ! Глагол в повелительном наклонении с отрицанием, усиливающим повеление. Вот так, мистер Лэндор, я восстановил третью строчку записки: «НЕ ОПАЗДЫВАЙ».

Кадет По встал и начал расхаживать вокруг кровати. Я его не прерывал.

– Рискну продолжить. Третью строчку записки можно считать своеобразным кнутом, подстегнувшим Фрая. Но если только махать кнутом, вряд ли можно рассчитывать на успех. Ведь Фрай мог, в конце концов, попросту разорвать записку и улечься спать. Посему я предположил, что четвертая и последняя строчка была своеобразным пряником. Иными словами, она обещала какое-то вознаграждение, если Фрай без опозданий явится в надлежащее место. Буквы РО – думаю, тут вы со мной согласитесь – являются последними буквами наречия СКОРО. Теперь нужно найти второе слово, от которого сохранилась всего одна буква С. Пробуем методом подстановки: ВСТРЕТИМСЯ. Слишком много букв, а пространства меньше. Зато слово УВИДИМСЯ подходит идеально. Voila[54], как говорят французы. Половина нашей petit enigme[55] разгадана, мистер Лэндор.

Судя по его лицу, парень чего-то ожидал. Возможно, моих рукоплесканий. Или неофициального денежного вознаграждения? Я ограничился улыбкой и словесной похвалой.

– Первоклассная работа, кадет По. Говорю вам это совершенно искренне: первоклассная. Большое вам спасибо.

– И вам спасибо, мистер Лэндор, за столь приятное развлечение.

Он вновь устроился в качалке, водрузив одну ногу на подоконник.

– К сожалению, оно не было продолжительным, – добавил По.

– А мне было приятно выслушать ваши рассуждения. Вы меня просто заворожили своей ясной логикой… У меня остался всего один вопрос.

– Слушаю, мистер Лэндор.

– Как насчет двух верхних строчек?

Он горестно махнул рукой.

– На них я завяз. В первой всего две буквы. А что прикажете делать с этим ТРЕТ? Посчитать его частью слова ВСТРЕТИМСЯ? Чушь какая-то получается: в коротенькой записке два очень близких, почти синонимичных слова. Неужели писавший – человек недалекого ума? Или он Фрая считал беспросветным тупицей? В общем, мистер Лэндор, запутался я.

Я молча встал, взял с прикроватного столика несколько листов бумаги кремового цвета и карандаш.

– Наверное, кадет По, вы никогда не испытывали сложностей ни с грамматикой, ни с правописанием.

Эта фраза его задела.

– Чтобы не быть голословным, сошлюсь на мнение такого авторитетного человека, как преподобный Джон Брэнсби из Стоук-Ньюингтона. Он говорил, что я обладаю не только безупречной грамотностью, но и врожденным чувством стиля.

Впоследствии я не раз сталкивался с этой его особенностью – подкреплять собственную значимость ссылками на мнения авторитетных людей. Но авторитетных для… кого? Для самого По? Мне имя преподобного Джона Брэнсби из какого-то там Стоук-Ньюингтона ничего не говорило.

– Кадет По, а вам встречалось такое выражение: «Бывает, что сила человека оборачивается его слабостью»?

– К чему вы клоните, мистер Лэндор? – насторожился поэт и любитель дедуктивных рассуждений.

– А к тому, что грамотно пишущий человек, да еще имеющий литературные способности, склонен забывать простую вещь: вокруг полно тех, кому каждая написанная строчка дается с трудом.

– Может, я бы и забыл об этом, мистер Лэндор, но соседство с моим очаровательным Джаредом не позволяет. Вроде я рассказывал вам, что пишу ему образчики писем, подделываясь под его неуклюжую речь.

– Замечательно сказано, кадет По! Неуклюжая речь. Скорее всего, автор записки не блещет литературными способностями. Он писал так, как умел. Думаю, вы верно угадали слово во второй строчке: ВСТРЕТИМСЯ. Не понимаю только, чем оно вас смутило? Дальше наверняка шло указание времени.

– Вы так думаете? – недоверчиво спросил По.

– Так подсказывает мне логика. Возьмите карандаш. Пишите… нет, не надо писать печатными буквами. Пишите своим обычным почерком: «Встретимся в одиннадцать вечера». Час я выбрал произвольно. Там вполне могло быть «без десяти одиннадцать» или «четверть двенадцатого».

По хмуро глядел на строчку. От его недавней воодушевленное™ не осталось и следа.

– Вас что-то смущает? – спросил я. – Когда указано время, становится понятным и требование не опаздывать, и обещание скорой встречи. Осталось выяснить – где должна была состояться встреча кадета Фрая и автора записки. Теперь мы вплотную займемся первой строчкой. Всего две буквы: СК. Вам не кажется, что эти буквы довольно часто встречаются в окончаниях слов? Например, «плеск», «блеск», «треск». Вы могли бы назвать слово с таким окончанием, имеющее непосредственное отношение к академии?

Кадет По обвел глазами пейзаж за окном.

– Спуск, -сказал он.

– Прекрасно! Видите, утраченная записка обретает все больший смысл. Допустим, в первой ее строчке было написано: «Я БУДУ У СПУСКА». Надо понимать, автор имел в виду не какую-то тропку – если таковые существуют, – а лестницу. Их ведь тоже у вас называют «спусками». И лестниц всего две, причем обе охраняются артиллеристами. Но кто ж решится встречаться на глазах у караульных? Думайте, кадет По. Вы знаете эти места лучше меня.

Он задумался. Раз или два он поднимал голову, готовый что-то сказать, но затем вновь ее опускал.

– Вспомнил! – радостно выдохнул По. – Есть тут пещера неподалеку от Северного спуска. Туда-то мистер Хейвенс и приносит запретные бутылочки.

– Правильнее сказать, их приносит посланная мистером Хейвенсом Пэтси. В таком случае пещера должна быть надежно скрыта от посторонних глаз. Многие ли кадеты знают о ее существовании?

Он пожал плечами.

– Наверное, каждый, кто тайком покупал пиво или виски.

Вот видите, общими усилиями мы разгадали эту маленькую загадку. Может, в каких-то мелочах мы и ошиблись, но общий смысл записки нам теперь известен. «Я БУДУ В ПЕЩЕРЕ У СПУСКА. ВСТРЕТИМСЯ ТАМ В ОДИННАДЦАТЬ ВЕЧЕРА. НЕ ОПАЗДЫВАЙ. СКОРО УВИДИМСЯ». Теперь давайте рассуждать дальше… Лерой Фрай получает это приглашение и принимает его. Если верить показаниям кадета Стоддарда, приглашение Фрай принял с легким сердцем. Можно предположить, он даже обрадовался. На вопрос, куда он собрался в столь поздний час, кадет Фрай, подмигивая товарищу, отвечает: «По неотложному делу». Вас это наводит на какие-нибудь мысли?

Губы По слегка изогнулись, а брови взметнулись вверх подобно двум воздушным змеям.

– Похоже на приглашение, исходящее от женщины, – сказал он.

– От женщины? Очень интересное предположение. Тем более что по печатным буквам практически невозможно определить пол автора записки. Итак, Лерой Фрай торопится покинуть казарму, уверенный, что в пещере возле Северного спуска его ждет женщина.

Спинка гостиничной кровати была жесткой. Я подложил подушку и откинулся на нее, разглядывая свои порядком изношенные сапоги.

– Пожалуй, на сегодня достаточно предположений. Я вам очень благодарен за помощь, кадет По.

После таких слов он должен был бы откланяться и уйти. Во всяком случае, так мне казалось.

– А вы ведь знали, – тихо сказал По.

– Что именно я знал?

– Разгадку к загадке. Вы знали ее еще тогда, когда давали мне этот клочок.

– У меня были некоторые соображения, и только. Он надолго замолчал. Я уж начал подумывать, не оборвется ли на этом наше сотрудничество. Он вполне мог взорваться и наговорить мне резкостей. Мог обвинить меня, сказать, что я решил поразвлечься, давая ему «важное задание» (и отчасти был бы прав). А мог и просто заявить, что не желает дальше играть в мои игры, и уйти.

И здесь я не угадал. По замер в качалке. Он даже не раскачивался. Я понял: парень здорово устал, но не хочет в этом сознаваться. Одно дело живописать о своих заплывах в реке Джеймс и совсем другое – вскарабкаться по водосточной трубе на третий этаж. Я сделал вид, будто не замечаю его состояния, и спросил о чем-то, не имеющем отношения к расследованию. По ответил, на сей раз без язвительности и словесных кружев. Через несколько минут я задал новый вопрос. Он опять ответил. Так прошел час. Чувствуя, что к парню возвращаются силы, я постепенно перевел разговор на Лероя Фрая.

Знаешь, читатель, какую особенность я подметил за годы своей службы в нью-йоркской полиции? Об умершем человеке почти всегда приходится говорить с теми, кто знал его не так уж долго – считанные месяцы (в лучшем случае пару лет). Много ли можно узнать за столь непродолжительное время? Чтобы раскрыть тайны характера человека, нужно заглянуть в прошлое. Например, когда он шестилетним мальчишкой вдруг обмочился на глазах у классной надзирательницы. Или когда его рука впервые спустилась в штаны и познала запретный плод самоудовлетворения. Ошеломление, страх и стыд, испытанные в детстве, перерастают в ошеломление, страх и стыд зрелого возраста.

В рассказах кадетов о характере Лероя Фрая я обратил внимание на одну общую черту: все говорили, что он был спокойным и уравновешенным парнем. Я пересказал По услышанное от кадета Лугборо: как Фрай связался с «дурной компанией» и потом искал утешения в религии. Так какое же утешение предвкушал Фрай, спешно покидая казарму поздним октябрьским вечером?

Наши попытки ответить на этот вопрос окончились ничем, и разговор сам собой перешел на обыденные темы. О чем именно мы говорили, я не помню, так как около двух часов пополудни неожиданно уснул. Я даже не заметил, в какой момент это произошло. Только что я поддерживал беседу, пусть с несколько отяжелевшей головой, но поддерживал. И вдруг я очутился в каком-то сумрачном помещении, где ранее никогда не был. За портьерами слышался шорох крыльев не то птицы, не то летучей мыши. Под рукой у меня оказалась… нижняя женская юбка. Она была сильно накрахмалена и царапала мне пальцы. В комнате было достаточно прохладно, у меня даже пощипывало в ноздрях. С потолка спускался плющ. Его ветки касались моей лысой макушки, словно чьи-то пальцы.

Судорожно глотнув воздух, я проснулся… Он по-прежнему глядел на меня – кадет четвертого класса и с недавних пор мой помощник. Взгляд у По был выжидающим, как будто я уснул на середине фразы.

– Мне очень неловко, – сказал я.

– Ничего страшного, – учтиво ответил По. Даже не знаю, как…

– Обычное дело, мистер Лэндор. Мне самому приходится довольствоваться четырьмя часами сна. Последствия иногда бывают весьма печальными. Как-то ночью я заснул прямо на посту. Точнее, я погрузился в сомнамбулический транс и провел в нем около часа. Представляете, в этом состоянии я едва не выстрелил в другого кадета.

Я встал.

– Чтобы и у меня дело не кончилось стрельбой по кадетам, нужно привести себя в порядок. Я хочу съездить домой и рассчитываю добраться туда еще засветло.

– Мне бы хотелось побывать у вас дома, мистер Лэндор.

По произнес эти слова небрежным тоном. Он глядел в сторону, всячески подчеркивая, что мое согласие или отказ воспримет совершенно одинаково.

– Буду очень рад видеть вас у себя, – произнес я обычную в таких случаях фразу.

Лицо кадета сразу просияло.

– А теперь, мой друг, прошу вас об одолжении. Когда будете уходить, пожалуйста, выйдите через дверь и спуститесь вниз по лестнице. Этим вы убережете старика от ненужного беспокойства за вашу жизнь.

По медленно вылез из качалки.

– Вы не настолько стары, мистер Лэндор, – сказал он.

Теперь настал мой черед просиять. Мои щеки покрылись легким румянцем. Кто бы мог подумать, что я падок на лесть?

– Вы очень добры ко мне, мистер По, – улыбнулся я.

– Просто я говорю то, что вижу.

Я ждал, что после этих любезностей он уйдет, однако вновь ошибся. По опять засунул руку во внутренний карман мундира и извлек сложенный пополам листок, покрытый убористыми строчками. Едва сдерживая дрожь в голосе, кадет сказал:

– Если в убийстве Фрая действительно замешана женщина, мне кажется, мистер Лэндор, я мимолетно уловил ее облик.

– Как это вам удалось?

Потом я свыкся еще с одной особенностью натуры По: когда он волновался, у него срывался голос, понижаясь до шепота и даже нечленораздельного бормотания. Тогда меня это удивило, хотя я расслышал каждое его слово.

– Утром, когда я еще не знал о смерти Фрая, я вдруг проснулся и стал записывать начальные строки стихотворения. В них говорилось о загадочной женщине, погруженной в глубокую печаль, причина которой неясна. Прочтите, мистер Лэндор.

Честно говоря, я не хотел читать. Мне хватило его сонета, после которого я решил, что ничего не смыслю в такой поэзии. Однако По настаивал. Пришлось взять у него листок. И вот что я прочитал:

– Как вы понимаете, мистер Лэндор, стихотворение еще не окончено.

– Вижу, – ответил я, возвращая ему листок. – А почему вы считаете, будто это стихотворение имеет отношение к гибели Лероя Фрая?

– Ощущение скрытого насилия… намек на неизъяснимое заточение. Неизвестная женщина. Наконец, время, когда эти строки пришли ко мне. Все это отнюдь не случайно.

– Но вы с таким же успехом могли проснуться, допустим, за месяц до смерти Фрая и написать эти строчки.

– Мог бы. Только поймите, не я их писал.

– Простите, вы только что…

– Я хотел сказать… я не сочинил эти строки, а записал их под диктовку.

– Под чью диктовку?

– Моей матери.

Мне стало смешно.

– В таком случае, кадет По, нам нужно как можно скорее встретиться с вашей матерью. Уж она-то прольет свет истины на загадку смерти Лероя Фрая.

Я навсегда запомню брошенный на меня взгляд, исполненный глубочайшего недоумения, будто я забыл нечто столь же очевидное, как мое собственное имя.

– Это невозможно, мистер Лэндор. Моя мать умерла. Давно, почти семнадцать лет назад.

Рассказ Гэса Лэндора

10

1 ноября

– Нет, чуть выше… хорошо… а теперь посильнее… ой, как здорово, Гэс… О-ох…

До знакомства с Пэтси я никогда не думал, что женщина в постели может столь откровенно руководить мужчиной, добиваясь от него того, что нужно ей. Двадцать лет я прожил в браке с женщиной, которая свои «наставления» ограничивала лишь улыбкой. Наверное, тогда мужчине этого вполне хватало. Пэтси совсем другая. Мне уже сорок восемь, но рядом с нею я в чем-то становлюсь похож на кадетов, вечно провожающих ее ошалелыми глазами. Пэтси не будет просто лежать и ждать. Она берет мою руку и с бесцеремонностью погонщика мулов перемещает туда, куда ей нужно. Рядом с нею испытываешь неземное блаженство, и кажется, оно будет длиться вечно. И в то же время Пэтси – вполне земная особа, совсем не похожая на утонченных нью-йоркских девиц. Коренастая, коротконогая, с сильными руками, покрытыми паутинкой черных волос, с крепкими ляжками и тяжелой грудью. Когда я обнимаю Пэтси, мне кажется, что и эти ляжки, и этот белый мягкий живот принадлежат мне и никто никогда их у меня не отнимет. Так продолжается, пока я не встречусь с ее глазами – большими красивыми глазами цвета сливочных ирисок. Глаза Пэтси живут своей жизнью.

Должен признаться тебе, читатель: не кто иная, как Пэтси, торопила меня в то воскресенье поскорее выпроводить По. Мы с ней договорились встретиться в шесть у меня, а останется она или уйдет – зависело от ее настроения. На сей раз она пожелала остаться. Однако, проснувшись часа в три ночи, я обнаружил, что лежу один. Тускло светила ночная лампа. Я лежал, ощущая спиной всю жесткость своего соломенного матраса, и… ждал. Достаточно скоро я услышал: ш-шарк, ш-шарк.

К тому времени, когда я выбрался из постели, Пэтси успела очистить кухонный очаг от углей и золы. Теперь она примостилась на козлах и неистово начищала мой старый чайник. Пэтси не стала одеваться, а накинула первое, что попалось ей под руку, в данном случае – мою ночную рубашку. Рубашка была застегнута только наполовину, и белая грудь Пэтси, высунувшаяся оттуда, казалась волшебным облаком. Крупный сосок с капельками пота вполне сошел бы за маленькую луну.

– У тебя дрова кончились, – по-хозяйски сообщила мне Пэтси. – И щетка никуда не годится.

– Может, ты оставишь эти хлопоты до утра? – осторожно спросил я.

– Медь твою мне все равно не отскрести. Там копоть уже въелась. Нельзя так запускать дом. Ты бы хоть нанял кого-нибудь.

– Пэтси, прошу тебя, перестань мучить чайник. Тебе что, не спалось?

Облезлая щетка из конского волоса вновь заплясала по стенкам чайника.

– Гэс, ты так храпел, что и мертвец проснулся бы. Мне оставалось либо уйти, либо заняться делом. Стыдно жить в таком запустении. Но не волнуйся, я не собираюсь к тебе переселяться, – добавила Пэтси.

«Я не собираюсь к тебе переселяться, Гэс». Знакомые слова. Я их слышу каждый раз, когда Пэтси берется разгребать грязь в моем жилище. Ей думается, что я боюсь этого сильнее всего на свете. Нет, девочка, есть вещи и пострашнее.

– Тебе, может, и нравится жить вместе с мышами и пауками. Нашел себе компаньонов! Будь жива Амелия…

И это тоже я слышу постоянно.

– Да, Гэс, будь жива Амелия, можешь мне верить, она бы не позволила превратить дом в такой хлев.

Мне забавно слушать эту воркотню Пэтси. Можно подумать, будто они с Амелией были давними подругами и теперь она по-приятельски помогает мне не зарасти грязью. Казалось бы, меня должно раздражать, что эта девчонка запросто называет мою покойную жену по имени, а не «миссис Лэндор», что она так же запросто надевает передник Амелии (пусть всего на пару часов и раз в неделю). Но знаете, о чем я думаю? Мне не отделаться от мысли, что Амелии понравилась бы Пэтси. Моя жена оценила бы ее спокойный нрав, ее находчивость и умение не поступаться своим достоинством. Пэтси все тщательно продумывает. Одному Богу известно, как ей удалось поладить со мной и у нас дошло до всего такого.

Я сходил в спальню за нюхательным табаком. Увидев жестяную коробку, Пэтси удивленно вскинула брови:

– У тебя еще остался табак? Чудеса!

Она тоже взяла щепотку, втянула ноздрями табачный порошок и запрокинула голову. В таком положении Пэтси оставалась некоторое время, медленно вдыхая и выдыхая.

– Забыла тебе сказать, Гэс: у тебя сигары кончились. И дымоход опять забился. А в погребе белки шастали.

Я медленно опустился на каменный бордюр, окаймлявший кухонный очаг. Ощущение было такое, словно я нырнул в озеро. Копчик обожгло холодом, и сейчас же холодная струйка поползла вверх по позвоночнику.

– Раз уж мы не спим, Пэтси… – начал я.

– То что?

– Расскажи мне про Лероя Фрая.

Она провела ладонью по влажному лбу. Луну успели закрыть тучи. Кухня освещалась тонким язычком единственной свечки. Света едва хватало, чтобы увидеть капельки пота на шее Пэтси и голубоватые прожилки на груди.

– А разве я не рассказывала тебе про него? Ты, наверное, забыл.

– Ах, Пэтси, разве я могу упомнить всех твоих воздыхателей?

Она слегка нахмурилась.

– Тут и рассказывать-то нечего. Этот парень ни разу не заговорил со мной. Вообще не помню, чтобы слышала от него хоть слово. Он и глядеть на меня стеснялся. У Бенни появлялся по вечерам, и не один, а с Моузесом и Тенчем. У них в ходу были одни и те же шутки, но Фрай все равно смеялся. Странный у него был смех. Знаешь, на что похож? На чириканье дрозда. И еще помню: он всегда пил только пиво. Пил пиво и глазел на меня. Стоило мне поднять глаза – он тут же отворачивался. И как будто не сам, а у него на шее была петля и кто-то дергал за нее, чтобы он отвернулся.

Пэтси спохватилась, но было слишком поздно. Щетка замерла в ее руке. Губы плотно сжались.

– Прости, Гэс, – шепнула она. – Вырвалось. Я забыла, как его…

– Ничего, Пэтси.

– Еще могу сказать: этот Фрай очень быстро краснел. Наверное, оттого, что у него была совсем белая кожа. Говорят, такие люди всегда быстро краснеют.

– Он был девственником?

Видел бы ты, читатель, как она на меня посмотрела!

– А я почем знаю? Про такие дела у его дружков спрашивать надо, – сердито бросила мне Пэтси и потом добавила, уже спокойнее: – Он был чем-то похож на телка. Я даже представляла его рядом с коровой. Знаешь, бывают такие здоровенные норовистые коровы. Бокастые, с толстым выменем.

– Не надо дальше про коров. Мне и так тоскливо, что Агарь исчезла.

Пэтси принялась вытирать чайник холщовым полотенцем. Я следил за ее порхающими руками и вдруг поймал себя на мысли, что пальцы Пэтси, в отличие от ее тела, довольно грубы и неухоженны. Ничего удивительного, если ей постоянно приходится что-то мыть и скрести. Разве у подавальщицы могут быть холеные ручки?

– Похоже, в ночь своей смерти Фрай должен был с кем-то встретиться.

– С кем-то? – переспросила Пэтси.

– Ну да. Мы пока не знаем, был ли это мужчина или женщина.

Не поднимая головы, она сказала:

– И потому, Гэс, ты хочешь меня спросить?

– О чем?

– Где я была… Когда это случилось?

– Двадцать пятого числа.

– Тебе нужно знать, где я была в тот вечер?

– Я и не собирался спрашивать тебя об этом.

– Мне нечего скрывать, Гэс.

Пэтси еще раз обтерла днище, затем порывисто опрокинула чайник на стол. Тем же полотенцем она вытерла вспотевшее лицо и сказала:

– В ту ночь я осталась у сестры. У нее возобновились приступы мигрени. Кому-то надо присматривать за малышом. От ее мужа никакого толку… Вот там я и была.

Пэтси сердито тряхнула головой.

– Я и сегодня должна была бы ночевать у нее.

Но если бы она осталась у сестры, ее бы сейчас не было здесь, и следовательно… Или Пэтси хотела услышать от меня, что все это было бы вовсе не здорово?

Я взял еще щепотку табака. Я чувствовал, каких слов она ждет. Все вполне понятно: темная осенняя ночь. Рядом с мужчиной – полуодетая женщина, которая ему небезразлична. Что он должен ей сказать? Однако в моей голове параллельно шевелилась и другая мысль. Сначала неясная, затем она отлилась в образ. Я увидел две руки, уцепившиеся за оконный косяк гостиничного номера.

– Пэтси, ты что-нибудь знаешь о кадете По?

– Об Эдди?

Меня словно ударили. Я стал рыться в памяти, но так и не вспомнил, чтобы кто-нибудь при мне называл По этим уменьшительным именем. Насколько могу судить, кадетов в академии называли преимущественно по фамилии.

– Грустный он паренек, – сказала Пэтси. – Хорошие манеры. Красивые пальцы. Наверное, ты и сам заметил. Странно: говорит по-книжному, а бокал держит, как дырявое ведро. Про него тебе тоже нужно знать, девственник он или нет?

– Пока что меня это не волнует, но парень он весьма странный.

– Думаешь, из-за того, что он не лишился невинности?

– Вовсе не поэтому.

– Или потому, что пьет, не зная меры?

– Нет! У него голова забита на редкость бессмысленными фантазиями и… предрассудками. Представляешь, Пэтси, он вдруг показал мне недописанное стихотворение и стал уверять, будто оно имеет отношение к смерти Лероя Фрая. Более того, По утверждал, что стихотворение ему продиктовала во сне его покойная мать.

– Я думала, его мать жива.

– Нет, она умерла достаточно давно. Если загробная жизнь действительно существует, наверное, у его матери есть заботы поважнее, чем диктовать сыну стихи.

Пэтси встала. Она поставила чайник на полку, потом неторопливо запихнула грудь внутрь рубашки и застегнула пуговицы.

– Какая мать желает дурного своему сыну? Значит, у нее были причины нашептать ему эти стихи.

Это было сказано с таким важным видом, что я подумал, не подшучивает ли она надо мной. Нет, Пэтси говорила вполне серьезно.

– Пэтси, неужели и ты веришь во всю эту чушь? Во все это общение с усопшими?

– Мне не надо верить, Гэс. Я каждый день разговариваю со своей матерью. Сейчас даже больше, чем при ее жизни.

– Боже милостивый! – воскликнул я.

– Она спрашивала, как ты выглядишь. Я сказала ей, что ты уже в годах и иногда говоришь без умолку. Но у тебя такие замечательные большие руки. И еще ребра. Мне очень нравится трогать твои ребра.

– И что же, она тебя… слушает? А она тебе отвечает?

– Иногда, если мне требуется услышать ее ответ.

Я вдруг почувствовал, что закоченел, и вскочил на ноги.

Прошелся по кухне, разгоняя в жилах застывшую кровь. Постепенно руки начали теплеть.

– Те, кого мы любим, всегда с нами, – тихо произнесла Пэтси. – Ты-то должен это знать лучше, чем я.

– Кроме нас с тобой, я никого на этой кухне не вижу. Понимаешь? Когда умирают те, кого ты любил, ты остаешься один.

– Ты не позволяешь себе поверить, Гэс. Ты не хочешь признать, что она сейчас тут, рядом с тобой.

Облака плотно затянули ночное небо. Громады холмов, такие красивые под лунным светом, тонули во мгле. Только на крыльце дома Дольфа ван Корлера по голландскому обычаю всю ночь горел фонарь. Где-то закукарекал ранний петух.

– Знаешь, Пэтси, когда я женился, то долго не мог привыкнуть спать вдвоем. Локоть, упершийся мне в лицо, волосы, попавшие в рот… было столько мелочей, лишавших меня сна. А теперь мне никак не научиться спать одному. Мне даже не заставить себя расположиться на всей кровати. Я по-прежнему лежу на своем краю, стараясь не натягивать на себя слишком большой кусок одеяла. Я уперся в подоконник.

– Что бы ты ни говорила, Пэтси, ее здесь давно уже нет.

– Гэс, я говорю не об Амелии.

– И моей дочери здесь тоже нет.

– Это ты так говоришь.

Я не хотел с ней спорить. Каждому здравомыслящему человеку было бы ясно, что моей дочери здесь нет. Судя по виду моего жилища, ее здесь и не было. Когда она только что родилась, жена часто вздыхала и говорила: «Прости, дорогой, что я не смогла подарить тебе сына». Я ее успокаивал, отвечая: «Дочь ничуть не хуже». Я оказался прав: сын не смог бы заполнить тишину, поселившуюся в доме после смерти Амелии. А так… Я вспоминаю вечера, когда я сидел, погруженный в свои «холостяцкие думы» (это выражение тоже придумала моя дочь). Но стоило мне поднять голову, и в дальнем конце комнаты я видел ее. Мою дочь. Худенькую, раскрасневшуюся от близкого соседства с пылающим камином. Она всегда была чем-то занята: либо зашивала мой порванный рукав, либо писала письмо своей тетке, либо улыбалась над строчками Александра Попа[56]. И мои мысли куда-то уходили, и я молча глядел на дочь, не в силах отвести от нее глаз.

Но чем дольше я смотрел на нее, тем тяжелее становилось у меня на сердце, ибо мне казалось, что я безвозвратно ее теряю. Наверное, я стал терять ее с того самого момента, как взял в руки маленький, отчаянно вопящий сверток. И ничто на свете не могло предотвратить эту потерю: ни любовь, ни что-либо еще.

– Единственная, о ком я нынче скучаю, – так это моя корова Агарь, – сказал я Пэтси. – Мне не нравится пить кофе без сливок.

Она внимательно поглядела на меня, будто застигла за каким-то дурным занятием.

– Не обманывай меня, Гэс. Ты никогда не пил кофе со сливками.

Рассказ Гэса Лэндора

11

1 и 2 ноября

Четыре часа пополудни – для Вест-Пойнта это почти волшебное время. Дневные занятия окончились, сигнал на вечерний парад еще не прозвучал. Наступают короткие минуты, когда кадеты принадлежат самим себе. Надо ли говорить, что большинство из них устремляются на штурм женской цитадели? Впрочем, эта цитадель и не слишком-то обороняется. Ровно в четыре часа целый полк принаряженных девиц собирается на здешнем подобии бульвара, который зовут Тропой свиданий. Мелькают розовые, красные и голубые одежды. Через несколько минут к ним добавляются серые кадетские мундиры, и оказывается, что серый цвет не такой уж и унылый. Даже наоборот, когда он в сочетании с розовым или красным. Если отношения заходят достаточно далеко (на это требуется один-два дня), очередной кадет срезает с мундира ближайшую к сердцу пуговицу и отдает в обмен на локон. Чего только не увидишь и не услышишь за эти полчаса! Тут и клятвы в вечной верности, и обильные слезы. Здесь за секунды проживается то, что в иных местах растягивается на недели, а может, и месяцы.

В один из дней это «волшебное время» принесло пользу и мне. Территория академии опустела; я тоже оказался предоставленным самому себе и мог не опасаться посторонних глаз. Я стоял у северного входа в ледник и глядел на непривычно пустую Равнину. С деревьев мерно падали листья. Солнце, которое все минувшие дни красовалось на ясном небе, светило мягко, приглушенное дымкой.

Я был уверен, что поблизости никого нет, пока не услышал шорох. Потом хрустнула ветка, а еще через мгновение послышались чьи-то осторожные шаги.

– Прекрасно, – произнес я, неторопливо поворачиваясь на звук шагов. – Стало быть, вы получили мою записку.

Не удостоив меня ответом и даже не остановившись, кадет четвертого класса По протанцевал вдоль стены ледника, затем рванул дверь и нырнул внутрь. Из темного проема пахнуло холодом.

– Кадет По, что с вами?

Из темноты раздался прерывистый шепот:

– За мной никто не следил?

– Насколько могу судить… нет.

– Вы уверены?

– Да.

Наверное, мои слова убедили его. Однако выбираться наружу По не торопился. Вначале из темноты возник его нос. Затем подбородок. Наконец я увидел знакомые очертания его лба.

– Признаться, я ошеломлен вашим поведением, мистер Лэндор. Вы требуете абсолютной секретности и в то же время назначаете встречу днем.

– Простите, но я не мог ждать до темноты.

– А если меня кто-то видел?

– Вот и прекрасно, если вас видели. Лучше всего, если вы повторите свое восхождение.

Пальцем я указал на соломенную крышу ледника. Ее силуэт был чем-то похож на сплющенный наконечник стрелы. По взглянул туда, куда указывал мой палец. Кадет и сам не заметил, как выбрался наружу, и теперь щурился от неяркого солнца.

– До нее не так уж высоко, – ободрил я парня. – Каких-нибудь пятнадцать футов. А вы здорово умеете лазать.

– Но… зачем? – шепотом спросил По.

– Хотите, я вам подскажу, как удобнее забираться? Попробуйте ухватиться за верхнюю планку дверного косяка. Вон в том месте. Видите? А оттуда будет совсем несложно добраться до карниза.

Он смотрел на меня так, будто я произносил слова шиворот-навыворот.

– Может, кадет По, тот подъем настолько утомил вас, что к вам до сих пор не вернулись силы? Если так, я не стану вас принуждать.

Обостренное самолюбие не оставляло парню шансов. Он опустил на землю шляпу, потер ладони, хмуро взглянул на меня и сказал:

– Я готов.

Он достаточно проворно вскарабкался по каменной стене ледника, поскользнувшись лишь однажды, когда забирался на карниз. Но По удержал равновесие. Еще через полминуты он был на крыше.

– Вам меня отсюда видно? – довольно громко спросил я.

– Тс-сс!

– Виноват. Главное, вы меня слышите.

Слышу, – по-прежнему шепотом ответил он.

– Не волнуйтесь. Пока что вокруг ни души. А если кто-нибудь и услышит меня, не беда. Решат, что мистер Лэндор малость спятил.

Теперь объясните, зачем вы загнали меня на крышу.

– Вы сейчас глядите прямо на то место, где было совершено преступление.. Я имею в виду второе преступление, когда у Лероя Фрая вырезали сердце. Мысленно представьте себе круг диаметром не более трех ярдов.

Я стоял к северу от двери ледника. Западнее находились офицерские квартиры, далее – кадетские казармы. К югу от меня стояли здания академии, а на востоке – форт Клинтон, где был караульный пост. Злоумышленник очень умело выбрал место: здесь он мог не опасаться, что его заметят.

– Самое забавное, – обратился я к По, – я ведь обрыскал все пространство вокруг ледника. Ползал на четвереньках, брюки испачкал. И только сейчас мне пришло в голову попытаться взглянуть на это место по-иному.

Я хотел сказать – увидеть это место его глазами. Глазами человека, который вторгся в мертвое тело Лероя Фрая и начал кромсать мышцы и жилы.

– Кадет По, вы меня слышите?

– Да.

– Отлично. А теперь посмотрите туда, где я стою. Внимательно посмотрите. Вам ничего не бросается в глаза? Допустим, где-то трава примята или какой-то след на голой земле. Может, камешек положен или прутик воткнут. Не торопитесь. Пошарьте глазами. Это очень важно.

С крыши не доносилось ни звука. Заснул он там, что ли? Я уже собирался повторить сказанное, когда услышал его неразборчивый шепот.

Говорите громче, я вас не слышу! – почти крикнул я.

– Возле вашей левой ноги.

– Возле левой?.. Ага, теперь и я вижу.

Почти у самого носка моего левого сапога была ямка. Маленькая, дюйма три в диаметре. Я полез в карман и достал блестящий белый камешек. Утром я насобирал их на берегу, сам пока еще не зная, зачем это делаю. Я пометил ямку и отошел.

– Сейчас вы, кадет По, исполняете роль… Бога, который отчетливо видит с высоты недоступное смертным очам. Сомневаюсь, что я бы сумел сам отыскать эту крохотную ямку. А теперь приглядитесь хорошенько – не окажутся ли в траве еще такие же ямки или впадинки. Скорее всего, они будут схожи с этой по виду и размеру.

Задание оказалось не из легких. Минут пять мой помощник приноравливался к наблюдению. Наконец дело сдвинулось. Я послушно следовал его указаниям, отмечая камешком очередную ямку. Несколько раз По говорил, что ошибся, заставляя меня нагибаться и убирать камешек. Вопреки моим настоятельным просьбам говорить громче, парень продолжал изъясняться шепотом. На все это тратилось драгоценное время.

После нескольких удачно найденных мест По снова замолчал, а затем вдруг указал на место, лежащее вне обозначенного ему круга.

– Вы не ошиблись? Вы заставляете меня удалиться на целых три ярда в сторону от места преступления.

Однако По настаивал, чтобы я отметил ту ямку. Я не стал с ним спорить. Следующее место вновь оказалось в стороне. Запас камешков в моем кармане таял, а круг поисков расползался. Меня стала одолевать досада. Может, я зря загнал парня на крышу и устроил весь этот спектакль с поисками?

Что-нибудь еще нашли? – устало спросил я По.

Парень замотал головой, продолжая всматриваться в траву.

Только через полчаса мой помощник объявил, что обнаружил еще одну ямку. Не знаю почему, но мне было никак ее не увидеть. «Три шага к северу… пять шагов к востоку… простите, мистер Лэндор, шесть шагов… вы опять прошли мимо… да не сюда… вон там!» Его шепот звенел надо мной, словно назойливый комар. Наконец я нашел-таки проклятую ямку и опустил в нее камешек.

– Спасибо, кадет По! Спускайтесь вниз, – сказал я, сам радуясь окончанию этого утомительного занятия.

По торопливо спустился, прыгнув с шестифутовой высоты в траву. Едва приземлившись, он снова ретировался в темноту и холод ледника.

– Вы как-то говорили мне, что характер надругательства над телом Фрая заставил вас вспомнить строчки из Библии. Знаете, кадет По, я склоняюсь к той же мысли. Нет, я не пытался искать в Библии какие-то подтверждения. Но мне никак не отделаться от мысли, что все случившееся с телом Фрая уж больно попахивает… религией.

По замахал руками (я видел лишь их силуэты).

– Не торопитесь мне возражать. Думаю, вы вскоре со мной согласитесь. Давайте рассуждать вместе… Два года назад кадет Фрай связался с «дурной компанией». В результате он стал членом молитвенной команды. Рассуждаем дальше. О ком подумал полковник Тайер, увидев изуродованное тело Фрая? О религиозном фанатике. Теперь попробуем и мы взять религиозные мотивы в качестве отправной точки. А не наведут ли они нас на причины убийства? Вдруг над Фраем собирались совершить какой-то ритуал? Ритуалы, как известно, всегда обставляются определенными предметами: камнями, свечами или еще чем-то. И размещают их не как попало, а тоже определенным образом.

В сумраке виднелся силуэт По. Он стоял, сложив руки. Совсем как священник.

– Итак: если над телом убитого действительно был совершен какой-то ритуал, обставленный соответствующими предметами, злоумышленник… или назовем его исполнителем ритуала… по окончании ритуала сразу же должен был их убрать. Зачем оставлять улики, правда? Но остались следы от ритуальных предметов. Их удалить гораздо сложнее, особенно когда времени в обрез. Того и гляди, сюда явится поисковый отряд. А у злоумышленника в руках – изъятое сердце Фрая. Естественно, он сумел забрать лишь ритуальные предметы. Засыпать ямки и распрямлять стебельки травы у него уже не было времени.

Белые камешки среди пожухлой травы выглядели совсем как надгробья где-нибудь на деревенском кладбище.

Я вынул записную книжку и карандаш. Двигаясь от камешка к камешку, я измерял шагами расстояние, ставя на бумаге точки. Их набралось около двух десятков.

– И что вы нашли? – прошептал По из недр ледника.

Любопытство выгнало его наружу. Только передав парню листок, я вдруг увидел весь узор этих точек.

– Здесь круг, – сказал По.

Это действительно был круг диаметром не менее десяти футов. Такого пространства хватило бы на полдюжины тел.

По склонился над листком.

– Но внутри круга тоже есть какой-то узор. Правда, мне его ни с чем знакомым не увязать.

Мы оба вглядывались в листок, пытаясь найти связь между внешними и внутренними точками. Бесполезно. Точки словно играли с нами в какую-то дьявольскую игру. Не знаю, что виделось По; мне же начало казаться, что они… разбегаются прочь с бумаги. Оторвавшись от листка, я перевел взгляд на камешки.

– Тут может быть только одна причина, – пробормотал я.

– Какая? – спросил По.

– Если мы пропустили несколько точек на окружности… готов держать пари, мы с таким же успехом могли пропустить и точки внутри круга. Давайте-ка посмотрим…

Я положил листок на твердый переплет записной книжки и стал соединять линиями ближайшие точки. Я не очень сознавал, зачем это делаю, пока не услышал произнесенное моим помощником:

– Треугольник.

– Верно, – согласился я. – Скорее всего, тело Лероя Фрая лежало внутри треугольника. А злоумышленник находился… Где он мог находиться?

Много лет назад я расследовал обстоятельства гибели одного кузнеца (должно быть, на оплату моих усилий пошли все скромные сбережения нескольких поколений этой семьи). Его убили дубиной. Мало того, на лбу осталось красноватое вздутие – след раскаленной лошадиной подковы. Я долго не мог понять, зачем убийца еще и поиздевался над мертвецом, клеймив ему лоб. Помню, я водил рукой по этому вздутию и видел… нет, правильнее сказать, представлял убийцу стоящим у двери с дымящейся подковой в руке. В его глазах читалась ярость вперемешку со страхом и еще… некоторая робость, словно он сомневался, что достоин внимания полицейского чина. Когда же мы схватили настоящего убийцу, он оказался совсем не таким, каким я его себе представлял. Однако выражение глаз… оно полностью совпало. И это выражение сохранялось до самой последней минуты, пока петля не затянулась на его шее.

После того случая я стал верить в правдивость мысленных образов. Но сейчас в моих мыслях не всплыл ни один образ. Стоило мне увидеть чье-то лицо, как оно тут же меняло очертания, множилось, а потом пропадало.

– Ну что, не напрасно я гонял вас на крышу, – сказал я По. – Еще раз спасибо за помощь. А теперь вам самое время идти готовиться к параду, а меня ждет капитан Хичкок, так что я…

Повернувшись, я увидел моего помощника стоящим на коленях в траве. Опустив голову, он что-то бормотал. Правильнее сказать, мычал.

– Что это вы разглядываете, кадет По?

– Я их увидел еще с крыши, – ответил он. – Они не вписывались в общую картину, и потому я вам не…

Он опять замычал что-то нечленораздельное.

– Я не понимаю, о чем вы.

– Подпалины… Следы пламени! – воскликнул он. – Дайте мне вашу книжку.

Вырвав оттуда листок, По уложил его прямо на траву и стал заполнять бумагу быстрыми косыми штрихами. Казалось, они покроют листок целиком. Но затем он поднял листок и, пользуясь неярким солнцем, взглянул на просвет. Я тоже взглянул. Увиденное напоминало рисунок, сделанный пальцем на запотевшем оконном стекле.

– Это же буквы… SHJ, – сказал По. – И первая может являться начальной в слове «общество»[57].

Мы перебрали в памяти все мыслимые обществу вплоть до Общества любителей спаниелей. Видел бы нас кто-нибудь в ту минуту стоящими на коленях и бормочущими как двое помешанных!

– Стойте! – вдруг сказал По.

Он еще раз взглянул на листок и тихо добавил:

– Если буквы перевернуты, значит, и стоять они должны в обратном порядке.

Я тут же вырвал из записной книжки новый листок и переписал буквы справа налево.

– Иисус Христос, – прошептал По.

Я присел на корточки, растирая затекшие колени. Затем полез в карман за табаком.

– В старые времена такое сокращенное написание имени Христа было очень распространено, – пояснил я. – Правда, я никогда не видел, чтобы буквы переворачивали.

– Стало быть, написавший эти буквы взывал не к Христу, – сказал По. – Он обращался к тому, кто диаметрально противоположен Иисусу.

Я сидел в траве, пожевывая табак. По разглядывал вереницу облаков. Где-то посвистывал черный дрозд. Ему отвечала древесная жаба. Но от безмятежности раннего вечера не осталось и следа.

– У меня есть друг, который, как мне думается, сможет нам чем-нибудь помочь, – сказал я.

По едва взглянул на меня.

– Вы в этом уверены?

– Да. Он большой знаток разных символов, ритуалов и подобных вещей. К тому же у него богатое собрание книг, посвященных…

– Оккультизму, – договорил за меня По.

Глотая сладковатую табачную слюну, я был вынужден признать, что парень совершенно прав. Без оккультных книг наше расследование вряд ли куда-нибудь продвинется.

– Он – восхитительный человек. Может, вы даже слышали его имя. Это профессор Папайя.

– Такого имени я не слышал, – усмехнулся По. – Уж больно оно диковинное.

Я рассказал парню, что Папайя по происхождению индеец. Точнее, наполовину индеец. Четверть крови у него французская, а другая четверть – бог знает какая. Недоверчиво усмехаясь, По спросил меня, не преувеличиваю ли я, называя этого человека профессором. Я ответил, что Папайя – настоящий ученый, а не индейский шаман. Вдобавок он пользуется большим успехом у дам из высшего общества. Одна такая дама за час беседы с Папайей заплатила ему двенадцать долларов серебром.

По небрежно пожал плечами.

– Надеюсь, мистер Лэндор, вы сумеете как-то отблагодарить его за потраченное на нас время. Я, к сожалению, поиздержался, а мистер Аллан не желает присылать деньги даже на покупку чертежных инструментов.

Я сказал, что он может не беспокоиться. Все расходы по оплате услуг профессора я беру на себя. Мы простились. Я проводил взглядом его худощавую фигуру, неспешно бредущую к парадному плацу.

Я пошел к гостинице, едва сдерживая смех. Я нашел способ отблагодарить профессора Папайю; способ, который устроит его больше, нежели деньги. Я приведу ему владельца головы, достойной профессорских измерений. Ваша голова, Эдгар Аллан По, наверняка будет интересна для этого ученого мужа.

Рассказ Гэса Лэндора

12

3 ноября

Дом профессора Папайи находится всего в какой-то лиге[58] от моего, однако путь туда достаточно труден. Тропа все время идет вверх, и чем ближе к профессорскому жилищу, тем менее проходимой она становится. Последние пятьдесят ярдов вынуждают вас слезть с лошади, привязать ее к ближайшему дереву, а самим продираться сквозь живую изгородь из кедровника. Ваши усилия не остаются без награды – вы попадаете на лужайку, окаймленную кустами жасмина и сладкой жимолости. Посреди стоит давным-давно засохшее грушевое дерево, густо обвитое стеблями и цветками бигнонии[59]. Едва ли не на каждой ветке висит сплетенная из ивы клетка – пристанище пересмешников, иволги, рисовых трупиалов и канареек. Весь этот птичий мирок беспрерывно свистит, чирикает и верещит с восхода и до заката. От подобной какофонии хочется заткнуть уши. У Папайи на этот счет есть целая теория. Профессор считает, что при известном терпении можно услышать в этом хаосе звуков некую гармоничную закономерность. Если не услышите – тоже не беда: ваши уши притерпятся к птичьему гомону, и вы перестанете обращать на него внимание.

Можно было бы отправиться к профессору в тот же вечер (конечно, если бы По нашел способ улизнуть из расположения академии). Но я не стал торопиться. Во-первых, я сомневался, что впотьмах мы найдем дорогу к дому Папайи. А во-вторых, профессор не любил, когда к нему являлись без предупреждения. Посему я отправил к Папайе посланца с запиской.

На следующее утро кадет По, едва проснувшись, добросовестно сжевал кусок мела, а затем предстал перед доктором Маркисом и показал ему свой совершенно белый язык. Доктор снабдил парня порошком каломели[60] и дал освобождение от занятий. После этого «болящий» По зашагал к дровяным сараям, где отодвинул доску в заборе и покинул расположение академии. Мы встретились с ним невдалеке от караульного поста. Я помог кадету забраться на Коня, и мы поехали в гости к профессору Папайе.

Утро было облачным и довольно холодным. Единственное тепло исходило от деревьев, росших среди гранитных уступов, и от опавших листьев. Они устилали желто-красным ковром поверхность луж, камни и островки губчатого влажного мха. Тропа, по которой мы ехали, круто поднималась вверх. Не знаю, каково было моему верному Коню нести на себе двоих. Зато По, воодушевленный путешествием, говорил без умолку. Он рассказывал мне о Тинтернском аббатстве[61], о принципе возвышенного у Берна[62] и с пафосом утверждал, что самым великим поэтом Америки является Природа. Я рассеянно отвечал, думая совсем о другом. Хорош я, нечего сказать! Подбил кадета обманным путем покинуть расположение академии, хотя прекрасно знал, что Хичкок и другие офицеры ежедневно проверяют казармы. Горе тому кадету, который сказался «больным», но не ответил на двойной стук в дверь его комнаты!

Но не поворачивать же теперь назад. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей о возможных последствиях моего дерзкого поступка, я рассказал По все, что знал о профессоре Папайе.

Его мать была из индейского племени гуронов, отец – франко-канадец, торговавший оружием. В детстве его похитили индейцы другого племени – виандоты, которых вскоре истребили более воинственные ирокезы. Папайя был единственным, кто уцелел в этой бойне. Мальчика спас торговец костями из Ютики[63]. Он дал Папайе христианское имя и взял к себе. Воспитание было суровым и сугубо религиозным. Папайя дважды в день посещал церковные богослужения, перед отходом ко сну читал катехизис и пел псалмы, а за неделю должен был выучивать наизусть семьдесят стихов из Библии. (Условия, в которых он рос, почти полностью совпадали с моими; единственное – Папайе разрешалось играть в карты.) Через шесть лет торговец костями умер от золотухи. Мальчик (тогда уже почти юноша) перекочевал в дом богатого владельца ткацких фабрик, который был не чужд благотворительности. Вскоре и этот богач отправился в мир иной, оставив Папайе наследство, проценты с которого составляли шесть тысяч долларов в год. Наследник остался в Ютике, но переехал в другой дом – добротный особняк из тесаного камня на Уайт-стрит. Круг интересов юного ученого был обширен. Он писал о причинах алкоголизма, ратовал за отмену рабства и попутно исследовал свойства черной белены. Постепенно Папайя заинтересовался исследованием характера и способностей человека по внешнему виду и размерам его черепа. Известность профессора росла, когда на самом пике славы он вдруг покинул Ютику и переселился в захолустный уголок Гудзоновских нагорий. С тех пор он общается с внешним миром в основном по переписке, моется дважды в год, а о своем прошлом говорит с изрядной долей саркастического юмора. Как-то его назвали «аристократическим дикарем», на что Папайя ответил: «Зачем же позорить мое звание гнусным прилагательным „аристократический“?»

Не знаю, может, его экстравагантное поведение – следствие строгостей, замучивших Папайю в доме торговца костями. Но факт остается фактом: ему нравится постоянно шокировать людей. Узнав о нашем приезде, профессор должным образом подготовился к встрече: повесил над входной дверью мертвую гремучую змею, а дорожку щедро посыпал лягушачьими косточками. Они вонзились в наши сапоги, словно булавки, и, когда профессор появился на пороге, мы с По ожесточенно выковыривали обломки проклятых костей. Невысокого роста, коренастый, он стоял с отсутствующим видом, будто вышел из дома для метеорологических наблюдений. Увидев профессора, По так и приклеился к нему глазами. От Папайи всегда можно чего-нибудь ожидать. Помнится, когда я приехал к нему впервые, он встретил меня в полном одеянии индейского вождя, размахивая каменным наконечником стрелы. Сегодня, по неизвестным нам причинам (возможно, он и сам толком их не знал), Папайя нарядился как голландский фермер былых времен. Он надел камзол и штаны из домотканого полотна, пояс с оловянной пряжкой и такие громадные сапоги, что в каждом из них уместился бы шестилетний мальчишка. Единственным предметом, никак не вязавшимся с этим нарядом, был орлиный коготь, висевший у него на шее. И разумеется, голландский фермер не додумался бы провести темно-синюю полоску от правого виска к кончику носа. Признаюсь, эту «боевую раскраску» я видел впервые.

Постепенно серо-карие глаза Папайи утратили отрешенность. В них блеснуло внимание.

– О-о, – пробормотал он, сразу же шагнув к По.

Схватив парня за руку, профессор поволок его к двери.

– Вы были правы! – крикнул он мне на ходу. – Замечательный экземпляр. Такой крупный орган!

Папайя словно боялся, что По сейчас вывернется и пустится наутек. Он чуть ли не силой тащил парня в гостиную, забыв про меня. Я не стал торопиться и задержался в профессорской передней. Все та же бизонья шкура, устилавшая пол. Знакомое чучело совки. Индейские плетки и ремни, развешанные по стенам, словно драгоценные реликвии. Когда же я добрался до гостиной, в пламени камина шипели и трещали насаженные на вертел яблоки. По восседал в кресле работы Дункана Файфа[64], а над ним стоял Папайя со своим меднокожим лицом и приплюснутым носом. Профессор довольно потирал кончики пальцев и улыбался. У него недоставало нескольких передних зубов. Остальные имели странный сероватый цвет.

– Молодой человек, не соблаговолите ли вы снять шляпу? – спросил он у По. – Прошу вас, сделайте одолжение.

Кадет нерешительно снял свою невообразимую шляпу и положил на брюссельский ковер.

– Не волнуйтесь, это совсем не больно, – ободряюще добавил он.

Если бы я видел профессора впервые, то усомнился бы в его заверениях. У него тряслись руки, как у юнца, впервые стаскивающего с женщины нижнюю юбку. И этими-то трясущимися руками он держал мерную веревку, обматывая ее вокруг самой выступающей части черепа По.

– Двадцать три дюйма. Не настолько крупный, как я думал. Пожалуй, меня несколько сбили с толку пропорции. Мистер По, сколько вы весите?

Сто сорок три фунта[65].

– А какой у вас рост?

Пять футов восемь дюймов. Точнее, восемь с половиной[66].

– С половиной? Это очень существенное дополнение. А теперь, молодой человек, я был хотел ощупать вашу голову… Не смотрите на меня так. Боли вы не почувствуете, если только мои пальцы случайно не заденут вашу душу. Нужно всего лишь сидеть смирно. Вас это не затруднит?

По настолько оторопел, что не решался даже кивнуть, а лишь моргнул. Профессор шумно втянул в себя воздух и опустил скрюченные пальцы на череп, которого еще не касалась рука исследователя черепов. С землистых губ Папайи сорвался легкий вздох.

– Влюбчивость: средняя, – провозгласил Папайя.

Затем он наклонил ухо к черепу кадета (совсем как фермер, замерший возле сусличьей норы!). Профессорские пальцы двигались все дальше, скрываясь в сальных черных волосах кадета По.

– Способность к выживанию: малая, – уже громче произнес профессор. – Способность к ассоциативному мышлению: полная. Интеллектуальные способности: большие… нет, очень большие.

Здесь По впервые за все это время улыбнулся.

– Любовь к одобрению со стороны окружающих: проявлена в полной мере.

Теперь улыбнулся я (профессор попал в самую точку).

– Стремление иметь потомство: выражено в очень малой степени.

Вот так, читатель, продолжалось исследование черепа моего помощника и кадета четвертого класса Эдгара Аллана По. Папайя определил, насколько он осторожен, насколько доброжелателен и какова его склонность к надеждам. Шаг за шагом череп кадета По раскрывал свои тайны. И не просто раскрывал – сообщал их миру устами Папайи, ибо профессор выкрикивал каждый обнаруженный результат, словно распорядитель на аукционе. Так продолжалось, пока хриплый баритон Папайи не стал звучать тише. Исследование черепа близилось к завершению.

– Мистер По, на вашем черепе я обнаружил бугорки, свидетельствующие о полной оторванности ваших намерений от реальной жизни. Отделы черепа, отвечающие исключительно за животные свойства натуры… я имею в виду нижний задний и нижний боковой отделы… они почему-то развиты недостаточно. Однако скрытность натуры и воинственность развиты у вас в высшей степени. Ваш характер противоречив, и почти наверняка эти противоречия – фатального свойства.

Чувствовалось, По немного струхнул.

– Мистер Лэндор, вы не говорили мне, что профессор – ясновидец.

– Повторите! – рявкнул Папайя.

– Вы… вы не…

– Продолжайте!

– Н-не говорили мне…

– Ричмонд! – выкрикнул профессор.

Изумленный По застыл в кресле.

– Д-да. П-правильно, – заикаясь, проблеял он. – Я д-действи…

– И если я не ошибаюсь, наш молодой друг несколько лет прожил в Англии, – добавил я свою лепту.

По глядел на нас широко раскрытыми глазами.

– Не волнуйтесь, кадет. Вы сами рассказывали о преподобном Джоне Брэнсби из Стоук-Ньюингтона. Признанном авторитете по части правописания. Я навел справки. Место, где обитает этот служитель Господа, находится в Англии.

Папайя радостно хлопнул в ладоши.

– Очень хорошо. Просто замечательно, Лэндор! В речи мистера По британские интонации очень гармонично сочетаются с интонациями лесных областей американского Юга. Теперь посмотрим, можно ли сказать что-нибудь еще об этом молодом человеке. Он, вне всякого сомнения, обладает артистической натурой. Взгляните на его руки. Вы ведь не скажете, что это руки крестьянина или ремесленника.

– Что правда, то правда, – согласился По, заметно краснея.

– Еще могу сказать… – Указательный палец профессора застыл у самого лица По. – Вы, молодой человек, – сирота.

– И здесь вы правы, профессор, – тихо произнес По. Мои родители… я говорю о своих настоящих родителях… погибли во время пожара. Пожар в ричмондском театре. Это было в тысяча восемьсот одиннадцатом году.

– А чего их понесло в этот театр? – не слишком учтиво спросил Папайя.

– Они там играли, мистер Папайя. Они были актерами. Прекрасными актерами. Знаменитыми.

– Ах, знаменитыми, – буркнул профессор, недовольно отворачиваясь от кадета.

Возникла неловкая пауза. По сидел с перекошенным лицом. Профессор расхаживал по комнате, пытаясь остудить свой пыл. Честно говоря, я не понимал, чем Папайю столь рассердило ремесло покойных родителей этого парня. Должно быть, он не любил актерскую братию. Мне оставалось только ждать, что я и делал. Когда обстановка стала более спокойной, я сказал:

– Профессор, возможно, сейчас самое время перейти к тому, ради чего мы потревожили ваше уединение.

– Ладно, будь по-вашему, – хмуро ответил он.

Но вначале он угостил нас чаем из каких-то трав. Свое варево Папайя готовил в стареньком серебряном чайнике. Напиток получился густым, как смола. Он щипал язык и прилипал к горлу. Тем не менее я выпил три чашки подряд, осушая их залпом, как рюмки виски. Увы, спиртного у себя в доме Папайя не держал.

– А теперь, профессор, прошу вас взглянуть вот на это, – сказал я. – Что вы скажете об этой картинке?

Я достал листок с изображением треугольника в круге и положил на профессорский стол. Столом ему служил пароходный кофр, обитый латунью.

– Ответ зависит от того, чьими глазами смотреть на эту картинку, – сказал Папайя. – Если бы вы показали ее какому-нибудь древнегреческому алхимику, он бы воспринял круг как уроборос[67] – символ вечного единства. Призовите сюда средневекового философа, – глаза Папайи скользнули вверх, – и он скажет, что здесь одновременно изображено творение и пустота, которое это творение стремится заполнить.

Профессор вновь взглянул на рисунок.

– А по моему мнению, это не что иное, как магический круг.

Мы с По переглянулись.

– Да, магический круг, – повторил Папайя. – Помню, я видел такой в книге «Le Veritable Dragon Rouge»[68]. Если мне не изменяет память, маг обычно становится… вот сюда… внутрь треугольника.

– Маг проводит ритуал в одиночку? – спросил я.

– Не обязательно. У него могут быть помощники. Все они тоже встают внутрь треугольника. По обеим сторонам ставят зажженные свечи, а впереди… допустим, вот сюда… жаровню с пылающими углями. В таких ритуалах должно быть очень много света. Целое празднество света.

Я закрыл глаза, пытаясь мысленно представить залитое светом пространство и мага с помощниками.

– А что вы скажете о тех, кто устраивает подобные церемонии? – спросил до сих пор молчавший По. – Кто они? Христиане?

– Зачастую да. Магия ведь не является исключительно служанкой тьмы. Да и на вашем рисунке ясно видна христианская надпись.

Профессорский палец опустился на перевернутое изображение букв JHS. Мне вдруг показалось, что буквы обожгли ему кожу: Папайя отдернул руку, вскочил и отошел на пару шагов. На лице у него появилось капризно-сердитое выражение.

– Лэндор, почему вы не прекратили мои словоизлияния? Думаете, у меня бездна времени? Идемте!

Тяжкое это занятие описывать словами профессорскую библиотеку. Она размещалась в маленькой квадратной комнатке без окон. Все пространство было отдано книгам всевозможных размеров. Вряд ли читатель видел такое обилие переплетов: от простеньких и невыразительных до роскошных, сделанных из кожи и шелка. Книги стояли, лежали, свешивались с полок и валялись на. полу. Многие из них были открыты на той странице, где профессор когда-то прервал чтение.

Папайя, словно ястреб, обводил глазами полки. Не прошло и минуты, как он заприметил добычу и вытащил ее, опустив на пол. То был внушительный том в черном кожаном переплете, снабженном серебряными застежками. Профессор слегка хлопнул по книге ладонью, подняв облачко пыли.

Это сочинение де Ланкра[69], – пояснил Папайя. – Называется «Tableau de l'inconstance des mauvais anges»[70]. Мистер По, вы читаете на французском?

Bien sur[71], – ответил По.

Взяв книгу, кадет раскрыл ее на первой странице, затем откашлялся и выпятил грудь, приготовившись читать вслух.

– Умоляю, мистер По, – упредил его Папайя. – Я не выношу чтения вслух. Так что берите книгу, садитесь в уголке и читайте про себя.

Ни стульев, ни скамеек в профессорской библиотеке, естественно, не было. Застенчиво улыбнувшись, По сел на парчовую подушку. Мне профессор без особых церемоний указал на пол. Я не был настроен сидеть в пыли, поэтому я прислонился к ближайшей полке и достал шарик табака.

– Расскажите про этого де Ланкра, – попросил я нашего хозяина.

Папайя сидел, обхватив лодыжки и уперев подбородок в колени.

– Пьер де Ланкр. Грозный охотник за ведьмами. Он прославился тем, что за четыре месяца сумел арестовать и казнить шестьсот баскских ведьм. Потом он написал книгу, которую сейчас с таким интересом читает мистер По. Читать его – одно удовольствие… Стойте! Ну как же я мог забыть? Хорош хозяин!

Он выбежал из библиотеки и минут через пять возвратился с блюдом печеных яблок. Тех самых, насаженных на вертел. Из зеленых они стали угольно-черными. Сок, вылившийся из потрескавшейся кожуры, успел застыть. Я отказался от угощения, чем немного обидел Папайю.

– Как желаете, – фыркнул он, запихивая яблочную головешку себе в рот. – О чем я говорил? Ах да, о де Лайкре… Знаете, я очень жалею, что у меня здесь нет другой книжки. Вам бы она очень пригодилась, Лэндор. Называется она «Discours du Diable»[72], а написал ее некто Анри Леклер. Он пошел еще дальше де Ланкра, истребив семьсот ведьм. Но история его жизни знаменательна не этим. В середине жизни Леклер вдруг… обратился. Происшедшее с ним чем-то напоминает то, что случилось с Савлом по пути в Дамаск, только Леклер перешел на темную сторону.

Яблочный сок стекал у профессора по подбородку, грозя упасть на пол. Папайя собрал его пальцем, который тут же облизал.

В тысяча шестьсот третьем году Леклера схватили и сожгли в Кане[73] у позорного столба. Рассказывают, что при нем была та самая книга, завернутая в волчью шкуру. Едва пламя разгорелось, он прочитал молитву своему богу и швырнул книгу в огонь. Очевидцы клялись, что книга не сгорела, а мгновенно исчезла, словно кто-то успел выхватить ее из самой гущи огня.

– Теперь я понимаю, почему…

Постойте, Лэндор, я еще не закончил. Распространились слухи, будто «Речь дьявола» была напечатана в нескольких экземплярах и два или три из них уцелели. Их до сих пор нигде не нашли, однако поиски этих книг сделались идеей фикс едва ли не каждого собирателя оккультных сочинений.

– И один из них – вы, профессор?

Он поморщился.

– Я никогда особо не жаждал обладать этой книгой, хотя вполне понимаю желание других. Утверждают, будто бы Леклер описал способы лечения неизлечимых болезней и даже способ достигнуть бессмертия.

В это мгновение кто-то слегка коснулся моей руки. Я опустил глаза и увидел муравья, ползущего по костяшкам пальцев.

– Пожалуй, я все-таки съем одно из ваших яблок, – сказал я профессору.

Честное слово, я не прогадал. Обугленная корка легко счищалась. Под нею оказалось золотистое чудо, сочное и сладкое. Глядя на меня, Папайя довольно улыбался, словно хотел сказать: «И вы еще сомневались?» Но сказал он совсем иное:

– Давайте взглянем, как продвигается дело у нашего юного друга.

Мне казалось, что прошло не более десяти минут, а плечи По успели покрыться тонким слоем пыли. Парень с головой погрузился в чтение. Даже наши шаги не смогли оторвать его от этого занятия. Но оказалось, По не читал, а всматривался в гравюру. Я нагнулся и заглянул через его плечо.

Гравюра занимала целый разворот и изображала шабаш. Ведьмы с большими отвислыми грудями скакали верхом на шерстистых баранах. Крылатые демоны волокли куда-то живых младенцев. Кого там только не было! Скелеты в шляпах, танцующие духи, вороны, змеи, жабы. Посреди, на золотом троне, восседал повелитель шабаша: элегантного вида козел, из рогов которого вырывалось пламя.

– Впечатляющая картина, правда? – спросил меня По. – Глаз не оторвать. Профессор, вы разрешите прочесть вслух один короткий отрывок?

– Если уж вам так надо… – проворчал Папайя.

– Де Ланкр приводит описание шабаша. Простите, если я буду запинаться: французский у него более архаичный. «Братству падших ангелов… хорошо известно, что во время шабаша ведьмы пируют… поедая исключительно мясо нечистых животных, которых христиане никогда не употребляют в пищу…»

Я пододвинулся ближе.

– «… А еще ведьмы пожирают сердца некрещеных младенцев… – По остановился и, взглянув сначала на профессора, затем на меня, вдруг улыбнулся: – И сердца висельников».

Рассказ Гэса Лэндора

13

С 3 по 6 ноября

На обратном пути мы оба молчали. Не доезжая четверть мили до караульного поста, По слез с Коня и только тогда заговорил.

– Все это время я думал, куда теперь мы должны направить ход нашего расследования. Знаете, мистер Лэндор, если мы хотим раскрыть тайный кружок… – он на мгновение умолк, – кружок сатанистов, нужно обратиться к тем, кто наиболее восприимчив к их существованию. То есть к противостоящей им силе.

– Вы имеете в виду христиан? – осторожно спросил я.

– Да, христиан. Причем самых истовых.

– Надеюсь, вы не включили в их число преподобного Зантзингера?

– Ни в коем случае! – усмехнулся По. – Зантзингер не распознает дьявола, даже если тот чихнет ему на стихарь. Нет, мистер Лэндор. Я имел в виду… молитвенную команду.

Предложение было вполне толковым. В самом деле, почему бы нам не обратить пристальное внимание на молитвенную команду, куда недолгое время входил и Лерой Фрай? Пока что она виделась мне неким добровольным объединением кадетов, считавших церковь академии слишком уж епископальной и искавших более прямой путь к Богу.

Удивительно, как резко кадет По переменил свое отношение к молитвенной команде. До сих пор он говорил о ней с нескрываемым презрением. Когда я напомнил ему об этом, он, ничуть не смутившись, ответил:

– А теперь, мистер Лэндор, я считаю, что они могут быть для нас полезными. Если вы позволите, я займусь этими ребятами.

У меня нет возражений. Только каким образом вы…

– Предоставьте это мне, – лениво растягивая слова, сказал он, не дослушав моего вопроса. – Кстати, мистер Лэндор, нам нужно подумать о более надежном способе обмена посланиями. С моей стороны все остается по-прежнему: я незаметно пробираюсь в гостиницу и подсовываю записку вам под дверь. А вот вам больше не стоит оставлять ваших посланий у меня в комнате. Не хочу сказать ничего плохого про своих однокашников, но любопытства им не занимать. Я предлагаю вам воспользоваться тайником в саду Костюшко. Вы знаете, где находится сад? Там из земли вытекает источник. По южному периметру источника есть приметный гранитный валун. Вся прелесть в том, что он немного шевелится. Можно его чуть-чуть подвинуть, запихнуть под низ записку и вернуть камень на место. Лучше всего класть записки по утрам. А я в течение дня найду возможность туда наведаться… В чем дело, мистер Лэндор? Почему вы усмехаетесь?

Я немного смутился, поскольку у меня и в мыслях не было смеяться над парнем. Просто ни один из моих прежних шпионов не обладал качествами, которыми природа наделила кадета По. Мне захотелось сообщить командованию академии, что я не ошибся в выборе помощника.

Такой случай представился мне на следующий день. Вечером я должен был встретиться с Тайером, однако полковник, сославшись на неотложные дела, ушел, оставив меня в обществе капитана Хичкока. Мы пили кофе с жирными сливками, ели кукурузные лепешки и маринованных устриц. Следующим ожидавшим нас блюдом было изумительное жаркое, приготовленное Молли. Его аромат наполнял гостиную. Хичкок говорил о читаемой им книге (кажется, то были «Мемуары Наполеона», написанные Монтолоном[74]). Внешне могло показаться, что мы с капитаном ведем непринужденную, учтивую беседу. Однако за внешними любезностями скрывались не слишком приятные новости. Командующий инженерными войсками затребовал подробный отчет о результатах моего расследования. Отчет было необходимо как можно скорее отправить военному министру. Оказывается, сам президент проявил интерес к делу о смерти кадета Фрая, а если президент проявляет интерес к чему-либо подобному, можно смело утверждать, что он сомневается в возможности расследовать случившееся местными силами. От командования академии, если оно не хотело расписаться в собственной некомпетентности, требовали быстрых и решительных действий. Сквозь учтивые слова капитана слышалось неумолчное тиканье дедушкиных часов Тайера, которые только что прозвонили пять раз.

Я вполне понимал состояние Хичкока и как мог старался его успокоить. Сообщил ему то, что знал и чего не знал, а лишь предполагал. Я даже рассказал ему про Папайю, хотя профессорские выходки вряд ли могли позабавить человека, привыкшего мыслить военными категориями. Мне казалось, что я честным образом выполняю условия нашего соглашения, но, когда Хичкок вдруг встал из-за стола и подошел к стеклянному шкафу, полному военных трофеев, я понял: моя работа только начинается.

– Итак, мистер Лэндор, несколько ямок в земле убедили вас в существовании дьявольского… как бы его лучше назвать… сообщества?

– В достаточной мере, – ответил я.

– То есть вы полагаете, что существует некое сообщество… или культ и его приверженцы действуют либо вблизи Вест-Пойнта, либо даже в стенах академии.

– Я это вполне допускаю.

– И вы почти убеждены в том, что злоумышленник…

– Или группа злоумышленников, капитан.

– Хорошо… или группа злоумышленников, находясь под влиянием какой-то средневековой… чепухи, иного слова у меня нет…

– Дело не в словах. Продолжайте, капитан.

– То есть вы утверждаете, что они убили Лероя Фрая и вырезали у него сердце, дабы совершить свой дьявольский ритуал. Мистер Лэндор, я правильно обозначил то, в чем вы с таким усердием пытаетесь меня убедить?

Я кротко улыбнулся.

– Капитан, вы достаточно хорошо меня знаете. Вы слышали, чтобы я высказывался столь категорично? Я привык взвешивать свои слова. Пока что я говорю о вероятностной цепочке. Следы, оставленные на месте второго преступления, могут иметь оккультный характер. Поэтому я допускаю мысль об оккультной подоплеке убийства кадета Фрая и надругательства над его телом.

– И из этого вы заключаете…

– Я пока что ничего не заключаю. Я высказываю предположение: Лероя Фрая убили, чтобы завладеть его сердцем для совершения какого-то ритуала. Приверженцы некоего культа могли посчитать его сердце пригодным для своих действий.

– «Приверженцы некоего культа»… «пригодным»… все это какие-то обтекаемые слова, не говорящие ни о чем конкретном.

– Если вам угодно, капитан, можете именовать злоумышленников кровожадными демонами. Название, которое мы им сейчас дадим, не раскроет нам их истинной природы. И уж тем более не раскроет целей, которым они служат.

– Но если мы согласимся с вашей «вероятностной цепочкой», мистер Лэндор, получается, что за обоими преступлениями стоят одни и те же люди.

– Насколько помню, первым это предположение высказал доктор Маркис.

Даже не знаю, что заставило меня упомянуть имя Маркиса. Возможно, я сделал это из скуки (разговор с капитаном становился все более тягучим) или от отчаяния. Словом, я решил апеллировать к доктору как к союзнику. Однако Хичкок рассуждал с прямолинейностью военного. Доктор Маркис не был привлечен к расследованию, следовательно, его мнение капитана не интересовало. Сейчас капитана интересовало одно: наделать как можно больше дыр в моей теории. Хичкок тыкал в нее, словно в кукурузную лепешку. Наконец я не выдержал и сказал:

Капитан, давайте сходим сейчас к леднику. Там вы мне скажете, что я не прав: нет ни ямок в траве, ни следов выжженных букв. Скажете, что все это мне пригрезилось, и я больше не стану докучать вам своими теориями. А вы найдете себе другого мальчика для битья.

Моя угроза отойти от расследования утихомирила Хичкока. Я тоже успокоился и заговорил уже гораздо мягче:

– Я не знаю, чего вы ожидали, капитан. Кто бы ни изъял сердце Лероя Фрая, этот человек преследовал какую-то весьма серьезную цель. Уж с этим-то вы согласны?

Читатель, я вполне понимал состояние капитана. От него требовали представить отчет, а в отчете нужно было что-то писать. И потому после нескольких дополнительных вопросов, заданных ради «прояснения», после взаимных поисков подобающих слов и фраз мы составили отчет, который на какое-то время должен был успокоить командующего инженерными войсками. Хичкок получил желаемое, и теперь я имел все основания откланяться и уйти. И здесь я допустил ошибку, упомянув своего юного помощника.

– По? – насторожился Хичкок.

Капитан почти свыкся с тем, что я взял парня себе в помощь. Но чтобы кадет По и дальше принимал живейшее участие в расследовании (а именно это я и предложил) – такого поворота событий Хичкок не ожидал. Он снова вскочил на ноги и снова начал вещать о том, какая ответственность лежит на них с Тайером перед государством и родителями кадетов. Не стану утомлять тебя, читатель, пересказывая все казенно-напыщенные слова, изливавшиеся из уст Хичкока. А за всем за этим скрывался обыкновенный страх. Да-да, капитан боялся.

– Не волнуйтесь, капитан. Все будет хорошо, – сказал я ему.

Так всегда говорила мне дочь, даже когда дела принимали совсем дурной оборот. У нее это звучало убедительно. Не знаю, насколько убедительно это звучало в моих устах.

Рот Хичкока окружали морщины (они всегда появлялись, когда капитан волновался).

– Одно могу сказать наверняка, – глухо произнес он. – Если подобное сообщество существует, с этими людьми шутки плохи.

– Вы абсолютно правы, капитан. Потому я и ограничил участие кадета По исключительно сбором сведений.

Этим начинается и кончается его ответственность. Весь риск я оставляю себе.

Ох уж эти военные! Как они топорщат перышки, если слышат совет, данный им штатским человеком. Пусть совет дельный, способный им помочь. Главное – он исходит от штатского. Не важно, кто этот штатский – хотя бы и сам президент (я бы сказал, особенно президент). Хичкок продолжал свои разглагольствования. Пришлось ему сказать:

– Капитан, позвольте мне вставить слово. Я недвусмысленно растолковал кадету По, что он никогда, ни при каких обстоятельствах не должен подвергать себя опасности. И не только опасности, но даже намеку на опасность.

Здесь я соврал. Я еще ничего не говорил кадету По, хотя и намеревался. Воспользовавшись паузой, я добавил:

– Обязанности кадета всегда должны стоять у По на первом месте. Никаких поблажек.

– Да, мистер Лэндор, если… здоровье ему позволит. В гостиной заметно похолодало.

– Он, никак, заболел? – невинным тоном спросил я.

– Да. Надеюсь, вы навестите его и пожелаете скорейшего выздоровления, ответил Хичкок.

– Я обязательно передам ему, что вы справлялись о нем.

– Сделайте одолжение, мистер Лэндор. Так и передайте кадету По, что я справлялся о нем.

Когда мы с Хичкоком уходили из полковничьей гостиной, капитан пожал мне руку и весьма скептически на меня посмотрел.

– Насколько я знаю, мистер Лэндор, ни один наш преподаватель, никто из офицеров и солдат никогда не замечали ни малейших следов сатанизма в стенах Вест-Пойнта. Неужели кадет По окажется редкостным счастливчиком и ему откроется то, что до сих пор было скрыто от них? Откуда у вас такая уверенность?

– Я не говорил об уверенности. Просто каждый человек смотрит по-своему. А кадет По умеет подмечать мелочи, которые ускользают от других. В этом, капитан, я убедился.

Всякий раз после беседы с Хичкоком я отправлялся в палату Б-3 взглянуть на тело Лероя Фрая. Сам не знаю, зачем я это делал. Вспоминая об этом сейчас, мне думается, я проверял крепость собственных нервов. Доктор Маркис сказал, что вынужден делать трупу уколы нитрата калия. Этой солью обрабатывают ветчину и колбасы, предохраняя их от порчи. Тело кадета Фрая день ото дня зримо зеленело. В палате стояло отчаянное зловоние, как в яме, куда свалили протухшее мясо. Ошалело жужжали мухи, предвкушая пиршество.

Ночью мне приснился Фрай. Он выглядел гораздо лучше. На шее по-прежнему болталась петля, но страшная рана на груди исчезла. И форма на нем была уже не серой, кадетской, а голубой, какую носят офицеры. В одной руке Фрай держал кусок древесного угля, в другой – большую клетку с голубоглазыми птицами. Его голос звучал, как птичье щебетание. «Не скажу», – снова и снова твердили голубоглазые птицы. Потом я услышал пение. Пела женщина, высоким, срывающимся сопрано. А вместе с ее голосом звучала мерная дробь барабанов Вест-Пойнта. Их звук разбудил меня. Я проснулся, но сновидения не пропали. Они медленно таяли в утреннем сумраке.

Зачем я написал про свой сон? Наверное, потому, что в гостинице мне никогда не удавалось по-настоящему заснуть и по-настоящему выспаться. Я с большим трудом засыпал, а просыпался от малейшего шороха. Вспоминая те дни, я так и не могу понять, чем же они были. Сном наяву? Явью во сне?

Утром около двери меня ждала записка. Ни приветствия, ни подписи, однако я сразу понял, от кого она. Он мог бы написать ее левой рукой – я бы все равно догадался.

Мистер Лэндор! Я сделал крайне важное открытие.

Двумя дюймами ниже более мелким почерком торопливо было приписано:

Можно ли мне навестить Вас завтра в Вашем доме?

Рассказ Гэса Лэндора

14

7 ноября

Должно быть, читатель помнит, что я не живу в Баттермилк-Фолс с рождения. Когда-то и я увидел свой будущий дом впервые, как нынче его впервые видел кадет По, явившись воскресным днем ко мне в гости. На подходе (или подъезде) к дому нужно дважды пересечь ручей. Вас встречают кроны высоких американских лип, среди которых торчит худосочная квадратная печная труба, сложенная из голландского кирпича. Затем ваш глаз замечает крышу, покрытую старомодным серым гонтом, и ее фронтоны. Самое забавное, что издали дом кажется больше, чем вблизи. Нет, читатель: всего двадцать четыре фута в длину, шестнадцать в ширину и никаких пристроек. Стены дома до самой крыши увиты диким виноградом. Дверной колокольчик отсутствует; мои редкие гости просто стучатся в дверь. Если хозяин не отвечает, можно войти и почувствовать себя как дома.

Именно так и повел себя кадет По, явившись в мое жилище. Нет, я никуда не отлучался. Я был дома. Но парень держался так, словно меня не существовало. Причина его бесцеремонности крылась вовсе не в дурном воспитании. Им двигала потребность увидеть обстановку, в которой я живу. Зачем? Если кадет тратит свой единственный свободный день и несколько миль идет пешком к вам в гости, как-то неловко спрашивать его зачем.

Ему, будто слепому, хотелось дотронуться до каждой вещи в моем доме. Длинные пальцы По коснулись пыльных жалюзи, качнули веревку с сушеными грушами, замерли перед страусиным яйцом, висевшим в углу. Несколько раз По открывал рот, собираясь задать вопрос, но тут его глаза замечали новый предмет, который тоже нужно было осмотреть и ощупать.

Гости и в лучшие времена бывали здесь редко, но я не припомню, чтобы кто-нибудь из них с такой дотошностью разглядывал убранство. Мне стало немного не по себе. Более того, мне даже захотелось извиниться за жуткий беспорядок и запустение и сказать, что когда-то гостиная выглядела совсем по-иному.

«Раньше, мистер По, в этих горшках стояли цветы. Моя покойная жена обожала герань и анютины глазки. И этот двусторонний ковер был настоящим произведением искусства, пока я не затоптал его своими сапогами. На окнах красовались занавески из белого жаконэ[75]. Вижу, вам понравилась лампа с матовым стеклом. Прежде ее украшал изящный итальянский абажур. К сожалению, он порвался, и я даже не помню, в какой угол его засунул…»

По ходил кругами. Наконец в гостиной не осталось ни одного предмета, который бы он не оглядел или не потрогал. Тогда кадет прошел к окну, раздвинул пальцами полоски жалюзи и стал смотреть на внешний мир. Во дворе топтался привязанный к изгороди Конь, а за изгородью начинался каменистый уступ, тянущийся до самого обрыва над Гудзоном. Еще дальше проступали изломанные очертания Сахарной Головы и Северного редута.

– А мне у вас нравится, мистер Лэндор, – сказал По, продолжая глядеть в окно.

– Приятно слышать.

– И знаете, в доме даже чище, чем я предполагал, – довольно бесцеремонно добавил он.

– Ко мне иногда приходят убирать.

Я едва не засмеялся от своих слов. «Ко мне иногда приходят убирать». Перед глазами мелькнула картина: Пэтси, усердно отскребающая среди ночи очередную чумазую кастрюлю. Следом вспомнилась ее белоснежная грудь, покрытая мелкими капельками пота.

Теперь кадет По стоял на коленях возле камина, устремив взор в недра мраморной вазы. Интересно, что он ожидал там увидеть? Прутики? Засохшие лепестки? Пепел? Ничего подобного там не было. По обрадовался, как мальчишка, когда извлек из глубокой вазы… кремневое ружье образца 1819 года, пятьдесят четвертого калибра, с десятидюймовым гладким стволом.

– Это у вас вместо удобрения? – равнодушно осведомился По.

Храню как память. Последний раз из него стреляли еще при Монро[76]. Заряда там нет, а пороху немного осталось. Так что, если желаете пошуметь, вам понравится.

Возможно, По начал бы расспрашивать меня об этом ружье, если б не увидел книжные полки. И как он не заметил их раньше?

– О, да у вас, смотрю, есть книги!

– Вы удивлены? Я люблю читать.

Я бы не решился называть свое собрание книг библиотекой – всего три полки, но случайных книг среди них не было. Пальцы моего гостя скользнули по переплетам.

– Свифт[77]. Замечательное времяпрепровождение для зимних вечеров, чего не скажешь про зануду Купера…[78] А-а, знакомый переплет. Так я и думал: «История Никербокера»[79] – непременный атрибут любой библиотеки… И «Уэверли»[80]. Восхищаюсь вашим терпением, мистер Лэндор. Я бы ни за что не отважился еще раз прочитать этот роман.

Мой гость склонился над другой полкой.

Вот это уже интереснее. «Рассуждения об искусстве расшифровывания» Джона Дейвиса[81]. А тут у вас кто? Угу: доктор Уоллис[82] и Тритемий[83]. Смотрю, на этой полке – исключительно книги по шифрам и подбору ключей к ним.

– Мое любимое занятие на покое. Надеюсь, вполне безобидное.

– Вот в чем вас никак не упрекнешь, мистер Лэндор, – так это в безобидности, – усмехнулся По. – А на этой полке что за сокровища? Фонетика, лингвистика. Приятно видеть… Так. «Естественная история Ирландии»… «География Гренландии»… Странно, что вы избрали стезю полицейского, а не полярного исследователя… Ага!

По схватил с верхней полки том в голубом переплете и помахал передо мной. Глаза кадета сияли.

– Вот вы и попались, мистер Лэндор!

– Как это?

– Вы ведь утверждали, что ничего не смыслите в поэзии.

– Я действительно в ней ничего не смыслю.

– Тогда зачем вам Байрон? – озорно спросил он, подкинув книжку вверх. – И уж простите за откровенность: книга-то порядком зачитана, мистер Лэндор. Оказывается, у нас с вами больше общего, чем я думал. Какие из его поэм вы любите больше всего? «Дон-Жуана»? Или «Манфреда»? А может, «Корсара»? Мальчишкой я просто зачитывался…

– Пожалуйста, поставьте книгу на место, – попросил я. – Это книга моей дочери.

Я изо всех сил старался говорить спокойно, однако что-то прорвалось-таки наружу. По густо покраснел, ловкость вдруг изменила ему – и он уронил книгу. Оттуда выпала лежавшая между страниц медная цепочка. Она звонко ударилась о деревянный пол, а воздух, словно эхо, повторил звук.

По нагнулся за цепочкой и отдал мне.

– А это…

– Она тоже принадлежала моей дочери.

Парень проглотил слюну. Взяв у меня цепочку, он вложил ее обратно в книгу и вернул голубой том на полку. По стряхнул пыль с ладоней, затем направился к плетеному диванчику и сел.

– Мистер Лэндор, ничто в доме не говорит о том, что ваша дочь здесь живет.

– Вы правы. Она здесь не живет. Упреждая его вопросы, я добавил:

– Она уехала. Правильнее будет сказать, сбежала. По сидел, сцепляя и расцепляя пальцы.

– Я чувствую, какой вопрос вертится у вас на языке. Да, кадет По, она сбежала не одна.

Глядя в пол, он передернул плечами.

– Вы знали этого человека? – спросил По.

– Мимолетное знакомство.

– И она не собирается возвращаться?

– Думаю, что нет.

– В таком случае мы с вами оба одиноки в этом мире. Эти слова По произнес с легкой улыбкой, будто пытался вспомнить чью-то остроту.

– Ну, вы-то не одиноки, – возразил я. – В Ричмонде у вас есть мистер Аллан.

– Что есть, что нет. Кроме меня у мистера Аллана полно других забот. Этот джентльмен не так давно произвел на свет близнецов и собирается жениться. К сожалению, не на женщине, родившей этих близнецов. В любом случае я сейчас для него почти ничего не значу.

– Но вы же рассказывали мне, что сохраняете связь с матерью. – Я добросовестно пытался убрать из своего голоса всю язвительность, однако не сумел. – Она продолжает беседовать с вами?

– Время от времени. Правда, не напрямую. Поймите, мистер Лэндор, у меня не сохранилось никаких воспоминаний о ней. Она умерла, когда мне не было и трех. Все, что я знаю о ней, я слышал от старшего брата. Ему тогда было четыре. Он мне рассказывал, как она ходила, как говорила. Знаете, что он запомнил? От нашей матери всегда пахло фиалковым корнем. Этот запах похож на настоящие фиалки.

И здесь, читатель, началось нечто странное. Я отношу это лишь за счет перемены атмосферного давления. Ощущение было такое, будто я стою где-то на поле, а над моей головой собирается гроза. Моя кожа покрылась пупырышками, в висках застучало. Даже волосы в ноздрях зашевелились.

– Вы говорили, ваша мать была актрисой, – сказал я, чувствуя, как слабеет мой голос.

– Да.

– Наверное, она еще и пела.

– Конечно.

– А как звали вашу мать?

– Элиза. Элиза По.

«Берегись!» – предупредил меня внутренний голос.

В висках застучало еще сильнее. Я не испытывал ни боли, ни каких-либо неприятных ощущений. Я подошел к некой черте. Можно было повернуть назад и заговорить о чем-нибудь другом. Однако я хотел… нет, я буквально жаждал перейти эту черту.

– Расскажите мне о вашей матери что-нибудь еще, – попросил я По.

Даже не знаю, с чего начать… – Он обвел глазами гостиную. – Я ведь все это знаю с чужих слов… Забыл вам сказать: моя мать по происхождению англичанка. В Америку она приехала еще девочкой, вместе со своей матерью. Это было в тысяча семьсот девяносто шестом году. У нее тогда была другая фамилия: Арнольд. Элиза Арнольд. Ее не привлекали традиционные женские занятия вроде шитья. С самого детства моя мать хотела стать актрисой. Она поступила в театр. Вначале играла мальчишек-сорванцов, потом перешла в разряд инженю[84], а позже ей стали давать главные роли. Мистер Лэндор, моя мать играла во многих городах Америки и, уж конечно, – в Нью-Йорке, Бостоне, Филадельфии… И всегда ее восторженно принимали. Она играла Офелию, Джульетту, Дездемону. И в то же время не чуралась фарса, мелодрамы и даже участия в живых картинах. Она могла все.

– А как она выглядела?

– Она была прекрасна. У меня есть медальон с ее портретом – я вам как-нибудь покажу. Мне говорили, что мать была совсем не высокого роста, с хорошей фигурой… темноволосая. – По дотронулся до своих волос. – И еще у нее были большие глаза.

Он выпучил свои глаза и виновато улыбнулся.

– Извините, мистер Лэндор, так бывает всегда, стоит мне заговорить о матери. Все хорошее, что есть во мне: и в характере, и в душе, – все это у меня от матери. Я уверен, что так оно и есть.

– Значит, в замужестве вашу мать звали Элизой По?

– Да.

На его лице вдруг промелькнула тревога.

– А почему вы спрашиваете? Неужели вам что-то о ней известно?

– Нет. Просто однажды я видел спектакль с ее участием.

Увы, читатель, я не могу похвастаться ни образованностью, ни утонченным вкусом. Есть немало прекрасных книг, которые я так и не удосужился прочесть. Меня было не затащить ни в оперу, ни на симфонический концерт, ни на публичную лекцию. Мой кругозор не обогащен впечатлениями от путешествий; я и не был-то нигде южнее линии Мэйсона – Диксона[85]. Но театры я любил всегда и ходил туда постоянно. Мой отец считал театральные представления одним из серьезнейших соблазнов, сбивающих человека с пути истинного. В детстве я и мечтать не смел о театре. Но едва только я получил возможность распоряжаться своей судьбой, я предпочел этот соблазн всем прочим соблазнам нашего мира. Впоследствии жена говорила мне, что «мисс Сцена» была единственной женщиной, к которой она меня ревновала. Театральные афиши представляли для меня такую же ценность, как для какого-нибудь сердцееда – веера покоренных им красавиц. Амелия не была театралкой. Когда я возвращался домой после спектакля, она уже спала. Я тихо ложился рядом, зажигал свечу, разворачивал принесенную афишу и под мерный храп жены воссоздавал в памяти все представление. Меня вполне можно было упрекнуть во всеядности, ибо я ходил в самые разные театры и с одинаковым интересом смотрел и факира, глотающего огонь, и записного комедианта с усами, подрисованными жженой пробкой, и трагическую актрису. Мне посчастливилось видеть великого Эдвина Форреста[86] и танцующую трехногую лошадь, рукоплескать знаменитой миссис Александр Дрейк[87] и экстравагантной танцовщице Зузине, прозванной «хеттской царевной». Да, читатель, я мог в один день смотреть игру Джона Говарда Пейна[88], а на следующий – восхищаться какой-нибудь «гуттаперчевой» девушкой, способной закинуть ногу за голову и почесать ею у себя в носу. Я знал имена всех актеров и актрис, будто сиживал с ними в каком-нибудь салуне. И сегодня достаточно лишь произнести имя, чтобы во мне проснулся целый мир огней, звуков и… запахов. Наверное, нигде так не пахло, как в нью-йоркском театре хмурым ноябрьским днем, когда запах горячего свечного воска смешивался с пылью колосников, шелухой арахиса и человеческим потом, чтобы превратиться в настоящий дурман.

Наверное, теперь вы поймете, что случилось со мной, когда я услышал имя Элизы По. На меня обрушился целый шквал воспоминаний. За какое-то мгновение я перенесся на двадцать один год назад… Театр на Парк-стрит, место в восьмом ряду. Билет по тем временам стоил довольно дорого – пятьдесят центов. Стояла зима. Театр скверно отапливался, и в зале было лишь немногим теплее, чем на улице. Особенно тяжело приходилось зрителям галерки; помню, как дрожали собравшиеся там шлюшки, кутаясь в свои плохонькие шали. Где-то сбоку отчаянно завопил младенец. Все повернули головы, а его мать спокойно расстегнула платье и дала ему грудь. Еще помню, в конце зала кто-то задел лампу. Она упала. От нее загорелась драпировка, но пожар быстро потушили. Но все это не могло отвлечь меня от пьесы. Спектакль назывался «Тёкёли[89], или Осада Монтгаца». Заурядная мелодрама о венгерских борцах за свободу своей родины. Я почти не помню ее содержания. На сцене мелькали турецкие вассалы, какие-то несчастные влюбленные, свирепого вида мужчины в меховых шапках (почему-то их всех звали Богданами и Георгиями) и женщины в венгерских национальных костюмах (их накладные косы болтались, как веревки). Но я отчетливо запомнил актрису, игравшую дочь графа Тёкёли.

Меня сразу же поразила хрупкость ее фигуры, тонкие плечи, такие же тонкие руки и голос, напоминающий флейту. Мне подумалось, что такому эфемерному созданию необычайно тяжело играть в спектакле. Помню, как она металась по сцене вокруг грузного актера средних лет, изображавшего ее возлюбленного. Он выглядел людоедом, готовым в любую секунду ее проглотить. Мне казалось, что актриса не выдержит и замертво упадет на сцену.

Между тем спектакль продолжался. Более того, при внешней хрупкости эта актриса обладала несокрушимым духом; она не только преображалась сама, но вместе с нею преображались и другие актеры. Краснощекий увалень постепенно превращался в возлюбленного из ее мечтаний. Ее дух пронизывал собой всю пьесу, поднимая пошловатую мелодраму до уровня высокой трагедии. Я перестал опасаться за то, что с актрисой случится обморок. Пока шли мизансцены без ее участия, я не мог дождаться, когда она появится снова. Я был не единственным восхищенным зрителем. Каждое ее появление зал встречал аплодисментами, а сцена ее смерти (подобно Джульетте, она скончалась на груди у своего убитого возлюбленного) вызвала горестные крики. Когда же опустился занавес, закрыв собой Тёкёли, кающегося в своих преступлениях против свободной Венгрии, я не удивился, что из всех актеров зал вызывал на бис только ее.

Она вышла и встала на фоне занавеса. Янтарный свет рампы блестел на ее волосах и очерчивал руки. Она улыбалась. Только теперь я заметил, что эта актриса отнюдь не юная девушка, как мне казалось. Я увидел морщины на ее лице и запястьях, а на локтях – пятна экземы. Чувствовалось, актриса очень устала и вряд ли сможет что-либо исполнить на бис. Ее глаза блуждали по залу, словно она забыла, что находится в театре. Но затем она кивнула дирижеру. Оркестр проиграл несколько тактов, и она запела.

Ее голос был таким же хрупким, как она сама. Его не хватало на все пространство зала. Но и здесь ее слабость обернулась силой: зрители затаили дыхание. Даже «жрицы любви» на галерке прекратили шушукаться. Поскольку ее голос был чистым и лишенным манерности, он наполнил весь зал. Она стояла неподвижно и пела. Окончив песню, она улыбнулась, сделала реверанс и взмахнула рукой, давая понять, что больше петь не будет. Собираясь уйти за занавес, она вдруг качнулась, словно невидимая рука дернула ее за платье. Актерская выучка помогла ей удержать равновесие, и зрители восприняли это как еще один прощальный жест. Затем она мелкими шагами пошла за кулисы, махнула залу рукой и скрылась.

Тогда мне и в голову не пришло, что эта женщина смертельно больна.

Конечно же, я не стал рассказывать своему юному другу обо всем, что мне вспомнилось. Я выбрал для него самое приятное: рукоплескания и восторженные крики зрителей. Никто и никогда не слушал меня с таким всепоглощающим вниманием, как кадет четвертого класса По. Будто в забытьи, он сидел на полу возле моих ног и не только слушал, но и следил за словами, слетавшими у меня с губ. Когда я окончил рассказывать, он забросал меня вопросами с дотошностью инквизитора. По требовал, чтобы я припомнил все до последней мелочи (даже то, чего я был просто не в состоянии вспомнить). Он желал знать, как выглядел сценический наряд его матери, имена актеров, игравших вместе с ней, и состав оркестра.

– А песня? – спросил По, тяжело дыша. – Вы можете сейчас ее спеть?

Я виновато покачал головой. За двадцать лет и слова, и мелодия изгладились из моей памяти.

И тогда По, не вставая с пола, спел эту песню сам.

Я вспомнил эту песню только на последних двух строчках. По драматически возвысил голос и тут же дал ему упасть почти до шепота. Эффект был впечатляющий. Наверное, По об этом знал, поскольку он намеренно растянул три завершающие ноты. У парня оказался приятный лирический баритон, совсем не похожий на его разговорный голос. Он пел просто, без манерности, а закончив, сказал:

– Она бы спела намного лучше.

Затем, давая волю чувствам, добавил:

– Как я вам завидую, мистер Лэндор. Ведь вы слышали ее!

Я молча согласился. Я бы согласился даже в том случае, если бы его мать была посредственной актрисой с плохим голосом. Память об умерших родителях (особенно о матери) – предмет в высшей степени деликатный, и одно неосторожно брошенное слово может сделать вашего собеседника заклятым врагом.

– Расскажите, как она выглядела на сцене, – в который раз пристал ко мне По.

– Она была очаровательна.

– Вы говорите правду?

– А с какой стати мне вас обманывать? Если вам не нравится это слово, могу сказать, что ваша мать на сцене была восхитительна. Очень искренна и по-девичьи непосредственна.

– Мне так и рассказывали! – подхватил мой гость. – Как жаль, что я не видел этого сам.

Он упер подбородок в ладони.

– Сколь невероятным образом судьба соединила нас, мистер Лэндор. Я почти уверен, что вы ходили на тот спектакль с единственной целью – увидеть мою мать и через двадцать лет рассказать мне о ней.

– Очень может быть, – осторожно согласился я.

– Какой благословенный подарок судьбы!

Он вдруг принялся растирать ладони, будто озяб.

– Вы понимаете, мистер Лэндор, каково остаться на свете совсем одному. Каково потерять человека, который был вам дороже жизни.

– Думаю, что понимаю, – ответил я.

Я уже намеревался перевести разговор на другую тему, как По с просящей улыбкой сказал:

– Пожалуйста, расскажите мне о ней.

– Но я и так рассказал вам все, что сумел вспомнить.

– Я говорю о вашей дочери. Я с удовольствием послушаю о ней, если вы не возражаете.

«Если вы не возражаете»! Давно я не слышал этого оборота. Вообще-то, соглашаясь принять у себя кадета По, я был менее всего настроен рассказывать о своей дочери. Я бы мог отделаться какой-нибудь фразой вроде: «В другой раз». То ли на меня подействовали его слова, то ли что-то еще… Я хорошо помню этот момент. Дрова в камине догорели, и из углов потянуло холодом. Почему-то в воскресные дни я особенно ощущал, насколько мы с дочерью близки… Как бы там ни было, я стал рассказывать По о ней.

Мой рассказ не был последовательным. Я вспоминал эпизоды разных лет, перескакивая с одного на другой. Рассказал, как на Гринвудском кладбище ей вдруг захотелось влезть на вяз и как она оттуда свалилась. Потом вспомнил ее сидящей на скамейке в самом центре Фултоновского рынка. Удивительно: мою дочь можно было спокойно оставить в самом шумном месте и не волноваться, что она куда-нибудь убежит. Не в пример другим детям, она не боялась оставаться одна и никогда не капризничала, поскольку знала, что за ней непременно вернутся… Я извлек из памяти еще несколько эпизодов. Вспомнил, как накануне своего тринадцатилетия она выбирала себе платье в магазине «Констебль Арнольд» (интересно, уловил ли По странную перекличку между девичьей фамилией его матери и названием магазина?). Затем вспомнил, как однажды мы ходили в кондитерскую Контуа и ели там мороженое. А в ресторане отеля «Метрополитен» ей так понравился мой знакомый ресторатор Джерри Томас, что она повисла у него на шее.

Ее платья всегда издавали диковинный шуршащий звук, чем-то напоминавший плеск воды, что льется с запруды. Помню, дочь любила ходить, чуть опустив голову, словно проверяла, надежно ли завязаны шнурки ее башмаков. Заплакать ее могли заставить лишь поэты; людские обиды она сносила без слез. Да и вряд ли она умела обижаться. Если кто-то говорил с моей дочерью сердито или грубо, она в ответ лишь пристально глядела на него, словно хотела понять, что вдруг нашло на этого человека.

Она была очень способна к языкам. Знала ирландский, итальянский и целых три диалекта немецкого. Одному Богу известно, где она всему этому научилась. Должно быть, на нью-йоркских улицах, играя со сверстниками. Мне думается, из нее получилась бы замечательная актриса, если б она не была столь погружена в себя… Потом из памяти выплыла ее странная манера держать перо. Дочь зажимала его, словно острогу, которой бьют рыбу. Сколько мы ни старались отучить ее от этой привычки, все без толку.

И конечно же, ее смех. Дочь никогда не хохотала. Она смеялась почти беззвучно – лишь слабый поток воздуха исходил из ее ноздрей да едва заметно вздрагивал подбородок. Потому-то многие говорили, что она вообще не смеется.

– Вы так и не назвали мне ее имени, – сказал По.

– Разве не назвал?

– Нет.

Мэтти, – сказал я. Мой голос дрогнул. Здесь мне нужно было бы умолкнуть, но я не умолк.

– Ее звали Мэтти. Правда, ей больше нравилось называть себя на французский манер – Мати, с ударением на последнем слоге.

Я провел рукой по воспаленным глазам и натянуто рассмеялся.

– Должно быть, вы подумали, что мне вдруг стало плохо. Пожалуйста, простите меня.

– Мистер Лэндор, я ведь только просил, но ни в коем случае не принуждал вас рассказывать о дочери. Если вам больше не хочется о ней говорить, и не надо.

– Пожалуй, на сегодня достаточно.

Мне была противна собственная неуклюжесть. Я пытался делать вид, будто все в порядке, однако По не нуждался в моих ухищрениях. Он внимательно выслушал и запечатлел услышанное в памяти. Когда По заговорил, голос его звучал столь доверительно, будто он знал меня с первых дней жизни.

– Я очень, очень вам благодарен, мистер Лэндор.

В его голосе было что-то очень сладостное. Я вдруг почувствовал себя кающимся грешником, получающим долгожданное отпущение грехов. Правда, я до сих пор не знаю, каких именно. Но вся моя неловкость, вся скованность куда-то исчезли.

– И вам спасибо, мистер По.

Кивнув ему, я встал и отправился за табаком.

– Кстати! – крикнул я из другого конца гостиной. – Мы так увлеклись беседой, что забыли о деле, которым занимаемся. Помнится, вы что-то нашли.

– Моя «рыбка» покрупнее, мистер Лэндор. Не что-то, а кого-то.

Как я и ожидал, свой маневр По осуществил в пятницу, между вечерним парадом и ужином. Он подошел к одному из влиятельных членов молитвенной команды – кадету третьего класса Ллуэлину Ли. Умоляющим голосом По спросил этого кадета, нельзя ли ему участвовать в ближайшем собрании команды, ибо он просто не может ждать до воскресенья. Ли быстро позвал еще нескольких членов команды. Импровизированное собрание происходило за столом для чистки оружия.

– Ну и жуткое же они племя, мистер Лэндор. Если бы я только заикнулся о своих подлинных религиозных принципах, они бы тут же прогнали меня. Может, еще и поколотили бы. Но для успеха нашего дела я проявил несвойственные мне мягкость и покорность.

– Очень похвально, – улыбнулся я.

– Главное, удача оказалась на нашей стороне. Как и любые фанатики, эти парни очень легковерны. Они не заподозрили никакого подвоха и уже через десять минут пригласили меня на свое ближайшее собрание. А когда я сообщил им, что у меня недавно произошел весьма странный разговор с однокашником и я очень нуждаюсь в духовном совете… вы бы видели, как у них заблестели глаза. «Давай, говори скорее», – наперебой загалдели они. Я придал своему голосу боязливый оттенок и поведал им, что тот самый кадет пытался непонятным образом воздействовать на меня. Воздействие это было весьма зловещего свойства и не имело ничего общего с христианством. Им не терпелось узнать подробности. Я признался, что упомянутый кадет подбивал меня отречься от основ христианской веры и примкнуть к древнему магическому учению.

(Думаю, что в данном случае По ничего не приукрасил.)

– Когда они заглотнули мою наживку, им отчаянно захотелось узнать имя выдуманного мною кадета. Я отвечал, что, во-первых, наш с ним разговор происходил наедине, а во-вторых, я дал честное слово не разглашать его имени. «Конечно, мы это понимаем», сказали мне господа молитвенники, но буквально через минуту опять начали приставать с расспросами: «И все-таки, кто он? Кто?»

Мой гость озорно мне подмигнул.

Представляете, мистер Лэндор? Но я оставался непреклонным. Я сказал им, что даже удар молнии Господней не заставит меня назвать имя этого кадета. Назвав его, я бы нарушил неписаный кодекс чести офицера и джентльмена. Они виляли хвостами, как щенята, которым показали кость. Мне было смешно, видя их дурацкие попытки вытянуть из меня несуществующее имя. Наконец самый прыткий из них выпалил: «Слушай, не Маркис ли это?»

По злорадно улыбнулся. Он был явно доволен собой, и здесь я не имел права его упрекнуть. Не каждый день плебею удается втереться в доверие к старшим кадетам. Et alors[90], мистер Лэндор. Благодаря моей маленькой уловке и их непроходимой тупости мы узнали имя.

– Это все, что они сообщили вам? Только имя?

– Они не осмелились сказать больше. На проболтавшегося парня зашикали со всех сторон, и он сразу прикусил язык.

– Но я что-то не понимаю. Почему они назвали имя доктора Маркиса, если вашим змеем-искусителем был кадет?

– Доктор Маркис тут ни при чем. Они назвали имя Артемуса Маркиса.

– Артемуса?

Улыбка По стала еще шире. Он обнажил все свои ровные белоснежные зубы.

Это сын доктора Маркиса. Кадет первого класса и, как говорят, любитель поиграть с черной магией.

Рассказ Гэса Лэндора

15

С 7 по 11 ноября

С того момента участие кадета По в расследовании приобрело совершенно иной характер. Теперь он должен был найти способ сблизиться с Артемусом Маркисом, узнать об этом кадете все, что возможно, и регулярно сообщать мне обо всех новостях. Я думал, новое задание понравится ему, однако мой юный шпион вдруг побледнел.

– Мистер Лэндор, при всем уважении к вам… это просто невозможно.

– Почему?

– Не стану отрицать: я пользуюсь некоторой известностью среди одногодков, однако кадет Маркис вряд ли знает обо мне. Мы можем ходить в одной шеренге и не быть знакомыми лично. Будучи плебеем, я обладаю весьма скудными возможностями обратить на себя внимание кадетов старших классов.

Он стал меня уверять, что мой замысел неосуществим. Одно дело выудить имя Маркиса-младшего у туповатых парней из молитвенной команды и совсем другое – завоевать расположение кадета первого класса.

– А я уверен, что вы найдете способ, – сказал я в ответ на его возражения. – Когда вы захотите, кадет По, вы можете быть очень обаятельным и учтивым.

– Допустим, познакомлюсь я с Маркисом-младшим. Что дальше? У вас есть хоть какой-то план действий?

– Нет, иначе я бы вам сразу о нем рассказал. Я пока сам не знаю, в каком направлении нам действовать. Сначала вам нужно завоевать доверие Маркиса-младшего. А когда вы станете для него своим человеком… достаточно держать глаза и уши открытыми.

По все еще отнекивался. Я опустил руку на его плечо и сказал:

– Честное слово, кроме вас, никто больше на такое не способен.

Я говорил это не для красного словца и не затем, чтобы потешить юношеское тщеславие. Я действительно верил в его способности и каждый день терпеливо ждал вестей.

Наступил вечер четверга. И вот тут-то меня начали одолевать сомнения в успехе задуманного. Впереди замаячил неприятный разговор с Хичкоком, и я загодя стал выстраивать линию защиты. В это время в дверь номера постучали.

Я бросился к двери и распахнул ее. Коридор был пуст. На пороге лежал пакет, завернутый в обычную коричневую бумагу.

Я ожидал найти внутри торопливые заметки, обрывочные наблюдения и нечто подобное. Боже милосердный! Там лежало целое повествование! Уму непостижимо, когда только По ухитрился все это написать. Стараниями Тайера день кадета заполнен до предела: побудка на рассвете, утренние маневры, завтрак, занятия в классах, обед, приготовление заданий, вечерний парад, ужин и в половине десятого – отбой. Сон кадетов ограничивался в лучшем случае семью часами. Глядя на скрупулезный отчет По, я подумал, что в течение этой недели он спал меньше своих обычных четырех часов.

Я прочитал его листы за один присест и получил громадное удовольствие. Как и любое повествование, оно рассказывает об авторе намного больше, чем того желал бы сам автор.

Отчет Эдгара А. По Огастасу Лэндору

11 ноября

Представляю вам краткое описание моих исследований, предпринятых за минувшие дни…

Я всемерно старался не выходить за рамки фактов (я помню ваши слова о точности, мистер Лэндор) и не мучить вас лирическими отступлениями. Но если где-то мне этого не удалось, прошу вас великодушно меня простить. Временами моя поэтическая сущность одерживает верх над суровой прозой бытия, и мне никак ее не укротить.

Полагаю, вас впечатлит то, как мне удалось совершить почти невозможное – завязать приятельские отношения с Артемусом Маркисом. Всю ночь с воскресенья на понедельник я провел в напряженных раздумьях, изыскивая способ познакомиться с ним. Наконец я пришел к выводу, что лучше всего это сделать на глазах у других кадетов. Такая выходка наверняка заставит Маркиса-младшего обратить на меня внимание. Но она должна быть созвучна с его собственными пристрастиями, и в первую очередь – с темной, потаенной стороной этих пристрастий. Возможно, вам покажется, что я слишком много на себя брал, но повторяю: иного выхода у меня не было.

Едва прозвучал сигнал, созывающий на утреннюю поверку, я, не теряя времени, отправился в госпиталь, явившись прямо к доктору Маркису. Наш эскулап поинтересовался, что у меня болит. Я сослался на боли в животе.

«Голова кружится? – спросил доктор Маркис – Дайте-ка мне пощупать ваш пульс… Учащенный. Что ж, кадет По, придется вам отправиться к себе в комнату и лечь. Служительница даст вам лекарство. Завтра мне покажетесь. А вообще нужно повнимательнее к себе относиться. Двигаться, не отлынивать от упражнений. Это помогает лучше всего».

Вооружившись снадобьями и запиской, освобождающей меня от занятий, я проследовал в столовую. Там я, как требуют правила, доложился лейтенанту Джозефу Локку, который вместе с кадетскими офицерами наблюдал за порядком. В числе кадетских офицеров был и Артемус Маркис.

Опишу вкратце, как он выглядит. Роста в нем примерно пять футов десять дюймов. Худощав, недурно сложен. Глаза у него зелено-карие, волосы каштановые, причем настолько курчавые, что цирюльникам академии так и не удалось совладать с ними. Зная о привилегиях кадета первого класса, Маркис-младший даже отпустил усики, за которыми тщательно ухаживает. На его полных живых губах всегда играет улыбка. Его считают чертовски обаятельным. Какая-нибудь более мечтательная и восприимчивая личность вполне могла бы поверить, что сам Байрон воплотился во всей своей красе.

Прочитав записку доктора, лейтенант Локк заметно нахмурился. Сознавая, что сейчас у меня достаточная аудитория (а главное – Маркис-младший), я сказал:

– Мое состояние осложняется еще одной болезнью, и она серьезнее головокружения.

– Какая еще болезнь? – насторожился лейтенант Локк.

Приступы grand ennui[91].

– Grand ennui? – переспросил Локк.

– Да, причем ярко выраженного характера.

После этого наиболее сообразительные кадеты зашептались между собой. Однако другие – весьма приземленные натуры – стали выражать недовольство задержкой завтрака.

– Что это еще за зверь? – кричали они. – Хватит болтать о своих болячках, папаша! Нам лопать охота!

Здесь, мистер Лэндор, я поневоле должен сделать отступление и объяснить происхождение этого дурацкого эпитета. Своим одногодкам я кажусь совсем взрослым мужчиной. Отчасти так оно и есть: по возрасту я старше многих из них. Например, Гибсону – моему товарищу по комнате – всего пятнадцать. В свое время кадеты даже распустили отвратительный слух: будто бы учиться в академии собирался… мой сын, но он скоропостижно умер, и я поступил вместо него.

К счастью, один из кадетских офицеров быстро прекратил эти идиотские выкрики. Мне было приятно, что старшие кадеты (в том числе и Артемус Маркис) не опустились до перешептываний и только молча наблюдали.

Однако моя выходка раздразнила лейтенанта Локка. Как я ни пытался убедить его, что и впрямь серьезно болен, он отмел все мои заверения и потребовал вести себя подобающим образом, иначе обо мне будет доложено вышестоящему начальству. Продолжая разыгрывать невинного младенца, я крикнул, что он может пойти и сам спросить у доктора. Произнося эти слова, я, мистер Лэндор, совершил на редкость безрассудный поступок: отыскав глазами Артемуса Маркиса, я ему подмигнул.

Будь Маркис-младший более благочестивым и послушным сыном, он бы счел мой жест неприкрытым оскорблением. Тогда мои надежды сблизиться с ним были бы обрублены на корню. Почему же я решил рискнуть? Просто я предположил: если человек склонен глумиться над религиозными устоями, он, скорее всего, презирает и семейные устои. Вы возразите, что мое предположение могло и не оправдаться, однако мне продолжало везти. Судя по лицу Маркиса-младшего, мое издевательство над Локком ему понравилось. Вскоре я услышал, как он сказал тому:

– Это правда, лейтенант. Отец говорил мне, что в своей практике еще никогда не сталкивался с подобными случаями.

Довольный таким поворотом событий, я пошел на новый грех. Когда лейтенант Локк повернулся к Артему су, чтобы отчитать его за вмешательство, я достаточно громким голосом произнес:

– Боюсь, что мне теперь придется пропускать и воскресные богослужения. Во всяком случае, в течение трех ближайших воскресений не надейтесь увидеть меня в церкви.

Думаю, мистер Лэндор, вы догадались: мои слова были не только сумасбродной бравадой. Мне требовался удобный повод, чтобы отдалиться от своих новых «друзей» из молитвенной команды.

Артемус поднес ладонь к губам – то ли он хотел скрыть довольную улыбку, то ли был несколько испуган. Не стану гадать, тем более что в тот момент лейтенант Локк переключился на меня. На редкость тихим голосом, тщательно выговаривая каждое слово, он обвинил меня в «неслыханно наглом поведении» и сказал, что один-два внеочередных похода в караул «излечат меня от этой болезни». Достав свою пухлую записную книжку, лейтенант записал мне три замечания, добавив четвертое за плохо вычищенные сапоги.

(Мистер Лэндор, я должен прервать свое повествование и самым настоятельным образом просить вас переговорить от моего имени с капитаном Хичкоком. Я ни за что бы не отважился на столь дерзкие нарушения правил, если бы не наше расследование и в конечном итоге – репутация академии. Меня не особо волнуют замечания, однако наряд в караул существенно помешает нашим изысканиям и не самым лучшим образом скажется на моем здоровье.)

Лейтенант Локк велел мне немедленно отправляться в комнату, посоветовав не спать до утреннего офицерского обхода. Я последовал его совету и вернулся к себе в двадцать вторую комнату Южной казармы. Вскоре после десяти утра в дверь постучали. Представьте мое изумление, мистер Лэндор, когда я увидел на пороге нашего коменданта. Я вытянулся по стойке «смирно», с удовлетворением отметив, что мундир и шляпа висят на вешалках, а спальная подстилка свернута надлежащим образом. Капитан Хичкок не ограничился беглым осмотром: из передней он направился в спальню, успев заметить, что моя сапожная щетка никуда не годится. Закончив осмотр, он необычайно ироничным тоном осведомился, как обстоит дело с моим головокружением. Я произнес несколько бесцветных слов, стараясь не давать пищу его подозрениям. Далее Хичкок потребовал, чтобы я прекратил дальнейшее пикирование с лейтенантом Локком. Я назвал стычку в столовой досадным недоразумением и заверил капитана, что у меня и в мыслях не было пререкаться с командиром. Не знаю, устроил ли Хичкока мой ответ, но вскоре я остался один.

Мое положение отчасти напоминало домашний арест. Я честно решил подтянуть свои «хвосты» по алгебре и стереометрии, где никогда не блистал успехами. Затем, отложив быстро наскучившие мне математические премудрости, я взялся за перевод достаточно банального отрывка из «Истории Карла XII» Вольтера. К полудню я так возжаждал развлечений, что даже позволил себе сочинять стихи. Как ни печально, но мне удалось набросать лишь несколько бесцветных строк. Я не могу назвать их даже отблеском того стихотворения, что диктуется мне свыше (вы знаете, о чем, точнее, о ком речь).

Так я дожил до трех часов пополудни. Мое мрачное ничегонеделание было неожиданно прервано камешком, слегка ударившим по оконному стеклу. Вскочив со стула, я открыл окно. К моему удивлению, внизу (всего в ярде от меня) стоял… Артемус Маркис!

– По, это ты? – крикнул он.

– Да.

– В одиннадцать жду у себя. Северная казарма, восемнадцатая комната.

Не дождавшись моего ответа, он быстро удалился.

Мистер Лэндор, я стоял с разинутым ртом, веря и не веря в услышанное. Нужно быть кадетом, чтобы оценить всю значимость подобного приглашения. Вы только представьте: кадет выпускного класса зовет плебея на запретную пирушку, устраиваемую после отбоя! Зная о строгих правилах, он тем не менее созывает у себя a gorge deployee[92]. Может, Артемус считает, что он, как сын доктора Маркиса, в какой-то мере неуязвим? Правда, все это – не более чем мои теоретические допущения, не имеющие отношения к нашему делу.

Не стану утомлять вас, мистер Лэндор, описанием всех ухищрений, какие мне пришлось предпринять, чтобы вскоре после отбоя покинуть свою комнату. К счастью, оба моих соседа мгновенно засыпают. К тому же они привыкли к моему обыкновению засиживаться по ночам. Короче говоря, за несколько минут до назначенного времени я уже был в восемнадцатой комнате Северной казармы.

Окна устроители пирушки плотно занавесили одеялами. На столе я увидел хлеб и масло, тайком вынесенные из кадетской столовой, а также картофель, похищенный из столовой офицерской. Жареная курица наверняка еще сегодня днем расхаживала по двору кого-либо из окрестных фермеров. Принадлежность пятнистых красных яблок в корзинке я определил сразу такие яблоки растут в саду де Кайпера.

Будучи единственным плебеем, удостоенным приглашения, я сразу же ощутил на себе любопытные взгляды собравшихся. Один из них явно не одобрял затею Артемуса пригласить меня. Назову вам его имя: это кадет первого класса, уроженец Пенсильвании Рендольф Боллинджер. Он тут же принялся насмехаться надо мной.

– А-а, папаша! Запусти нам еще что-нибудь на своем великолепном французском, – предложил он.

Я отшутился, но Боллинджер не отставал.

– Эдди, малыш, не пора ли тебе баиньки? – издевательски ухмыляясь, спросил он.

Когда же я заметил ему, что вообще-то нам всем пора баиньки, Боллинджер отпустил новую колкость:

– Конечно, приятель. И, главное, не забыть перед сном наполнить pot de chambre[93].

(Думаю, вы и так поняли эту грубую игру слов: французское pot произносится одинаково с моей фамилией.) К чести остальных гостей Артемуса, никто из них не желал подыгрывать Боллинджеру. Поначалу я никак не мог понять, с чего он прицепился ко мне. Все объяснялось просто: Боллинджер живет в одной комнате с Маркисом-младшим. Он возомнил себя стражем, оберегающим круг близких друзей Артемуса, и исполняет свою миссию с рвением Цербера[94].

В иных обстоятельствах, мистер Лэндор, я бы заставил этого Боллинджера ответить за его оскорбительное поведение. Но я слишком хорошо сознавал свою ответственность перед вами и академией, а потому решил прикусить язык. Повторяю: к счастью для меня, грубость Боллинджера не находила поддержки у остальных участников пирушки. Это я объясняю, прежде всего, влиянием Артемуса, проявившего неподдельный интерес к моей скромной личности. Разумеется, я и не заикался о своей преданности поэзии (только под жестокими пытками я бы выдал мнение миссис Сары Джозефы Хейл[95], посчитавшей возможным опубликовать несколько моих стихов и назвать их свидетельством несомненной одаренности автора). Не буду гадать, каким образом Артему су стало известно об изданных мною книжках… факт тот, что он потребовал публичного чтения стихов. Мне пришлось согласиться. Единственной трудностью было подобрать наиболее подходящее для моих слушателей стихотворение. «Аль-Аара-аф» трудно воспринимается неподготовленной аудиторией, к тому же я считаю его недоработанным. Я прочитал им заключительный отрывок из «Тамерлана»[96], явно понравившийся кадетам. Однако для пирушки требовалось нечто более веселое и легкомысленное. Мне вдруг пришла в голову мысль сочинить эпиграмму на лейтенанта Локка. Я узнал, что у старших кадетов были свои счеты с ним; каждый из них не раз попадал на заметку к этому служаке с «кинжальными» глазами. Я тут же сочинил простенькое четверостишие (которое привожу отнюдь не для хвастовства):

Не ахти какая остроумная эпиграмма, но она имела успех. Кадеты шумно смеялись. Меня начали расхваливать, и я, воодушевленный вниманием, предложил сочинить эпиграммы на других офицеров и преподавателей. Конечно, все это – чистой воды рифмоплетство, хотя моим слушателям оно понравилось. Нескольких наиболее колоритных персонажей из преподавательской среды я даже представил в лицах. По общему мнению, особенно мне удалось спародировать профессора Дэвиса. «Как живой!» – восклицали кадеты, когда я, подражая профессорской манере, сгорбился и скрипучим голосом спросил: «Что вы сказали, кадет Маркис?» Удивлюсь, если этот шквал хохота не слышали на других этажах казармы.

Только один человек не принимал участия в общем веселье – все тот же кадет Боллинджер. Я не помню дословно его едких замечаний, но смысл их был таков: уж лучше бы я развлекал скучающих дам в Саратоге[98], чем растрачивал себя в такой дыре, как Вест-Пойнт. К счастью, Артемус избавил меня от необходимости ответить подобающим образом. Пожав плечами, Маркис-младший сказал:

– Не один По, мы все понапрасну растрачиваем себя здесь.

Кто-то сострил, что единственной причиной для поступления в академию была возможность «встречаться с кучей женщин». Собравшиеся зашумели еще неистовее, чем после моей эпиграммы на лейтенанта Локка. Как вы понимаете, мистер Лэндор, это вечная тема в любой мужской компании. Разговор мгновенно перекинулся на обсуждение внешних качеств девиц, с которыми кадеты встречались за последние недели. Но со стороны могло показаться, будто в последний раз они видели женщину лет двадцать назад. С какой жадностью они вспоминали каждую мелочь!

Наконец кто-то предложил Артемусу «вытащить свой телескоп». Сначала я принял эти слова за дурацкую метафору, но Артемус кивнул головой и достал откуда-то небольшой телескоп. Сей астрономический прибор Маркис-младший установил на треножнике возле окна, направив трубу на юго-восток. Путем ненавязчивых расспросов я узнал, что Артемус любит смотреть на звезды. Будучи еще плебеем, однажды он со скуки принялся разглядывать находившиеся в отдалении фермерские дома и увидел в окне полураздетую женщину. Самое забавное, что эту женщину видели только он и Боллинджер и всего один раз. С тех пор она не появлялась у окна, однако сама возможность подглядывания за этой недосягаемой женщиной заставляла кадетов жадно приникать к объективу телескопа.

Только я один не пожелал заглянуть в телескоп. Боллинджер и еще двое кадетов тут же стали подшучивать надо мной. Я не считал себя обязанным отвечать на их плоские шутки. Убедившись, что кроме покрасневших щек они ничего от меня не добьются, шутники постепенно оставили свои наскоки. Как ни странно, покрасневшие щеки еще больше расположили ко мне хозяина пирушки. Когда мы прощались, Артемус пригласил меня в среду вечером на карточную игру.

– Ты ведь придешь, По? – спросил он.

Вопрос был задан тоном, пресекавшим любые возражения. Остальные кадеты молчали, и по их молчанию я понял, что Артемус для членов своего круга сродни королю. И пусть его корона небрежно держится на макушке – никто не посмеет оспаривать право на нее.

Естественно, я принял приглашение Артемуса. Меня заботили лишь истощившиеся финансы. Месячное пособие в сумме двадцати восьми долларов я успел истратить полностью (не стану утомлять вас перечислением, на что именно). Мне даже пришла в голову мысль занять денег у вас, мистер Лэндор. Но в au moment critique[99] мне на выручку пришел мой дегтярник[100] (я имею в виду товарища по комнате) и великодушно одолжил пару долларов (не преминув деликатно напомнить еще о трех, которые я брал у него в октябре). Итак, в среду вечером с двумя долларовыми бумажками в кармане я вновь оказался в восемнадцатой комнате Северной казармы. Артему с искренне обрадовался моему приходу и с непринужденным очарованием хозяина представил меня тем, кого не было на пирушке. Впрочем, представлять меня и не требовалось, ибо весть о моих эпиграммах распространилась достаточно широко. Отсутствовавшие тогда кадеты стали наперебой просить меня придумать что-нибудь и на их «любимцев». (В это число попал и капитан Хичкок. Из всего четверостишия я запомнил лишь рифму – «по казармам скок».) Добавлю также, что один из кадетов принес бутылку крепкого пенсильванского виски (хвала божественной Пэтси!). Сам вид бутылки уже достаточно разогрел мою кровь.

Играли мы в экарте[101] – мою любимую игру. Я давно играю в нее и особенно часто коротал за нею время, когда учился в Вирджинском университете. Вряд ли вас удивит, что после двух кругов я оказался в выигрышном положении, к великому неудовольствию Боллинджера. Тот, разгоряченный виски, забыл объявить, что у него на руках трефовый король. Как известно, задним числом объявления не делаются, и его ставка перекочевала ко мне. Быть может, я бы развлекался так весь вечер, освобождая его от монет, если б другой непреднамеренной жертвой моей картежной сноровки не стал Артемус. С его губ все чаще срывались досадливые замечания. Я понял, что он не впервые проигрывает (а при его неумении играть будет проигрывать и дальше). Вместе с его раздраженностью росла и моя тревога. Потратив столько сил, чтобы добиться его расположения, я не мог себе позволить пустить все насмарку из-за такой ерунды, как карты. Поэтому, мистер Лэндор, я запихнул гордость подальше, сделав выбор в пользу дружеских отношений с Маркисом-младшим. Я дал Артемусу пару раз выиграть и закончил вечер с карточным долгом в три доллара и двадцать центов.

(Мистер Лэндор, здесь я вынужден отвлечься и покорнейше просить вас ссудить мне деньги для уплаты карточного долга. Как вы понимаете, я играл не ради собственного удовольствия, а в интересах сохранения доброго имени академии. Если бы мистер Аллан выполнял свои обещания, мне бы не понадобилось затруднять вас подобными просьбами, однако мое плачевное финансовое положение вынуждает меня делать это.)

Не так-то легко человеку отказаться даже от малой толики мирских благ, если они находятся в пределах досягаемости. Но наше общее дело того стоило. Никто из собравшихся даже не заметил, что проигрыш Артемусу был сознательно подстроен мною. Зато все сокрушались о моих «потерях» (в особенности Маркис-младший). Как ни странно, после этого кадеты стали относиться ко мне еще дружелюбнее. Я почувствовал: настал момент вплотную заняться тем, ради чего я все это затеял. С величайшей осторожностью, обдумывая каждое слово, я перевел тему разговора на Лероя Фрая.

Я поведал кадетам, что вы, мистер Лэндор, ошибочно посчитали меня человеком, близко знавшим Фрая, и потому вызывали для беседы. Естественно, тут же вспыхнул спор вокруг вашей личности. Не буду тратить ваше время и бумагу на изложение всех услышанных глупостей. Скажу лишь, что вы стали легендарной фигурой, сравнимой, пожалуй, с Бонапартом или Вашингтоном. Оказывается, в прошлом вы заставили преступника сознаться, всего лишь… откашлявшись в его присутствии. Вы еще не держитесь за живот? А как вам понравится другой ваш «подвиг», когда вы якобы нашли убийцу по запаху, понюхав подсвечник, который он держал в руках? Но вот что важно, и об этом я считаю своим долгом вам сообщить: Артему су вы видитесь благообразным джентльменом, безобидным собирателем раковин или бабочек, а вовсе не офицером полиции, привыкшим ловить и изобличать преступников. Если вас не позабавила эта «детская непосредственность» (довольно странная для кадета первого класса), вы все же согласитесь, что его наивность нам как нельзя на руку.

Постепенно разговор вернулся к бедняге Фраю. Один из присутствующих (видимо, претендуя на остроумие) сказал, что Фрай никогда ничего не умел делать по-настоящему. Он даже теодолит не мог нести так, чтобы не уронить. Поэтому смерть Фрая явилась его первым и последним достижением. Собравшиеся с редким единодушием утверждали: кадет Фрай занимал столь незаметное место, что даже странно, как это он решился на поступок, требующий изрядного мужества, – самоубийство. Как видите, мистер Лэндор, кадеты по-прежнему верят, будто Фрай покончил с собой. По их мнению, в тот злополучный вечер он собирался на какое-то тайное свидание. Я хотел их спросить: уж не думают ли они, что Фрай решил вначале с кем-то встретиться, а потом повеситься? Возможно, кадеты именно так и думают. Один из них высказал предположение: Фрай повесился от отчаяния, когда некая девушка обманула его и не пришла на свидание.

– Да какая девушка согласилась бы встречаться с ним? – воскликнул кто-то из кадетов.

Все громко засмеялись, а улыбающийся Боллинджер сказал:

– А как насчет твоей сестры, Артемус? Разве она не дразнила Лероя?

В комнате установилась гнетущая тишина. Похоже, этот гнусный Боллинджер зашел слишком далеко. Он оскорбил женщину. В такой ситуации любой уважающий себя джентльмен должен был бы встать и потребовать объяснений. Я инстинктивно вскочил и вдруг почувствовал руку Артемуса, дернувшую меня за рукав. Лицо Маркиса-младшего было удивительно спокойным, но слова давались ему нелегко.

– Довольно, Ренди, – сказал он. – Ты знал Фрая лучше, чем кто-либо из нас.

– Вряд ли я был столь близок с ним, как ты, Артемус, – спокойно возразил ему Боллинджер.

Поскольку Маркис-младший не ответил на его выпад, в комнате вновь стало тихо. Тишина была неестественно глубокой и очень напряженной. И вдруг Артемус… захохотал. Думаю, его смех поразил не только меня. Вскоре засмеялся и Боллинджер. В их смехе не было ни веселья, ни заразительности. Я бы назвал этот смех истерическим: так смеются люди, у которых нервы на пределе. Кое-как Артемусу удалось восстановить непринужденную обстановку. Однако никто больше не отваживался тревожить призрак Лероя Фрая. Был первый час ночи. Мы все порядком устали, и разговор перешел на какие-то пустяки.

В начале второго кадеты постепенно стали расходиться. Нас осталось четверо. Я тоже собрался уйти. Артемус встал и предложил… нет, правильнее сказать, навязал себя в провожатые. Он пояснил, что лейтенант Кейс с недавних пор обзавелся сапогами на каучуковых подошвах. Всего за неделю этот дотошный Кейс застукал пятерых кадетов, накрыл три сборища курильщиков и отобрал шесть пеньковых трубок. Без сопровождения, уверял меня Артемус, я и сам не замечу, как попаду в лапы к лейтенанту.

Я искренне поблагодарил его, заверив, что постараюсь добраться самостоятельно.

– Тогда спокойной тебе ночи, По, – сказал Артемус. Он пожал мне руку и добавил: – Приходи в воскресенье на чай. Нет, не сюда. В родительский дом. Там и другие наши ребята будут.

То, что произошло дальше, тоже имело отношение к Артему су. Хотя бы косвенное. В принципе, я мог бы вам об этом и не сообщать, однако я помню свое задание: докладывать обо всем. И потому продолжаю.

Лестница Северной казармы была погружена в кромешную тьму. Спускаясь по ней, я зацепился пяткой за подступенок и, скорее всего, покатился бы кубарем вниз, если б над головой не оказалось скобы с погашенным фонарем.

Я нащупал перила и, вцепившись в них, стал медленно спускаться. К счастью, больше я ни разу не споткнулся. Пройдя несколько шагов, я взялся за ручку входной двери. И вдруг меня остановило странное, парализующее ощущение. Я почувствовал, что здесь я не один, что в темноте кто-то есть.

Конечно, будь у меня фонарь или свеча, свет легко рассеял бы мой страх. Но поскольку ни того ни другого я не имел, невозможность видеть в темноте компенсировалась необычайной обостренностью других чувств. Уши уловили негромкий, глухой звук, похожий на тиканье завернутых в вату часов. Я мгновенно понял, что за мной наблюдают. Нет, меня выслеживают. Так хищник, затаившись в сумраке джунглей, следит за приближающейся добычей. Мое понимание исходило не от разума. Мне подсказывал звериный инстинкт, пробуждающийся у человека в минуты величайшей опасности.

«Он меня убьет» – вот какая мысль пронзила меня.

Я даже не знал, кто этот «он» и какие у него основания желать моей смерти. Мне оставалось лишь ожидать удара судьбы с отчаянием обреченного.

Потянулись секунды. Я вновь попытался открыть дверь, и тут… Чья-то рука схватила меня спереди за горло. Другая рука впилась мне в затылок.

Добавлю, что вовсе не сила нападения, а его внезапность сделала меня беспомощным и неспособным противостоять напавшему. Я извивался всем телом, стараясь вывернуться из цепких рук, но все было напрасно. Потом руки исчезли столь же неожиданно, как и возникли, и я с пронзительным криком упал на пол.

Лежа на спине, я очумело глядел на пару босых ног – настолько бледных, что их бледность словно просвечивала в темноте. Сверху послышался вкрадчивый шепот:

– О, какая это женщина.

Голос! Я узнал его. Мерзавец Боллинджер – это он напал на меня!

Некоторое время он, тяжело дыша, возвышался надо мной. Затем повернулся и стал подниматься по лестнице, оставив меня в состоянии почти неописуемого возбуждения и, признаюсь честно, почти неописуемой ярости. Поверьте мне, мистер Лэндор: есть такие обиды, такие оскорбления, которые невозможно стерпеть даже во имя высшей справедливости. Попомните мое слово! Придет день, когда ягненок проглотит льва, а охотник превратится в добычу!

Вот так, мистер Лэндор, грубая жизнь вышибает нас из эмпиреев умозрительной философии… Да, забыл написать вот о чем. Когда в коридоре я прощался с Артемусом, он сказал, что очень хочет познакомить меня со своей сестрой.

Рассказ Гэса Лэндора

16

С 11 по 15 ноября

Итак, я располагал… нет, не отчетом. У меня была версия событий в изложении кадета По. Годы службы в полиции научили меня никогда полностью не доверять рассказам других людей. Взять, к примеру, столкновение По с лейтенантом Локком. Готов держать пари: там не было и капли холодной сосредоточенности, в чем меня пытался уверить мой помощник. Что же касается его намеренного картежного проигрыша Артемусу – по собственному опыту скажу: молодые люди только думают, будто играют в карты. На самом деле это карты играют ими, и пусть кто-нибудь докажет мне обратное.

Мое внимание привлек эпизод, который, как мне думается, По передал с максимальной достоверностью, избегнув своих приукрашиваний. Я говорю о загадочных фразах Артемуса и Боллинджера. Я перечитывал их снова и снова, пытаясь проникнуть в суть этого краткого диалога:

«Ты знал Фрая лучше, чем кто-либо из нас…» «Вряд ли я был столь близок с ним, как ты, Артему с…» Меня зацепили два слова: «лучше» и в особенности «близок». Я спрашивал себя: а вдруг эти разудалые парни имели в виду… близость по расстоянию? Вдруг скрытый смысл их нервозных шуток касался того, насколько близко от мертвого тела Фрая они тогда находились? Мелькнувшая мысль была лишь жалкой соломинкой, но я ухватился за нее. А перед обедом решил навестить кадетскую столовую.

Приходилось ли тебе, читатель, видеть стаю орангутангов, выпущенных из клетки? Это сравнение немедленно посетило мой мозг, едва я оказался в кадетской столовой. Представь себе две с лишним сотни голодных молодых парней, которые молча расходятся по рядам и замирают перед своими столами. Они стоят навытяжку, ожидая краткой команды: «Сесть по местам!» А теперь вообрази нарастающий гул, когда они усаживаются на скамьи и буквально набрасываются на содержимое оловянных тарелок и кружек. Чай не успевает остыть, исчезая в кадетских глотках, хлеб пожирается целыми ломтями, вареные картофелины постигает та же участь, а ломти говядины… тут вообще начинаешь сомневаться, присутствовали ли они на столах. В течение ближайших двадцати минут зал содрогается от поистине обезьяньих криков. Неудивительно, что именно здесь, в кадетской столовой, чаще всего происходят стычки и даже потасовки. Да-да, эти будущие офицеры и джентльмены, с остервенением орангутангов сражаются за лишний кусок свинины и дополнительную порцию подливы. Удивительно, как двуногие звери еще не догадались съесть столы и скамейки и не устроили охоту на обслугу или дежурного офицера!

Когда я вошел в столовую, лихорадочно насыщающиеся кадеты не обратили на меня ни малейшего внимания. Воспользовавшись своей «невидимостью», я завел разговор с одним из служителей – весьма смышленым негром. За десять лет службы при столовой он немало повидал и узнал. Он мог безошибочно назвать тех, кто имел обыкновение щипать хлеб, знал, кто лучше всех способен разрезать и разделить мясо и у кого самые скверные манеры за столом. Этот чернокожий служитель знал даже такие подробности, как финансовое положение кадетов. Оказалось, что не все с жадностью набрасываются на казенную еду. Кое-кому имеющиеся деньги позволяли навещать закусочную «У мамаши Томпсон» и лакомиться домашними булочками или маринованными огурчиками. Но наблюдательность моего собеседника простиралась дальше потребностей желудка. Он был способен предсказать, сколько кадетов окончат академию (оказалось, не так-то много) и кому из выпускников суждено полжизни промаяться во вторых лейтенантах[102].

– Цезарь (так звали служителя), не могли бы вы показать мне кое-кого из кадетов? – спросил я. – Только постарайтесь не привлекать их внимания.

Желая проверить его способности, я вначале попросил Цезаря найти мне кадета По. Он без особого труда указал на стол, где сидел мой юный помощник, хмуро склоняясь над тарелкой и вылавливая среди кусков тушеной репы маленькие кусочки баранины. Я назвал Цезарю еще нескольких кадетов, чьи фамилии слышал, но с ними самими не встречался. Затем, стараясь говорить как можно непринужденнее, я сказал:

Я совсем недавно узнал, что в академии учится сын доктора Маркиса. Интересно бы на него взглянуть.

Это еще проще, ведь его сын – начальник стола.

Кивком головы Цезарь указал мне направление. Так я впервые увидел Артемуса Маркиса.

Как и положено начальнику, Маркис-младший сидел с торца и сосредоточенно орудовал вилкой. Осанкой своей он напоминал прусского офицера, а его профиль вполне мог бы красоваться на монетах. Серый кадетский мундир был безупречно подогнан. Если другие начальники столов вскакивали с места или покрикивали на кадетов, Артемус управлял своей ордой, не прилагая никаких внешних усилий (здесь По оказался совершенно прав). На моих глазах двое кадетов заспорили о том, кто должен разливать чай. Качнувшись назад, Артемус прислонился к стене и молча стал наблюдать. Он смотрел на них не как начальник, а как прохожий, остановившийся взглянуть на уличную склоку. Он дал им вдоволь напрепираться, после чего качнулся в обратную сторону. Всего-навсего. Но спор прекратился столь же внезапно, как и вспыхнул. Более того: оба спорщика с благодарностью взирали на Артемуса.

Единственным, кого сын доктора Маркиса удостаивал разговором, был кадет, сидевший слева от него. Эдакий тевтонский воин: губастый веселый блондин. Он болтал с полным ртом, отчего щеки раздувались наподобие рыбьих жабр. Голова «тевтонского воина» покоилась на толстой шее. Цезарь услужливо подсказал мне, что кадета зовут Рендольфом Боллинджером.

Я мог бы наблюдать за ними дни напролет и все равно не заметить ничего настораживающего. Они не перешептывались, а говорили по-мужски открыто. Их улыбки были искренними, а манеры – непринужденными. Ни один их жест не таил в себе угрозы. Оба кадета смеялись над шутками друг друга. Когда прозвучала команда встать, они послушно встали и столь же послушно построились, чтобы покинуть столовую. Они не воздвигали никакого барьера между собой и сверстниками.

И все-таки чем-то они отличались от других кадетов. Я ощущал это всеми фибрами своей души, хотя у меня не было никаких доказательств. Только ощущения.

Артемус? А почему бы и нет? Разве не мог этот спокойный, уверенный в себе парень вот так же спокойно и уверенно вырезать сердце у мертвого Фрая?

Как говорили у нас в полиции: «Предположение настолько убедительно, что почти невероятно». Сын хирурга, имеющий прямой доступ к отцовским инструментам и медицинским книгам. Наконец, в его распоряжении отцовский опыт. Ну кто лучше Артемуса мог бы справиться со столь непростой задачей?

Забыл упомянуть еще один примечательный момент. Начальствуя за столом и беседуя с Боллинджером, Маркис-младший нашел-таки время повернуть голову в мою сторону. Не берусь утверждать, что он почувствовал мое присутствие (но и не отрицаю такой возможности). Голову он поворачивал медленно, даже слишком медленно. На лице Артемуса я не заметил и тени удивления. Он просто смотрел на меня своими ясными серо-карими глазами. Но я почувствовал напряжение его воли, которую он противопоставил моей, как бы вызывая меня на поединок.

Мальчишеское ухарство? Возможно. Однако столовую я покидал с весьма неприятным ощущением.

Солнце светило мне прямо в глаза, вынуждая щуриться. В артиллерийском парке какой-то бомбардир начищал медный ствол пушки. Другой неспешно катил к дровяным сараям тележку с сосновыми чурбанами. Со стороны пристани вверх по крутому холму брела лошадь, таща пустую громыхающую телегу.

У меня в кармане лежала записка, адресованная По: «Хорошо сработано! Хочу узнать все, что только возможно, о Боллинджере. Тките паутину дальше».

Записку я намеревался положить под валун в саду Костюшко. Даже не знаю, читатель, почему это место назвали садом. Так, небольшая терраса, нависающая над каменистым берегом Гудзона. Груды камней, крохотные пятачки зелени, пара запоздалых хризантем и, как и рассказывал мне По, прозрачный источник, выливающийся в каменную чашу. На ней начертано имя великого поляка[103], принимавшего живейшее участие в строительстве оборонительных сооружений Вест-Пойнта. Очевидцы утверждают, что полковник Костюшко любил приходить сюда, чтобы передохнуть. Возможно, в те времена здесь можно было найти уединение, но в наши дни – особенно в летние месяцы – сад Костюшко кишит визитерами.

Я думал, что ноябрьским днем вряд ли кого-нибудь сюда потянет. Но я ошибся. На каменной скамейке я увидел двоих: мужчину и женщину, вначале показавшуюся мне юной девушкой. У нее была тонкая девичья талия и почти девичье лицо. Только складки вокруг рта выдавали ее истинный возраст. Она широко и в то же время как-то боязливо улыбалась, ухитряясь одновременно говорить с мужчиной. Если женщина была мне не знакома, то в ее спутнике я узнал… доктора Маркиса.

Впрочем, и его я узнал не сразу, поскольку меня удивила его поза. Он сидел, плотно прижав к ушам большие пальцы рук. Однако внешне все выглядело так, будто он не заслонялся от нескончаемого потока слов, а лишь придерживал свою шляпу, чтобы ее не сдуло ветром. Пальцы скользили, и доктор постоянно двигал ими, будто никак не мог найти удобное положение. Его глаза глядели прямо на меня – большие, широко раскрытые глаза с тонкими прожилками кровеносных сосудов. Взгляд у них был смущенный и виноватый.

– Вот уж не думал, мистер Лэндор, что вы сюда забредете, – сказал он, поднимаясь со скамейки. – Разрешите вам представить мою очаровательную жену.

Бывает, что мимолетный взгляд на незнакомого человека вдруг пробуждает целую лавину связанных с ним мыслей и догадок. Миссис Маркис улыбалась с исключительной приветливостью. Все ее внимание было направлено на меня. И вдруг я почувствовал, что внутри этой хрупкой женщины сокрыто немало тайн, связанных с мужем и сыном.

– Рада познакомиться с вами, мистер Лэндор, – слегка в нос произнесла она. – Я столько о вас слышала. Какая приятная неожиданность!

– Вы совершенно правы. И впрямь, приятная неожиданность.

– Со слов мужа я поняла, что вы вдовец. Эта фраза застала меня врасплох.

– Да, – только и смог ответить я.

Я взглянул на доктора. Не знаю, что я рассчитывал увидеть. Мне думалось, Маркис покраснеет или отведет глаза в сторону. Но нет, в его глазах светился неподдельный интерес, а пухлые потрескавшиеся губы уже начали произносить слова:

– Примите мои искренние соболезнования… Понимаю, это вряд ли… Позвольте узнать, мистер Лэндор, давно ли это случилось?

– Что именно?

– Я хотел спросить, давно ли ваша жена перешла в вечную жизнь?

– Три года назад. Она умерла через несколько месяцев после нашего приезда сюда.

– Стало быть, внезапная болезнь?

– Не такая уж внезапная.

Маркис изумленно заморгал.

– Простите. Я… я не должен был…

– До самой кончины она страдала от мучительных болей, доктор. Смерть была для нее единственным избавлением.

Маркису не хотелось углубляться в эту тему. Он отвернулся к реке и забубнил слова соболезнования, обращаясь к воде, а не ко мне.

– Должно быть… один лишь Бог… если когда-нибудь вам…

Я уже собирался успокоить его, сказав, что свыкся с кончиной жены, но меня опередила миссис Маркис. Лучезарно улыбнувшись, она прощебетала:

– Мой муж пытается вам сказать, что мы почтем за честь принять вас у себя дома. Вы будете нашим именитым гостем.

– С благодарностью принимаю ваше приглашение, – ответил я. – Вы меня опередили, я собирался пригласить вас к себе.

Не знаю, какого ответа я ждал от миссис Маркис, но только не такого. Ее лицо вдруг разделилось на несколько частей, будто порвалась скрепляющая их проволока. Потом она взвизгнула… я не оговорился, читатель, – именно взвизгнула и, сама удивившись этому звуку, попыталась запихнуть его обратно в глотку.

– Собирались? Ну и хитрец же вы, мистер Лэндор. Какой же вы хитрец!

Понизив голос, она добавила:

– Простите, кажется, вам лично поручено расследование смерти кадета Фрая?

– Да, миссис Маркис, мне.

Какое совпадение! Мы с мужем только что говорили об этом бедняге. Муж сказал мне, что вопреки его, – тут она сжала руку доктора, – героическим усилиям тело Несчастного Фрая настолько изменилось, что на него невозможно смотреть без содрогания. Муж принял решение накрепко запечатать гроб.

Она не сообщила мне ничего нового. Я знал, что родители Фрая наконец получили известие о смерти сына. Доктор Маркис решил переложить тело в шестистенный сосновый гроб и запечатать крышку. Капитан Хичкок спросил меня, не желаю ли я в последний раз взглянуть на покойника.

Сам не знаю, почему я выразил такое желание.

Тело Фрая уже не было опухшим. Наоборот, оно даже сжалось. Мертвый кадет плавал в жидкости, выделившейся из его тела. Руки и ноги приобрели коричневый оттенок. Черви вполне насытились им и успели отложить личинки, которые теперь копошились под кожей, создавая жутковатое впечатление заново появившихся мышц.

Прежде чем запечатали крышку, я отметил еще одну деталь: у кадета Фрая наконец-то опустились веки. Через восемнадцать дней после гибели его желтые глаза окончательно закрылись.

А сейчас, стоя в саду Костюшко, я смотрел в другие глаза – в широко раскрытые карие глаза миссис Маркис.

– Знаете, мистер Лэндор, мой муж до сих пор не может оправиться от этого ужасного зрелища. Он очень давно не видел разложившихся трупов. Наверное, со времен войны. Я права, Дэниел?

Он мрачно кивнул и медленно обвил рукой тонкую талию жены, будто подтверждал свое право на этот трофей – не то женщину, не то птицу с восторженно-испуганными глазами.

Я пробормотал что-то о необходимости возвращаться в гостиницу. Чета Маркис тут же выразила желание проводить меня до гостиничных дверей. Так и не положив приготовленную записку в тайник, я был вынужден пойти с ними. Доктор шел сзади, а его жена – рядом со мной, держа меня под руку.

– Вы не возражаете, мистер Лэндор, если я обопрусь о вашу руку? Боже, до чего жмут эти туфли! Только представьте, на какие муки обрекает женщин мода!

Она жеманничала, точно девица из почтовой конторы, впервые попавшая на бал и познакомившаяся там с кадетом. Впрочем, и мой ответ на ее глупую фразу тоже был в духе кадетской галантности:

– Можете быть уверены: ваша жертва не напрасна.

Миссис Маркис посмотрела на меня так, будто я изрек перл мудрости. Потом моя спутница рассмеялась. Что удивительно – ее смех распался по кусочкам, как сталактит, оторвавшийся с потолка пещеры.

– Ох, мистер Лэндор! А если бы я не была замужем? Как бы вы вели себя со мной, если б я была незамужней?

Субботним вечером я поехал домой, где меня ждала Пэтси. Из всех удовольствий, которые обещало ее присутствие, одно притягивало меня сильнее остальных – возможность по-настоящему выспаться. Я искренне надеялся, что любовное слияние вытащит меня из тягучего полудремотного состояния и погрузит в глубокий сон. Однако вышло совсем наоборот: утомившись, Пэтси тихо заснула, положив голову мне на грудь. А я? А я лежал, все еще разгоряченный ее страстью, и думал, какие у нее густые и крепкие волосы. Черные волосы Пэтси по крепости не уступали корабельному канату.

С Пэтси мои мысли сами собой перекинулись на Вест-Пойнт. Должно быть, там уже проиграли сигнал отбоя. Все пространство залито лунным светом. Последние в этом сезоне пароходы плывут на юг, разрезая серебро Гудзона. Склоны холмов превратились в мозаику светлых и темных пятен. Луна заливает развалины старого форта Клинтон, делая их похожими на тлеющий конец сигары…

– Гэс, так ты мне расскажешь? – сонным голосом спросила Пэтси.

– О чем?

– О своих копаниях с расследованием. Сам будешь говорить, или мне тебя…

Она не договорила, а слегка пихнула меня ногой, ожидая ответного толчка.

– Пэтси, наверное, ты забыла, что я уже стар.

– Не такой-то ты и старый, – усмехнулась она.

Те же слова я слышал и от По: «Не настолько вы и стары, мистер Лэндор».

– И все-таки, Гэс, что ты нашел? – спросила Пэтси, вновь укладываясь рядом со мной и почесывая свой живот.

Вообще-то я ничего не собирался ей рассказывать. Как-никак, я обещал Тайеру и Хичкоку держать все в секрете. Но когда нарушишь одно обещание (я ведь обещал им не прикладываться к спиртному), нарушить другое становится намного легче. Пэтси не тянула меня за язык, однако я рассказал ей и про следы возле ледника, и про визит к профессору Папайе, и о знакомстве По с Маркисом-младшим.

– Артемус, – почти шепотом произнесла Пэтси.

– Так ты его знаешь?

– Конечно. Приятный парень. Я хотела сказать, на него приятно смотреть. Мне почему-то кажется, что он умрет совсем молодым. Даже не представляю, как такое лицо начнет стариться.

– Ты меня просто удивляешь, Пэтси.

– А ты никак меня вздумал ревновать, Гэс? – спросила она, глядя на меня исподлобья.

– Нет, – выдохнул я.

– Ну вот и хорошо. Тебя, наверное, интересует, что я о нем думаю? Наглецом или задирой его точно не назовешь. Всегда очень спокойный.

– Я с тобой согласен. Но когда я его увидел… не знаю, как лучше сказать… он какой-то… особенный, что ли? И не только он. Вся их семья.

– Расскажи-ка, – оживилась Пэтси.

– Я вчера случайно наткнулся на его родителей. Застал их за сугубо личным разговором. Может, это глупо звучит, но они оба вели себя так, будто в чем-то виноваты.

– Все родители в чем-то виноваты, – сказала Пэтси.

Я сразу вспомнил о своем отце. Точнее, о березовых розгах, регулярно гулявших по моей спине. Он ограничивался пятью ударами. Не скажу, чтобы мне было очень больно. Но свист розог, предшествующий удару… я и по сей день покрываюсь потом, вспоминая отцовские экзекуции.

– Ты права, – ответил я Пэтси. – Только степень вины разная.

Мои чаяния оправдались: я действительно уснул. На следующий день, уже в гостинице, сон пришел мгновенно, стоило моей голове коснуться подушки. Однако незадолго до полуночи меня разбудило осторожное царапанье в дверь.

– Входите, кадет По, – сказал я.

Это мог быть только он. Мой ночной гость с величайшей осторожностью открыл дверь и замер в темном проеме.

– Вот результаты моих последних наблюдений, – сказал По, опуская на пол едва заметный пакет.

– Благодарю вас. Мне не терпится прочесть ваши наблюдения.

По явился ко мне без свечи, а моя лампа была погашена, так что его лица я не видел.

– Я надеюсь… Меня беспокоит, что вы отрываете время от своих занятий.

– Не волнуйтесь, мистер Лэндор. Я помню условия нашего сотрудничества.

Мы помолчали.

– Как вам спится? – наконец спросил он.

– Спасибо, лучше, чем прежде.

– Завидую вам, мистер Лэндор. Мне что-то вообще не удается заснуть.

– Печально об этом слышать, – сказал я. Мы опять замолчали.

– Спокойной ночи, мистер Лэндор.

– И вам спокойной ночи.

По заболел. Мне не требовался свет, чтобы разглядеть симптомы его болезни. Любовь. Да, читатель: сердцем кадета четвертого класса Эдгара А. По завладела любовь.

Отчет Эдгара А. По Огастасу Лэндору

14 ноября

Вы едва ли можете себе представить, мистер Лэндор, с каким нетерпением ждал я воскресенья, чтобы отправиться на чай в дом Маркисов. Последний разговор с Артему сом еще больше убедил меня в необходимости увидеть этого кадета в домашней обстановке – там, где над ним не довлеют уставы и правила академии. Наблюдение за человеком в его родном доме может сказать гораздо больше о его виновности или невиновности, чем самые пристрастные расспросы. Если же Артему с ничем себя не выдаст, я надеялся на косвенные свидетельства. Какое-нибудь слово, необдуманно брошенное родными… любой пустяк способен оказаться ценным ключом.

Дом Маркисов стоит в ряду других таких же домов на западной оконечности Равнины. Место это называют Профессорской улицей. От соседних домов он отличается дощечкой на входной двери, а на дощечке написано… нет, не имя доктора Маркиса. «Добро пожаловать, сыны Колумбии!» – вот какая надпись красуется на ней. Как ни странно, меня встретила не служанка, а сам доктор Маркис. Не знаю, дошли ли до него рассказы о второй моей «болезни» и весьма легковесном обхождении с его именем, но на румяном лице доктора отражалась неподдельная озабоченность. Он осведомился о моем здоровье. Я поспешил заверить Маркиса, что от головокружения не осталось и следа и теперь я совсем здоров. Он радостно улыбнулся и провозгласил:

– Вот видите, кадет По, сколько неприятностей может доставить даже пустячное нарушение здоровья?

Восхитительную миссис Маркис я никогда прежде не видел, однако до меня доходили слухи о ее вздорном, легковозбудимом характере. Поскольку чужое мнение нередко бывает клеветническим, я хотел составить свое представление о жене доктора Маркиса. Ничего от «жуткой невротички» в ее поведении я не нашел, зато она очаровала меня своим радушием. С первых минут нашего знакомства она не переставала улыбаться. Просто непостижимо, что какой-то кадет-первогодок столь быстро снискал благосклонность миссис Маркис. Еще более меня удивил восторженный рассказ Артемуса обо мне. Если его мать в точности передавала слова сына… такое говорят лишь о настоящем гении.

Кроме меня на чай явились еще двое кадетов – сверстников Артемуса. Один из них – кадетский капитан Джордж Вашингтон Аптон, уроженец Вирджинии. Второй… у меня даже сердце упало, едва я его увидел… вторым был воинственный Боллинджер. Памятуя, однако, свой долг перед Богом и страной, я заставил себя не думать ни о его словесных издевательствах надо мной, ни о странном нападении в темном вестибюле и поздоровался с ним так, словно между нами ничего не было. Вы не поверите, мистер Лэндор: Боллинджера словно подменили! Либо он проникся ко мне искренней симпатией, либо (это больше похоже на правду) Артемус имел с ним разговор и велел вести себя поучтивее. Боллинджер вежливо поздоровался со мной и держался как истый джентльмен.

Однообразная пища, которой стараниями мистера Козенса нас кормят в кадетской столовой, всегда заставляет мечтать о чем-нибудь вкусненьком. Не стану скрывать:

я шел к Маркисам в том числе и чтобы полакомиться домашней едой. И ожидания меня не обманули. Кукурузные лепешки и вафли были выше всяких похвал. А печеные груши! Помимо естественного сока они были щедро пропитаны бренди. Доктор Маркис оказался в высшей степени радушным хозяином, умеющим не только угощать, но и занимать своих гостей. Кивнув на бюст Галена, доктор назвал себя скромным последователем великого медика. Но Маркис-старший напрасно скромничал. Он показал нам несколько написанных им книг по хирургии.

Дальнейшим развлечением гостей занималась дочь Маркисов – мисс Лея Маркис. Сев за фортепиано, она прелестно сыграла и спела пару сентиментальных песенок, которые, будто сорняки, нынче заполонили нашу культуру. Правда, исполнение мисс Маркис облагородило даже эти образцы посредственной музыки и такой же посредственной поэзии. (У нее прекрасное контральто, и, как мне показалось, ей бы не стоило особо увлекаться взятием верхних нот. Например, «С гренландских ледников»[104] ей было бы лучше исполнять на кварту или квинту ниже.) Во время пения Артемус усадил меня рядом с собой и поминутно оборачивался ко мне, желая удостовериться, что я продолжаю слушать с неослабевающим восхищением. Честно сказать, его пояснения и восклицания только мешали наслаждаться пением мисс Маркис. «Правда, замечательно?.. Знаешь, у нее абсолютный слух. Играть начала с трех лет… А как тебе этот пассаж? Чудо, не так ли?»

Думаю, что даже менее внимательный и наблюдательный человек заметил бы необычайную привязанность Артемуса к своей старшей сестре. По некоторым знакам, получаемым им во время музыкальных пауз, по улыбкам, предназначенным лишь для его глаз, я заключил, что эта привязанность имеет взаимный характер. Судьба лишила меня возможности испытать то же самое (мои брат и сестра воспитывались у других людей, и мы никогда не виделись).

Вы, мистер Лэндор, достаточно бывали в таких домах и знаете неписаные правила: когда кто-то устает развлекать гостей, его место занимает другой. Иными словами, после мисс Маркис роль увеселителя перешла ко мне. Артемус вместе с матерью настоятельно просили меня почитать что-либо из моего скромного творчества. Признаюсь вам: я и сам предвидел такой поворот событий и решил, если попросят, прочесть отрывок из поэмы «К Елене», которую начал писать прошлым летом. Не волнуйтесь, мистер Лэндор, я не стану добавлять поэтические строки к своему отчету (да вряд ли они вам будут интересны, зная ваше отношение к поэзии). Замечу только, что мне самому эта поэма нравится больше, нежели остальные мои лирические стихи; она посвящена Женщине, уподобляемой то никейским баркам, то Греции и Риму, то наядам и так далее. Когда я дошел до заключительных слов: «В стране священной ты живешь, Психея», – усилия мои были вознаграждены. Я услышал громкий вздох мисс Маркис.

– Умри – лучше не напишешь! – воскликнул Артемус. – Разве я не говорил вам, что этот парень – просто чудо?

Мисс Маркис воздержалась от словесных похвал. Она лишь вежливо улыбнулась. Но ее вздох насторожил меня, и я, выбрав момент, когда остальные гости увлеклись разговором, подошел к ней и спросил, не обидел ли я ее ненароком, прочитав стихи такого содержания. Она вновь улыбнулась и решительно качнула головой.

– Ни в коем случае, мистер По. Мне лишь немного взгрустнулось при мысли о бедной Елене.

– Почему вы называете ее бедной?

– Ну как же, она дни и ночи проводит, стоя у окна. Вы же сами уподобили ее статуе. Знаете, мне ее даже стало жалко… Боже мой, как легкомысленно я сужу о стихах! Думаю, это мне нужно спрашивать, не обидела ли я вас. Простите меня великодушно. Я всего лишь подумала, что молодой, здоровой девушке было тяжело все время так стоять. Ей хотелось погулять по лесам, поболтать с подругами, потанцевать.

Я ответил, что Елена, какой она мне виделась, не нуждалась ни в прогулках, ни в танцах, ибо у нее был несравненно более драгоценный дар – бессмертие, полученное ею от Эроса.

– Не представляю женщину, которая мечтала бы о бессмертии, – тихо рассмеявшись, сказала мисс Маркис. – Женщине куда дороже остроумная шутка. Или немного ласки…

Мраморные щеки мисс Маркис слегка покраснели. Она тут же перевела разговор на менее рискованную тему и постепенно добралась до меня. Да, мистер Лэндор, ее заинтересовала моя скромная персона. Ей хотелось узнать, чем навеяны мои аллюзии вроде «душистого моря» или «путника, измученного дорогой дальней». Мисс Маркис спросила, не пришлось ли мне самому провести достаточно времени в странствиях. Я ответил, что изумлен безупречной логикой ее рассуждений. Не утомляя ее подробностями, я рассказал о своем плавании в Европу и о путешествии по разным странам, окончившемся в Санкт-Петербурге[105]. Там я попал в водоворот таких невероятных событий, что мне пришлось обратиться за помощью к американскому консулу и спешно покинуть российскую столицу, (Как назло, эти слова слышал Боллинджер, который тут же спросил, уж не сама ли императрица Екатерина служила моим адвокатом. Тон его вновь стал язвительным. Увы, мысленно вздохнул я, исправление манер Боллинджера было весьма кратковременным.) Мисс Маркис не обратила на эту колкость никакого внимания. Она слушала меня с крайним интересом, решаясь перебивать только в тех случаях, когда хотела что-то уточнить или получить дополнительные разъяснения. Ее открытость и искреннее внимание к моим пустячным делам заставили меня на время утратить бдительность и вообще забыть, ради чего я здесь. Мистер Лэндор, может, вы знаете, почему женщине мы охотно рассказываем то, что держим в тайне даже от близких друзей?

Перечитал написанное и обнаружил, что до сих пор не дал словесного портрета мисс Маркис… Кажется, Бэкону, лорду Веруламскому[106], принадлежит меткое наблюдение: «Не бывает исключительной красоты без некоторого изъяна в пропорциях». Глядя на мисс Маркис, я лишний раз убедился в проницательности великого философа… Взять, к примеру, ее рот. Верхняя губа у нее тонкая и короткая, нижняя длиннее и отличается чувственной полнотой. Но вместе эти диспропорции смотрятся очаровательным ротиком. То же самое и с ее носом. Его можно было бы назвать орлиным (и даже крючковатым), если бы не удивительная мягкость кожи и гармонично изогнутые ноздри. Древние евреи, чьи изображения дошли до нас, позавидовали бы такому прекрасному носу. Назвав щеки мисс Маркис мраморными, я допустил неточность. На самом деле ее щеки отличаются заметным румянцем, но его уравновешивают высокий бледный лоб и роскошные каштановые волосы, которые вьются от природы, не нуждаясь в щипцах.

Поскольку вы велели мне быть скрупулезным и честным во всех наблюдениях, добавлю: многие сказали бы, что красота мисс Маркис уже прошла точку зенита (я не говорю, отцвела, однако очарование юности начало ее покидать). От ее личности веет ощутимым tristesse[107], которое говорит (надеюсь, я не захожу в своих суждениях слишком далеко) о крушении ее надежд и упований. И вместе с тем, знали бы вы, мистер Лэндор, с каким достоинством она переживает свое состояние! Общество этой печальной леди мне в тысячу раз милее шумной веселости так называемых девиц на выданье. У меня в голове не укладывается: почему жемчужина, подобная мисс Маркис, должна оставаться в стенах родительского дома, когда великое множество пустых, глупых, бесцветных девиц с потрясающей легкостью выпархивают замуж? Видно, прав был поэт, сказав:

Вряд ли мой разговор с мисс Маркис длился больше четверти часа, но сколько тем мы с нею успели затронуть! У меня просто не хватит времени их перечислить (всех и не упомнишь!). Ее негромкая музыкальная речь просто завораживает. Мисс Маркис не сильна в математике, естественных науках и философии (впрочем, эти сферы редко притягивают женщин), зато она столь же бегло, как и я, говорит по-французски и имеет некоторые познания в классических языках. Оказывается, она тоже любит смотреть на звезды и однажды в телескоп Артемуса сумела разглядеть звезду шестой величины рядом с другой большой звездой в созвездии Лиры[109].

Однако меня поразили не столько познания мисс Маркис, сколько ее природный ум и способность сразу добираться до сути любого предмета и явления, какой бы туманной эта суть ни была. Разговаривая с ней, я случайно упомянул о космологии. Мисс Маркис заинтересовали мои представления о Вселенной. Я сказал, что мне Вселенная видится вечным «призраком», восстающим из небытия. Он обретает плоть, достигает высшей точки своего развития и вновь уходит в небытие. Такие циклы повторяются до бесконечности. Душа, говорил я, сродни Вселенной. Будучи осколком Бога, она проходит свой вечный круговорот уничтожения и возрождения.

У любой другой женщины мои рассуждения вызвали бы либо откровенную скуку, либо раздражение. У мисс Маркис я не заметил ни малейшей капли того или другого. Ее слова намекали на то, что я на ее глазах совершил невероятно сложный и опасный гимнастический трюк, и все потому, что отважился.

– Будьте осторожны, мистер По, – сказала мне мисс Маркис. – Это распыление, о котором вы только что говорили, в конечном итоге распылит и вас. И потом, если вы хотите заигрывать с… материальной нереальностью… я правильно поняла ваши рассуждения?.. в таком случае вы неминуемо должны заигрывать и с духовной нереальностью.

Рядовому По несвойственны заигрывания!

Мы так увлеклись разговором, что совершенно не заметили присутствия Артемуса. Он возвестил о себе весьма необычным и даже, я бы сказал, грубым образом. Более того, он сделал это намеренно! Чтобы осуществить свою шутку, Артемус по-кошачьи подкрался к нам, затем выпрыгнул, заломил Лее руки за спину, будто хотел взять ее в плен. Его подбородок уперся ей в плечо.

– А ну, сестра, говори правду! Что ты думаешь о моем протеже?

Мисс Маркис нахмурилась и вырвалась из его рук.

– Я думаю, что мистеру По незачем быть чьим-либо протеже.

Артемус поморщился, но мисс Маркис обладала необычайной способностью умиротворять. Она засмеялась и сказала, что прощает брату его выходку.

– Мистера По не купишь на твое расположение, – добавила она.

Эти слова вызвали у них взрыв смеха. Веселье брата и сестры было всепоглощающим и заразительным. На мгновение мне показалось, что они смеются надо мной, однако я тут же отругал себя за подозрительность и присоединился к их смеху. Только не думайте, мистер Лэндор, что проделки Талии[110] меня полностью обезоружили и я напрочь утратил бдительность. Я заметил, что Лея перестала смеяться раньше брата и бросила на него пронзительный взгляд. Но Артемус еще находился во власти смеха и оставил ее взгляд без внимания. А ведь в этот момент мисс Маркис заглядывала в глубины его души. Что она искала там, что надеялась найти – утешение или отстраненность? Я не метафизик, чтобы отвечать на подобные вопросы. Вскоре мисс Маркис засмеялась снова, но прежнего веселья в ее глазах уже не было.

Увы, судьба не даровала мне в тот день возможности продолжить беседу с мисс Маркис. Артемус предложил сразиться в шахматы (игру, запрещенную в стенах академии). Боллинджер и Аптон пожелали спеть. Мисс Маркис взялась им аккомпанировать, но этот «концерт» быстро и бесславно окончился, ибо оба кадета не отличались ни голосом, ни музыкальным слухом. Доктор Маркис, взяв трубку, устроился в кресле-качалке, откуда благосклонно взирал на нас. Миссис Маркис принялась за вышивку, но буквально после нескольких стежков порывисто отбросила пяльцы и сказала, что у нее начался «ужасный приступ мигрени» и она просит позволения удалиться к себе. Когда же муж осторожно попытался отговорить ее («Потерпи, дорогая, это сейчас пройдет»), она закричала: «Не понимаю, почему ты, Дэниел, или вообще кто-то должны обращать на меня внимание!» – и покинула гостиную.

Неудивительно, что после такого демарша мы, гости, встали и, произнеся требуемые слова сожаления, приготовились покинуть жилище Маркисов. Артемус и здесь повел себя весьма странно. Он властным жестом толкнул меня обратно на стул и нарочито громким голосом сказал Боллинджеру и Аптону, что пойдет в казарму вместе с ними. Таким образом, мне была предоставлена возможность уйти одному (доктор Маркис, пробормотав извинения, отправился вслед за женой наверх). Стоя в передней и ожидая, пока служанка принесет мне шинель и шляпу, я поймал прощальный взгляд Боллинджера. Уходя, этот кадет посмотрел на меня с такой нескрываемой злобой, что я буквально оторопел. К счастью, я не утратил способности рассуждать и вскоре понял, в чем тут дело. Взгляд Боллинджера был лишь частично адресован мне. Обернувшись назад, я увидел, что дверь в гостиную открыта. Мисс Маркис сидела за фортепиано, рассеянно наигрывая на клавишах верхней октавы какую-то простенькую мелодию.

Боллинджер к этому времени уже ушел, но ощущение его присутствия еще долго сохранялось в передней. Этот парень просто ревновал меня (ревновал яростно, о чем свидетельствовало его побагровевшее лицо). Ему была ненавистна сама мысль, что я остаюсь наедине с мисс Маркис. Mirabile dictu[111], но он посчитал меня своим соперником!

Самое забавное, мистер Лэндор, что злоба сыграла с Боллинджером дурную шутку. Словно ободренный им, я действительно повел себя как его соперник! Если бы не этот взгляд, у меня ни за что бы не хватило мужества обратиться к мисс Маркис. Я бы скорее предпочел оказаться лицом к лицу с ордой наступающих семинолов или прыгнуть в бездну Ниагарского водопада. Но, отождествив себя с опасным для Боллинджера соперником (пусть эта мысль существовала только в его воспаленном ревностью мозгу), я нашел в себе смелость заговорить:

– Мисс Маркис, возможно, вы сочтете мои слова неслыханной дерзостью… быть может, вам покажется, что я вероломно нарушаю пределы вашего благорасположения ко мне… но я прошу вас о завтрашнем свидании. Никакие сокровища мира не затмят величайшего удовольствия вновь увидеться с вами.

Едва эти слова слетели с моих губ, меня стали мучить пароксизмы совести. Как я осмелился такое сказать? Я, жалкий плебей (хотя отнюдь не мальчишка), возомнил, будто смею докучать своими идиотскими просьбами этой безгранично совершенной Женщине! Может ли она отнестись к моим словам иначе чем с холодным равнодушием или обжигающей иронией? И в то же время я чувствовал, что вы, мистер Лэндор (прежде всего – вы), побуждаете меня двигаться дальше. Ведь если мы намерены разгадать загадку Артемуса, кто, как не его любимая сестра, поможет нам в этом? Ее одобрение или порицание очень много значат для него. Одно ее слово может низринуть его в глубины или поднять к небесам. И вместе с тем какое ей дело до нашего расследования? Обуреваемый противоречивыми чувствами, я приготовился выслушать ее ответ. Не стану скрывать: я ожидал упреков. Однако чувства мисс Маркис были совсем иными. Улыбнувшись своей странной улыбкой (признаться, я уже свыкся с этой полуулыбкой-полугримасой), она спросила, где бы я хотел с нею встретиться. На Тропе свиданий, на Лошадином мысу или в каком-нибудь другом излюбленном кадетами месте?

– Ни в одном из этих мест, – заикаясь, ответил я.

– Тогда где же, мистер По?

– Я предлагаю вам встретиться на кладбище. Мое предложение изрядно удивило мисс Маркис, но она быстро оправилась. Взгляд ее стал настолько суровым, что я невольно сжался (вот оно, возмездие за дерзость!).

– Завтра я занята, – сказала мисс Маркис. – Но я готова встретиться с вами во вторник, в половине пятого. Обещаю вам четверть часа своего времени. Большего пока обещать не могу.

Четверть часа! Это было больше того, на что я смел надеяться. Иных обещаний с ее стороны мне и не требовалось. Пройдет всего сорок восемь часов, и я вновь окажусь рядом с нею.

Читая эти строки, вы, мистер Лэндор, можете подумать, будто чары мисс Маркис бесповоротно пленили меня. Ни в коем случае. Восхищаясь ее дарованиями, я ни на минуту не забываю о настоятельной необходимости довести наше расследование до успешного конца. Мое стремление познакомиться с мисс Маркис поближе продиктовано единственной целью: узнать с ее помощью о потаенных сторонах характера Артемуса, о его склонностях и пристрастиях. Поверьте, мистер Лэндор, мною движет не столько сердечное влечение, сколько желание докопаться до истины.

Ну вот, чуть не забыл весьма существенную подробность, касающуюся мисс Леи Маркис. Я до сих пор ни одним словом не обмолвился о цвете ее глаз. Видели бы вы ее глаза, мистер Лэндор! Это два изумительных голубых озера.

Рассказ Гэса Лэндора

17

С 15 по 16 ноября

Помнится, в самом начале расследования мы с капитаном Хичкоком обсуждали множество вариантов возможного развития событий и наши действия в каждом из них. Например, что мы станем делать, если злоумышленниками окажутся кадеты или солдаты. Мы теоретически допускали даже то, что убийство мог совершить кто-то из преподавателей. Но чтобы преподавательский сын… такой вариант почему-то не возник ни у кого из нас.

– Артемус Маркис? – недоуменно воскликнул капитан Хичкок.

Мы сидели в холостяцком жилище капитана. Вряд ли кадеты бывали здесь, иначе они бы изрядно удивились: ревнитель порядка не очень-то заботился о порядке в собственном доме. На столе валялись ломаные гусиные перья, мраморные часы покрывал слой пыли, а парчовые портьеры отчетливо пахли затхлостью. Впрочем, меня обстановка дома не раздражала.

– Артемус, – повторил Хичкок. – Боже милосердный! Я ведь знаю его чуть ли не с детства.

– И вы готовы за него ручаться? – спросил я.

Я понимал, что задаю достаточно бесцеремонный вопрос. За Артемуса, как и за любого кадета, поручилось американское правительство. Он поступал в академию без каких-либо поблажек, сдав все требуемые экзамены. За три с лишним года муштры в «королевстве» Сильвеинуса Тайера он не совершил ни одной серьезной провинности. Еще несколько месяцев – и Артемус Маркис станет достойным выпускником академии.

Казалось бы, весьма красноречивые свидетельства о стойкости характера этого молодого человека. Меня удивило другое: Хичкок защищал не столько Артемуса, сколько самого доктора Маркиса. Капитан поспешил сообщить мне, что Маркис-старший участвовал в битве за Лаколь-Милз[112] и был ранен. Полковник Пайк[113] лично вынес ему благодарность, отметив исключительное усердие в лечении раненых. За все годы службы в академии доктор Маркис показал себя с лучшей стороны. Уравновешен, доброжелателен. Я слушал Хичкока и мысленно представлял, как у доктора начинают появляться крылышки и нимб над головой.

Всякий раз, когда Хичкок начинал говорить со мной в такой манере (даже не знаю, как ее обозначить), во мне поднималось раздражение.

– Капитан, разве вы слышали, чтобы я сказал хоть слово против уважаемого доктора Маркиса? По-моему, я вообще не заикнулся о нем.

Хичкок почувствовал мое состояние и отступил. Оказывается, он всего-навсего хотел объяснить мне, из какой в высшей степени порядочной семьи происходит Артемус Маркис. Чтобы юноша, выросший в такой замечательной семье, был замешан в столь чудовищном преступлении… нет, это просто немыслимо.

Признаюсь, читатель, мое раздражение сменилось скукой. Капитан Хичкок восхвалял семейство Маркисов, даже не замечая, что повторяется. И вдруг он замолчал.

– Был один случай, – с явной неохотой произнес Хичкок.

Я замер, стараясь ничем не показывать своего интереса.

– Это произошло несколько лет назад. Артемус тогда еще не был кадетом. Как-то у мисс Фаулер пропала кошка…

Хичкок опять замолчал, роясь в памяти.

– Уже не помню, при каких обстоятельствах эта кошка пропала, но конец у нее был ужасный.

– Хозяйка нашла расчлененный кошачий труп?

– Да. В медицине это называется вивисекцией… Знаете, мистер Лэндор, я начисто забыл про тот случай. Только сейчас вспомнил. Меня тогда поразило, как горячо доктор Маркис убеждал бедную мисс Фаулер, что кошка умерла еще до четвертования. Но случай этот очень сильно подействовал на доктора.

– Артемус сознался в содеянном?

– Конечно же нет.

– Однако у вас были причины его подозревать.

– Я знал, что Артемус – мальчишка развитый и смышленый. Не злонамеренный, ни в коей мере. Но шаловливый.

– И к тому же – сын врача.

– Да, мистер Лэндор.

Капитан Хичкок заметно разволновался. Он отодвинулся в сумрак и стал катать в ладони шарик, не то мраморный, не то глиняный.

– Мистер Лэндор, прежде чем мы продолжим наши… предположения, я бы хотел знать: вы что-то узнали об отношениях между Лероем Фраем и Артемусом?

Совсем немного, но сведения заслуживают внимания. Мы знаем, что Артемус поступил в академию годом раньше Фрая. Никаких признаков дружественных отношений между ними не наблюдалось. Они не ели за одним столом и не жили в одной комнате. Насколько мне удалось выяснить, они никогда не ходили в одной шеренге и не сидели вместе на богослужениях. Я успел расспросить несколько десятков кадетов, и никто из них не говорил, что Фрай был дружен или просто знаком с Артему сом.

– А что вы скажете о кадете Боллинджере?

– Здесь есть тоненькая ниточка, – ответил я. – Одно время Боллинджер дружил с Фраем. Два года назад они вместе развлекались на летних учениях, опрокидывая палатки новичков. Оба входили, правда недолго, в какое-то общество. Название у него странное: Амо… сопическое?

– Амософское общество[114], – поправил меня Хичкок.

– Вот-вот. Боллинджер показал себя заядлым спорщиком. Фрай был поспокойнее, споры его не занимали. Вскоре он вообще покинул это общество. С тех пор его никогда не видели вместе с Боллинджером.

– И это все?

Если бы его вопрос был задан начальственным тоном, я бы ответил утвердительно и мы переменили бы тему. Но в голосе Хичкока я уловил нотки растерянности.

– Не совсем, капитан. Есть одна маленькая зацепочка, правда косвенного характера. Похоже, Боллинджер и Фрай оба ухаживали за сестрой Артемуса. У меня сложилось впечатление, что Боллинджер считает себя первым претендентом на ее внимание.

– Вы говорите о мисс Маркис? Думаю, это маловероятно.

– Почему?

– Об этом вам стоило бы спросить у преподавательских жен. Уж они-то хорошо знают: от мисс Маркис отступаются даже самые настойчивые кадеты.

«Все, кроме одного», – подумал я и мысленно улыбнулся.

Кто бы мог представить, что мой маленький петушок ринется туда, куда петухи покрупнее и посильнее боятся заходить?

– Выходит, она – неприступная гордячка? – спросил я Хичкока.

– Как раз наоборот. Настолько скромна, что можно усомниться, смотрится ли она когда-нибудь в зеркало.

Щеки капитана слегка порозовели. Значит, и он был открыт зову плоти.

– Так это и есть причина ее затворничества? – спросил я. – Неужели мисс Маркис настолько застенчива?

Застенчива? – переспросил Хичкок. – Вы бы вовлекли ее в спор о Монтескье[115], тогда бы увидели, какая она застенчивая. Дело не в этом. Мисс Маркис всегда была загадкой. Многие пытались ее разгадать, но… Сейчас ей двадцать три, и о ней почти уже не говорят, а если и вспоминают, то заменяют ее имя прозвищем.

Тактичность не позволяла капитану назвать это прозвище, но, видя мое любопытство, он решился переступить пределы допустимого.

– Ее называют Старая дева печали.

– Ну, Старая дева еще понятно. А при чем тут печаль?

– Боюсь, этого я не смогу вам сказать.

Я улыбнулся.

– Вы умеете тщательно выбирать слова, капитан. Надеюсь, под «не смогу вам сказать» вы не имели в виду «не хочу вам говорить»?

– Мистер Лэндор, я сказал вам то, что и хотел сказать. Без всяких подтекстов.

– Вот и прекрасно, – с наигранной бодростью в голосе подхватил я. – Теперь можем вернуться к нашим непосредственным делам. На очереди у нас, если не возражаете, посещение комнаты Артемуса.

Видели бы вы, как помрачнело его лицо! Но капитан и сам понимал необходимость этого шага.

– Предлагаю сходить туда завтра утром. Десять часов вас устроит? И еще, капитан: пусть этот вынужденный визит останется между нами.

Утро выдалось холодным. Облака висели низко и казались острыми, как льдинки. Западный ветер ударял в узкое пространство между каменными зданиями обеих казарм, становясь еще пронзительнее и яростнее. Он пробирал нас с Хичкоком до костей, и мы дрожали, как две рыбины на леске.

– Капитан, если вы не против, я бы вначале хотел заглянуть в комнату кадета По.

Хичкок не возражал. Он даже не спросил, чем вызвана такая просьба. Возможно, он устал ждать результатов моего расследования. Возможно, у него имелись подозрения насчет моего помощника, с легкостью окружающего себя легендами. А может, капитану просто хотелось поскорее уйти с улицы.

Боже мой, до чего же маленькой оказалась комната, которую кадет четвертого класса По делил с двумя своими однокашниками, проводя в ней дни и ночи! Эту, с позволения сказать, комнату было бы правильнее назвать чуланом или коробкой. Тринадцать футов в длину, десять в ширину, да еще разделенная перегородкой. В комнате царил собачий холод, пахло дымом камина со скверно прочищенной вытяжкой и еще чем-то солоноватым и весьма противным. Два настенных подсвечника, дровяной короб, стол, стул с жесткой прямой спинкой, лампа, зеркало. Никаких кроватей или коек в монастыре Тайера не было – кадеты спали на узких подстилках прямо на полу. Утром эти подстилки полагалось туго сворачивать и ставить к стене… Убогое, ничейное пространство, которое язык не поворачивался назвать жилым. Ничто не свидетельствовало о том, что в двадцать второй комнате Южной казармы обитает человек, который некогда плавал в реке Джеймс и постигал премудрости грамматики в Стоук-Ньюингтоне, который пишет стихи и чем-то отличается от двух с лишним сотен остальных кадетов, превращаемых стараниями академии в офицеров и джентльменов.

Конечно, внешние тяготы нередко лишь способствуют расцвету души. Оглядев это убогое обиталище, я подошел к кофру, принадлежащему По, и откинул крышку. К ее внутренней стороне был аккуратно прикреплен гравированный портрет Байрона. Правила академии требовали единообразия даже в личных вещах, и за такую картинку кадет легко мог получить взыскание. Капитан Хичкок либо не заметил мятежного английского лорда, либо его голову занимали другие мысли.

На боковой стенке кофра имелся матерчатый кармашек. Я опустил туда руку и извлек небольшой предмет, обернутый в черный креп. Под ним скрывался медальон с портретом молодой женщины в платье эпохи ампир[116]. Девичья хрупкость ощущалась во всем ее облике и в больших красивых глазах. Такой я видел эту женщину двадцать один год назад, в театре на Парк-стрит, где она пела «Никто меня замуж не берет».

У меня сдавило горло. Так бывало всякий раз, когда я слишком долго думал о своей дочери. Следом вспомнились слова По, произнесенные им у меня дома: «В таком случае мы с вами оба одиноки в этом мире».

Шумно выдохнув, я опустил крышку кофра и защелкнул замок.

– А у него в комнате порядок, – нехотя признался Хичкок.

Да, капитан. И этот столь милый вашему сердцу порядок кадет По обречен поддерживать еще три с половиной года. Три с половиной года ему надлежит заботиться о правильно свернутой подстилке, о мундире, застегнутом на все пуговицы, и о начищенных сапогах. И что будет ему наградой за усердие? Чин второго лейтенанта и служба в каком-нибудь заштатном гарнизоне на западной границе. Унылая, однообразная жизнь, иногда прерываемая набегами индейцев. Он и там будет писать стихи, а затем читать их туповатым офицерам, их неврастеничным женам и дохнущим от скуки дочерям. И кто знает, не начнет ли Вест-Пойнт казаться ему потерянным раем?

– Идемте, капитан, – сказал я Хичкоку. – Нам еще надо побывать у Артемуса.

Комната, где жил Маркис-младший, оказалась просторнее: двадцать пять футов в длину и девятнадцать в ширину. Первая и единственная привилегия, которой пользовались кадеты старших классов. Здесь было несколько теплее, чем у По, но обстановка показалась мне еще более убогой: подстилки в заплатках, замызганные одеяла, спертый воздух, закопченные стены. Поскольку окна комнаты выходили на запад, горы загораживали дневной свет. Даже сейчас внутри царил сумрак, и, чтобы осмотреть все углы, нам с Хичкоком пришлось чиркать спички. При их скудном свете я обнаружил сложенный телескоп Артемуса, засунутый между ведром с водой и ночным горшком. И никаких следов запретных пирушек: ни карт, ни обглоданных куриных косточек, ни трубок. Табаком в комнате и не пахло (хотя на подоконнике я заметил табачные крошки).

– Перво-наперво я всегда заглядываю в дровяной короб, – сообщил мне Хичкок.

– Ну что ж, капитан, давайте заглянем туда вместе.

В коробе лежали обыкновенные дрова. Между ними белел старый лотерейный билет компании «Ловкий счастливчик». Вытащив еще несколько поленьев, мы нашли лоскут от носового платка и полупустую пачку бразильского сахара. Все эти трофеи Хичкок складывал на пол. Я уже собирался сунуть нос в пачку, когда со стороны коридора послышался странный звук. Похоже, кто-то притронулся к замочным скобам (хотя комнаты на замок не запирались, двери были снабжены этими скобами). Следом послышался второй звук, намного тише первого.

– А знаете, капитан, похоже, нас здесь ждали.

Только сейчас солнце добралось до западных склонов гор. Оно согнало с них утреннюю голубизну. Постепенно жилище Артемуса стало наполняться желтоватым светом. Настоящим светом, который и помог мне разобраться в происходящем.

– Вас что-то настораживает? – спросил Хичкок.

Он по-прежнему был поглощен исследованием дровяного короба. Следующей находкой капитана оказался небольшой пакет, завернутый в коричневую бумагу. Хичкок торжественно протянул мне пакет, но меня сейчас больше волновала дверь. Я подергал ручку. Так оно и есть: нас заперли. Кто-то вогнал в скобы крепкий деревянный клин.

– Нам не выйти, – сказал я.

– Отойдите! – рявкнул капитан.

Отложив пакет, он подошел к двери и дважды с силой ударил ее ногой. Дверь выдержала его натиск. Еще два удара были столь же безрезультатны. Тогда мы оба принялись колошматить дверь, поочередно ударяя по ней носками сапог. Но даже сквозь этот грохот нам по-прежнему был слышен звук, раздавшийся с внешней стороны. Казалось, там шипит и трещит зажженная свеча, на фитиль которой попали капли воды.

Первым опомнился Хичкок. Капитан схватил один из кадетских кофров и запустил им в дверь. Она чуть-чуть поддалась. Воодушевленные этим слабым достижением, мы с Хичкоком предприняли совместный таран двери с помощью все того же кофра. Дверь приоткрылась, но не более чем на три дюйма. В такую щель можно было едва просунуть руку. Новый удар Хичкока – и скобы вместе с винтами полетели на пол. Дверь со скрипом распахнулась… На пороге лежал черный шар размером с небольшую дыню. К нему был прикреплен длинный пылающий фитиль. Это его шипение и треск мы слышали, сражаясь с дверью.

Хичкок схватил бомбу и в три прыжка очутился у ближайшего окна. Он распахнул створки и, удостоверившись, что внизу никого нет, швырнул черный шар во двор. Тот приземлился в траве, продолжая дымить и шипеть.

– Отойдите от окна, – приказал мне капитан.

Однако я, как и он, приклеился взглядом к бомбе. Фитиль продолжал гореть. Теперь мне казалось, что он горит чересчур медленно. Это все равно как читать чужую книгу, заглядывая через плечо владельца: ты уже давно прочитал, а он все мусолит страницу, и тебе не дождаться, когда же он ее перевернет.

Фитиль догорел и… потух. Выбросил несколько прощальных искр, и все. Никакого взрыва – только колечки дыма, тающие в холодном воздухе. И мысль, посещавшая меня не впервые: кто-то хорошо знает о нашем расследовании и не собирается этого скрывать.

Удостоверившись, что черный шар и впрямь не опаснее дыни, мы вернулись в комнату Артемуса. Капитан Хичкок нагнулся за свертком и с величайшей осторожностью, будто у него в руках была запеленатая мумия фараона, развернул коричневую бумагу.

Сердце… Когда-то бившееся и полное жизни, а сейчас густо покрытое пятнами засохшей крови, похожими на ржавчину.

Рассказ Гэса Лэндора

18

16 ноября

Покинув комнату Маркиса-младшего, мы вместе с обнаруженным сердцем отправились к Маркису-старшему. Доктор даже не спросил, где мы его нашли, в чем я усмотрел перст судьбы, избавившей нас от щекотливой ситуации. Думаю, он и сам опешил: ведь мы опять находились в палате Б-3! Только теперь вместо мертвого тела Лероя Фрая на койке лежало сердце.

Должно быть, Маркису-старшему помогла профессиональная выдержка. Доктор вел себя так, будто принимал пожилую даму, решившую избавиться от мозолей на ногах. Прищелкнул языком, откашлялся, затем протянул руки…

– Неплохо сохранилось, – наконец произнес Маркис – Должно быть, лежало в холодном месте.

– Вы правы, – сказал я, вспомнив холод в комнате Артемуса.

Доктор медленно обошел вокруг койки, поскреб подбородок и сощурил глаза.

– Что ж, я вполне понимаю, почему вы посчитали это сердце человеческим. Очень похоже, очень. Все клапаны, желудочки, артерии… точно как у человека.

Мы с Хичкоком могли лишь моргать, ожидая дальнейших его слов.

– Но вы не обратили внимания на размер. Он-то и свидетельствует против.

Доктор подсунул пальцы под бумагу и приподнял сердце, оценивая его вес.

– Этот кусок полуразложившегося мяса весит более пяти фунтов. Можно взвесить; думаю, я не слишком ошибся. Человеческое же сердце редко весит более десяти унций.

– И оно размером с кулак, – вспомнил я нашу беседу в этой палате.

– Совершенно верно, – заулыбался Маркис.

– Если оно не человеческое, тогда чье? – спросил Хичкок.

Доктор выгнул брови.

– Задача, решаемая в течение одной минуты. Для овечьего оно, пожалуй, великовато. Скорее всего – коровье. Почти уверен, что именно коровье… Знаете, джентльмены, я сейчас вспомнил свою юность, учебу в Эдинбурге. Сколько коровьих сердец я распотрошил, постигая азы хирургии. Мой учитель, доктор Хантер, любил повторять: «Если ты сумеешь найти путь к коровьему сердцу, то не спасуешь и перед человеческим».

Капитан Хичкок сидел, прикрыв глаза ладонями. Голос его звучал устало.

– Хэверстро, – повторил он. – Несомненно, это сердце оттуда. Из Хэверстро.

Я не торопился с ответом, и это задело капитана. Он убрал руки и буквально прожег меня взглядом.

– Неужели вы забыли, мистер Лэндор? Две недели назад мы читали в газете об убитых и изуродованных животных. Позвольте вам напомнить, что одним из них была корова.

– Я хорошо помню эту заметку, капитан. Ваше объяснение – одно из возможных.

Когда Хичкок сердился, он стискивал зубы и выдыхал ртом.

– Мистер Лэндор, вы можете хотя бы раз высказаться со всей определенностью? И хотя бы раз не отрицать, а утверждать?

Я вполне понимал чувства капитана. Мы сидели в его замшелом кабинете, слушая приглушенную дробь барабанов. Мы располагали неким очевидным фактом, однако он ничуть не продвинул наше расследование вперед (возможно, даже отбросил нас назад).

Ну а найденное в дровяном коробе сердце? Разве та кой улики недостаточно? Но кто докажет, что именно Артемус запихнул туда это проклятое сердце? Комнаты кадетов не запираются, и любой будущий офицер и джентльмен должен понимать: если на его стук не ответили, значит, внутри никого нет. Должно быть, полковник Тайер гордился таким порядком. Наверное, ему и в голову не приходило, что дверные скобы можно использовать для иных целей. Например, чтобы запереть нас с Хичкоком.

А бомба? Разве она не доказывает, что на нашу жизнь покушались?.. Но и с бомбой получалась какая-то чертовщина. Добыть ее, как я узнал, особого труда не составляло: пороховой склад и днем-то охранялся лишь слегка, а ночью… Хичкок нехотя признался, что ночной караул выставляется там редко. И потом, нам подложили лишь оболочку бомбы, удалив смертоносную пороховую начинку. Стало быть, убивать нас не собирались. Скорее всего, хотели попугать или предупредить.

Я продолжал свои мысленные рассуждения. Мы с Хичкоком зашли в комнату Артемуса где-то в половине одиннадцатого. Значит, кто-то видел, как мы туда входили. Кто? Сам Артемус? Нет, в этой истории у Артемуса Маркиса имелось стопроцентное алиби. С девяти утра и до полудня он находился на занятиях и вместе с Боллинджером усердно изучал тактику ведения боя силами пехоты и артиллерии. Преподаватель клятвенно утверждал, что за все время занятий оба кадета ни на секунду не отлучались из класса.

Мы с Хичкоком оказались в весьма дурацком положении: мы располагали фактами, которые нам ничего не давали. Точнее, почти ничего. Если нас заперли через несколько минут, как мы вошли в комнату Артемуса, стало быть, за нами следили. А выследить нас мог только тот, кто сам находился в расположении академии. Опрошенные часовые сообщили: с минувшего вечера никто из посторонних на территории академии не появлялся. Можно предположить, что этот человек незаметно прошмыгнул мимо караульного поста, но казармы стоят в таком месте, что утром и днем вокруг них достаточно людно.

Я понимал, что мои рассуждения напоминают сшитое наспех лоскутное одеяло, однако при всей их шаткости ясно было одно: «шутника» (или «шутников») нужно искать внутри академии.

Да, читатель, я искренне симпатизировал капитану Хичкоку и не хотел лишать его надежд. Как-никак, несчастный Фрай был первой и единственной жертвой среди кадетов. Местные газеты больше не писали о варварских издевательствах над скотом. У капитана были все основания верить, что безумец, напавший на Лероя Фрая, покинул здешние края. Конечно, можно было только посочувствовать жителям того места, куда направил свои стопы злоумышленник, однако это находилось уже за пределами круга обязанностей Этана Ал лена Хичкока.

И вдруг за считанные секунды все изменилось!

– Я только одного в толк не возьму, – растерянно сказал Хичкок. – Если в этой истории замешан Артему с, почему он так сглупил, спрятав сердце в дровяной короб? Разве он не знает, что мы регулярно осматриваем комнаты в казармах? Почему он не нашел более надежного места для своего «сокровища»?

– Если сердце в короб спрятал Артемус – это действительно странно, – согласился я.

– Вот и я говорю: в голове не укладывается.

– Но спрятать сердце между дров мог и кто-то другой.

– Зачем, скажите на милость?

– Чтобы подозрение пало на Артемуса.

Хичкок замолчал, вперившись в меня взглядом.

– Допустим, – наконец согласился он. – Тогда зачем подкладывать бомбу без порохового заряда под дверь комнаты Артемуса? Этот человек наверняка знал, что Артемус сейчас на занятиях.

– Знал и хотел обеспечить ему алиби.

По обеим сторонам капитанского рта легли глубокие складки.

– Вы предполагаете, мистер Лэндор, что один неведомый нам человек хочет очистить имя Артемуса от подозрений, тогда как другой неведомый нам человек мечтает отправить кадета Маркиса на виселицу. Так, что ли?

Он сжал голову руками.

– И каково место самого Артемуса во всей этой истории? Видит Бог, никогда еще я не попадал в такой лабиринт нелепиц!

Быть может, тебе, читатель, капитан Хичкок представляется типичным офицером, которому претят абстрактные рассуждения. Смею тебя уверить, что это вовсе не так. Его считают человеком образованным. Хичкок неплохо разбирается в философии Канта и Бэкона. Наверное, тебя удивит, но капитан является последователем Сведенборга[117] и не чужд алхимии. Однако все это Хичкок позволяет себе лишь в пределах своего жилища, оставаясь наедине с собой. На службе ему нужна предельная ясность. Здесь все события он оценивает с позиции общепринятых представлений, без налета мистики или вмешательства потусторонних сил.

– Хорошо, мистер Лэндор. Я готов признать, что пока мы не можем сказать ничего определенного. В таком случае как вы предлагаете действовать?

– Действовать? Пока никак.

Капитан Хичкок временно утратил дар речи, а когда обрел снова, голос его был обманчиво спокойным:

– В комнате кадета мы обнаруживаем спрятанное коровье сердце. Некто совершает покушение на жизнь американского офицера и гражданского лица, и вы предлагаете… бездействовать?

– Капитан, вы не хуже меня знаете, что у нас нет прав арестовывать Маркиса-младшего. В данный момент мы вообще не можем никого арестовать. Так что я не знаю, какие действия мы должны предпринимать. Впрочем, одно знаю: нужно попросить квартирмейстера, чтобы привернули дверные скобы.

В кабинете Хичкока, как и в его жилище, было полно засохших и обломанных гусиных перьев. Схватив одно из них, капитан принялся водить им по кромке стола. Голова его медленно поворачивалась к окну. Я смотрел на профиль Хичкока, освещенный предвечерним солнцем, и почти физически ощущал груз его забот.

– Со дня на день мы ждем приезда родителей кадета Фрая, – сказал капитан. – Я не питаю иллюзий, что смогу по-настоящему их утешить. Но я бы очень хотел посмотреть им обоим в глаза и торжественно поклясться, что трагедия, случившаяся с их сыном, больше никогда не повторится в стенах академии. Во всяком случае, пока я остаюсь ее комендантом.

Он встал, уперся руками в стол и пристально поглядел на меня.

– Скажите, мистер Лэндор, я смогу им это пообещать?

Я ощутил на губах сладковатую слюну, оставшуюся от недавней порции сжеванного табака, и быстро стер ее.

– Обещать вы, конечно, можете. Только когда будете это произносить, я бы не советовал вам смотреть родителям Фрая в глаза.

Вообразите себе гончую, стоящую на задних лапах, и вы получите некоторое представление о рядовом Горацио Кокрейне. У него были узкие, вечно потупленные глаза и нежная, как у ребенка, кожа. Сквозь рубашку выпирали позвонки, а спину этот солдат постоянно держал слегка согнутой наподобие лука, из которого еще не вылетела стрела. Наша беседа с Кокрейном происходила в сапожной мастерской, куда он принес чинить свой правый сапог. Оказалось, в этом году злополучный сапог рвался чуть ли не десятый раз. Вот и сейчас у сапога спереди оторвалась подошва. Дыра напоминала беззубый рот, который беззвучно шамкал, когда рядовой Кокрейн что-то говорил, и замолкал вместе с ним. Пожалуй, рваный сапог был самой колоритной деталью, ибо мальчишеское лицо солдата ничем особым не выделялось.

– Рядовой Кокрейн, если я не ошибаюсь, это вы стояли в карауле в ту ночь, когда повесили Лероя Фрая?

– Да, сэр.

– Знаете, я просто запутался во всей этой куче свидетельских показаний, данных под присягой, и прочей писанины. Короче говоря, есть одна неясность, которую я надеюсь устранить с вашей помощью.

– С радостью, сэр, если только я смогу.

Ну вот и отлично… А теперь давайте вернемся к событиям той ночи. Я говорю о ночи с двадцать пятого на двадцать шестое октября. Когда тело кадета Фрая принесли в госпиталь, вас поставили охранять палату Б-3. Так?

– Да, сэр.

– И что вам велели?

– Мне приказали никого не подпускать к телу, чтобы никто не причинил ему вреда.

– Понятно. Значит, вы находились не в коридоре, а внутри палаты?

– Да, сэр.

– И больше никого в палате не было? Только вы и мертвый кадет Фрай?

– Да, сэр.

– Должно быть, тело чем-то прикрыли. Скорее всего, простыней. Я прав?

– Да, сэр.

– А в каком часу вас поставили охранять тело? Он немного подумал.

– Думаю, в час ночи.

– А теперь скажите, рядовой, что происходило во время вашей вахты.

– Да… ничего не происходило, сэр. Я нес караул до половины третьего. А потом меня сняли с поста.

Услышав эти слова, я улыбнулся солдату и его рваному сапогу. Мне показалось, что в ответ сапог тоже улыбнулся.

– Вы говорите, вас «сняли» с поста. Вот здесь-то и начинаются мои недоразумения. Вы, рядовой, дали два показания. В первом… какая жалость, не захватил с собой эту бумагу… но я помню, что там написано. Это показание вы дали вскоре после исчезновения тела кадета Фрая. Вы сказали, что с поста вас снял лейтенант Кинсли.

На лице рядового Кокрейна появились первые признаки жизни: он выпятил челюсть.

– Да, сэр.

– Весьма любопытно, рядовой. Лейтенант Кинсли всю ночь находился при капитане Хичкоке. Они оба мне это подтвердили. Думаю, теперь вы понимаете, что допустили ошибку. Непреднамеренную, но ошибку. Через день вы дали второе показание… простите, если я что-либо напутал, однако там вы не назвали фамилии офицера, а просто сказали «лейтенант»: «Меня снял с поста лейтенант».

В горле Кокрейна слегка булькнуло.

– Да, сэр.

– Теперь, наверное, вам понятно мое недоумение. Я так и не знаю, кто из лейтенантов снял вас с поста. Может, вы напряжете память и скажете мне?

Пока что рядовой Кокрейн напряженно шевелил ноздрями.

– Боюсь, сэр, я не смогу вам этого сказать.

– Поймите меня, рядовой: все, что вы мне скажете, останется между нами. Никто вас не накажет за ошибку.

– Да, сэр.

– Вы знаете, что полковник Тайер предоставил мне все полномочия в проведении расследования? В вашем возрасте я тоже боялся признаваться в допущенных ошибках, поскольку, как и вы сейчас, считал, что меня накажут. Повторяю: никто вас наказывать не собирается. Это вам понятно?

– Да, сэр.

– В таком случае попробуем еще раз. Кто снял вас с поста?

По волосам Кокрейна побежала тоненькая струйка пота.

– Не могу сказать вам, сэр.

– Объясните почему.

– Потому что… потому что я не знаю его фамилии.

– То есть вы не знаете фамилии офицера, снявшего вас с поста?

– Да, сэр.

Кокрейн низко опустил голову, будто ожидая, что я с досады дам ему затрещину.

– Ладно, – со всей мягкостью, на какую способен, произнес я. – Тогда вспомните, какие слова говорил вам этот офицер.

– Он сказал: «Благодарю вас, рядовой. Вы свободны. Идите и доложитесь лейтенанту Мидоузу».

– Не правда ли, странное распоряжение?

– Да, сэр, но таков был его приказ. Он еще добавил: «Поторапливайтесь!»

– Очень, очень интересно. Самое забавное, что жилище лейтенанта Мидоуза, если не ошибаюсь, находится к югу от госпиталя.

– Вы правы, сэр.

Оно находилось не только к югу от госпиталя, но и вдалеке от ледника. В нескольких сотнях ярдов.

– Что было дальше? – спросил я.

– Я прямиком отправился к лейтенанту Мидоузу. В пути был не более пяти минут. Лейтенант Мидоуз спал. Тогда я стал стучать в дверь, пока он не открыл, а когда он открыл дверь, то сказал, что не посылал за мной.

– Я не ослышался, рядовой? Лейтенант Мидоуз за вами не посылал?

– Нет, сэр. Он вообще ничего не знал про Фрая.

– И что было потом?

– Я решил, что неправильно понял приказ, и вернулся в госпиталь для уточнения.

– Вы вернулись в палату Б-3. И что вы там обнаружили?

– Ничего, сэр. То есть… тела в палате уже не было.

– А сколько времени вы отсутствовали в палате? Вы понимаете вопрос? Сколько времени вам понадобилось, чтобы сходить к Мидоузу и вернуться назад?

– Не более получаса, сэр. Даже меньше.

– Как вы поступили, обнаружив исчезновение тела?

– Я тут же побежал в караульное помещение Северной казармы. Там я доложил о случившемся дежурному офицеру, а он доложил капитану Хичкоку.

В соседней комнате застучал молоток сапожника. Его ритмичная дробь очень напоминала барабанную. Я даже не заметил, как очутился на ногах.

– Рядовой Кокрейн, я ни в коем случае не хочу добавлять вам бед. То, что случилось с вами, может случиться с каждым. Но меня заинтересовал этот таинственный офицер. Вам было знакомо его лицо?

– Нет, сэр. Я здесь всего два месяца и еще не всех знаю.

– А можете рассказать, как он выглядел?

– В палате было очень темно, сэр. Там горела всего одна свеча. Она стояла возле тела кадета Фрая. Офицер тоже пришел со свечой, но держал ее так, что его лицо оставалось в тени.

– Стало быть, лица его вы не видели?

– Нет, сэр.

– Тогда откуда вы узнали, что он – офицер?

– У него на плече была офицерская нашивка. И свечу он держал так, что я увидел эту нашивку.

– Очень предусмотрительно с его стороны, – усмехнулся я. – А своей фамилии он не назвал.

– Нет, сэр. Но по уставу, сэр, офицер и не обязан представляться рядовому.

Передо мной всплыла картина: палата, освещенная единственной свечкой… тело Лероя Фрая, прикрытое простыней… оторопевший Кокрейн, охраняющий покойника… и, наконец, офицер, чей голос исходит из темноты, а свеча в руке освещает нашивку.

– А что вы скажете про голос этого офицера?

– Не знаю, сэр. Он произнес всего несколько слов.

– Каким показался вам его голос? Высоким? Низким?

– Высоким, сэр. Выше обычного.

– Вы запомнили какие-нибудь особенности его фигуры? Он был высокого роста?

– Несколько ниже вас, сэр. Дюйма на два или на три.

– А его телосложение? Каким он вам показался: плотным или худощавым?

– Скорее худощавым. Но я плохо видел его фигуру, сэр.

– А смогли бы вы узнать его, если бы увидели при свете?

– Сомневаюсь, сэр.

– А по голосу?

Рядовой Кокрейн почесал ухо, будто надеясь извлечь оттуда звук голоса таинственного офицера.

– Возможно, сэр. Я бы постарался.

– Замечательно, рядовой. Попробую это устроить.

Только сейчас я заметил за спиной Кокрейна два узла с бельем: исподнее вперемешку с блузами и штанами. От узлов отчаянно пахло потом, грязью и травой.

– Никак это все ваше? – удивился я.

Кокрейн по-птичьи склонил голову набок.

– Нет, сэр. Моего тут нет. Вот здесь – белье кадета Брейди. А это принадлежит кадету Уитмену. Они мне платят, и я раз в неделю стираю их белье.

Видя мое недоуменное лицо, он добавил:

– На деньги дяди Сэма[118] солдату не прожить.

В неразберихе этого дня я ни разу не вспомнил о По. Прежде чем вернуться в гостиницу, я довольно долго гулял по территории академии. Когда же я поднялся к себе, у двери номера меня ожидал очередной пакет.

Увидев его, я улыбнулся. А мой петушок времени даром не теряет! Трудится усердно. Он и не знает (я и сам тогда не знал), что подвигается все ближе и ближе к сути событий.

Отчет Эдгара А. По Огастасу Лэндору

От 16 ноября

Приходилось ли вам замечать, мистер Лэндор, сколь рано и с какой быстротой сумерки окутывают Гудзоновские нагорья? Солнце едва успевает утвердиться на небе, и вот оно уже торопится отступить, отдавая мир владычеству темноты, которая грядет с неотвратимостью правосудия. Тирания мрака надвигается стремительно, и все же путнику, застигнутому ею, остается нечто в утешение. Устремив глаза вверх, он может насладиться зрелищем уходящего солнца. В эти минуты оно бросает прощальный свет на склоны Повелителя Бурь и Вороньего Гнезда, раскрывая восхитительную гамму оттенков. Пожалуй, ни в какое иное время суток Гудзон не предстает во всем своем величии; он с грохотом несется на юг, где его воды исчезают во мгле.

Для созерцания этой величественной картины нет, пожалуй, места более благоприятного и удобного, чем вест-пойнтское кладбище. Мистер Лэндор, вы когда-нибудь бывали там? Это небольшое кладбище находится в полумиле от академии, на высоком речном берегу. Оно почти полностью скрыто за деревьями и кустами. Конечно, покойникам все равно, где лежать. Но те, кто приходит их навещать, не раз ловят себя на мысли об удивительной красоте этого места. К востоку от кладбища тянется тенистая аллея, с которой открывается прекрасный вид на академию. К северу возвышаются песчаные и каменистые холмы, а за ними простираются плодородные долины Дачесс и Путнам.

Вест-пойнтское кладбище, благословленное Богом и Природой, – место настолько тихое и уединенное, что каждый невольно задается вопросом: позволительно ли ему вторгаться в эту обитель вечного покоя. Однако мои мысли… все без остатка… были поглощены той, кто здравствует и поныне. Ею, овладевшей моими снами и явью. Ею, чье появление заставляло замирать сердце и умолкать разум.

Четыре часа. Пять минут пятого, десять минут пятого. Ее еще не было. Кто-то менее терпеливый, наверное, стал бы испытывать беспокойство и впадать в отчаяние, но моя преданность вам, мистер Лэндор, и нашему общему делу воодушевляла меня. Я был готов, если понадобится, ждать до позднего вечера. Мои часы показывали тридцать две минуты пятого, когда я услышал шелест шелковых одежд и среди кустов мелькнула бледно-желтая шляпа.

Не так давно, мистер Лэндор, я бы первым принялся отрицать самую возможность возникновения в мозгу бессловесных мыслей. Но сейчас, когда я смотрел на приближающуюся мисс Маркис… Как величаво и в то же время легко она двигалась, с какой грацией делала каждый шаг. А блеск ее глаз! Эти глаза говорили мне больше, чем все водопады красноречия лучших ораторов. И я вдруг понял: слова бессильны выразить совершенство. И перо выпадает из моей дрожащей руки. Я могу описать лишь внешние стороны, а потому не стану пытаться запечатлеть невыразимое… Дыхание мисс Маркис было слегка учащенным от подъема вверх. На ее плечах лежала индийская шаль, а в завитки волос она вплела аполлонов узел[119]. Она шла, рассеянно трогая тесемки ридикюля, обмотанные вокруг ее указательного пальца… И что эти сухие строки скажут вам, мистер Лэндор? Разве они в состоянии передать бессловесные мысли, струящиеся из моего сердца? Эти мысли мешали мне подобрать надлежащие слова, и первые мои фразы были на редкость неуклюжими.

– Я боялся, что холодная погода удержит вас дома.

– Как видите, не удержала, – сухо ответила мисс Маркис.

Я сразу же почувствовал что ее отношение ко мне разительно переменилось. Увы, мне не почудилась эта сухость тона, эти поджатые губы и намеренное нежелание встречаться со мной взглядом (да, мистер Лэндор, ее прекрасные голубые глаза отказывались смотреть в мои). Каждым движением, каждой интонацией мисс Маркис показывала, насколько ее тяготит данное мне обещание.

Должен признаться, что я почти несведущ в таинственном мире женского характера. Я не понимал, как выйти из странного тупика, в котором мы оба оказались. Не понимал я и того, зачем мисс Маркис согласилась встретиться со мной, если свидание было ей столь ненавистно. Не берусь гадать, какие мысли владели ею. Мисс Маркис все так же вертела на пальце свой ридикюль и беспрестанно ходила вокруг памятника Кадету.

Если вы не бывали на кладбище, то в двух словах опишу этот памятник. Он исполнен в виде колонны. Глядя на него, я поневоле стал думать о несчастных кадетах, которые (как и Лерой Фрай) ушли из жизни, еще ничего не успев в ней сделать. Я смотрел на темно-зеленые кедры, стоявшие вечными часовыми в этом лагере Смерти, на белоснежные надгробия – последнее пристанище тех, кто удалился из бурлящего потока повседневных житейских дел. Я даже дерзнул рассказать о своих мыслях мисс Маркис, надеясь, что они помогут нам завязать разговор. Увы! Она лишь резко тряхнула головой.

– В смерти нет ничего поэтического. Сплошная унылая проза.

Я стал возражать и сказал, что смерть (в особенности смерть прекрасной женщины) видится мне величайшей и высочайшей темой для стихов. Впервые за все время нашего свидания мисс Маркис одарила меня вниманием, окончившимся громким хохотом. Этот смех ударил по мне сильнее, чем ее недавняя холодность. Я сразу вспомнил воскресенье, когда они смеялись вдвоем с Артему сом.

Все тело мисс Маркис сотрясалось от смеха. Я не понимал, почему столь воспитанная девушка, как она, позволяет себе смеяться на кладбище. Однако вскоре смех прекратился, глаза ее вновь погасли, и она произнесла сквозь сжатые губы:

– До чего же вам идет этот наряд.

– Какой наряд? – не понял я.

– Болезненная странность. Она сидит на вас лучше, чем форма. Вы как будто питаетесь тем, что у всех прочих людей отнимает жизненные соки. Стоило вам заговорить о смерти, и смотрите, как у вас заблестели глаза! Как порозовели щеки!

Удивленно качая головой, мисс Маркис добавила:

– Пожалуй, здесь с вами сравнится только Артему с.

Я ответил, что слишком мало знаю ее брата и что он мне кажется несколько меланхоличным, но в приверженности меланхолии нет ничего странного или болезненного.

– Иногда он милостиво соглашается спуститься в наш бренный мир, – насмешливо продолжала мисс Маркис. – Знаете, мистер По, можно какое-то время танцевать на битом стекле. Но не до бесконечности.

– Все зависит от привычки, мисс Маркис. Мне довелось читать об одном любопытном случае. Факир с младенчества приучал своих детей ходить по битому стеклу. И знаете, они настолько привыкли, что ходили по острым осколкам с такой же легкостью, с какой мы ходим по шелковистой траве.

Мои слова заставили ее задуматься, после чего она тихо сказала:

– Я не ошиблась. У вас двоих много общего.

Воспользовавшись тем, что «ледяное» состояние мисс Маркис начало заметно таять, я постарался обратить ее внимание на великолепный вид, открывающийся пытливому глазу. И в самом деле, насколько красив был окружающий пейзаж, если взглянуть на него свежим взглядом. Я говорил, что можно по-новому увидеть и позиции артиллеристов, и гостиницу Козенса, и даже развалины форта Клинтон. Скоро природная стихия (особенно холодные зимы) вообще сровняет его с землей. На все мои восторги мисс Маркис отвечала лишь легким пожатием плеч. (Оглядываясь назад, я понимаю всю нелепость своей затеи. Мисс Маркис, выросшая в здешних местах, считает эти красоты такой же обыденностью, как сказочная фея – алмазный дворец; они для нее интересны не более, чем пожухлая трава или кусты утесника.) Я уже не надеялся, что проблески радости озарят наше унылое свидание, однако был полон твердой решимости держаться до конца. И тогда я прибегнул к спасительному средству – к светским разговорам. Да, мистер Лэндор, и знали бы вы, чего мне стоило говорить легко и непринужденно, словно мы находились в гостиной! Я осведомился о здоровье мисс Маркис, похвалил ее безупречный вкус в одежде и выразил уверенность, что голубой цвет тоже был бы ей очень к лицу. Затем спросил, бывает ли она на званых обедах и у кого. Наконец, я пожелал узнать ее мнение насчет полезности холодного климата для общего самочувствия. Этот вопрос, в одинаковой степени банальный и совершенно безобидный, почему-то поверг мисс Маркис в ярость. Она стиснула зубы и, пронзая меня ледяными мечами своих глаз, буквально прошипела:

– Оставьте ваши учтивости!.. Мистер По, неужели вы думаете, что я согласилась сюда прийти ради болтовни о погоде? Уверяю вас, я по горло сыта подобными разговорами. Много лет… да, мистер По, много лет я была одной из «четырехчасовых девиц», наводняющих Тропу свиданий. Вы, конечно же, видели их. Уверена, что даже пытались волочиться за одной или двумя. И все разыгрывают один и тот же спектакль. Начинается он с таких же чинных разговоров о погоде, о лодочных гонках, званых обедах, танцах, а вскоре – время, как вы знаете, дорого – кто-то уже клянется кому-то в вечной любви. И кто бы он ни был, все всегда оканчивается ничем. Вчерашний воздыхатель исчезает, а его место занимает новый. И игра повторяется, благо недостатка в кадетах никогда не было. Я ждал, что страстный, пронизанный гневом монолог вот-вот оборвется либо ярость, выплеснувшаяся наружу, произведет перемену в настроении мисс Маркис. Напрасно! Чем больше она говорила, тем сильнее распалялась.

– Я смотрю, все пуговицы на вашем мундире целехоньки. Неужели вы ни разу не отрывали ту, что ближе к сердцу, и не обменивали ее на девичий локон? В свое время, мистер По, я раздала столько локонов, что удивляюсь, как еще не облысела. Я выслушала столько клятв и обещаний, что, если б все они исполнились, у меня было бы мужей ничуть не меньше, чем у царя Соломона – жен. Зачем вы понапрасну тратите время на долгие разговоры? Присоединяйтесь к списку моих воздыхателей. Поклянитесь мне в вечной любви, и мы спокойно разойдемся по домам, окончив эту дурацкую игру.

Постепенно ее гнев стал утихать. Проведя рукой по лбу, мисс Маркис отвернулась и уже глухим, каким-то не своим голосом сказала:

– Простите меня, мистер По. Даже не знаю почему, но иногда я бываю сущей фурией.

Я уверил мисс Маркис, что никаких извинений не требуется и что меня лишь тревожит ее состояние. Трудно сказать, насколько утешили ее мои слова. Мне показалось, что мисс Маркис вообще забыла о моем присутствии. Потянулись долгие, тягостные минуты. Я чувствовал себя крайне неуютно; поверьте, мистер Лэндор, мне даже захотелось бежать без оглядки. И вдруг я заметил перемену в поведении мисс Маркис. Она дрожала.

– Вы никак озябли, мисс Маркис? – спросил я.

Она покачала головой, однако дрожь не проходила.

Я предложил ей накрыться моим плащом. Мисс Маркис не отвечала. Я повторил свое предложение и вновь не получил ответа. Тем временем ее дрожь усилилась. Я глядел на прекрасное лицо мисс Маркис и не верил своим глазам: оно было искажено страхом и еще каким-то чувством, которое не поддается описанию.

– Мисс Маркис! – воскликнул я.

С таким же успехом я мог взывать к ней из глубокой пещеры – она меня не замечала. Мисс Маркис целиком находилась под властью неведомого мне, но ощутимого страха. Страх бывает необычайно заразителен. Вскоре и мое сердце начало бешено колотиться, а руки и ноги одеревенели. Глядя на искаженное лицо мисс Маркис, я был готов поклясться, что она видит некоего злейшего и коварнейшего призрака, смертельно опасного для нас обоих.

Я стал озираться по сторонам. Страх сменился яростью; я был готов сразиться с любым чудовищем, угрожающим спокойствию моей спутницы. Я обвел глазами каждое дерево, заглянул под каждый камень и даже несколько раз обошел вокруг памятника. Никого!

Должно быть, вас удивляет явное противоречие: то я пишу о призраке, угрожающем мисс Маркис, то начинаю вести себя так, будто поблизости прячется человек или зверь. Но прошу вас, мистер Лэндор, поймите мое состояние. И потом, мне хочется быть честным перед вами и не выставлять себя храбрецом там, где я испытывал неподдельный страх.

Результаты поисков немного успокоили меня. Я повернулся к своей спутнице и… Место, где только что стояла мисс Маркис, было пусто. Она исчезла!

Отчаяние, охватившее меня, было всепоглощающим. Оно владело всеми моими мыслями и направляло все мои действия. Более того, я ощущал исчезнувшую мисс Маркис… потерянной частью себя. Про скорый вечерний парад я даже не вспомнил. Я был готов пожертвовать чем угодно, только бы еще раз увидеть ангельское лицо мисс Маркис. Я бегал от дерева к дереву, от камня к камню. Меня вынесло на аллею. Я бежал, оглядываясь на каждое бревно и пень. Я искал в траве и возле ручья. Я кричал ее имя древесным жабам и малиновкам, западному ветру, заходящему солнцу и окрестным горам. Ответом мне было только эхо. Я настолько обезумел, что выскочил на самый край кладбища, к отвесному обрыву, и стал смотреть вниз, каждое мгновение боясь увидеть ее безжизненное тело распростертым на камнях.

Ну не могла же она бесследно испариться! Я продолжал свои отчаянные поиски, пока не обратил внимание на куст рододендрона. Он находился ярдах в пятидесяти от того места, где я в последний раз видел мисс Маркис. И вдруг за частоколом почти оголенных ветвей я увидел женский башмак и часть ноги. Я бросился туда, продираясь сквозь упрямые ветви… На холодной каменистой земле лежала бледная Лея Маркис.

Я опустился перед ней на колени и замер, перестав даже дышать. Ее голубые глаза были полуоткрыты, но они не видели меня. На губах блестела пенистая слюна. Ее тело вздрагивало в судорогах. Ничего подобного я еще никогда не видел. Надо ли говорить, как я перепугался за жизнь мисс Маркис?

Она находилась без сознания. Я застыл рядом и с тревогой ждал, что будет дальше… Постепенно судороги ослабли, и (о счастье!) к ней вернулось обычное дыхание.

Потом слегка качнулись ее веки, дрогнули ноздри. Хвала небесам! Она была жива!

Лицо мисс Маркис оставалось совершенно белым. Падая, она сбила свою прическу, и теперь локоны ее волос беспорядочно покрывали лоб. Но ее глаза, мистер Лэндор! Ее голубые глаза были устремлены на меня – дикие, чувственные. Они беспрестанно что-то говорили. Эти перемены в ее состоянии меня не испугали. Что же касается остального… Я вполне допускал, что, падая, мисс Маркис могла задеть плечом за куст и порвать свое платье. На запястьях виднелись глубокие царапины от ногтей, некоторые из них кровоточили. Правый висок также был поцарапан – вопиющее святотатство против безупречных очертаний ее благородного лба.

– Мисс Маркис! – позвал я.

Если бы у меня в запасе была тысяча лет жизни и бездна слов, то и тогда я бы не смог описать всю лучезарность улыбки, появившейся на ее прекрасном перепачканном землей лице.

– Я так виновата перед вами, – сказала она. – Вы не могли бы проводить меня домой? Мама всегда беспокоится, когда меня долго нет.

Рассказ Гэса Лэндора

19

17 ноября

Я лишь грустно улыбнулся, дочитав до конца отчет По. Парень не виноват, что не распознал симптомов. У него в семье не было священников, а их нередко зовут для исцеления этой болезни. Даже моего отца, который скорее заморозил бы чью-то душу, чем исцелил ее… даже его весьма часто приглашали по такому поводу. Я особенно хорошо помню одно семейство. У них была ферма в соседней долине. Всякий раз, когда с их сынишкой случался припадок падучей болезни, они хватали бьющегося в судорогах ребенка и спешили к моему отцу, требуя чуда. Ведь сказано же в девятой главе Евангелия от Марка, что Иисус исцелил мальчика, страдавшего падучей. Может, и преподобный Лэндор с Божьей помощью попробует?

И мой отец добросовестно пытался сотворить чудо. Он опускал руку на сотрясающееся детское тело и повелевал бесам выйти вон и оставить этого ребенка в покое. Бесы послушно выходили, чтобы через день или через неделю вселиться в мальчишку снова… Через какое-то время эта семья перестала докучать нам.

Помню, отец мальчишки говорил, что его сын «одержим бесами». Я сам тогда был немногим старше этого ребенка и добросовестно пытался увидеть изгоняемых бесов. Но бесы не показывались. Наверное, думал я, они невидимые. Что касается несчастного мальчишки, он казался мне большой куклой, совершенно пустой внутри…

Делать какие-либо выводы пока было рано. На данный момент я располагал лишь отчетом По. Но если я правильно угадал болезнь Леи Маркис… у этой девушки были все основания называться Старой девой печали. Даже не печали, а скорбей – Дева скорбей. Еще не видя мисс Маркис, я искренне сочувствовал ее участи, ибо кто знает, как долго ее тело сможет выдерживать натиски этой страшной болезни?

Мне вдруг вспомнились слова из отчета По: «…Смерть (в особенности смерть прекрасной женщины) видится мне величайшей и высочайшей темой для стихов». Он был прав, мой маленький петушок.

Я думал об этом, идя на похороны. Сегодня тело Лероя Фрая должны были предать земле. Не знаю, завернули ли его в погребальный саван (спрашивать об этом не хотелось). На публике гроб не открывали. Шестеро бомбардиров сняли его с катафалка и несли до вырытой могилы.

Я согласен с По: вряд отыщется лучшее кладбище, чем вест-пойнтское. И вряд ли отыщется лучшее время для похорон, чем ноябрьское утро, когда туман клубится у самых ног, когда ветер свистит между камней и голых кустов, а с деревьев падают багрово-красные листья. Последние листья года. Падают и ложатся красными гирляндами вокруг белых крестов.

От того места, где я встал, до могилы было менее десяти футов. Я стоял, слушая приглушенную дробь барабанов и глядя на процессию знамен и черный плюмаж на киверах знаменосцев. Помню скрип катафалка под тяжестью гроба; помню потрескивание веревок, на которых гроб опускали в могилу. И конечно же, особый, ни с чем не сравнимый стук комьев земли, бросаемых вниз. Они ударяли по плотной сосновой крышке гроба. Казалось, этот звук исходит не только из засыпаемой могилы, но и из окрестной травы. Остальные эпизоды похорон стерлись из памяти. Например, я не могу вспомнить, как выглядел отец Фрая. Наверняка я его видел, но не запомнил. А вот миссис Фрай я помню. Сутулая веснушчатая женщина в черном траурном платье, с глазами и ушами зайчихи, с жилистыми натруженными руками. Со всем этим обликом никак не вязались ее пухлые румяные щеки. Она кашляла и постоянно терла сухие глаза, оставляя красные полосы вокруг носа. Миссис Фрай почти не слушала шумную цветистую проповедь преподобного Зантзингера.

Мне казалось: как только тело кадета Фрая будет предано земле, я перестану о нем думать… Вместо этого мысли о нем безостановочно крутились в моей голове. Я цеплялся за какие-то мелочи, пытаясь доискаться причин. Например, почему лошади, увозившие пустой катафалк, плелись гораздо медленнее, чем когда везли гроб? Почему капеллан едва ли не целый час отряхивал со своего рукава комочек земли? Меня занимало, почему после ружейного салюта, произведенного бомбардирами, горы поглотили звуки выстрелов, но не ответили эхом?

А как объяснить это? Мать Лероя Фрая вдруг подошла ко мне и встала рядом. Горе добавило морщин ее смуглому, привычному к солнцу лицу.

– Это вы мистер Лэндор?

Я молча кивнул. Женщина колебалась. Возможно, она не знала, с чего начать. Должно быть, в ее родных местах она бы не решилась вот так просто заговорить с незнакомым мужчиной.

– Значит, это вы ищете…

– Да, это я.

Она закивала головой, избегая смотреть мне в глаза. Я тоже кивал, ибо не мог заставить себя произнести слова, которые обычно говорят в подобных случаях: «Я так скорблю… какая ужасная потеря для вас… для всех нас…» Как хорошо, что и она воздержалась от лишних слов. Вместо этого миссис Фрай порылась в своем ридикюле и наконец достала оттуда толстую записную книжку с золотым обрезом и матерчатым переплетом.

– Я хочу вам это отдать, – сказала она, протягивая мне книжку.

– Что в этой книжке, миссис Фрай?

– Дневник Лероя.

Мои пальцы сжались, потом разжались.

– Дневник? – переспросил я.

– Да, сэр. Мой сын вел его с того времени, как поступил сюда. Почти три года.

– Простите, миссис Фрай, но я не припомню, чтобы среди личных вещей вашего сына находили дневник. Иначе я бы знал о нем.

– Дневник мне отдал… кадет Боллинджер.

Наши глаза встретились. Миссис Фрай выдержала мой взгляд.

– Боллинджер?

– Да. Я сама удивилась.

Ее губы тронула болезненная улыбка.

– Он был другом Лероя… хорошим другом. Он мне сказал: как узнал о случившемся… с Лероем, сразу побежал к нему в комнату. Там он нашел эту книжку и забрал себе.

– Но какое он имел право? – вырвалось у меня. – И вообще, почему он распоряжался чужими вещами?

Я осекся, вспомнив, что нахожусь на похоронах и говорю с матерью покойного.

– Я не знаю про права, мистер Лэндор. Он, когда мне эту книжку отдавал, так сказал: «Миссис Фрай, возьмите дневник вашего сына и увезите с собой. Если надумаете сжечь – сжигайте. Но только не давайте никому читать».

Она произнесла все эти слова на одном дыхании, затем сделала паузу и продолжала:

– Я очень благодарна кадету Боллинджеру. Я взяла дневник и стала думать. Раз вы, мистер Лэндор, главный в этом деле и армия вам доверяет… надо дневник отдать вам. Ну что мне с ним делать? Я и книг-то не читаю, одну только Библию. А тут – сплошные закорючки. И где Лерой так писать научился?

Я не стал объяснять этой усталой женщине, что ее сын применил весьма простой способ шифровки, располагая поверх горизонтальных строчек вертикальные. Конечно, такой частокол был способен быстро отбить у любопытствующих желание прочитать чужие записи. Но случалось, что и сам пишущий увязал в лабиринте своих строк и уже не мог их разобрать. Здесь требовался определенный навык. Мои глаза им обладали.

По правде говоря, мои глаза тут же заскользили по строчкам, мозг начал преобразовывать сгустки букв в слова и фразы. И тут я вновь услышал голос миссис Фрай. Правильнее сказать, почувствовал его, будто град, ударяющий по макушке.

– Его нужно поймать.

Оторвавшись от страниц, я посмотрел на нее и не сразу понял, о ком она говорит.

– Его нужно поймать, – уже громче повторила миссис Фрай. – За то, что Лерой с собой сделал… ему перед Богом отвечать. Но что потом сделали с его телом… это страшное преступление.

Мне не оставалось иного, как согласиться с нею, произнеся затертые слова о том, что никакое преступление против личности не должно оставаться безнаказанным.

– Благодарю вас за помощь, миссис Фрай, – сказал я, заканчивая свою пустую тираду.

Она рассеянно кивнула. Затем повернулась к могиле. Гроб с телом ее младшего сына успели почти полностью забросать землей. Оставалось лишь поставить сияющий белый крест. Это все, что армия могла сделать для Лероя Фрая.

– Какая замечательная была служба, – вдруг сказала мне миссис Фрай.

Я молча кивнул.

– Я всегда сыну говорила: «Лерой, служи честно, и армия о тебе позаботится». Видите, мистер Лэндор? Я была права.

Напрасно я поспешил сообщить капитану Хичкоку о дневнике Фрая. Мне почему-то думалось, что это его воодушевит, но случилось совсем наоборот. Мое размахивание записной книжкой с золотым обрезом лишь заставило Хичкока насупиться. Он даже не пожелал взять дневник в руки. Руки капитана были скрещены на груди.

– Прежде всего, почему вы так уверены, мистер Лэндор, что это действительно дневник Фрая?

– Полагаю, капитан, мать уж всяко узнает почерк своего сына.

– Допустим. Но скажите, что мешало Боллинджеру самому прочитать дневник, вырвать оттуда все компрометирующие страницы, а потом «заботливо» отдать эту книжицу матери Фрая?

– Помилуйте, капитан! Если такие страницы и существуют, их вначале нужно найти. Вы говорите, прочитать. Сомневаюсь, чтобы Боллинджер сумел одолеть хотя бы несколько фраз. Фрай не только вел записи микроскопическим почерком и перемежал горизонтальные строчки вертикальными. Насколько могу судить, некоторые слова он вообще писал справа налево, превращая их чуть ли не в иероглифы.

– Я готов вам поверить, мистер Лэндор. Но меня удивляет другое. Почему Боллинджер попросту не выкинул или не сжег этот дневник? Если он подозревал, что записи могут содержать нелестные или опасные для него факты, зачем же отдавать дневник матери Фрая? Разве он не боялся, что если не она, то кто-то другой все же расшифрует эту абракадабру?

Вопрос был по существу, но ответа я не знал. Возможно, Боллинджер не считал эти записи опасными для себя. В таком случае зачем он похищал дневник? Ведь должен же кадет первого класса понимать, что его поступок сочтут попыткой нарушить ход расследования, а это грозило отчислением из академии, если не более суровым наказанием. Я ничего не сказал Хичкоку, боясь, как бы он под горячую руку не затребовал к себе Боллинджера и не наломал дров.

– Я все-таки хочу услышать ваш ответ, мистер Лэндор, – прервал мои размышления капитан.

Он услышал мой ответ, хотя я и сам не верил в то, что говорил.

– Мне думается, Боллинджер подспудно желал, чтобы кто-то когда-то прочел записи Фрая.

– Зачем ему это нужно?

– Затем, что у него есть совесть.

Капитан запыхтел, однако возражать мне не стал. Наверное, такой ответ его удовлетворил.

Не думай, читатель, что я вдруг решил защищать кадета Боллинджера. Я его почти не знал, а то немногое, что было мне известно, не вызывало у меня симпатий к нему. Скорее наоборот. Но если Боллинджер и в самом деле виновен, военная прямолинейность Хичкока лишь спугнет его и заставит затаиться его возможных сообщников.

Но что вынуждало самого Фрая шифровать записи? Чего опасался он? Если ему было что скрывать, зачем вообще заводить дневник? Думаю, здесь мы сталкиваемся с одной из загадок человеческой души, с ее потребностью сделать тайное явным, вывернув себя наизнанку. Эта потребность движет всяким, кто берется писать дневник, включая и меня.

Вернусь, однако, к записной книжке Фрая…

Такой записью открывался его дневник. В отличие от кадета По, кадет Фрай достаточно вольно обходился с правописанием. Я пока не знал, о каком «преключении» писал Фрай. Для меня же чтение (если это можно было назвать чтением!) началось со скрупулезной, утомительной работы. Я сидел за столом, довольствуясь парой свечей. В одной руке я держал карандаш, в другой – увеличительное стекло. Слева лежал дневник Фрая, справа – моя записная книжка, куда я переписывал расшифрованные слова и фразы (уже без грамматических ошибок автора). Буквы, словно мухи, налетали на меня со всех сторон. Через какое-то время в глазах начинало рябить. Я прерывал работу, откидывался на спинку стула и закрывал глаза.

Едва начав, я уже чувствовал, что этот дневник выпотрошит меня. Работа подвигалась чертовски медленно. Я одолел не более двух страниц, когда в дверь постучали. Стук был совсем тихим. Кадет По (кто же еще явится сюда в такое время!).

Не дожидаясь моего ответа, он приоткрыл дверь и юркнул внутрь, застыв на пороге. Я только сейчас заметил, до чего же стоптаны его сапоги. На форменном плаще, возле плеча, красовалась свежая дыра. В руках он держал очередной свой отчет.

Боже милостивый! Я сегодня утону в писанине!

– Вы могли бы и не спешить, – не слишком-то приветливо произнес я. – Как видите, я сегодня занят.

– Я написал это легко и быстро, – ответил По, переминаясь с ноги на ногу.

– Знаю, какой ценой вам дается эта легкость и быстрота. Вы окончательно загоните себя и свалитесь.

– Пустяки, – беспечно отмахнулся По.

Он уселся на пол. Свечи стояли на столе, и его лица я почти не видел, однако глаза моего помощника лихорадочно блестели даже в темноте. По смотрел на меня и словно чего-то ждал.

– Что у вас там? – спросил я, кивком указывая на коричневый пакет.

– Вам стоит это прочесть как можно скорее.

– Прямо сейчас?

– Да, мистер Лэндор. Я подожду.

Он даже не спросил, чем я тут занимаюсь. Должно быть, решил, что просто коротаю время в ожидании его новостей. Впрочем, может, и так.

– Ну что ж, – согласился я, принимая от него листы. – Надеюсь, этот ваш отчет короче предыдущего.

– Скорее всего, да.

– Не хотите чего-нибудь глотнуть? – спросил я, сожалея, что так холодно встретил его.

– Нет, спасибо. Я просто посижу и подожду, пока вы читаете.

Он сидел на холодном полу и следил за каждым словом, которое прочитывали мои глаза. И сколько бы раз я ни оглядывался на него – я видел одну и ту же картину: застывшего, терпеливо ждущего По.

Отчет Эдгара А. По Огастасу Лэндору

17 ноября

Моя «кладбищенская» встреча с мисс Маркис окончилась полной неопределенностью, и я терялся в догадках, увидимся ли мы снова. Казалось бы, мы едва успели познакомиться, но мысль о том, что я ее больше никогда не увижу… эта мысль мучила и истязала меня с изощренностью самых жестоких палачей.

С тяжелым сердцем и воспаленным разумом принялся я за свой сизифов труд – математику. Она и в лучшие дни стоила мне громадного напряжения сил, а тут… Чтобы отвлечься, я взялся за французский. Но до чего безжизненными показались мне пышные, выспренние фразы Лесажа. Они почти не отличались от холодных рассуждений Архимеда и Пифагора. Я слышал, что у людей, лишенных света, совершенно меняются представления о времени. Они способны проспать трое суток подряд, уверенные, будто «слегка вздремнули». С какой радостью я разделил бы их участь. Что мне этот день? Он ничем не отличается от вчерашнего; он ничем не будет отличаться от завтрашнего и любого другого в нескончаемой веренице дней. Секунды тянулись, как минуты, минуты – как часы. А часы? Они превращались в эоны!

Наступило время обеда (правильнее сказать, я дожил до обеда). Есть мне не хотелось. Ни тело, ни разум не требовали пищи. Все во мне погрузилось в глубочайшую меланхолию… Незаметно пришел вечер. Барабаны возвестили отбой. После их сигнала всем кадетам надлежало развернуть свои подстилки и спать. Уже и не помню, когда я ложился так рано. Я лежал, страшась лишь одного: только бы сумрак, воцарившийся в моей душе, не поглотил меня целиком и бесследно, оставив в память обо мне жесткую подстилку, дырявое одеяло да горделиво висящий на стене мушкет.

Однако мне было суждено дожить до утра. Я понял это по звуку рожка, играющего побудку. Стряхнув с себя легкую паутину сна, я увидел кадета Гибсона, делящего со мной это унылое жилище. Он стоял у изголовья и ехидно ухмылялся. Заметив, что я проснулся, он рявкнул во все горло:

– А тебе записка! От женщины!

Он протянул мне плотно сложенный лист бумаги. На записке было выведено мое имя. Гибсон не ошибся: размашистость и изящная округлость букв свидетельствовали о женской руке. Я и думать не смел, что записка написана Ею, но каждый удар моего сердца утверждал обратное: это от Нее! От Нее! Я порывисто развернул записку:

Ну кто в здравом уме отказался бы выполнить такую просьбу? Эта кроткая властность слов, это неподдельное изящество почерка и едва уловимый аромат духов, исходящий от бумаги… Думаю, мистер Лэндор, вы меня поймете.

Как по волшебству, время понеслось все быстрее и быстрее. Если вчера меня тяготила каждая секунда, сегодня я не замечал пролетающих часов, остававшихся до нашей встречи. После убогого завтрака я незаметно выбрался из серого моря кадетских плащей и направился к горе Независимости. Наконец-то я был один. Да, один и счастлив, ибо знал: она уже там. Она раньше меня проделала этот путь сквозь заросли папоротника и безлистные кусты. Дальше мне нужно было пройти по мшистому ковру, из которого торчали обломки скал. И вот они – развалины крепостных стен, где несчастный майор Андре провел последние дни своей жизни. Но в те минуты я думал не о майоре, а о ней. Мох хранил недавние следы ее башмаков.

Миновав арки каземата, густо поросшие плющом, я выбрался на полянку, окаймленную кедровником. На широкой гранитной плите я увидел мисс Маркис. Она сидела слегка запрокинув голову. Услышав мои шаги, она обернулась и встретила меня приветливой улыбкой. Клянусь вам, мистер Лэндор, в ее улыбке не было ни тени фальши или принуждения. Раздражение, владевшее мисс Маркис в нашу прошлую встречу, показалось мне дурным сном. Я вновь видел перед собой веселую и приветливую девушку, какой она предстала предо мной в своем родном доме.

– Как я рада, что вы пришли, мистер По, – сказала она.

Грациозно взмахнув рукой, мисс Маркис пригласила меня сесть рядом, что я и поспешил сделать. Как я узнал, она позвала меня с единственной целью – поблагодарить за помощь, великодушно оказанную ей в трудную минуту. Честно говоря, я не видел в своем поступке ничего сверхъестественного. Довел ослабевшую после обморока девушку до ее дома, вот и все. Но оказалось, подобный caritas[120] был более чем щедро вознагражден. Узнав, что из-за нее я пропустил вечерний парад (о чем трехглавый Локк тут же донес начальству), мисс Маркис сразу же отправилась к отцу и заверила его, что без моего спасительного участия все могло бы оказаться гораздо хуже.

Услышав от своей единственной и любимой дочери столь впечатляющие новости, благочестивый доктор Маркис, не теряя времени, пошел к капитану Хичкоку и вступился за меня, подробно рассказав ему о моем поступке. К чести нашего коменданта, Хичкок не только снял с меня взыскание, но и отменил очередной наряд в караул («подарок» все того же Локка). В конце их разговора доктор Маркис сказал капитану, что мое поведение сделало бы честь любому офицеру армии Соединенных Штатов.

Но этим любезность доктора Маркиса не ограничилась. Он объявил, что будет рад лично выразить мне свою благодарность и не видит лучшего способа сделать это, чем в самое ближайшее время пригласить меня в гости.

Какой стремительный поворот в моей судьбе, мистер Лэндор! Еще вчера я пребывал в глубочайшем отчаянии, мечтая хотя бы на мгновение снова увидеть мисс Маркис. И вдруг меня удостаивают приглашения в ее дом, и уже не как товарища ее брата, а как именитого гостя, которому те, кому она дороже жизни, намерены выразить… Простите, мистер Лэндор, мне опять не хватает слов.

Утро было холодным, но мисс Маркис предусмотрительно надела теплую пелерину с капюшоном и потому не страдала от порывов ветра. Сегодня уже не я, а она заговорила о природных красотах: о высоком Буйволином холме, о Вороньем Гнезде с его остатками оборонительных сооружений и о зубчатой цепи гор, называемых здесь Головоломкой. При этом пальцы ее теребили шнурки башмака.

– Красиво, но это какая-то унылая красота, – наконец сказала мисс Маркис. – Насколько приятнее сидеть здесь в марте, когда знаешь, что скоро все покроется зеленью и расцветет.

Я возразил, сказав, что, по моему убеждению, истинное величие Нагорий проявляется как раз поздней осенью. Летняя листва и зимний снег скрывают от глаз очень многое, что можно увидеть только сейчас. Растительность не улучшает, а лишь искажает изначальный божественный замысел.

Странно, но эти слова почему-то вызвали у нее улыбку. Поверьте, мистер Лэндор, у меня и в мыслях не было шутить.

– А вы, мистер По, – романтик, – сказала мисс Маркис. Затем, улыбнувшись еще шире, добавила: – Должно быть, вам доставляет наслаждение беседовать с Богом.

Я ответил, что ни в природном мире, ни в мире людей не знаю инстанции выше. Поскольку мисс Маркис была настроена шутить, я тоже в шутку спросил: может, ей известен некто, стоящий выше Бога.

– Все это настолько… – со вздохом проговорила она и вдруг умолкла.

Ее рука сделала легкий взмах, словно отдавая восточному ветру незавершенную тему нашего разговора. Конечно, я еще слишком мало знаю мисс Маркис, но меня удивляет ее особенность какой-нибудь туманной фразой обрывать нить разговора и либо замолкать, либо как ни в чем не бывало обращаться совсем к другой теме, напрочь забыв о прежней. Не желая настораживать ее расспросами, я тоже умолк и погрузился в созерцание природных красот. Конечно же, я бросал мимолетные взгляды и на свою спутницу, но старался не выходить за рамки приличий.

Признаюсь вам, мистер Лэндор: в тот момент моим глазам были куда милее не холмы и долины, а наряд мисс Маркис. Я с удовольствием смотрел на ее шляпу нежно-зеленого цвета, любовался пелериной и колоколом юбки, под которой угадывалось еще несколько. А эта изящная линия ее рукава с пышной белой подкладкой, из которой высовывалась такая же белая кисть ее руки с длинными пальцами. А ее запах, мистер Лэндор! Это был тот же аромат, что исходил от бумаги с ее запиской: сладковатый, чуть пряный. Чем дольше мы сидели, тем больше я пьянел от этого аромата. Мне даже начало казаться, что он дурманит мое сознание. Я попросил мисс Маркис простить мое любопытство и назвать чудо, источающее такой бесподобный запах. Может, это «Eau de rose»? «Blanc de neige»? А может, какое-нибудь huile ambree?[121]

– He угадали, мистер По, – рассмеялась она. – Обыкновенный фиалковый корень.

Ее ответ лишил меня дара речи. Я онемел и в течение нескольких минут не мог произнести и двух слов. Мисс Маркис забеспокоилась и спросила, что со мной.

– Простите, если я вас напугал, – еле ворочая языком, сказал я. – Фиалковый корень был любимым ароматом моей матери. После ее смерти одежда еще долго хранила этот запах.

Я рассчитывал ограничиться одной фразой; в мои намерения отнюдь не входило подробно рассказывать мисс Маркис о матери. Но я никак не ожидал такого всплеска ее любопытства! Обрывать нить разговора мисс Маркис позволяла только себе. Мне этого она не разрешила. Она тут же связала оборванные концы и извлекла из меня все, что моя душа согласилась ей открыть. Я рассказал мисс Маркис об актерской славе моей матери, о многогранности ее таланта, о веселом характере и безраздельной преданности мужу и детям… Тяжелее всего мне было рассказывать о безвременной и трагической гибели матери в огненной пучине пожара, случившегося в ричмондском театре, где ей столько раз рукоплескали восторженные зрители.

Иногда у меня начинал дрожать голос. Вряд ли мне хватило бы сил довести свое повествование до конца, если бы не молчаливая поддержка мисс Маркис. Нет, мистер Лэндор, ею владело не праздное любопытство, а искреннее желание побольше узнать обо мне. Она оказалась такой благодарной слушательницей, что я рассказал ей все… точнее, все, о чем возможно поведать за десять минут. Рассказал про мистера Аллана, которого потрясла моя сиротская участь и который взял меня к себе. Он сделал очень много, чтобы я вырос джентльменом, каким наверняка меня мечтала видеть мать. Я рассказал мисс Маркис о его покойной жене, ставшей мне второй матерью… Далее я поведал о годах, проведенных в Англии, о своих странствиях по Европе, о службе в артиллерии.

Более того, я успел рассказать о своих мыслях, мечтах и фантазиях. Обо всем этом (хорошем и дурном) мисс Маркис слушала с равным вниманием, словно передо мной была не молодая девушка, а пожилой мудрый проповедник. В ней я увидел воплощение принципа, провозглашенного Теренцием[122]: Homo sum, humani nil a me alienum puto[123]. Ее молчаливое поощрение сделало меня еще откровеннее. Я признался мисс Маркис, что ощущаю незримое присутствие своей матери во сне и наяву. Я особо подчеркнул: собственных воспоминаний о матери у меня не сохранилось, ибо я был слишком мал. И в то же время во мне живет какая-то иная память о ней, которую я называю памятью духа.

Услышав эти слова, мисс Маркис с особой пристальностью взглянула на меня.

– Значит, ваша мать беседует с вами? И о чем же?

Впервые за все это время мне не захотелось отвечать на вопрос мисс Маркис. Впрочем, не совсем так. Поймите, мистер Лэндор, я очень хотел продекламировать ей строки того таинственного стихотворения… и не мог. Что-то удерживало меня. Слава богу, мисс Маркис не настаивала. Не получив от меня ответа, она помолчала и тихо сказала:

– Они покидают эту жизнь, но не покидают нас. Они остаются с нами. Почему – этого, к сожалению, я не знаю.

Ее слова воодушевили меня, и я заговорил об имеющейся у меня на этот счет теории.

– Иногда мне думается: мертвые не оставляют нас потому, что мы слишком мало их любим. Мы забываем их, пусть непреднамеренно, но забываем. Какой бы продолжительной ни была наша скорбь по любимому человеку, жизнь рано или поздно берет свое. Покинувшие земной мир чувствуют это. Им становится невыразимо одиноко. И тогда они начинают требовать внимания к себе. Они хотят, чтобы наши сердца помнили их. Иными словами, забвение для них – вторая смерть, и они боятся ее сильнее, нежели смерти телесной.

Мисс Маркис сидела не шевелясь.

– А иногда мне кажется совсем противоположное: мы слишком любим покинувших этот мир. Мы словно запираем их у себя в сердцах и не отпускаем. Мы забываем, что у них теперь совсем другие дела, другие заботы. Возможно, совсем далекие от наших. А мы мешаем им по-настоящему умереть. Вот они и будоражат нас своим незримым присутствием.

Revenants[124], – сказала она, глядя мне в глаза.

– Скорее всего. Но можно ли говорить о возвращении, если они не уходили?

Мисс Маркис вдруг заслонила рот ладонью. Я было подумал, что она пытается скрыть зевок, однако из-за ладони прорвались всплески смеха.

– Скажите, мистер По, ну почему я охотнее соглашусь час подряд философствовать вместе с вами на самые мрачные темы, чем одну минуту говорить о нарядах, украшениях и прочих пустяках? – смеясь, спросила она. – А ведь многие готовы болтать об этом дни напролет.

Одинокий луч солнца осветил подножие соседней горы, но мисс Маркис не обратила на него внимания. Взяв прутик с тупым концом, она принялась что-то чертить на гранитной поверхности. Лицо ее было сосредоточенным.

– Тогда, на кладбище… – тихо произнесла она.

– Мисс Маркис, не стоит говорить об этом.

– Нет, стоит. Я хочу об этом говорить. Хочу вам сказать…

– Я слушаю вас, мисс Маркис.

– Я хочу сказать, что очень вам благодарна за то мгновение, когда я открыла глаза и увидела вас.

Она мельком взглянула на меня и сейчас же отвела взгляд.

– В тот день, мистер По, я увидела то, чего совсем не ожидала увидеть. Ни на вашем лице, ни на чьем-либо. Мне думалось: проживи я хоть тысячу лет, я этого не увижу.

– И что же вы увидели, мисс Маркис?

– Любовь, – шепотом ответила она.

Ах, мистер Лэндор! Вы едва ли поверите, что вплоть до этого благословенного мгновения я и думать не смел о любви к мисс Маркис. Не спорю, я восхищался ею, и очень восхищался. Она изумляла и завораживала меня – это я тоже признаю. Однако клянусь вам, мистер Лэндор, я ни разу не переступал незримой черты, за которой обычные чувства восхищения сменяются более возвышенными.

Но едва ее губы произнесли это священное слово, я более не мог отрицать очевидного. Своим милосердием мисс Маркис открыла темницу и вызволила истину, которую я старательно прятал от себя.

Я понял, что любил ее. Вопреки всем уловкам своего разума я любил ее.

Это признание переменило все вокруг. Из вод Гудзона вдруг выскочил крупный осетр и, несколько раз подпрыгнув, вновь скрылся в великой реке. Его всплески звучали для меня нежнейшей музыкой, сравнимой с эоловой арфой[125]. Я неподвижно сидел на золотистом пороге широко раскрытых ворот, за которыми простирался мир грез, и смотрел вдаль. Но эта даль лишь возвращала меня к ней.

– Вижу, вы сильно удивлены, – сказала мисс Маркис. – Не надо удивляться. Разве вы не увидели… – Ее голос дрогнул, но она не умолкла. – Разве вы не увидели в моем сердце ответной любви?

О благословенная Любовь! Даже в миг своего рождения она торопится скрыться от нас. В своем стремлении узреть ее лик мы можем подняться до небес, но и там она ускользает. И мы горестно возвращаемся на грешную землю.

Вы не поверите, мистер Лэндор, но я потерял сознание. Я забыл, что опаздываю на утренние занятия. Я был счастлив, безмерно, нечеловечески счастлив. И если бы в тот момент Атропа[126] (жестокая дочь Фемиды) перерезала нить моей жизни, я бы не заметил и этого.

Первым, что я увидел, открыв глаза, было ее лицо. Ее божественные глаза, излучавшие поистине священный свет.

– Мистер По, – сказала мисс Маркис, – давайте договоримся, что в следующий раз никто из нас не будет терять сознание.

Я горячо пообещал ей, что никогда впредь не позволю себе даже на мгновение закрыть глаза в ее присутствии. Желая скрепить наш завет, я предложил мисс Маркис отныне называть меня просто Эдгаром.

– Хорошо, Эдгар. Я согласна. Но тогда и вы должны отныне называть меня просто Леей.

Лея! Лея! Это имя и сейчас небесным колоколом звенит внутри меня. Какой безграничный мир счастья скрыт всего в нескольких буквах!

Лея. Лея.

Рассказ Гэса Лэндора

20

21 ноября

Самое странное, что По ничего не добавил к написанному. Окончив читать его отчет, я ждал от моего юного помощника устного продолжения. Я был почти уверен, что сейчас он начнет цитировать кого-нибудь из римских поэтов или углубится в рассуждения о необычайной хрупкости любви. Менее всего мне хотелось выслушать лекцию о происхождении слова «любовь», сдобренную собственными теориями влюбленного По.

Однако я не угадал: он всего лишь пожелал мне спокойной ночи и, пообещав держать меня в курсе своих изысканий, исчез с легкостью призрака.

Мы не виделись с ним сутки. Могли бы вообще больше не увидеться, если бы не чистая случайность. Сам По назвал бы ее каким-нибудь возвышенным словом, но я не собираюсь приплетать сюда мистику и говорить о деснице Провидения. Да, читатель, я считаю, что по чистой случайности, устав копаться в дневнике Лероя Фрая, я решил выйти подышать свежим воздухом. Естественно, я захватил с собой фонарь, чтобы не споткнуться в кромешной тьме.

Ночь была сухая. Пахло соснами. Река шумела громче обычного. Луна выглядывала лишь на мгновение и тут же вновь пряталась в облаках. При каждом моем шаге под ногами что-то хрустело. Я старался ступать осторожно, словно моя прогулка могла оскорбить ночную природу. Возле развалин старых артиллерийских казарм я остановился и стал глядеть на темную траву Равнины.

И вдруг близ старого плаца для экзекуций мои глаза заметили чей-то силуэт. Я поднял фонарь и пошел туда. Чем ближе я подходил, тем яснее видел фигуру человека, стоящего на четвереньках.

Согласись, читатель, поза весьма странная. Первой мелькнувшей у меня мыслью было: «Наверное, этому человеку стало плохо, и он сейчас упадет». Еще несколько шагов показали, что я ошибался. Этот человек навис над другим, а тот, второй, неподвижно лежал на земле.

Первого я узнал мгновенно. Этого крепко сбитого молодца с льняными волосами я уже видел в кадетской столовой. Рендольф Боллинджер. Ногами он крепко удерживал руки своего противника, а одной рукой крепко сжимал тому горло.

Но кто же был вторым? Я сделал еще несколько шагов и разглядел крупную голову на худощавой шее и плащ с дырой на плече. Сомнений не оставалось: вторым был По.

Я бросился к ним, отчетливо понимая, сколь неравны их силы. Боллинджер был на полфута выше По и на сорок фунтов тяжелее. Все его действия говорили о твердом намерении расправиться с влюбленным петушком. А люди типа Боллинджера, как правило, стремятся довести задуманное до конца.

– Кадет Боллинджер, немедленно прекратите!

Мой суровый голос как будто сократил расстояние между нами. Боллинджер вскинул голову. Блеснули его глаза. Он и не подумал отпустить свою жертву, а совершенно спокойно ответил мне:

– Это наше личное дело, сэр, и вас оно не касается.

Сам не знаю, почему мне вспомнились слова, небрежно брошенные Лероем Фраем сотоварищу по комнате: «По неотложному делу».

Весь вид Боллинджера показывал, что он тоже занят неотложным делом. Мое присутствие его ничуть не смущало и не мешало. Меж тем По уже начал хрипеть, и этот хрип был страшнее любого крика.

– Прекратите немедленно! – вновь крикнул я.

Его тяжелая рука продолжала выдавливать последние капли воздуха из легких По. Боллинджер ждал, когда под ее тяжестью хрустнут шейные позвонки.

Дальше разговаривать было бесполезно. Я ударил Боллинджера ногой прямо в висок. Он глухо вскрикнул, замотал головой, однако своего дьявольского занятия не оставил.

Второй мой удар пришелся ему в подбородок. Боллинджер упал на спину.

– Если вы немедленно уйдете отсюда, то еще можете рассчитывать на окончание академии, – сказал ему я. – Малейшая попытка сопротивления – и вас будут судить военно-полевым судом. Я об этом позабочусь.

Боллинджер сел, потирая челюсть. Он глядел прямо перед собой, как будто меня рядом не было.

– Ваши действия расценят как попытку умышленного убийства, – добавил я. – Думаю, вам известно отношение полковника Тайера к подобным преступлениям.

Наверное, только сейчас до Боллинджера дошло, что он не в своем привычном кругу и что здесь его не боятся. Как и любой забияка, в душе он был труслив. Вне кадетской столовой, где он являлся помощником начальника восьмого стола и мог безнаказанно покрикивать на кадетов, вне восемнадцатой комнаты Северной казармы он не имел надежных подпорок.

Боллинджер встал и зашагал прочь. Надо отдать ему должное, он старался держаться с достоинством, однако Боллинджер знал: ему показали предел допустимого, и это знание тянулось за ним следом.

Я нагнулся и протянул По руку. Он встал. К счастью, его дыхание стало легче. Все его лицо было в медно-красных пятнах.

– Как вы себя чувствуете? – спросил я.

Он сделал несколько пробных глотков воздуха и поморщился.

– Я в полном порядке, – хрипло выдохнул По. – Чтобы… испугать По, нужно… больше, чем… трусливое нападение… из-за угла. Я происхожу из… древнего и славного рода…

– Предводителей франкских племен. Я помню. Может, вы мне расскажете, что у вас с ним произошло?

По не слишком уверенно шагнул вперед.

– Едва ли я смогу вам что-нибудь рассказать, мистер Лэндор. Я собирался к вам… как всегда, принял необходимые… меры предосторожности… был крайне осмотрителен… даже не знаю… сам удивляюсь, откуда он взялся.

– Он вам что-нибудь говорил?

– Всего одну фразу. Он без конца шептал ее.

– Какую?

– «Мелкие твари должны знать свое место».

– И все?

– Да.

– А что вы сами думаете по этому поводу?

Он пожал плечами, и даже это легкое движение отозвалось волной боли в его горле.

– Безудержная ревность, – наконец прошептал По. – Боллинджер… явно обезумел… оттого что Лея предпочитает меня ему. Он думал, что я испугаюсь и откажусь от нее.

Смех тоже давался По с трудом и напоминал беличье верещание.

– Где ему… измерить… глубины моей решимости. Я не из тех, кого можно запугать.

– Стало быть, вы думаете, что Боллинджер хотел лишь напугать вас?

– А что же еще?

– Не знаю, – сказал я, глядя в сторону бывшего плаца для экзекуций. – Со стороны мне казалось, что Боллинджер пытался вас задушить или сломать вам шею.

– Это просто смешно, мистер Лэндор! Для подобных действий ему не хватило бы ни смелости, ни воображения.

Меня подмывало рассказать ему о некоторых убийцах, с которыми меня сводила полицейская служба. Некоторые из них были законченными тупицами, лишенными даже капли воображения, и вот это-то и делало их необычайно опасными.

И тем не менее…

Я засунул руки в карманы и носком сапога поддел ком земли.

– Видите ли, кадет По, я очень рассчитываю на вашу помощь. Мне ненавистна сама мысль о том, что вы могли бы погибнуть из-за девушки, пусть даже самой прекрасной на свете.

– Если кому и суждено погибнуть, мистер Лэндор, то только не мне. В этом вы можете быть уверены.

– В таком случае кому?

– Боллинджеру, – бесхитростно ответил По. – Если только он попытается встать между мной и моей любимой, я его убью. Да, и это доставит мне величайшее наслаждение и станет самым нравственным из всех моих поступков.

Я взял его под локоть, и мы пошли к гостинице.

– Да, конечно, – вновь заговорил я, стараясь придать голосу оттенок непринужденности. – Я вполне понимаю нравственный мотив такого поступка. Но чтобы убийство человека доставило вам величайшее наслаждение… у меня это просто в голове не укладывается.

– Тогда вы просто меня не знаете, мистер Лэндор.

Здесь он был прав: я действительно его не знал. Никогда не знаешь, на что способен человек, пока он не совершит тот или иной поступок.

Мы неспешно добрели до гостиницы. Дыхание По восстановилось, лицо стало вновь приобретать свою обычную бледность. Здоровую бледность, как бы абсурдно это ни звучало.

– И все-таки я рад, что мне случилось оказаться рядом.

– Я бы в любом случае сумел справиться с Боллинджером. Но я благодарен вам, мистер Лэндор. Дружеская поддержка никогда не мешает.

– Интересно, Боллинджер знал, куда вы направляетесь?

– Откуда ему знать? С того места даже гостиницы не видно.

– То есть вы уверены, что о нашем сотрудничестве никто из посторонних не знает?

– Не знает и не узнает, мистер Лэндор. Никто, даже… – Он замолчал, справляясь с поднявшейся внутри волной чувств. – Даже она.

Затем По мотнул головой и уже своим привычным голосом добавил:

– Вы так и не спросили, почему я собрался к вам.

– Скорее всего, хотели сообщить мне очередную порцию новостей.

– Верно.

Он вдруг принялся шарить во всех своих карманах. Прошла минута, прежде чем По извлек наружу листок бумаги. Благоговейно, будто внутри скрывалась священная реликвия, он развернул бумагу.

Я мог бы догадаться заранее. Блеск его глаз должен был бы подсказать мне это. Но подспудно я продолжал думать о недавней стычке с Боллинджером и потому просто взял у По листок и начал читать:

Слова дрожали и качались в такт пламени фонаря. Я не знал, что ответить По. Напрасно я напрягал мозг. Мысли ускользали. Я перестал гоняться за ними и просто сказал:

– Замечательно. Я не шучу, мой юный друг. Очень здорово.

Он рассмеялся, как обрадованный ребенок.

– Спасибо вам, мистер Лэндор. Я обязательно скажу матери, что вам понравилось.

Рассказ Гэса Лэндора

21

С 22 по 25 ноября

Время перевалило за полночь, когда в дверь моего номера постучали. Кадет По? Вряд ли, я знал его манеру стучаться. Этот стук был громче и требовательнее. Кто ж мог явиться ко мне так поздно? Честно скажу, предчувствия были не из приятных, но мне не оставалось иного, как выскочить из постели и открыть дверь.

У меня отлегло от сердца. То была не Фемида, а всего-навсего Пэтси. Половина ее скрывалась под теплым шерстяным шарфом. Из ноздрей шел пар (мистер Козенс не считал нужным отапливать гостиничные коридоры).

– Впусти меня, – сказала она.

Нет, мне не почудилось. Пэтси, настоящая, живая Пэтси, по которой я успел соскучиться.

– Я тут приносила ребятам виски.

– А для меня что-нибудь осталось?

Честно говоря, я хотел не столько виски, сколько ее. Такое искушение. Не скрою, читатель, я просто прыгнул на Пэтси, а она… ангельское создание… позволила уложить себя и только усмехалась, наблюдая, как я ее раздеваю. Из всех стадий нашей любовной игры эта мне нравилась больше всего – слой за слоем освобождать ее тело от кофт, юбок, чулок, башмаков. Затем наступал черед нижнего белья, и с каждой расстегнутой пуговицей мое возбуждение нарастало. И хотя я знал, что увижу в конце, у меня все равно дрожали руки.

И вот Пэтси осталась в своем естестве: ничего, кроме фарфоровой белизны ее тела.

– Эту руку сюда, Гэс, – как всегда командовала Пэтси. – Чуть выше… Теперь хорошо.

На сей раз нам понадобилось больше времени. Нужно было приноровиться к новым условиям. Думаю, никогда еще гостиничная кровать не издавала столько скрипов, доносившихся отовсюду… Мы лежали, уставшие и разгоряченные. Пэтси привычно расположилась на моей руке. Вскоре моя добрая фея уснула. Я еще немного полежал, слушая ее ровное дыхание, затем осторожно высвободил свою руку и встал.

Меня ждал дневник Лероя Фрая. Я зажег свечу, распрямил страницы записной книжки с золотым обрезом и погрузился в работу.

Беспрерывные ряды мелких букв. Я развязывал узелок за узелком, и черная вязь обретала смысл. Так прошло часа полтора. Неожиданно я почувствовал у себя на плечах руки Пэтси.

– Какая красивая записная книжка. Что в ней, Гэс?

– Слова. Много слов, – ответил я.

Я отложил карандаш и потер уставшие глаза. Пэтси встала сзади, обнимая меня за шею.

– Это хорошие слова? – совсем по-детски спросила она.

Есть и хорошие. Я узнал о многом: о теории стрельбы, о ракетах Конгрева[127], даже о Боге. Но, оказывается, больше всего Фраю хотелось вернуться в свой родной штат Кентукки, где холод не пробирает до костей. Удивительно, насколько скучным может быть дневник.

– Только не мой, – сказала Пэтси.

– Ты… – Я уставился на нее, как мальчишка на лоток со сластями. – Ты ведешь дневник?

Она тоже долго смотрела на меня, затем покачала головой.

– Но если бы вела, ты бы над ним не зевал.

А впрочем, чему тут удивляться? Все вокруг что-то пишут. По сочиняет стихи и превращает свои отчеты в образцы высокой прозы. Профессор Папайя не расстается со своей записной книжкой. А знаменитый кондуит лейтенанта Локка? Говорят, даже капитан Хичкок ведет дневник. Странная у меня выстраивалась цепочка: каракули Лероя Фрая, гравюра шабаша ведьм из профессорской книги, газеты на столе полковника Тайера, газеты под носом Слепца Джаспера… Бесконечные нагромождения слов, и в каждом – ни крупицы правды. Они лишь свистят и чирикают, словно птицы в клетках у Папайи…

«Тебе обязательно нужно начать вести дневник, Пэтси», – подумал я.

– Может, снова ляжем? – шепотом предложила она.

– М-м-м…

Мне вдруг показалось, что я нашел новый способ расшифровки абракадабры Фрая. Мысли завертелись вокруг него. Пэтси вопросительно глядела на меня.

– Ты ложись. Я тоже скоро лягу, – пообещал я.

«Новый способ» лишь дурачил меня, как блуждающий болотный огонек. Кончилось тем, что я уснул прямо на стуле. Когда я проснулся, было уже утро. Пэтси исчезла, оставив слова, нацарапанные крупными буквами в моей записной книжке: «Гэс, одевайся теплее. На улице холодно».

Пэтси не ошиблась: вторник выдался холодным. День сменился таким же холодным вечером.

На следующее утро в Вест-Пойнте обнаружили исчезновение кадета первого класса Рендольфа Боллинджера. Он не вернулся из караула.

Начавшиеся поиски длились не более двадцати минут, а потом вмешалась погода. С небес хлынул ледяной дождь. Его стена плотно накрыла Нагорья. Пронзительный холод и отчаянная сырость не остановили бы людей. Их остановила гудящая, свистящая мгла. Видимость сократилась до одного-двух футов. Лошади и мулы отказывались идти. Наконец было решено поиски временно прекратить и возобновить сразу же, как только погода немного улучшится.

Но погода и не думала улучшаться. Ледяная крупа падала все утро. Она стучала по крышам и козырькам окон, шелестела в водосточных трубах и чиркала по стенам. Казалось, это будет продолжаться вечно. Стук и царапанье ледяных шариков не замолкали ни на минуту. Я сидел в гостиничном номере и чувствовал, что постепенно схожу с ума. Если только я сейчас не надену пальто и не выберусь наружу, то и впрямь рехнусь.

Ледяной панцирь сковал все. Наледь покрыла памятник капитану Вуду и медные пушки в артиллерийском парке, водокачку за Южной казармой и стены домов на Профессорской улице. Он отлакировал шершавые гравийные дорожки, залил стеклом лишайники на камнях и превратил пушистый снежный покров в плотную корку. Ветви кедров стали похожими на индейские вигвамы, сотрясаемые ветром. Ледяная крупа, как истинный демократ, уравняла всех. Более того, она утихомирила всех, кроме, пожалуй, моих сапог. Они гремели, точно рыцарские латы, и мне казалось, что их лязг слышен на другом конце академической территории.

Погуляв (если это нескончаемое скольжение можно было назвать прогулкой), я вернулся в гостиницу и попробовал взяться за работу. Но работа не двигалась: я клевал носом, засыпая на несколько минут и вновь просыпаясь. Около пяти часов я вдруг очнулся от своей дремы и подбежал к окну. Я понял: меня разбудила тишина. Стук ледяной капели прекратился. За окном клубился туман. По темной ленте Гудзона скользила одинокая лодка. Я спешно оделся и вышел из номера.

Кадеты тоже повылезали из своих холодных нор и теперь строились для вечернего парада. Каждый их шаг сопровождался громким хрустом льда. В общем грохоте никто не услышал моих шагов, и я беспрепятственно добрался до Конского мыса. Даже не знаю, зачем я туда отправился. Наверное, просто потому, чтобы не сидеть сложа руки и не увязать в теоретических рассуждениях.

У меня за спиной послышались шаги.

– Это вы, мистер Лэндор? – спросил негромкий почтительный голос.

Я обернулся и увидел лейтенанта Мидоуза. Он и в прошлый раз сопровождал меня к Конскому мысу. Как и тогда, лейтенант соблюдал дистанцию в десять футов. Вид у него был такой, словно он собирался перепрыгнуть через ров.

– Добрый вечер, лейтенант, – поздоровался я. – Надеюсь, у вас все хорошо.

В его голосе послышалась знакомая мне жесткость.

– Меня за вами послал капитан Хичкок. Дело касается пропавшего кадета.

– Так что, Боллинджера нашли?

Мидоуз молчал. Наверное, ему было строго приказано говорить только необходимое, однако я принял его молчание за намек. Я почти шепотом произнес слово, которое он не имел права произносить.

– Мертвого? – спросил я.

Мидоуз продолжал молчать. Значит, я угадал.

– Его повесили?

На сей раз лейтенант отважился кивнуть.

– А его сердце? Что с…

– Да, – вдруг резко оборвал меня Мидоуз. – Сердце исчезло.

Лейтенанта пробирала дрожь – то ли от холода, то ли… он уже видел тело Боллинджера.

Над Головоломкой поднялась луна, залив мягким желтоватым светом все вокруг. Пожелтело и все лицо лейтенанта Мидоуза, а его глаза стали золотистыми.

– Похоже, вы мне не все сказали, лейтенант.

В иных обстоятельствах Мидоуз произнес бы традиционные слова: «Сэр, я не имею права об этом говорить». Но какая-то его часть хотела мне рассказать. Несколько раз он принимался говорить и тут же умолкал. Наконец, собравшись с духом, лейтенант сказал:

– Над телом кадета Боллинджера было произведено дополнительное надругательство.

Слова звучали сухо, казенно и ничего не объясняли. Мидоуз еще пытался загородиться ими… пока вдруг не понял, что загораживаться поздно.

– Кадета Боллинджера… кастрировали, – глухо сообщил лейтенант.

Мы оба молчали. Тишину нарушал лишь хруст льда под сапогами марширующих кадетов.

– Вы не проводите меня туда, где нашли тело Боллинджера? – попросил я.

– Капитан Хичкок предложил сходить туда завтра. Скоро совсем стемнеет, и будет трудно… трудно…

– Осматривать место преступления. Понимаю. А где сейчас тело Боллинджера?

– В госпитале.

– Под усиленной охраной?

– Да. «

– На какое время капитан назначил завтрашнюю встречу?

– На девять утра.

– Хорошо. Девять так девять. Осталось только узнать о месте. Где мы с ним встречаемся?

Лейтенант Мидоуз ответил не сразу, словно рылся в памяти.

– Капитан Хичкок будет ждать вас в Каменной западне, сэр.

В названии этого места не было ни капли преувеличения. Во всем Вест-Пойнте не сыщешь более жуткой дыры. Из окна гостиницы Козенса или с вершины Редутного холма хотя бы виден Гудзон. Достаточно взглянуть на реку, и чувствуешь: другой мир с его свободой совсем рядом. Но стоит очутиться в Каменной западне, как все признаки жизни начисто исчезают. Сплошные деревья, овраги, шелест ручья и холмы. Наверное, они-то и заставляют человека чувствовать свою полную оторванность. Мне рассказывали, что многие кадеты, проведя там пару часов в карауле, уже начинали сомневаться, выберутся ли они когда-нибудь из Каменной западни.

Сомнения Рендольфа Боллинджера оправдались.

Его поиски возобновились сразу же, как утихла ледяная буря. Никто не предполагал, что лед будет таять с такой же быстротой, с какой падал. В пятом часу двое солдат, направлявшихся к коменданту доложить о выполненном приказе, внезапно услышали громкий скрип. По их словам, как будто скрипела громадная дверь, у которой несколько сотен ржавых петель. Но петель на старой березе не было. Это скрипели ее ветки, сгибавшиеся под тяжестью обнаженного тела Рендольфа Боллинджера.

Труп, как и все вокруг, сильно обледенел. Теперь, когда лед начал таять, ледяной кокон стал раскачиваться на ветру и вращаться, издавая услышанный солдатами скрип.

Когда утром лейтенант Мидоуз привел меня к той березе, ее ветви успели распрямиться. Веревка (на этот раз ее оставили) успела промерзнуть и задубеть. Она висела почти вертикально, чуть-чуть отклоняясь в сторону.

Вокруг нас с деревьев слетали льдинки, похожие на куски стекла. Ярко сияло солнце. Окружающая белизна лишь усиливала его нестерпимый блеск. Единственными пятнами, позволявшими отдохнуть глазам, были кусты рододендрона. Как ни странно, на них уцелели почти все листья.

– Но почему его повесили на березе? – спросил я.

Хичкок непонимающе поглядел на меня.

– Простите, капитан, я пытаюсь понять, почему именно береза. Ведь она же сильно гнется. И ветки у нее не настолько толстые, как у дуба или, скажем, у каштана.

– Может, так было удобнее закреплять веревку. Ближе от земли.

– Вы правы. Ближе и легче.

– Да, легче, – согласился Хичкок.

По капитану было видно, что его усталость перешла в новую стадию, когда воспаляются веки и обвисают уши. Достигнув подобного состояния, человек либо стоит неестественно прямо, либо падает.

Мне хочется думать, что в то утро я был достаточно учтив с Хичкоком. В любой момент он мог вернуться к себе в кабинет и остаться наедине с собственными мыслями. Но он не уходил. Он погрузился в себя, и любой вопрос мне приходилось повторять несколько раз. Меня интересовали возможные различия в состоянии обоих тел (я имею в виду Рендольфа Боллинджера и Лероя Фрая). Услышав мой вопрос, Хичкок непонимающе уставился на меня, словно я его с кем-то перепутал. Тогда я попробовал разжевать ему смысл вопроса.

– Капитан, вы видели оба тела вскоре после их обнаружения. Как по-вашему: Боллинджер висел так же, как Фрай? Или вы сразу заметили отличия? Если да, мне очень важно знать какие.

– А-а, вот вы о чем, – наконец пробормотал Хичкок. – Нет. Здесь… – он кивнул в сторону ветвей, – я сразу заметил, что Боллинджер по сравнению с Фраем висел гораздо выше.

– Значит, ноги Боллинджера не касались земли?

– Нет. – Хичкок сдернул с головы кивер, затем надел снова. – Здесь все было не так, как в… тот раз. Над телом Боллинджера уже успели надругаться. То есть его сначала убили, затем совершили все эти варварства и только потом вздернули на березе.

– Вы исключаете, что его все-таки сперва повесили, а уже потом осквернили тело?

– Потом? Да что вы, мистер Лэндор! – Кажется, Хичкок потихоньку начал выходить из ступора. – Проделать все это на такой высоте? Почти невозможно. Тело обязательно будет раскачиваться.

Он стал тереть глаза, такие же воспаленные, как веки.

– И версия самоубийства полностью отпадает. Почему – думаю, вам и так понятно.

Капитан долго глядел на злополучную березу. У него даже рот слегка приоткрылся. Затем, очнувшись, он повернулся ко мне.

– От этого места до караульного поста Боллинджера ярдов триста, если не больше. Неизвестно, дошел ли он сюда сам и был ли вообще жив в тот момент. Его тело могли и притащить к березе. А потом еще эта буря… – Он тряхнул головой. – Попробуй найди следы. Повсюду слякоть. Все затоптано.

Хичкок наклонился к березе, опираясь рукой о ее ствол.

– Капитан, я понимаю, какой чудовищный удар нанесла вам гибель кадета Боллинджера.

Сам не знаю, зачем я приблизился и слегка потрепал его по плечу. Должно быть, тебе, читатель, знаком этот скупой жест мужского утешения. Однако Хичкок воспринял мое сочувствие совсем по-другому. Он резко отдернул плечо и повернул ко мне свое побелевшее от ярости лицо.

– Нет, мистер Лэндор! Вряд ли вы понимаете. У меня под носом убивают двоих кадетов и совершают изуверское надругательство над их телами. О причинах остается только догадываться. А мы с вами ни на шаг не приблизились к поимке этого зверя! Целый месяц прошел – и никаких результатов!

– Это не совсем так, капитан, – возразил я, по-прежнему стараясь успокоить его. – Сегодня мы все-таки ближе к его поимке, чем месяц назад. Мы постоянно сужаем круг. Возможно, это не слишком заметно, но расследование продвигается. Поимка преступника – лишь вопрос времени.

Он хмуро поглядел на меня, втянув голову в плечи. Почти не разжимая губ, Хичкок ответил:

– Рад, что вы так думаете. Я улыбнулся.

– Прошу вас, капитан, выскажитесь яснее. Взгляд Хичкока ничуть не смягчился.

– Вынужден вам сказать, мистер Лэндор, что у нас с полковником Тайером имеются серьезные замечания касательно хода вашего расследования.

– Неужели?

– Я был бы только счастлив, если бы вы прямо сейчас опровергли мои слова. По-моему, лучшего момента не придумаешь. Почему бы вам не сообщить мне, что вы нашли новые свидетельства сатанистских ритуалов? Припомните, вам ничего такого не встречалось?

– Если бы я нашел подобные свидетельства, вы с полковником Тайером давно бы знали о них.

– А может, вам удалось найти загадочного офицера, повелевшего рядовому Кокрейну уйти из палаты, оставив тело Фрая без присмотра?

– Нет, пока не удалось.

– Вы уже почти неделю занимаетесь расшифровкой дневника Фрая. Может, хотя бы там вы обнаружили какую-нибудь зацепку?

У меня напряглись мышцы вокруг глаз. Не очень хороший симптом, предвещавший конец моего терпения.

– Сейчас постараюсь вспомнить… Я узнал, в какие дни Лерой Фрай предавался рукоблудию и сколько раз. Я также узнал, что ему нравились задастые женщины. Теперь для меня не секрет, что он ненавидел утреннюю побудку, аналитическую геометрию и… вас, капитан. Что будем считать зацепкой?

– Я имел в виду…

– Вы имели в виду, что у меня нет достаточных навыков для проведения этого расследования. Возможно, его вообще не нужно было поручать мне.

– Меня смущает не ваша компетентность, а ваша лояльность, – сказал Хичкок.

Звук был настолько тихим, что поначалу мне было не понять, откуда он исходит. Потом я сообразил: это скрежещут мои зубы.

– Капитан, теперь уже я вынужден просить ваших объяснений.

Хичкок долго глядел на меня. Быть может, подбирал слова.

– Мистер Лэндор, у меня возникло подозрение…

– Какое?

– Мне вдруг начало казаться, что вы кого-то выгораживаете.

В ответ я рассмеялся. Это был единственно возможный ответ, поскольку такой нелепости я от Хичкока не ожидал.

– Кого-то выгораживаю? – переспросил я.

– Да.

Я развел руками.

– Кого?

Мой голос ударился в ветви вяза, и они загремели.

– Ну кого в вашей академии мне вдруг понадобилось выгораживать?

– Думаю, настало время поговорить о кадете По.

У меня противно засосало под ложечкой. Я передернул плечами, изобразив недоумение.

– Капитан, с какой стати нам сейчас говорить о нем?

Хичкок глядел вниз, рассматривая носки сапог.

– Насколько мне известно, По – единственный, кто открыто угрожал Боллинджеру расправой.

От него не ускользнуло удивление, пробежавшее по моему лицу. Хичкок улыбнулся. Его улыбка отнюдь не была злой. Скорее сочувственной, только очень уж искаженным выглядело это сочувствие.

– Думаете, вы были единственным, кому он поведал о своей стычке с Боллинджером? Не далее как позавчера, за обедом, он с жаром, ярчайшими красками расписывал своим сотрапезникам этот поединок. Ни дать ни взять – битва Гектора с Ахиллом[128]. В конце этой поэмы в прозе кадет По во всеуслышание заявил: еще одно такое столкновение, и он убьет Боллинджера. Недопонимание здесь исключено, ибо слова По слышали многие и у всех сложилось ясное впечатление, что он действительно намерен убить Боллинджера.

Мне сразу вспомнились слова По, которые я слышал от него сразу после их стычки с Боллинджером: «Я убью его».

– Я не одобряю бахвальства По, но неужели вас так насторожила его пустая угроза? Он ведь не впервые так грозит. Увы, это особенность его характера.

– А как тогда, мистер Лэндор, вы объясните, что через считанные часы его «пустая» угроза осуществилась?

Повешенный Боллинджер был для Хичкока лучшим подтверждением. Пытаться переубедить капитана – все равно что пытаться отнять у бульдога кость.

– Капитан, скажите честно: вы верите, что По мог справиться с Боллинджером?

– Для этого не нужно большой физической силы. Достаточно иметь в руках огнестрельное оружие. Или напасть внезапно. Вместо Гектора и Ахилла нам лучше вспомнить про битву Давида с Голиафом[129].

Я усмехнулся и почесал затылок. Время. Мне было нужно выиграть время.

– Если принять ваше допущение всерьез, сразу бросается в глаза одно несоответствие. Хорошо, вражда между По и Боллинджером более или менее очевидна, но вражды между По и Фраем никогда не существовало. Оба кадета даже не знали друг друга.

– Ошибаетесь, мистер Лэндор. Знали.

Я мысленно отругал себя за досадную промашку. Капитан Хичкок подготовился к этому разговору, и в рукаве его безупречного голубого мундира припасена не одна козырная карта. Возможно, их там целая колода.

– Странно, что ваш помощник не похвастался вам своим ранним подвигом. Летом в лагере между По и Фраем вспыхнула ссора. Фрай, как водится у кадетов старших классов, решил проучить дерзкого плебея. Он и еще двое его однокашников явились к По в палатку. По недолго думая схватил мушкет с примкнутым штыком и бросил им во Фрая. Хорошо, что он промахнулся, иначе штык пропорол бы Фраю ногу. И опять По во всеуслышание заявлял, что никому не позволит издеваться над собой – и унижать свое достоинство.

Хичкок замолчал, давая мне возможность переварить услышанное. Я понимал: сегодня мне не обыграть капитана. В лучшем случае я сумею свести наш поединок к ничьей.

– Расспросите кадетов, живущих с По в одной комнате. Они скажут, отлучался ли он куда-нибудь в ночь убийства Боллинджера.

– А если скажут, что не отлучался, я должен буду принять это за истину? Нет, мистер Лэндор. Я знаю этих кадетов. Оба отчаянные сони.

– Ну так арестуйте самого По, если вы уверены в его виновности, – с деланной небрежностью предложил я.

– Вы не хуже меня знаете, что улик для этого недостаточно. Даже косвенных. А для ареста нужны прямые улики.

Пока мы стояли, с тюльпанового дерева сорвался приличный осколок льда и упал у нас за спиной. С ближайшего дуба вспорхнула стайка испуганных воробьев. Они закружились над нашими головами, поблескивая мокрыми перышками.

– Капитан, неужели вы и впрямь верите, что наш маленький поэт – убийца?

– Странно, что этот вопрос задаете вы, мистер Лэндор. Я бы предпочел услышать от вас не вопрос, а ответ на него.

Хичкок шагнул ко мне.

– Так скажите, мистер Лэндор: ваш маленький поэт – убийца?

Отчет Эдгара А. По Огастасу Лэндору

27 ноября

Я бесконечно виноват перед вами, мистер Лэндор, ибо манкирую своей обязанностью регулярно сообщать вам обо всем, чему являюсь свидетелем. Тревога, поднявшаяся в академии в связи с убийством Боллинджера, наполняет самый воздух таким изобилием глупейших слухов и нелепейших домыслов, что каждый мой шаг непременно оказывается под пристальным наблюдением множества глаз. Скажу вам больше: некоторые кадеты смотрят на меня с нескрываемой подозрительностью. Можно только догадываться, о чем они говорят за моей спиной!

Способен ли человеческий язык правильно передать весь ужас, охвативший меня при известии о жуткой кончине Боллинджера? Я не говорю, что этот дерзкий и задиристый человек был невинным агнцем… но чтобы его земной путь оборвался столь внезапно… Всякий раз, когда я пытаюсь задуматься о последствиях… я оставляю это занятие. Если убийца сумел расправиться с тем, кто был близок к семье Маркисов, что помешает ему избрать очередной жертвой Артемуса или даже… мистер Лэндор, меня охватывает дрожь при одной только мысли, что этот негодяй способен замахнуться на… животворный источник, питающий мою душу. Наше расследование начинает представляться мне пугающе медленным…

А пока что, мистер Лэндор, кадетское сообщество охвачено самой настоящей истерией. Она переходит все мыслимые границы. От многих кадетов я слышал, что теперь они ложатся спать не иначе как с мушкетом под подушкой. Некоторых болезненное воображение завело еще дальше. Они утверждают, будто бы убийцы Фрая и Боллинджера – это… духи индейцев, явившиеся отомстить за уничтожение их племен «бледнолицыми». Кадет третьего класса Родрик (честно сказать, невеликого ума человек) клялся, что собственными глазами видел такого призрака на Тропе свиданий. По его словам, призрак хищно озирался и держал наготове томагавк.

Мне также стало известно, что кадет Стоддард обратился к полковнику Тайеру с прошением о прекращении дальнейших занятий и отмене экзаменов. Свое прошение он обосновал так: академия стала небезопасным местом и кадеты не в состоянии заниматься с прежним усердием.

До чего же неприятно глядеть на будущих офицеров, струсивших, точно малые дети! И это в мирных условиях. А как они поведут себя в бою, когда вокруг – трупы, кровь и полная неразбериха? Не удивлюсь, если они изберут sauve qui peut[130]. Только к кому они будут там взывать, требуя обеспечить их безопасность? Не завидую солдатам, которым достанутся такие командиры.

На вечернем параде я узнал о нововведении нашего командования. Нам объявили, что теперь в караул будут ходить по двое. Прежде это вызвало бы шквал недовольства – ведь число нарядов в караул для каждого тоже возрастает в два раза. Однако кадеты так напуганы, что восприняли это новшество без ропота и даже с благодарностью. Пусть хоть небольшая, но все же гарантия их безопасности.

Однако настроения в кадетской среде – не главная цель моего нынешнего отчета. Я хочу сообщить вам, мистер Лэндор, некоторые сведения, касающиеся Леи и Артемуса. Сегодня днем я вдруг испытал какое-то особое волнение и, улучив свободную минуту, отправился к дому Маркисов. Мне хотелось удостовериться, что трагическая судьба Боллинджера никак не задела чувствительную душу Леи.

Постучавшись в дверь со знакомой надписью «Добро пожаловать, сыны Колумбии», я узнал, что дома только служанка, которую Маркисы на французский манер зовут Эжени. Это меня опечалило. Я стоял на крыльце, не зная, что предпринять, когда откуда-то до меня донеслись негромкие голоса. Я прислушался и понял: говорившие находились на заднем дворе. Мои колебания были недолгими. Обогнув дом, я направился к заднему двору, где Лея и Артемус вели весьма оживленный разговор.

Как часто бывает, люди, увлеченные разговором, не замечают ничего вокруг. Это обстоятельство позволило мне подойти на достаточно близкое расстояние и спрятаться за дикой яблоней, откуда я мог беспрепятственно подслушивать их беседу.

Мистер Лэндор, не думайте, что я с легким сердцем решился на поступок, весьма оскорбительный для моей возлюбленной. Несколько раз я порывался уйти и не мешать Лее и Артему су говорить наедине, но тут же вспоминал о своих обязательствах перед вами, дорогой мистер Лэндор, и перед академией. Только ради вас я остался. И только ради вас (мне несвойственно любопытство подобного рода) я сожалел, что яблоня не находится на десять футов ближе к Лее и Артемусу. Брат и сестра Маркисы старались говорить шепотом. Именно старались, поскольку человеческий голос не выдерживает долгого разговора шепотом (думаю, здесь вы со мной согласитесь). Говорящие вынуждены время от времени возвращаться к привычной манере речи. Пусть они говорят очень тихо, но по одному слову можно догадаться о смысле целой фразы. Вслушиваясь, я сумел, что называется, «надергать нитей». Конечно, целостный узор из них не составить, однако некоторые представления я все же получил.

Я сразу же понял, что Лея и Артемус обсуждают трагическую гибель Боллинджера. Несколько раз до моих ушей долетало имя Ренди, произносимое Артему сом. Однажды я услышал целую фразу: «Боже, ведь он был моим самым лучшим другом». Интонации голоса Артемуса свидетельствовали, что он искренне потрясен гибелью Боллинджера. Лея оставалась спокойной. Я почти не слышал ее ответов на горестные сетования брата. И вдруг она хриплым и довольно громким голосом спросила: «Кто следующий?»

«Кто следующий?» – вслед за ней повторил Артемус, также возвысив голос.

Потом они вновь перешли на шепот. Мне не удавалось разобрать ни слова. Но это перешептывание длилось недолго. Вскоре я ясно услышал обрывок их эмоционального разговора.

– Ты сам говорил мне, что он слаб, – сказала Лея. – От него можно было ожидать…

– Вот и дождались, – ответил ей Артемус. – Но это не…

Дальше они оба, словно спохватившись, опять зашептались. Отдельные долетавшие слова представлялись мне полной бессмыслицей. Неожиданно Артемус громко произнес:

– Милая моя девочка. Дорогая моя.

Они оба умолкли. Сквозь ветви было видно, как Лея и Артемус стоят, крепко обнявшись. Не берусь гадать, кто кого утешал, возможно, их утешение было обоюдным. Они замерли. Ни слова, ни даже легкого вздоха не срывалось с их губ. Их объятие длилось минуты три и, наверное, могло бы длиться еще, если бы они не услышали звук приближающихся шагов.

На тропинке появилась служанка Эжени. Ею двигало вовсе не любопытство и не желание пошпионить за Леей и Артему сом, а вполне прозаическая потребность набрать воды. Она топала к водяному насосу, покачивая пустым ведром. Если брат и сестра не видели меня, то служанке для этого достаточно было лишь немного повернуть голову. Однако Эжени глядела прямо перед собой, что я объясняю вмешательством Провидения (или природным равнодушием этой женщины, привыкшей сосредотачиваться на чем-то одном). Уверен, точно так же она «не видела» и Лею с Артемусом. Ее целью была темневшая впереди рукоять насоса и изогнутая труба с крючком для ведра.

Мое дальнейшее нахождение здесь становилось опасным и бессмысленным. Ну что еще я узнаю, ловя обрывки разговора? Видя, что внимание Леи и Артемуса поглощено Эжени, я поспешно ретировался и вернулся к себе в казарму, где принялся размышлять обо всем, чему оказался свидетелем. Увы, размышления мои были весьма бесплодными.

Сумею ли я застать вас в номере? Нет, мистер Лэндор, я предлагаю и вам заняться анализом обрывков упомянутого разговора. Но у меня почему-то не проходит нервное возбуждение, чего прежде со мной не случалось. О чем бы я ни думал, мысли неизменно возвращаются к Лее. Я снова и снова перечитываю строки того незаконченного стихотворения. Я усматриваю в них предупреждение о серьезной опасности. Как я мечтаю под водительством Святого Духа поскорее оказаться в положении Эдипа, разгадавшего загадки Сфинкса[131]. Поговори же со мной, голубоглазая дева! Прошу тебя, не молчи!

Рассказ Гэса Лэндора

22

С 28 ноября по 4 декабря

Едва дочитав последний отчет По, я отправился в сад Костюшко и положил в наш «почтовый ящик» записку, предлагая ему зайти ко мне в воскресенье после богослужения. Он явился без опоздания. Я встретил его полным молчанием, не ответив даже на приветствие. Я сел на стул. По остался стоять, беспокойно теребя пальцы. Обстановка в номере становилась все более невыносимой. Я дождался, пока беспокойство моего гостя достигнет высшей точки.

– Может, соизволите мне сказать, где вы находились в ночь на двадцать третье? – спросил я.

– В ночь убийства Боллинджера? У себя в комнате, где же еще.

– И, надо полагать, крепко спали?

Он болезненно улыбнулся.

– Мистер Лэндор, ну как я мог спать? Мой мозг постоянно наполнен мыслями о драгоценнейшем создании, которое прекраснее самых восхитительных гурий[132] из восточных сказок.

Он хотел добавить что-то еще, но, увидев мои глаза, осекся.

– Вы сегодня чем-то раздражены, мистер Лэндор, – сказал По.

– Вы угадали, мистер По.

– Может, я могу вам чем-нибудь помочь?

– Сделайте одолжение. Для начала объясните, почему вы мне лгали?

Его щеки мгновенно раздулись, будто жабры.

– Знаете, мистер Лэндор, мне кажется, что вы…

Взмах моей руки остановил начавшийся поток слов.

– Я помню наш первый разговор. Тогда вы сказали мне, что не были знакомы с Фраем.

– Видите ли, мистер Лэндор… я не считал столь уж необходимым…

– Я недавно узнал об этом от капитана Хичкока. Можете представить мое недоумение, когда он поведал мне о вашем летнем геройстве? Я попросил вашей помощи в расследовании преступления. А получается – обратился к потенциальному преступнику.

– Но я не совершал никаких преступлений.

– Пока я не припер вас к стенке, у вас было достаточно времени сохранить свою репутацию. Поверьте, запоздалое признание не изменило бы моего отношения к вам. А теперь скажите мне правду: вы знали Лероя Фрая?

– Да.

– Между вами была ссора?

– Да, – чуть помолчав, ответил По.

– Скажите, это вы убили Лероя Фрая? Некоторое время вопрос висел в воздухе. Затем – По мотнул головой.

– Вы убили Рендольфа Боллинджера? – продолжал наступать я.

И вновь ответом мне было мотание его лохматой головы.

– Вы имели какое-нибудь отношение к надругательству над их телами?

– Нет! Пусть Бог покарает меня и я упаду замертво, если я вам солгал.

– Не стоит умножать число мертвецов, кадет По. Надеюсь, вы не станете отрицать, что угрожали и Фраю, и Боллинджеру?

– Видите ли… что касается Боллинджера… – У него задрожали руки. – Тут виновата моя холерическая манера речи. Я произнес эти слова в запале, но я не собирался убивать его по-настоящему. Ни в коем случае. А относительно Фрая… – По выпятил грудь, словно голубь, приготовившийся к драке. – Я вообще не угрожал ему. Я просто… встал на защиту своего достоинства, как и всякий уважающий себя мужчина и солдат. Думаю, этого урока ему хватило. Вскоре я вообще забыл о существовании Фрая.

Я сощурился.

– Думаю, вы не станете отрицать, что создается весьма пугающая закономерность. Вы с кем-то ссоритесь, а потом ваших противников находят мертвыми да еще со следами надругательства над их телами.

По хотел было снова выпятить грудь, но ему как будто не хватило воздуха. Склонив голову набок, он заговорил тихим и бесконечно усталым голосом:

– Мистер Лэндор, если бы я убивал всех, от кого за эти несколько месяцев слышал насмешки и оскорбления, боюсь, число кадетов сократилось бы до жалкой дюжины. Но даже им пришлось бы опасаться за свою жизнь.

Думаю, читатель, ты и сам сталкивался с подобной метаморфозой: твой противник, которого ты почти добил своими упреками (пусть и заслуженными), вдруг сбрасывает доспехи, и ты видишь, что твои удары – просто булавочные уколы. И без них его душа достаточно изранена.

По рухнул в кресло-качалку и стал сосредоточенно разглядывать ногти. Вряд ли этот парень разыгрывал передо мной спектакль. Его отчаяние было искренним.

– Знайте же, мистер Лэндор: едва появившись в Вест-Пойнте, я сделался предметом насмешек. Кадеты потешались над моим обликом, моими манерами, моими эстетическими воззрениями. Все самое чистое и истинное, что есть во мне, втаптывалось ими в грязь. Будь у меня тысяча жизней, мне бы и тогда не хватило времени, чтобы залечить все душевные раны. Такой человек, как я… – Он ненадолго умолк. – Такой человек, как я, очень скоро оставляет все мысли о возмездии и живет возвышенными стремлениями. Только в этом, мистер Лэндор, он находит утешение.

По взглянул на меня. Признаюсь, мне было тяжело выдерживать его взгляд.

– Я не отрицаю своей вины, мистер Лэндор. Да, я часто говорю, когда меня не спрашивают. Да, я повинен в своей нетерпеливости, во вспышках необузданной фантазии. Но не более того. Я никогда не был убийцей.

Его глаза буравили меня. Чувствовалось, парня задело за живое.

– Вы мне верите, мистер Лэндор?

Я не торопился с ответом. Сначала я глубоко вздохнул, затем поднял глаза к потолку, после чего снова взглянул на По. Заложив руки за спину, я обошел комнату. Он ждал.

– В одном я точно уверен, кадет По. Вы должны вести себя гораздо осмотрительнее и следить за своими словами и поступками. Вы согласны?

Он едва заметно кивнул.

– Пока что я в состоянии отвести от вас подозрения капитана Хичкока и остальных. Но учтите: если вы еще раз мне солжете, я немедленно разорву с вами все отношения. Тогда пеняйте на себя. Я и пальцем не пошевельну, чтобы вас защитить. Это вам понятно?

Он снова кивнул.

– Обычно в таких случаях клянутся на Библии. Но у меня ее нет, так что обойдемся без Библии. Повторяйте за мной… Я, Эдгар Аллан По…

– Я, Эдгар Аллан По…

– Торжественно клянусь отныне говорить только правду…

– Торжественно клянусь отныне говорить только правду…

– И да поможет мне Лэндор.

– И да поможет мне… – Его вдруг стал разбирать смех. – И да поможет мне Лэндор.

– Этого достаточно. Теперь можете идти.

По встал, сделал шаг к двери и вдруг вернулся назад. Лицо его стало красным, а на губах появилась смущенная улыбка.

– Если вы не против, мистер Лэндор, можно я немного посижу у вас?

Наши глаза встретились, затем По быстро отвернулся к окну и забормотал. Казалось, он говорит не со мной, а с холодным стеклом.

– Вообще-то у меня нет причин оставаться у вас. Никаких новых сведений. Мне просто… ваше общество я предпочту любому другому… за исключением ее общества. А в отсутствие ее… лучше всего было…

Он встряхнул головой.

– Почему-то слова не желают мне сегодня повиноваться.

У меня сегодня тоже не ладилось со словами. И смотрел я куда угодно, только не на него.

– Если хотите, оставайтесь, – наконец рассеянно произнес я. – Мне здесь тоже не хватает компании.

Я вытащил из-под кровати свой «заветный саквояж».

– Может, желаете немного монангахилы?[133]

В глазах По вспыхнул огонек надежды (в моих, вероятно, – тоже). Нам обоим требовалось притупить боль душевных ран.

Даже не знаю, читатель, как это произошло, но испарения виски сблизили нас. Теперь мы с По выпивали каждый раз, когда он приходил. В первую неделю он не пропустил ни одного вечера. Призрачной тенью выскальзывал он из Южной казармы и крался через Равнину к гостинице. Наверное, из соображений безопасности По менял свой маршрут, однако наш ритуал оставался неизменным. Мой юный приятель тихо стучался в дверь, затем с величайшей осторожностью открывал ее. На столе его уже ждала порция монангахилы. Мы усаживались где придется и, потягивая виски крошечными глотками, погружались в беседу.

Мы говорили часами. О чем угодно… кроме расследования. Эта ноша тяготила нас обоих; временно сбрасывая ее, мы были вольны двигаться в любом направлении и спорить о чем угодно. Например, имел ли Эндрю Джексон моральное право перезарядить свой револьвер во время его давнишней дуэли с Дикинсоном[134]. По считал, что не имел; я оправдывал Джексона. Припоминаю наш спор об одном из адъютантов Наполеона; тот покончил с собой, поскольку император долгое время не повышал его в звании. По считал это самоубийство благородным жестом уязвленной гордости и оправдывал его. Мне же поступок наполеоновского адъютанта виделся совершенно дурацким. Или вдруг мы принимались спорить, какой цвет в одежде более подходит для брюнеток. Я говорил, что красный, мой юный друг называл баклажановый (он почему-то не называл этот цвет темно-фиолетовым). Мы спорили о том, кто из индейцев свирепее – ирокезы или навахо; где лучше раскрывается актерский талант миссис Дрейк – в комедии или трагедии, и богаче ли фортепиано по звучанию в сравнении с клавикордами.

В какой-то из вечеров наш разговор коснулся души. Я (вначале в шутку) сказал, что у меня нет души. Я даже не собирался спорить, однако как-то незаметно стал защищать свою позицию. По не желал сдаваться. Он упорно держался противоположного мнения. Моя точка зрения сводилась к тому, что человек – всего-навсего сгусток атомов. Подобно солдатам, они ведут постоянные бои: наступают, отступают, перестраивают свои ряды. Смерть кладет конец их войнам. А душа? Красивая сказка для поэтов и религиозно настроенных людей.

По тут же привел мне ряд метафизических контрдоводов, но все они никак на меня не подействовали. Наконец, отчаянно размахивая руками, он воскликнул:

– Говорю вам: она существует! Ваша душа, ваша анима… она существует. Немного заржавевшая, как все, чем давно не пользуются, но… Я вижу ее, мистер Лэндор. Я ее чувствую.

Эту тираду По закончил предостережением, сказав, что однажды я столкнусь с собственной душой лицом к лицу и пойму свою ошибку, но будет слишком поздно.

Он бы еще долго говорил о душе, если б не монангахильское виски. Наши языки постоянно ощущали прохладный огонь этого удивительного напитка. Мне расхотелось спорить, а По ударился в рассуждения о Красоте и Истине, соорудив умопомрачительный гибрид из «Этюдов о природе» Сен-Пьера[135] и собственных мыслей. При воспоминании об этом устном трактате у мена сдавливает голову, но тогда я слушал его как занимательную сказку.

Мы и сами не заметили, как отбросили вежливое «мистер» при обращении друг к другу. Разница в возрасте все же не позволяла нам называть друг друга по имени, но мы стали просто Лэндором и По. Ни дать ни взять – парочка старых холостяков, снимающих две соседние комнаты в каком-нибудь пансионе. Немного тронувшиеся умом, но вполне безобидные, они живут на остатки фамильного наследства, увязая в нескончаемых разговорах обо всем. Я всегда считал подобных чудаков плодами писательского вымысла. И вдруг мне подумалось: не пишем ли мы с По книгу о самих себе? Сколько страниц мы еще успеем добавить? Не вмешается ли цензура в лице академического командования? Что, если караульные офицеры подстерегут По в одну из ночей, как это сделал Боллинджер? Разумеется, они не повалят его на землю и не начнут душить, но неприятных вопросов ему не избежать.

Мои опасения По воспринимал со своей всегдашней бравадой, но, когда я сказал, что кое-кто из солдат не прочь заработать, он выслушал меня с заметным интересом. На следующее же утро он свел знакомство с рядовым Кокрейном, которого нанял в качестве сопровождающего. Кокрейн провожал По до гостиницы, а затем благополучно доводил до казармы. Мы и догадываться не могли о замечательных способностях этого солдата. Кокрейн умел припадать к земле не хуже пантеры и следить за местностью, как настоящий индеец. Однажды, заметив приближающийся кадетский караул, он затащил По в ближайшую канаву, где они по-крокодильи залегли и так лежали, пока караул не удалился. Мы с По неоднократно пытались угостить его виски, однако Кокрейн вежливо отказывался, говоря, что ему еще нужно стирать.

При таком тесном общении мы достаточно быстро «съели» все посторонние темы и с жадностью людоедов набросились на жизнь друг друга. Я просил По рассказать о его бесподобном плавании в реке Джеймс, о службе в стрелковом полку Моргана-младшего, о встречах с Лафайетом, об учебе в Вирджинском университете и о намерениях отправиться в Грецию, дабы сражаться за ее свободу. По мог говорить без умолку, называя имена, даты, места и события. Но и ему требовался отдых. В одну из таких пауз По вдруг спросил меня:

– Скажите, Лэндор, а что занесло вас на Нагорья?

– Необходимость поправить здоровье, – ответил я.

Так оно и было. Медицинское светило по имени Габриель Гард – врач из Сент-Джонс-парка, зарабатывавший тем, что продлевал существование безнадежно больным и весьма богатым пациентам, обнаружил у меня скоротечную чахотку. Приговор эскулапа был таков: если я хочу протянуть еще полгода, то должен немедленно покинуть миазмы Нью-Йорка и переселиться в гористую местность. Доктор Гард назвал мне имя одного торговца земельными участками. Когда того увозили из города, он дышал на ладан, а теперь живет себе в Колд-Спринг и здоров как бык. Каждое воскресенье он исправно ходит в церковь и молится о здравии доктора Гарда.

Честно говоря, страшный диагноз меня не испугал, и я бы предпочел умереть в Нью-Йорке, но моя жена сразу же занялась переездом. Она заявила, что ее наследства и моих сбережений вполне хватит на скромный дом. Так мы нашли и купили дом с видом на Гудзон и перебрались в него. Не знаю, за какие грехи судьба столь жестоко обошлась с Амелией. Вскоре после нашего переезда она тяжело заболела и через три месяца умерла.

– Что ж, доктор Гард оказался прав: Нагорья меня спасли. Мое здоровье становилось все крепче и крепче. Сегодня, – я постучал себя по груди, – у меня тут почти чисто, если не считать маленькой каверны в левом легком. Небольшая гнильца в здоровом мистере Лэндоре.

– В каждом из нас есть небольшая гнильца, – мрачно изрек По.

– Какое редкое единодушие, – усмехнулся я.

Но главной темой разговоров По – темой с большой буквы – оставалась Лея. Мог ли я осуждать его за желание говорить о своей возлюбленной? Что толку было предостерегать его о коварстве любви, о ее способности связывать человека по рукам и ногам, мешая заниматься делом? Имел ли я право рассказать влюбленному кадету По о страшной болезни, которой страдает мисс Маркис? Вскоре он и сам об этом узнает, так зачем лишать парня иллюзий? Каждый из нас цепляется за иллюзии и расстается с ними столь же тяжело, как и с надеждами.

Как и всякий влюбленный, По был абсолютно глух к чужим мнениям о предмете своей любви, если только они не совпадали с его собственными.

– Лэндор, а вы кого-нибудь любили так, как я люблю Лею? – спросил он меня. – Так же чисто, безутешно и…

Наверное, ему не хватило слов. По замолчал, нырнув в океан своих переживаний. Он меня не слышал, и мне пришлось повысить голос.

– Вы имеете в виду романтическую любовь? – спросил я, стуча ногтем по ободу стаканчика с виски. – Или любовь вообще?

– Любовь во всех ее проявлениях, – ответил По.

– Представьте себе, любил. Свою дочь.

Меня никто не тянул за язык. Я мог бы спрятаться за правдивой и вполне безопасной фразой, сказав, что любил свою жену. Наконец, мог сказать, что испытываю определенные, чувства к Пэтси. Что заставило меня полезть на этот тонкий сук? Выпитое виски? Дружеское расположение к По? Не знаю. Знаю только, что в тот момент упомянутый сук казался мне вполне прочным и надежным.

– Естественно, к своему ребенку испытываешь совсем иные чувства, – добавил я, заглядывая в опустевший стаканчик. – В такой любви есть какая-то беспомощность и обреченность…

Несколько секунд По смотрел на меня, затем наклонился вперед и, упершись локтями в колени, прошептал в сумрак комнаты:

– Лэндор!

– Что?

– А если бы она вдруг вернулась? Допустим, завтра. Что бы вы стали делать?

– Поздоровался бы с ней.

– Не уклоняйтесь, вы зашли уже слишком далеко. Вы смогли бы ее простить? Немедленно, прямо на пороге дома?

– Если бы она вернулась, я бы ее не только простил. Я бы…

У него хватило такта не спрашивать, что именно я бы сделал. Почти в конце нашей встречи он все же вернулся к этой теме. Тихим и торжественным голосом По сказал:

– Лэндор, я верю: ваша дочь вернется. Для тех, кого мы любим, мы создаем… магнитное поле. И как бы далеко они ни были от нас, как бы ни сопротивлялись этому притяжению, рано или поздно они должны вернуться. Они не могут иначе, как Луна не может перестать вращаться вокруг Земли.

– Спасибо вам за эти слова, – произнес я, ощущая комок в горле.

Одному Богу известно, как мы не свалились от недосыпания. Я хоть распоряжался своим временем и мог прихватить несколько утренних часов, а По был вынужден вставать на рассвете. Думаю, едва ли ему удавалось спать более трех часов в сутки. Но организм требовал сна и предъявлял свои требования в любое время. Иногда По вдруг умолкал на середине фразы. Его голова запрокидывалась назад или клонилась набок, веки опускались, словесный поток обрывался. Удивительно, что при этом мой юный собеседник ни разу не уронил свой стаканчик. Через десять минут По просыпался, встряхивал головой и доканчивал начатую фразу. Помню, однажды он заснул, декламируя «К жаворонку». Я сидел в качалке, а он расположился на полу. Неожиданно рот По открылся, голова свесилась набок, и он растянулся на полу у самых моих ног. Что делать? Разбудить или дать выспаться?

Я выбрал второй вариант.

Моргали догорающие свечи. В камине тлели угли. Ставни были плотно закрыты… Темно и тепло. Я осторожно встал, чтобы подкинуть несколько поленьев. Мимоходом я взглянул на спящего По. Жидкие взъерошенные волосы закрывали ему лоб. Я вдруг понял, что вся моя нынешняя жизнь сосредоточена вокруг наших встреч. Более того, я привык к ним и стал зависеть от них, как мы зависим от смены времен года, двери на задний двор, мурлыкающей кошки или солнечных лучей.

Он проснулся минут через двадцать. Сел, потирая заспанные глаза, затем сонно улыбнулся.

– Вы спали? – спросил я.

– Нет, я думал.

– О чем, если не секрет?

– О том, как было бы здорово убраться из этого ада. Втроем: вы, я и Лея.

– А зачем?

– Нас здесь ничто больше не держит. У меня симпатий к академии не больше, чем у вас.

– А Лея?

– Она последует за своей любовью. Я в этом не сомневаюсь.

Я промолчал. Не мог же я ему сказать, что и сам не раз подумывал оставить Вест-Пойнт. С тех пор как я нашел на стенке его кофра портрет Байрона, я понял: парень избрал себе не ту стезю. В другом месте сумели бы оценить его способности.

– И куда, по-вашему, нам стоило бы отправиться?

– В Венецию.

Я удивленно вскинул брови.

– Пожалуй, лучше места не сыщешь, – продолжал По. – Там понимают поэтов. А если вы не поэт, атмосфера города сделает вас таковым. Клянусь вам, Лэндор, меньше чем через полгода вы будете сочинять сонеты в духе Петрарки и писать белым стихом целые поэмы.

– Мне бы хватило тенистого лимонного дерева.

По стал мерить шагами комнату, развивая свой замысел.

– Мы бы с Леей поженились – там бы нам ничего не мешало. Мы бы все поселились в каком-нибудь старом доме вроде тех обветшалых особняков, что стоят в парижском предместье Сен-Жермен. Мы бы великолепно жили втроем, отгородившись ставнями от внешнего мира. Мы бы читали, писали и, конечно же, постоянно о чем-нибудь говорили. Мы бы стали порождениями Ночи. Представляете, Лэндор?

– Мрачноватая картина, – сказал я.

– Не думайте, что предлагаю вам сделаться абсолютным затворником. Если бы вам стало скучно, вы бы вспомнили свое прежнее ремесло. В Венеции тоже хватает преступлений, но даже в них есть поэзия, есть страсть. Американские преступления ужасающе анатомичны.

По решительно стиснул пальцы.

– Да, Лэндор, мы должны убраться отсюда!

– А как же наше расследование? – напомнил ему я. Мне казалось, ему будет неприятно это напоминание.

Но нет, По не утратил интереса к расследованию. Он с жадностью расспрашивал меня, видел ли я тело Боллинджера и как оно выглядит.

Я ответил, что видел тело всего один раз. Ледяной панцирь, под которым оно провисело несколько часов, существенно замедлил разложение. Кожа едва начала приобретать голубоватый оттенок. Если не отворачивать простыню ниже головы, можно было бы сказать, что это обычный покойник, скончавшийся от какой-то болезни. А если отвернуть… те же следы, что и на теле Фрая. След от веревки еще глубже врезался в шею, а рана на груди была еще безобразнее. И конечно – черная корка запекшейся крови в промежности, которую почти полностью закрывал набрякший пенис. Посмертная кастрация Боллинджера не была случайным варварством. Совершивший ее наверняка имел какие-то личные причины.

Рассказ Гэса Лэндора

23

С 4 по 5 декабря

Всю неделю капитан Хичкок донимал меня расспросами о дневнике Лероя Фрая. Удалось ли мне обнаружить там что-то важное? Может, я натолкнулся на подозрительные имена? Может, в расследовании обозначилось новое направление? И вообще, нашел ли я там хоть что-то, заслуживающее внимания?

Ради спокойствия Хичкока я каждое утро приносил ему листы с расшифрованными записями.

– Вот очередная порция моей работы, капитан, – бодрым голосом сообщал я, выкладывая листы ему на стол.

Забыв обо мне, Хичкок тут же набрасывался на записи. Он не переставал верить, что сегодня в его руках наконец-то окажется ключ к обстоятельствам убийства Фрая. Но его вновь ждали уже знакомые сетования на порядки в академии, ностальгические воспоминания о родном доме, описания пустячных событий и плотских желаний покойного кадета. Я искренне сочувствовал капитану. Фрай писал то, что думал. А сколько кадетов думают похожим образом, хотя и не ведут дневников? Представляю, каково было Хичкоку сознавать, что их с Тайером усилия и старания преподавателей академии оставляют весьма скромный след в кадетских мозгах.

В субботу вечером По не пришел ко мне. Наверное, его организм все-таки потребовал сна. Особенно перед снегопадом. Снег повалил около одиннадцати. Он падал крупными хлопьями, торопясь покрыть землю. Если я куда-нибудь и высунул бы нос в такую метель, то лишь ради встречи с Пэтси. Но вестей от нее я не получал. Честно сказать, я не слишком тосковал. У меня имелся достаточный запас выпивки, хорошего табака, пищи и дров. Я вполне мог бы безвылазно просидеть в номере несколько дней, если б не приглашение, полученное воскресным утром.

Признаюсь тебе, читатель, приглашения в дом Маркисов я ждал давно – с того самого дня, когда встретил доктора и его жену в саду Костюшко. Времени прошло достаточно, и я решил, что миссис Маркис либо забыла о своих словах, либо раздумала меня приглашать. И вот теперь эта записка. Разве откажешься от возможности понаблюдать за Артему сом в «родных пенатах» (как выразился бы По) и увидеть такое, чего никогда не увидишь в стенах академии?

Разумеется, я принял приглашение. Без четверти шесть, когда я уже натягивал сапоги, послышался знакомый стук в дверь. Конечно же, это был По. Весь мокрый от снега, с такими же мокрыми, прилипшими ко лбу волосами. Он молча вручил мне очередной коричневый пакет и быстро удалился. Если бы не великолепная акустика коридора, я бы так и не услышал его единственной фразы, произнесенной у самой лестницы:

– Сегодня я пережил самое удивительное приключение.

Отчет Эдгара А. По Огастасу Лэндору

5 декабря

С первым снегом вас, Лэндор! Какое редкое блаженство – проснуться и увидеть каждое дерево и камень под густым покрывалом снега. А снежинки, словно горсти монет, продолжают падать с хмурых небес. Видели бы вы меня и моих «собратьев по оружию» сегодня утром! Настоящая толпа розовощеких малышей, у которых только что закончились уроки в школе. Кое-кто сразу же вступил в схватку за право первым слепить и бросить снежок. Очень скоро забавная потасовка по накалу страстей стала приближаться к битве при Фермопилах[136]. Только своевременное вмешательство кадетских командиров восстановило хоть какой-то порядок.

Итак, к воскресному богослужению мы явились, щедро глотнув «ледяного супа», а пение гимна «О Ты, сошедший к нам с небес»[137] сопровождалось снежной «манной небесной», падавшей за окнами. Настроение у кадетов было далеко не возвышенное, и лишь немногие, наделенные поэтической восприимчивостью, ощутили… необыкновенную тишину, воцарившуюся за стенами церкви. Всего за ночь наша маленькая академия преобразилась в сказочное королевство, исполненное покоя. Даже грохот кадетских сапог снежная вата превратила в легкое поскрипывание.

После богослужения я вернулся к себе в комнату, где затопил камин и погрузился в чтение «Средств отображения» Колриджа[138] (в следующую нашу встречу, Лэндор, мы должны обсудить различия, проводимые Кантом между «способностью к восприятию» и «разумом»; я уверен, что мы опять займем диаметрально противоположные позиции). Было минут десять второго, когда в дверь неожиданно постучали. Решив, что это один из офицеров, совершающий обход, я тут же спрятал запретную книгу и встал навытяжку.

Дверь медленно распахнулась, и моему взору предстал отнюдь не офицер, но… кучер. До чего же скупо это слово передает всю необычность его появления и столь же необычный наряд. На нем была шинель из темно-зеленого сукна, имевшая красную подкладку и украшенная серебристыми аксельбантами. Его жилет и бриджи также были красного цвета, с серебристыми кружевными вставками. Насколько вы заметили, в здешних местах так одеваться не принято. Но мало того, экзотичность кучера еще сильнее подчеркивала бесподобная широкополая шляпа. Можете себе вообразить – она была сделана из бобровой кожи! Из-под шляпы выбивались великолепные черные волосы. Ни дать ни взять – цыганский разбойник, некогда служивший очередному герцогу из династии Букклеев и затем бежавший в Америку, где он примкнул к Дэниелу Буну[139].

– Сэр, меня послали за вами, – объявил он.

Его голос по высоте я бы отнес к тенору (достаточно грубому и хриплому). Интонации же подсказывали мне, что этот человек – выходец из Центральной Европы.

– Кто вас послал и для какой цели? – невзирая на свое изумление, спросил я.

Он поднес палец к губам, наполовину скрытым усами.

– Следуйте за мной.

Естественно, я колебался, как и любой человек, окажись он на моем месте. Но колебания мои были недолгими. Вы спросите, что побудило меня, забыв всякую осторожность, отправиться с этим диковинным кучером? Любопытство, Лэндор. Да-да, именно оно. Любопытство (как и своенравие) – это prima mobilia[140] человеческого поведения.

Выйдя из казармы, кучер уверенно двинулся в северном направлении. На дворе было полно кадетов, играющих в снежки. Представляю, какие дикие домыслы рождались в их головах при виде моего импозантного спутника. Никто не пытался меня расспрашивать, однако все смотрели с нескрываемым изумлением. Столь же нескрываемым было и плачевное состояние моих сапог. После утреннего соприкосновения со снегом они промокли насквозь. (Из Вирджинии я привез пару неплохих сапог с ботфортами, но, к великому сожалению, был вынужден продать их своему однокашнику Дарри, чтобы отдать долг майору Бертону.) Боясь обморозить ноги, я умолял кучера раскрыть мне цель нашего путешествия. Увы, тот молчал, будто каменная статуя.

Наконец кучер, отважно шествовавший в своем облачении сквозь глубокий снег, завернул за стену портняжного заведения. Не зная, что меня ожидает (в голове роились самые фантастические мысли), я сделал то же самое.

Реальность опрокинула все мои фантазии. За углом стояли… сани.

Это были олбани – легкие двухместные сани. Своим грациозным обликом они напоминали большого лебедя. Таинственный кучер взял в одну руку поводья, а другой поманил меня, приглашая садиться рядом. Он вкрадчиво улыбался. В этой улыбке и во всей его манере держаться (особенно в движениях длинных, почти призрачных пальцев, обтянутых перчатками) было что-то знакомое. У меня похолодела спина. Мне вдруг почудилось, будто сам Плутон явился за мной, дабы увезти в мрачные глубины своего подземного царства.

«Беги, По! – требовал мой разум. – Почему ты медлишь?»

Почему я медлил? Наверное, оттого, что беспокойству, наполнявшему мою душу, противостояло любопытство. Я замер, устремив глаза на кучера.

– Вот что, кучер, – наконец сказал я, придав своему голосу твердость и строгость. – Я не сделаю и шага, пока не узнаю, куда вы собираетесь меня везти.

Словесного ответа я не получил. Или ответом мне были манящие движения его тонких пальцев?

– Вы меня слышали? Я никуда не поеду, пока вы не ответите на мои вопросы.

Он перестал меня манить и с загадочной улыбкой сорвал перчатки. Они упали на дно саней. Затем кучер экстравагантным жестом сбросил с головы свою немыслимую шляпу. Не успел я и глазом моргнуть, как он начал отдирать усы!

Думаю, вы уже догадались. Да, Лэндор, эксцентричный наряд скрывал мою единственную, мою любимую Лею!

При виде черт ее дорогого лица, столь мастерски загримированного под мужское и вновь обретшего привычную женственность, моя душа затрепетала от радости. Лея вновь поманила меня, но теперь ее пальцы уже не казались мне когтями Плутона, нет, то были милые, нежные, удивительно изящные пальцы божественной Астарты[141].

Я поставил ногу на порожек саней и прыгнул внутрь, задев Лею. Весело смеясь, она откинулась на мягкую спинку, обняла меня и стала медленно привлекать к себе. Ее длинные ресницы опустились, а ее губы – ее странные асимметричные губы – раскрылись…

Но в этот раз, Лэндор, я не лишился чувств. Я не посмел! Расстаться с нею хотя бы на секунду (даже если б эта секунда перенесла меня в наипрекраснейшие из райских миров)… это было немыслимо.

– И куда же мы поедем, Лея?

Снег к этому времени прекратился. Солнце прорвало серую пелену и теперь заливало белое пространство, делая его ослепительно сияющим. Но до чего же изобретательной оказалась моя Лея. Ведь где-то она сумела раздобыть сани и лошадь, откуда-то достала этот диковинный наряд и придумала себе облик, столь идеальный для моего «похищения». Пораженный ее выдумкой, ее бесконечным артистизмом и неистощимостью фантазии, я мог оставаться лишь зрителем, смиренно дожидающимся следующего действия этого удивительного спектакля.

– Куда вы меня повезете? – вновь спросил я.

Если бы она ответила, что на небеса или в ад, для меня бы это не имело никакой разницы. С нею я был готов ехать куда угодно.

– Не волнуйтесь, Эдгар. Мы успеем вернуться к обеду. Ведь мои родители ждут нас обоих.

Будущее показалось мне россыпью драгоценных камней. Нам принадлежал не только день, но и вечер. Представляете, Лэндор? И все это время мы будем вместе!

Не стану описывать подробности нашей прогулки. Но когда сани остановились на вершине холма, глядящего на Корнуолл, когда колокольчики на упряжи затихли, когда Лея откинула поводья и даровала мне счастье положить голову ей на колени… когда аромат фиалкового корня окутал меня, будто дым священных благовоний… мое счастье перешло в иную сферу, лежащую вне фантазий, реальности и даже самой жизни.

Только не думайте, Лэндор, что любовь заставила меня полностью забыть о нашем деле. Говоря с Леей, я сумел перевести разговор на погибших кадетов. Я выяснил: Боллинджер был для нее не более чем близким другом Артемуса. Лею больше печалили переживания брата; она не воспринимала убийство Боллинджера как свою личную утрату.

Заговорить о Фрае оказалось сложнее. Но я нашел способ: я сказал, что мы могли бы прокатиться на кладбище, если это благословенное место не вызывает у нее тягостных воспоминаний. Как бы невзначай я добавил, что ей, возможно, будет интересно взглянуть на могилу Фрая, присыпанную снегом.

– Эдгар, а почему вас так заботит несчастный Фрай? – спросила Лея.

Стараясь не пробудить в ней ни малейших подозрений, я придумал весьма хитроумный ответ. Я сказал Лее, что Фрай восторгался ею и я, будучи innamorato[142], считаю делом чести выразить свою признательность каждому, кто претендовал на эту высокую роль.

– Он не годился для исполнения моих жизненных замыслов, – возразила Лея, постукивая ножкой по ковру, лежащему на дне саней.

– А кто же вам годится?

Почему-то этот простой вопрос освободил ее лицо от всех мыслей и чувств. Оно превратилось в чистый лист, на котором я не отваживался провести даже крошечный штрих.

– Вы, вот кто, – наконец ответила Лея.

Затем она нагнулась за поводьями и с веселым смехом развернула лошадь. Мы тронулись в обратный путь.

Поймите меня, Лэндор: я более не могу подозревать Артемуса. Ведь он рос и воспитывался вместе с Леей. Они слушали одни и те же сказки, повторяли одни и те же молитвы. В их характере так много общих черт. Я не верю, что Артемус способен на столь жестокое и отвратительное преступление. Разве могут два плода с одного дерева… люди, которые с такой нежностью и заботой относятся друг к другу… идти в противоположных направлениях: один к Свету, а другой – к Тьме? Это просто невозможно.

Лэндор, я молю небеса о помощи.

Рассказ Гэса Лэндора

24

5 декабря

Эх, мой дорогой влюбленный петушок! Не ожидал я от тебя такой наивности. Думаешь, люди идут либо по пути света, либо по пути тьмы? А если по обоим путям сразу? Что ж, мы могли бы горячо поспорить об этом в один из вечеров. Но пока нам с тобой не до споров, ибо мы оба приглашены на обед к Маркисам.

Всю дорогу к дому доктора я раздумывал над таким внезапным поворотом сюжета. Наверное, это даже к лучшему. Даже если я ничего не узнаю, то хотя бы проверю наблюдательность своего лазутчика.

Дверь мне открыла служанка – девица с остановившимся взглядом. Чувствовалось, она явно не в духе. Вытерев рукавом нос, служанка схватила мой плащ и шляпу, неуклюже взгромоздила их на вешалку и побежала обратно на кухню. Едва она скрылась, как из двери гостиной высунулась кроличья головка миссис Маркис. Казалось, супругу доктора только что вытащили из сугроба – настолько одеревеневшим было ее лицо. Однако, заметив меня (в тот момент я стоял на коврике, тщательно стряхивая снег с сапог), она поспешила мне навстречу, всплескивая руками. Добавлю, что на ней было черное траурное платье (надо понимать, траур по лучшему другу сына).

– Как здорово, что вы пришли, мистер Лэндор! А мы тут сидим, словно пленники природной стихии. Прошу вас, проходите. Не беспокойтесь, вы великолепно отряхнули ваши сапоги.

Схватив меня под локоть (я не ожидал, что у нее такая сильная рука), миссис Маркис повела меня в гостиную. Мы успели пройти несколько шагов, когда впереди мелькнула фигура кадета четвертого класса По. До чего же он был ладен и строен в своей парадной форме. Скорее всего, парень явился сюда несколькими минутами раньше, однако миссис Маркис уставилась на него так, словно он только пришел. Неужели она страдает провалами памяти?

– Мистер Лэндор, вам доводилось встречаться с мистером По? Один раз? Одного раза явно недостаточно, чтобы оценить все достоинства этого юного джентльмена. Мистер По, я запрещаю вам краснеть. Мистер Лэндор, наш друг – удивительно талантливый поэт. Вам непременно нужно послушать продолжение его поэмы о Елене. Это просто… но где же Артемус? Ему несвойственно так опаздывать. Может, он перепутал время? Иногда он бывает преступно забывчив. И как ему не стыдно? Оставил на меня двух галантных джентльменов, которых я должна развлекать. Впрочем, я нашла выход из положения. Прошу вас, пойдемте.

Конечно же, я не ожидал увидеть миссис Маркис сломленной горем, говорящей тихим скорбным голосом. Но ее веселое и даже игривое настроение меня несколько удивило. Хозяйка повела нас в гостиную. Мы прошли по коридору, обшитому дубовыми панелями. На стенах красовались выцветшие олеографии. Одна из них, наверное, висела здесь со времен детства Леи и Артемуса – наивная картинка с назидательным стихотворением «Как пчелка, будь трудолюбив»[143]. Рядом висела другая – «Боже, благослови этот дом». Смахнув на ходу пыль со старинных напольных часов, миссис Маркис ввела нас в гостиную.

Должно быть, тебе, читатель, знакомы такие гостиные – воплощение всех представлений о семейном уюте. Кленовые кресла с витыми ножками (американский ампир), шкаф со стеклянными дверцами, на полках которого выставлены фарфоровые слоны и тигры, львиный зев и гладиолусы в вазе, украшающей каминную доску. А сам камин таких размеров, что туда можно запихнуть настоящего слона. Возле камина, держа в руках вышивальные пяльцы, сидела краснощекая молодая женщина. Это и была Лея Маркис.

Я уже собирался представиться, но миссис Маркис вдруг хлопнула себя по лбу и воскликнула:

– Боже мой! Ведь я же не продумала, кто где будет сидеть. Мистер По, могу я рассчитывать на вашу благосклонную помощь? Нам понадобится всего несколько минут, а у вас такой безупречный вкус. Я буду вам несказанно благодарна… Спасибо. Лея, ты не…

Мы так и не узнали, к чему относилось это «не». Миссис Маркис стремительно развернулась и поволокла моего юного друга в столовую.

Итак, мое официальное представление мисс Маркис не состоялось. Чтобы она не испытывала неловкости, я сел не вблизи, а на достаточном расстоянии и попытался завести разговор. Помня, в какой ужас ее повергают разговоры о погоде, я и словом не обмолвился о выпавшем снеге. Однако беседа не клеилась. Пришлось мне довольствоваться вдыханием отнюдь не божественного аромата, исходящего от моих мокрых сапог, слушать потрескивание дубовых поленьев в камине и смотреть на сугробы за окном. Когда это зрелище мне наскучило, я (соблюдая приличия) стал разглядывать Лею.

Глупо было бы ожидать совпадения ее внешности со словесным портретом, нарисованным По. Ничего удивительного: любовь затуманила ему взор, ибо его избранница была сутулой, а ее рот, столь восхищавший его, я бы назвал перезрелым. Если сравнивать Лею с Артему сом, ее лицо почти во всем проигрывало лицу брата. Нижняя челюсть, придававшая Артему су мужественности, Лею только уродовала; брови, красиво изогнутые у брата, у сестры казались излишне густыми. Но относительно ее глаз По не преувеличил – ее глаза и впрямь завораживали. Был он прав и насчет ее прекрасной фигуры. И еще в одном я согласился с его наблюдениями. Мисс Маркис отличала какая-то особая живость. Этой живостью были пронизаны все ее движения – вплоть до самых медленных. Даже когда она сидела спокойно, в ней ощущался фонтан нерастраченных сил. Лея Маркис отнюдь не собиралась покоряться судьбе.

Она избегала смотреть на меня, но ни это, ни ее упорное молчание не были раздражающими. Сам удивляюсь: в гостиной Маркисов я чувствовал себя как дома. Мне казалось, что мы с Леей давно знакомы и привыкли друг друга не замечать. Когда же наше молчаливое сидение было нарушено, это не обрадовало меня, а наоборот, только раздосадовало. Но нарушителем тишины оказался не По. В гостиную, поскрипывая сапогами, вошел Артемус.

– Женщина, – бросил он сестре, – принеси-ка мне мою трубку.

– Сам принесешь, – ответила Лея.

Наверное, это служило у них приветствием. Лея вскочила с кресла, подбежала к брату и принялась его трясти, тискать и колошматить. Только появление служанки с обеденным колокольчиком заставило молодых Маркисов вспомнить об окружающем мире. Артемус кивнул мне, и мы пожали друг другу руки. Лея тоже заметила мое присутствие. Она позволила взять себя под руку и сопроводить в столовую.

Обед получился почти семейным. Кроме нас с По, других гостей не было, и остается лишь гадать, почему миссис Маркис так мучилась с нашим рассаживанием. Она заняла место в торце стола, с другого торца сел доктор Маркис. (Он сидел, вывернув плечи, и чем-то напоминал вьючного мула.) Лею посадили рядом со мной. Напротив нас расположились Артемус и По.

Обед состоял из жареной дикой утки с капустой, горошком и печеными яблоками. Конечно, был и хлеб; помню, доктор старательно очищал свою тарелку ломтиком хлеба. И еще один эпизод остался у меня в памяти: миссис Маркис, снимающая перед обедом перчатки. Она стаскивала их дюйм за дюймом, словно собственную кожу.

Во время обеда По ни разу не взглянул в мою сторону. Парень явно боялся, что даже мимолетный взгляд может нас выдать. Зато в Лею он так и стрелял глазами. Она отвечала, но по-другому: то наклоном головы, то игрой губ. Нет, читатель, я еще не настолько стар, чтобы забыть подобные жесты.

К счастью для влюбленных, остальные не слишком обращали на них внимание. Доктор Маркис сосредоточенно поглощал капусту, а Артемус что-то мурлыкал себе под нос. По-моему, это были несколько тактов из бетховенской сонаты, которые он повторял снова и снова. Общего разговора не получалось, однако я все же сумел кое-что выведать о семье Маркисов. Я задавал ненавязчивые вопросы, направляя говорящих в нужное мне русло. Оказалось, что дети Маркисов родились не в Вест-Пойнте. Семейство доктора приехало сюда одиннадцать лет назад, когда Артемус и Лея были еще совсем детьми. Естественно, они облазили все окрестные холмы и знали столько укромных уголков и тайных местечек, что при желании вполне могли бы стать английскими шпионами. Поскольку сверстников рядом не было и им приходилось довольствоваться обществом друг друга, между братом и сестрой возникли тесные узы, о которых доктор Маркис говорил с заметным благоговением.

– Знаете, мистер Лэндор, – сказал он, – когда для Артемуса настало время выбирать жизненную стезю, он не терзался вопросами. Помнится, я сказал ему: «Артемус, мальчик мой, самим Господом тебе определено стать кадетом. Ни на что иное твоя сестра не согласится».

– А я считаю, что Артемус сам сделал выбор, – возразила Лея. – Никто его не принуждал. Он всегда решал самостоятельно.

– Он у нас очень самостоятельный, – подхватила мать Артемуса, поглаживая рукав сыновнего мундира. – Не правда ли, мистер Лэндор, мой сын – просто красавец?

– Я… я думаю, что вам необычайно повезло с обоими детьми, – ответил я.

Моя дипломатическая тонкость прошла мимо ушей миссис Маркис.

– Артемус – вылитый доктор Маркис в юности. Я не преувеличиваю, Дэниел?

– Чуть-чуть, дорогая.

Взгляните на Артемуса, мистер Лэндор. Вот таким же ладно скроенным был тогда и мой Дэниел. Должна сказать, к военным я привыкла с детства. В нашем доме постоянно бывало множество офицеров. Помню, мама всегда мне повторяла: «Нашивки и листья – для флирта в углу, а сердце отдай звезде и орлу»[144]. Думаю, вам не надо объяснять смысл этих слов. Да, мистер Лэндор, я и сама намеревалась выйти не ниже чем за майора. И тут вдруг в мою жизнь врывается молодой хирург. Но как же он был обаятелен! Уверена, перед его чарами не устояла бы ни одна девушка в Уайт-Плейнз, где мы тогда жили. До сих пор не понимаю, почему он выбрал меня. Почему, дорогой?

– Гм, – произнес доктор и раскатисто засмеялся.

Я даже не предполагал, что он умеет так смеяться. Его рот открывался и закрывался, будто сам доктор был большой куклой, а внутри сидел чревовещатель и дергал за ниточки.

– Родителям я объяснила так: возможно, доктор Маркис и не станет майором, но он – человек безграничных возможностей. Вряд ли вы знаете, что мой муж был одним из личных врачей генерала Скотта[145]. Пенсильванский университет предлагал Дэниелу профессорскую должность и мечтал видеть его в числе своих преподавателей. Но командующий инженерными войсками неожиданно предложил ему место хирурга в Вест-Пойнте, и так мы оказались здесь. Можете называть это «зовом долга».

Миссис Маркис водила ножом по пустой тарелке.

– Тогда академия осталась без хирурга. Командующий говорил, что назначение временное: год, от силы два, а затем мы снова вернемся в Нью-Йорк. Но мы ведь так и не вернулись. Правда, Дэниел?

Доктор Маркис утвердительно кивнул. Его супруга, хищно улыбаясь, продолжала:

– Однако мы еще можем вернуться. Это вполне осуществимо. Так, дорогой? Ты же сам говоришь, что однажды утром вместо солнца может взойти луна, а дворовый пес вдруг перестанет лаять и напишет симфонию. Все возможно в этом мире.

Все, в том числе и странная улыбка миссис Маркис. Она не сходила с лица хозяйки, но постоянно меняла свои оттенки. По тоже обратил внимание на ее улыбку и, видимо, пытался уловить миг перемены. Напрасное занятие – с таким же успехом он мог следить за облачками дыма, вылетающими из трубы.

– Только не думайте, мистер Лэндор, что я возражаю против жизни здесь. Конечно, Вест-Пойнт – жуткое захолустье. Иногда мне кажется, будто мы живем где-то в Перу. Но даже здесь бывают благословенные минуты, когда встречаешь замечательных людей. Это относится к вам, мистер Лэндор.

– Мы постоянно думаем о вас, – подпел матери Артемус.

– Да! – воскликнула миссис Маркис. – Мистер Лэндор – человек редкостного ума и образованности. Нынче такие люди подобны крупицам золота в куче песка. Я не хочу ничего плохого сказать о здешних преподавателях, но их жены! Видели бы вы этих женщин, мистер Лэндор! Ни капельки ума, ни малейшего намека на вкус. Едва ли вам встречались столь неженственные дамы.

– А какие скверные у них манеры, – подхватил Артемус – В Вест-Пойнте они еще могут пыжиться, но я сомневаюсь, чтобы таких дам дважды пустили бы в какую-нибудь нью-йоркскую гостиную.

Лея подняла голову от тарелки и хмуро поглядела на мать и брата.

– Зачем вы оговариваете этих женщин? Мы видели от них много хорошего. Я с удовольствием проводила время в их обществе.

– Где развлекалась вязанием, – усмехнулся Артемус – О, это бесконечное шевеление спицами.

Он вскочил и завращал пальцами, будто в руках у него были спицы. Не удовлетворясь пантомимой, Артемус принялся копировать тягучую речь миссис Джей – одной из преподавательских жен:

– «Вы знаете, дорогая, мне кажется, что нынешний октябрь все же несколько холоднее прошлогоднего. Почему я так думаю? Мне это подсказывает мой Коко… Как, вы не видели моего очаровательного азорского попугайчика? Так вот, едва проснувшись, мой бедняжка начинает дрожать. Зря я его вчера взяла на урок музыки. Он совершенно не выносит холодного ветра…»

– Прекрати! – крикнула миссис Маркис, зажимая ладонью рот.

– «Вы только представьте: несчастная птичка отморозила себе лапки», – не унимался Артемус.

– Несносный мальчишка!

Довольно улыбаясь, Артемус вернулся за стол. Возникла пауза. Я откашлялся и попробовал сгладить бестактность Маркиса-младшего.

– Полагаю, у миссис Джей сейчас другие темы для разговора.

– Это какие же? – спросила миссис Маркис, все еще смеясь над проделкой сына.

– Например, гибель кадета Фрая. Или недавняя гибель кадета Боллинджера, который, насколько я слышал, был близким другом вашего сына.

Возникла еще одна пауза. По хрустел костяшками пальцев, Артемус водил ногтем по ободу тарелки, а доктор Маркис ломтиком хлеба пытался поддеть горошину. Затем послышался сдавленный смешок миссис Маркис. Она резко запрокинула голову и сказала:

– Надеюсь, мистер Лэндор, эта особа не перейдет пределы допустимого, затеяв собственное расследование. Вам еще только не хватало помощниц!

– Я благодарен за любую помощь, какую мне оказывают. В особенности, если эта помощь не стоит мне ни цента.

На лице По мелькнула тень улыбки. Я опасался, что ее заметит Артемус, но Маркису-младшему было не до наблюдений.

– У меня к вам предложение, мистер Лэндор, – неожиданно сказал он. – Когда вы закончите свое официальное расследование, помогите мне разгадать одну загадочку.

– Загадочку?

– Да. Представляете, в минувший понедельник, когда я был на занятиях, кто-то сломал дверь моей комнаты в казарме. До сих пор не пойму, кто это мог сделать.

– И откуда только берутся такие опасные люди? – риторически спросил доктор Маркис.

– Только не называй их опасными, папа. Я склонен думать, что этот субъект был просто неотесанным болваном. – Артемус вновь улыбнулся мне. – Но кто именно – здесь я теряюсь в догадках.

– И все равно, дорогой, ты должен быть осторожен, – закудахтала миссис Маркис. – Не бравируй своей смелостью.

– Ну что вы с отцом так испугались? Говорю вам, это сделал какой-нибудь старый чурбан, ничего не добившийся в жизни и завидующий чужим успехам. На окрестных фермах хватает подобного сброда. Работать им лень. Все мысли о том, где бы напиться за чужой счет. Вот и болтаются по питейным заведениям низкого пошиба. А каково ваше мнение, мистер Лэндор?

Миссис Маркис передернуло. По заерзал на стуле. Воздух вокруг стола буквально трещал от ненависти. Должно быть, Артемус и сам это почувствовал, ибо его глаза широко раскрылись.

– Вы ведь тоже домовладелец, мистер Лэндор. Уверен, вам знаком этот тип людишек.

– Артемус! – предостерегающе произнесла Лея.

– Возможно, кто-то из них является вашим близким соседом.

– Остановись! – пронзительно закричала мисс Маркис.

Словно по волшебству, все остановилось. Артемус умолк. Внимание собравшихся переместилось на хозяйку. Улыбка покинула лицо миссис Маркис. Вокруг рта обозначились складки. Она стояла, выпятив кадык и сведя вместе дрожащие худенькие кулачки.

– Ненавижу! – тем же пронзительным голосом крикнула она. – Я решительно ненавижу, когда ты так себя ведешь!

Во взгляде Артемуса я не заметил ни испуга, ни сожаления. Только любопытство.

– Мама, не забывай, что я уже взрослый и не обязан плыть с тобой в одной лодке.

– Конечно, не обязан… плыть в моей лодке. Даже если мою лодку отнесет к другому берегу Гудзона, никто…

Впервые за весь вечер уголки ее рта горестно опустились.

– Никто из вас и не подумает мне помочь. Я права, Дэниел?

Супруги Маркис переглянулись. Их взгляды были наполнены таким чувством, что восемь футов разделявшего их пространства исчезли. У миссис Маркис заблестели глаза. Она вдруг подняла свою тарелку над головой и… бросила на стол. Красная льняная скатерть приняла обглоданную утиную кость, месиво из печеных яблок и несколько горошин. Тарелка разлетелась на куски.

– Ага! Видели? Фарфоровая тарелка ни за что не разобьется, если ее не держать возле огня. Я должна… я просто обязана поговорить с Эжени.

Голос миссис Маркис звенел все выше. Она с остервенением ударила по черепкам.

– Я и так уже порядком сердита на нее. Как она может?.. Возомнила бог весть что! В этом чертовом углу не сыщешь порядочной служанки. Ни одна девчонка не желает одеваться, как подобает служанке, и с почтением относиться к своим хозяевам… Пора, пора мне поговорить с этой стервой. Хватит! Я научу ее нас уважать!

Отшвырнув стул, миссис Маркис поднялась на нетвердые ноги. Ее руки вцепились в собственные волосы. Никто и глазом моргнуть не успел, как она двинулась прочь из столовой, забыв снять с платья салфетку. Из коридора донеслось шуршание ее платья… сдавленный стон… потом стук шагов по ступеням.

Мы сидели молча, уставившись в свои тарелки.

– Простите мою жену, – торопливо пробормотал доктор Маркис, ни к кому не обращаясь.

Больше о случившемся не было сказано ни слова. Без каких-либо извинений или объяснений клан Маркисов вернулся к еде. Они не были ни смущены, ни шокированы, из чего я заключил, что такие выходки хозяйки – далеко не редкость.

В отличие от Маркисов, у нас с По начисто пропал аппетит. Мы тихо положили вилки и ждали окончания обеда. Первой с едой расправилась Лея, за нею Артемус. Последним был доктор Маркис. Насытившись, он встал, лениво поковырял в зубах карманным ножичком, после чего обернулся ко мне и сказал:

– Мистер Лэндор, если не возражаете, я хочу показать вам свой кабинет.

Рассказ Гэса Лэндора

25

Доктор Маркис закрыл дверь столовой и наклонился ко мне. Его глаза немного осоловели. От доктора пахло луком и виски.

– У жены нервы расшалились, – сказал он. – Под зиму с ней это бывает. Немного устала от домашних хлопот. А тут еще снег, холода. Она так не любит сидеть в четырех стенах, вот и… Думаю, вы поймете.

Я молча кивнул. Облегченно вздохнув, Маркис повел меня в свой кабинет – необычайно узкую комнату, освещенную единственной свечкой. Ее колеблющееся пламя отражалось в зеркале и оживляло потускневшую золоченую раму. Пахло пылью и еще чем-то, похожим на жженый сахар. Изрядную часть тесного пространства кабинета занимали три книжных шкафа. С самого большого на меня взирала величественная голова Галена. В нише между двумя другими висел старинный портрет, написанный маслом. Портрет был высотой не более двух футов и изображал священника в черной сутане. Под ним, на серой заплесневелой подушечке, дремал еще один портрет, медальонный.

– Скажите, доктор, кто это очаровательное создание?

– Не узнали? – усмехнулся он. – Моя дорогая невеста.

Миниатюра на слоновой кости была написана более двадцати лет назад, однако время почти не изменило ни фигуру миссис Маркис, ни черты ее лица. Годы лишь «подсушили» и то и другое, поэтому круглые лучистые глаза невесты доктора отличались от глаз его супруги, как тесто отличается от хлеба.

– Согласитесь, мистер Лэндор, она просто недооценивает свою красоту, – продолжал Маркис. – Никакой amour propre[146], что свойственно почти каждой женщине… Постойте, я так и не показал вам свои монографии!

Доктор снял с полки тонкую стопку пожелтевших листов и потряс ими в воздухе, словно перечницей.

– Вот они, – с гордостью произнес он. – Видите эту? «Вводный доклад о нарывах и волдырях». Я выступал с ним в Медико-хирургическом колледже… А это тоже вводный доклад, но уже о свищах в заднем проходе. Его очень благосклонно приняли в университете… А вот об этой работе можно с полным основанием сказать, что она создала мне репутацию. «Краткий отчет о новейшем способе лечения желчно-гнилостной желтой лихорадки, называемой в просторечии черной рвотой».

– Меня впечатляет круг ваших научных интересов, доктор, – вежливо сказал я.

– Старые мозги еще работают, мистер Лэндор. Быть разносторонним – таково мое кредо… Но я обязательно должен показать вам еще один труд – результаты моих наблюдений, основанных на работе доктора Раша о болезнях мозга. Эту работу напечатали в «Медико-хирургическом журнале Новой Англии».

– Мне не терпится ее увидеть.

– Вам и в самом деле интересно?

Доктор недоверчиво покосился на меня. По-видимому, я был первым из гостей, проявившим интерес к его медицинским изысканиям.

– Сейчас… ох, какая досада. Вы знаете, я как раз читал эту работу перед сном. Вы не против, если я схожу за ней в спальню?

– Пожалуйста, доктор.

– Удивительно, мистер Лэндор. Никогда бы не подумал, что вам близка медицина.

– Как видите. Я даже готов подняться вместе с вами наверх.

Маркис разинул рот и махнул рукой.

– С большим удовольствием, мистер Лэндор. Сочту за честь.

Если бы еще доктор Маркис не гремел так своими сапогами! Когда мы поднимались по лестнице, эхо наших шагов откликалось из всех углов дома. Слышимость в этом казенном жилище была отменная, следовательно, Артемус мог проследить каждый наш шаг и точно знать, когда мы поднялись на второй этаж. Но знал ли он, что доктор забудет взять свечку, отчего мы, двигаясь в полной темноте, заметим тусклый лучик, пробивающийся из-под двери его комнаты?

Спальня Артемуса была невелика. Окно закрывали ставни. На стене висел ночник, больше похожий на лампаду. Язычок пламени с трудом позволял разглядеть стенные часы (их застывшие стрелки показывали двенадцать минут четвертого) и простую медную кровать с голым матрасом.

– Комната вашего сына? – улыбаясь, спросил я.

Доктор Маркис кивнул.

– Уютная. Наверное, он любит возвращаться сюда и отдыхать от превратностей кадетской жизни.

– Вы удивитесь, мистер Лэндор, но Артемус живет у нас только во время каникул, – ответил доктор, почесывая щеку. – Как-то раз сын мне сказал: «Отец, если я хочу стать офицером, то должен познать кадетскую жизнь без поблажек. Что это за солдат, который постоянно ночует в родительском доме? Ко мне должны относиться так же, как к остальным кадетам».

Доктор Маркис ударил себя в грудь.

– Многие ли отцы могут похвастаться такими сыновьями? Как вы считаете?

– Немногие, доктор.

Маркис вновь наклонился ко мне, дыхнув луковым перегаром.

– Вы – проницательный человек, мистер Лэндор, и поймете: я жду не дождусь, когда Артемус станет настоящим офицером. Мальчик пошел не в меня. Нет, он рожден вести за собой. Это видит каждый… Простите, мы же шли за моей монографией. Прошу сюда.

Доктор повел меня в конец коридора. Он уже намеревался постучать в дверь, как вдруг спохватился.

– Простите, мистер Лэндор, – прошептал Маркис. – Мне как-то не пришло в голову, что моя дражайшая супруга может сейчас отдыхать. Если не возражаете, подождите меня здесь, а я тихонечко войду и возьму монографию.

– Конечно, доктор. Можете не торопиться.

Едва за ним закрылась дверь, я, стараясь не греметь сапогами, быстро вернулся в комнату Артемуса. Там я снял со стены ночник и спешно начал обследовать кровать. Отвернул матрас. Под ним было пусто. Тогда я встал на колени и заглянул под кровать. В пыли валялись некогда любимые Артему сом вещи: затупленные коньки, восковой человечек с черными глазами, рейки от коробчатого воздушного змея и игрушечная карусель с рукояткой.

Надо искать не здесь. Возможно, в этой комнате, но не под кроватью. Словно отвечая моим мыслям, пламя ночника качнулось в сторону шкафа, стоявшего в дальнем углу комнаты.

Ну где еще люди хранят разные тайные штучки, как не в шкафах!

Я открыл дверцу. Внутри было настолько темно, что ночника хватало лишь для освещения державших его пальцев. Пахло бергамотом и миндалем, но эти запахи перебивал резкий сладковатый запах шариков, которые обычно кладут в платяные шкафы, чтобы не завелась моль. Как ни странно, ничего из мужской одежды здесь не было. Под моими пальцами шуршали и шелестели холодные складки тафты, атласа и тонкой кисеи.

Ничего удивительного: раз Артемус не жил в родительском доме, его шкаф стал хранилищем нарядов матери и сестры. Но если здесь везде такая отличная слышимость, Маркис-младший наверняка поймет, где я сейчас нахожусь. Мысль была не из приятных. Застыв на месте, я вытянул руку и… не нащупал задней стенки. Только темнота.

Держа ночник, я стал осторожно протискиваться сквозь висевшую одежду, пока не выбрался на свободное пространство. Здесь было душно, однако запахи исчезли. Еще шаг – и мой лоб обо что-то ударился. Так. Очередная горизонтальная палка для вешалок, но пустая.

Впрочем, не совсем пустая. Моя рука натолкнулась на деревянную вешалку. Я опустил руку и нащупал воротник… затем рукав, а ниже – ком сыроватой шерстяной одежды. Я быстро сорвал ее с вешалки, расстелил на полу и поднес ночник.

Офицерская форма. Либо настоящая, либо очень умело сшитая по образцу. Голубые брюки с золотистыми лампасами. Голубой мундир с золотистыми украшениями. На рукаве мундира, возле плеча (мне пришлось поднести лампу совсем близко, что было небезопасно), я разглядел прямоугольник из обрывков ниток. След от нашивки.

Мне сразу вспомнился таинственный офицер, удаливший Кокрейна из палаты. Я продолжил осмотр мундира и чуть выше пояса заметил что-то, напоминавшее заплатку. Материя в этом месте была слегка липкой и шершавой. Я сдвинул ночник и в это время услышал шаги. В комнату кто-то вошел.

Я мигом задул светильник и опустился на пол шкафа. Вошедший сделал еще один шаг… и еще. Затем остановился. А я… как пишут в романах, я замер в напряженном ожидании.

Пока что я слышал только звуки. Вошедший открыл дверцу шкафа и тоже пробирался сквозь частокол платьев. Звуки сменились ощущением… Острие прорвало мне сюртук, только чудом не задев ребра. Я оказался пригвожденным к задней стенке шкафа.

Понятно. Мне угрожали саблей – недостающим аксессуаром найденной мною формы. Косоугольное лезвие оказалось неожиданно острым. С таким оружием шутки плохи, особенно в темноте.

К счастью, сабля пригвоздила не меня, а всего лишь сюртук. Я осторожно вытащил руку из рукава и стал выворачиваться из сюртука. Лезвие отодвинулось, но через секунду противник нанес новый удар. Острие вонзилось в заднюю стенку, вначале пробив мой сюртук на уровне сердца. Видеть этого я, естественно, не мог, но почувствовал.

Что делать? Кричать? Темный шкаф поглотит все звуки. Броситься на моего противника? Стена нарядов практически лишала меня такой возможности. Одно неверное движение, и я окажусь еще уязвимее, чем сейчас. Но та же причина удерживала от броска и моего противника.

Итак, правила были установлены. Можно начинать игру.

Он отвел лезвие… удар… дзинь! В задней стенке недоставало доски, и сабля царапнула по штукатурке (совсем рядом с моим правым бедром). Вскоре последовал второй удар. На этот раз лезвие вонзилось в дерево.

Ты спросишь, читатель, что делал при этом я? Двигался, перемещаясь влево и вправо, приседая и распрямляясь. Я старался предугадать очередной выпад того, в чьих руках была сабля.

Пятый удар едва не угодил мне в живот. Седьмой пришелся рядом с шеей. Десятый попал в узкое пространство между туловищем и согнутой рукой.

Промахи сильно разъярили моего противника. Похоже, он забыл о смертельных ударах и теперь старался хоть как-нибудь меня покалечить. Дюйм за дюймом, его сабля опускалась все ниже, к моим ногам. Мне не оставалось иного, как подпрыгивать, будто плясуну на сельской ярмарке. Вряд ли тебе, читатель, встречался человек, пытавшийся пляской в темном шкафу спасти себе жизнь.

Я чувствовал, что надолго меня не хватит. Мне угрожала не только сабля. Были еще два противника: удушье и усталость. Не стратегия, не надежда на отмщение свалили меня на пол. Измождение. Я обессилел.

Я лежал и по свисту воздуха чувствовал, как острие сабли выкалывает на стенке мой силуэт. С меня будто снимали мерку… для гроба. Я больше не считал удары. Вот сабля опять вошла в дерево. Сейчас мой противник вырвет лезвие и снова ударит. Доска протестующе скрипнула, и вдруг стало тихо.

Я коснулся лезвия и почувствовал, что до моего левого глаза ему не хватило какого-то дюйма. Лезвие тряслось, но оставалось на месте. Мой противник не рассчитал силу удара. Сабля пробила стенку шкафа и застряла в штукатурке.

Судьба давала мне последний шанс. Я выполз из-под сабли, сорвал с вешалки платье, обмотал его вокруг лезвия и начал тянуть саблю на себя. Наше равенство с противником длилось секунду или две. Едва стена отпустила лезвие, противник вновь оказался в выигрыше. Он держал саблю за рукоятку и мог менять положение. У меня не было ничего, кроме собственных рук и платья, которое легко распороть.

Он делал все, чтобы вырвать лезвие из моих рук. Мои пальцы, кисти, предплечья неотвратимо слабели. Но я не выпускал саблю, ибо понимал: если только разожму пальцы – мне конец. И я держался. Пальцы горели от боли, неистово колотилось сердце, рот глотал воздух, которым уже невозможно было дышать. Я держался.

Да, читатель, я держался, пока мог. А когда не смог… лезвие вдруг обмякло. Оно покорно лежало в моих исцарапанных руках, будто дар с небес. Я ждал, что в любое мгновение оно оживет. Но нет, мой противник исчез. Я еще какое-то время просидел на полу и только тогда сумел разжать руки.

Рассказ Гэса Лэндора

26

Я нащупал в темноте шкафа свой сюртук и ночник. Подхватив их одной рукой, на локоть другой я навесил офицерскую форму и выбрался наружу. К счастью, ночник был цел. Чиркнув спичкой, я зажег его и осмотрел себя, ища следы борьбы. Странно: ни царапин, ни крови. Только пот, обильно капавший у меня со лба.

– Простите, мистер Лэндор, что заставил вас ждать.

Он стоял в проеме двери, скрытый от меня коридорным сумраком. По голосу это был Маркис-старший, а по облику… В темноте я мог легко спутать отца с сыном. Меня охватило замешательство: я не знал кому верить – глазам или ушам.

– И вы простите меня, доктор, – сказал я, дабы не затягивать паузу. – Вот, поддался любопытству, захотел получше рассмотреть эти часы. Стал снимать ночник со стены и… видите, распорол себе сюртук. Ничего не оставалось, как совершить второй самовольный поступок – позаимствовать форму вашего сына, которую я нашел в шкафу.

Наверное, вид у меня был весьма глупый.

– Но эта форма… – начал доктор.

Понимаю, – перебил его я, натянуто улыбаясь и размахивая смятым мундиром. – Как лицо штатское, я не имею право надевать военную форму. Только на время, чтобы не шокировать собравшихся своим рваным сюртуком. Не беспокойтесь, мне бы совесть не позволила разгуливать в этой форме по Вест-Пойнту.

Маркис-старший удивленно пялился на меня.

– Я не об этом, мистер Лэндор. Я хотел вам сказать, что это вовсе не форма Артемуса. Как вы знаете, он пока еще не офицер. Вы нашли в шкафу форму моего брата.

– Вашего брата? – с не меньшим удивлением переспросил я.

– Да. Его звали Джошуа. Бедняга умер буквально накануне сражения при Магуаге[147]. Инфлюэнца. Не повезло парню. Только эта форма и осталась у нас в память о нем.

Доктор нагнулся, провел ладонью по рукаву мундира, затем сосредоточенно почесал нос.

– Взгляните, мистер Лэндор. Мундир, конечно, выцвел, да и покрой немного устарел, а в остальном… Вполне мог бы сойти за новый.

– Вот и я так подумал. Мало ли, вдруг Артемус решил заранее обзавестись офицерским нарядом? Теперь вижу… Да, покрой и впрямь немного устарел. И нашивка, смотрю, оторвалась.

– Какая нашивка? – нахмурился доктор. – Ее никогда не было. Джошуа так и умер вторым лейтенантом.

Маркис-старший вдруг хмыкнул.

Вспомнили что-нибудь забавное из жизни брата? – осторожно спросил я.

– Нет. Я вспомнил, как Артемус любил облачаться в эту форму и разгуливать по дому.

– Да ну?

Жаль, мистер Лэндор, вы не видели. Презабавное было зрелище. Рукава свисали чуть ли не на пару футов, а брюки! Волочились за ним по полу. Он чуть не падал, но все равно ходил… Понимаю, я должен был бы объяснить ему, что офицерская форма – не карнавальный костюм. Но знаете, у меня язык не поворачивался. Мальчишка с большим почтением относился к дяде, которого никогда не видел. Артемус жадно слушал наши рассказы и мечтал быть похожим на Джошуа. Дядина служба – для него это были святые слова.

– И ваша служба тоже, – вставил я. – Разве Артемус не относился с уважением к вашей службе?

– Хм… да, конечно. Ему было любопытно, чем я занимаюсь, но не более того. Думаю, это и к лучшему.

– Не скромничайте, доктор. Ваш сын столько лет видел, как вы лечите больных. Неужели он не перенял хотя бы малую толику ваших способностей? Ведь дети великолепно учатся, подражая взрослым.

Доктор скривил свои изуродованные губы.

– Вы правы, мистер Лэндор. Действительно, кое-чему он у меня научился. В десять лет Артемус мог назвать по-латыни все кости и все органы тела. Уже тогда он умел пользоваться стетоскопом. Раза два помогал мне вправлять пациентам сломанную кость. Но вряд ли он серьезно ко всему этому относился. Так, игра «в доктора».

– Что вы здесь делаете?

Вопрос исходил от миссис Маркис. Она встала на пороге, держа в руках подмаргивающую свечку. Свет играл на ее птичьем лице, превращая глаза в две маленькие пропасти.

– Моя дорогая! – воскликнул доктор. – Неужели ты так быстро поправилась?

Да, Дэниел. Похоже, я ошиблась. Подумала, что меня опять одолел приступ этой жуткой мигрени. А оказалось – я всего лишь устала, и короткий отдых вернул мне силы. Я совсем неплохо себя чувствую… Я смотрю, Дэниел, ты решил совсем замучить мистера Лэндора своими высокоучеными статьями. А вы, мистер Лэндор, повесьте на место эту уродливую форму. Она вам совершенно не годится. И еще, джентльмены, проводите меня вниз. Наверное, все и так уже терзаются в догадках, куда мы исчезли. Дэниел, надо будет потушить огонь в камине. Гляди, у мистера Лэндора до сих пор весь лоб в поту от жары!

Из-за дверей гостиной слышались звуки фортепиано, сопровождаемые грохотом сапог и сдавленными смешками. Похоже, молодежь неплохо развлекалась без нас. Лея играла кадриль, а По с Артемусом маршировали. При этом они раскачивались из стороны в сторону и смеялись, точно расшалившиеся дети.

– Лея, дай-ка теперь я поиграю! – еще с порога крикнула дочери миссис Маркис.

Лея мгновенно освободила место. Она подошла к брату, обняла его за талию и приготовилась не то танцевать, не то просто кривляться под музыку. Миссис Маркис с важным видом уселась на фортепианный пуфик и заиграла венскую польку. Я уже слышал эту вещь. Супруга доктора играла ее с пугающей виртуозностью, вдвое увеличив темп.

Вспотевший, без сюртука, я сидел на оттоманке, улыбался и мысленно спрашивал себя: «Так кто же из милых обитателей этого дома пытался меня убить?»

Миссис Маркис заиграла еще быстрее и громче. Венская полька завладела всеми – даже доктор посмеивался и вытирал глаза. Случившееся в шкафу постепенно отходило на задний план. Еще немного, и я поверю, будто мне это привиделось.

Я лишь второй раз видел хозяйку дома и не знал о ее особенности обрывать какое-либо занятие там, где оно ей наскучило или стало утомительным. Музыка внезапно прекратилась. Последний аккорд получился на редкость дисгармоничным. Молодежь недоуменно застыла на месте. Миссис Маркис торопливо встала и поправила платье.

– Вы должны меня простить, – заявила она. – Какая же я хозяйка, если не учитываю вкусов всех гостей. Уверена: мистеру Лэндору давно наскучило мое бренчание и он предпочел бы послушать Лею.

Имя дочери она превратила в один тягучий слог, и оно прозвучало как «Ле-ээ-эю».

– Дорогая, порадуй нас, спой что-нибудь.

Лее совсем не хотелось петь. Это было видно по ее лицу, но как бы она ни отнекивалась, миссис Маркис стоически отметала все возражения. Она двумя руками обхватила запястье дочери и чуть ли не силой потащила ту к пианино.

– Или тебя нужно упрашивать, точно маленькую? Изволь, мы все сейчас встанем на колени. Какими словами тебя молить?

– Мама!

– Наверное, мы должны будем по-восточному сложить руки и поклониться.

– Это излишне, – глухо произнесла Лея, глядя в пол. – Теперь я понимаю, что напрасно отказывалась.

В гостиной зазвенел серебристый смех миссис Маркис.

– Ну как вам это нравится? Только должна вас предупредить, уважаемые гости: я всегда считала музыкальные вкусы своей дочери достаточно блеклыми и унылыми. Поэтому возьму на себя смелость самой выбрать песню из «Дамского сборника».

– Мама, я не уверена, что мистеру По она…

– А я уверена, что понравится. Правда, мистер По?

У моего юного друга немного дрожал голос.

– Любой выбор мисс Маркис был бы истинным благословением для…

– Так я и думала! – перебила его миссис Маркис. – Но учти: в следующий раз этот номер тебе не пройдет.

Громким шепотом, слышным во всех углах гостиной, миссис Маркис добавила:

– Ты ведь знаешь, что мистеру Лэндору она не понравится.

Лея взглянула на меня. Да, впервые за весь вечер она удостоила меня внимательным взглядом. Затем поставила раскрытый сборник на пюпитр и села за пианино. Не знаю, как правильнее назвать взгляд, который Лея перед началом пения бросила на свою мать. В нем не ощущалось ни возражения, ни мольбы. Скорее любопытство, как будто Лея никак не могла поверить в реальность происходящего.

Потом она опустила руки на клавиши, проиграла вступительные такты и запела:

Не знаю, чем объяснялся выбор мисс Маркис. Много лет назад эту песню часто исполняли в нью-йоркском театре «Олимпик», вставляя между кривляниями какого-нибудь комедианта и номером французских танцовщиц. Исполнительницы были разные. В зависимости от своих вкусов и смелости, они выходили на сцену либо в умопомрачительной шляпе со страусиными перьями, украшенными голубыми бусинками, либо в костюме матроса. Щеки певиц были столь же алыми, как и губы (а голые коленки еще краснее). Чаще всего эти «бедные девчонки», изображая влюбленность, бесстыже подмигивали со сцены.

Но чего не отнять у тех певичек – они пели с чувством. Здесь же… думаю, даже галерные рабы вкладывали в пение больше чувств, чем Лея Маркис нынешним вечером. Она сидела с абсолютно прямой спиной и барабанила по клавишам с добросовестностью заводной куклы. В какой-то момент я решил, что пытка окончилась. Руки Леи поднялись над клавишами, однако тут же опустились снова, а ее голос зазвучал на верхних нотах:

Избранная Леей октава была слишком высока для ее контральто. Чтобы взять самые верхние ноты, ей пришлось петь почти шепотом. Мне казалось, что вот-вот из губ мисс Маркис вырвется струя пара. Рискуя сорвать голос, она упрямо продолжала:

Мне вспомнились птицы Папайи – узницы клеток. Лея Маркис представлялась мне одной из таких птиц. Увы, никто не знал, как открыть клетку и выпустить ее на волю. А песня продолжалась (наверное, легче было бы остановить морскую волну, чем эту песню). Лея спустилась на басовую октаву. Ее руки вдруг обрели новую силу, выколачивая звуки из клавиш. Чуть ли не в каждом аккорде какая-то нота выпадала из общего ритма, внося диссонанс в следующий аккорд. Инструмент едва выдерживал такое издевательство над собой и был готов встать на дыбы. Но Лея продолжала играть и петь:

Впервые за этот вечер По отвернулся в сторону, словно его возлюбленная находилась в другом конце гостиной. Артемус, не стесняясь, заткнул уши. Состояние миссис Маркис, заварившей всю эту кашу, я так и не смог определить: хозяйка находилась в трансе (от восхищения или испуга – тоже не знаю). Она сверкала глазами, а кадык дрожал от проглатываемой слюны.

«Боже милосердный, сколько же куплетов в этой песне?» – в отчаянии думал я.

Куплетов оказалось всего три. Думаю, Лея пела не более пяти минут. Когда песня окончилась, мы все повскакивали на ноги и зааплодировали с таким неистовством, будто от этих хлопков зависела наша жизнь. Миссис Маркис хлопала громче остальных. Ее ноги выплясывали тарантеллу. Не выдерживая пронзительного голоса супруги, доктор заткнул уши.

– Спасибо, дорогая! – кричала миссис Маркис. – Я же знала, что ты не посрамишь мать. Мне только очень хочется… я скажу об этом сейчас и больше не заикнусь… Лея, не зажимай голос. Он у тебя должен литься вширь, – здесь миссис Маркис рубанула воздух невидимой саблей, – а не карабкаться вверх. Пение – не подъем на высокую гору. Это путешествие в… резонанс. Между прочим, я тебе это уже говорила, моя дорогая.

– Алиса, – с укоризной произнес доктор Маркис.

– Разве я сказала что-то обидное?

Не получив ответа от мужа, миссис Маркис обвела вопрошающим взглядом всех остальных, после чего вновь обратилась к дочери:

– Лея, девочка моя, скажи честно, разве я тебе сделала больно?

– Нет, мама, – холодно ответила Лея. – Я ведь тебе тоже говорила: чтобы сделать мне больно, нужно сильно постараться.

А почему у всех такие скучные и насупленные лица? – с непосредственностью ребенка удивилась миссис Маркис. – Зачем нам собираться, если мы не умеем быть веселыми?

В ее глазах блеснули слезы.

– Вы только взгляните, как под луной серебрится снег! Какое чудо, а мы совершенно разучились радоваться. Почему?

– Мама, мы радуемся, – сказал Артемус.

Тон его был вовсе не радостным. Просто он в очередной раз исполнял сыновний долг. Однако на миссис Маркис слова сына пролились целебным бальзамом. Глаза вспыхнули, и она тут же принялась за устройство развлечений. Подчиняясь ее неукротимой энергии, мы играли в шашки, разгадывали шарады. За чаем, когда подали торт, мы послушно завязали глаза, чтобы угадать, какие пряности туда положила Эжени (теперь уже «наша милая хлопотунья Эжени»). После чаепития мы вернулись в гостиную. Хозяин дома сел за пианино (кстати, доктор оказался неплохим музыкантом) и заиграл «Колониальную старину»[148], ухитряясь придать веселой песенке оттенок грусти. Артемус и Лея, обняв друг друга за талию, раскачивались в такт музыке. По уселся на оттоманку, с любопытством разглядывая молодых Маркисов, словно те были диковинными птицами. Тут миссис Маркис снова вспомнила обо мне.

– Мистер Лэндор, вы вполне сыты? – деловито спросила она. – Вы мне правду говорите? Ну, тогда замечательно. Будьте любезны, сядьте ко мне поближе… Я так рада, что вы к нам пришли. Жаль только, что Лея сегодня не в ударе. В другое время она бы вас не разочаровала.

– Я… честное слово… грешно сетовать на…

– Вы просто очень деликатный человек, мистер Лэндор. Удивляюсь, как с момента вашего появления в Вест-Пойнте вы не стали объектом интриг.

– Каких интриг, миссис Маркис?

– Женских, мистер Лэндор! Не думайте, будто я слепа к проделкам женщин. Их атаки погубили больше мужчин, чем все войны, вместе взятые. Уверена: кто-нибудь из местных дам наверняка мечтает сосватать за вас свою дочь-дурнушку.

– Право, не знаю. Мне трудно в это поверить.

– О, будь у них такие дочки, как Лея, вы бы сейчас не удивлялись моим словам. Лею здесь всегда считали «лакомым кусочком». Если бы не ее… своеобразие, у нее бы не было отбоя от женихов. Но у моей девочки слишком много… идеалов. Я всегда считала, что рядом с нею должен оказаться мужчина более зрелый и опытный. Тот, у кого хватило бы терпения воздействовать на нее ласковыми уговорами и направить ее на стезю, предназначенную ей Богом и природой.

– Мне думается, ваша дочь сумеет самостоятельно разобраться в подобных вопросах, – осторожно возразил я.

– Ах, мистер Лэндор! – громко перебила меня миссис Маркис. – В ее возрасте я тоже считала, что обойдусь без материнских советов. Спорила с матерью. Но сейчас понимаю, насколько она была права. Кто, как не мать, лучше знает, какая партия нужна ее дочери? И потому я при всяком удобном случае твержу своей девочке: «Лея, тебе нужен человек в годах. Желательно вдовец. С ним ты будешь по-настоящему счастлива».

Сказав это, миссис Маркис наклонилась и пару раз слегка дотронулась до моей руки. Казалось бы, обычный жест, но… я вдруг почувствовал себя в клетке с крепкими железными прутьями. Дверца захлопнулась прежде, чем мне удалось выпорхнуть.

Стараниями миссис Маркис ее последние слова слышали все, кто находился в гостиной. И все глядели на меня сквозь прутья клетки. Артемус, как мне показалось, просто оторопел от материнских откровений. Лея стояла с остекленевшим взглядом, плотно поджав губы. Зато у кадета четвертого класса По щеки горели как от хорошей оплеухи, а губы стали синими. Мой юный друг едва сдерживался. Финальная «шутка» миссис Маркис удалась на славу. Но и этого ей было мало.

– Дэниел, принеси мне шампанского! – визгливо потребовала миссис Маркис. – Я хочу вновь почувствовать себя двадцатилетней!

Мне не хотелось смотреть на нее. Я опустил голову, взглянул на свои руки и увидел… то, что в темноте шкафа стер с рукава офицерского мундира. На моем пальце тускло поблескивало янтарное пятно.

Кровь. Да, читатель, то была засохшая кровь.

Рассказ Гэса Лэндора

27

6 декабря

Если ты помнишь, читатель, я шел к Маркисам в надежде разгадать одну загадку, а вернулся с тремя.

Начнем с покушения на мою жизнь. Так кто же пытался расправиться со мной в шкафу Артемуса? Логика подсказывала: либо сам Артемус, либо доктор Маркис. Только у них хватило бы сил на эти остервенелые сабельные удары. Однако доктор находился в спальне, а его сын – в гостиной. Если это был некто посторонний, то как ему удалось незамеченным пробраться в дом и подняться на второй этаж? И все-таки кто? Кто готов был изрешетить мое тело острым сабельным лезвием?

Я почти не сомневался, что форма, обнаруженная мною в шкафу, была в ту ночь и на таинственном «офицере», который удалил Кокрейна из палаты Б-3. Вот и вторая загадка: кто из известных мне лиц устроил этот маскарад?

Главным подозреваемым, естественно, был Артемус. На следующий день после обеда у Маркисов я попросил капитана Хичкока позвать кадета к себе в кабинет якобы для разговора о сломанной двери. Они учтиво беседовали, а в соседней комнате, прильнув ухом к двери, стоял рядовой Кокрейн. Когда Артемус ушел, мы позвали солдата, однако ничего определенного от него не услышали. Кокрейн морщил лоб, кривил губы, мысленно сравнивая голос Артемуса с голосом того «офицера». Вроде похож, хотя… нет, у того голос звучал не совсем так.

Наша затея с опознанием по голосу провалилась. И все равно первым подозреваемым оставался Артемус. Но не я ли сам впотьмах принял доктора Маркиса за его сына? Значит, нельзя исключать и Маркиса-старшего. Недавний отчет По лишь усложнил загадку. Оказывается, Лея Маркис умела мастерски перевоплощаться в мужчину.

Я почувствовал себя путешественником, который примерно знал, в какую сторону надо идти. И вдруг вместо одной тропинки он увидел несколько, и все они вроде бы вели в нужном направлении. Какую же выбрать?

Допустим, ту, что ведет к Артему су. Я уже был готов двинуться по ней, но тут вспомнил… его странную уступчивость материнским капризам. Он, как маленький мальчишка, испугался, что за столом надерзил маме, и примерным поведением всячески стремился загладить свою провинность.

Хорошо, попробуем тропку, ведущую к миссис Маркис. За один вечер я наблюдал целую гамму ее состояний и могу сказать: она – человек настроения. Такие люди легко бросают начатое дело, если у них пропадает желание им заниматься. Лея куда собраннее матери и в чем-то даже взрослее. Вряд ли ее назовешь послушной дочкой. Скорее всего, живя бок о бок с матерью, Лея просто научилась не усложнять себе жизнь.

Значит, Лея? Но почему всякий раз, когда я вспоминал о ней, передо мной возникала мысленная картина жертвы, которую волокут львам на растерзание?

Я упомянул о трех загадках, однако пока не назвал третью. С чего это миссис Маркис говорила со мной как с потенциальным женихом своей дочери? Она не то что предлагала – она буквально навязывала мне Лею в жены.

Двадцать три года для девушки – не такой уж безнадежный возраст. Конечно, для кадетов Лея уже старовата, но, насколько я мог судить, кадеты ее и не привлекали. А разве вокруг мало холостых офицеров? Сколько их мается в своих холостяцких жилищах. Для любого из них Лея была бы желанным подарком. Помню, даже у капитана Хичкока изменился голос, когда мы заговорили о мисс Маркис. Тосковал, тосковал капитан по семейному счастью.

Из всех трех загадок эта разгадывалась легче остальных. Если я верно определил болезнь Леи Маркис, ее родители отлично понимали, что их сокровище хоть и прекрасно, но ущербно. Тут уже не до выбора лучшей партии; казалось бы, родители Леи должны с радостью отдать дочь первому же претенденту на ее руку. В таком случае моему влюбленному петушку крупно повезло. Едва ли найдется претендент упорнее. Но самое главное – По видел Лею совсем в иной плоскости, лежащей вне ее болезни.

Когда По в очередной раз пришел ко мне, мои мысли как раз крутились вокруг него и Леи. До сих пор он являлся в своем обычном кадетском наряде (По вообще не слишком щепетильно относился к одежде). В этот раз он пришел будто на смотрины: в парадном мундире, надев портупею и парадный меч. Вместо шляпы на голове По красовался кивер. И шаги его были не осторожными, а нарочито громкими. Протопав на середину комнаты, он резким движением снял кивер и поклонился.

– Лэндор, я хочу перед вами извиниться.

Я невольно улыбнулся.

– Ну что ж, достойный шаг с вашей стороны. Только вначале позвольте вопрос.

– Я вас слушаю.

– За что вы намерены извиняться?

– Я виноват в приписывании вам недостойных побуждений, – ответил По.

Парень говорил вполне серьезно, а меня разбирал смех. Чтобы не смущать его, я присел на кровать и стал тереть глаза, как часто делал, когда уставал читать.

– Вы имеете в виду Лею? – внутренне успокоившись, спросил я.

– Не буду себя оправдывать, Лэндор. Скажу только, что мне было крайне неприятно видеть поведение миссис Маркис… как она говорила с вами. Мне вдруг почудилось… конечно, это была лишь дурная игра воображения… словом, мне показалось, что вы… одобряете ее замысел и даже готовы в нем участвовать.

– Слушайте, По, ну как вам такое взбрело…

– Пожалуйста, Лэндор, не перебивайте меня. Только еще не хватало, чтобы вы по моей милости начали оправдываться передо мною. Любой, у кого есть хотя бы зачатки ума, поймет, насколько абсурдна сама мысль о вашем ухаживании за Леей, не говоря уже о женитьбе на ней. Откровенно говоря, такое допущение нелепо даже в качестве шутки.

«Абсурдна, говоришь? И допущение нелепо?» Читатель, я ведь не ангел. Мне тоже присуще мужское тщеславие. Слова По в какой-то мере меня задели. Но разве я сам не смеялся, вспоминая попытки миссис Маркис женить меня на Лее?

– Честное слово, Лэндор, мне очень неловко, – сказал По. – Надеюсь, вы не…

– Разумеется, нет. Мало ли что взбредет в голову экстравагантной мамаше!

– Вы не шутите?

– Нет.

– Боже, какой камень свалился с моей души! – воскликнул кадет и швырнул на кровать свой кивер. – Теперь, когда мы уладили это досадное недоразумение, можно перейти к более важным темам.

– Согласен. Не хотите для начала показать мне записку Леи?

Веки По затрепетали, будто крылышки мотылька.

– Записку, – повторил он и вздохнул.

– Ту, что она опустила вам в карман, пока вы надевали плащ в передней. Похоже, вы даже не заметили. Может, эта записка так и лежит непрочитанной?

У моего юного друга прибавилось румянца на щеках.

– Это не… Вряд ли это можно назвать запиской.

– Не стоит волноваться из-за названия. Покажите мне послание Леи, если, конечно, не смущаетесь.

Теперь его щеки пылали, как очаг, полный дров.

– Таких посланий не смущаются, – запинаясь, пробормотал он. – Ее послание… им гордиться надо. Когда тебе посвящают…

На самом же деле парень был изрядно смущен. Вытащив из нагрудного кармана сложенный листок (естественно, надушенный), По протянул его мне и торопливо отвернулся.

– Прекрасные стихи, – сказал я. – И со смыслом. Мне понравилось, как она…

Но По не нуждался в моих оценках.

– Лэндор, поймите, я… мне никогда. Это… – Он улыбнулся с оттенком печали и нежно погладил листок. – Мне никто никогда не писал стихов. Она первая.

– В таком случае вы на одно стихотворение впереди меня.

По сверкнул зубами.

– Бедняга Лэндор! Ваше положение еще хуже. Вы ведь и сами никогда не писали стихов, правда? Может, и пытались сочинять, но уж точно не записывали.

Я едва удержался, чтобы не возразить ему. Нет, мой влюбленный поэт, я тоже писал стихи. Я сочинял их для своей дочери, когда она была маленькой. Наверное, По назвал бы их глупым рифмоплетством. Обычно я брал листок цветной бумаги, крупными буквами выводил несколько строк и клал дочери на подушку. Например:

Дочку это забавляло. А потом… потом она выросла и стала читать настоящих поэтов.

– Не переживайте, Лэндор, – подмигнул мне По. – Я обязательно посвящу вам стихотворение, и оно увековечит ваше имя.

– Я вам буду очень признателен. Но сначала вам стоило бы дописать то, что вы начали.

– Вы говорите о…

– Да, друг мой, о стихотворении про голубоглазую деву.

– Конечно, – сказал По, глядя мне в глаза. Я выдержал его взгляд и, вздохнув, добавил:

– Вот и отлично. Будем считать, что договорились.

– О чем?

– О том стихотворении. Судя по вашим глазам, оно у вас с собой. Наверное, в том же кармане, где лежали стихи Леи.

По усмехнулся и тряхнул головой.

– Как же здорово вы умеете меня читать, Лэндор! Я сомневаюсь, что во Вселенной отыщется хоть один уголок, недоступный вашей проницательности.

– Будет вам. Доставайте стихотворение.

Помню, с каким трепетом По разворачивал лист, казалось, он держал в руках святыню – чуть ли не плащаницу Христа. Он разгладил бумагу и бережно протянул мне.

Я еще не дочитал последних строчек, как По взволнованно затараторил:

– Лэндор, помните, мы с вами заметили удивительную близость обоих имен: Лея… Леонора? И еще: у обеих голубые глаза. Мы еще говорили о невыразимом горе, снедающем героиню стихотворения… как оно перекликается со странным поведением Леи тогда, на кладбище. И вот теперь…

По замолчал. У него дрожали руки.

– Теперь, в конце стихотворения, отчетливо виден знак неминуемой гибели. Что это, как не отчаянное предостережение? Вы должны понять: стихи говорят с нами. Они предрекают конец.

– И что же нам делать? Заточить вашу Лею в монастырь?

– Только не это! – завопил По, размахивая руками. – Честное слово, Лэндор, я не знаю. Я лишь записывал приходящее ко мне. Я не в состоянии постичь глубинного смысла этих стихов.

– Не открещивайтесь! – рявкнул я на него. – Какая скромность! Вы «лишь записывали». Автором стихов являетесь вы, а не ваша мать, да упокоит Господь ее душу.

Никто свыше ничего вам не диктовал. Все это написали вы.

Он скрестил руки на груди, затем плюхнулся в кресло-качалку.

– Вам ведь не чуждо логическое рассуждение? Так давайте порассуждаем. Вы непрестанно думаете о Лее. Вы опасаетесь, как бы с ней чего не случилось. Тоже вполне понятно: вы не успели привыкнуть к своему счастью и боитесь его потерять. Естественно, все эти страхи и опасения выливаются в ваш излюбленный способ выражения – в стихи. К чему искать какие-то таинственные и неизъяснимые причины?

– Тогда скажите, почему мне так долго не давался конец этого стихотворения? Сколько я ни брался – рука отказывалась писать.

Я пожал плечами.

– И на то имеется достаточно простое объяснение. Стихи требуют определенного душевного настроя. Как говорят, посещения музы. А музы – существа капризные. Уж в этом-то, думаю, вас убеждать не надо.

– Лэндор, – простонал По, – вы столь проницательны. Мы с вами так много говорили. Я надеялся, вы поняли, что я не верю ни в каких муз.

– Во что же вы верите?

– В то, что не являюсь автором этого стихотворения.

Читатель, он завел меня в самый настоящий тупик.

По замер в качалке, словно каменная статуя. Я расхаживал по комнате, думая… нет, не о нем и не о стихах. Я наблюдал за игрой света и теней у себя на лице и думал, почему свет ничуть не теплее. Тем временем мой мозг искал решение и нашел.

– Если вы относитесь к этим стихам как к посланию свыше, давайте сделаем маленький опыт. Вы помните начальные строки?

– Разумеется, – встрепенулся По. – Они врезались мне в память.

– Пожалуйста, напишите их в верхней части листа. Места должно хватить.

По не возражал. Он присел к столу и, взяв перо, без единой помарки написал все недостающие строки. Затем он вернулся в качалку.

Я долго глядел на бумагу. Потом – еще дольше – на автора.

– Ну и как? – спросил меня По.

Глаза его заметно округлились.

– Так, как я ожидал, – ответил я. – Все произведение является аллегорией вашего ума. Дурной сон, облаченный в поэтическую форму.

Я выпустил лист из рук. Он падал очень медленно. Опустившись на кровать, лист несколько раз вздрогнул и замер.

– Если встать на позицию читателя, – сказал я, – в этом стихотворении не мешало бы сгладить кое-какие шероховатости. Так сказать, провести редакторскую правку. Конечно, при условии, что ваша мать не будет возражать.

– Редакторскую правку? – переспросил По, готовый засмеяться.

– Да. Взять хотя бы эту строчку: «Безысходность мне сердце терзала». Красивая фраза, но до чего ж затертая.

– Я бы этого не сказал.

– А я говорю… Или вот еще: «Исторгая безумные звуки, она руки простерла с мольбой». Получается, ваша героиня разумна и безумна одновременно. Как-то это неправдоподобно.

– Помилуйте, Лэндор. Вы от меня еще доказательств потребуйте, как на занятиях по геометрии!

Доказательств требовать не стану, а вот ваше обоснование хочу услышать. Объясните, почему вы избрали для героини такое имя – Леонора. Что оно вообще значит?

– Ну… оно мелодично. Легко рифмуется.

– Я не об этом. Оно из тех имен, что встречаются лишь в стихах. Хотите знать, почему люди вроде меня читают стихи? Не из-за словесных красот. Из-за таких вот странных имен, как Леонора.

Скривив челюсть, По вскочил с кресла, схватил лист, торопливо сложил и запихнул к себе в карман. От его рук шел пар, будто он только что вытащил их из чана с бельем.

– Вы не перестаете меня удивлять, Лэндор. Вот уж не думал, что вы разбираетесь в таких тонкостях языка.

– Друг мой, обойдемся без лести.

– Я думал, что у вас просто не было времени на подобные пустяки. Боюсь, так вы в любом моем стихотворении отыщете кучу ошибок.

– Я лишь указал вам на кое-какие нелепости.

– Благодарю, Лэндор, этих… нелепостей было вполне достаточно, – буркнул По. – Больше я не стану докучать вам поэзией. Отныне я постараюсь вообще не говорить при вас о стихах.

Я думал, что после столь решительного заявления он уйдет. Но он не уходил. Он провел в номере еще около часа, однако его присутствия почти не ощущалось. И почему я тогда не рассказал По о моем приключении в шкафу Артемуса? Наверное, счел излишним. Его уши все равно ничего не слышали, кроме имени возлюбленной. Но что заставляло По и дальше сидеть у меня? Может, в, его душе что-то происходило и полумрак номера как нельзя лучше отвечал его состоянию? Что теперь гадать?

Очень скоро мы оба впали в глубокое молчание. Я с некоторым раздражением думал, что сегодня вполне мог остаться дома, где никто не нарушил бы моего уединения.

Вдруг По вскочил и без единого слова вышел из комнаты.

Нет, он не хлопнул дверью. Он оставил ее полуоткрытой. Мне было лень вставать, а потому к моменту его возвращения дверь по-прежнему была приоткрыта.

Да, через час с небольшим влюбленный кадет По неожиданно вернулся. Он весь дрожал, шмыгал носом. На голове вместо кивера белел мокрый снег. По вошел почти на цыпочках, словно боясь меня разбудить. Затем он озорно улыбнулся и величественно махнул рукой.

– Терпеть не могу извиняться, но придется. Второй раз за этот вечер. Прошу вас, Лэндор, извините меня.

Я ответил, что извинения ни к чему. Скорее это мне нужно извиниться перед ним. Никто не давал мне права столь бесцеремонно копаться в таком приятном стихотворении… Слово «приятный» показалось мне неправильным, и я заменил его другим, назвав творение По «в высшей степени поэтическим».

Он вежливо выслушал мои оправдания и сказал, что пришел не за этим. Я было подумал, что парень не прочь выпить несколько глотков монангахилы, однако и здесь я ошибся. Едва шевельнув пальцами, По перевернул пустой стаканчик, затем сел на пол и обхватил руками колени. Он разглядывал давно знакомый узор коврика – переплетение золотистых узоров и зеленых лилий.

– Знаете, Лэндор, если я потеряю вас, я потеряю все, – тихо сказал По.

Я улыбнулся.

– Друг мой, у вас и без меня останется немало причин жить дальше. Многие искренне восхищаются вашим поэтическим даром.

Но никто не относился ко мне с такой добротой, как вы, – сказал По. – Я не преувеличиваю, Лэндор. Никто! Вы взрослый, уважаемый человек, умеющий себя занимать. И тем не менее вы позволяли мне часами безостановочно говорить о чем угодно. Я выплескивал на вас все излияния своей души и сердца, все сомнения разума, и вы бережно сохраняли мои откровения. Вы, Лэндор, добрее любого отца. Вы всегда относились ко мне как к равному. Такое не забывается.

Он сжал колени, после чего пружинисто вскочил и направился к окну.

– Я не стану рассыпаться в цветистых выражениях, – продолжал По, – ибо вы это не любите. Но вы должны знать, Лэндор. Я поклялся, что впредь ни ревность, ни гордость не омрачат нашу дружбу. Я слишком дорожу ею. После любви Леи дружба с вами – самый драгоценный подарок, который я получил, оказавшись в этой богом забытой дыре.

«Терпи, Лэндор», – сказал я себе.

Я чувствовал, что не имею права прерывать словоизлияния По, иначе… иначе совершу грех более непростительный, чем вторжение в поэтическое творчество его матери.

Достаточно скоро он собрался уходить.

– Друг мой, забыл вас спросить, – якобы спохватившись, сказал я.

– Слушаю, Лэндор.

– Скажите, пока нас с доктором не было в гостиной, Артему с куда-нибудь отлучался?

– Да. Он ходил проведать мать.

– И сколько времени он отсутствовал?

– Минут пять, не больше. Я думал, вы его там видели.

– А когда он вернулся, вы не заметили в нем каких-нибудь перемен?

– Он был слегка подавлен. Сказал, что мать выплеснула на него все свое дурное настроение и ему даже пришлось выйти на крыльцо, дабы немного остыть. Когда Артемус вернулся, он стер снег со лба.

– А вы видели этот снег у него на лбу?

– Нет. Наверное, снег успел растаять. Но Артемус вытирал лоб, это я помню точно. И вот что странно, Лэндор. На сапогах Артемуса снега почему-то не было… Знаете, после возвращения со второго этажа вы с ним оба выглядели почти одинаково.

Рассказ Гэса Лэндора

28

7 декабря

После стольких вечеров, проведенных в стенах тесного гостиничного номера, мы с По решили сменить обстановку и навестить заведение Бенни Хейвенса. Я почти месяц не наведывался в «Красный домик», но что мне нравится у Бенни – тут никогда не удивляются твоему долгому отсутствию и не лезут с расспросами. Конечно, люди есть люди. Бенни на мгновение приоткроет рот, Джаспер Мейгун пристанет с просьбой почитать ему из «Нью-йоркской газеты новостей и объявлений». Даже Джек де Виндт, поглощенный очередным вариантом поиска Северо-Западного прохода, взглянет в твою сторону. И не более того. Давай, Лэндор, проходи. Ты появился, и все забыли, сколько ты отсутствовал.

Возможно, я был единственным, кто ощущал свое долгое отсутствие. Знакомая обстановка казалась новой. Я помнил, что за доской для метания дротиков жили мыши, но вроде раньше они не поднимали такой возни. И мокрые сапоги барочников так отчаянно не скрипели. Запах плесени, свечного воска и множество других запахов атаковали мои ноздри, будто я открыл крышку заброшенного колодца.

И конечно, в зале, как всегда, хлопотала Пэтси. Она смахнула со стола, за которым сидел пароходный механик, остатки закуски и поставила кружку крепкого сидра. Мне показалось, что и ее я вижу впервые.

– Добрый вечер, Гэс, – сказала Пэтси.

Голос у нее звучал ровно, будто мы виделись только вчера.

– Добрый вечер, Пэтси.

– Эй, Лэндор! – окликнул меня Бенни. – Я вам не рассказывал историю про муху? Нет? Так вот: сидит себе англичанин, и вдруг в его кружку пива падает муха. Англичанин, как истинный джентльмен, презрительно морщит губы и отодвигает кружку…

И голос Бенни казался мне знакомым и в то же время нет. Он входил не в уши, а проникал сквозь кожу, отчего слова воспринимались легкими щипками.

– В другой раз муха шлепается в кружку ирландца. Тот ее даже не замечает и преспокойно выпивает пиво вместе с мухой.

Глаза Бенни не отпускали: они жгли насквозь, как два уголька. Пришлось подойти к его стойке и смиренно дослушать историю.

– Третьим, к кому залетела муха, был шотландец. Он молча вытащил ее из кружки и потребовал: «А ну, тварь, выплевывай мое пиво, которое ты успела вылакать!»

Джаспер Мейгун загоготал с такой силой, что поперхнулся выпитым джином. Следом от смеха затрясся барочник, который перекинул его дальше – в центр зала. Там смех подхватил преподобный Эшер Липпард и пустил по кругу. Вскоре жестяной потолок и каменный пол звенели от хохота, а он все не умолкал, он продолжался, пока не стал сплетаться в толстую звуковую нить. И только одна ниточка была какой-то бесцветной и жалкой, словно крик голодной индюшки. Я дружно смеялся вместе со всеми, пока не сообразил, что ниточка эта тянется от меня.

Мы с По условились, что наша встреча будет «случайной», поэтому, когда он за двадцать минут до полуночи появился в «Красном домике», я добросовестно изобразил удивление:

– Никак это вы, мистер По?

– Кого я вижу? Вот уж не ожидал вас здесь встретить, мистер Лэндор!

Даже не знаю, зачем мы ломали эту комедию. Пэтси и так знала, что По работает на меня, а остальным посетителям «Красного домика» было все равно. Для них юный поэт ничем не отличался от прочих кадетов, регулярно наведывавшихся сюда вечерами. По вовсе не улыбалось столкнуться здесь с однокашниками, но судьба берегла его. Других кадетов в зале не было, а потому мы не стали прятаться в темном углу, а расположились ближе к очагу, наслаждаясь свежеприготовленным флипом. Мы вновь чувствовали себя парой старых холостяков, уставших от своих комнат и решивших поразвлечься на стороне.

В тот вечер По говорил о мистере Аллане. Скорее всего, тему разговора определило недавнее письмо мистера Аллана. Тот сообщал о возможном приезде, но при условии, что сумеет найти судно, идущее в эти края, и что хозяин не сдерет с него три шкуры за провоз.

– Каков скупердяй! – в сердцах воскликнул По. – И так было всегда, с самого моего детства. Он стремился сэкономить везде, где только можно. А если уж платил, то не уставал напоминать, сколько я ему стою.

По рассказал мне, что житье у мистера Аллана мало отличалось от условий какого-нибудь сиротского приюта. Опекун не желал тратиться ни на одежду, достойную юного джентльмена, ни на достойное обучение. Мистер Аллан находил миллион уверток и отговорок, отказывая По в удовлетворении даже самых скромных запросов. Когда юноше понадобились деньги на издание первой книжки стихов, мистер Аллан ледяным тоном заявил: «Поэтические гении могут не рассчитывать на мою помощь». Пятьдесят долларов за легальное увольнение из армии По был вынужден занять у сержанта Балли Грейвза; мистер Аллан и здесь ловчил и отнекивался. Эти деньги сержант Грейвз (назойливый, как всякий кредитор) до сих пор требовал с По, грозя пожаловаться академическому начальству. Ну разве это честно, разве справедливо, чтобы По с его тонкой душевной организацией страдал, ощущая себя униженным из-за каких-то пятидесяти долларов?

Жертва скупости мистера Аллана отхлебнула новый глоток флипа и продолжала свой горестный рассказ:

– Говорю вам, Лэндор, этот человек всегда противоречил самому себе. На словах он учил меня стремиться к славе и известности, а своими действиями уничтожал любые мои замыслы. Я без конца слышал от него: «Крепко стой на своих ногах» и «Будь неуклонно верен долгу», но это были общие фразы. Его истинная суть обнажалась в вопросе, который он мне часто задавал: «А почему ты должен иметь то, чего в твоем возрасте не было у меня?» Заботами мистера Аллана я не столько учился в Вирджинском университете, сколько влачил голодное существование. Чтобы не умереть с голода, я был вынужден через восемь месяцев оставить учебу и пойти в армию.

– Восемь месяцев? – переспросил я, стремясь сдержать улыбку. – Раньше вы говорили, что проучились там три года.

– Я такого не говорил.

– Говорили, друг мой.

– Сами посудите: ну как я мог провести в университете три года, если мистер Аллан зажал меня в такие тиски, какие не снились инквизиции? Он старался вернуть каждый цент, потраченный на меня. Если бы, допустим, мистер Аллан заплатил за этот бокал флипа, то через полчаса стал бы требовать с меня мочу.

Я вспомнил недавнюю историю, рассказанную Бенни, и хотел пересказать ее По. Однако мой друг встал и с мальчишеской усмешкой объявил, что должен ненадолго отлучиться.

– Внесу свою лепту в воды Гудзона, – сказал По.

Он хихикнул и направился к двери, едва не налетев на Пэтси, перед которой пустился в долгие извинения и даже собрался снять шляпу, но потом вспомнил, что оставил оную на столе. Не взглянув на него, Пэтси прошла к нашему столу и начала деловито смахивать крошки и вытирать многочисленные лужицы. Ее движения были плавными и размеренными. Совсем как тогда, у меня на кухне. Я и забыл, какими обворожительными могут быть самые простые действия, если их выполняет Пэтси.

– Ты что-то молчаливая сегодня, – сказал я.

– Так лучше слышно.

– К чему тебе слышать, если можно (здесь моя рука скользнула под стол)… чувствовать?

Она перехватила мою руку своей. Рука тоже была частью Пэтси; не той частью, к которой я стремился, но и этого мне хватило, чтобы я весь запылал. Мне сразу же вспомнилась наша последняя ночь… ее белое зрелое тело… запах, напоминающий аромат кедровой смолы. Такой запах не спутаешь ни с каким другим. Я бы его узнал и через миллион лет (если бы у меня сохранился нос). Иногда мне кажется, что душа и есть запах. Кучка атомов, хранящая человеческую неповторимость. (Интересно, как По отнесся бы к моему определению души?)

– До чего же хорошо, – прошептал я.

– Прости, Гэс, мне нужно на кухню. Видишь, сколько у нас сегодня народу? Только успевай поворачиваться.

– Ты бы хоть посмотрела на меня.

Она подняла свои прекрасные шоколадно-коричневые глаза и тут же вновь их опустила.

– Пэтси, что случилось?

Она вскинула плечи, и они горками с двух сторон окружили ее шею.

– Не надо было тебе браться за эту работу, Гэс.

– Почему? – удивился я. – Обыкновенная работа. Каждому приходится что-то делать.

– Нет. – Пэтси наполовину отвернулась. – Ты меня не понимаешь. Эта работа сделала тебя другим. По глазам вижу. Ты вроде и здесь, но тебя здесь больше нет.

Нас обоих окутало молчание. А потом… должно быть, тебе, читатель, знакомо это состояние, когда не хочется признавать правоту чужих слов? Самое простое – перекинуть упрек тому, от кого ты его услышал.

– По-моему, это ты изменилась, а не я. В чем причина – не знаю, но постараюсь понять.

– Нет, Гэс, я осталась прежней, – упрямо повторила Пэтси.

Она даже не хотела на меня смотреть.

– Теперь я понимаю, почему ты ни разу не послала за мной.

– Ты же знаешь, у меня сестра болеет и я должна ей помогать.

– А как насчет кадетов, Пэтси? Им ты тоже должна помогать?

Она не вздрогнула.

– Я поняла, что ты слишком занят, Гэс, и тебе не до меня, – едва слышно проговорила Пэтси.

– Не настолько занят, чтобы у меня не нашлось… – сказал я, привстав со стула.

И тут совсем некстати вернулся По. Холод и выпитый флип повергли его в беззаботно-блаженное состояние, когда окружающий мир существует постольку-поскольку. По шумно опустился на стул и стал растирать замерзшие руки.

– Нет, эти зимы не для моей вирджинской крови. Слава богу, что есть флип. И слава богу… здесь мои хвалы исчисляются десятками… слава богу, что есть вы, Пэтси. Ваше присутствие озаряет эти длинные томительные часы. Я непременно должен написать вам сестину[149].

– Кто-то должен это сделать, – сказал я, вспомнив, как недавно он обещал посвятить мне стихотворение.

– Кто-то, – эхом отозвалась Пэтси. – Наверное, у вас получатся красивые стихи.

По проводил ее долгим грустным взглядом. Затем склонился над бокалом и с такой же грустью сказал:

– Плохо дело. Любая женщина, которую я вижу – какой бы красивой она ни была, – обязательно возвращает мои мысли к Лее. Я ни о ком не могу думать – только о ней. Я живу только ради нее.

Он сделал несколько глотков. Флип громко булькал у него в горле.

– Лэндор, мне страшно вспоминать, каким я был, пока не встретил ее. Жалкое, никчемное существо. Ходячий мертвец. Я маршировал на парадах, отвечал на вопросы, делал то, что от меня требовали, и все равно оставался мертвым. И вот Лея пробудила меня к жизни. Я ожил, но какой ценой! До чего же это больно – находиться среди живых!

Он спрятал лицо в ладонях.

– Думаете, я хочу вернуться в прежнее состояние? Нет, Лэндор! Никогда! Я готов страдать в тысячу раз сильнее, но только не возвращаться в страну мертвых. Я не могу туда вернуться. Не хочу… Что мне делать, Лэндор?

Я допил флип и отставил бокал.

– Погасите в себе любовь, – сказал я По. – Перестаньте любить.

Будь По трезвее, он наверняка счел бы мой совет оскорбительным. Но сейчас… сейчас влюбленный кадет По не успел и рта раскрыть, как в зал через заднюю дверь ввалился преподобный Эшер Липпард.

– Сюда идет офицер!

Думаете, заведение Бенни Хейвенса забурлило? Ни в коем случае. Эти спектакли повторялись каждую неделю, и к ним давно привыкли. Обычно посланца Тайера засекали еще на подходе и всегда успевали предупредить кадетов, наличествующих в зале. Их спешно выпроваживали (чаще всего через заднюю дверь), а дальше уже все зависело от их умения прошмыгнуть под носом у проверяющего. Пэтси не слишком деликатно выволокла моего друга из-за стола и сунула ему в руки плащ и шляпу. Бенни продолжил начатое, сопроводив кадета к задней двери, где миссис Хейвенс дала ему прощальный пинок и с шумом захлопнула дверь. По исчез в ночи.

Вторая часть спектакля бывала довольно скучной. Кадеты убегали. Через некоторое время являлся проверяющий офицер, которого встречали с тупым равнодушием. Он оглядывал зал и спрашивал, не было ли здесь сегодня кадетов. Посетители качали головами и отвечали привычным «нет». Если офицер не был знаком с правилами игры, он пытался уличить посетителей во лжи. Те, кто не впервые играл в эту игру, понимали, что правды они все равно не узнают. Поэтому чаще всего проверяющий садился передохнуть, а потом тихо покидал заведение. Иногда перед уходом он и сам пропускал стаканчик.

Несколько минут мы ждали, когда же явится замеченный Липпардом офицер, но дверь так и не открывалась. Наконец Бенни сам ее распахнул и выглянул наружу, вертя шеей.

– Никого, – хмуро пробормотал он.

– Может, он заметил этого парня и погнался за ним? – предположил Джек де Виндт.

– Тогда бы мы хоть шум услышали, – резонно возразил Бенни. – А с чего вы взяли, Эшер, что видели офицера?

Глазки-бусинки Эшера блеснули.

– Как это, с чего я взял? Глаза у меня еще не настолько залиты, чтобы не разглядеть нашивку.

– Вы видели нашивку? – насторожился я.

– Представьте себе, Лэндор, видел. У него был фонарь, и свет как раз падал на рукав с нашивкой.

– А что еще вы сумели увидеть? Может, заметили, как он выглядел?

– Нет, Гэс, – уже без прежней уверенности ответил Липпард. Его мышиные глазки скользнули по сторонам. – Он так держал фонарь, что я видел только нашивку.

Ледяной дождь. Совсем как в ночь убийства Боллинджера. Острые крупинки успели облепить дверную ручку, застрять между ветвей кустарников и покрыть блестящим налетом шаги, ведущие к главной дороге.

Возле первого следа я остановился. Я ждал, а может – вслушивался в ночные звуки. Шепчущий звук ветра, достигнув сахарного клена, начинал шелестеть, словно крылья летучих мышей. Где-то надо мной, на полуголых ветках березы, каркала одинокая ворона.

Ну и темнота! Ни луны, ни звезд. Единственным источником света был факел у двери заведения Бенни. Факел отражался на ледяной корке, покрывшей можжевеловый куст. Корка, как хорошее зеркало, отражала все, что было вокруг, включая и Гэса Лэндора. Я стал разглядывать собственную физиономию, когда услышал новый звук. Наверное, так звучал бы мраморный шар, катящийся по замерзшим следам.

Звук этот был чужд природе. Он исходил от человека, точнее, от убегавшего человека.

Не прослужи я половину жизни в полиции, наверное, я бы еще подумал, стоит ли пускаться в погоню. Но во мне сохранился инстинкт полицейского: если кто-то от тебя убегает, его нужно догнать.

Обледенелые ступени заставили меня карабкаться на четвереньках. Вскоре я уже стоял на дороге, ведущей к Вест-Пойнту. Только не думай, читатель, что я кого-то увидел. В такой темноте увидеть что-либо было невозможно. Я ощутил впереди себя какое-то перемещение. А главное – услышал скрип сапог.

Их скрип стал моей путеводной нитью. Я шел на звук, стараясь не отставать от хозяина сапог. Вскоре я даже разглядел в темноте более темное пятно – его силуэт. Расстояние между нами сокращалось, ибо его шаги делались все громче. Затем помимо скрипа сапог я услышал лошадиное пофыркивание. Лошадь была где-то рядом, футах в двадцати.

Это открытие изменило все. Если незнакомец оседлает лошадь, я уже не сумею стащить его вниз. Броситься на него немедленно? Нет, это глупо. Лучше дождаться момента, когда он начнет забираться в седло, – в это время любой всадник наиболее уязвим.

Добавлю, что мое нынешнее положение выгодно отличалось от недавнего приключения в шкафу Артемуса. Во-первых, не было той жуткой тесноты. Во-вторых, глаза успели настолько привыкнуть к темноте, что я различил силуэт лошади, стряхивающей лед с холки, а также другой силуэт – человеческий. Я угадал: всадник намеревался залезть в седло.

Судьба подбросила мне еще один безошибочный ориентир – белую полоску на одежде незнакомца. Я бросился вперед и схватился за эту полоску. Я вцепился в нее, как утопающий цепляется за спасительную веревку. Незнакомец упал, увлекая за собой и меня.

Мы покатились по крутому склону, собирая на себя его липкую грязь. Острые ледяные иголки кололи мне лицо, спина Чувствовала каждый задетый камень. Мой противник не то вскрикнул, не то застонал и вдруг резко надавил ладонью мне на глаза. Меня обожгло болью; перед мысленным взором засверкали разноцветные звезды.

Когда мы достигли подножия холма, я вновь потянулся за белой полоской, однако нашел лишь темноту. Нет, не ночную темноту, а какую-то иную, властно требовавшую погрузиться в нее. И я погрузился…

К счастью, обморок мой длился недолго. Я очнулся в слякотной грязи, чувствуя себя беспомощной мухой, опрокинутой на спину. Вдалеке слышался цокот копыт. Мой противник скакал в северном направлении.

«С очередным провалом вас, мистер Лэндор», – мысленно поздравил я себя.

Вот тебе и опыт службы в полиции! Я сцепился с незнакомцем, совсем забыв, что у него может быть сообщник (и, возможно, не один). Так оно и вышло. Я вспомнил: когда мы катились вниз, рядом шуршали камни. Не мы их задели. Значит, сообщник, все время находившийся поблизости, спустился вниз и ударил меня сзади. Удивительно, что он еще не вышиб мне мозги!

Думаю, я провалялся в грязи не менее получаса. Только тогда у меня хватило сил встать и доковылять до «Красного домика». Миссис Хейвенс, охая, принялась осматривать мою голову. Собравшиеся не замедлили угостить меня выпивкой.

– А это у вас откуда? – спросила миссис Хейвенс, очищая рукав моего плаща.

Если б не она, я бы даже не обратил внимания на полоску белой крахмальной материи с налипшими комочками грязи и какого-то сора. То был мой единственный трофей, завоеванный в ночном поединке. Белый воротничок, какие носят священники.

Отчет Эдгара А. По Огастасу Лэндору

8 декабря

Мой дорогой Лэндор! Уверен: вам наверняка будет интересно узнать, как минувшей ночью я возвращался к себе в казарму. Путь мой, как вы могли догадаться, пролегал вдоль берега Гудзона. Ледяной дождь сделал узкую прибрежную полосу крайне скользкой и опасной. Несколько раз мои ноги начинали скользить, и только чудом я избегал холодных объятий декабрьской реки. Мне пришлось напрячь все свои силы и проворство, сцепив их велением разума. Только так я еще мог двигаться вперед.

О, если бы мой разум был целиком занят передвижением по оледенелому песку! Нет, Лэндор. У меня разыгралось воображение, и я почти поверил, что начальство обнаружило мою самовольную отлучку. Разумеется, перед уходом я принял обычные меры предосторожности: соорудил из одежды подобие спящего человека. Но вы сами понимаете, насколько груба подобная уловка. Достаточно лишь отвернуть краешек одеяла, как обнаружится обман. Когда мистер Липпард возвестил о приближающемся офицере, я сразу подумал: это за мной. Дальнейший ход событий вообразить было нетрудно. Арест, затем трибунал перед очами полковника Тайера. Монотонным голосом мне зачитают длинный список моих прегрешений (уж тут-то лейтенант Локк постарается не пропустить ни одного!), затем громогласно объявят приговор.

Отчислить!

Не думайте, Лэндор, что я дорожу своим кадетским статусом. Карьера офицера? Я был бы только рад забыть о ней. Но быть отчисленным из академии – значит навсегда расстаться с магнитом моего сердца! Вы только представьте: лишиться счастья видеть сверкающие глаза Леи! Нет! Я бы этого не вынес!

И потому я с удвоенной силой и решимостью продолжал путь, надеясь на милосердие судьбы. Где-то около двух часов ночи мои усилия были вознаграждены: я добрался до Конского мыса. Только теперь я ощутил крайнее свое измождение и решил немного отдохнуть перед подъемом. Затем я поднялся по скользкой лестнице и без приключений дошел до Южной казармы, поблагодарив судьбу за оказанное милосердие.

Оставался сущий пустяк: войти в казарму и пробраться в свою комнату. Я толкнул дверь. Пропустив меня, она тут же закрылась. Я оказался в кромешной тьме, но не в полной тишине. Мне почудилось, будто я слышу (да, Лэндор, как и в тот раз!) тихий пульсирующий звук, похожий и одновременно не похожий на биение человеческого сердца. Может, это мое сердце? А может, это мое дыхание (оно еще оставалось несколько шумным и учащенным) отзывается эхом в тягучем казарменном воздухе?

Вокруг не раздавалось ни шороха, и тем не менее я ощущал на себе чей-то взгляд. Лэндор, я чувствовал эти глаза и их нечестивый огонь.

Можете представить, какая ярость бушевала внутри меня? С каким упрямством я заставлял свое неподатливое тело двигаться? Шаг, второй, третий. И вдруг я услышал: – Обожди, По.

Эти слова были точно призраки, явившиеся из иного мира. Сколько же времени произнесший их ждал меня в своей темной засаде? Когда он приблизился и я услышал его негромкое учащенное дыхание, мне стало понятно, что этот человек тоже спешил сюда и, скорее всего, появился незадолго до меня.

Меня раздирали сотни противоречивых ощущений, однако я сумел сохранить надлежащее присутствие духа и спросил незнакомца, что привело его среди ночи в чужую казарму. Он не ответил и, как мне показалось, остановился. Впрочем, нет. Все молекулы воздуха в этом колодце тьмы сотрясались от его беспокойного перемещения. И тогда я понял: он двигался вокруг меня, словно Луна вокруг Земли. Только эта «луна» была темной, холодной и пагубной.

И вновь я с максимальной учтивостью осведомился у незнакомца, какое дело заставило его искать встречи со мной и нельзя ли отложить это дело до утра. Голос его прозвучал холодно, сухо и вместе с тем вкрадчиво:

– Ты ведь не обидишь ее, По? А?

Так вот кто ждал меня в темноте вестибюля! Артемус! Представляете, Лэндор, достаточно ему было упомянуть о ней, как все мои чувства хлынули наружу. Избегая малейшей двусмысленности, я ответил, что скорее решусь остаться без рук и ног, чем причиню малейшую обиду его сестре. (Как меня подмывало сказать: «Я скорее вырву сердце из груди», но я сдержался.)

– Я не это имел в виду, – спокойно возразил мне Артемус. – Могу ли я быть уверен, что ты не воспользуешься минутной женской слабостью? Не хочется думать, что человек с такими печальными глазами способен повести себя как хам и грубиян.

Я ответил ему, что, согласно моим представлениям, любые телесные чары, присущие женщине, всегда бледнеют в сравнении с неодолимой притягательностью чар духовных, которые есть суть настоящего женского обаяния и которые способствуют длительному союзу обоих полов.

В ответ на мои искренние слова Артемус сухо рассмеялся.

– Я так и думал. Знаешь, По… прости, мне не хотелось бы тебя смущать, но сдается мне, что ты еще ни разу не был с женщиной? Я прав?

Темнота, которую я минуту назад проклинал, стала для меня благословенной и спасительной. Если бы в тот миг над нами пронесся бог Ра на своей золотой колеснице… представляю, как смеялся бы Артемус, видя мои пылающие щеки.

– По, друг мой, ты только не пойми мои слова превратно, – продолжал он. Твоя чистота – весьма драгоценное качество. Ты обладаешь… какой-то несокрушимой невинностью, и это очень импонирует всем, кто относится к тебе с дружеской симпатией. Сюда же я причисляю и себя, – добавил он.

Вы не поверите, Лэндор: оказывается, можно видеть в темноте. Я не шучу. Конечно, не так отчетливо, как при свете. Но я увидел… я действительно увидел лицо Артемуса. Увидел его дрожащие губы, остановившиеся глаза и голову, то и дело клонившуюся набок.

«Ну чего мне бояться? – подумал я. – Какая опасность может исходить от этого человека?»

Его лицо излучало лишь доброту и дружеское расположение.

– По, – опять произнес Артемус.

Он протянул руку и коснулся меня, но совсем не так, как я ожидал. То есть его жест не был жестом мужской дружбы. Артемус взял мою руку и осторожно распрямил мне пальцы. Затем с восторгом (с меланхоличным восторгом, как мне показалось) прошептал:

– Какие у тебя прекрасные руки, По. Они столь же красивы, как женские.

Артемус взял и вторую мою руку, поднеся ее к своему лицу.

– Руки священника.

А затем… я вздрагиваю, вспоминая тот миг… затем он прильнул губами к моим рукам.

Понимаю, что, задаваясь этим вопросом, я навожу на Артемуса тень новых подозрений. Но расследование, как вы говорили, не приемлет эмоций. Я напишу вопрос, не дающий мне покоя: возможно ли, что в ночь своей гибели Лерой Фрай отправился на свидание не с женщиной, а (одно это предположение заставляет дрожать перо в моей руке) с… молодым человеком?

Рассказ Гэса Лэндора

29

8 декабря

Оставим на время животрепещущий вопрос По. У меня тоже есть вопрос, который я намереваюсь задать тебе, читатель: почему я ждал от капитана Хичкока понимания и сочувствия? Какие основания были у меня надеяться на это?

Я рассказал ему о сражении в темном шкафу, о стычке на вест-пойнтской дороге. И чего я ожидал в ответ? Расспросов о моем здоровье? Тревоги за мою безопасность? Мне пора бы привыкнуть к особенности Хичкока: сведения всегда интересовали его больше, нежели судьба того, кто их принес.

– Никак не пойму, – начал капитан, постукивая по крышке стола, – зачем нашему человеку… если, конечно, это был кто-то из наших… зачем ему понадобилось подкарауливать вас вдали от академии? Ради чего?

– Думаю, он хотел проследить за мной. Я ведь тоже следил за ним.

Пока я отвечал на этот вопрос, в мозгу мелькнула мысль: а если тот таинственный незнакомец выслеживал вовсе не меня? Что, если объектом его слежки был По? Вдруг он видел, как По зашел в «Красный домик»? Возможно, незнакомец видел и мой приход туда, что позволяло ему сделать весьма интересные выводы о времяпрепровождении кадета По.

Естественно, все эти мысли я оставил при себе. Рассказать о них Хичкоку было равносильно признанию в том, что я склонил их кадета самовольно покинуть расположение академии, а потом распивал с ним крепкие напитки. Зачем еще больше ронять себя в глазах человека, который и так невысокого мнения о тебе?

– И все равно получается какая-то бессмыслица, – продолжал капитан. – Если на вест-пойнтской дороге вы столкнулись с тем же человеком, который атаковал вас в доме Маркисов, почему в первом случае он пытался вас убить, а во втором – бросил бездыханным и скрылся?

– Не забывайте, капитан: у него был сообщник. Возможно, тот отрезвляюще подействовал на своего товарища. А может, они просто хотели как следует меня напугать.

– Но если вы уверены в причастности Артемуса ко всем этим событиям, почему мы тянем с его арестом? – спросил Хичкок.

– Капитан, я не знаю, как осуществляется правосудие у военных. У себя в полиции мы не могли арестовать никого, не имея на то веских оснований. А таких оснований у нас с вами пока что нет. В нашем распоряжении лишь несколько разрозненных фактов. – Я начал загибать пальцы. – Смотрите, что мы имеем. Воротничок священника. Мы же не станем подозревать всех окрестных священников?.. Идем дальше. Кровь на офицерской форме Джошуа Маркиса может быть чьей угодно. Возможно, его собственной. Думаю, ни Кокрейн, ни Эшер Липпард не опознают эту форму. Оба видели лишь офицерскую нашивку.

Капитан Хичкок открыл шкафчик и налил себе рюмку шерри, которую опрокинул залпом. Мне он выпить не предложил, что меня не особо удивило. Удивляло другое: капитан уже не стеснялся моего присутствия.

– А я думаю, нам пора вызывать Артемуса для прямого допроса.

– Капитан…

– Если на него достаточно надавить…

Я уже имел некоторый опыт общения с военными и знал: если офицер высказывает вам свои соображения, их ни в коем случае нельзя отметать с ходу. Вы должны с надлежащим вниманием выслушать их и пропустить через мысленное сито, будто драгоценную руду, а затем, изобразив на лице сожаление, упавшим голосом сообщить, что это не совсем та руда, какую вы искали. И потому мне пришлось устроить спектакль с «просеиванием».

– Что ж, капитан, вы с полковником Тайером здесь хозяева и, возможно, лучше знаете, как поступить. Но, понаблюдав за Артему сом, скажу: у этого парня хватает выдержки и хладнокровия. Он прекрасно знает, что у нас нет прямых улик против него. Ему достаточно вежливо и упорно – как и подобает джентльмену, уверенному в своей невиновности, – отвергать наши обвинения, и мы будем не вправе что-либо сделать с ним. Мне это видится так. К тому же Артему с убедится, что мы его подозреваем, и это заставит его действовать с большей осторожностью.

Видишь, читатель, насколько тактичным я могу быть, когда постараюсь? Главное – не показать Хичкоку, что допрос Артемуса мне бы очень сильно помешал. Слушая меня, капитан щурился и вертел в руках пустую рюмку. Потом он поставил рюмку на стол и сказал:

– Мистер Лэндор, вы назвали все причины несвоевременности допроса Артемуса?

– А разве могут быть еще какие-то причины? – спросил я, изображая искреннее удивление.

– Возможно, вы опасаетесь, что вместе с Артему сом может пострадать кто-то другой.

Мы надолго умолкли. Вопреки моей дипломатии, напряженность в наших отношениях вновь вылезла на поверхность.

– Вы имеете в виду По, – наконец сказал я.

– Мистер Лэндор, не от вас ли я слышал о двоих напавших?

– Но По в это время…

Не мог же я сказать Хичкоку, что По в это время спешно возвращался в Вест-Пойнт!

Опять, опять я загнал себя в угол. Алиби для По требовало признания, что парень вместе со мной находился в «Красном домике». Была и еще одна причина. Пока мы сидели в молчании, меня ударила шальная мысль: а откуда я знаю, где в тот момент находился По? Уйдя от Бенни, он мог и не сразу вернуться в Вест-Пойнт. Но я не дал этой мысли угнездиться в своем мозгу.

– Неужели, капитан, вы по-прежнему охотитесь за скальпом этого взбалмошного поэта? – шумно выдохнув, спросил я.

Хичкок подался вперед.

– Позвольте рассеять ваше заблуждение, мистер Лэндор. Единственный скальп, за которым я охочусь, принадлежит человеку, убившему двух моих кадетов. Если же убийц было несколько, будем считать, что я охочусь за несколькими скальпами. И мою точку зрения разделяет не только наш командный состав, но и командующий инженерными войсками.

Мне пришлось играть спектакль до конца. Я поднял руки, изображая капитуляцию.

– Поверьте, капитан, я целиком на вашей стороне.

Не знаю, остался ли он доволен моим признанием. Хичкок молчал, и я воспользовался его молчанием, чтобы осторожно объяснить свою точку зрения.

– Давайте, капитан, я расскажу вам, почему мне не хочется делать поспешных движений. Во всей этой мозаике недостает одного кусочка. Без него нельзя правильно расположить остальные. Как только я его найду, все встанет на свои места. Вместо загадок мы получим разгадки. А пока я его не нашел, все будет оставаться бессмыслицей и доставлять разочарование и нам с вами, и полковнику Тайеру, и президенту.

Не думайте, что этих фраз хватило, чтобы убедить Хичкока. Мне пришлось добавить солидную порцию иных аргументов. Наконец капитан уступил моим доводам. Мы условились вот о чем: Хичкок кому-нибудь поручит тщательно следить за всеми перемещениями Артемуса. Этот человек будет не из числа кадетов. Я убедил капитана, что такая мера существенно повысит безопасность его подопечных, а мне позволит спокойно продолжать расследование. Хичкок не назвал мне имени своего шпиона. Я не спрашивал; честно говоря, я и не хотел знать, кого он выберет.

Теперь, когда мы с Хичкоком все обсудили и пришли к соглашению (хотя бы временному), капитан утратил интерес ко мне.

– Не сомневаюсь, что завтра утром вы принесете очередную часть расшифрованных записей из дневника Фрая, – сказал он на прощание.

Мне бы ограничиться коротким «да», однако я устал от дипломатических реверансов и потому ответил:

– Я обязательно вам ее принесу, но не утром. Нынче вечером я приглашен на обед.

– Вот как? Можно узнать, к кому?

К заводчику Кемблу[150].

Если мой ответ и поразил Хичкока, он не подал виду. Возможно, капитану было все равно.

– Был я там однажды, – растягивая слова, произнес Хичкок. – Голова заболела от обилия слов. Этот человек говорит больше, чем методистский проповедник.

Если бы По взялся описывать заводчика Кембла, он бы наверняка густо сдобрил свое описание всевозможными мифологическими аллегориями. Тут был бы и бог-кузнец Вулкан с его огнедышащей кузницей, и громовержец Юпитер, и, наверное, еще кто-нибудь из той же компании. Я мало знаю о мифах, зато достаточно хорошо знаю Кембла и могу с уверенностью сказать: более прозаической личности я не встречал. Это человек, владеющий кое-какими секретами ремесла и хорошо умеющий делать на них деньги.

Начальные знания по литью пушек Кембл получил в Кадисе. Нет, читатель, не в прославленном испанском Кадисе – я имею в виду провинциальный городишко Кадис в штате Огайо. С этими знаниями будущий заводчик прибыл в Колд-Спринг и там, на берегу речушки Маргарет-брук, построил свое пушечное королевство. Как и всякое процветающее королевство, оно росло и расширялось. Нынче литейный завод Кембла скрежетал колесами мельниц, ухал насосами, изрыгал облака пара и дыма и пылал огнем плавильных цехов. Поистине волшебное место. В королевство Кембла бесперебойно текли доллары Дяди Сэма, превращаясь в пушки, ядра, картечь и множество других вещей, нужных как армии, так и мирным гражданам. Можно без преувеличения сказать, что «железная власть» Кембла простиралась от Пенсильвании до канадской границы. И если на каком-то куске железа не было благородного клейма Вест-Пойнтского литейного завода, к такой железке относились с недоверием.

Завод стоял здесь так давно, что сделался частью окружающей природы. Он воспринимался столь же естественно, как прожилки полевого шпата в камне. Казалось, здесь уже не один век гудят домны и разносятся оглушительные удары могучего парового молота. И даже исчезновение окрестных лесов (с какой быстротой они превращались в древесный уголь в прожорливых печах Кембла!) представлялось вполне естественным: холмы просто освобождались от них, открываясь природным стихиям.

Кембл был не из тех старых холостяков, кто замыкается на работе и самом себе. Наоборот, он очень любил гостей и раз в неделю открывал двери своего дома для всех желающих отведать плоды его щедрого гостеприимства. Чаще всего у него собирались такие же холостяки, но по неписаному правилу местного этикета каждый уважающий себя человек должен был хотя бы раз навестить Машмур (так назывался «замок» Кембла). Насколько мне известно, здесь регулярно появлялся полковник Тайер, а также его офицеры и преподаватели. Бывали у Кембла и визитеры, навещавшие империю Тайера. Достаточно ценились заезжие гости: художники-пейзажисты, нью-йоркские писатели, актеры. Иногда к нему заносило какого-нибудь правительственного чиновника или очередного реформатора, полного наполеоновских замыслов.

Много лет назад я помог брату Кембла выпутаться из весьма неприятной истории, связанной с земельными махинациями в Воксхолл-Гарденз (иногда диву даешься, сколько известных названий мы по-обезьяньи переняли у англичан!). С тех пор Кембл мечтал увидеться со мной. Когда мы переселились в Нагорья, он раз десять зазывал меня в гости, но был я у него всего однажды. Не скрою, мне льстили приглашения Кембла, однако общество книг и шифровальных таблиц устраивало меня больше, чем общество его гостей, и ужас, вызванный необходимостью поддерживать учтивый разговор, перевешивал все прочие радости поездки в Машмур. Правда, так я рассуждал до известных событий, вынудивших меня временно переселиться в Вест-Пойнт. Я вдруг почувствовал, что покрываюсь плесенью в безупречно чистой гостинице Козенса, что вокруг вижу лишь людей в серых и голубых мундирах, а мысли наполняют призраки Лероя Фрая и Рендольфа Боллинджера. Гости Кембла стали казаться мне меньшим злом в сравнении с жуткой повседневностью академии. Словом, когда от Кембла пришло очередное приглашение, я чуть не запрыгал на одной ножке и решил отправиться в Машмур.

Да, читатель, я вырвался на свободу. Вместо расшифровки безграмотной писанины из дневника Фрая я скатился на собственном заду по обледенелому склону холма. Этот спуск взбодрил меня. Я встал, отряхнулся и… недоуменно уставился на полузамерзший Гудзон. Обещанной в приглашении барки не было. Я даже спросил у караульного солдата, способна ли погода заставить Кембла отказаться от своих намерений – ведь ледяной панцирь медленно и неотвратимо сковывал реку.

Но страхи мои оказались напрасными. Не прошло и нескольких минут, как в двадцати ярдах от меня причалила барка Кембла. Заводчик все любил делать основательно и с размахом. С каждого борта сидело по шестеро гребцов! Мне оставалось лишь усесться мокрым задом на такую же мокрую скамью и отдаться путешествию.

Я закрыл глаза и постарался ни о чем не думать. Вода помогла мне в этом. Я ощущал дыхание реки. Оно слегка отдавало серой (возможно, так пахла не вода, а барка, на которой вполне могли перевозить порох). Натыкаясь на льдины, наше судно взбрыкивало, точно лошадь. К счастью, оно не становилось на дыбы. Вскоре лед на два с лишним месяца скует поверхность реки, и тогда по ней будут ездить на санях… Волны стали тише, и гребцы уже не так глубоко погружали весла в воду.

Лопасти весел поддевали сгустки ила, клочья водорослей. Одному из гребцов попались обрывки бредня, каким ловят угрей, другой поддел крышку от табачной коробки.

Причал появился внезапно. В сумерках он почти сливался с дымкой, висевшей над берегом. Я бы и принял его за туман, если бы не протянутая рука в перчатке.

Руку мне протянул кучер Кембла. В своей ливрее ванильного цвета он был похож на блестящую монетку. Заводчик прислал за мной двуколку с большими колесами, запряженную парой белых лошадей. Если б не валивший из ноздрей пар, их можно было спутать с мраморными статуями.

– Пожалуйте сюда, мистер Лэндор, – сказал кучер.

Расторопные слуги успели сколоть лед с причала и очистить короткую дорогу, ведущую к дому Кембла. После качки на барке поездка в двуколке показалась мне плавным скольжением. Столь же плавно экипаж остановился у крыльца. На площадке, под массивным портиком, стоял заводчик Кембл собственной персоной.

Зрелище было внушительное, как и массивная фигура Кембла. Голову свою с горделиво топорщившимися жесткими бакенбардами он держал прямо, зато ноги были чуть согнуты, словно он восседал на коне. Надо признаться, толстое красное лицо моего хозяина было достаточно уродливым и отталкивающим. Но сейчас оно все светилось радостью от встречи со мной. Полуоткрытый рот (правильнее сказать, пасть) приветливо улыбался. Кембл тут же зажал мою руку в своих ручищах. Ни дать ни взять – людоед из детской сказки, который того и гляди тебя проглотит.

– Лэндор! Ну наконец-то! Как же давно вас здесь не было. Пойдемте скорее в дом – в такую погоду даже бродячая собака норовит куда-нибудь забиться… Боже, да вы совсем промокли! А ваш плащ? Смотрю, вы где-то его ухитрились порвать. Не беда, у меня для таких случаев припасено достаточно одежды. Не бойтесь, она не моих размеров. Вам вполне подойдет. К тому же, осмелюсь заметить, она будет чуть помоднее. Впрочем, до чего это глупое словечко – «мода»!.. Дайте-ка на вас взглянуть, Лэндор. Смотрю, вы заметно отощали. М-да, хлеба академии идут на пользу только крысам. Но ничего, этим вечером вы наедитесь до отвала. Так, что вся ваша новая одежда начнет трещать по швам!

Через двадцать минут я облачился в новенький, с иголочки, сюртук и жилетку с воротником-шалькой. Принаряженный, я вошел в кабинет Кембла. Размерами своими эта комната раза в четыре превосходила кабинет Папайи. Ее стены украшали панели из тех же деревьев, что питали печи для обжига древесного угля. Слуга оживил огонь в камине, подкинув туда несколько поленьев. Второй слуга принес графин с мадерой, а третий – бокалы. Я взял сразу два бокала, дабы потом не отвлекаться. Кембл удовлетворился одним. Заводчик подошел к венецианскому окну. За окном простиралась лужайка, а дальше блестел наполовину покрытый льдом Гудзон. Его, Кембла, Гудзон. Отсюда поверхность реки казалась неподвижной, будто озерная гладь.

– Не желаете ли табачку, Лэндор?

Трубок в доме Кембла не было, зато в изобилии водились шкатулки с нюхательным табаком. Самая красивая стояла у него в кабинете: маленький золотой саркофаг, украшенный инкрустацией на темы человеческого грехопадения. Однако крышку занимала не финальная сцена изгнания из рая, а силуэт пушки.

Глядя на меня, Кембл улыбнулся.

– Тайер всегда отказывается.

– Такова его природа. Он привык от всего отказываться.

– Но от ваших услуг он пока не отказался?

– Похоже, за этим дело не станет, – ответил я. – Он надеялся на скорое окончание расследования, а оно все тянется и тянется. Я и сам иногда себя спрашиваю, будет ли конец.

– По-моему, Лэндор, вам несвойственно затягивать дела.

– Когда-то было несвойственно, вяло улыбнулся я. – Но академия – не Нью-Йорк. Здесь другие порядки, другое понимание. А я человек сугубо штатский.

– Тайера тоже можно понять. Если вы провалитесь, это будет всего-навсего ударом по вашей профессиональной гордости. Вы вернетесь в свой чудный домик, сядете у камина с бокалом мадеры… Или вы предпочитаете виски?

– Виски.

– Хорошо, вы сядете с бокалом виски и вскоре забудете о случившемся. А если Тайер провалится, вместе с ним полетят и другие.

В кабинете раздался громкий хлопок. Это Кембл вытащил большой палец, которым ковырял у себя в ухе.

– Времена нынче… щекотливые, – продолжал заводчик. – Может, вы слышали? Власти Южной Каролины выступили с требованием закрыть академию. Абсурд? Может, и абсурд, но не думайте, что у них нет союзников в конгрессе. Или в Белом доме.

Кембл разглядывал свою мадеру на свет, поднеся бокал к желтому пламени лампы.

– Уверен: для нашего президента Джексона нет развлечения приятнее, чем возвращать в академию изгнанных Тайером кадетов. Он просто ждет удобного случая, чтобы сковырнуть полковника. А такое может случиться, если расследование провалится. Скажу вам честно: я боюсь за судьбу академии.

– И за свой завод, – добавил я.

Странно, как это у меня вырвалось. Я совсем не собирался говорить подобные вещи вслух. К счастью, Кембл не обиделся. Он выпрямился во весь рост и назидательно произнес:

– Сильная академия, Лэндор, – гарант силы нашей страны.

– Разумеется.

– Вы понимаете: гибель одного кадета – пусть даже при самых жутких обстоятельствах – не слишком нарушает общего хода вещей. Но две смерти с промежутком в месяц – это совсем другое.

Что я мог ему сказать? Да, две смерти – это совсем другое. А если их будет три?

Кембл приложился к своему бокалу. Вид у заводчика был хмурый.

– Ради нашего общего благополучия я надеюсь, что вы вскоре схватите этого мерзавца и мы все вздохнем спокойно… Что с вами, Лэндор? Да вы никак не можете согреться? Садитесь ближе к огню. Выпейте еще мадеры… Смотрите-ка, никак и остальные наши гости пожаловали? Так оно и есть. Сходят на причал… Поеду встречу их… Вы хотите поехать со мной? Правда? Ну, раз вы так настаиваете… только оденьтесь потеплее. Вам ни в коем случае нельзя сваливаться с воспалением легких. В ваших руках – судьба страны…

За гостями отправили две кареты. Мы с Кемблом уселись во вторую, закутавшись в пледы. Ехали молча. Возможно, Кембл что-то и говорил, но я не слушал. Я размышлял о его словах. До сих пор я как-то не задумывался о последствиях провала.

– Вот и приехали!

Не успел я и глазом моргнуть, как Кембл рванул дверцу и вывалился из кареты. Я не оговорился, читатель. Именно вывалился. Слуги не успели убрать каждый кусок льда, и на одном из таких кусков заводчик поскользнулся. Это надо было видеть – падение глыбы весом в двести с лишним фунтов. Кембл сразу же превратился в рельефную карту местности, по каким кадеты изучают премудрости топографии. Его живот стал внушительным холмом, у подножия которого на некотором расстоянии расположилось лицо-деревушка с двумя отчаянно моргающими глазами-прудами. Четверо слуг бросились ему на помощь. Кембл с улыбкой отверг их услуги. Его самостоятельный подъем на ноги был не меньшим зрелищем, чем падение. Встав, заводчик нахлобучил цилиндр, смахнул льдинки с плеч и рукавов и, наморщив лоб, сказал:

– Надо же! Как шут. Терпеть не могу такие штуки, Лэндор.

Первой на причал сошла Лея Маркис. Ее приезд уже сам по себе был сюрпризом, но еще большим сюрпризом оказался ее изысканный наряд. Ни у кого бы язык не повернулся назвать ее старой девой. Свои волосы Лея завязала аполлоновым узлом. На ней было длинное сиреневое платье из тафты. Ее лицо покрывал толстый слой крахмальной пудры, хорошо перенесшей плавание. Но даже он не мог скрыть румянца Леи.

– Лея, дорогая моя! – воскликнул Кембл, протягивая к ней руки.

– Здравствуйте, дядюшка Кембл, – с улыбкой ответила она.

Лея шагнула ему навстречу и… остановилась, заметив, что глаза заводчика смотрят не на нее, а на человека за ее спиной.

Какой-то армейский офицер – это все, что я пока мог о нем сказать. Издали, да еще в сумерках, было не разглядеть, в каком он чине. Вдобавок он стоял отвернувшись. Теперь я знал в лицо всех офицеров Вест-Пойнта и даже гордился, что могу узнать их раньше, чем они узнавали меня. Но этот офицер почему-то не торопился поворачиваться к нам.

Тайна сохранялась недолго. Сойдя на берег, незнакомец попал в полосу света одного из кучерских фонарей. И тогда я сразу его узнал. Никакой грим, никакое актерство не могли скрыть от меня его истинную личность. То был кадет четвертого класса Эдгар По, нарядившийся в форму покойного Джошуа Маркиса.

Рассказ Гэса Лэндора

30

Впрочем, я забегаю вперед. Поначалу я совершенно не знал, чья эта форма. Но затем По снял плащ, заботливо накинул его Лее на плечи, а сам оказался в пятачке света. Вот тогда-то я и узнал, в чьей форме мой влюбленный поэт явился в гости к Кемблу. И лишь одна маленькая деталь прибавилась на офицерском одеянии покойного Джошуа Маркиса – желтая нашивка. Она помещалась там, где ей и положено быть – на рукаве, почти у самого плеча.

– Мистер Лэндор! – воскликнула Лея.

Чувствовалось, мое присутствие ее заметно удивило, но она не смутилась.

– Позвольте мне представить вам дорогого друга нашей семьи, лейтенанта Ле-Реннэ. Анри Ле-Реннэ.

Я едва обратил внимание на имя. Я смотрел только на форму. Казалось, она сшита хорошим портным специально для По – до того ладно сидела на нем эта форма.

От пристального разглядывания у меня начала кружиться голова. Мне казалось, что меня несет вниз и я, виток за витком, лечу по длинной спирали. Спираль эта состояла из… слов. Из стихотворных и прозаических фраз По. Здесь были слова его любовных стихов и слова его многостраничных отчетов, на которые я возлагал столько надежд. Я впервые задался вопросом, насколько они правдивы. И дело не в подозрительности Хичкока. Откуда я знаю, был ли правдив По со мной или же он искусно мне лгал? А вдруг он уже давно знаком и с Артему сом, и с Леей? Но самой ужасной мыслью была не эта. Я отгонял пугающую мысль, однако она вилась и вилась у меня в мозгу с назойливостью августовской мухи: что, если сердце из тела Лероя Фрая вырезал не кто иной, как По?

Безумие какое-то. Я это понимал и пытался спорить с самим собой, выставляя логические доводы.

«Лэндор, – говорил я себе, – парень всего-навсего надел чужую форму. С таким же успехом он мог надеть любой другой костюм. Он не знал, что связано с этой формой. Лея предложила ему развлечься, и он с удовольствием включился в игру. Ну не будь таким подозрительным, Лэндор. Это просто игра…»

Я смотрел на его лицо и уверял себя, что ничего особенного не случилось. Когда-то По носил солдатскую форму, теперь на время нарядился офицером.

Я проглотил комок слюны и заставил себя сказать:

– Очень рад с вами познакомиться, лейтенант.

– И я тоже очень рад знакомству с вами, мистер Лэндор.

Он говорил с легким акцентом, где-то подражая манере мсье Берара. Но меня больше поразил не акцент, а изменившееся лицо. Лея (или кто-то другой) соорудил ему усы из конского волоса. Эти усы, для большей черноты намазанные сапожной ваксой, торчали над верхней губой По. Грим получился достаточно грубым, однако нужная цель была достигнута – усы делали парня старше, прибавляя ему лет десять-двенадцать. Кстати, с усами он выглядел даже обаятельнее.

Подошла вторая барка с гостями. Прости, читатель, но я не запомнил всех имен. В числе приглашенных был один из издателей «Нью-Йорк миррор»[151]. Был еще художник, кажется, его звали Коул. Помню плотника из общины квакеров[152], а также женщину – сочинительницу религиозных гимнов. Ко всем своим гостям Кембл относился одинаково, не делая различий между полами: брал их под локоть и двигал их руками, словно то были рычаги насосов. Каждому он предлагал кофе, мадеру или иные вина из собственного погреба, прося не бояться опустошить оный. У всех спрашивал, не нужна ли одежда. Рот у Кембла не закрывался. Со стороны могло показаться, что силой своих легких он выдувал гостей с крыльца, перемещая их прямо в гостиную.

Поскольку я приехал первым, хозяин дал мне возможность добираться до гостиной самостоятельно. Я стоял в передней, слушая стук шагов по великолепным дубовым полам. Они не заглушали мерного тиканья часов (пожалуй, такие громадные напольные часы я видел только здесь). Постояв еще немного, я побрел в гостиную. Вскоре к моим шагам примешались еще чьи-то: легкие, танцующие, похожие на мышиное шуршание. Я поднял голову и увидел идущую мне навстречу Лею Маркис. Она улыбалась.

– Мисс Маркис, я…

– Вы ведь не выдадите нас, правда? – торопливо перебила меня она. – Уверяю вас, наш маленький маскарад никому не причинит вреда.

– Никому, кроме самого мистера По, – мрачно возразил я. – Вы-то хорошо знаете, что офицеры и преподаватели академии регулярно бывают у Кембла.

– Не волнуйтесь, мы это предусмотрели и оба находимся en garde[153]. А пока…

Сам того не желая, я улыбнулся и сказал:

– А пока я не стану вам мешать. Мне очень приятно видеть вас здесь, мисс Маркис. А то я уж думал, что проведу вечер в сугубо мужской компании.

– Сегодня – единственный день в году, когда женщинам позволяют переступать порог Машмура. В этот день за ними признают права и обращаются как с равными. Можно сказать, что вы присутствуете при историческом событии.

– Но, будучи племянницей мистера Кембла…

– Вы слышали, как я назвала его «дядюшкой»? Родство тут ни при чем. Просто я с детства привыкла его так называть. Мистер Кембл – давний друг нашей семьи.

– В таком случае почему все семейство Маркисов не приехало к нему в гости?

– Думаю, мистер Лэндор, вас едва ли удивит, что мама снова слегла.

– Опять приступ мигрени?

– Нет, по средам ее одолевает невралгия. Отец, разумеется, всячески старается облегчить ее участь. Брат добросовестно штурмует твердыни геометрии. Так что я здесь одна представляю всю нашу семью.

– К нашему всеобщему удовольствию, – вырвалось у меня.

Я чувствовал, как у меня покраснели щеки. Такие слова она вполне могла расценить как попытку ухаживания. Я спешно отступил назад.

– Я хотел сказать, что любая мужская компания только выигрывает от женского окружения. А в доме мистера Кембла нет даже служанок. Только слуги, которые вынуждены заниматься женской работой.

– Дядя Кембл ненавидит женщин, – без обиняков ответила Лея. – И не надо делать удивленный вид. Я знаю, он любит называть нас «таинственными существами», но суть от этого не меняется. Мы так и будем оставаться для него «таинственными». Разве можно понять тех, кого в душе ты презираешь?

– Бог с ним, с дядюшкой Кемблом. У вас и без него достаточно поклонников. Надеюсь, они вполне понимают и ценят вас?

Лея отвела глаза. Когда она снова заговорила, чувствовалось, что непринужденный тон дается ей с трудом.

– Я с детства слышала, что давным-давно какая-то женщина разбила сердце дядюшки Кембл а. Раньше я верила, а теперь мне это кажется выдумкой. Такой человек, как он, не позволит, чтобы кто-то разбил ему сердце.

Она взглянула на меня и слегка улыбнулась.

– И я, и вы, мистер Лэндор, – совсем другие. Она опять улыбнулась и наклонила голову.

– Идемте к гостям, пока нас не хватились.

В отличие от миссис Маркис, заводчик Кембл не терзался, как рассадить гостей за столом. Женщин (в тех редких случаях, когда они здесь появлялись) он сажал с одной стороны, мужчин – с другой. Но, поскольку стол был круглым, минимальное соседство обоих полов все равно сохранялось. Поэтому сочинительница религиозных гимнов оказалась плечом к плечу с плотником-квакером, а я получил в соседки некую даму по имени Эммелина Кропси.

Она была женой корнуолльского баронета, имевшего взбалмошный характер и волочившегося за каждой юбкой. Чтобы жена не мешала его амурным приключениям, баронет спровадил ее в Америку, назначив скромное содержание. И миссис Кропси сделалась странствующим критиком. Она переезжала из штата в штат и охаивала все, что видела. Ниагарский водопад она нашла «удручающе скучным», Олбани – «на редкость отвратительным» и так далее. Ее путешествие по Нагорьям подходило к концу, и она ждала поступления очередных денег от мужа, дабы отправиться еще куда-нибудь и найти новые объекты для ниспровержения. Мы не успели приняться за еду, как я уже знал, что миссис Кропси собирает материал для книги, которая будет называться «Неудавшийся опыт Америки».

– Я вижу, мистер Лэндор, что вы характером и манерами отличаетесь от большинства обитателей этой жуткой страны. Поэтому вам я раскрою то, о чем не поведала бы вашим собратьям, которые, как мне кажется, даже во сне не перестают жевать свой гадостный табак. Итак, знайте: Вест-Пойнт станет главной мишенью, куда полетят стрелы моей критики.

– Очень интересно, – только и мог ответить я.

Мои слова подхлестнули миссис Кропси, и она продолжила свою обличительную речь. Вспомнила миф о Кадме[154], затем пересказала мне то, что сумела узнать о гибели Фрая и Боллинджера, назвав их «агнцами, принесенными на заклание американским божкам». Ее речь чем-то напоминала монологи По, но была куда утомительнее.

В какой-то момент разглагольствования миссис Кропси, равно как и хаотичная беседа за столом, начали стихать, уступая место словам одного из гостей. Нет, его голос звучал не громче остальных, но этот человек привык быть центром внимания и умел заставить других слушать собственную персону. Думаю, читатель, ты уже догадался, о ком речь. Да, о нем – о лейтенанте Анри Ле-Реннэ, с его приклеенными усами и чужим мундиром.

– Леди и джентльмены, – начал он. – Хотя Франция и является моей pays natal[155], я уже много лет служу в американской армии и достаточно хорошо знаю английскую литературу. Печально признавать, но состояние вашей литературы просто ужасающее. Да, ужасающее!

Художник, не ведая, на какую опасную тропу вступает, попробовал ему возразить:

– Возможно, не все так мрачно. Вальтер Скотт редко разочаровывает ожидания читателей.

По насмешливо передернул плечами и всадил вилку в кусок тушеной брюквы.

– При невзыскательности читательских вкусов, конечно.

– А что вы скажете про Вордсворта?[156] – спросил кто-то из гостей.

– Он грешит тем же, что и остальные поэты «озерной школы»[157], – стремлением поучать. А ведь на самом деле… – По вскинул руку, словно в ней была не вилка с кусочком репы, а путеводный факел. – На самом деле главная цель поэзии – стихотворное воспевание красоты. Красота и наслаждение – вот призвание поэзии, а смерть прекрасной женщины – самая возвышенная из поэтических тем.

– Интересно бы знать, какого вы мнения о писателях нашей страны, – спросил кто-то. – Например, как вы находите Брайанта?[158] Должен признать, он избегает дешевой аффектации, столь присущей современной поэзии. Но ни одно из его стихотворений я не назову подлинным шедевром.

Ну а как вам Ирвинг?[159]

– Ирвинга у вас слишком переоценивают, – ответил По. – Если бы Америка была настоящей республикой искусств, он бы считался весьма заурядным автором.

Здесь мсье лейтенант допустил серьезную ошибку. В этих краях Ирвинга почитали, как божество. Более того, он был другом и собутыльником заводчика Кембла. Но даже не зная этого обстоятельства, достаточно было понаблюдать за лицами и жестами гостей, чтобы понять свой промах. Однако По оставался верен себе.

Для Кембла какой-то лейтенантишка-француз был слишком мелкой дичью. Заводчик даже не взглянул на него, предоставив издателю «Нью-Йорк миррор» расправляться с дерзким выскочкой.

– Знаете, лейтенант, – начал тот, – я уже начинаю опасаться, что вы злоупотребляете гостеприимством нашего хозяина, ниспровергая всех, кто осмеливается писать на английском языке. Скажите, есть хотя бы один автор, которого вы читаете с удовольствием?

– Да. Есть.

По обвел глазами лица собравшихся, словно решая, достойны ли они услышать имя его избранника. Затем, сощурившись и для большего драматического эффекта понизив голос, сказал:

– Сомневаюсь, чтобы вы слышали о… По.

– По? – будто глухая старуха, крикнула миссис Кропси. – Я не ослышалась? Вы сказали, По?

– Да. Он происходит из балтиморской ветви По.

Увы, никто из собравшихся не слышал ни о По, ни о балтиморской ветви. На загримированном лице лейтенанта отражалась глубокая печаль.

– Возможно ли такое? – тихо спросил он. – Ах, друзья мои, я не осмелюсь пророчествовать, однако должен сказать: если вы еще не слышали о нем, то вскоре обязательно услышите. К сожалению, я не имел удовольствия лично познакомиться с ним, но мне говорили, что у него длинная родословная, достойная восхищения. Оказывается, его род ведет свое начало от предводителей франкских племен. Как и мой, кстати, – добавил он, скромно опуская голову.

– Он что, поэт? – спросил плотник.

– Называть его просто поэтом – все равно что именовать Мильтона торговцем стихотворными строками. Я уверен: этот По еще слишком молод. Его талант не успел войти в полную силу. Но когда его талант созреет, сколь сладостными будут эти плоды для каждого истинного ценителя поэзии.

– Мистер Кембл! Где вы отыскали этого очаровательного лейтенанта? – спросила миссис Кропси. – Я впервые встречаю в вашей стране человека, который не является ни законченным идиотом, ни откровенным безумцем.

Слова англичанки тоже были достаточно обидными, но нападение на Ирвинга задело Кембла гораздо сильнее. Он сухо ответил, что этот вопрос нужно адресовать мисс Маркис.

– Я вам с удовольствием отвечу, – отозвалась Лея. – Лейтенант Ле-Реннэ – один из боевых друзей моего отца. Они стояли плечом к плечу, защищая Огденсбург[160].

За столом одобрительно зашептались. Одна только миссис Кропси, недоверчиво покосившись на По, сказала:

– На мой взгляд, лейтенант, вы слишком молоды, чтобы участвовать в войне двенадцатого года.

По ослепительно улыбнулся ей.

– Вы правы, мадам. В то время я был всего лишь garcon[161]. Но я сражался рядом со своим приемным отцом – лейтенантом Бальтазаром Ле-Реннэ. Моя мать… как всякая мать, она пыталась удержать меня дома, но я сказал ей: «Только трусы сидят по домам, когда настоящие мужчины сражаются с врагом».

По устремил глаза к люстре и продолжал:

– Да, друзья мои, я вырвался из рук матери и присоединился к отцу. Помогал ему и другим, чем мог. А потом… потом его смертельно ранило в грудь. Я подхватил отца; мои мальчишеские руки уложили его на землю, вскоре принявшую его навсегда. Перед смертью он успел прошептать: «II faut combattre, mon fils. Toujours combattre…»[162]

По тяжело вздохнул.

– В тот момент я понял, каково мое предназначение. Я решил, что стану военным. Таким же храбрым офицером, каким был мой приемный отец. Я буду служить в американской армии и сражаться за страну, ставшую мне… второй родиной.

Он спрятал лицо в ладонях. За столом стало тихо. Гости не знали, как себя вести. Рассказанная По история была чем-то вроде оброненного платка, и собравшиеся недоумевали, то ли оставить его на память, то ли вернуть.

– Я всегда плачу, когда вспоминаю эту историю, – сказала Лея.

Глаза ее оставались сухими, но она добросовестно подыгрывала своему избраннику. Сочинительница религиозных гимнов провела рукой по глазам. Художник смущенно кашлянул, а директриса частной школы из Ньюбурга даже всхлипнула.

– Что ж, – нехотя произнес Кембл. – Ваша карьера… делает большую честь памяти вашего отца. И вашей второй родине – тоже.

Усилием воли заводчик подавил свое прежнее неприязненное отношение к По и сказал:

– Вы позволите предложить тост за ваше здоровье?

По не возражал. Все заулыбались и подняли бокалы.

Я заметил, как легкий румянец тронул его бледные щеки.

Вот так незаметный плебей из Вест-Пойнта за короткое время ухитрился вызвать у одного из величайших людей Америки сначала искреннюю ненависть, а затем такое же искреннее восхищение. По упивался своим триумфом, забыв, насколько коварными бывают такие мгновения славы. Лицо, спрятанное в ладонях, – впечатляющий театральный жест едва не привел его к провалу. По задел свои приклеенные усы, и те начали отрываться.

Первой этот конфуз заметила Лея, которая стала подавать мне отчаянные сигналы. Миссис Кропси как-то странно поглядывала на бравого лейтенанта, словно тот таял у нее на глазах. Наконец я понял, в чем дело: один ус навис у По над губой и вздрагивал, словно мышиный хвостик. Еще немного, и тепло дыхания вовсе сорвет эту маскарадную фальшивку.

Я быстро встал.

– Лейтенант Ле-Реннэ, могу я перекинуться с вами парой слов наедине?

– Конечно, – с некоторым сожалением ответил По, которому не хотелось покидать место своей славы.

В доме Кембла было не так-то просто найти помещение, где бы не торчал кто-то из слуг. Я вспомнил, что одна из комнат имеет выход на веранду, и потащил мсье лейтенанта туда.

– Лэндор, что вы затеяли? – сердито прошипел По.

– Что я затеял?

Протянув руку, я поддел пальцем его фальшивый ус.

– В следующий раз, мсье лейтенант, не жалейте гуммиарабика.

Его глаза были готовы выскочить из орбит.

– Боже!.. Лэндор, кто-нибудь еще это заметил?

– Думаю, только Лея. Впрочем, нет, миссис Кропси тоже. Но, к счастью для вас, эта дама пришлась здесь не ко двору.

По стал лихорадочно шарить в карманах.

– У меня еще остался…

– Что?

– Нюхательный табак.

– Зачем он вам сейчас?

– Неужели не догадываетесь? Табачный сок клейкий. Сгодится вместо гуммиарабика.

– Ну, если вам нравится благоухать, как плевательница… Хватит, По. Вы разыграли отличный спектакль. Пора опускать занавес и…

– Вы хотите, чтобы я трусливо ретировался и поставил в неловкое положение Лею? – Его глаза блестели, как у волка. – Это наш первый вечер. Здесь нам никто не мешает. Я скорее уйду из академии, чем отсюда. Я остаюсь, и мне все равно, будете вы мне помогать или нет.

– Не буду. И, пока я еще не успел на вас рассердиться, объясните, где вы раздобыли эту форму.

– Эту? – По оглядел себя с ног до головы, словно только что ее надел. – Форму мне дала Лея. Сказала, что осталась у них от покойного дяди. Кстати, посмотрите, как здорово эта форма на мне сидит.

По смотрел на мое лицо, и его улыбка медленно гасла.

– В чем дело, Лэндор?

Я ухватил край мундира и провел пальцем в том месте, где прежде были следы крови. Ткань оказалась чистой.

– Я не понимаю вас, Лэндор. Что случилось?

– Вы хоть догадались почистить этот наряд? – едва сдерживая бешенство, спросил я. – Может, у вас все-таки достало ума пройтись по нему щеткой, прежде чем надевать?

– А зачем? Форма и так вполне чистая.

– Значит, Лея догадалась вычистить форму.

По выпятил губы.

– Я… я ничего не понимаю… Лэндор, что с вами творится?

Я собрался ему ответить, но не успел. Мне помешал голос, раздавшийся у нас за спиной. Очень знакомый голос.

– Добрый вечер, мистер Лэндор.

Он стоял в дверном проеме, не сняв плаща. Его сапоги были покрыты ледяной коркой. Свет падал так, что я видел только силуэт. Но мне хватило и силуэта, чтобы узнать Этана Аллена Хичкока.

– Я знал, что найду вас здесь.

И кто только дергал меня за язык говорить ему, куда я отправляюсь вечером? Вид и тон Хичкока не предвещали ничего хорошего.

– Вы меня нашли, – сказал я, подавая знак По, который стоял за моей спиной. – » И что дальше?

– Я бы очень хотел приехать сюда просто в гости, но…

Хичкок не договорил. Он заметил худощавую фигуру, тщетно пытавшуюся смешаться с сумраком веранды.

– Не надо прятаться, кадет По, – сказал капитан.

Если бы с веранды можно было прыгнуть прямо в Гудзон, По сделал бы это не задумываясь. Наверное, он согласился бы провалиться сквозь землю, поскольку никогда еще не чувствовал себя таким жалким и ничтожным. Трудно поверить, что всего четверть часа назад он упивался своим триумфом.

У По дрожали плечи. Голова клонилась набок. Он медленно повернулся.

– Как замечательно сидит на вас офицерская форма, – с усмешкой произнес Хичкок, оглядывая нас обоих. – И какой остроумный маскарад вы затеяли вместе с мистером Лэндором.

По вышел вперед и склонил голову. Я навсегда запомнил этот жест. По стоял перед Хичкоком, как вассал перед сюзереном.

– Сэр, клянусь вам своей честью… мистер Лэндор тут ни при чем. Он был удивлен и рассержен не меньше вашего, сэр. Поверьте, сэр… это была целиком моя затея, и я в полной мере заслуживаю…

– Помолчите, кадет! – Хичкок угрожающе выпятил челюсть. – Мне сейчас не до вас. Есть дела несравненно более важные.

Лицо Хичкока оставалось непроницаемым. Состояние капитана выдавали только его горящие глаза. Обращаясь ко мне, он сказал:

– Пока вы тут наслаждались гостеприимством мистера Кембла, у нас пропал еще один кадет.

Я едва слышал, что он говорит. Меня удивляло другое: Хичкок говорил это в присутствии По, которому раньше наверняка приказал бы уйти. В поведении капитана произошла разительная перемена. Маска, которую он надевал с утра и носил до самого сна, сползла набок, обнажив лицо растерянного и даже испуганного человека.

– Быть этого не может, – ответил я, поражаясь своему спокойствию.

– Значит, может, – тихо возразил Хичкок. По запрокинул голову. Парня трясло.

– Кто исчез? – спросил он.

Прошло минуты две, прежде чем Хичкок ответил:

– Стоддард.

– Стоддард, – машинально повторил я.

– Да. Вы не уловили иронию этого события, мистер Лэндор? Последний, кто видел Лероя Фрая живым, возможно, теперь сам разделил его участь.

– Ой! – раздалось со стороны гостиной. Хичкок слегка вздрогнул и повернулся. На пороге стояла Лея Маркис.

Нет, она не упала в обморок. Но появление Хичкока и новость лишили ее сил. Лея опустилась на одно колено, накрыв пол своим платьем. Меня ошеломили ее остановившиеся, немигающие глаза.

Первым к ней бросился По. Затем я. Третьим был Хичкок. И куда только девалась его всегдашняя холодная уверенность?

– Мисс Маркис, пожалуйста, примите мои… Я не знал, что вы… Мне нужно было… вы должны…

– Они будут умирать.

Нет, читатель, я не придумал эти слова. Лея так и сказала. Совсем тихо, как будто, кроме нее, на веранде никого не было. Ее голубые глаза источали странный огонь.

– Они будут умирать… один за другим… пока не останется никого.

Рассказ Гэса Лэндора

31

С 8 по 9 декабря

К моменту отбоя об исчезновении Стоддарда знал каждый кадет, бомбардир и уж, разумеется, все офицеры, преподаватели и преподавательские жены. Домыслы сыпались как из рога изобилия. Миссис Катбуш продолжала настаивать, что тут замешаны друиды. Лейтенант Кинсли предлагал искать ответ в расположении звезд. Миссис Томпсон, хозяйка пансиона для холостых офицеров, во всем обвиняла правительство демократов. Значительно выросло число кадетов, верящих в месть индейских духов. Никто не торопился ложиться спать. Несколько преподавательских жен объявили о своем намерении уехать в Нью-Йорк, поскольку Вест-Пойнт стал «опасным местом» (одна дама всю ночь не сомкнула глаз, наблюдая за сборами в дорогу). Кадеты, которым этой ночью выпало идти в караул, стояли, плотно прижавшись друг к другу спинами, чтобы никто не мог захватить их врасплох. Кто-то из старших кадетов проснулся среди ночи и, вопя от ужаса, сдернул со стены мушкет.

Академия была наводнена страхами, однако лицо ее коменданта по-прежнему оставалось непроницаемым. Когда я в одиннадцатом часу утра появился в его кабинете, Хичкок сидел за столом. Он казался вполне спокойным. Может, только чуточку рассеянным. Единственной частью капитанского тела, не подчиняющейся воле хозяина, была его правая рука. Пальцы снова и снова скользили по волосам, будто никак не могли их расчесать.

– Рано утром мы отправили на поиски еще один отряд, сказал капитан, – хотя вряд ли он окажется удачливее предыдущего.

Правая рука Хичкока замерла. Он прикрыл глаза.

– Нет. Мне трудно поверить в успех их поисков.

– Я бы не торопился расставаться с надеждами, капитан.

– Какие надежды, мистер Лэндор? Боюсь, уже слишком поздно на что-то надеяться. Единственно, я надеюсь грядущей ночью заснуть и выспаться.

– Думаю, у вас это получится, – успокоил я Хичкока и добавил: Я только что осматривал комнату Стоддарда.

Капитан равнодушно кивнул.

– Представьте, я сделал интересное открытие.

– В самом деле?

– Чемодан кадета Стоддарда пуст.

Хичкок очумело взглянул на меня, словно половина фразы не достигла его ушей.

– В чемодане нет одежды. Я говорю о цивильной одежде.

– Ну и на какие мысли вас это наводит?

– Кое на какие наводит. Думаю, в этот раз бесполезно искать труп, капитан. Я уверен, что кадет Стоддард покинул академию живым и невредимым.

Хичкок выпрямился. Опустил на стол свою беспокойную правую руку.

– Продолжайте, – велел он.

– Вы наверняка помните, что кадет Стоддард был одним из… нет, он был единственным кадетом, обратившимся к вам с просьбой прекратить занятия. Вспомнили?

Хичкок кивнул.

– Смотрите, что получается. Не будем скрывать – кадеты исполнены страха. Кто боится больше, кто меньше, но многим мерещатся в кустах ирокезы с томагавками. Однако, насколько я знаю, только Стоддард просил вас отправить его домой. Почему?

Хичкок смерил меня взглядом.

– Потому что у него была особая причина опасаться за свою жизнь.

– И я так думаю. Если помните, капитан, мы беседовали со Стоддардом в самом начале расследования. Он рассказывал нам, как случайно, на темной лестнице, столкнулся с Лероем Фраем. Странная встреча, правда? И не менее странные слова Фрая, который спешил «по неотложному делу».

– Вы думаете, той ночью Стоддард видел что-то еще, о чем умолчал?

– Пока я лишь могу сказать, что не исключаю такой вероятности.

– Но почему же он не рассказал нам? Ведь мы тогда говорили, что готовы в любое время выслушать его, если он вспомнит новые подробности.

– Скорее всего, страх рассказать нам превышал остальные его страхи.

Хичкок откинулся на спинку стула. Взгляд его пропутешествовал к створному окну.

– Уж не хотите ли вы предположить, что Стоддард мог быть причастен к тем двум смертям? – спросил капитан.

– Я могу только предполагать, что на душе Стоддарда лежал какой-то груз, не дававший ему покоя. Тяжкий груз, если он предпочел бегство признанию.

Хичкок вдруг встал и направился к книжному шкафу, будто собирался что-то оттуда взять. Однако в ярде от шкафа капитан так же неожиданно остановился.

– Мы знаем, что Стоддард одно время был дружен с Фраем.

– Да.

– Но мы ничего не знаем об отношениях между Стоддардом и Боллинджером.

– Теперь знаем, капитан. Вы прочтете об этом в следующей порции расшифрованных дневниковых записей Фрая. Два года назад Стоддард и Боллинджер были друзьями Фрая.

Глаза Хичкока жадно блеснули.

– Интересно, а был ли Стоддард близко знаком с Артему сом?

– Пока я не могу вам ответить на этот вопрос. Не все сразу. Знаю только, что нам очень нужно найти Стоддарда. Куда бы он ни скрылся, мы должны выследить его и найти.

Хичкок помолчал, затем тихим, но твердым голосом произнес:

– Если Стоддард прячется в расположении академии, мы найдем его достаточно скоро.

– Нет, капитан, – как можно мягче возразил я. – Я думаю, он поспешил покинуть Вест-Пойнт.

Я уже собрался уходить и потянулся за плащом. Однако была еще одна тема. Мне не хотелось ее поднимать, и все же я заставил себя это сделать. Я повесил плащ обратно на вешалку и снова сел. Пламя единственной свечки на письменном столе капитана несколько раз качнулось из стороны в сторону.

– Капитан, я хочу просить вас об одолжении.

– О каком же?

– Проявите снисходительность к кадету По.

Хичкок скривил рот. В глазах его вновь начал разгораться знакомый мне огонь неприязни.

– Снисходительность? – переспросил он. – Вы говорите о вчерашнем спектакле, который он устроил у Кембла? Более чем странная просьба, мистер Лэндор. Вы не хуже меня знаете, сколько правил он вчера нарушил. Начнем с того, что он самовольно покинул расположение академии. У Кембла он весьма усердствовал с поглощением спиртного, что было ясно видно по его лицу. И не будем забывать его лицедейство. Выдать себя за другого…

– Вряд ли он был первым, кто…

– За время моей службы комендантом академии он – первый, у кого хватило дерзости выдать себя за офицера армии Соединенных Штатов. Думаю, мистер Лэндор, вам не надо объяснять, как я отношусь к подобному маскараду.

В присутствии Хичкока меня всегда охватывало странное чувство: я ощущал себя подсудимым. Вот и сейчас я упер лоб в сомкнутые ладони и, с трудом выдавливая из себя слова, сказал:

– Я полагаю… думаю, он находился под определенным впечатлением.

– Под каким же?

– Он считал, что помогает мне.

Глаза Хичкока холодно скользнули по мне.

– Нет, мистер Лэндор, в это я не верю. Но мне кажется, я знаю, под каким впечатлением он находился.

Напрасно было напоминать капитану, что любовь может толкнуть молодого парня на любые сумасбродства. У Этана Аллена Хичкока была толстая кожа, и целый арсенал Купидона едва ли оставил бы на ней хотя бы царапину.

– Вы не хуже меня знаете и то, что вчерашнее прегрешение По – далеко не первое. Достаточно вспомнить, как за последние несколько недель он многократно покидал после отбоя свою комнату с целью… Может, вы назовете мне цель, заставлявшую кадета По вечер за вечером наведываться в гостиницу Козенса?

Боже милосердный! Я не выдержал и улыбнулся. А мыто с По считали, что обезопасили его визиты, наняв Кокрейна в сопровождающие. Мы думали, что никто не знает о наших возлияниях и беседах до рассвета. По ни разу не замечал за собой слежки. Мы доверяли нашим чувствам, хотя на самом деле должны были бы доверять репутации Тайера и Хичкока. Не зря говорили, что от них ничего невозможно скрыть. Так оно и вышло.

Хичкок упер ладони в стол и подался вперед.

– Как видите, мистер Лэндор, я не делал попыток вмешаться. Я позволял вам обоим эту вольность. Я ни разу не упрекнул вас и не потребовал объяснений. Точно так же я ни разу не поставил вам в вину частое посещение заведения мистера Хейвенса. Я не настолько жесткий и непримиримый человек, каким вам кажусь. И если вам требуются подтверждения, я рад сообщить: единственным, кто понесет наказание за вчерашнее фиаско, будет лейтенант Кинсли.

– При чем тут Кинсли?

– Ему вчера было приказано тщательно следить за Южной казармой. Особенно после наступления темноты. Лейтенант не выполнил приказа.

– Но По находился…

– Я еще не забыл, где он находился. Однако мое столкновение с ним нужно расценивать как несчастный случай. Если бы не известные вам обстоятельства, я бы, возможно, выпил за его здоровье и поаплодировал забавному маскараду. Даже сейчас я не вправе наказать этого лоботряса лишь за то, что судьба подстроила ему ловушку.

Я ждал, когда мое тело подаст признаки облегчения. Казалось бы, от слов Хичкока у меня должны выпрямиться плечи и ровнее забиться сердце. Но мое тело никак не отзывалось. Нет, читатель, я не верил в гуманность Хичкока. Я ожидал, что вслед за показанным мне пряником непременно свистнет кнут. И не ошибся.

– Тем не менее, мистер Лэндор, отныне кадет По перестает быть вашим помощником в расследовании.

Я ожидал услышать нечто подобное, и все же эти слова ударили по мне.

– Не понимаю, капитан… мы достигли… благодаря помощи кадета По мы существенно продвинулись в расследовании. Он здорово мне помог.

– Не сомневаюсь. Но после гибели двоих кадетов и исчезновения третьего я не хочу даже мысленно подвергать опасности кого-либо из своих подопечных.

И все-таки, читатель, мое тело отозвалось на слова Хичкока: у меня вдруг вспыхнуло лицо и шея, как будто я стоял рядом с пылающим камином. То был запоздалый приступ стыда. По действительно рисковал жизнью, а я почти не задумывался об этом. Я читал о его подглядывании за Леей и Артемусом на заднем дворе, как читают увлекательный роман. А его ночной встрече с Маркисом-младшим я вообще не придал особого внимания, хотя в темном вестибюле казармы тогда могло произойти что угодно.

– Наверное, это не единственная причина отстранения кадета По, – сказал я капитану.

– Вы правы, мистер Лэндор, не единственная. Я уже говорил вам, что… приятельские отношения с По не самым лучшим образом влияли на вашу объективность. Теперь, когда ваши регулярные встречи прекратятся, вы сможете целиком сосредоточиться на…

Хичкок не договорил, но я и так знал конец его фразы. Я выпрямился, сделал большой глоток воздуха и сказал:

– Даю вам слово, капитан: с этого момента кадет По не будет принимать никакого участия в расследовании.

К чести капитана, он хотя бы не показал своего торжества. Глаза Хичкока были обращены внутрь, а правая рука теперь скользила по поверхности стола, стремясь оттолкнуть тени.

– Должно быть, вы знаете, что полковник Тайер сообщил командующему инженерными войсками об исчезновении Стоддарда.

– Представляю, как встретит эту новость командующий. Одно дурное известие за другим.

– А я могу вам сказать, как командующий встретит эту новость. Скорее всего, полковник Тайер понесет наказание за… гадательный, скажем так, способ ведения расследования.

– У командующего нет оснований упрекать полковника Тайера.

– Это вы так думаете. А полковнику недвусмысленно напомнят, что с самого первого дня он должен был бы поручить расследование офицеру академии, но никак не штатскому лицу.

Слова эти были произнесены жестким тоном, и таким же жестким эхом они еще долго звучали у меня в мозгу. Мне вдруг показалось, что я подслушиваю разговор, состоявшийся несколько дней назад. Разговор, который Хичкок и Тайер вели при закрытых дверях.

– Уверен, капитан: вы тоже уже не раз напомнили об этом полковнику Тайеру, – сказал я, стараясь говорить с предельным спокойствием. – Вы ведь с самого начала противились моему участию в расследовании. Вы отговаривали полковника, как могли.

Хичкок не стал возражать. Он продолжал, и голос его был ровным, как линия горизонта.

– Сейчас это уже не имеет значения, мистер Лэндор. Мы с полковником Тайером оба несем ответственность за все, что происходит в академии. И за эту «жажду правосудия» нам тоже придется отвечать вдвоем. Я уверен: командующий инженерными войсками не замедлит прислать сюда своего человека и наделит его всеми полномочиями для завершения расследования.

Рука Хичкока вновь заскользила по столу, прогоняя назойливые тени.

– Командующий инженерными войсками обычно не затягивает с принятием решений. Полагаю, что через три дня его следователь уже будет в Вест-Пойнте. До сих пор мы действовали так, будто у нас впереди – бесконечное количество времени. А теперь мы ясно видим предел. У вас, мистер Лэндор, есть еще три дня, чтобы найти виновного или виновных. – Он сделал паузу и добавил: – Если, конечно, вы по-прежнему хотите, чтобы они были найдены.

– В этом, капитан, можете не сомневаться. Я обещал полковнику найти виновных. Мы, если помните, обменялись с ним рукопожатием. А это крепче любых соглашений, написанных на бумаге.

Хичкок кивнул, но по изгибу его бровей, по сцепленным пальцам и еще другим, почти невидимым признакам я ощущал его недовольство. Он вновь подался вперед, нависнув над столом.

– Мистер Лэндор, вряд ли я ошибусь в своих предположениях. Я чувствую в вас скрытую враждебность по отношению к нашей академии… Погодите возражать. – Он поднял палец. – Эту враждебность я интуитивно почувствовал с самой первой нашей встречи. Но вплоть до сегодняшнего дня я старался не придавать ей значения.

– А теперь?

– Теперь я опасаюсь, что эта ваша… предубежденность может явиться еще одним препятствием к завершению расследования.

Когда он кончил говорить, все во мне бурлило. Мне хотелось запустить в Хичкока первым попавшимся под руку предметом: чернильницей, пресс-папье или еще чем-нибудь. Но все они казались несоизмеримыми моему гневу. Оставались только слова, которыми можно ударить больнее, чем пресс-папье.

– Черт вас побери, капитан! – зарычал я, вскакивая на ноги. – Что еще вы от меня хотите? Я работаю на вас, не получая ни цента…

– Вы сами отказались от вознаграждения.

– Работаю как собака, если вам угодно знать. Я почил другое «вознаграждение» – удары саблей, затем удар по затылку, чуть не отправивший меня на тот свет. Или вы станете отрицать, что я рисковал жизнью ради спасения репутации вашего драгоценного заведения?

– Никто не отрицает принесенных вами жертв, – сухо ответил Хичкок. – А сейчас я хотел бы получить ответ на заданный вопрос. Вы действительно настроены против нашей академии?

Я отер пот со лба. Мне не хватало воздуха, и я глотнул его ртом.

– Капитан, напрасно вы думаете, что я враждебно настроен к вашей академии. Я желаю вам и дальше готовить из этих парней настоящих солдат, знающих солдатское ремесло. И тем не менее…

– Что?

– Ваша академия чем-то напоминает монастырь, – ответил я, выдерживая его взгляд. – А монастырь, как известно, еще не делает людей святыми.

– Ваше сравнение неуместно. Академия и не должна делать из кадетов святых.

– Но она и не всегда делает из них солдат… Я не встаю на одну доску с вашими врагами. Мне все равно, как о вас думает президент. Я провел в Вест-Пойнте достаточно времени, чтобы составить собственное мнение. И я твердо убежден: когда вы отнимаете у молодых парней их волю, когда окружаете их обилием разных правил и грозите взысканиями за любой пустяк, когда вы учите их не думать, а только подчиняться… они выходят отсюда менее человечными, зато более отчаявшимися.

Думаете, Хичкок побагровел? Ударил кулаком по столу? Накричал на меня? Ничего подобного. Он дышал ровно, будто мы говорили о том, когда окончательно замерзнет Гудзон.

– Я пытаюсь разобраться в вашей логике, мистер Лэндор, но вынужден призвать вас на помощь. Вы что же, намекаете на то, что в гибели этих кадетов повинна… академия?

– В их гибели повинен некто, связанный с академией. В этом смысле, да, академия тоже разделяет вину за их гибель.

– Но это же смехотворно! Если следовать вашим меркам, каждое преступление, совершенное христианином, ложится пятном на Христа.

– Так оно и есть.

Впервые мне удалось застичь капитана Хичкока врасплох. Его голова откинулась, пальцы переплелись в замок. На какое-то время он утратил дар речи. И пока длилось его молчание, я ясно понимал, как будут складываться наши дальнейшие отношения.

Никак.

Нам с Хичкоком уже не пить мадеру в кабинете заводчика Кембла. Нам с ним не играть в шахматы, не слушать музыку, не совершать прогулки к форту Путнам и не читать газеты, закусывая новости грейпфрутами. С этого момента мы будем встречаться только по необходимости и разговаривать тоже только по необходимости. Я знал и причину нашей размолвки: мы никогда не согласимся простить друг друга.

– У вас есть три дня, – напомнил мне Хичкок. – Через три дня вы освободитесь от нас, мистер Лэндор.

Я уже выходил из его кабинета, когда услышал довесок к предыдущей фразе:

– А мы – от вас.

Рассказ Гэса Лэндора

32

10 декабря

Капитан Хичкок мог бы обрушить на мою голову еще немало обвинений и упреков, но насчет кадета Стоддарда я оказался прав. Вчера утром к академическому начальству явился местный рыбак по имени Эмброс Пайк и рассказал следующее. На берегу к нему подошел какой-то кадет и пообещал доллар, если Пайк довезет его до ближайшей пароходной пристани. Рыбак согласился, и они поплыли вниз по Гудзону до Пикскилла. Там кадет расплатился с Пайком. Рыбак собственными глазами видел, как этот парень достал из бумажника еще пару долларов и купил билет на ближайший пароход, идущий в Нью-Йорк. Сам Пайк, скорее всего, забыл бы об этой истории, но его жена сильно встревожилась: а вдруг этот кадет – беглец, совершивший какое-то преступление? Если Пайк не хочет загреметь в Синг-Синг[163] за пособничество преступнику, пусть быстрее идет в академию и все расскажет сам. Естественно, в академии никто не стал грозить Пайку Синг-Сингом. Перво-наперво его спросили: почему он уверен, что его пассажир был кадетом? Вопрос, конечно, дурацкий; а кем же еще, если на парне была серая кадетская форма? Уже в лодке, когда они отплыли на достаточное расстояние от Вест-Пойнта, кадет переоделся в цивильную одежду, повязал шейный платок и стал неотличим от местных парней.

Второй вопрос был вполне уместным: чем этот кадет объяснил свой спешный отъезд? Пайк догадался его спросить. Парень ответил, что дома случилось несчастье (какое именно – умолчал) и что ему некогда дожидаться, пока в Пикскилл пойдет академический баркас.

Пайк добавил, что за всю дорогу до пристани этот кадет не произнес больше ни слова. Даже не попрощался.

Хичкок, расспрашивавший Пайка, хотел знать, как выглядел беглый кадет. Рыбак не обладал талантом По описывать лица. Сказал только, что парень был очень бледен. И еще: его постоянно бросало в дрожь, хотя он был достаточно тепло одет и над рекой ярко светило солнце.

Пайка спросили, что сам он думает по этому поводу. Рыбак долго чесал затылок, потом сказал:

– Парень был сильно испуган. Словно от дьявола улепетывал.

В тот же день я получил весьма интересное ответное письмо от своего нью-йоркского друга Генри Кирка Рейда.

Весь вечер я читал и перечитывал бумаги, присланные Генри, и мне становилось все грустнее. Наши отношения с По неминуемо двигались к разрыву. Когда я услышал знакомый стук, то поблагодарил себя, что предусмотрительно запер дверь на ключ. Не получив ответа, По дернул ручку, вначале осторожно, затем настойчивее. Вскоре я услышал его удаляющиеся шаги. Я вновь был один.

Отчет Эдгара А. По Огастасу Лэндору

11 декабря

Лэндор, где вы были минувшим вечером? Я никак не ожидал найти дверь вашего номера запертой на ключ. Постучав в нее, я не получил ответа. Это меня еще более удивило, ибо я был почти уверен, что видел свет в вашем окне. Неужели вы ушли из номера, не погасив свечей? Трудно поверить в такую забывчивость. Ведь вы же не хотите спалить дотла великолепную и совсем недавно построенную гостиницу Козенса?

Я теряюсь в догадках, застану ли вас нынешним вечером. Но еще большую загадку представляет для меня поведение Леи. Она противится всем моим попыткам встретиться с нею. Остается лишь предполагать, что новая волна ужаса, поднятая исчезновением Стоддарда, сильно всколыхнула ее нежную, чувствительную натуру. Может, она не хочет, чтобы я видел ее женские слабости? Как это все печально! И как же мало она меня знает, Лэндор! Ее слабость ничуть не охладит моей любви к ней. И даже окажись она на смертном одре, моя любовь к ней стала бы только крепче. Она должна знать об этом! Должна!

Где вы, Лэндор?

Рассказ Гэса Лэндора

33

11 декабря

Вечером того же дня он пришел ко мне. Помню, в номере у меня стояла жуткая холодина. Я сидел над дневником Лероя Фрая, но строчки путались и куда-то исчезали. Наконец я оставил все усилия, и дневник просто лежал у меня на коленях, будто спящий котенок. В камине медленно гасли угли. У меня начали стыть пальцы. Сам не зная почему, я никак не мог встать и несколькими поленьями оживить камин.

Та же странная апатия, овладевшая мной, помешала мне запереть дверь на ключ. В начале двенадцатого раздался знакомый негромкий стук… дверь приоткрылась, и в ней показалась не менее знакомая голова.

– Добрый вечер, – привычно выпалил По.

Что-то бесповоротно изменилось. Вряд ли кто-то из нас дал бы определение этой перемене, только мы оба ее ощущали. Раньше По непременно плюхнулся бы в качалку, но сегодня он не садился. Стоять он тоже не мог. Он слонялся из угла в угол, то попадая в полосу света, то скрываясь в тени. Останавливался возле окон, принимался барабанить пальцами и тут же брел дальше. Возможно, он ждал, что я, как всегда, предложу ему монангахилы.

– Странно, Лэндор, – наконец произнес он. – Я нигде не мог разыскать Кокрейна.

– Ничего удивительного. Думаю, у Кокрейна теперь другие занятия.

По рассеянно кивнул, не совсем улавливая смысл моих слов.

– Пустяки, – сказал он. – Я достаточно хорошо изучил путь сюда. Меня не поймают.

– Вас уже поймали, кадет По. Нас обоих. Оттого вы и не могли нигде найти Кокрейна.

Некоторое время мы смотрели друг на друга.

– Сядьте куда-нибудь, не мельтешите у меня перед глазами, – сказал я.

По избрал не качалку, а присел на краешек кровати. Пальцы беспокойно теребили покрывало.

– Я должен вам кое-что сказать. В обмен на снисходительное отношение к вашему балагану, устроенному у Кембла, капитан Хичкок отстранил вас от участия в расследовании.

– Он не мог этого сделать.

– Как видите, мог. И сделал.

Его пальцы заплясали на покрывале, точно мечущиеся мотыльки.

– И вы не сказали ни слова в мою защиту? Не объяснили, насколько я вам полезен?

– Говорил. Объяснял.

– Неужели это не подействовало на Хичкока?

– Он тревожится за вашу безопасность, как и положено коменданту. Хичкок с самого начала был против вашего участия.

– Тогда нам стоит обратиться к полковнику Тайеру.

– Тайер вполне согласен с Хичкоком.

По дерзко улыбнулся. Совсем как мятежный лорд Байрон.

– А нам-то что, Лэндор? Мы будем и дальше встречаться. И они нам не помешают.

– Вас могут отчислить из академии.

– Ну и пусть! Я заберу Лею и навсегда забуду об этом проклятом месте.

Я встал, скрестив руки.

– Воля ваша, мистер По. Но я освобождаю вас от каких-либо обязательств передо мной.

Сначала По решил, что это шутка. Затем в его глазах что-то блеснуло. Он затих и выжидающе смотрел на меня.

– В чем вы клялись мне сравнительно недавно? Здесь, в этом номере? Неужели забыли?

– Я клялся… говорить правду.

– Да. Правду. Однако при вашем блестящем умении разбираться в словах вы так и не постигли смысл этого простого слова. Я могу иметь дело с поэтом, но никак не со лжецом.

По встал.

– Извольте объясниться, Лэндор, – сказал он, тщательно выговаривая каждое слово. – Иначе я буду вынужден потребовать сатисфакции.

– Мне незачем объясняться. Потрудитесь взглянуть вот на это.

Выдвинув ящик стола, я достал стопку желтых листов, присланных Генри. Я бросил их на кровать. Покосившись на листы, По настороженно спросил, что это за бумаги.

– Я попросил одного своего друга заглянуть в историю вашей жизни.

– Зачем?

– Полицейская привычка, – равнодушным тоном ответил я. – Если я беру кого-то себе в помощники, мне нужно знать, что он за человек. Особенно если этот человек запросто рассказывает о совершенных им убийствах… У моего друга было мало времени, и он собрал далеко не все, что мог бы. Но думаю, достаточно и этого. На меня его отчет произвел не меньшее впечатление, чем ваши.

– Смотрите, Лэндор, вы заговорили почти шекспировским языком. Только у Шекспира было чуть-чуть не так: «Но думаю, и этого нам хватит».

– Странно, По. Вы болтаете о Шекспире, когда перед вами лежит история вашей собственной жизни. Неужели вам не любопытно развязать бечевку и заглянуть в эти листы? Если бы кто-нибудь собрал столько фактов о моей жизни, я бы не мешкая погрузился в чтение.

По равнодушно пожал плечами.

– Уверен, вам прислали обыкновенный набор вранья и сплетен.

– Совершенно верно. Это слово сразу пришло мне на ум, едва я начал читать. Только вранье заключено не здесь, не на этих страницах. Набором вранья было то, что вы мне рассказывали. Я несколько раз перечитал каждую страницу, все время задавая себе вопрос: было ли хоть одно событие в вашей жизни, о котором вы мне рассказали без лжи и прикрас?

Я взял связку листов и стал развязывать бечевку.

– Даже не знаю, с чего начать.

– Тогда и не начинайте, – отрешенно сказал По.

– Нет, обязательно начну. Начну с малого. Вы покинули Вирджинский университет вовсе не из-за скаредности мистера Аллана, а потому что, как пишет Генри… «вверг себя в разорительные карточные долги, из которых не имел возможности выпутаться». Может, этот факт всколыхнет вашу память?

Ответа не последовало.

– Теперь я понимаю, почему вы любите рассказывать другим о трех годах, проведенных в университете, хотя на самом деле едва продержались там восемь месяцев. Но это не единственное преувеличение. Возьмем более раннее событие – ваши необыкновенные заплывы в Джеймс-ривер. Сколько вы проплывали? Семь с половиной миль? На самом деле расстояние было раза в полтора меньше.

По сел в качалку, но не развалился в ней, как раньше, а тоже примостился на краешек.

– Это еще пустяки в сравнении с тем, что ждет нас дальше, – продолжал я. Мой палец камнем упал на очередную страницу. – Взять хотя бы ваши европейские странствия… Наверное, мне не хватает понимания. Честное слово, По, я не возьму в толк, зачем вы придумывали эти путешествия? Вы ведь почти всю жизнь провели в Америке: жили в доме мистера Аллана, потом университет, потом служба в армии. И никаких, так сказать, самовольных отлучек в Старый Свет. Как принято говорить в нелюбимой вами математике: «Что из этого следует?» А из этого следует цепь абсолютно лживых историй. Ваше участие в войне за свободу Греции – ложь. Путешествие в Россию и ваши приключения в Санкт-Петербурге – тоже ложь. Никакой американский консул не вмешивался и не вызволял вас из беды. Зачем, если, кроме Англии, вы нигде не были? А там, насколько мы знаем, вам ничто не угрожало… Что у нас еще осталось? Плавания по морям. Думаю, темы для своих россказней вы почерпнули у старшего брата, которого зовут Генри. Генри Леонард. Или, может, вы называли его Анри?

Так я и думал! Палец По застыл между носом и верхней губой – там, где недавно красовались приклеенные усы.

– Нынче ваш братец Генри плавает совсем в других морях, – сказал я. – Точнее в лужах скверного пива и сточных канавах. И если жизнь его оборвется раньше срока, то уж явно не от кораблекрушения. Представляю, какой это позор для столь уважаемой семьи, имеющей давнюю и славную родословную. Как выродились потомки предводителей франкских племен! Как они позорят своих знаменитых предков! А там были и шевалье Ле-По, и парочка британских адмиралов…

Я улыбнулся. – А ирландских забулдыг причислить к своим родственникам не желаете? В Нью-Йорке я перевидал достаточно этой публики. В основном в лежачем состоянии. И почему-то они всегда падали на спину и не могли встать. Впрочем, вы это и по своему Генри знаете.

Даже при скудном освещении я заметил раскрасневшиеся щеки По. А может, просто ощутил их жар.

– Но вот что удивительно. В вашем роду был человек, которым можно гордиться, однако о нем вы почему-то молчали. Ваш дед. Настоящий генерал-квартирмейстер. Храбрый, решительный. О нем до сих пор помнят… Пожалуйста: «…с теплотой вспоминают о его доблестных усилиях по обмундированию революционных войск и снабжению их всем необходимым». Надо полагать, ваш дед был близким другом Лафайета. Странно, что вы не хвастались столь выдающимся предком… Впрочем… – Я пробежал глазами страницу. – Кажется, я понимаю, почему вы о нем умалчивали. После войны жизнь генерала По была вовсе не героической. Пытался заниматься коммерцией. Держал магазин галантерейных товаров, но все его начинания приносили лишь убытки. И потому… «В пятом году был объявлен неплатежеспособным. Умер в шестнадцатом, не имея за душой ни гроша»… Печальный конец – умереть полным банкротом. Разумеется, По, вам было стыдно за такого деда. Как же, герой должен всегда оставаться героем. И вы сделали своим дедом… Бенедикта Арнольда, в чем и пытались уверить однокашников.

– Это была просто игра, – качая головой, сказал По. – Небольшое развлечение и только.

– И небольшое сокрытие правды. Правды о Дэвиде По и о балтиморской ветви. Но у тех ваших родичей, как я узнал, в карманах редко водилось более двух центов.

Его голова опускалась все ниже и ниже.

– Вот мы и добрались до главной вашей лжи, – возвысив голос, сказал я. – До ваших родителей.

Этот кусок жизненной истории По я перечитывал столько раз, что выучил наизусть.

– Начнем с того, что они не погибли в огне пожара, охватившего ричмондский театр в тысяча восемьсот одиннадцатом году. Театр действительно сгорел, но ваша мать умерла двумя неделями раньше. Причина смерти – инфекционная лихорадка, хотя точных сведений найти не удалось.

Я наступал на него, размахивая пачкой листов, будто саблей.

– А вашего отца в момент пожара не было не только на сцене, но и в Ричмонде. Этот грубый, развязный человек бросил вашу мать за два года до ее смерти. Бросил с двумя маленькими детьми на руках. В труппе о нем не сожалели. Актером он был прескверным, но страшно завидовал славе жены. С тех пор его никто не видел. Известно только, что он спился и умер. Кажется, в вашей семье это было наследственной особенностью организма. Припоминаю: вы мне говорили, что эту особенность подтвердили несколько медицинских светил. Не будем оспаривать их диагноз.

– Лэндор! Прошу вас!

– Нет уж, дослушайте до конца. Мне искренне жаль вашу бедную мать. Ей было не у кого попросить помощи. Надежных родственников нет. Первый муж умер, второй сбежал, а на руках двое малышей… Простите, я сказал «двое»? Я ошибся. Трое.

Я заглянул в записи Генри.

– Конечно трое. Третьим ребенком была девочка, которую назвали Розалией. Сейчас эта девица именует себя Розой. Как пишет мой друг, весьма странная особа, которая не совсем… не совсем… Впрочем, речь сейчас не об этом. Ваша сестра родилась в декабре десятого года. То есть… дайте мне подумать… более чем через год после бегства вашего отца. Хм… – Я улыбнулся и покачал головой. – Вас это не удивляет? Сколько живу, еще ни разу не слышал, чтобы беременность у женщины продолжалась больше года. Что вы на это скажете, По?

Он вцепился в подлокотники кресла. Дыхания его я почти не слышал.

– На самом деле все куда проще, – нарочито легкомысленным тоном продолжал я. – Мы же с вами взрослые люди, свободные от предрассудков. Чего еще можно ожидать от актрисы? Слышали старую шутку о том, какая разница между актрисой и шлюхой? Шлюхе на все хватает пяти минут.

Вот тут он вскочил как ошпаренный. Стиснув кулаки, сверкая глазами, он двинулся на меня. Я не испугался.

– Сядьте, – сказал я ему. – Сядьте, сочинитель.

По остановился. Его руки безвольно опустились по швам. Он шагнул назад и тяжело опустился в качалку. Я прошел к окну, отдернул портьеру. Лилово-черное небо было усыпано звездами. Над восточными холмами висела полная луна и медленно струила волны белого света. Вначале они показались мне жаркими, затем холодными.

– К сожалению, в записях Генри я так и не нашел ответа на один важный вопрос. Этот ответ я хочу услышать от вас. Вы и в самом деле убийца?

Удивительно, но у меня дрожали пальцы. Наверное, от холода. Камин совсем погас.

– Я согласен с моим другом. Вы, По, – личность многосторонняя. Но мне никак не поверить, что вы способны убить человека. Что бы капитан Хичкок ни говорил.

Лицо По было пепельно-серым.

– Но в любом расследовании нужно опираться не на чувства, а на факты. Знаете, мне в память запали несколько фраз из вашего же отчета, где вы описываете свой разговор с Леей. Хотите, я процитирую их вам? Я помню эти строчки наизусть.

– Делайте что хотите, – глухо ответил По.

Я облизал губы. Откашлялся.

– Эти слова вы говорили Лее, когда встречались с нею в развалинах форта Путнам… «Иногда мне думается:

мертвые не оставляют нас потому, что мы слишком мало их любим. Мы забываем их; пусть непреднамеренно, но забываем. Какой бы продолжительной ни была наша скорбь по любимому человеку, жизнь рано или поздно берет свое. Покинувшие земной мир чувствуют это. Им становится невыразимо одиноко. И тогда они начинают требовать внимания к себе. Они хотят, чтобы наши сердца помнили их. Иными словами, забвение для них – вторая смерть, и они боятся ее сильнее, нежели смерти телесной». Я подошел к нему.

– Ваши слова, По.

– Ну и что? – огрызнулся он.

– А то, что они очень похожи на признание в содеянном. Осталось лишь узнать, кто был вашей жертвой. Сейчас выясним и это.

Когда я служил в полиции, у меня был излюбленный способ разговора с подозреваемым. Я сажал его на стул, а сам начинал ходить вокруг, то приближаясь, то отдаляясь. Иногда это приносило самые неожиданные результаты.

– Жертва – ваша мать, не так ли?

Я наклонился к его уху и шепотом произнес:

– Ваша мать, По. Всякий раз, когда вы забываете о ней… когда оказываетесь в объятиях другой женщины… вы убиваете ее. Снова и снова. Матереубийство. Одно из самых ужасных преступлений, какие присущи роду человеческому.

Я вновь обошел вокруг кресла. Остановился.

– Но вам нечего опасаться, кадет По, – сказал я, глядя ему в глаза. – Забвение – не из тех преступлений, за которые отправляют на виселицу. Вы невиновны, друг мой. И никакой вы не убийца. Просто маленький мальчишка, который продолжает любить свою мамочку.

И опять По вскочил на ноги. И опять его тело обмякло. Почему – я не знаю. Из-за различий нашего телосложения? Возможно. Мне бы ничего не стоило сбить его с ног. Но думаю, дело было не в этом. Я лишил его душевных сил. В жизни каждого человека наступает момент, когда он ощущает свою полную беспомощность. Причины могут быть любыми. Например, последний грош, истраченный на выпивку. Или слова любимой женщины, вдруг заявляющей, что больше не желает его видеть. Или предательство друга, которому он поверял свои тайные мысли. В такие моменты с человека словно живьем сдирают кожу.

Сейчас это испытывал По, стоя в моем холодном номере. Мне казалось, что у него не выдержат кости и он рухнет.

– Я полагаю, вы сказали все, что имели сказать, – наконец произнес он.

– Да.

– В таком случае желаю вам спокойной ночи.

Чувство собственного достоинства оставалось его последней линией обороны. Он уходил с высоко поднятой головой, стараясь ступать твердо… Во всяком случае он из последних сил старался это сделать. Он подошел к двери, открыл ее. Но что-то заставило его обернуться и сиплым, ошпаренным голосом произнести:

– Когда-нибудь вы почувствуете всю глубину того, что сделали со мной сегодня.

Рассказ Гэса Лэндора

34

12 декабря

Барабанная дробь утренней побудки застала меня уже проснувшимся. Возможно, я и не засыпал вовсе, а провел ночь в тягучей дреме. Мои ощущения были притуплены. Я сел на постели. Странно. Рассвет за окном имел… запах. Он пах сапожной ваксой. Постельное покрывало пахло грибной плесенью, а воздух в номере казался состоящим из глины. Меня раскачивало между дремотой и пробуждением. И все же утомление взяло верх. Я заснул сидя и проснулся вскоре после полудня.

Спешно одевшись, я побрел в столовую. Там я встал у порога, рассеянно обводя взглядом вечно голодных кадетов, лихорадочно поглощавших еду. Потом нахлынули мысли, и я даже не заметил подошедшего Цезаря. Он дружески приветствовал меня и спросил, не желаю ли я подняться в офицерскую столовую, где обстановка более соответствует вкусам и привычкам такого джентльмена, как я.

– Спасибо за предложение, – улыбнувшись, ответил я. – Но я не голоден, Цезарь. Я высматриваю в зале кадета По и что-то никак не могу его найти. Вы, случайно, не знаете, где он?

Цезарь, конечно же, знал. Кадет По вдруг плохо себя почувствовал и попросил разрешения у дежурного офицера отправиться в госпиталь. Он ушел около получаса назад.

Опять «плохое самочувствие»! Что ж, знакомая уловка. Возможно, он просто не приготовил заданий. Или толчется у Леи на пороге, умоляя о встрече.

Или…

Скорее всего, эту мысль навеяли мне сентиментальные пьесы, в которых играла мать По. Мне самому такие любовные переживания были практически неведомы. Но на уровне разума я вполне представлял, каково сейчас По. Мало того, что вчера я вывернул его наизнанку. Если еще и Лея не откроет ему дверь… чем не причина для романтического ухода из жизни?

Я торопливо поблагодарил Цезаря и сунул ему в руку монету.

– Какой у вас усталый вид, мистер Лэндор, – сказал он мне.

Да, друг Цезарь. Было бы странно, если бы после всех этих событий я выглядел как огурчик. Я молча повернулся и почти бегом направился в Южную казарму. Там я взлетел на второй этаж и быстрыми шагами пошел по коридору…

Возле двери комнаты, где жил По, я увидел незнакомого мне человека. На вид я бы дал ему лет пятьдесят или около того. Довольно рослый, худощавый, с длинным и горделивым орлиным носом и косматыми бровями. Не знаю почему, но мне подумалось, что такие брови должны бы принадлежать старику, а не человеку его возраста. Руки свои незнакомец скрестил на груди, а сам он стоял… чуть было не написал «подпирая стенку». Нет. Спину он держал почти прямо. Заметив меня, он и вовсе выпрямился.

– Не подскажете ли мне, где я могу найти кадета По? – спросил человек.

У него был высокий голос. Скорее всего, он был родом из Шотландии или родился в семье шотландских переселенцев. Меня поразило равнодушие, сквозившее в его голосе. Боюсь, что вопреки правилам приличия я стал беззастенчиво разглядывать незнакомца. Он не являлся частью здешнего мира. И чувствовал он себя здесь весьма напряженно, словно казарменный коридор в любую секунду мог превратиться в лабиринт.

– Я бы тоже хотел знать, где можно найти кадета По, – ответил я незнакомцу.

– А зачем он вам понадобился?

Вопрос, словно горсть камней, вылетел из губ его бледного скуластого лица. Простой вопрос, на который я не знал, как ответить. Я очутился в положении первогодка, стоящего перед экзаменаторами.

– Он… назовем это помощью академии в расследовании, которое я провожу. Он мне помогает… Точнее, помогал до недавнего времени.

– Так вы – офицер, сэр?

– Нет. Я… частное лицо, которое временно помогает командованию.

Не зная, что говорить дальше, я протянул руку и представился:

– Гэс Лэндор.

– Будем знакомы. Меня зовут Джон Аллан.

Он показался мне героем сказки, вдруг сошедшим с книжной страницы. Я знал об этом человеке лишь то, что слышал от По, а его рассказы о прошлом, как я неоднократно убеждался, являли собой пеструю смесь выдумок и вранья. Поэтому встреча с реальным мистером Алланом представлялась мне не более вероятной, чем встреча с кентавром, разгуливающим по берегу Гудзона.

– Так вы – мистер Аллан, – почти шепотом произнес я. – Мистер Аллан из Ричмонда.

Его глаза блеснули. Косматые брови почти сомкнулись.

– Значит, он успел рассказать вам обо мне?

– Да. И говорил о вас с большим уважением. Мистер Аллан вытянул руку и, отвернувшись чуть в сторону, сказал все тем же сухим, бесцветным голосом:

– Вы очень добры к этому парню. Я-то прекрасно знаю, что он рассказывает обо мне другим людям.

Странно, но после этих слов я почувствовал к мистеру Аллану некоторую симпатию. Не скажу, что дружеское расположение. Может, он и заслуживал всех эпитетов, какими его наградил По, рассказывая о нем. Однако после отчета Генри я сомневался в любых словах, исходивших из уст моего недавнего помощника.

Я открыл дверь в комнату По и предложил мистеру Аллану войти. Взял от него пальто и повесил на вешалку. Затем спросил, давно ли он приехал сюда из Нью-Йорка. Оказалось, что сегодня утром.

– Мне удалось попасть на один из последних в этом сезоне пароходов, – с оттенком гордости сообщил он. Естественно, я был вынужден торговаться. Капитан заломил немыслимую цену. К счастью, мы договорились. Я рассчитываю сегодня же вернуться обратно. Сначала хотел остановиться в здешней гостинице, но передумал. Зачем подставлять свой карман какому-то интенданту, когда правительство строит вполне приличные казармы?

Мистер Аллан не говорил, а изрекал. Каждое его слово отражало незыблемые принципы, достойные быть запечатленными на скрижалях. Он здорово напоминал Тайера с одной лишь разницей: у полковника на первом месте все-таки стояли идеи, у мистера Аллана – деньги.

– Насколько я понимаю, вы недавно вступили в новый брак, – сказал я, чтобы хоть как-то поддержать разговор.

– Да, мистер Лэндор.

Он принял мои поздравления. Потом мы оба замолчали. Я уже собирался проститься и уйти, как увидел гримасу, перечеркнувшую его лицо. Мистер Аллан оценивающе взглянул на меня.

Слушайте, мистер Лэндор, вы не будете возражать, если я дам вам дружеский совет?

– Ничуть.

– Вы тут говорили, что академия поручила Эдгару… какое-то расследование. По-моему, вы так сказали?

– Примерно так.

– Не подумайте, что я наговариваю на него, но этому парню нельзя поручать никакое ответственное дело.

– Знаете… – Я растерянно моргал. – Должен сказать, у меня сложилось иное впечатление об Эдгаре. Очень искренний, усердный…

Я смолк, увидев его улыбку. Злорадную, похожую на гвоздь, воткнутый в нарыв.

– Тогда вы его просто плохо знаете, мистер Лэндор. Как ни печально, но Эдгар – в высшей степени лживый и ненадежный человек. Я взял за правило не верить ни единому его слову.

После отчета Генри я склонялся к тому же мнению. Однако я не хотел обсуждать это с Алланом и уж никак не ждал, что прежние обиды на По все еще бурлят в нем.

– Вряд ли он вам рассказывал, что я вдвое переплатил за его легальное увольнение из армии, – вскричал мистер Аллан, замахав руками. – Эдгар уверял меня, что нужно внести пятьдесят долларов, иначе он будет считаться дезертиром и не сможет поступить в академию. Я дал ему сто. Сто долларов! А через два месяца я получил грубое, полное угроз письмо от некоего сержанта Балли Грейвза. Оказывается, парень занял у него полсотни долларов якобы на уплату отступных, пообещав вернуть деньги в срок.

Ты бы слышал, читатель, с каким отвращением Аллан произносил оба имени!

– Этот Грейвз писал мне, что несколько раз напоминал Эдгару о долге. Парень уворачивался. Наконец сержант припер его к стенке. И знаете, что этот паршивец заявил Грейвзу? Он сказал: «Мистер Аллан не желает слать денег».

Эту фразу Аллан повторил несколько раз, сопровождая каждое слово взмахом кулака.

– Но это еще не все! Эдгар уверял сержанта Грейвза, что я – «беспробудный пьяница»!

Аллан придвинулся ко мне почти вплотную. Он хищно улыбался.

– Я чувствую, вы умеете разбираться в людях, мистер Лэндор. Скажите, я похож на беспробудного пьяницу?

Я ответил, что ни в коем случае. Но мои слова не успокоили Аллана. Он отошел к окну и возобновил свой гневный монолог:

– Если б не моя покойная жена, я бы не возился так долго с этим щенком. Представляете, она в нем души не чаяла! Из-за нее я терпел и его похождения, и его высокомерие, и все прочие особенности его «поэтической натуры». Даже его чудовищную неблагодарность. Но довольно! Банк закрывается, мистер Лэндор. Теперь он либо научится стоять на собственных ногах, либо пусть гибнет.

И вот тут-то мы с По вновь оказались стоящими плечом к плечу. Нас многое разделяло, но было и то, что сплачивало: мы оба сопротивлялись несгибаемо упрямым и прямолинейно мыслящим отцам, которых невозможно переубедить.

– Я не собираюсь защищать Эдгара, – сказал я. – Возможно, он причинил вам достаточно горя. Но мистер Аллан, он еще слишком молод. Кроме вас, ему не на кого рассчитывать. Насколько мне известно, его родственники нищенствуют.

– О нем заботится армия Соединенных Штатов. С этим вы согласны? Так пусть доведет хоть одно дело до конца. Если он будет выполнять то, что здесь от него требуют… кстати, он наверняка «забыл» вам сказать, что своим поступлением в академию он тоже обязан мне… если он дотянет до выпускных экзаменов, его ждет обеспеченное будущее. А если нет… – Аллан поднял руки ладонями вверх. – Он пополнит длинную вереницу неудачников. И я не уроню ни слезинки.

– Поймите, мистер Аллан. Ваш сын…

Аллан вздрогнул, резко повернувшись ко мне. Его зрачки превратились в две точечки.

– Как вы сказали, мистер Лэндор?

– Ваш сын, – упавшим голосом повторил я.

– Это он вам так отрекомендовался?

Голос Аллана приобрел новую окраску: теперь это был голос человека, бесконечно уставшего и глубоко страдающего от черной неблагодарности.

– Он не является моим сыном, мистер Лэндор. Я хочу, чтобы у вас не было иллюзий на этот счет. Между нами нет никакого родства. Мы с моей покойной женой просто из жалости взяли его к себе в дом, как берут бездомного пса или птицу с подбитым крылом. Я не усыновлял его и даже никогда не намекал, что могу это сделать. Я отец ему не в большей степени, чем любому из здешних кадетов.

Слова Аллана лились на удивление гладко. Должно быть, он готовил эту речь заранее.

– Эдгар всегда доставлял мне одни неприятности, – продолжал Аллан. – Но времена изменились. Он «достиг совершеннолетия, а я вступил в законный брак. Я должен заботиться не о нем, а о своей новой семье. Отныне пусть рассчитывает только на себя. Это я и намерен сказать ему в лицо.

«Все ясно, мистер Аллан, – подумал я. – Вы хорошо отрепетировали свой монолог. И только что вы устроили генеральную репетицию. Браво!»

– Послушайте меня, мистер Аллан. За последние дни на вашего… Эдгара столько всего навалилось. Мне думается, сейчас не самое удачное время, чтобы…

– Бросьте, мистер Лэндор! – отмахнулся он. – По-вашему, я должен застрять в Вест-Пойнте и дожидаться удачного времени? С этим парнем и так слишком долго нянчились. Если он хочет быть мужчиной, пусть учится принимать жизнь такой, какая она есть.

Наверное, читатель, тебе знакомо это ощущение: ты говоришь с человеком, которого видишь впервые, и вдруг его слова становятся эхом других слов. Слов, что много лет назад кто-то говорил ему и так же потрясал перед ним кулаками. И ты понимаешь: это семейное наследство. Самый тяжкий, самый отвратительный вид наследства, исправно передающийся из поколения в поколение. Тебе оно тоже знакомо. Ты знаешь все эти слова, потому что их когда-то говорили и тебе. И пусть сейчас они адресованы другому, ты все равно ненавидишь человека, который их произносит.

Я вдруг понял, что не обязан переубеждать или умиротворять этого торгаша, этого потомка скаредных шотландцев, распинавшегося передо мной о своих принципах «доброго христианина». Довольно! Сейчас я ему скажу все, что он заслуживает.

Аллан был выше меня, но я хотел, чтобы наши глаза находились на одинаковом уровне, и потому привстал на цыпочки.

– Валяйте, мистер Аллан! Ударьте парня наотмашь, а потом умойте руки. Вам понадобится всего пять минут, чтобы смыть двадцать лет его жизни. Может, вы уложитесь и в три минуты, если он будет молчать. И вы как раз поспеете к обратному пароходу. Вы на редкость расчетливый человек!

Его голова слегка склонилась набок.

– Знаете, мистер… как вас там… Лэндор, мне не нравится ваш тон.

– А мне не нравятся ваши глаза.

Дальнейшее развитие событий удивило нас обоих. Я никак не предполагал, что схвачу Аллана и припечатаю к стенке, сминая в складки его дорогой жилет марсельского покроя. Я ощущал под жилетом его твердое, каменное тело. Он дышал мне прямо в лицо.

– Мерзавец, – бросил я Аллану. Он стоит сотни таких, как вы.

Интересно, когда в последний раз кто-то осмеливался вот так обращаться с Джоном Алланом? Наверное, лет тридцать назад, а то и больше. От неожиданности он почти не сопротивлялся.

Меня хватило ненадолго. Я разжал руки, повернулся и пошел к двери.

– В качестве утешения, мистер Аллан, скажу вам: он стоит тысячи таких, как я.

Я вышел из Южной казармы. У меня щипало глаза. Я с наслаждением подставил их колючему северному ветру. Вскоре все мое лицо пылало. Я шел быстро и только возле офицерских квартир остановился и оглянулся.

Я сразу узнал его тоненькую фигурку в рваном плаще и кожаной шляпе. Вобрав голову в плечи, он шагал навстречу новому удару судьбы.

Рассказ Гэса Лэндора

35

12 декабря

БУДЬТЕ БЛАГОРАЗУМНЫ.

Это все, что я мог ему написать. Других слов мне в голову не приходило. Свое последнее послание я написал печатными буквами на обороте счета от бакалейщика и отнес в наш «почтовый ящик» под камнем в саду Костюшко.

Не знаю почему, но я не торопился уходить. Возможно, мне хотелось побыть одному. Я сидел на каменной скамейке, смотрел на Гудзон и слушал журчание ручья. Зачем я написал эту записку? С какой стати По должен прислушаться к моим словам? Если я стремился очистить совесть, можно ли решить эту нелегкую задачу парой назидательных слов?

Вопросы, вопросы. Голова гудела от них, и никакие природные краски и звуки не могли унять этот поток. А день был по-зимнему красив. Из-под снега проступали красноватые гроздья полевого шпата. Поверхность реки все больше напоминала мрамор, а вершина соседнего холма стала похожей на гигантское ухо.

– Здравствуйте, мистер Лэндор.

Передо мной, раскрасневшись от ходьбы, стояла Лея Маркис. Теплая пелерина была расстегнута, бледно-розовая шляпка съехала набок. Казалось, Лея вышла из дому в одном платье и пелерину ей кто-то набросил уже по дороге.

После недолгого замешательства я вскочил и, поздоровавшись с мисс Маркис, предложил ей сесть. Она села в ярде от меня. Ударяя одной легкой туфелькой о другую, она стряхивала с них снег.

– А сегодня не так уж и холодно, – сказал я. – Вчера было куда холоднее.

И как же я мог забыть! Ведь она тогда сердито отчитала По за разговоры о погоде. Сейчас и мне достанется… Нет, пронесло.

– Я рад такому приятному обществу, – сказал я, пытаясь завязать разговор. – Это слишком прекрасное место, чтобы любоваться им одному.

Лея слегка кивнула, давая понять, что слушает меня. Разглядывая складки пелерины, она сказала:

– Простите нас с Эдгаром за тот спектакль у дядюшки Кембла. Мы ведь и вас втянули в него. Честное слово, нам хотелось просто немного развлечься… Мы как-то не подумали о последствиях. Я хотела сказать, о последствиях для других.

– Не беспокойтесь, мисс Маркис, я ничуть не пострадал. Даже Эдгар, насколько знаю, отделался легким испугом.

– Я тоже знаю.

– В таком случае… Но все равно мне приятно, что вы извинились.

– Понимаю.

Исполнив долг, Лея вновь подняла голову. Теперь ее голубые глаза искали встречи с моими. В них появился странный блеск. В облике мисс Маркис что-то изменилось. Я вдруг начал чувствовать ее, чего раньше не было.

– Мистер Лэндор, я обойдусь без напускной стыдливости и иносказаний. Я намеренно шла сюда следом за вами. Нам надо поговорить.

– Пожалуйста, говорите. Я вас внимательно слушаю.

Она молчала. Видимо, подбирала более удачные слова для начала разговора.

– Я знаю… – И снова пауза. – Я знаю, что в течение некоторого времени мой брат является предметом вашего интереса. Вы подозреваете его в ужасных преступлениях. Если бы у вас были доказательства, вы бы давно его арестовали.

– Мисс Маркис, – сказал я, по-мальчишески краснея, – поймите, я не вправе обсуждать…

– Зато я вправе, и позвольте в таком случае мне говорить за нас обоих. Мой брат не повинен ни в чьей гибели.

– Было бы странно услышать что-либо другое от любящей сестры.

– Я говорю вам правду.

– Если это правда, тогда рано или поздно она откроется.

– А я вовсе не уверена, что она откроется.

Лея резко встала, сделала несколько шагов в направлении реки и взглянула вниз.

– Мистер Лэндор, – произнесла она, повернув ко мне только голову, – сколько вы хотите за выход из этой игры?

– Вы меня удивляете, мисс Маркис. Мы с вами едва знакомы, а вы уже решаетесь меня подкупить.

Столь же резко она подошла к скамейке.

– А что вы хотите для более тесного знакомства? – закричала она.

Это надо было видеть! Искривленные губы, ледяные глаза, сердито раздутые ноздри. Но внутри бушевал вулкан. Зрелище было великолепное. Однако, зная особенности Леи, я постарался прекратить этот спектакль.

– Сказать по правде, мисс Маркис, сейчас я бы хотел уйти и оставить вас одну, чтобы вы успокоились.

Лед и пламя мгновенно исчезли. Ее руки безвольно опустились.

– Значит, я была права, – уже мягче произнесла Лея. – Вы не стремились к этому…

Она рассмеялась.

– Вот и еще одна мамина интрига провалилась. Обещаю: вам не придется на мне жениться. И намеков с маминой стороны больше не будет.

– Мисс Маркис, я не знаю, откуда у вашей матери появились такие мысли. Я ей повода не давал.

– Повод у нее всегда один устройство моего счастья на свой манер… Но вы отличаетесь от других мужчин, – сказала Лея. – Я хотела сказать, вы не ищете новой любви. Похоже, вам этого не нужно.

В речной дымке плыла синяя баржа. Печально ворковал дикий голубь, летающий над полыньями. Отсюда он казался серым камешком. Мне вспомнилось, как отшатнулась от меня Пэтси в нашу последнюю встречу. Одна часть меня была готова печально ворковать вместе с этим голубем, а другая… обрадовалась. Обрадовалась, получив желанный покой.

– Вы правы, мисс Маркис, – сказал я. – Этот вид охоты меня больше не увлекает.

– Зато вы целиком поглощены другой охотой. Вы охотитесь за моим братом. Или за всей нашей семьей?

– Я ни за кем не охочусь, – стараясь говорить спокойно, возразил я. – Мое единственное желание – добиться торжества справедливости.

– Чьей справедливости, мистер Лэндор?

Меня остановил не ее вопрос. Я заметил перемену в лице Леи. Сначала у нее бешено заблестели глаза. Потом побелели щеки. Вслед за ними раскрылся рот, став похожим на медвежий капкан.

– Такой вопрос легко задать. Боюсь, я не сумею с такой же легкостью на него ответить. – Я старался говорить непринужденно, как будто услышал от нее забавную шутку. – Попробуйте поискать ответы вместе с вашим другом По. Он обожает философствовать на такие темы. А сейчас, мисс Маркис, мне пора идти.

– Вы не посмеете!

Эти слова вырвались у нее не изо рта, а из глубины души. Они всколыхнули воздух, и он маленькими вихрями заметался вокруг скамейки.

– Нет! – закричала Лея.

Ее крик был совсем иным, непохожим на тот, что я слышал в доме Кембла. Сейчас она кричала вполне по-человечески. Знаешь, читатель, этот крик принес мне странное облегчение. Я понял, что не являюсь причиной ее мучений. У Леи Маркис начинался припадок.

– Мисс Маркис!

Она уже не слышала меня, хотя внешне могло показаться, что ей стало стыдно за свое поведение. Шатаясь, она побрела к обрыву.

– Мисс Маркис! – снова крикнул я.

Умом я понимал, что она движется к собственной гибели, но мое тело будто приросло к скамейке. А Лея брела и брела на одеревенелых ногах. Она выбралась на обзорную площадку, не имевшую никаких ограждений. Сотрясаясь всем телом, она подвинулась к самому краю. Несколько секунд ей еще удавалось сохранять равновесие, потом она наклонилась и…

– Нет! – завопил я.

Я успел схватить ее за руку, но было поздно. Ее тело, исполненное намерения упасть, падало, увлекая за собой и меня. Мы полетели вниз, сопровождаемые стуком камней и обжигающими порывами ветра. Я крепко вцепился в пальцы Леи и закрыл глаза.

Падение было секундным. Под ногами у меня вновь оказалась твердая поверхность.

Я открыл глаза и почти засмеялся, ощущая боль в спине и ушибленных коленках. Какая ничтожная плата! Главное, мы были живы. Пролетев не более восьми футов, мы упали на гранитный выступ и… спаслись. Мы с Леей были спасены.

Когда первый восторг угас, я понял, что радоваться нечему.

Лея пролетела мимо выступа, и сейчас ее тело висело на моей руке, раскачиваясь в воздухе. Как же медленно доходило до меня наше отчаянное положение! Лея висела над обрывом. Я оставался ее единственной спасительной нитью, тонкой и ненадежной, ибо сам едва держался на узком выступе.

А под нами – под нами были сотни и тысячи галлонов воздуха. Там, где он кончался, нас ждали острые, покрытые ледяной коркой береговые камни. Любой из них мог превратить наши тела в кровавое месиво.

– Лея, – хрипло прошептал я. – Лея.

Очнись! Я мог бы беспрерывно кричать это слово. Она все равно меня не слышала. Лея целиком находилась во власти припадка. Ее одеревеневшее тело тряслось в судорогах, норовя выскользнуть. Из приоткрытых губ сочилась пена. Я достаточно насмотрелся на страдающих падучей и знал: пока не окончится припадок, Лею не разбудит даже иерихонская труба.

Сколько еще я смогу удерживать ее на весу? Ведь она держалась на нескольких пальцах одной руки. Не наступит ли страшный миг, когда придется выбирать: разжать свою руку или падать вместе с нею?

– Лея!

Я не звал на помощь. Я упорно звал ее, ибо только она могла мне помочь. Мы забрались в такое место, где нет случайных прохожих. Гребцы больших и малых лодок, плывших по реке, даже не поднимали головы, считая, что крики обращены не к ним.

Как и тогда, в шкафу Артемуса, я сознавал свою беспомощность. И вновь мне приходилось рассчитывать лишь на свои мозги и смекалку. Только теперь я спасал не одну, а две жизни.

Тело Леи неумолимо тянуло меня с собой. Дюйм за дюймом, туда, где нас терпеливо ждали мокрые, обледенелые камни.

Мне все-таки удалось обхватить ее запястье. Скольжение прекратилось. Воспользовавшись передышкой, я стал ощупывать пространство вокруг себя, пытаясь найти хоть какую-то точку опоры… хоть что-то. Ничего.

Потом мои пальцы наткнулись на нечто твердое, сухое и шершавое. Я вспомнил Слепца Джаспера, ощупью узнававшего предметы. Корень. Древесный корень, торчащий из каменной расщелины.

Я впился в него, зажал в ладони. Другой рукой я начал поднимать Лею.

Не стану скрывать, читатель: были моменты, когда противоборствующие силы едва не разрывали меня надвое. Вскоре я убедился, что у силы земного притяжения шансов больше. Корень, державший оба наших тела, стал прогибаться.

«Выдержи, – умолял я его. – Не обломись».

Но я не был заклинателем корней. Спасительный корень гнулся все сильнее, а затем начал трещать. И тогда я заговорил. Я без конца повторял одни и те же слова. Интересно, что потом они забылись, и я их вспомнил только через несколько дней.

– Ты не посмеешь. Ты не посмеешь, – твердил я.

Проще всего сказать: «Небеса услышали мою молитву». Мою, читатель! Человека, который никогда не утруждал себя молитвами. Так оно или нет – я не знаю. Но когда этот корень обломился, моя рука (было ли то чудом или просто случайностью – тоже не знаю) схватилась за другой корень, толще и прочнее… Вскоре я стоял, широко расставив ноги. А у ног лежала Лея Маркис, все еще сотрясавшаяся в судорогах, но живая.

Теперь я мог более или менее спокойно передохнуть и обдумать, как нам выбраться наверх. Восемь футов отвесного склона, который не так-то просто одолеть, когда ты один и можешь помогать себе руками и ногами. А мне предстояло тащить Лею. Она по-прежнему была без сознания, хотя судороги заметно ослабли.

Нас выручили все те же корни. Их цепь зигзагом тянулась до самого верха. Оставалось продумать способ подъема. Мысленно проверив и отвергнув несколько способов, я решил ногами обхватить Лею за талию. Тогда наши тела соединятся в одно, которое я начну медленно поднимать наверх, последовательно цепляясь руками за корни. Из всех способов, приходивших мне в голову, этот казался самым осуществимым и наименее опасным.

Боже, но чего мне это стоило! Я обливался потом, будто тяжело нагруженный мул. Несколько раз я повисал на корнях, набираясь сил.

«Слишком стар, – вдруг ударила меня мысль. – Ты уже слишком стар для подобных трюков».

В такие моменты время теряет всякий смысл. Я не знал, сколько его успело пронестись, пока я одолел половину расстояния. Может, пятнадцать минут. Или двадцать. Или даже все полчаса. Сейчас я считал не минуты, а дюймы. Каждый завоеванный дюйм позволял завоевать следующий. От постоянных ударов о камни саднило спину. Дрожали ноги, уставшие держать Лею, но ведь я все равно мог подняться еще на один дюйм. У меня же хватит сил одолеть всего-навсего дюйм?

Дюймы незаметно сложились в восемь футов. Мы выбрались наверх. Успокоив дыхание, я поднял Лею и отнес на скамейку. Я стоял над ней, все еще обливаясь потом и обтирая кровь с содранных ладоней. Затем я наклонился и слегка приподнял Лею. Судороги прекратились. Ее пальцы разжались. Чувствовалось, жизнь медленно возвращается в ее тело. Страх во мне сменился… не знаю, как назвать это чувство. Наверное, состраданием.

Мне что-то приоткрылось в характере Леи Маркис. Прежде всего – природа ее печали, не оставлявшей Лею даже в самые веселые и радостные минуты. Теперь слова «Старая дева печали» не удивляли меня, как прежде.

Самое тяжелое время у больных падучей – возвращение в сознание. Переходя из тьмы к свету, жертва болезни достигает перепутья. Это зыбкое место, откуда можно вновь скатиться во тьму.

– Нужно было… – едва ворочая языком, произнесла Лея.

– Что было нужно?

Лее понадобилась целая минута, чтобы докончить фразу.

– Нужно было не удерживать меня.

Я не сразу нашел ответные слова, и каждое из них я выбивал из своего горла, точно клин.

– И что бы это решило? – спросил я.

Я провел пальцами по ее лбу. Лицо Леи оживало. Глаза стали осмысленными. В них читалось безграничное сожаление.

– Не бойтесь, – прошептала она. – Он говорил, все образуется. Непременно образуется.

Кто говорил? Ты ждешь, читатель, что я тут же спросил об этом Лею. Нет. Меня ошеломила ее готовность погибнуть. Кажется, она даже сожалела, что осталась в живых.

Вскоре Лея подняла голову, а еще через несколько минут села. Проведя дрожащей рукой по волосам, она сказала:

– Вас не затруднит принести мне воды?

Я уже собрался снять шляпу и зачерпнуть воды из чаши, куда выливался источник, когда услышал новую просьбу Леи:

– Пожалуй, сначала я бы чего-нибудь съела.

– Сейчас принесу, – пообещал я.

Я почти взбежал по лестнице, выводящей из сада Костюшко на дорогу. Я радовался, что вновь могу просто идти и больше не надо сражаться за каждый дюйм. Вот только где я раздобуду еду в это время дня? Я почти подошел к гостинице, как вдруг рука нащупала в кармане плаща кусочек пеммикана[164]. Не знаю, сколько он там пролежал. Пеммикан стал бурым и совсем жестким, но это лучше, чем ничего. Я тут же повернул назад.

Леи на скамейке не было.

Неужели она намеренно отослала меня, чтобы свести счеты с жизнью? Я подошел к обрыву и глянул вниз. У меня отлегло от сердца: внизу были только камни, лед и вода. Тогда я стал осматривать окрестные кусты и деревья. Не найдя там Леи, я двинулся по песчаной дорожке, вьющейся мимо полуразрушенных укреплений, где когда-то стояли орудия. Лея как сквозь землю провалилась. Остался лишь ее голос. Куда бы я ни повернулся, я слышал одну и ту же фразу:

– Все образуется.

Знакомая фраза. Ее часто повторяла моя дочь.

Рассказ Гэса Лэндора

36

Профессор Папайя не любит, когда у него появляются сюрпризом. Как мне думается, это не позволяет ему приготовить собственные сюрпризы и ошеломить гостя. А без сюрпризов он… Скажу лишь, что я почти не узнал человека, открывшего мне дверь.

Впрочем, начну по порядку. Не найдя нигде Леи, я оседлал Коня и отправился к Папайе. Пока ехал, короткий зимний день кончился. Надвигались ранние сумерки. Профессорский двор выглядел довольно уныло. Кусты жасмина и жимолости сбросили листья. Под ногами уже не хрустели лягушачьи косточки. Не было ни птичьих клеток, некогда висевших на грушевом дереве, ни дохлой гремучей змеи у порога.

Не было и самого Папайи. Во всяком случае, я так подумал, когда увидел на пороге человека в драных панталонах и кое-как натянутых чулках. На шее у него висело распятие из слоновой кости.

«Вот так выглядит знаменитый профессор, когда его никто не видит, – подумал я. – Заурядный церковный сторож, удалившийся на покой».

– Лэндор, я не ждал сегодня гостей, – вместо приветствия буркнул Папайя.

Мы были не настолько с ним дружны, чтобы я мог приезжать к нему, когда заблагорассудится. Я растерянно остановился, вдыхая ядреный запах давно не мытого профессорского тела и не зная, чем кончится мое самовольное вторжение. Потом Папайя с крайней неохотой отошел от двери и впустил меня в дом.

– Вчера, Лэндор, я бы угостил вас воловьим сердцем…

– Спасибо, профессор. Я ненадолго.

– Идемте внутрь.

И по дороге сюда, и сейчас, в сумрачном пространстве профессорского дома, меня одолевали сомнения: стоило ли вообще ехать к Папайе? Нарушать привычный уклад жизни этого человека ради какой-то догадки, мелькнувшей у меня в мозгу? А если она окажется полнейшей чушью?

– В прошлый раз, профессор, вы рассказывали об одном охотнике за ведьмами, который вдруг начал служить силам зла. Потом его сожгли… Вы еще говорили, что он успел бросить в огонь свою книгу…

– Понял, о ком вы, – раздраженно махнул рукой Папайя. – Это Леклер. Анри Леклер.

– Кажется, он был священником?

– Вначале был.

– Вот я и подумал: может, у вас имеется его портрет. Какая-нибудь старинная гравюра.

Он удивленно покосился на меня.

– И ради этого вы ехали сюда? Из-за картинки?

– Да, профессор.

Он молча повел меня в библиотеку. Там Папайя уверенно прошел к нужной полке и, по-беличьи подпрыгнув, вытащил маленькую потрепанную книжицу.

– Вот, – сказал профессор, раскрывая книгу. – Полюбуйтесь на этого служителя дьявола.

Передо мной был портрет человека в темной, богато украшенной сутане. Его шею стягивал священнический воротничок. Слегка скуластое лицо, милосердный взгляд глаз, красивые полные губы. Идеальный «добрый пастырь», которому хочется исповедаться.

Папайя – этот старый лис – сразу заметил блеск в моих глазах.

– А ведь вы его уже где-то видели, – сказал он.

– Да. В одном доме.

Мы молча переглянулись. Затем Папайя снял с шеи распятие и вложил мне в ладонь.

– Я не суеверен, Лэндор. Но иногда… Возьмите, это может вам пригодиться.

Я улыбнулся и вернул ему распятие.

– Спасибо, профессор, пусть оно останется у вас. Я и так уже перешел все рамки приличий, вломившись к вам.

В гостинице меня ждал конверт, подсунутый под дверь моего номера. Знакомый витиеватый почерк с сильным наклоном вправо. Мне не хотелось вскрывать конверт. Я даже подумал, а не сжечь ли мне его не читая. Почему-то мне стало грустно. Я вздохнул и все-таки решил вскрыть конверт.

«Ого! – подумал я. – А Лея даром время не теряла».

Теперь я преспокойно мог кинуть письмо По в огонь.

Не скажу, чтобы я особо удивился этой новости. Меня почему-то взбудоражила ее… внезапность. Почему все разворачивается с такой быстротой? Почему Лея, которая еще днем собиралась умереть, теперь торопится связать свою жизнь с По? Он-то готов идти за любимой на край света, но что выиграет Лея, убежав с ним? Совсем недавно она горячо уверяла меня в невиновности брата, а теперь… Неужели она согласна бросить Артемуса и родителей в беде?

Все это выглядело полнейшим абсурдом, если только… если только грядущей женитьбой здесь и не пахло и Лея спешила совсем по другой причине.

«Прощайте, Лэндор». Обычная фраза, которую один человек пишет другому, разрывая с ним отношения. Но сейчас два этих слова будто картечью ударили по мне. Они вытолкнули меня из номера.

По в опасности! К черту логические доказательства; я чуял это нутром. Чтобы спасти парня, мне нужно было срочно увидеться с тем, кто сможет мне кое-что объяснить. Или кого я заставлю кое-что объяснить.

Время двигалось к полуночи, когда я постучался в дверь дома Маркисов. Ответа не было. Тогда я начал колотить со всей силой, будто подгулявший муженек, вернувшийся из питейного заведения. Наконец скрипнул засов. Передо мной в ночной сорочке стояла заспанная Эжени. Служанка уже приготовилась меня отчитать, но, увидев мое лицо, осеклась. Она молча впустила меня, а когда я спросил, где хозяин, с некоторым испугом махнула в сторону библиотеки.

Библиотека освещалась единственной свечкой. Доктор Маркис сидел в громоздком плюшевом кресле. На коленях лежала раскрытая книга. Глаза доктора были закрыты. Он слегка храпел, однако вытянутая рука прочно сжимала бокал с бренди. Жидкость в бокале замерла, как озеро в тихую погоду. (По тоже умел спать с бокалом в руке, не расплеснув ни капли.) Мне не пришлось будить доктора. Маркис встрепенулся, опустил бокал на стол и изобразил на лице подобие улыбки.

– Мистер Лэндор? Какая приятная неожиданность!

Он сделал попытку встать.

– Знаете, а я тут как раз читал замечательную монографию о родильной горячке. Возможно, вам будет интересно послушать, какая дискуссия развернулась относительно некоторых особенностей… А где же книга?

Он оглядел кресло, с которого встал, потом стол и только сейчас заметил, что держит книгу в руке.

– Совсем рассеянным стал!

Он поднял на меня глаза, но я, отринув правила приличия, двинулся прямо к зеркалу. Оглядел свое тощее лицо с всклокоченными бакенбардами и убедился, что вполне готов к разговору.

– А где же ваши домочадцы, доктор?

– Время довольно позднее. Женщины удалились спать.

– Вы правы, время позднее. А сын ваш где? Доктор недоуменно заморгал.

– Как где? В казарме.

– Простите, я забыл, что Артемус не ночует дома. Комната была узкой; перемещаясь по ней, я всякий раз слегка задевал доктора локтями. Его глаза ловили каждый мой шаг.

– Позвольте вам чего-нибудь предложить, мистер Лэндор. Хотите бренди?

– Нет.

– Тогда, может, виски? Я знаю, вы любите…

– Нет, благодарю вас, – сказал я, останавливаясь рядом с креслом и язвительно улыбаясь. – А знаете, доктор, я немного обижен на вас.

– Помилуйте, за что же?

– У вас в роду был такой выдающийся человек, а вы ни словом не обмолвились о нем.

Маркис тоже попытался улыбнуться, но его улыбка сломалась.

– Я право… не уверен, что у нас в роду…

– У вас в роду был священник по имени Анри Леклер. Маркис привстал, но сейчас же снова рухнул в кресло.

– Конечно, доктор, в наши дни это имя почти ничего не говорит. Но два с лишним века назад его хорошо знали в Европе. Мне говорили, преподобный Леклер считался лучшим охотником за ведьмами, пока… сам не стал гонимым и преследуемым… Вы мне позволите взять свечу?

Он не ответил. Взяв подсвечник, я направился к нише, где висел старинный портрет. В прошлый раз он не вызвал у меня никакого интереса. Теперь же… достаточно было беглого взгляда, чтобы убедиться: на портрете и на гравюре из книжки Папайи изображен один и тот же человек.

– Если не ошибаюсь, доктор, это и есть преподобный Леклер? Какой у вас импозантный предок. Я бы не отказался иметь такого в своей родословной.

Я опустил подсвечник ниже. Блеснул медальон с портретом миссис Маркис в юности. Отложив медальон в сторону, я коснулся рукой шершавой поверхности, на которой он лежал и которую в тот раз я посчитал заплесневелой серой подушечкой.

– А вот и книга, написанная Леклером. Я не ошибаюсь, доктор? К стыду своему, я даже не сразу сообразил, что это книга. Какая странная фактура ткани. Впрочем, это не ткань. Если я правильно помню, это волчья кожа.

После недолгих колебаний я подсунул руку и поднял книжку. Ну и тяжесть! Такое впечатление, что каждая страница имела свинцовое обрамление, украшенное золотом.

– «Речь дьявола» – так называется эта книга, – продолжал я, открыв титульный лист. – А знаете, доктор, есть люди, готовые заплатить бешеные деньги за эту книжку. Вы бы могли солидно разбогатеть.

Закрыв книгу, я осторожно вернул ее на место, не забыв вернуть на место и медальон.

– Признаюсь, доктор, ваша семья долгое время была для меня загадкой. Я никак не мог понять, кто же из вас всем этим заправляет. Кто, говоря языком военных, отбивает ритм. Я поочередно подозревал каждого из вас четверых. Но мне и в голову не приходило, что «барабанщиком» может быть еще кто-то, причем не обязательно из ныне живущих.

Я остановился перед креслом.

– Ваша дочь страдает падучей болезнью… Не отнекивайтесь, сам видел. Во время припадков Лея воображает, будто она с кем-то общается. И этот кто-то рассказывает ей разные вещи, быть может, отдает приказания. Скажите, доктор, ее собеседник – он? – спросил я, указывая на портрет Леклера.

Притворщик из доктора Маркиса был никудышный. И дело вовсе не в том, что ему не хватало сообразительности. Это не было частью его натуры. Есть люди, хранящие в себе множество тайн, и все их тайны держатся крепко, напоминая кирпичную стену. Даже если и удастся выковырять какой-нибудь «кирпичик», остальные не шелохнутся. У других людей эта стена лишь выглядит прочной. Но толкни ее слегка, и все строение начнет рушиться. Чтобы выведать у таких людей их тайны, не обязательно иметь исповеднический талант преподобного Леклера. Достаточно в нужное время оказаться рядом.

Так и с доктором Маркисом. Он был готов говорить, а я оказался рядом.

Свеча почти догорела, а он все говорил. Если словесный поток иссякал, я подливал доктору бренди. Я был его милосердным ангелом. Маркис опрокидывал бренди внутрь, и поток возобновлялся.

Я узнал историю о прекрасной маленькой девочке, которую судьба щедро наделила талантами. Казалось бы, ее ждет прекрасная, блистательная жизнь: удачное замужество, дети, положение в обществе. Но другой рукой судьба ударила девочку наотмашь, дав ей страшную болезнь. Эта болезнь набрасывалась на нее, когда никого не было рядом, швыряла на землю и заставляла биться в судорогах.

Ее отец перепробовал все мыслимые и немыслимые способы лечения, однако ничего не помогало. Он даже водил дочь к гипнотизерам. Все было безуспешно. Болезнь стала проклятием для этой семьи. Ей пришлось забыть об удобствах нью-йоркской жизни и переселиться в глушь Вест-Пойнта. Семья растеряла всех друзей и замкнулась на себе. Отец расстался с научными амбициями, мать сделалась желчной и эксцентричной, а дети… дети необычайно сблизились между собой. Так или иначе болезнь пленила всех четверых.

– Но почему вы молчали, доктор? – удивился я. – Почему не рассказали хотя бы Тайеру? Уж он бы вас понял.

– Мы не смели. Мы не хотели становиться отверженными. Поймите, мистер Лэндор, мы переживали тогда страшные времена. Когда Лее исполнилось двенадцать, ее припадки усугубились. Мы не раз боялись за ее жизнь. И вот однажды… помню, это было июльским днем… она очнулась после припадка и сказала…

Доктор замолчал.

– Что она сказала?

– Она сказала, что встретила… какого-то мужчину.

– Это был преподобный Леклер?

– Да.

– То есть встретила своего дальнего предка?

– Да.

– И что же, она говорила с ним?

– Да, – все так же односложно отвечал Маркис.

– Наверное, по-французски?

– Она уже тогда свободно говорила по-французски. В тоне Маркиса появились вызывающие нотки.

– Скажите, доктор, а откуда Лея узнала, кто этот загадочный человек? Он что, представился ей?

– Она видела портрет Леклера. Тогда я держал его на чердаке, но они с Артемусом лазали везде.

– На чердаке? Неужели вы стыдились своего предка?

– Нет… Мне это трудно объяснить. – Доктор беспомощно развел руками. – Преподобный Леклер… он никогда не был тем, кем его считали. Он был не злодеем, а врачевателем.

– Непонятым и потому оболганным суеверной толпой?

– Вы совершенно правы.

– И этот несправедливо оболганный врачеватель, порожденный воображением вашей дочери, начал ее наставлять. Она передавала эти наставления Артему су, а потом ее ученицей сделалась и миссис Маркис.

Скажу честно, это была всего-навсего моя догадка. Я не имел никаких доказательств причастности миссис Маркис и полагался лишь на свою интуицию. Я помнил, с какой легкостью разносятся звуки по этому дому. В таком жилище долго ничего не утаишь. Да, читатель, я только высказал догадку, и доктору ничего не стоило бы опровергнуть ее. Но судя по тому, как он начал меняться в лице, я понял, что попал в цель.

– Учеба у преподобного Леклера, надо думать, была интересной и увлекательной. А главным предметом являлось… жертвоприношение. Сначала в жертву приносили животных, но постепенно такие жертвы перестали устраивать мсье наставника.

Голова Маркиса раскачивалась, как маятник.

– Что бы на это сказал любимый ваш Гален? Как бы Гиппократ отнесся к человеческим жертвоприношениям?

– Нет! – воскликнул Маркис. – Неправда! Они поклялись мне, что кадет Фрай уже был мертв. Они клялись, что никогда не лишат человека жизни.

– И вы, конечно же, поверили своим детям. А еще раньше вы поверили, будто мертвец способен воскреснуть и вести беседы с Леей.

– У меня не было иного выбора.

– Иного выбора? – закричал я, ударив кулаком по спинке кресла. – Это у вас-то? Врача, человека науки? Как вообще вы могли поверить в такое безумие?

– Потому что…

Он спрятал лицо в ладонях. Из груди доктора вырвался странный стон, больше похожий на детское всхлипывание.

– Я задал вам вопрос, доктор, и хочу получить ответ.

Тогда он поднял голову и крикнул уже своим голосом:

– Потому что сам я не мог ее вылечить!

Он смахнул слезы с глаз, снова всхлипнул и простер ко мне руки, словно я и впрямь был милосердным ангелом.

– Вы не хуже меня знаете, мистер Лэндор: падучая неизлечима. Медицина перед ней бессильна. Так имел ли я право возражать, если Лея искала иные способы лечения?

– Лечения?

– Леклер обещал ее излечить, если она будет делать то, что он велит. Она делала, и ей действительно становилось легче. Я не могу отрицать очевидного, мистер Лэндор. Припадки случались все реже и уже не были такими ужасными, как раньше. Лее стало значительно лучше!

Я прислонился к полке. Боже, до чего я устал. Я был готов заснуть прямо в этой душной узкой комнате. Но я чувствовал, что спать лягу еще не скоро.

– Если ваша дочь шла на поправку, зачем ей понадобилось человеческое сердце?

– Ей оно было не нужно. Она выполняла указания Леклера. Он сказал ей, что это единственный способ освободиться. Раз и навсегда.

– От чего?

– От ее проклятия. От ее дара. Неужели вы не понимаете, как Лея устала носить на своих плечах этот груз? Она хотела стать здоровой. Жить, как живут другие женщины. Она хотела любить.

И для этого она должна была принести в жертву чье-то сердце?

– Не знаю, мистер Лэндор. Я сказал и ей, и Артемусу, чтобы они ничего не рассказывали мне о своих делах. Только так я мог хранить молчание.

Маркис обхватил себя руками. Его голова упала на грудь. До чего же порою тяжело наблюдать человеческую слабость. Во многих случаях именно она делает людей продажными – эта слабость, маскирующаяся под силу.

– Если ваши дети желают водиться с дьяволом – это их право. Но они завлекают в его сети других людей. Не мне вам говорить, как называются подобные действия.

– Они мне клялись, что не убивали Фрая.

– Я сейчас говорю не о Фрае. И не о Боллинджере со Стоддардом. Я говорю о том, кто пока еще жив. Или вы не знаете, что ваша дочь обручилась с кадетом По и собирается выйти за него замуж?

– За… По? – воскликнул доктор.

Его изумление не было наигранным. Маркис не мог проглотить эту новость целиком, ему приходилось глотать по кускам. Со стороны казалось, что доктора одолела икота.

– Но По сегодня был у нас, – кашляя и глотая слюну, сообщил Маркис. – Приходил вечером. Никто и слова не сказал об обручении.

– Я не ослышался? По сегодня был у вас?

– Да. Мы замечательно беседовали, а потом они с Артему сом ушли в гостиную, чтобы выпить по рюмочке.

Конечно, это нарушение правил, но можно же иногда себе позволить маленькие радости жизни.

– Так и Артемус был здесь? – спросил я.

– Да. Они, как я понял… хотели немного развлечься.

– А когда По ушел от вас?

– Не знаю. Я оставался в библиотеке. Вряд ли он долго засиживался – ведь им с Артемусом нужно было возвращаться в казармы.

Впоследствии я часто спрашивал себя: если 6 я с самого начала повнимательнее отнесся к некоторым вещам, могло ли это изменить ход событий? Ведь мог же я еще тогда спросить у доктора про семейный портрет. А болезнь Леи Маркис? Узнав, что она страдает падучей, я лишь принял это к сведению и мысленно посочувствовал влюбленному По.

Но почему меня не насторожило то, что я увидел сегодня, едва войдя в переднюю дома Маркисов? Вместо этого я выслушивал длинный монолог доктора, увяз в разговоре с ним и только задним числом спохватился.

Наклонившись к Маркису, я буквально прошипел сквозь зубы (хотя сам был виноват):

– Как же так, доктор? Если По ушел от вас, почему его плащ висит в вашей передней?

Странно, что на вешалке висел только этот черный суконный плащ казенного покроя.

– А с чего вы решили, что это плащ По? – с наигранным удивлением спросил доктор.

– Его плащ я бы узнал из сотни других. Видите дыру на плече? Скорее всего, она появилась от частого протискивания через дыру в заборе.

Доктор молча глядел на меня. Он хотел что-то сказать, но рот закрывался сам собой.

– Может, я плохо разбираюсь в повадках кадетов, но одну из них я успел узнать. Как бы пьян ни был кадет, он никогда не уйдет без плаща. Особенно зимой. Для кадета нет ничего хуже, чем оказаться на утренней поверке в одном мундирчике. Постойте-ка на пронизывающем ветру. А потом еще с начальством придется объясняться. Я повесил плащ обратно, расправил рукава и как бы невзначай спросил:

– Так если кадет По не уходил от вас, где же он сейчас? Ночует в комнате Артемуса?

В глазах доктора что-то мелькнуло. Крошечная, едва заметная искорка.

– Говорите, доктор. Я жду.

– Они… – Он озирался по сторонам. – Они взяли чемодан. Большой дорожный чемодан.

– Зачем?

– Сказали, что в доме накопилось много старья. Нужно выбросить, пока темно и никто не видит.

– Кто выносил чемодан?

– Артему с. Лея ему помогала… У них были заняты руки, и я открыл им дверь…

Он и сейчас открыл дверь на крыльцо. Шагнул вперед, вглядываясь в темноту, будто надеялся увидеть там своих детей.

– Я не…

Маркис повернулся ко мне. Наши глаза встретились. Лицо доктора было белым. Руки зажимали уши. Этот жест напомнил мне сцену в саду Костюшко, где я однажды встретил чету Маркисов. Доктор и тогда сидел, плотно зажав уши. Как же он хотел отгородиться от всего!

Я схватил его за руки и насильно их распрямил.

– Сказку про выбрасывание старья расскажите кому-нибудь другому. Я знаю, кто находился в чемодане. Отвечайте, куда они его потащили?

Маркис пытался мне сопротивляться, но я крепко держал его за руки.

– Думайте, доктор, – сказал я, стараясь говорить спокойно. – Чемодан тяжелый. Далеко не унесешь. Так куда отправились ваши дети?

– Я не…

– Куда?

Я хотел прокричать этот вопрос ему прямо в ухо, но из горла вырвался лишь шепот. Доктору хватило и шепота. Его лицо сморщилось. Он закрыл глаза и с трудом выдавил из себя:

– К леднику.

Рассказ Гэса Лэндора

37

13 декабря

Равнина встретила нас с доктором Маркисом колючим западным ветром. Он свистел в голых ветвях. Отчаянная совка ухала и кувыркалась почти над самыми нашими головами. Неподалеку бормотал кедровый свиристель, и его монотонные рулады напоминали бессвязную речь старого, выжившего из ума монаха. Доктор Маркис тоже бормотал. Он задыхался на бегу, но рта не закрывал.

– Нам не нужно… не нужно никого больше звать… Это ведь семейное дело. Мистер Лэндор… я сумею… я сумею с ними поговорить… Никто, никто больше… не пострадает.

Я подгонял его. Конечно, доктор очень боялся, что я дам знать Хичкоку, а тот поднимет на ноги вооруженный отряд. Но у меня имелись свои основания обойтись без лишнего шума. Не получая от меня ответа, Маркис опять принимался бормотать.

Мы находились совсем близко от ледника, когда перед нами выросли двое кадетов. – Стой! Кто идет? – почти хором спросили они.

По приказу Хичкока, с недавнего времени в караул ходили только вдвоем. Ремни, полные патронные сумки, мушкеты с примкнутыми штыками. И страх в глазах. Доктор схватился за мою руку.

– Вы должны меня знать. Я – Лэндор, – представился я, стараясь говорить как можно спокойнее. – Со мной доктор Маркис. Мы с ним засиделись за беседой и решили проветрить головы.

– Подойдите и назовите пароль.

Меня к этому времени многие кадеты знали в лицо. Днем или ранним вечером караульные попросту прошли бы мимо. Но, во-первых, сейчас была ночь, а во-вторых – недавние события побуждали не верить глазам своим. Караульный постарше так и поступил. Ломающимся, совсем еще мальчишеским голосом он повторил:

– Подойдите и назовите пароль! Я сделал шаг вперед.

– Тикондерога.

Караульный стоял не шевелясь. Услышав, как кашлянул его напарник, он опустил мушкет и нехотя произнес:

– Проходите. – Молодцы, ребята! – крикнул им вслед доктор Маркис. – С такими, как вы, чувствуешь себя увереннее.

Кого я никак не ожидал встретить в столь поздний час – так это Цезаря, чернокожего слугу из столовой. Он стоял на вершине невысокого холма и махал нам. Наверное, тоже решил проветрить голову. Нам было некогда отвечать на приветствие Цезаря. Вскоре мы остановились у скромного сарая с каменными стенами и соломенной крышей. Это и был ледник. Я вспомнил, как По, забравшись на крышу ледника, искал в траве следы ритуального действа, а я помечал камешками лунки. Никто из нас и подумать тогда не мог, что сердце Лероя Фрая спрятано в буквальном смысле у нас под ногами.

– Где они? – спросил я Маркиса. Доктор сжался.

– Я… я не вполне уверен.

– Как это понимать?

– Я там не бывал. Лея и Артемус обнаружили это место очень давно, когда еще были детьми. Какие-то катакомбы. Или тайник. Не знаю, я их не расспрашивал.

– Но где хоть этот тайник? – спросил я, повысив на него голос.

– Полагаю, внутри, – пожал плечами он.

– Доктор, ледник – это квадратный сарай. Длина каждой его стороны не превышает пятнадцати футов. Вы считаете, что там есть подземелье?

Маркис виновато улыбнулся.

– Простите, мистер Лэндор. Я сказал вам все, что знал.

К счастью, мы догадались взять фонари, а в моем кармане лежал коробок с фосфорными спичками[165]. И тем не менее, отворив дверь, обитую овечьей шкурой, мы встали на пороге. Внутри ледника было еще холоднее, чем на улице. Чувствовалось, доктор вообще не настроен что-либо искать. Но что удерживало меня? Ведь когда-то Артемус и Лея нашли вход в подземелье. Почему я не могу его найти?

Поиски начались с неудачи. Никто из нас не был готов провалиться на четыре фута вниз. Отряхнувшись и подняв фонари, мы с Маркисом не увидели ничего, кроме… самих себя.

Мы стояли возле сверкающей ледяной башни. Ее сложили прошлой зимой, нарезав ледяных брусков в ближайшем пруду. Таких запасов с лихвой хватало на целый год.

Кривое ледяное зеркало искажало наши лица, а фонари выглядели в нем маленькими тусклыми солнцами.

Лед, обыкновенный лед. Благодаря ему не тухло и не горкло масло, он сохранял деликатесы для гостей полковника Тайера. Льду было все равно, что сохранять; с таким же усердием он уберегал от разложения человеческий труп, если покойника не могли похоронить сразу. И в самих этих брусках не было ничего таинственного: обыкновенная замороженная вода. Тем не менее я ощущал… не скажу, что страх. Но мне было как-то не по себе. Почему? Честно сказать, сам не знаю. Может, на меня подействовал тяжелый запах мокрых опилок. Или шелест соломы, плотно напиханной во все щели. Или мышиная возня внутри двойных стен. Или капельки влаги – это «дыхание» льда, оседавшее на лице. Мне начинал казаться нелепым и сам наш приход «из зимы в зиму».

– Они должны быть где-то поблизости, – прошептал доктор, высветив фонарем длинную полку, где лежали топорики и громоздились щипцы для льда.

Он дышал тяжелее, чем на улице. Наверное, из-за здешнего воздуха. Мое первое ощущение было ошибочным: воздух внутри ледника оказался теплее, чем я предполагал. И плотнее. Тем временем в желтое пятно моего фонаря попал ледяной плуг с его острыми зубцами, напоминавшими акульи зубы. Мне вдруг подумалось, что мы с доктором находимся внутри гигантской ледяной пасти.

Из вентиляционных отверстий в потолке струился ночной воздух. Блестели крапинки звезд. Я отошел на шаг, чтобы полюбоваться этим странным зрелищем, и вдруг почувствовал, что моя нога куда-то проваливается. Чтобы не потерять равновесие, я тут же отставил в сторону другую ногу, однако и она тоже проваливалась. Я попытался за что-нибудь схватиться – вокруг был только лед, и моя рука прошлась по нему широким мазком, будто малярная кисть. Я неуклонно сползал по невидимому желобу вниз.

Фонарь ударился о стену и погас. За несколько секунд до этого я увидел испуганное лицо доктора Маркиса. На нем ясно читались страх и полное бессилие. Доктор запоздало протянул мне руку, хотя понимал, что ему меня не удержать. Я падал…

Удивительно, но я ни разу не перекувырнулся и упал довольно удачно, приземлившись на четвереньки. Я поднялся и вытянул руку. Она уперлась в каменную стену. Я вытянул вторую руку. Похоже, я находился в коридоре с каменными стенами и каменным полом. Возможно, это были остатки какого-нибудь подземного хода, ведущего к форту Клинтон или куда-нибудь еще. Я прикинул, что пролетел футов двадцать или около того.

Я шагнул вперед, и сейчас же под ногами что-то захрустело. Не скажу, чтобы громко, однако звук был достаточно отчетливым. Я чиркнул спичкой… Я стоял на костях. Весь пол был усеян ими.

Целые россыпи мелких косточек (я сразу вспомнил лягушачьи останки во дворе Папайи). Скелеты белок, полевых мышей, опоссумов и множества птиц. Отнюдь не коллекция натуралиста, ибо здесь не было и намека на какую-то систему. Скорее всего, у костей было совсем иное назначение – сигнальное. Даже если передвигаться на цыпочках, хруста не избежать.

Я не стал передвигаться на цыпочках. Вместо этого я опустился на колени и пополз. В одной руке я держал спичку, а другой осторожно расчищал себе путь. Несколько раз между пальцами застревала кость или маленький череп. Я осторожно отбрасывал их и полз дальше.

Когда первая спичка догорела, я зажег вторую. У меня над головой, под потолком, висело сообщество летучих мышей, похожих на черные мешочки. И тут я услышал звуки, долетавшие из темноты. Слабые, едва различимые. Я прислушался. Мне показалось, что я слышу человеческий голос, бормочущий какие-то слова. Бормотания сменились криком, затем шипением, которое перекрыл стон. Спичка обожгла мне пальцы. Стало темно, а я все вслушивался. Нет, мне не почудилось. Я слышал человеческие голоса.

Я пополз быстрее. Спички гасли одна за другой. В какой-то момент я заметил, что пламя очередной спички вдруг потускнело. Я поднял голову. Впереди на стену падал отблеск другого света.

Я задул спичку и пополз к светлой полосе, что лежала в десяти футах от меня.

Свет был холодным, но меня удивило не это. Он как будто сплетался из множества нитей. Чем ближе я подползал, тем шире разворачивалась светящаяся сеть. Появлялись все новые островки и полосы света… Еще один шаг, и мне открылось пространство огня.

Я не преувеличиваю, читатель. Стены этого помещения опоясывали ряды канделябров, и в каждом горели свечи. Пол освещали размещенные по кругу факелы. Внутри круга светился треугольник из свечей. Мало того: в углу пылала жаровня, пламя которой тянулось едва ли не до потолка. Рядом с жаровней, прямо на камнях пола, горело сосновое бревно… Здесь было столько света, столько огня, что моим глазам стоило немалого труда отыскать хоть какой-то предмет, не излучавший свет. Мои поиски не были напрасными: у основания треугольника я заметил черные перевернутые буквы:

Среди факелов и свечей тихо и сосредоточенно двигались три фигуры: щуплый монах в серой домотканой сутане, священник в рясе и стихаре, а также… офицер американской армии, на котором была форма Джошуа Маркиса.

Я поспел вовремя. В семейном театре Маркисов только-только подняли занавес.

И что же за представление давали этой ночью? Где кощунственные ритуалы, которые я видел на гравюре в одной из книг Папайи? Где крылатые демоны с новорожденными младенцами в когтях? Где старые ведьмы на метлах, принаряженные скелеты и пляшущие чудовища? Я ждал увидеть (и хотел увидеть) олицетворение Греха во всех его проявлениях, а вместо этого попал на… костюмированный бал.

Монашек повернулся в мою сторону. Я спешно отступил в темноту, но и оттуда разглядел под монашеским капюшоном бесстрастное кроличье лицо миссис Маркис.

В ней не осталось ничего от порывистой улыбающейся женщины. Видом своим она напоминала тупую послушницу, ожидавшую очередного приказания. Ждать ей пришлось не меньше минуты. Офицер наклонился к ней и мягким приятным голосом произнес:

– Скоро.

Форма покойного дяди сидела на Артемусе не столь ладно, как на По, однако Маркис-младший носил ее с гордостью, подобающей капитану Восьмого стола.

Нетрудно угадать, кем был священник с опущенной головой и вздрагивающими плечами, который сейчас направлялся к грубому каменному алтарю. Леей Маркис и больше никем. В ее наряде недоставало лишь белого воротничка, оторванного мною.

Лея что-то говорила. Быть может, это ее голос я слышал, пока полз сюда по усеянному костями коридору. Голос ее звучал более чем странно. Я не ахти какой знаток иностранных языков, но некоторые из них могу узнать на слух. Так вот, читатель: слова, которые произносила Лея, не были ни латинскими, ни французскими, ни немецкими. Они не принадлежали ни одному существующему языку. Мне кажется, это был язык, изобретенный Леей Маркис и Анри Леклером.

Если попробовать записать слова новоизобретенного языка, получится нечто вроде скралликонафахирено… Полная чушь. Да, но с одной лишь разницей: эта чушь обладала каким-то воздействием на все остальные языки, превращая их в бессмыслицу. И слова, которые ты произносил десятки лет, вдруг начинали казаться комьями земли.

Отмечу, что для других участников спектакля этот язык имел какой-то смысл. Через несколько минут голос Леи зазвучал громче. Все трое разом повернулись и устремили глаза на предмет, лежавший поодаль от магического круга.

Что ж, свое актерское ремесло они знали. Семейная труппа Маркисов сумела настолько завладеть моим вниманием, что я только сейчас увидел этот предмет. А ведь его никто не прятал. Груда старой одежды. Такой ее видел доктор Маркис. Такой ее видел сейчас и я. Груда старой одежды с торчащей из-под нее голой рукой.

Артемус опустился на колени. Он медленно снял все тряпки. Под ними лежал кадет По.

Он лежал без мундира, видом своим напоминая мертвеца, над которым вот-вот раздастся прощальный салют. Глядя на его бледное лицо и окаменевшие пальцы, я почти не сомневался, что парень уже мертв. Но потом его тело вздрогнуло. Я искренне обрадовался холоду, царившему в этом странном зале.

Да, здесь было очень холодно! Холоднее, чем в леднике или на горных вершинах. В таком холоде вырезанное сердце может храниться несколько недель.

Артемус закатал рукав рубашки По и раскрыл медицинский саквояж (скорее всего, отцовский). Оттуда он достал жгут, мраморную бутылочку и тонкую стеклянную трубку. Последним извлеченным предметом был.!, ланцет.

Нет, я не вскрикнул и не бросился к ним. Но Лея, словно почуяв мое присутствие, произнесла:

– Ш-ш-ш!

Ну как же! Она ведь говорила мне не далее как днем, что «все образуется». Я не верил ее словам, однако не вмешивался в ритуал. Вот ланцет Артемуса коснулся тонкой синей вены возле плеча По… Артему с вставил в надрез трубку, и кровь закапала в подставленную бутылочку. Я стоял и молча смотрел.

Все, что я описываю, заняло у Артемуса не более пяти секунд (он умел обращаться с ланцетом и другими медицинскими принадлежностями). Однако боль от надреза разбудила По. У него шевельнулись ноги, затем плечи.

– Лея, – пробормотал он.

Светло-карие глаза удивленно раскрылись и увидели… собственную кровь, исчезавшую в мраморной бутылочке.

– Странно, – сказал По.

Он попытался было встать, но силы оставляли его. Мне показалось, что я даже слышу, как они уходят. По каплям, будто дождь, просачивающийся сквозь потолочные балки: кап, кап, кап… Едва кровь прекращала капать, Артему с сжимал жгут.

«Он умрет», – подумал я.

По все-таки сумел приподняться на локте.

– Лея, – уже громче произнес он.

Потом еще громче и настойчивее. Он увидел свою возлюбленную. Разглядел ее среди блеска свечей и факелов, узнал под священнической одеждой.

А она уже стояла возле него на коленях, распустив волосы по плечам и улыбаясь неземной улыбкой. Казалось бы, эта улыбка должна подарить ему блаженство, но По вел себя так, словно ему нанесли глубочайшую рану. Он попытался отпрянуть, но не смог. Тогда он привстал и тут же рухнул. А кровь исправно лилась по трубочке: кап, кап, кап.

Лея, будто заботливая жена, провела рукой по его грязным спутанным волосам, затем коснулась подбородка.

– Все скоро кончится.

– Ч-что? – заикаясь, спросил По.

– Ш-ш-ш. – Она приложила палец к его губам. – Еще несколько минут, и все кончится. Я буду свободна, Эдгар.

– Свободна? – шепотом повторил он.

– Да. Я буду свободна и стану твоей женой. Что может быть лучше?

Она рассмеялась и подергала рукав рясы.

– Но вначале я должна окончить свое священническое служение!

По глядел на нее так, будто каждое произнесенное ею слово меняло ее облик. Он протянул руку и, указав на стеклянную трубочку, совсем детским голосом спросил:

– А это что? Лея, что это?

Все во мне рвалось ответить ему. Я хотел, чтобы мой голос разнесся по подземелью, всколыхнув сонных летучих мышей…

«Наивный парень, неужели ты до сих пор не догадался? Им ведь нужен был девственник!»

Рассказ Гэса Лэндора

38

Честно говоря, до меня только сейчас дошло, что к чему. Я часто вспоминал слова Артемуса, произнесенные в темном вестибюле казармы: «…Сдается мне, что ты еще ни разу не был с женщиной»… И только здесь, в этом подземелье, я сообразил: Артему с задавал свой вопрос не из пошлого любопытства. Он спрашивал, потому что об этом хотел знать Анри Леклер. А тот, как всякий уважающий себя чародей, требовал для ритуала только чистую кровь.

– Послушай меня, – сказала Лея. Она приподняла голову По и наклонилась к его лицу. – Пойми, это должно произойти.

По кивнул. Не знаю, сам ли кивнул, или же кивок вызвали ее пальцы, но я видел этот кивок. Он перевел глаза на мраморный сосуд в руках Леи. Бутылочка наполнилась почти до краев. Лея встала и с величайшей осторожностью понесла ее к алтарю. Там мисс Маркис повернулась, обвела взглядом комнату и поочередно взглянула на брата и мать. Затем она подняла бутылочку и… спокойно опрокинула.

Кровь выплеснулась Лее на макушку и несколькими ярко-красными струями хлынула по лицу. Волосы, прилипшие к ее лбу, создавали подобие бахромы. Казалось, Лея, словно персонаж какого-нибудь водевиля, вместо шляпки надела абажур. Но слова, которые она стала произносить, были отнюдь не водевильными, и произносила их Лея не на том диковинном языке, а на английском.

– Великий отец. Освободи меня от твоего дара. Освободи меня, о милосерднейший отец.

Лея обогнула алтарь. За ним, в стене, была расщелина. Сунув туда руку, Лея достала небольшую деревянную коробку. Думаю, то была обыкновенная коробка из-под сигар, которую она позаимствовала у отца. Она открыла коробку, внимательно заглянула внутрь, а затем, как добросовестная учительница, показала содержимое своим родным.

Да, читатель. Там лежало человеческое сердце. Хрупкое человеческое сердце величиной с кулак (доктор Маркис был прав). Невзрачный кусок плоти, вряд ли заслуживающий столько внимания.

Но это сердце было началом всего. И оно же стало концом.

Из уст Леи полился новый поток слов. Наверное, то были… клятвы, которые она произносила на придуманном языке. Она выплевывала согласные, словно каждый звук ей мешал. Не знаю почему, но мне показалось, будто ее речь изобилует отборными непристойностями. Затем ее голос стих. Артемус и миссис Маркис молча наблюдали, как Лея подняла коробку с сердцем над головой.

Я чувствовал: сейчас должно что-то произойти. Дальнейшее выжидание становилось опасным. Если я хочу спасти По, нужно действовать, и немедленно.

Стыдно сознаваться, но меня удерживала не опасность, а дурацкое чувство гордости. Я не хотел становиться еще одним актером в пьесе Маркисов – актером, который даже не знал своей роли и имел весьма смутное представление о сюжете…

Думаю, Лея тоже не представляла до конца развитие действа. И это было слабым звеном в их семейной цепи. Пора вмешиваться. Главное – не терять самообладания, тогда есть шанс, что я провалю их спектакль, спасу По и уцелею сам.

И в то же время, читатель, никогда еще я не чувствовал себя таким старым. Я стоял в темном коридоре и глупо мечтал: если бы сейчас рядом со мной оказался кто-нибудь моложе и проворнее. Но рядом никого не было. А Лея Маркис запрокинула голову, как хозяйка, укладывающая белье на высокую полку. Это движение и заставило меня вмешаться в ход их спектакля.

Я быстро вошел и встал возле огненного круга, ожидая, когда меня заметят.

Долго ждать мне не пришлось. Вскоре миссис Маркис повернула голову в мою сторону. Следом туда повернули головы и ее дети. Даже По (кровь все еще текла из надреза на его руке)… даже он ухитрился встретиться со мной глазами.

– Лэндор, – шепнули его губы.

Огонь факелов не мог сравниться с огнем устремленных на меня глаз. Они сверлили меня насквозь и единодушно требовали объяснения. Мое появление застопорило спектакль.

– Добрый вечер, – произнес я и достал карманные часы. – Прошу прощения, уже доброе утро.

Я старался говорить своим обычным голосом, без малейшего оттенка угрозы. Но даже если бы у меня был ангельский голос, он все равно остался бы голосом постороннего, явившегося сюда без приглашения. Услышав мои слова, Лея Маркис вздрогнула. Она опустила сигарную коробку на пол и шагнула ко мне. Я обманулся: жест ее протянутых рук не был приветствием. Он выражал крайнее возмущение.

– Вам здесь нечего делать, – отчеканила Лея.

Но я смотрел не на нее, а на миссис Маркис. У той тряслись губы.

– И вы здесь, миссис Маркис, – учтиво проговорил я.

Услышав свое имя, она сбросила капюшон и тряхнула локонами. Веришь ли, читатель, – она даже улыбнулась мне! Казалось, мы находились не в подземелье, а у них дома и она вот-вот предложит нам сыграть партию в вист.

– Миссис Маркис, я хочу задать вам один вопрос. Внимательно подумайте, прежде чем отвечать. Кого из своих детей вы хотели бы спасти от виселицы?

В ее глазах блеснуло недоумение. Такой же недоумевающей стала и ее улыбка. Скорее всего, миссис Маркис подумала, что ослышалась.

– Мама, молчи! – крикнул Артемус.

– Он тебя запугивает, – добавила Лея.

Я по-прежнему игнорировал молодых Маркисов. Все мое внимание было приковано к их матери.

– Боюсь, миссис Маркис, что у вас нет выбора. Кому-то придется отвечать за все содеянное. Это-то вам понятно?

У миссис Маркис забегали глаза. Она поджала губы и продолжала молчать.

– Думаю, вам понятно и то, что кадетов нельзя безнаказанно убивать, а потом совершать надругательство над их телами. Там, где ослабевает власть закона, начинается произвол.

Теперь, когда улыбка сошла с губ миссис Маркис, ее лицо утратило всякую привлекательность.

– Вам здесь нечего делать! – крикнула мне Лея. – Это наше святилище.

Я скрестил руки на груди и вновь даже не взглянул в ее сторону.

– Увы, миссис Маркис, я вынужден не согласиться с вашей дочерью. Возможно, все эти свечки и факелы, ваши наряды и алтарь действительно не имеют ко мне никакого отношения. Но вот сердечко, которое ваша дочь хранит в этой коробочке… и обстоятельства его появления в вашем святилище… вынуждают меня вмешаться. Так что ваше дело становится моим делом. – Я постучал пальцем по губам. – И делом академии.

Я стал расхаживать по залу. Я не боялся, что они набросятся на меня. Куда тревожнее было мне слушать стук капель крови По. Кап-кап-кап.

– Но дело это – печальное, – продолжал я. – Очень печальное, миссис Маркис. В особенности для вашего сына, которого ждала такая блистательная карьера. И вдруг – это сердце в сигарной коробке. Оно наверняка принадлежит одному из убитых кадетов. Мало того – налицо все признаки покушения на жизнь другого кадета, которого чем-то опоили и силой притащили сюда. Я прав, кадет По?

По равнодушно смотрел на меня, будто речь шла вовсе не о нем. Его дыхание стало сбивчивым и неглубоким…

– Как видите, миссис Маркис, выбор у меня невелик. Надеюсь, это вам вполне понятно.

– Вы одно забыли, – угрожающе произнес Артемус, выпячивая челюсть. – Нас тут больше.

– Вы так уверены? – спросил я.

Я сделал шаг в сторону Артемуса, по-воробьиному вскинув голову. Но мои глаза все так же глядели на его мать.

– Думаете, ваш сын отважится меня убить, чтобы увеличить число своих преступлений? Вы благословляете его на это?

Миссис Маркис поправила волосы. Наверное, когда-то она была весьма кокетливой. Сейчас я видел жалкий отблеск ее давнего кокетства. Потом она заговорила мягким, извиняющимся тоном, словно мы находились на балу и она забыла, что обещала танцевать со мной.

– Успокойтесь, мистер Лэндор. Никто никого не убивал. Дети мне сказали… они заверили меня, что никто…

– Молчи! – прошипел Артемус.

– Не слушайте сына, миссис Маркис. Я должен услышать ваши слова. Может, вы не совсем поняли то, что я сказал? Я повторю: я должен знать, кого из ваших детей спасать от виселицы.

Я уловил первый ее ответ на мои слова. Миссис Маркис поочередно взглянула на сына и дочь, затем мысленно поставила их на весы. Представляю весь ужас подобного «взвешивания»! Она прижала руку к горлу, откуда с неимоверным трудом выталкивала слова:

– Я не… не понимаю… зачем…

– Да, миссис Маркис, я вполне представляю, как вам трудно сделать выбор. Если вас заботит дальнейшая карьера вашего сына, значит, вы считаете, что все это было задумано и приведено в исполнение вашей дочерью, а Артему с – наивный мальчик, одураченный собственной сестрой. В таком случае вы должны признать, что Лея одурачила и вас. Если это так и мы дадим ход делу о виновности Леи, Артему су, возможно, придется провести несколько дней в карцере, но не более того. Весной он сдаст выпускные экзамены, получит чин и назначение. Вас это устраивает?

Я хлопнул в ладоши и, подражая манере судейских, произнес:

– Слушается дело о виновности Леи Маркис. Начнем с вопроса: кому понадобилось вырезать сердца из тел повешенных кадетов? Ответ очевиден: вашей дочери, миссис Маркис! Зачем? И на этот вопрос имеется однозначный ответ: чтобы ублажить своего дорогого предка, обещавшего избавить ее от ужасной болезни, которой Лея страдает с рождения.

– Нет, – прошептала миссис Маркис. – Лея ни за что…

Лее нужны были человеческие сердца. Она знала, что ее брат… что у ее брата, если говорить простонародным языком, кишка тонка убить человека. И тогда Лея попросила об этом его ближайшего, закадычного друга – кадета Боллинджера. Но Лероя Фрая нужно было выманить из казармы. Чего проще! Поздним вечером двадцать пятого октября он получил записку, написанную Леей и приглашающую его на тайное свидание. Представляете состояние Фрая? Наконец-то красавица Лея ответила на его ухаживания. Не чуя под собою ног, Фрай помчался в условленное место… И как же он был разочарован, увидев там вместо Леи Боллинджера с веревкой. Я выразительно посмотрел на По.

– Рослый и крепкий Боллинджер быстро справился с Фраем и выполнил поручение красавицы Леи.

– Лея, – простонала миссис Маркис. – Лея, скажи ему…

– Будучи добрым другом вашей семьи, – продолжал я, – Боллинджер был готов выполнить любую просьбу вашей дочери. Он даже согласился… повесить человека, а потом… следуя указаниям Леи, вырезать у мертвеца сердце. Только одного он не сумел – вести себя тихо. И потому его пришлось убрать.

«Держи их в напряжении, Лэндор».

Я повторял этот мысленный приказ, двигаясь между факелами и слушая стук капель вытекающей из По крови… Я твердил его, с улыбкой глядя на белое сморщенное лицо миссис Маркис.

«Не останавливайся, Лэндор!»

– И тогда ваша дочь решила прибегнуть к помощи кадета Стоддарда, – сказал я, продолжая обвинительную речь. – Он ведь тоже был одним из ее многочисленных поклонников. И Стоддард, что называется, «позаботился» о Боллинджере. Единственно, он не стал дожидаться, пока кто-то проявит аналогичную «заботу» о нем, и решил сбежать.

Впервые за все это время у По нашлись силы возразить.

– Нет, – бросил он мне. – Нет, Лэндор.

Однако его слабые слова потонули в холодном, с присвистом, голосе Артемуса:

– Вы – мерзкий подлец, Лэндор.

– Таково вкратце обвинительное заключение против вашей дочери, – сказал я, вновь обращаясь к миссис Маркис и снисходительно улыбаясь, точно престарелый дядюшка, читающий мораль своей легкомысленной племяннице. – Как вы, надеюсь, поняли, весьма серьезное обвинение. Пока не найдут Стоддарда, оно остается единственной правдоподобной версией. Конечно, – тут я слегка повысил голос, – я буду только рад, если вы исправите мои возможные ошибки и внесете дополнительную ясность. Если в чем-то я был не прав…

Теперь я намеренно встретился глазами с Артемусом и выдержал его взгляд.

– Если я в чем-то был не прав, вам следует незамедлительно сказать мне об этом. Я должен передать властям лишь одного виновного. Остальные члены вашей семьи не пострадают. Хотя, по моему мнению…

Кивком головы я указал на факелы, пылающее бревно и жаровню, огонь которой поднимался чуть ли не до потолка.

– По моему мнению, вам всем место в аду.

И здесь, читатель, на сцену выступило Время, взяв в свои руки дальнейшее управление ходом пьесы.

Не знаю, что за доводы приводило оно Артему су Маркису. Но Время добилось своего: Артемус наконец понял, перед каким жестким выбором он стоит. У него опустились плечи, на румяных щеках появились складки. Даже его голос неузнаваемо изменился.

– Лея тут ни при чем, – запинаясь на каждом слове, сказал он. – Это была моя затея.

– Нет!

Ее глаза были влажными от слез. Указательный палец напоминал острую рапиру. Лея Маркис кинулась к нам.

– Я не допущу этого!

Честно сказать, я ожидал, что она бросится на меня. Но Лея, обхватив брата за шею, оттащила его на несколько шагов. Заслонившись складками ее рясы, они оба начали лихорадочно перешептываться. Я сразу вспомнил сцену на заднем дворе, описанную мне По. Те же всплески шепота. Я улавливал лишь отдельные слова:

– Не торопись… это шантаж… разлучить нас.

Трудно сказать, сколько бы продолжалось их перешептывание, если бы Время не покинуло сцену (мое тело ощутило его уход). Управление ходом пьесы вернулось ко мне.

– Мисс Маркис, хватит шептаться! – крикнул я ей. – Пусть ваш брат сам выскажется. Все-таки кадет первого класса.

Едва ли они оба слышали меня, и вовсе не мои слова наконец оторвали Артемуса от сестры. Его собственное молчание. Я не оговорился, ибо очень скоро их перешептывание сменилось шепотом одной только Леи. Артемус молчал. И чем больше она говорила, чем упорнее старалась убедить брата, тем яснее становилось, что он уже принял свое решение и вступил на свою дорогу. Мне оставалось лишь ждать.

Лея крепче обняла брата за шею. В ее шепоте слышались требовательные нотки. Артемус так же молча высвободился из ее объятий и отошел в сторону. Его бледное лицо, залитое убийственно ярким светом жаровни, было исполнено решимости.

– Фрая убил я, – сказал Артемус.

Миссис Маркис застонала и скрючилась, будто ее ударили кинжалом.

– Ренди убил тоже я, – добавил он.

Лея стояла, как изваяние. По белой щеке сползала единственная слезинка.

– А Стоддард? – спросил я. – Какова его роль?

На лице Артемуса мелькнула полнейшая растерянность.

Он взмахнул руками, как опозорившийся фокусник, но тут же вновь нацепил маску решимости.

– Если угодно, Стоддард был моим сообщником. Он струсил, поддался панике и сбежал.

Интонации его голоса напоминали звуки расстроенного фортепиано. Каждый из них резал мне ухо. Мне бы понадобился не один день, чтобы попытаться настроить этот человеческий инструмент. Но в моем распоряжении были считанные минуты.

– Миссис Маркис, вы подтверждаете слова своего сына?

Она стояла на коленях. Ее лицо вновь скрывал капюшон. Мне вдруг показалось, что под коричневой сутаной не осталось ничего, кроме слабого хриплого голоса.

– Вы этого не сделаете, – прошептала миссис Маркис. – Вы не посмеете.

Не думай, читатель, что я не испытывал сострадания к этой несчастной женщине. Но рядом продолжал медленно истекать кровью По. Ощущала ли она сострадание к этому взбалмошному парню, искренне влюбленному в ее дочь?

– Я делаю то, что требует от меня закон. Я выслушал признания вашего сына. Остается лишь заполучить улику. Мисс Маркис, будьте так любезны, дайте мне вашу коробку.

Но Лея забыла, где находится ее сокровище! Она торопливо озиралась по сторонам, устремлялась то в одном, то в другом направлении. Наконец Лея нашла коробку. Она откинула крышку и в немом изумлении уставилась на лежавшее внутри сердце. Затем Лея взглянула на меня.

Я не скоро забуду этот взгляд. Она напоминала загнанного зверя, теснимого гончими, но не утратившего последней капли надежды. Она еще на что-то надеялась.

– Оставьте нас одних, – сказала Лея. – Все почти свершилось. Почти…

– Все уже свершилось, – спокойно возразил я.

Лея попятилась назад. Я следил за каждым ее шагом.

Лея больше не пыталась выпроводить меня отсюда. У нее осталось одно стремление: вывернуться. Сжимая в руках коробку, Лея бросилась к алтарю.

Я разгадал ее маневр – бросить сердце в жаровню и уничтожить единственную улику. Я бросился вслед за Леей, но на моем пути вырос Артемус.

И вновь мы сошлись с ним в молчаливой схватке, как тогда, в шкафу, где он пытался убить меня саблей Джошуа Маркиса. В тот раз я уцелел, а сейчас… Сейчас его молодость и сила имели явное преимущество. Артемус оттеснял меня. И не просто оттеснял. Вскоре я понял, куда он меня гонит. Моей спине становилось жарко. Под напором Артемуса я двигался прямо на жаровню.

Как странно было глядеть в глаза Артемуса и не видеть в них ничего, кроме отблесков пламени. Где-то рядом тихо всхлипывала миссис Маркис, слышались тягучие бормотания Леи. А сзади гудело и трещало пламя, ждущее встречи с моей спиной.

Я ощутил жар в ногах. Мои ноги еще пытались сопротивляться, но я понимал, насколько тщетны эти попытки. Расстояние между мною и стеной огня неуклонно сокращалось. Горячее дыхание касалось моих лопаток и даже затылка. Все это отражалось в глазах Артемуса. Маркис-младший замахнулся, чтобы толкнуть меня в огонь.

И вдруг его голова без каких-либо видимых причин запрокинулась. Он сдавленно крикнул. Я глянул вниз. В левую ногу Артемуса впились зубы кадета четвертого класса По.

Одурманенный, истекающий кровью, он таки сумел доползти до Артемуса и вцепиться тому в левую икру. Бульдожья хватка – единственное, чем старался помочь мне По. Он пытался опрокинуть Артемуса на пол.

Артемус извивался, однако По, невзирая на свою хрупкость и полубессознательное состояние, черной пиявкой болтался у него на ноге. Сообразив, что он не сможет противостоять нам обоим, Артемус решил вначале расправиться с тем, кто слабее. Он занес кулак и нацелился в макушку По.

Кулак Артемуса не достиг своей цели. Я успел раньше. Правой рукой я ударил Маркиса-младшего в челюсть, а левой – в подбородок.

Артемус рухнул на пол, увлекая за собой По, так и не разжимавшего зубов. Когда Артемус попытался вскочить, мой недавний помощник навалился на него. К этому времени я успел схватить факел и поднести Артему су к лицу. На лбу у него заблестели многочисленные капельки пота.

– Шутки кончились, – стиснув зубы, произнес я.

Возможно, Артемус думал по-другому. Не знаю, каким был бы исход нашего поединка, неожиданного прерванного странным и страшным звуком.

У каменного алтаря, вытаращив глаза, стояла Лея Маркис. Казалось, ее щеки запачканы глиной. Покрасневшими пальцами она держалась за горло.

Я сразу понял, в чем дело. То была последняя уловка Леи Маркис. Неистово желая исцелиться, она выполняла все приказания Анри Леклера. Я никак не ожидал, что она решится на такой шаг (на самом деле я должен был бы подумать об этом сразу, едва увидев сердце). Боясь, что ей не хватит времени закончить ритуал и принести сердце в жертву, Лея его… проглотила.

Рассказ Гэса Лэндора

39

Я так и не знаю (и никогда не узнаю), в чем состоял ритуал жертвоприношения и действительно ли должна была Лея Маркис глотать сердце. Возможно, она не до конца выполнила указания своего предка; возможно, всему виной была ее поспешность. Но факт остается фактом; проглоченное сердце застряло в дыхательном горле Леи, преградив доступ воздуху. У нее стали подкашиваться ноги… изогнулось туловище… Еще через секунду Лея, словно вязанка дров, упала на пол.

Мы с Артемусом, забыв, что еще полминуты назад желали смерти друг друга, бросились к ней. Следом за нами, стуча туфельками по камням, подбежала миссис Маркис. Последним дотащился По. Мы все смотрели на бледное лицо Леи с запекшимися потеками крови По и на ее беспомощно вытаращенные глаза.

– Она не может… – прошептала миссис Маркис. – Не может…

«Дышать» – вот слово, которое она безуспешно вспоминала.

Сама Лея Маркис не могла ни говорить, ни даже кашлять. Из ее груди вырывался только хриплый приглушенный свист. Мне вдруг представилась птица, застрявшая в дымоходе. Лея умирала у нас на глазах.

По обхватил руками ее голову.

– Боже, ну скажи, что нам делать?

Бог молчал, а потому мы делали то, что было в наших силах. Я приподнял Лею за плечи. Миссис Маркис стала колотить ей по спине. По что-то шептал ей на ухо.

Но настоящую помощь Лее мог оказать только Артемус. И он намеревался это сделать, держа в руках ланцет, которым недавно вскрывал вену у По. Наверное, он был прав: спасти его сестру мог только надрез на горле.

Артемус ничего не объяснял. Отодвинув По, он навис над Леей. В ярком свете поблескивало лезвие ланцета. Не выдержав его зловещего блеска, миссис Маркис попыталась отобрать у сына ланцет.

– Не мешай! – огрызнулся Артемус. – Это единственное, что ее спасет.

Могли ли мы спорить с ним? Лея уходила из жизни. У нее заметно посинели губы и ногти. Только веки еще вздрагивали, как вздрагивают от порывов ветра полотняные навесы.

– Торопитесь, – прошептал я.

Артемус дрожащей рукой искал на горле сестры место, где нужно делать разрез. Срывающимся голосом он повторял слова из отцовских учебников:

– Щитовидный хрящ… перстневидный хрящ… перстнещитовидная перегородка…

Наконец палец Артемуса остановился. Наверное, его сердце тоже остановилось.

– Боже, помоги мне, – простонал Артемус.

Едва заметным движением он приблизил овальное лезвие ланцета к горлу Леи.

– Горизонтальный надрез, – шептал Артемус. – Ширина – полдюйма.

Вокруг лезвия выступила кровь.

– Глубина надреза… тоже полдюйма.

Артемус молниеносным движением вытащил ланцет и сразу же заткнул рану своим указательным пальцем. Из недр горла донеслись булькающие звуки, какие производит вода, текущая по трубам. Артемус искал глазами стеклянную трубку, чтобы вставить в рану. Кровь из-под его пальца уже не капала, а текла ровной красной струйкой. Здесь все было не так, как с раной на руке По. Там Артемус подгонял упрямую кровь. Кровь из горла его сестры текла сама, окрашивая мраморную кожу Леи.

– Но ведь не должно же быть столько крови, – процедил сквозь зубы Артемус.

Однако кровь не подчинялась ни ему, ни его медицинским навыкам. Горло Леи снаружи стало мокрым от крови. Булькающие звуки внутри становились громче… еще громче.

– Артерия, – выдохнул Артемус – Неужели я…

Кровь была везде. Она бурлила, пузырилась. В отчаянии Артемус вытащил свой палец. Послышался громкий хлопок, и кровавые брызги полетели во все стороны…

– Дайте мне… – Артемус старался побороть рыдания. – Дайте… чем-нибудь перевязать…

Мы с По торопливо отрывали лоскуты от своих рубашек. Миссис Маркис рвала домотканую сутану. А рядом лежала Лея. Молчаливая. Неподвижная. И только кровь неиссякаемой струей вытекала из надреза на ее горле.

Неожиданно для нас Лея открыла рот и внятно произнесла три слова:

– Я… тебя… люблю.

Но кого именно? Ее последние слова каждый мог отнести к себе. Глаза Леи, однако, не были обращены к нам. Они глядели в другой мир, обещавший ей избавление от всех страданий. И Лея уходила туда с улыбкой… Потом свет в ее глазах погас.

Мы молча стояли возле нее на коленях, словно миссионеры, приплывшие в далекую страну. По зажимал ладонями виски. Ты удивишься, читатель, но мне совсем не хотелось утешать парня. Считай это жестокостью, однако я не удержался и задал ему вопрос, который застрял у меня в мозгу и мешал, как мешает заноза. Приникнув к уху По, я спросил:

– Так это и есть высочайшая тема поэзии?

По вскинул голову. Глаза его были где-то не здесь.

– Я говорю про смерть прекрасной женщины, – напомнил ему я. – Вы по-прежнему считаете, что для поэта нет темы благороднее и возвышеннее?

– Да, – ответил По и уронил голову мне на плечо. – Лэндор, мне тяжелее других. Мне суждено терять ее снова и снова.

Тогда я не понял смысла его слов. Тело По тряслось от беззвучных рыданий. Я опустил ему руку на затылок. Моя рука оставалась там несколько секунд… затем еще несколько секунд. Его беззвучные рыдания продолжались и затем стихли. Наверное, он потерял сознание.

Как ни странно, миссис Маркис держалась собраннее всех остальных. Подземный зал наполнился ее холодным звонким голосом:

– Это не должно было случиться. Она должна была стать женой… Матерью.

Последнее слово что-то зацепило внутри самой миссис Маркис. Она сжала губы, но слово уже выпорхнуло, а следом раздался ее стон:

– Матерью! Такой же, как я!

Миссис Маркис вслушивалась в эхо, повторявшее эти слова, затем упала на тело дочери и принялась колотить по нему своими худенькими кулачками.

– Перестань! – закричал Артемус, оттаскивая ее прочь.

Но миссис Маркис все больше впадала в неистовство.

Она хотела измолотить тело Леи, растоптать его, превратить в месиво из мяса и костей. И если бы не руки сына, цепко державшие ее, она бы сделала это.

– Мама, – шептал Артемус. – Мама, опомнись!

– Мы делали это для нее! – кричала миссис Маркис, порываясь вновь наброситься на бездыханное тело Леи. – Делали все, что она требовала. А она? Она предпочла умереть! Гнусная, отвратительная девчонка! Зачем она это сделала? Если она… тогда зачем?

Казалось, миссис Маркис вот-вот лишится рассудка. Она балансировала на самом краю безумия. Но ее разум оказался крепче. Он выбросил миссис Маркис назад, в реальность, полную горя… Миссис Маркис откинула волосы с лица дочери, вытерла кровь с ее белой шеи и поцеловала еще теплую руку. И тогда прорвалась плотина слез, которую она временно сдерживала своим неистовым гневом.

Меня захватила эта неподдельная, ненаигранная сцена человеческого горя. И далеко не сразу за всхлипываниями и стонами миссис Маркис я различил другие звуки, доносившиеся сверху.

– Мистер Лэндор!

Я поднял голову, взглянув на потолок.

– Мистер Лэндор!

Это кощунственно, но я едва удержался от смеха. Меня так и подмывало расхохотаться. Он явился, мой спаситель, явился в облике… капитана Хичкока.

– Я здесь! – откликнулся я.

Мой голос не мог пробиться напрямую. Он пропутешествовал по коридору, к той дыре, в которую я провалился.

– Как нам вас найти? – спросил Хичкок.

– Не надо нас искать, – ответил я. – Мы сами вас найдем!

Я обвил плечи По и с трудом поставил его на ноги.

– Вы сможете идти? – спросил я его.

Оглушенный болью и горем, едва соображающий, где находится, По недоуменно разглядывал свою окровавленную руку.

– Лэндор, у вас найдется чем перевязать? – заплетающимся языком спросил он.

Я посмотрел на располосованный рукав рубашки – повязку, так и не понадобившуюся Лее. Я оторвал лоскут и крепко перевязал рану По. Затем, обвив его вторую руку вокруг своего плеча, я потащил парня к выходу.

Нас остановил голос миссис Маркис. Он звучал тихо, умоляюще:

– Выдумаете…

Ее рука сокрушенно указывала на каменный алтарь, где сидел Артемус. Туда же он перенес тело Леи, голова которой покоилась у него на коленях. Артемус молча, с вызовом, глядел на нас. Думаю, его молчание особенно пугало мать. Я понял ее немую просьбу.

– Мы вернемся за Леей, – сказал я. – Но сначала я должен отвести По к…

Я хотел сказать: «к доктору», – однако последнее слово застряло у меня в горле. Тем не менее миссис Маркис угадала его, как угадывают непроизнесенную шутку. И вдруг миссис Маркис ослепительно улыбнулась. Нет, она не сходила с ума. За этой улыбкой таилось глубокое отчаяние. Наверное, Артемус виделся ей сейчас маленьким мальчиком, беспечно разгуливающим по краю пропасти. Улыбкой она звала его к себе – прочь от опасного края.

– Идем, Артемус, – сказала она, выходя вслед за нами в коридор.

Он отрешенно следил за матерью.

– Идем, мальчик мой, – повторила миссис Маркис. – Ты ведь знаешь… мы все равно ей ничем не поможем… Мы сделали все, мы… пытались ее спасти. Ты согласен?

Должно быть, миссис Маркис и сама понимала всю шаткость своих доводов. Потеряв дочь, она делала все, чтобы не потерять сына. Артемус молчал, а она продолжала ласково уговаривать его:

– Дорогой, ну послушай меня. Ты не волнуйся, мы все уладим. Мы пойдем к полковнику Тайеру. Слышишь?

Мы все ему объясним. Он обязательно поймет… он все поймет правильно, обещаю тебе… Артемус, ты слышишь? Полковник Тайер – наш давний и верный друг… он знает тебя с… они ни за что… Артемус! Поверь мне, дорогой, он даст тебе закончить академию. Не упрямься, мальчик мой!

– Вот сейчас и пойду, – ответил Артемус.

Меня поразила интонация его голоса. Артемус произнес эти слова с каким-то легкомыслием, будто шутил. Между тем он и не думал вставать. Наоборот, Артемус сел поудобнее и подтянул голову Леи ближе к своей груди. И только теперь я увидел то, что он прятал от нас. Ланцет, с помощью которого он безуспешно пытался спасти сестру, теперь был воткнут в его бок.

Когда он успел? Не знаю. Из его уст не вырвалось ни звука. Не было потока слов, театральных жестов. Он не резал себе горло, не вскрывал шейную артерию. Он хотел умереть спокойно и неторопливо. Наши слова, наши действия его уже не волновали.

И вновь мои глаза встретились с его глазами. Я понял его намерение, и он это заметил.

– Я иду, – произнес он слабеющим голосом.

Наверное, в последние минуты жизни человек гораздо острее видит и чувствует окружающий мир. Это лишь мое предположение, поскольку Артемус (вопреки своей отрешенности) первым устремил взгляд на потолок. Я тоже запрокинул голову, но еще раньше мои ноздри безошибочно уловили запах горящего дерева.

Казалось бы, после ритуального спектакля с трагическим финалом меня уже трудно чем-то удивить. Но нет: деревянный потолок явился для меня полнейшей неожиданностью. Почему-то я был твердо убежден, что в этом каменном подземелье и потолок тоже сложен из камня. Откуда такая уверенность? Я же не знал, для каких нужд строили это помещение. Скорее всего, здесь был склад провизии или имущества, куда входили с фонарями и масляными лампами. И уж конечно, строители не помышляли, что однажды семейство Маркисов устроит здесь грандиозную иллюминацию.

Страшен был не пожар. Более того, пожар был здесь просто невозможен, ибо над почерневшими потолочными балками располагался ледник. И когда обугленные балки треснули сразу в нескольких местах, начался… ледопад.

Вниз полетели не маленькие кубики, охлаждавшие лимонад в бокале полковника Тайера. Это были ледяные глыбы весом в пятьдесят фунтов. Сначала упала одна, похожая на мраморную плиту, и взорвалась фонтаном ледяных осколков. Затем другая, третья. После каждого удара на каменном полу появлялась вмятина.

– Артемус, – забеспокоилась миссис Маркис. – Артемус, ты видишь, что творится? Вставай! Нужно уходить отсюда!

Вряд ли миссис Маркис догадывалась, что задумал ее сын. Она устремилась к Артему су, намереваясь силой увести его из зала. Путь ей преградила ледяная глыба, упавшая в нескольких футах. Ледяные осколки царапнули миссис Маркис по лицу. Она инстинктивно прикрылась ладонями. В этот момент на пол шлепнулась другая глыба. Эта упала почти рядом. Миссис Маркис попятилась. Я схватил ее за руку и буквально выволок из зала. Ее губы без конца повторяли имя сына. Отрешенно, с оттенком покорности судьбе.

Человеку свойственно надеяться до конца. Быть может, миссис Маркис думала, что глыбы перестанут падать. Возможно, верила, что потолок над алтарем не треснет… Первая глыба, ударившая Артемуса, краем задела ему голову. Удар был несильным и лишь опрокинул его на бок. Второй удар пришелся ему в живот. Третий раздробил Артему су ноги. Он был еще жив – мы слышали его стон. Стон продолжался недолго. Четвертой глыбой Артему су Маркису расплющило голову. Даже в коридоре был слышен треск его черепа.

Миссис Маркис забилась в моих руках и стала громко звать сына. Я не знал, что делать. Можно ли найти слова утешения для матери, за полчаса потерявшей двоих взрослых детей? Сколько еще комнат в доме ее души, доверху наполненных горем?

И вдруг миссис Маркис замолчала. Нет, она не обессилела. Просто зрелище, открывшееся всем нам, было настолько ошеломляющим, что временно отодвинуло ее горе. Сквозь падающий лед мы увидели медленно поднимающуюся фигуру.

Первой моей мыслью было: «Артемус». Неужели у него еще хватило сил встать? Нет, это не Артемус: он лежал там, где упал. Это вставала… Лея. Она покачивалась, будто завсегдатай питейного заведения, проспавшийся на полу… Потом она встала и направилась к нам. Голубоглазая, розовощекая Лея Маркис с локонами каштановых волос.

Призрак? Нет, человек из плоти и крови. Крови. Одна рука Леи была протянута к нам, другой она зажимала рану на своем горле. Еще через мгновение мы услышали ее крик. Мне не с чем сравнить этот крик, ибо я никогда не слышал ничего подобного ни от людей, ни от животных.

В ответ По тоже закричал. Их голоса слились в единую песнь ужаса – хриплый не то вопль, не то стон. Разбуженные летучие мыши заметались у нас над головами, задевая когтями наши волосы.

– Лея!

Преодолевая слабость, По рванулся к ней. Он хотел было оттолкнуть меня, но не сумел. Тогда он попытался обогнуть меня. Когда ему и это не удалось, По стал карабкаться на меня, как на холм. Он был готов на все, только бы добраться до нее. Он не хотел жить. Он хотел умереть вместе с нею.

Миссис Маркис порывалась сделать то же самое. Мне приходилось удерживать их обоих. Сам не зная почему, я ухватил каждого за талию и потащил к выходу. Они почти не сопротивлялись – не было сил. Их головы были повернуты назад – туда, где в тускнеющем свете виднелся женский силуэт.

– Лея!

Понимала ли она происходящее вокруг? Знала ли, какая стихия торопится опрокинуть ее и погубить в первую минуту возрождения? Сомневаюсь. В крике Леи не ощущалось ни намека на понимание. Лед уничтожал ее – это все, что я могу сказать. Уничтожал, как летучих мышей, запертых между ледяным молотом и каменной наковальней.

А глыбы все падали… Они подминали факелы, срывали канделябры, выбрасывая из них свечи. Они терзали тело Леи Маркис, словно мстили ей за попытку переиграть судьбу.

Вскоре вход в зал был полностью забит льдом, осколки которого теперь выносило в коридор. Каждая минута промедления могла погубить и нас троих. А мы стояли, веря и не веря в это жестокое возмездие природы. Судя по глухим ударам, лед продолжал падать, пока было куда. И он падал, окончательно погребая под собой Лею и Артемуса Маркисов.

Рассказ Гэса Лэндора

40

С 14 по 19 декабря

Самое удивительное, что грохот падающих ледяных глыб не разбудил академию. Наверху его попросту не услышали. Никто не поднял тревоги, и кадеты спокойно проспали до утра. Ночное происшествие не нарушило движения колесиков и шестеренок академического механизма. С рассветом на площадке между Северной и Южной казармами, как всегда, появился барабанщик. Кадетский адъютант махнул рукой, и барабанщик принялся отбивать сигнал побудки. Вскоре эхо уже повторяло его дробь, донося ее до уха каждого кадета, офицера и солдата.

За все время, проведенное в Вест-Пойнте, я впервые увидел барабанщика. До сих пор, слушая звуки побудки в своем гостиничном номере, я воспринимал их как некий внутренний призыв. Мне бывало даже совестно, что я позволяю себе спать дальше, когда у кадетов уже начался новый день.

Но этим утром моя совесть была чиста, ибо остаток ночи я провел в караульном помещении Северной казармы, отвечая на вопросы Хичкока, а затем излагая на бумаге отчет о случившемся. Я подробно написал обо всем. Точнее, почти обо всем.

Это были последние листы, врученные мною Хичкоку. Он с серьезным видом принял мой отчет, сложил пополам и запихнул в кожаную сумку, чтобы передать полковнику Тайеру. Затем Хичкок столь же серьезно кивнул, заменяя кивком свои обычные слова: «Хорошо поработали». Теперь я мог с чистой совестью отправляться в гостиницу.

Нет, еще не мог. У меня оставался вопрос. Всего один вопрос, требующий ответа.

– Наверное, это был доктор Маркис?

Взгляд Хичкока выражал, я бы сказал, типично штатское недоумение.

– Я вас не понимаю.

– Вам ведь кто-то сообщил, где мы. Думаю, доктор Маркис.

Капитан слегка покачал головой.

– Нет, мистер Лэндор. Когда мы прибыли, наш дорогой доктор сидел возле ледника. Он стонал, скрежетал зубами и бормотал что-то маловразумительное.

– Тогда кто?

Лицо Хичкока тронула едва заметная улыбка.

– Цезарь, – ответил он.

Я мог бы и сам догадаться. Помнится, меня удивило, с чего это он разгуливает в столь поздний час по Равнине? Но тогда мне было не до размышлений о Цезаре. И я никак не мог представить, что этот неизменно приветливый, вежливый слуга – агент Хичкока, приставленный следить за Артемусом Маркисом. Цезарь видел, как Артемус шел к леднику. Когда он заметил нас с доктором, бежавших в том же направлении, он поспешил к коменданту и доложил обо всех подозрительных перемещениях.

– Значит, Цезарь, – сказал я, со смехом почесывая затылок. – Вам не откажешь в проницательности, капитан.

– Благодарю вас, – ответил он сухим, ироничным тоном.

Я знал его манеру говорить, но сейчас за нею ощущалось что-то еще. Интересно, что?

– Мистер Лэндор, – наконец произнес он.

– Да, капитан.

Он отвернулся, думая, что так ему будет легче, однако слова все равно давались Хичкоку с трудом.

– Я хочу заявить: если непростые обстоятельства этого расследования побуждали меня… то есть если я, поддавшись порыву раздражения, вдруг усомнился в вас… в вашей честности или профессиональных качествах, мне очень… Мне очень.

– Благодарю вас, капитан. Я тоже сожалею о том, что не всегда вел себя надлежащим образом.

Это была крайняя черта, до которой мы могли дойти, не ставя друг друга в неловкое положение. Затем мы понимающе кивнули и в последний раз пожали друг другу руки. Так мы расстались с капитаном Хичкоком.

Когда я выходил из казармы, барабанщик заиграл побудку. Казармы оживали. Сонные кадеты вскакивали с подстилок, хватали форму и торопились одеться. В академии начинался новый день.

Миссис Маркис посчитала, что сигнал побудки касается и ее. Груз горя заставил ее забыть о сне. Несколько раз миссис Маркис хотели отвести домой, но она упрямо отказывалась и все кружила между казармами… Вскоре двоих кадетов третьего класса, возвращавшихся из караула, остановила женщина в серой монашеской сутане. Вымученно улыбаясь, она спросила их, не помогут ли они… «поднять ее детей». Кадеты опасливо покосились на нее и ответили, что начальство не любит, когда опаздывают. Женщина уверила их, что «там работы на несколько минут».

На самом деле эта работа требовала нескольких дней. А пока нужно было заниматься и другой работой. Работа стала лучшим ответом доктора Маркиса на свалившееся горе. Прежде чем написать прошение об отставке, он перевязал раны кадета четвертого класса По. Затем доктор проверил его пульс и объявил, что молодой человек потерял не больше крови, чем при обычной процедуре кровопускания.

– Возможно, это даже пошло ему на пользу, – добавил Маркис.

Сам доктор на удивление хорошо выглядел. Никогда еще я не видел его таким румяным. Только однажды его лицо побледнело – во дворе, когда он увидел жену. Они оба уклонились от встречи, однако в тот момент они как бы заново обрели друг друга. Их глаза встретились; они оба наклонили головы, будто соседи, давно живущие на одной улице. И я вдруг увидел проблеск будущего, которое их ожидало. Отнюдь не лучезарного будущего. О продолжении карьеры военного врача нечего было и мечтать. Учитывая прежние заслуги доктора Маркиса, он, скорее всего, избежит трибунала, однако пятно на репутации повлияет и на его гражданскую карьеру. Во всяком случае, в Нью-Йорке, куда так мечтала вернуться миссис Маркис. Доктор будет рад, если сумеет найти практику в каком-нибудь городишке на западной границе Иллинойса. Но Маркисы выдержат этот удар судьбы. И в присутствии других людей, и наедине они будут редко говорить о своих погибших детях (или вообще предпочтут хранить молчание). Они будут относиться друг к другу с подчеркнутым вниманием и терпеливо ждать, когда жизнь подведет итог их пребыванию в этом мире. Во всяком случае, мне так казалось.

По определили все в ту же палату Б-3, служившую пристанищем Лерою Фраю и Рендольфу Боллинджеру. В отличие от них, он попал сюда живым и собирался выйти на своих ногах. При иных обстоятельствах По не упустил бы шанса побеседовать с духами погибших и, быть может, даже написал бы стихотворение о переселении душ. Но в своем нынешнем состоянии он тут же уснул и проспал до самого вечера.

Я вернулся в гостиницу и тоже лег спать. Где-то часа через четыре меня разбудил посыльный Тайера.

– Полковник Тайер приглашает вас на беседу.

Мы встретились в артиллерийском парке. Вокруг замерли орудия, когда-то стрелявшие по крепостным стенам и по пехоте на полях сражений. Здесь было немало трофейных английских пушек. Надписи на стволах перечисляли сражения, в которых они участвовали. Я представил, какой поднялся бы грохот, если бы все они разом выстрелили. Но старые орудия молчали. На ветру бился приспущенный флаг – это был единственный звук, который слышали мы с Тайером.

– Вы прочли мой отчет? – спросил я его. Полковник кивнул.

– Вы хотите… у вас еще есть ко мне вопросы?

– Нет, мистер Лэндор.

Казалось, что у Тайера болит горло. Каждое слово давалось ему с трудом.

– У меня есть вопросы к себе. Как я мог столько лет находиться с человеком в приятельских отношениях, часто бывать у него дома, считаться в его семье чуть ли не своим… и даже не подозревать, какая беда довлеет над этой семьей?

– Они намеренно скрывали это от всех.

– Да. И очень умело скрывали.

Мы оба смотрели туда, где в дыму литейного завода Кембла скрывался Колд-Спринг. Наши глаза путешествовали к Вороньему Гнезду, Буйволиному холму и дальше – до самых Шавангункских гор. Все эти места серебристой нитью связывала река. Я заметил, что Гудзон почти замерз.

Нет больше ни Леи, ни Артемуса, – вновь заговорил Тайер.

– Да, полковник.

– Мы так и не узнаем, почему они это сделали. Мы даже не узнаем, что они сделали и где кончается одно преступление и начинается другое.

– Вы правы. Хотя у меня есть кое-какие соображения на этот счет.

Тайер чуть наклонил голову.

– Я вас внимательнейшим образом слушаю, мистер Лэндор.

Я начал не сразу, поскольку еще сам мысленно упорядочивал недавние события.

– Сердца у кадетов вырезал Артему с. Говорю об этом с уверенностью, поскольку собственными глазами видел, как мастерски он владеет ланцетом. Добавлю, он – прирожденный хирург и мог бы стать блестящим медиком, если бы избрал… Артемус очень любил сестру и был готов на все, только бы она выздоровела.

– Продолжайте, мистер Лэндор.

– Могу побиться об заклад: именно Артемус переоделся офицером. Причем формой покойного дяди он пользовался неоднократно. Скорее и Кокрейна из палаты, где лежало тело Фрая, удалил тоже он.

– А что вы скажете про Лею?

Лея. Сам звук ее имени заставил меня медлить с ответом.

– Я вполне уверен, что это она встретилась мне в окрестностях заведения Бенни Хейвенса. Они там были вдвоем с Артемусом. Наверное, она следила за По, стремясь узнать, связан ли он со мной. И, узнав, что связан…

Что сделала Лея? Этого я и сам не знал. Возможно, она решила избавиться от По. Возможно, это подхлестнуло ее и заставило спешно приступить к осуществлению своих замыслов. А может, она искренне влюбилась в По, и такое «предательство» с его стороны только укрепило ее любовь. Но это были мои догадки, о которых я не собирался говорить Тайеру. Ему я сказал другое.

– Скорее всего, Лея подложила пустую бомбу под дверь Артемуса. Хотела отвести от него подозрения. Не удивлюсь, если она же подбросила в его дровяной ящик бычье сердце.

– Ничего не понимаю. Только что вы говорили: Лея хотела отвести от брата подозрения. Тогда зачем подбрасывать ему бычье сердце?

– Полковник, еще вчера нам было кому задать этот вопрос. Сегодня… увы. Я вам рассказываю о своих догадках. Объяснений этому поступку я, как и вы, не нахожу.

– Хорошо. А что вы скажете о родителях молодых Маркисов?

– Рассчитывать на помощь доктора Маркиса его дети не могли. От него лишь требовалось хранить молчание. Что касается миссис Маркис… Думаю, ее участие было второстепенным: подержать дверь, зажечь свечи. Я не представляю ее накидывающей петлю на шею связанного кадета.

– Я тоже, – признался Тайер, почесывая подбородок. – Полагаю, этим занимались Боллинджер и Стоддард.

– Я склоняюсь к такому же мнению.

– Если это так, тогда получается, что затем Артемус убил Боллинджера, дабы тот не проговорился. А Стоддард, не желая быть следующей жертвой, поспешил скрыться.

– Вполне допустимая версия.

Тайер вглядывался в меня, как звездочет вглядывается в ночное небо.

– Вы весьма уклончивы в своих ответах, мистер Лэндор.

– Простите, полковник. Старая привычка. – Я по-военному щелкнул каблуками. – Не люблю делать поспешных выводов. Придется подождать, пока мы не найдем Стоддарда и не выслушаем его показания. Если, конечно, мы его найдем.

Тайер расценил мою последнюю фразу как упрек, и в его голосе зазвучал металл.

– Мы будем вам очень признательны, если вы встретитесь с эмиссаром командующего инженерных войск. Мы известим вас о его прибытии.

– Я согласен.

– Мы также просим вас дать ему полный отчет о вашем расследовании.

– Непременно.

– Во всем остальном, мистер Лэндор, я считаю, что вы полностью и добросовестно выполнили условия нашего соглашения. Отныне вы свободны от каких-либо обязательств перед академией.

Тайер наморщил лоб.

– Надеюсь, это вас не огорчит.

«Ни в коей мере. Как и капитана Хичкока», – подумал я, но придержал язык.

– Думаю, вы не откажетесь принять нашу искреннюю благодарность, – добавил Тайер.

– Мне очень хочется верить, полковник, что я ее действительно заслужил, – ответил я. – Возможно, действуй я быстрее и решительнее, мне удалось бы спасти больше жизней. Возраст сделал меня более медлительным.

– Но вы спасли жизнь кадету По.

– Да.

– Только вряд ли он вас за это поблагодарит.

– Ему сейчас не до меня.

Я засунул руки в карманы и притопнул затекшими ногами.

– Я делал это не ради его благодарности… Ваше начальство, полковник, будет довольно результатами расследования. Надеюсь, вашингтонским шакалам вскоре придется отступить.

Тайер окинул меня пристальным взглядом, будто сомневался, что слышал от меня эти слова.

– А я думаю, мы лишь отсрочили приговор. На сколько – не знаю.

– Но ваши недруги не сумеют закрыть академию.

– Академию они закрыть не сумеют. Но сковырнуть меня им вполне по силам.

Он говорил об этом без малейшего раздражения, без капли горечи, будто прочел о своей отставке в утренней газете и успел переварить новость.

А потом… я навсегда запомню этот жест… Тайер вдруг сунул лицо в дуло старинной медной пушки и замер на целых полминуты. Опасаясь худшего, я уже был готов дернуть его за рукав. Но все обошлось. Тайер высунул лицо и стал растирать озябшие ладони.

– Стыдно признаваться, мистер Лэндор, что когда-то я тщеславно считал свою персону обязательным условием жизнестойкости академии.

– А теперь?

– Теперь я считаю, что академия способна выжить и без меня. – Он кивнул и вытянул шею. – И она выживет.

– Думаю, полковник, вы все-таки ошибаетесь. Вы нужны академии, – сказал я, протягивая ему руку.

Он протянул мне свою. Лицо Тайера оставалось серьезным. Только уголки рта изгибались, намекая на улыбку.

– Это раньше я ошибался, – сказал он. – Но в вас, мистер Лэндор, я не ошибся.

Мы стояли у боковой стены заведения Бенни и смотрели на противоположный берег Гудзона.

– Пэтси, я пришел сказать, что закончил работу.

– И что?

– Мы… у нас может быть, как прежде. И ничего нам больше не помешает. Никакая академия.

– Нет, Гэс. Знаешь, мне ровным счетом наплевать и на твою работу, и на эту проклятую академию.

– Тогда в чем дело?

Пэтси молчала. Я ждал.

– В тебе дело, Гэс, – наконец ответила она. – У тебя сердце стало каменным.

– Камень тоже может жить.

Тогда обними меня. Один раз, но так, как раньше. Как раньше! Для меня это была невыполнимая задача. Должно быть, Пэтси это тоже знала. В ее глазах было столько грусти. Потом она отвернулась. Ей было очень неловко обижать меня. Но лукавить и притворяться Пэтси не умела.

– Прощай, Гэс.

На следующий день рядовой Кокрейн привез в Баттермилк-Фолс все мои вещи и одежду. Я невольно улыбнулся, видя, как он вытянулся и на прощание отсалютовал мне – лейтенанту Лэндору! Потом он забрался на козлы, тронул поводья гнедой лошади и уехал. Вскоре вест-пойнтский фаэтон скрылся за гребнем холма.

Несколько дней подряд я наслаждался забытой свободой. К сожалению, корова Агарь так и не возвращалась. Странно, что и дом узнал меня далеко не сразу. Жалюзи на окнах, нитка сушеных груш, страусиное яйцо – все они приглядывались ко мне, словно пытаясь определить мое место в их мире. Я осторожно ходил по комнатам, стараясь не потревожить ни одну вещь. По той же причине я больше стоял, чем сидел. Я решил возобновить свои прогулки, однако первые порывы ветра загоняли меня обратно в дом. Я был совершенно один.

Воскресным днем (это было девятнадцатого декабря) ко мне явился первый гость – кадет четвертого класса По.

Он напоминал дождевую тучу, остановившуюся на пороге… Вспоминаю, он тогда действительно остановился на пороге.

– Я знаю, – выдохнул он. – Я знаю, что случилось с Мати.

Рассказ Гэса Лэндора

41

А теперь, читатель, я расскажу тебе одну историю…

В том месте Америки, что зовется Нагорьями, жила девушка лет семнадцати. Миловидная, высокая и гибкая. Она приехала в этот захолустный край вместе с родителями, поскольку врачи советовали ее отцу сменить климат. И вышло так, что мать девушки вскоре после переезда тяжело заболела и умерла. Отец и дочь остались одни в своем уединенном жилище с видом на Гудзон. Им вполне хватало общества друг друга. Они читали вслух, разгадывали загадки и сложные головоломки, отправлялись в длительные прогулки по окрестным холмам. Девушка была крепкой и выносливой и внешне не тяготилась этой спокойной, размеренной жизнью. Но никто, даже отец, не знал, что творится у девушки внутри, ибо туда она никого не пускала.

Отец любил свою дочь. Он искренне считал ее утешением, ниспосланным ему Богом.

Но как бы ни любила дочь отца, как бы ни старалась скрасить его дни, она взрослела, и в ее душе появлялись иные желания. Девушка соскучилась по общению с другими людьми. Боясь обидеть отца, она ничем не выказывала свою тоску. Отец же, проведя много лет в большом городе, сильно устал от общения и не жаждал ни с кем видеться. Возможно, все мечты девушки так и остались бы напрасными, если бы не ее родственница – двоюродная сестра покойной матери. Эта женщина была замужем за банкиром и жила неподалеку, в Хэверстро. Она уловила душеные томления племянницы и прониклась к той сочувствием. Своих детей у жены банкира не было, и она охотно принялась опекать девушку, видя в ней прекрасные задатки, которые можно развить, и тогда… тогда часть славы достанется и ей, вызволившей юную затворницу из отцовского плена.

И потому, вопреки возражениям отца девушки, жена банкира начала знакомить ее со светской жизнью. Она катала девушку в карете, брала с собой на званые обеды. А когда подошло время, пригласила ее на первый бал.

Бал! При мысли о нем у девушки все замирало внутри. Она мысленно видела женщин в нарядных платьях из шелка, муслина и тонкой шерсти. Она видела элегантных мужчин во фраках, с волосами, подстриженными на манер римских императоров. В юном воображении проносились картины столов, изобилующих яствами и винами. А главное – она слышала звуки оркестра и видела кружащиеся пары. Шелест платьев, шуршание вееров. Мысленно она уже видела себя окруженной юными щеголями, готовыми отдать жизнь за единственный танец с нею.

Все это девушка знала лишь из романов, которые давала ей читать двоюродная тетка. Трудно сказать, мечтала ли она о такой жизни; повторяю, ее душа оставалась непроницаемой для других. Но жена банкира, найдя себе увлекательное занятие, всерьез взялась готовить двоюродную племянницу к первому балу. Чтение вслух и разгадывание головоломок отошли на задний план. В жизни девушки появились портные, а также французские учителя танцев и хороших манер. Видя ее в очередном новом платье, отец хмурился и говорил, что теткины затеи до добра не доведут. Девушка смеялась и делала вид, будто готова порвать наряд, раз он не понравился отцу. А потом она вновь принималась уверять отца, что дороже его у нее никого нет.

Настал день бала. Отец с гордостью и удовлетворением смотрел, как его принаряженная дочь садится в ландо. Она ничем не отличалась от девушек из богатых нью-йоркских семей. Дочь торопливо помахала отцу из окна кареты, и ландо покатилось в сторону Хэверстро. Весь вечер отец думал, не закружится ли у нее голова и не пересохнет ли во рту от такого обилия танцев. Он намеревался подробнейшим образом расспросить ее обо всем, что происходило на балу, и для порядка отчитать за легкомыслие. Он даже хотел спросить ее, когда она собирается оставить все эти «теткины глупости» и вернуться к прежней жизни.

А пока он дожидался ее возвращения, но дочери все не было. Давно миновало «обещанное время». Наступила полночь… Час ночи… Два часа. Чуя беду, отец взял фонарь и обошел все окрестные тропинки. Не найдя следов дочери, он решил седлать коня и ехать в Хэверстро… Он уже поставил ногу в стремя, когда увидел дочь. Она понуро брела к дому в своих бальных туфельках. У отца упало сердце.

Волосы девушки, прежде убранные в красивые локоны, превратились в один спутанный комок. Из узкой дыры в разорванном сиреневом платье проглядывало нижнее белье. Рукава-буф, зауженные книзу (дочь сама придумала фасон и очень гордилась этим), были варварски оторваны.

А еще отец увидел кровь. Кровь на запястьях дочери, на ее волосах. Но больше всего крови было там, внизу.

Девушка не смела поднять на отца глаза. Не позволила помочь ей вымыться. Все его расспросы о случившемся она встречала молчанием. В течение нескольких дней она вообще не произнесла ни слова.

Измученный ее молчанием, обезумевший от горя, отец поехал к ее двоюродной тетке (мысленно он уже не раз проклял эту женщину) и потребовал объяснений. Так он узнал о троих молодых людях.

Стройные, ладные – они появились словно из воздуха. Никто не знал, кто их пригласил, – гости вообще видели их впервые. Однако речь их была правильной, манеры – учтивыми, а одежда – вполне элегантной, хотя и довольно странно сидящей на них, как будто они у кого-то ее позаимствовали. Было заметно, как им нравится, что вокруг – столько женщин. По словам одного из гостей, эти молодые люди вели себя так, будто вырвались из монастыря.

Особое внимание незваных гостей привлекла девушка из Баттермилк-Фолс. Ничего не зная о мужском коварстве, она поначалу приняла ухаживания молодых людей за чистую монету и была им даже благодарна. Когда же поняла, чем обусловлено их внимание и куда направлены эти ухаживания, девушка замкнулась в себе и замолчала. Молодые люди, изобразив притворное разочарование, отошли, однако исподволь продолжали наблюдать за нею. Через некоторое время девушка решила выйти на воздух. Трое молодых людей последовали за ней.

Ни они, ни девушка в зал больше не вернулись. Не желая показывать тетке свой позор, девушка отправилась домой пешком.

Достаточно скоро раны на ее теле зажили. Душевные раны остались. Девушка сделалась еще молчаливее. В ее характере появилась новая черта – настороженность. Казалось, она все ждала – не раздастся ли скрип колес на дороге.

Внешне она оставалась такой же внимательной, заботливой дочерью. Но за всем этим скрывалось непонятное ожидание. Чего она ждала? Отец не рисковал спрашивать ее, но улавливал проблески этого ожидания. Они мелькали перед ним, как мелькает в толпе знакомое лицо. Отцу оставалось лишь теряться в догадках и ждать самому.

Несколько раз, вернувшись домой, он заставал дочь стоящей на коленях. Ее глаза были закрыты, а губы беззвучно шевелились. Он спрашивал, не помешал ли ее молитвам. Дочь отрицала, что молится, – она знала прохладное отношение отца к религии. Но после каждого из таких моментов она как-то особенно затихала. И отцу становилось не по себе, ему казалось, что дочь ведет странные беседы. Только с кем?

В один прекрасный день девушка удивила отца, сказав, что хочет устроить пикник. «Вот и замечательно! – подумал он. – Может, хоть это выведет дочь из ее непонятного состояния?» А какой чудесный день выбрала она для пикника. Солнечный, на небе – ни облачка. Дул теплый ветер. Отец с дочерью взяли с собой ветчины, устриц, заварной пудинг, груши и спелую малину, которую они покупали у фермера Гусмана. Они расположились на лужайке, невдалеке от обрыва, и с аппетитом ели. У отца ликовало сердце: наконец-то дочь оживает.

А потом она сложила тарелки, вилки и ложки в корзину для пикника (она с детства была очень аккуратной девочкой). Потом, взяв отца за руки, она подняла его и, глядя ему в глаза, крепко обняла.

Он был слишком изумлен и даже не ответил на ее объятие. А дочь подошла к самому краю обрыва. Посмотрела на север, на восток, на юг. Потом повернулась лицом к отцу и, весело улыбаясь, сказала: «Все будет хорошо. Все образуется».

Затем она подняла руки над головой, выгнула спину, словно ныряльщица. Не сводя глаз с отца, она… прыгнула вниз.

Искать тело было бесполезно – его унесло течением… Соседям отец сказал, что дочь полюбила одного человека и, не получив отцовского согласия на брак, сбежала с ним. Вполне убедительная ложь, за которой отец скрыл правду. Соседи обсудили новость и успокоились. Мало ли дочерей сбегают, ослушавшись родительской воли?

Вскоре после гибели дочери у отца появились смутные мысли. Поначалу он не придавал им значения, однако мысли не исчезли. Они крепли, превращаясь в план действий. Как-то утром он снял с полки и открыл томик стихов Байрона. Открыл лишь потому, что дочь любила стихи. Между страниц он нашел цепочку. Он вспомнил: эта цепочка была зажата в руке дочери, когда она вернулась с бала. Девушка сорвала ее с шеи одного из молодых людей. Наверное, тот пытался забрать у нее цепочку, но она не отдавала. Отец помнил красную кровоточащую борозду на ее ладони. Потом цепочка исчезла. Отец решил, что дочь ее выбросила.

Зачем же она хранила это свидетельство своего позора, да еще между страниц своей самой любимой книжки? Возможно, она знала, что однажды отец найдет там цепочку и поймет, как поступить.

К цепочке была прикреплена ромбовидная медная пластинка с гербом. Герб принадлежал инженерным войскам армии Соединенных Штатов.

А почему они не могли быть кадетами – эти трое молодых людей, появившихся словно из воздуха? Тогда понятно, почему на них была одежда с чужого плеча и почему они так изголодались по женскому обществу. Эти парни считали, что у них превосходное алиби: где они могли находиться в столь поздний час, как не в своих казармах? Ведь кадетам запрещено самовольно покидать расположение академии…

Один из кадетов так торопился на бал, что забыл снять с шеи цепочку. Непростительная ошибка, ибо на медном ромбе были выгравированы инициалы: Л. Э. Ф.

Найти владельца было делом нехитрым. Имена кадетов Вест-Пойнта не являлись военной тайной, и из двух с лишним сотен питомцев академии только один человек имел такие инициалы: Лерой Эверетт Фрай.

По чистой случайности на той же неделе отец услышал это имя в заведении Бенни Хейвенса. Лерой Фрай числился среди множества кадетов, вздыхавших по местной служанке, хотя ему не перепадало даже ее благосклонного взгляда. Отец погибшей зачастил к Бенни, надеясь увидеть этого парня. И увидел.

Заурядный парнишка. Худощавый, бледный, рыжеволосый, с тонкими, непропорционально длинными ногами. На вид – вполне безобидный.

Отец провел у Бенни весь вечер, внимательно приглядываясь к этому кадету и стараясь, чтобы тот ничего не заподозрил. Когда настало время идти домой, он знал, что ему делать.

Всякий раз, когда отца начинали грызть сомнения, когда совесть начинала будоражить его душу, он понимал: его сомнения напрасны. Бог и так забрал у него дочь. Этого с лихвой хватит, чтобы Бог не вмешивался в его дела.

Матильда – так звали его дочь. Она себя называла на французский манер – Мати. У нее были каштановые волосы и голубые глаза, иногда казавшиеся серыми.

Рассказ Гэса Лэндора

42

В прошлый раз кадет четвертого класса По вел себя здесь, как в музее. Смотрел на все жадно распахнутыми глазами, переводя взгляд с окна на страусиное яйцо, затем на нитку с грушами. И всему давал свое истолкование…

Сегодня он явился, как командир. Прошел прямо в гостиную, небрежно швырнул плащ на спинку стула, встал спиной к греческой литографии (помнится, тогда она ему не понравилась), скрестил на груди руки и своим видом дал понять, что ждет моих ответных слов.

Я заговорил, сам удивляясь своему спокойствию.

– Прекрасно, – сказал я ему. – Вы знаете про Мати. И что особенного?

– Особенного очень много. И вы это понимаете гораздо лучше, чем я.

Он медленно оглядел гостиную. Его глаза пропутешествовали от предмета к предмету, ни на чем не задерживаясь. Затем По кашлянул, выпрямился и сказал:

– Вы удивитесь ходу моих рассуждений. Но вначале хочу спросить: вам это действительно интересно слышать?

– Да. В высшей степени интересно.

Он пристально и, как мне показалось, недоверчиво взглянул мне в глаза. Потом отправился бродить по комнате.

– Начну с весьма странного факта. В подземелье хранилось только одно сердце.

По сделал паузу – вероятно, для пущей важности или желая услышать мой ответ. Но я молчал. И тогда он заговорил дальше:

– Сперва я был просто не в состоянии вспомнить что-либо из событий в той преисподней. Все подернулось спасительным покровом забвения. Но по прошествии времени память о событиях стала возвращаться ко мне, причем во всех мельчайших подробностях. Мой мысленный взор заполонило таким ужасом, что я был готов усохнуть до макового зернышка…

По передернул плечами (видимо, ужасы нахлынули опять), однако не усох. Но ему понадобилось несколько минут, чтобы продолжить рассказ.

– Мне не хватало крепости духа, чтобы непосредственно созерцать все это. Тогда я решил двигаться по периметру событий, как любознательный путешественник. И вот что интересно: сколько бы я ни бродил, меня без конца возвращало к упомянутой загадке – единственному сердцу.

По сделал очередную паузу. Мне было некуда торопиться. Я вновь стал хозяином своего времени и мог наслаждаться этим спектаклем, пока не надоест.

– Допустим, в подземелье мы видели сердце Лероя Фрая. В таком случае где остальные? Где сердца тех несчастных животных? Где сердце Боллинджера? Где, наконец, другие части тела, также отрезанные у него?

– Должно быть, их спрятали, – впервые нарушил молчание я. – Приберегли для дальнейших ритуалов.

По мрачно улыбнулся. И чего этот парень не пошел по научной стезе? Из него бы вырос замечательный профессор. – Я не верю ни в какие дальнейшие ритуалы, – объявил он. – Мы наблюдали заключительный ритуал. Неужели вы станете возражать, Лэндор?.. Впрочем, мы так и не ответили на этот тревожащий вопрос: где остальные сердца? И вот тут-то я сделал второе открытие. Оно не дало мне прямого ответа, но это не уменьшает важности открытия. Я сделал его, когда… – в его горле что-то булькнуло, – когда просматривал письма Леи. Я не пошел на ее похороны и решил по-иному почтить ее память. Я перебирал ее послания, полные любви. Среди них было стихотворение, которое она мне посвятила. Возможно, единственный образчик ее поэзии. Если помните, Лэндор, я его вам показывал. Я кивнул.

– Я стал перечитывать ее стихи и, к стыду своему, впервые обнаружил: помимо красоты слога и многих других достоинств ее послание является акростихом. А вы это заметили, Лэндор?

По достал сложенный листок. Когда он разворачивал бумагу, я ощутил слабый аромат фиалкового корня. Рядом с оригиналом Леи мой гость положил копию, где начальные буквы строк были выведены жирнее остальных.

– Мое имя, – сказал По. – Оно глядело прямо на меня, а я не замечал.

Он погладил листок, пахнущий фиалковым корнем, затем осторожно сложил оба листка и убрал в левый карман мундира.

– Наверное, вы догадаетесь, что я после этого сделал… Неужели не догадались? Так вот, Лэндор, я достал лист с другим стихотворением – метафизически переданным мне. Помнится, оно вызвало весьма суровую критику с вашей стороны. Я перечитал это стихотворение заново, взглянул на него новыми глазами. А теперь я предлагаю взглянуть и вам.

Он опять полез в карман и достал другой лист. Обыкновенный лист писчей бумаги из моего гостиничного номера. Это стихотворение было раза в четыре длиннее.

– Вначале у меня ничего не получалось. Выходила какая-то бессмыслица. Тогда я стал приглядываться к строчкам. Когда я их записывал, то не слишком придавал значение тому, почему одни строки пишу с отступом, а другие – нет. Вскоре я понял: строки с отступом принимать в расчет не надо. Нужно посмотреть, не сложится ли что-нибудь из начальных букв строчек, написанных без отступа. Не желаете ли взглянуть, Лэндор?

– Знаете, как-то не очень тянет, – ответил я.

– Я настаиваю.

Я склонил голову над листом. Я дышал над ним. Будь у меня склонность к фантазиям, я бы сказал, что уловил ответное дыхание строк.

– Матильда мертва, – прошептал По. И со вздохом добавил: – Такое же ясное послание, суть которого мы так долго не замечали.

Мои губы тронула легкая улыбка.

– Мати обожала акростихи.

Я чувствовал на себе его глаза. По изо всех сил старался говорить спокойно.

– Я не совсем правильно выразился, Лэндор. Не «мы» не замечали. Я не замечал. Вы сразу заметили, почему и стали убеждать меня изменить строчки во второй части стихотворения. Чуть-чуть, только начальные слова, и послание с Элизиума[166] превратилось бы в простой набор стихотворных строк.

Я молча поднял руки.

– Сами понимаете, открытие было не таким уж ошеломляющим: фраза из двух слов. Но у меня имелось кое-что еще. Две дополнительные бумажки, Лэндор! Разрешите мне их вам показать.

Из другого кармана По достал эти бумажки и выложил на стол.

– Взгляните. Вот клочок записки, найденной в руке Лероя Фрая. Напрасно, Лэндор, вы проявили такую беспечность и не забрали у меня этот обрывок… А вот еще записка. Вы написали ее мне совсем недавно. Помните?

Вот так, читатель! Та самая записка, что я написал ему, желая облегчить свою совесть. Впрочем, я и тогда понимал тщетность своей затеи. Два слова:

– Я нашел ее на другой день, – сказал По. – Даже не знаю, зачем я отправился в сад Костюшко и сунул руку в наш «почтовый ящик». Спасибо за «отеческое предостережение» младшему от старшего. Это делает вам честь, Лэндор. Но меня поразили не ваши сантименты, а… буквы. Кстати, вы, как человек, долго служивший в полиции, должны знать: печатные буквы не хуже рукописных характеризуют почерк.

Его указательный палец попеременно тыкал в обе записки.

– Видите? Сколько букв совпадают по начертанию: Т, Е, С, Р, А, З.А последние из упомянутых мною букв в обеих записках стоят рядом, что еще сильнее подчеркивает их схожесть.

Он вдруг наморщил лоб, будто только сейчас заметил эту схожесть.

– Можете представить мое изумление? Нет, Лэндор, мое ошеломление. На меня обрушилась лавина вопросов. «Неужели обе записки написаны рукой одного человека? Зачем Лэндору понадобилось писать записку Лерою Фраю?» И наконец: «Как все это может быть связано с дочерью Лэндора?»

Он встряхнул головой и слегка цокнул языком.

– Но тут мне улыбнулась удача. Под ночь все того же дня я навестил заведение Бенни Хеивенса. Божественная Пэтси, как всегда, порхала между столами. Зная о ее врожденной честности, я подозвал Пэтси к своему столу и напрямую спросил о Мати.

Он остановился возле моего стула. Его рука легла на спинку рядом с моим плечом.

– Мне понадобился всего один вопрос, Лэндор. Пэтси рассказала мне все… точнее, все, что знала сама. Так я узнал о трех неизвестных мерзавцах – о «дурной компании», в которую попал Лерой Фрай.

По убрал руку.

– Вы же встречались с Пэтси? В день, когда погибла Мати, вы виделись с Пэтси и, взяв с нее клятву молчать, рассказали ей всю эту ужасную историю. Вам не в чем упрекнуть Пэтси; она молчала бы и дальше, если бы не почувствовала, что эта тайна вас убивает.

Я оказался в шкуре доктора Маркиса. Тогда я выворачивал наизнанку тайные подробности его жизни. Теперь то же самое По проделывал со мной. И знаешь, читатель, это вовсе не страшно. Я даже испытывал странное удовольствие, слушая этого смышленого парня.

По опустился на кленовый диван и стал разглядывать носки своих сапог.

– Мы столько с вами говорили, Лэндор. О чем угодно. О пустяках. Почему вы не рассказали мне всей правды про свою дочь?

Я пожал плечами.

– Потому что такие вещи не рассказывают за стаканчиком виски.

– Но я бы мог… я бы мог утешить вас, Лэндор. Помочь вам, как вы помогали мне.

– Вряд ли. Такое не поддается утешению. Но я все равно благодарю вас.

Участливость в тоне По вновь сменилась жесткостью. Он встал, заложил руки за спину и продолжил свою обвинительную речь:

– Попутно я сделал еще одно, не менее удивительное открытие. Я ошибочно считал, что принимаю строки стихотворения от своей матери. Нет, Лэндор. Их мне диктовала… ваша дочь. Не правда ли, странно? Незнакомая мне молодая женщина, горячо любимая вами, вдруг стала общаться со мной посредством поэзии. Зачем? Я много раз спрашивал себя об этом. Зачем ей понадобилось столь необычным образом возвестить мне о себе? Может, она хотела рассказать о преступлении? О преступлении, имеющем самое непосредственное отношение к ее отцу?

Такое драматическое заявление требовало паузы. И конечно же, По ее сделал.

– А дальше, Лэндор, я поступил так, как на моем месте наверняка поступили бы вы. Я заново перетряхнул все свои предположения, начиная с самых первых. И вспомнил одну вашу фразу. За дословность не ручаюсь, но смысл ее помню: «Какова вероятность, что в один и тот же вечер тело одного и того же кадета стало предметом интереса двух разных сторон?»

Возможно, я что-то такое и говорил, правда не столь заковыристо. По наклонил голову, терпеливо ожидая моего ответа. Не получив его, кадет четвертого класса ответил сам:

– Вероятность очень мала. Логический анализ не допускает подобного рода совпадений, если только… – По ткнул пальцем вверх, – если только действия одной стороны не зависят от действий другой.

– Вы не могли бы выражаться яснее, друг мой? Я не настолько образован, как вы, мистер По.

Парень улыбнулся.

Знакомые нотки самоуничижения. Как вы бываете беспощадны к себе, Лэндор. Ну что ж, попробую выражаться яснее. Что, если одна сторона просто искала мертвеца? Слышите? Искала, а не готовилась убить. Эта сторона терпеливо ждала, когда представится случай. И вдруг поздним вечером двадцать пятого октября такой случай неожиданно представился…

Этой стороне – будем для удобства повествования называть ее «Артемус и Лея» – этой стороне было все равно, какой мертвец. Лерой Фрай или Джон Смит – для них это не играло ни малейшей роли. Им нужен был неповрежденный труп, точнее – труп с невырезанным сердцем. Повторяю: сами они никого не собирались убивать. Убийство затеяла другая сторона, которой тоже был нужен мертвец, но вполне определенный мертвец. Почему им стал именно Фрай?

По вскочил с дивана и несколько раз прошелся взад-вперед.

– Может, вторая сторона хотела отомстить Фраю? Убийство на почве мести старо как мир. Не далее как несколько недель назад я желал отомстить сразу двоим и был бы рад их гибели.

Он начал ходить вокруг моего стула – совсем как я ходил вокруг качалки в ту жуткую ночь, разоблачая нагромождения его лжи. Кажется, я уже где-то писал, что это был мой излюбленный прием – кружить вокруг подозреваемого. Не всегда, но весьма часто этот прием давал свои результаты. Даже голос По звучал совсем как у меня тогда. Он говорил то громко, то почти шептал. Талантливый ученик!

– Обратимся теперь к другой стороне, задумавшей и осуществившей убийство Лероя Фрая. Назовем ее «Огастас». Эта сторона, едва успев повесить кадета, была удивлена и напугана появлением первой стороны и поспешила удалиться в свое жилище в… Баттермилк-Фолс. Сторона «Огастас» утешала себя тем, что ее никто не видел. Однако на следующее же утро сторону «Огастас» неожиданно вызвали в Вест-Пойнт. Думаю, несложно угадать первую мысль, мелькнувшую в голове убийцы: «Разоблачен!» Так, Лэндор?

«Да, – хотелось ответить мне. – Да».

Всю дорогу до академии Огастас молил Бога, в которого не верил.

– Едва ли мы можем представить себе шок, который испытала сторона «Огастас», когда во время беседы с первыми лицами академии узнала, что мертвое тело кадета Фрая подверглось жестокому надругательству. Надругательство над телом Фрая надежно покрывало преступление, совершенное самим Огастасом. И более того, командование академии обратилось к Огастасу за помощью в поиске злоумышленников. Какой неожиданный поворот событий! Поневоле подумаешь, что Бог решил тебя спасти.

– Сомневаюсь, чтобы Огастас считал это «божьим промыслом», – сказал я.

– Бог или дьявол – какая разница? Можно сказать, что Провидение послало ему Сильвейнуса Тайера, и это не будет преувеличением. Нашего Огастаса поставили во главе расследования обстоятельств гибели Лероя Фрая. Ему позволили свободно передвигаться по расположению академии, сообщили все необходимые пароли и отзывы. Огастас получил официальный статус. Он мог говорить с кем угодно. Никто не следил, сидит ли он в гостиничном номере или… набрасывает петлю на шею другой своей жертвы.

Как бы там ни было, но все эти обстоятельства помогали Огастасу играть роль блестящего сыщика, острый нюх которого в сочетании с природным умом способствовали раскрытию… им же самим совершенного преступления.

По прекратил свои кружения. Его глаза блестели, словно рыбья чешуя.

– А в результате его ухищрений участники той, первой, стороны, названной нами «Артемус и Лея», должны были получить вечное клеймо убийц.

– Здесь вы не правы, – с усмешкой бросил я ему. – Ничего вечного не существует. Их забудут, как и всех нас.

До сих пор По разыгрывал спектакль. Для меня. Для себя. Но эти слова заставили его сломать все декорации, порвать все костюмы и, оставив всякие иносказания, броситься на меня. Уверен, он был готов меня ударить, но в последний момент схватился за оружие, которым владел лучше, – за слова. Наклонившись, он прошипел мне прямо в ухо:

– Достаточно, что я их не забуду. Я не забуду, как вы смешали с грязью их имена.

– Они и сами неплохо постарались, – ответил я.

Он отошел и согнул пальцы в кулак, будто и в самом деле собирался меня ударить.

– А еще я не забуду, как вы всех нас дурачили. В особенности меня. Наверное, я был главным дурнем в вашей игре. Так, Лэндор?

– Нет, По. Вы были моей отдушиной. Я понял это с нашей первой встречи в саду Тайера. Вот так, друг мой.

По было нечего на это возразить, и его обвинительная речь утихла сама собой. Он сел на диван, обхватил себя руками и вперился в пространство.

– Странно, что вы ничего не сказали о моих дурных манерах, – воскликнул я. – Я ведь совсем забыл предложить вам промочить горло. Как насчет виски?

Его тело слегка напряглось.

– Неужели вы боитесь, что я вас отравлю? Виски я буду наливать у вас на виду и даже сделаю первый глоток из вашего стаканчика.

– Это уже лишнее, – смущенно ответил По.

Я налил ему «на два пальца», себе – чуть больше. Одновременно я с интересом наблюдал за собой. Удивительного, когда я наливал виски, руки у меня не дрожали, а если и пролилось, то не больше капли.

Я подал ему стаканчик, взял свой, сел и сделал первый глоток. Установилась блаженная тишина. Такая же тишина обволакивала нас в гостиничном номере, когда мы уставали говорить или когда бутылка была почти допита. И тогда мы просто сидели и молчали.

Но сейчас я не мог позволить этой тишине окутать и поглотить нас. Я нарушил ее.

– Сожалею ли я о том, что события приняли такой оборот? Да, сожалею. Хотя вряд ли это подходящее слово.

– Я не нуждаюсь в ваших извинениях, – холодно ответил По.

Он медленно крутил в руке стаканчик, наблюдая игру света в оранжевой жидкости.

– Мне хотелось бы получить ответ на несколько вопросов, – сказал По. – Можете и не отвечать, если не настроены.

– Почему же, отвечу.

По изучающе взглянул на меня. Наверное, прикидывал, как далеко я позволю ему зайти.

– Начну с записки, найденной в руке Фрая. По его мнению, кто послал ему эту записку?

– Разумеется, Пэтси. Он всегда пялил глаза на нее. Конечно, надо было потом забрать у него записку. Но я торопился.

– А корова и овца – ваших рук дело?

– Моих. Я рассудил: у тех двоих мне тоже придется вырезать сердца, чтобы все это выглядело делом рук сатанистов.

– И давало бы вам алиби, – добавил По.

– Да, и давало бы мне алиби. И поскольку я не обладал блестящими хирургическими способностями Артемуса, пришлось вначале поупражняться на несчастных животных.

Я сделал большой глоток и теперь медленно переливал виски изо рта в горло.

– Должен сказать, никакие упражнения на животных не могут до конца подготовить к вырезанию человеческого сердца.

Мне вспомнился звук пилы, вгрызающейся в человеческую плоть. Треск ломающихся костей, густая мертвая кровь. Потом нужно было перерезать все артерии, идущие к этому «мешочку» величиной с кулак. Дело хлопотное и… грязное во всех смыслах.

– Коровье сердце в дровяной ящик Артемуса подбросили тоже вы? – спросил По.

– Да. Но Лея меня перехитрила. Это она подложила пустую бомбу у двери комнаты Артемуса. Обеспечила брату прекрасное алиби.

– И все же вы сумели вырвать у Артемуса признание, а он согласился оговорить себя, чтобы уберечь сестру. Потому вы и не побежали к Хичкоку, а полезли в подземелье один. Вам не требовалась правда. Вам нужны были признания невиновных людей.

– Учтите: если бы я вначале побежал к Хичкоку, то вряд ли сумел бы спасти вас. Не знаю, чем бы закончился этот ритуал, не вмешайся я.

«Возможно, тебя бы бросили умирать в подземелье», – подумал я, но делиться своей мыслью с По не стал.

Он заглянул в почти опустевший стаканчик. Облизал губы. Наверное, думал над моими словами.

– И вы бы допустили, чтобы Артемуса повесили за… ваши преступления?

– Нет, конечно. После того как я расквитался бы со Стоддардом, я бы что-нибудь придумал. Во всяком случае, собирался.

Он допил виски. Я предложил еще, но По, к моему удивлению, отказался. Наверное, не хотел, чтобы хмельные пары туманили ему разум.

– Про Боллинджера вы узнали из дневника Фрая? – спросил он.

– Естественно.

– Значит, все эти листы, которыми вы каждое утро потчевали капитана Хичкока…

– Были настоящей расшифровкой дневниковых записей, – сказал я, упреждая его вопрос. – Просто я кое-что утаивал от него.

– Имена Боллинджера и Стоддарда вы, конечно же, утаили от капитана?

– Да.

– Боллинджер, – повторил По, и тревога мелькнула на его лице. – Он… когда вы… он сознался?

– Да, под принуждением. Фрай тоже сознался. Оба вспомнили ее имя и имя хозяйки дома. Они даже вспомнили, в чем Мати была одета. Они сообщили мне множество подробностей. Единственное, никто из них не выдал своих товарищей. Здесь оба держались до конца.

Я помнил, как они твердили: «Не скажу… не скажу». Я тут же прогнал мысленную картину, не позволив ей развернуться.

– Мне было бы куда легче и проще, если бы я сразу узнал оба имени. Но у них, видите ли, существовало нечто вроде кодекса чести. Впрочем, чему я удивляюсь? У закоренелых преступников тоже есть свой кодекс чести.

Лицо моего гостя помрачнело.

– Только Стоддард, – пробормотал он. – Только Стоддард избежал вашего возмездия.

«По моей вине», – хотел сказать я, однако не сказал.

Не знаю, поверишь ли ты, читатель, но из всех моих действий, совершенных во имя любви и ненависти, из всех недоконченных дел, о которых я сожалею, это до сих пор ошеломляет меня. Можно сказать, я по собственной глупости спугнул дичь. Найдя в дневнике имя Стоддарда, я допустил крупную промашку – отправился в кадетскую столовую взглянуть на того, кого вскоре намеревался убить. Выслеживая Фрая, я действовал куда осторожнее. Но в этот раз я не сумел скрыть своих чувств. Стоддарду было достаточно встретиться со мной глазами, и он понял, что обречен. Разделить участь Боллинджера он не захотел.

– Вы правы, – сказал я По. – Стоддард сбежал, и у меня нет ни сил, ни желания его преследовать. Я лишь надеюсь, что остаток своей никчемной жизни он проведет, постоянно озираясь и вздрагивая при каждом стуке в дверь.

Мой гость смотрел на меня. Наверное, пытался увидеть черты того человека, с которым когда-то вел долгие беседы.

– Они поступили ужасно и гадко, – сказал По, отводя взгляд. – Даже не как звери. Гораздо хуже. Но вы, Лэндор… вы же человек закона.

– К дьяволу закон, – спокойно ответил я. – Закон не уберег Мати. Закон не вернет мне ее. Что человеческие законы, что божественные – больше они для меня ничего не значат.

По замахал руками.

– Но ведь после случившегося с вашей дочерью вы могли бы на следующий же день обратиться к командованию Вест-Пойнта. Прямо к Тайеру. Он бы нашел виновных и заставил признаться…

– Я не хотел их признаний. Я хотел их смерти.

По протянул руку за стаканчиком, поднес к губам и, убедившись, что виски выпито, поставил обратно.

– Спасибо, Лэндор, что просветили меня, – тоном благовоспитанного мальчика произнес он. – Если вы не возражаете, я задам еще один, последний, вопрос.

– Задавайте.

Его напряженное молчание подсказывало мне, что мы подошли к некоему рубежу.

Почему в помощники вы выбрали меня? – спросил он. – Я знаю, вам предлагали Другие кандидатуры. Почему вы остановили выбор на мне?

Я взглянул в свой стаканчик. Он тоже почти опустел.

– Не все обладают такой проницательностью, как вы, По. Опасной для меня проницательностью. И тогда я решил сделать вас своим помощником. Пока вы находились под моим влиянием, вы не видели правды.

Он кивал в такт моим словам, и его подбородок с каждым разом опускался все ниже.

– А что теперь, когда я пусть запоздало, но все-таки увидел правду?

– Остальное зависит от вас. Раз вы явились сюда один, думаю, вы еще никому не рассказали о своих открытиях.

– Даже если бы и рассказал, – угрюмо буркнул По. – Вы слишком умело замели следы. Чем я докажу вашу вину? Парой записок, которые мог написать кто угодно? Стихотворением, похожим на поэтический бред?

Лист со стихотворением все еще лежал на столе, весь в складках, с утолщенными начальными буквами. Я осторожно коснулся краешка бумаги.

– Простите, если я тогда обидел вас своим поспешным суждением, – сказал я парню. – Уверен, Мати бы понравилось.

По горько рассмеялся.

– Ей не могло не понравиться, – сказал он. – Ведь это ее стихотворение.

Я тоже улыбнулся.

– Знаете, По, я очень часто жалел, что на том балу она не встретила вас. Она ведь тоже любила Байрона. Вы бы нашли с ней общий язык. Правда, вы могли ее замучить своими разговорами, но это была бы единственная грозившая ей опасность. И кто знает? У нас могла бы получиться неплохая семья.

– А получилось…

Он не договорил.

– Да, – почти прошептал я.

Руки По были прижаты ко лбу. Из полуоткрытого рта вырвался вздох, больше похожий на стон.

– Лэндор, зачем вы так изощренно разбиваете мне сердце?

Я отодвинул пустой стаканчик и встал.

– Так отомстите мне, – сказал я.

Я ощущал на себе его глаза, когда шел к мраморной вазе и вынимал из нее старое кремневое ружье. Мои пальцы смахнули пыль с гладкого ствола.

По хотел было встать, но снова сел.

– Оно ведь не заряжено, – опасливо косясь на меня, сказал он. – Вы тогда говорили, из него можно только пошуметь.

– Я немного пограбил вест-пойнтский арсенал. Теперь внутри не только порох. Рад сообщить, что это ружье до сих пор стреляет. И неплохо стреляет.

Я протянул По ружье, будто вручал подарок.

– Окажите мне услугу.

Его глаза начали расширяться, грозя вылезти из орбит.

– Лэндор, вы что задумали?

– Представим, что это дуэль.

– Нет!

– Обещаю вам, я буду стоять не шелохнувшись. Вы обязательно попадете. А когда все будет кончено, вы просто сунете ружье обратно в вазу, закроете дверь и спокойно уйдете.

– Нет, Лэндор!

Я опустил ствол ружья и через силу улыбнулся.

– Вся штука в том, друг мой, что я не хочу отправиться на виселицу. Я вдоволь насмотрелся, как вешают преступников. Палачи редко умеют быстро выбить скамейку из-под ног. Петля часто соскальзывает и не успевает сломать шею. Некоторые часами висят в жутких мучениях, ожидая смерти. Если такое же уготовано и мне, я уж лучше… Я вновь протянул ему ружье.

– Я прошу вас о последнем одолжении.

По стоял в нескольких футах от меня, водя пальцами по шомполу, укрепленному под стволом… Чувствуя, что я жду его ответа, он медленно покачал головой.

– Лэндор, это выход для трусов.

– А я и есть трус.

Нет. Мне очень многое не нравится в вас, но вы не трус.

У меня ослаб голос.

– Вы слишком милосердны ко мне, – прошептал я. Не забуду, с какой нежностью этот парень на меня посмотрел. Он очень боялся меня огорчить.

– Простите, Лэндор, но я не ангел, раздающий милосердие. За этим нужно обращаться к другой инстанции.

По дотронулся до моей руки.

Простите меня, Лэндор. Мне очень жаль.

Тяжело ступая, он подхватил свой плащ (все с той же незашитой дырой на правом плече) и направился к двери. Там он обернулся и еще раз взглянул на меня и на мое бесполезное кремневое ружье.

– Я навсегда запомню…

Он осекся. Он, с такой легкостью игравший словами, сейчас не знал, что сказать.

– Прощайте, Лэндор.

Это были последние слова, которые я услышал от кадета четвертого класса По. Больше мы с ним не встречались.

Рассказ Гэса Лэндора

43

Декабрь 1830 – апрель 1831

Что мне скрывать, читатель? Я и впрямь оказался трусом. Иначе я бы свел счеты с жизнью сразу же после ухода По. Древние греки и римляне не цеплялись так за эту бренную жизнь и, едва что-то начинало угрожать их чести, тут же кончали с собой. А я не смог.

И тогда я начал раздумывать о возможных причинах. Наверное, кроме моего малодушия была еще какая-то причина, не позволившая мне уйти из жизни. Постепенно у меня возник замысел изложить все на бумаге. Оставить документальную запись своих преступлений, которая когда-нибудь ляжет на весы правосудия.

Начав писать, я уже не мог остановиться. Я работал дни и ночи, как литейный завод Кембла, и уже не огорчался отсутствию гостей. Наоборот, гости лишь мешали бы мне, отвлекая от дела.

Не скажу, чтобы я стал совсем уж затворником. Довольно часто я наведывался в заведение Бенни, но днем, дабы случайно не столкнуться с кем-нибудь из кадетов. И конечно же, я встречал там Пэтси. Даже в лучшую пору наших отношений на публике она всегда была со мной учтива, но холодна. Сейчас ее вежливое приветствие и пара ничего не значащих фраз – это все, на что я мог рассчитывать.

От завсегдатаев Бенни я узнал кое-что о По, ставшем их всеобщим любимцем. Вскоре после рождественских праздников По начал заключительный этап своей кампании против Вест-Пойнта. Очень тихой, но последовательной. Кадет По перестал являться на занятия. Его не видели ни на французском, ни на математике. Он пропускал вечерние парады и богослужения. Более того, По отсутствовал на утренних поверках, и его никак не могли найти, когда наступал его черед идти в караул. Иными словами, он пропускал все, что только можно, игнорировал любые приказы и являл собой образец непослушания.

Через две недели По добился желаемого: он предстал перед вест-пойнтским трибуналом. Он почти ничего не сказал в свое оправдание и был в тот же день отчислен из академии.

Довольный, По навестил Бенни и сообщил, что отправляется прямо в Париж, где будет просить маркиза де Лафайета помочь ему вступить в польскую армию. Не представляю, как он рассчитывал добраться до французской столицы, ибо за ворота Вест-Пойнта он вышел с двадцатью четырьмя центами в кармане. Тем не менее По не желал прослыть должником и принес Бенни одеяло и почти все из своей одежды. В последний раз его видели возле санного обоза: По упрашивал кучеров довезти его до Йонкерса[167].

Наверное, он их уломал и его взяли с собой. Он уехал, оставив после себя курьезную легенду.

Естественно, никто из посетителей заведения Бенни не видел этого своими глазами, хотя многие уверяли, что им рассказали кадеты, бывшие очевидцами случившегося. В один из последних дней своей кадетской жизни По приказали явиться на плац перепоясанным и вооруженным. Он выполнил приказ, явившись перепоясанным, вооруженным и… совершенно голым. Так и стоял на Равнине, голый, как лягушонок. Бенни уверял, что По желал показать всем свою «южную оконечность»[168]. Легенда эта кажется мне сомнительной по двум причинам. Во-первых, По не был любителем непристойных зрелищ и не стал бы выставлять себя напоказ подобным образом. А во-вторых, он даже в одежде с трудом переносил холод.

Какое-то время я ничего не слышал о нем. В конце февраля я получил письмо. Конверт был надписан его рукой. Внутри находилась вырезка из газеты «Нью-Йорк америкэн».

Я без конца перечитывал эту коротенькую заметку и с каждым разом число вопросов, роившихся в моей голове, только увеличивалось. Был ли По тем самым «неизвестным мужчиной», затеявшим со Стоддардом «оживленный разговор»? Если да, то возникали новые вопросы. Как вел себя По? Ограничился аргументами, после которых Стоддарду оставалось только повеситься? Или же «помог» ему и сам накинул петлю на шею Стоддарда, а затем, улучив момент, выскользнул из комнаты? Неужели мой бывший помощник решил расправиться с человеком, который лично ему ничего не сделал? Решил довести до конца самосуд, начатый мною?

Я этого уже не узнаю.

Вскоре я получил небольшой пакет. Адрес был вновь написан рукою По, однако внутри не оказалось ни письма, ни даже короткой записки. Только книжка в серо-желтом переплете: «Стихи Эдгара А. По».

Книжка посвящалась Кадетскому корпусу Соединенных Штатов. Я счел это шуткой в духе По, но затем узнал от Слепца Джаспера, что автор ухитрился сделать своими подписчиками половину кадетов Вест-Пойнта. Каждый из ста тридцати одного кадета пожертвовал доллар с четвертью, чтобы сочинения По увидели свет.

Говорят, кадеты весьма охотно подписывались. Представляю, как же они были разочарованы, не найдя ни эпиграммы на лейтенанта Локка, ни других эпиграмм, которые слышали из уст По! Джек де Виндт уверял, что видел на Конском мысу целую толпу кадетов. Они дружно швыряли в Гудзон полученные экземпляры книжки. Кто знает, может, через несколько веков часть из них найдут и люди будут благоговейно взирать на полуистлевшие страницы со стихами «старинного поэта По».

Эпиграфом к своей книжке По взял слова какого-то Ларошфуко[169]: «Tout le monde a raison». Мне пришлось разыскать старый словарь Мати. Перевод не занял у меня много времени.

«Все справедливо».

Ничего подобного я еще не слышал – фраза одновременно удивляла и ужасала. Какое из чувств у меня преобладало, тоже не знаю. Чем больше я рассуждал над смыслом этой фразы, тем дальше он от меня ускользал. Однако я не мог отделаться от мысли, что эти слова – послание от По, адресованное лично мне.

Где-то в марте ко мне заявился первый гость: некто по имени Томми Корриган. В далеком восемнадцатом году шайка из двухсот ирландцев напала на Вигвам, как тогда любили называть Таммани-холл[170]. Они не были обычными громилами. Просто им было обидно, что ирландцы не играют в политической жизни Нью-Йорка той роли, которую могли бы. Напавшие орали во все горло: «Долой индейцев!» и «Эммита – в конгресс!»[171], а затем принялись бить стекла, ломать мебель и прочее имущество. Короче говоря, учинили погром. Томми был одним из них. Парню не повезло: в суматохе его свои же ударили ножом. Но я помню, как до этого он стулом разбил стекло, а затем с подчеркнутой небрежностью выдавливал осколки окровавленным мизинцем. Странно, что мне это запомнилось. Видно, на всплеске воспоминаний Томми и нанес мне визит. Проторчал у меня недели три, без конца выклянчивая имбирное пиво.

Следом за Томми ко мне пожаловал Нафталай Джуд ловкий прощелыга, хорошо погревший руки на учреждении Медицинской лотереи и прикарманивший десятки тысяч долларов. Когда я только что приехал в Нью-Йорк, он подарил мне поношенное шерстяное пальто. Теперь он пришел требовать пальто назад, поскольку жене нечем чинить свою прохудившуюся одежду, а там еще крепкая подкладка.

На следующий день у меня появился олдермен Хант, умерший семь лет назад. Днем позже пришла моя покойная мать. Она по-хозяйски прошла на кухню и принялась за домашнюю работу, недоделанную Пэтси. Еще через день прибежал мой любимый пес – громадный ньюфаундленд. Вскоре вернулась моя жена и, почти не обращая на меня внимания, стала возиться с тюльпанами.

Раньше я бы не знал, куда скрыться от такого наплыва людей и необходимости общаться с ними. Однако у меня появились совсем иные представления о времени. Оно вовсе не такое жесткое и прямолинейное, каким мы привыкли его считать. Время мягко и податливо; при определенных условиях оно… сминается в складки, так что люди из разных поколений оказываются рядом. Они дышат одним воздухом, и уже невозможно говорить о «живущих» и «умерших». Как отличить, кто из них жив, а кто мертв? Лея сидит у ног Анри Леклера, жадно ловя его наставления. По сочиняет стихи вместе с Мати Лэндор. Я закусываю ветчиной в компании олдермена Ханта, Нафталая Джуда и Клодиуса Фута. Бедняга Фут. В который уже раз он пытается мне втолковать, что ограбил почту вовсе не в Рочестере, а в Балтиморе.

Мои гости не стесняют меня и почти не мешают работать. По правде говоря, мне очень приятно видеть, что они продолжают заниматься тем, чем занимались при жизни. И никаких ангельских хоров. Никаких языков адского пламени. У каждого дел по горло. Интересно, они останутся здесь, когда я уйду? В таком случае я смогу вернуться и у нас сложится неплохое сообщество.

Возможно, и Мати дождется моего возвращения. Возможно. В любом случае так мне легче думать о конце. А конец уже наступил.

Эпилог

19 апреля 1831 года

Моя работа закончена. Все, что можно было написать, я написал. Этих строк я мог бы уже и не писать, однако я добавляю их. Быть может, от привычки водить пером по бумаге.

Потом я отложу перо. Соберу листы в стопку, перевяжу их и уберу в ящик письменного стола, загородив старыми чернильницами. Я сделаю это нарочно, чтобы мою рукопись нашли не сразу. Не хочу, чтобы она попала в руки случайных людей, рассчитывающих чем-нибудь здесь поживиться. Ее поиски требуют более пытливого ума и внимательного глаза. Но рано или поздно рукопись найдут.

Я помашу жене, выгребающей золу из очага. Попрощаюсь с олдерменом Хантом и Клодиусом Футом. Почешу за ушами своему ньюфаундленду. И выйду из дома.

Какой замечательный день. Наконец-то после зимы вернулось тепло. От пыльцы воздух приобрел желтоватый оттенок. Тюльпанные деревья покрылись ярко-красными цветами. Над лужайкой щебечет стайка малиновок. Я думаю, лучше всего покидать этот мир, когда он в полном великолепии и ваш разум не отягощен мыслями о дурной погоде.

Я пойду по той же тропке, по какой мы шли тогда с Мати. Встану на краю обрыва и окину взглядом реку. Даже с высоты заметно, как бурлит в Гудзоне вода. Лед уже сошел, и ее струи несутся с севера на юг, взбивая пену.

Я не стану поворачиваться спиной к реке. Не стану закрывать глаза, потому что у меня нет твоей веры, Мати. Я не могу прыгнуть в Его руки, не зная, ждет ли Он меня… и вообще ждет ли меня кто-нибудь. Я ведь всегда это говорил. Мы уходим так, как закрываются магазины. Никто уже не постучит в запертую дверь, а вскоре забудут и на какой улице был этот магазин.

Скажи мне, дочка… я хочу услышать твой голос. Скажи мне, что будешь ждать меня, что все образуется. Скажи мне.

Благодарность автора

Мой долг перед исторической правдой требует от меня сделать кое-какие пояснения. Прежде всего хочу сказать, что за годы службы Сильвейнуса Тайера на посту командующего Военной академией в Вест-Пойнте ни один кадет не был убит или даже серьезно покалечен. Хотя на страницах моего романа действуют Тайер, Хичкок, Кембл и другие реально существовавшие люди, их слова и поступки являются плодом писательской фантазии. То же самое относится к Эдгару Аллану По, который, насколько мне известно, убивал только на бумаге.

Работая над этой книгой, я черпал сведения из многих источников, но наиболее полезным оказался для меня роман Джеймса Эгню «Бунт из-за эггнога»[172] – пожалуй, единственное произведение, описывающее Вест-Пойнт девятнадцатого века. (Приветствую дух полковника Эгню![173]) Я очень благодарен за оказанную помощь Эбби Йокельсону из Библиотеки конгресса, историку Военной академии Стиву Гроуву и военному историку Уолтеру Брэдфорду. Если в моем романе встречаются какие-то исторические погрешности, вина за них ложится только на меня, а не на этих людей.

Выражаю особую благодарность Марджори Брэмен – замечательному редактору, сумевшему понять мое произведение лучше, чем я; Майклу Маккензи – моему рекламному агенту, без устали трудящемуся на ниве шоу-бизнеса, а также моему литературному агенту Кристоферу Шеллингу, который примерно раз в неделю заставлял меня давиться от смеха. Огромное спасибо моему брату, доктору Полу Байяру, дававшему мне консультации во всем, что касается медицинских тонкостей. И конечно же, я от всего сердца благодарю свою мать Этель Байяр за ее усердное редактирование и своего отца Луи Байяра, подполковника в отставке, окончившего академию в 1949 году, за то, что благословил меня на написание этой книги.

1

Рассказ В. Ирвинга, написанный предположительно в 1819-1820 гг. – Здесь и далее прим. перев

2

Водопад на речке Баттермилк, впадающей в Гудзон. Дословно означает «Простоквашный водопад». Судя по снимкам, название вполне соответствует действительности: вспененная вода напоминает простоквашу.

3

Фаэтон – конный экипаж с откидным верхом.

4

Кивер – высокий головной убор с круглым дном, козырьком, подбородочным ремнем и украшениями.

5

Библейский персонаж (Бытие 16:1); египтянка, жившая в доме Авраама и родившая ему сына Измаила.

6

Форзиция – пряморастущий кустарник с множеством золотистых цветков.

7

Этан Аллен Хичкок (1798-1870) был комендантом Вест-Пойнта в 1829-1833 гг. Впоследствии участвовал в так называемой семинольской войне, войне во Флориде и в американо-мексиканской войне 1846-1848 гг.

8

Надо сказать, что Сильвейнус Тайер (1785-1872) действительно остался в памяти потомков. Будучи одним из первых выпускников Вест-Пойнта, он с 1817-го по 1833 год занимал пост начальника академии. Под его началом она претерпела всестороннюю реорганизацию. Тайера даже называли «отцом Военной академии».

9

Констебль – низший офицерский чин в полиции США и Великобритании.

10

Название парка в городке Хобокен, штат Нью-Джерси.

11

Таммани-холл – штаб Демократической партии в Нью-Йорке.

12

То есть около 300 граммов.

13

Суд, разбирающий обвинения, предъявляемые офицерам и солдатам.

14

Поскольку современный читатель далеко не всегда представляет, что такое мушкет, привожу справку: мушкет (фр. mousquet, исп. mosquete, через позднелат. muscheta – род метательной стрелы, от лат. musca – муха) – ручное огнестрельное оружие с фитильным замком. Впервые появилось в начале XVI в. в Испании, затем в Германии, Франции, России; имело калибр около 20 мм, вес 8-10 кг. Вследствие сильной отдачи первоначально мушкетами вооружались лишь отборные люди – мушкетеры, надевавшие при стрельбе на плечо кожаную подушку.

15

Муслин – мягкая шелковая или хлопчатобумажная ткань.

16

Эндрю Джексон, седьмой по счету президент Соединенных Штатов, занимавший этот пост в 1829-1837 гг.

17

Вероятно, речь идет о Джоне Генри Итоне (1790-1856), который в 1829-1831 гг. занимал пост военного министра.

18

Презрительное прозвище первокурсников Военной академии.

19

Европейский дух, европейский стиль (фр.).

20

Фридрих Великий (1712-1786) – прусский король, выдающийся полководец XVIII в.

21

Нильская кампания – часть экспедиции Наполеона Бонапарта, предпринятая им в 1798-1801 гг. с целью завоевания Египта и нарушения связей Англии с Индией. Экспедиция окончилась неудачей.

22

Вероятно, речь идет о сыне американского государственного деятеля Генри Клея (1777-1852). Клей-старший являлся идеалом тогдашней Америки, будучи человеком, который «сам себя сделал».

23

Бенедикт Арнольд (1740-1801) – американский революционный генерал, впоследствии предавший интересы Америки и переметнувшийся к англичанам. В 1780 г. он командовал системой укреплений Вест-Пойнта, которые намеревался сдать англичанам.

24

Робиния – дальняя родственница хорошо известной нам белой акации. Распространена в Северной и Центральной Америке.

25

Остров на реке Гудзон, расположенный напротив Вест-Пойнта и вплотную примыкающий к левому берегу. На острове сохранились развалины форта Конституции, построенного здесь в 1775 г. Во времена американской революции между правым берегом и о. Конституции была протянута цепь, преграждавшая путь английским кораблям. Ныне о. Конституции является частью Военной академии.

26

Класс кадета обратно пропорционален году его обучения. Таким образом, первогодки (плебеи) являлись кадетами четвертого класса, а кадеты четвертого года обучения – первого.

27

Да, тот самый Эдгар По (1809-1849) – знаменитый американский поэт и романист, основоположник детективного жанра, который весьма непродолжительное время был кадетом Военной академии в Вест-Пойнте.

28

Дело (фр.).

29

Роберт Фултон (1765-1815) – американский изобретатель и инженер, построивший в 1807 г. первый в мире пароход «Клермонт».

30

Водный путь между Атлантическим и Тихим океанами, пролегающий через моря и проливы Канадского Арктического архипелага и вдоль северного побережья Аляски. Существование такого прохода было доказано лишь в середине XIX в. Впервые он был пройден в 1903-1906 гг. с востока на запад норвежской экспедицией под руководством Р. Амундсена на судне «Йоа» (с тремя зимовками). Однако первый коммерческий рейс состоялся лишь в 1969 г.

31

Плащ из непромокаемой прорезиненной ткани, изобретенной шотландским химиком Ч. Макинтошем в 1823 г.

32

Здесь игра слов. Слово Hebe, стоящее в оригинале, означает, с одной стороны, мифологическую Гебу – богиню цветущей юности, – угощавшую олимпийских богов нектаром и амброзией, а с другой – трактирщицу, служанку в питейном заведении.

33

Чайльд-Гарольд – главный герой поэмы Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда», написанной в 1812-1818 гг. Цитированная строчка взята из Третьей песни, станса 32 (перевод Б. Левина).

34

Джон Саклинг (1609-1642) – английский поэт и драматург, любитель кутежей и дуэлей.

35

Приведены стихи 12 и 19 из Пятидесятого псалма.

36

В греческой мифологии дочь царя Трои Приама, получившая от Аполлона дар пророчества. В частности, Кассандра предрекала Троянскую войну и поражение троянцев, но к ее предсказаниям относились с недоверием и насмешками.

37

«Hey, Betty Martin» – появившаяся в начале XIX в. песенка в стиле кантри о неотесанном, но смышленом деревенском парне, которого так и не смогли обмануть городские прощелыги.

38

Столица штата Делавэр.

39

Имеется в виду английский король Георг III (1738-1820).

40

Учебное заведение в городе Карлисл, штат Пенсильвания, названное в честь одного из его основателей – государственного деятеля Джона Диккинсона.

41

Размер в четверть типографского листа (9x12 дюймов, или 22, 5 x30 см).

42

Слово poison перекочевало в английский язык из французского, сохранив свое значение: «яд», «отрава».

43

Антуан-Анри Жомини (1779-1869) – швейцарец по происхождению, генерал, автор военных мемуаров и нескольких трудов по тактике ведения войны. В 1813 г. покинул наполеоновскую армию и перешел на сторону русских. В России он жил до самой смерти, окруженный славой и почестями. Был военным наставником Александра II.

44

Многотомный роман Алена-Рене Лесажа (1668-1747), который он писал в течение двадцати лет.

45

Имеется в виду Тобиас Джордж Смоллетт (1721-1771) – шотландский романист, который в 1749 г. перевел «Жиля Блаза» на английский язык. Долгое время его перевод считался лучшим англоязычным переводом этого романа.

46

Любовное письмо (фр.).

47

Речь идет о С. Лакруа – представителе французской математической школы, создавшей в конце XVIII в. новые типы учебников по арифметике, алгебре и геометрии.

48

В греческой мифологии наяды – нимфы рек, озер и ручьев; гамадриады – лесные нимфы.

49

Джон Мильтон (1608-1674) – английский поэт и публицист, сумевший передать английскому стихотворному слову достоинство античной поэзии, ее высокий настрой и звучание.

50

Покипси (Poughkeepsie) – городок на реке Гудзон, расположенный в нескольких милях от Вест-Пойнта, вверх по течению.

51

Городок, расположенный в нескольких милях к северу от Вест-Пойнта. В конце XX в. численность его населения была около 30 тыс.

52

Река, начинающаяся в штате Западная Вирджиния и впадающая в Чесапикский залив.

53

Древнегреческое название пролива Дарданеллы. Средняя ширина пролива 4 км (2, 5 мили).

54

Вот так (фр. ).

55

Маленькой загадки (фр.).

56

Александр Поп (1688-1744) – английский поэт-классицист.

57

По-английски – society.

58

Лига – мера длины, примерно равная трем милям.

59

Декоративное ползучее растение, выращиваемое как на открытом воздухе, так и внутри помещений.

60

Хлорид ртути Hg2Clr В XIX в. активно применялся в медицине как противомикробное средство.

61

Оно находится в западной Англии, близ Чепстоу (ныне сохранились лишь развалины). Аббатство было основано в XII в. монахами католического ордена цистерцианцев. Упоминается в одном из стихотворений английского поэта-романтика У. Вордсворта.

62

Эдмунд Бёрк (1729-1797) – английский философ и политический деятель. В 1757 г. написал трактат «Философский вопрос происхождения наших представлений о возвышенном и прекрасном».

63

Город в центральной части штата Нью-Йорк. В конце XX в. его население составляло около 70 тыс. жителей.

64

Известный американский краснодеревец того времени, создавший свой стиль в мебели.

65

Около 65 кг.

66

Примерно 173 см.

67

Змей, свернувшийся кругом и кусающий собственный хвост. Один из древнейших алхимических символов.

68

«Истинный красный дракон» (фр.).

69

Пьер де Ланкр (1553-1631) – французский демонолог, прославившийся «охотой на ведьм». Упомянутый труд был им написан в 1612 г.

70

«Описание непостоянства падших ангелов» (фр.).

71

Разумеется (фр.).

72

«Речь дьявола» (фр.).

73

Город и порт на северо-западе Франции, центр департамента Кальвадос.

74

Шарль-Тристан де Монтолон (1783-1853) – французский генерал времен наполеоновских войн. Сопровождал Наполеона в ссылку на о. Святой Елены. После смерти бывшего императора безуспешно пытался выполнить его политическое завещание.

75

Разновидность батиста.

76

Джеймс Монро (1758-1831) – пятый президент США, управлявший страной с 1817-го по 1825 г.

77

Джонатан Свифт (1667-1745) – английский писатель, автор знаменитых книг о путешествиях Гулливера.

78

Имеется в виду Джеймс Фенимор Купер (1789-1851) – автор популярных в XIX и XX вв. приключенческих романов об индейцах.

79

Сатирический роман Вашингтона Ирвинга (1783-1859) «История Нью-Йорка, рассказанная Дидрихом Никербокером» (1809).

80

Первый из романов Вальтера Скотта (1771-1832), опубликованный в 1814 г.

81

Вероятно, речь идет об английском мореплавателе и ученом Джоне Дейвисе (1550-1605).

82

Скорее всего, имеется в виду английский математик Джон Уоллис (1616-1703). Именно он ввел в математику °° – символ бесконечности.

83

Тритемий (1462-1516) – немецкий богослов и историк, написавший также ряд трактатов по магии и каббалистике.

84

Исполнительница ролей молодых простодушных девушек (от фр. ingenue – наивная).

85

Южная граница штата Пенсильвания, проведенная в 1763-1767 гг. английскими геодезистами Ч. Мэйсоном и И. Диксоном. До начала Гражданской войны 1851 г. символизировала границу между свободными (северными) и рабовладельческими (южными) штатами.

86

Эдвин Форрест (1806-1872) – американский актер.

87

Настоящее имя этой знаменитой в свое время актрисы – Франсес Энн Денни (1797-?). Упомянутое сценическое имя она взяла, выйдя замуж за актера Александра Дрейка.

88

Джон Говард Пейн (1791-1852) – американский актер, писатель и дипломат.

89

Имре Тёкёли (1657-1705) – венгерский граф, боровшийся за освобождение Венгрии от австрийского владычества, опираясь на помощь Османской империи.

90

Вот так (фр.).

91

Большая скука (фр).

92

Шумное сборище, где хохочут во все горло (фр.).

93

Ночной горшок (фр.).

94

В греческой мифологии – чудовищный трехглавый пес со змеиным хвостом, охранявший вход в подземное царство.

95

Сара Джозефа Хейл (1788-1879) – американская писательница и феминистка, издававшая журналы и книги для женщин.

96

Упомянутые стихотворения вошли во вторую книгу стихов По, выпущенную им в 1829 г.

97

Джон Локк (1632-1704) – английский философ, основоположник философии либерализма.

98

Городок в восточной части штата Нью-Йорк, известный своими источниками минеральных вод.

99

В критический момент (фр.).

100

Шутливое прозвище уроженцев штата Северная Каролина, главным продуктом которого некогда был деготь.

101

Карточная игра, популярная в XIX в. и чем-то напоминающая преферанс. Примечательная особенность: старшей картой в этой игре является не туз, а король.

102

Начальное офицерское звание, аналогичное младшему лейтенанту.

103

Тадеуш Костюшко (1746-1817) – имя достаточно известное и, казалось бы, в комментариях не нуждается. Но поскольку в истории, как и в компьютерных программах, появляются новые «версии», вряд ли стоит удивляться, что в Белоруссии Костюшко считают «великим сыном белорусской земли», ибо родился он на территории нынешней Брестской области.

104

«From Greenland's Icy Mountains» – протестантский гимн духовного композитора Лоуэлла Мэйсона (1792-1872).

105

Даже не знаю, чем вызван такой ляп в повествовании. Либо автор решил показать «своего» По отчаянным вруном, либо что-то напутал в хронологии. Как известно, Эдгар По родился в 1809 году, а Екатерина II умерла в 1796-м. Кстати, документальных подтверждений тому, что реальный По когда-либо бывал в России, нет.

106

Речь идет о Фрэнсисе Бэконе (1561-1626) – английском государственном деятеле и философе, родоначальнике английского материализма.

107

Уныние, печаль, грусть (фр.).

108

Строчки из знаменитого стихотворения «Элегия, написанная на сельском кладбище», принадлежащего перу английского поэта-сентименталиста Томаса Грея (1716-1771). Приведены в стихотворном переводе В. А. Жуковского («Сельское кладбище»).

109

Оставим и это на совести влюбленного кадета По. «Большой звездой» является, конечно же, бело-голубая Вега. Но рядом с нею нет звезд шестой величины, а есть лишь две звезды четвертой величины.

110

В древнегреческой мифологии муза комедии и идиллической поэзии.

111

Удивительно; странно сказать (лат.).

112

Одно из сражений в войне 1812-1814 гг., которую Соединенные Штаты вели против британских войск в Канаде. Потерпев ряд серьезных поражений, Америка отказалась от притязаний на канадскую территорию.

113

Речь идет о Зебулоне Монтгомери Пайке (1779-1813) – американском военачальнике и исследователе.

114

Здесь автор допускает неточность. Амософское общество, преследовавшее цели философского и литературного просвещения кадетов, действительно существовало, но с 1816-го по 1823 г., когда оно слилось с другим обществом и стало называться Филоматическим.

115

Монтескье Шарль Луи (1689-1755), французский просветитель, правовед, философ.

116

Ампир (от французского empire – империя) – стиль в архитектуре, декоративном искусстве и моде, господствовавший в течение первых трех десятилетий XIX в.

117

Эмануэль Сведенборг (1688-1772) – шведский ученый и философ-мистик. Общества последователей Сведенборга до сих пор существуют в Англии и США.

118

Нарицательное имя, обозначающее правительство Соединенных Штатов. Впервые появилось во времена американо-канадской войны 1812 г. и использовалось в пренебрежительном смысле противниками этой войны. Существуют разные версии происхождения имени; в частности, его связывают с аббревиатурой U.S. (их можно прочитать и как United States – Соединенные Штаты, и как Uncle Sam – Дядя Сэм), которую в начале XIX в. повсеместно начали ставить на военной форме и казенном имуществе.

119

Узел или широкий бант из накладных волос высотою около 20 см.

120

Акт любви, акт милосердия (лат.).

121

«Розовая вода»; «Снежная белизна»; душистое масло (фр.).

122

Скорее всего, По имеет в виду епископа Теренция – одного из ранних христиан, жившего в городе Порте, что стоял в устье Тибра.

123

Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо (лат.).

124

Возвращающиеся на землю (фр.).

125

Эолова арфа (по имени бога ветров Эола), музыкальный инструмент. Струны (9-13), настроенные в унисон и колеблемые движением воздуха, издают обертоны одного общего тона; громкость звука зависит от силы ветра. Известная с древности, эолова арфа была особенно популярна в конце XVIII – начале XIX в.

126

В греческой мифологии одна из трех Мойр – богинь судьбы. В ее ведении были нити человеческих жизней, перерезая которые она обрекала людей на смерть.

127

Речь идет об английском военном и изобретателе Уильяме Конгреве (1772-1828), сконструировавшем много типов пороховых ракет.

128

Эпизод из гомеровской «Илиады». Гектор, старший сын царя Трои Приама, погиб в единоборстве с другим героем – Ахиллом, решившим отомстить Гектору за убийство своего друга Патрокла.

129

Библейская история, изложенная в 17-й главе 1-й Книги Царств. Юноша-пастух Давид вышел на битву с великаном-филистимлянином Голиафом и победил его не физической силой, а смекалкой.

130

Паническое бегство; дословно «спасайся кто может» (фр.).

131

Согласно греческим мифам, Эдип, странствуя в поисках счастья, разгадал загадки фиванского Сфинкса и избавил Фивы от этого чудовища.

132

Гурии (от арабского хур – черноокие) – райские девы, которые, согласно Корану, услаждают попавших в рай праведников.

133

Сорт крепкого виски, приготовляемого из ржи. Названо по имени реки Монангахилы (протекает по территории Западной Вирджинии и Пенсильвании), в долине которой его впервые начали производить.

134

Эпизод из жизни тогдашнего (на момент описываемых в романе событий) президента Эндрю Джексона. В 1806 г., еще не будучи президентом, он поссорился с неким Чарльзом Дикинсоном, уличив того в фальсификации условий скачек. Ссора вылилась в дуэль. Невзирая на то что Дикинсон его ранил, Джексон сумел произвести ответный выстрел (перезарядка револьвера была связана с осечкой) и убить своего противника. Однако пуля, засевшая в груди Джексона, до конца дней напоминала ему об этой дуэли.

135

Жак-Анри Бернарден де Сен-Пьер (1737-1814) – французский писатель. «Этюды о природе» – один из его романов, который он писал почти четверть века.

136

Фермопилы – узкий горный проход, соединяющий южную и северную часть Греции. В 480 г. до н. э. (эпоха греко-персидских войн) 300 спартанцев во главе с царем Леонидом стойко обороняли Ф. от персов, и все погибли в неравном бою.

137

«О Thou Who Camest from Above» – религиозный гимн, написанный духовным поэтом Чарлзом Уэсли (1707-1788), братом основоположника методизма Джона Уэсли. Интересно, на какую мелодию кадеты пели этот гимн, если музыка к нему была написана лишь в 1872 году?

138

Философское прозаическое произведение английского поэта и критика Сэмюэла Тейлора Колриджа (1772-1834), написанное им в 1825 г.

139

Дэниел Бун (1734-1820) – американский землепроходец и следопыт, много сделавший для исследования территории штата Кентукки.

140

Первичная движущая сила (лат.).

141

В финикийской мифологии богиня любви, плодородия и материнства; астральное божество, олицетворение планеты Венера.

142

Влюбленный (ит.).

143

«How Doth the Little Busy Bee» – стихотворение английского поэта Айзека Уотса (1674-1748), автора религиозных гимнов и стихов духовного содержания. Упомянутое стихотворение написано им в 1715 г.

144

Звезда и орел – знаки отличия на погонах старших офицеров.

145

Речь идет об американском генерале Винфилде Скотте (1786-1866).

146

Любовь к себе (фр.).

147

Одно из второстепенных сражений в американо-канадской войне 1812 г., произошедшее близ индейского селения Магуага (ныне г. Трентон в юго-восточной части штата Мичиган).

148

«Old Colony Times» – песенка о трех незадачливых парнях. Появилась в начале XIX в. и была популярна на протяжении нескольких десятков лет.

149

Стихотворение, состоящее из шести шестистиший.

150

Американский дипломат, государственный деятель и промышленник (1786-1875).

151

Газета, основанная в 1823 г. и выходившая под разными названиями. Примечательна тем, что в ней впервые печатались некоторые стихотворения Эдгара По. Одно время По работал в этой газете литературным критиком.

152

Протестантская деноминация, возникшая в середине XVII в. в Англии. Название происходит от английского Quakers – «трепещущие» (перед Богом). Отличительная черта доктрины квакеров – убеждение, что Бог пребывает в сердце каждого человека. К концу XX в. в мире насчитывалось около 300 тыс. квакеров, треть из которых жили в США.

153

Начеку, настороже (фр. )

154

В греческой мифологии Кадм – сын финикийского царя Агенора, прославившийся многочисленными подвигами. Некоторые мифы называют Кадма создателем греческой письменности.

155

Родной страной, родиной (фр.).

156

Уильям Вордсворт (1770-1850) – английский поэт-романтик.

157

Идейное содружество английских поэтов-романтиков У. Вордсворта, С. Т. Колриджа и Р. Саути, живших на северо-западе Англии, в так называемом озерном крае.

158

Уильям Каллен Брайант (1794-1878) – американский поэт-романтик.

159

Вашингтон Ирвинг (1783-1859) – американский писатель, один из создателей жанра романтического рассказа.

160

Одно из сражений в американо-канадской войне 1812 г. Англо-канадцы победили американцев и захватили селение Огденсбург (нынче – городок в штате Нью-Йорк). Хотя это сражение и не было крупным, победа в нем позволила англо-канадцам до самого конца войны обезопасить свои линии снабжения.

161

Мальчишка (фр.).

162

Надо сражаться, сын мой. Всегда сражаться… (фр.)

163

Знаменитая тюрьма близ Нью-Йорка, которую начали строить в 1825 г.

164

Брикеты из сушеного и растертого в порошок оленьего или бизоньего мяса. Слово перешло в английский язык из языка индейцев племени алгонкинов.

165

Эти спички с головками из желтого фосфора появились в конце 20-х гг. XIX в. Они зажигались трением о любую поверхность. Ядовитость желтого фосфора и высокая пожароопасность этих спичек (нередко они воспламенялись прямо в коробке, от трения друг о друга) заставили изобретателей искать другой состав для спичечных головок. Привычная нам безопасная, или «шведская», спичка появилась лишь в 1855 г.

166

В греческой мифологии – блаженная обитель мертвых.

167

Город в штате Нью-Йорк.

168

Игра слов. Вест-Пойнт в переводе с английского означает «западная оконечность», или «западный мыс».

169

Франсуа Ларошфуко (1613-1680) – французский писатель-моралист.

170

Политический штаб Демократической партии. По сути, Таммани-холл вырос из Общества Таммани, политической организации, основанной в конце XVIII в. Ее члены лояльно относились к индейцам и любили щеголять индейскими словами (даже название своему обществу они дали по имени Таманенда – вождя одного из племен). Свое здание они тоже называли Вигвамом.

171

У автора написано Emmitt, хотя, вероятнее всего, речь идет о Томасе Эддисе Эммете (1764-1827) – юристе и политическом деятеле ирландского происхождения. Стоит отметить, что со второй половины XIX и вплоть до начала 40-х гг. XX в. Таммани-холл, по сути, находился в руках ирландских переселенцев и их потомков.

172

Эггног – напиток из вина или коньяка, взбитых желтков, сахара и сливок; подается холодным или горячим.

173

Джеймс Эгню одно время преподавал историю в Вест-Пойнте. Роман написал на основе найденных им архивных документов, ранее нигде не публиковавшихся.