Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Сыщик Мура Муромцева - Крещенский апельсин

ModernLib.Net / Детективы / Басманова Елена / Крещенский апельсин - Чтение (Весь текст)
Автор: Басманова Елена
Жанр: Детективы
Серия: Сыщик Мура Муромцева

 

 


Елена Басманова

КРЕЩЕНСКИЙ АПЕЛЬСИН

Глава 1

Легкий аромат апельсина заставил Самсона вынырнуть из задумчивости. Он оторвался от унылого российского пейзажа, проносящегося за окнами вагона курьерского поезда Москва – Санкт-Петербург, и повернул голову направо. В полуметре от него стоял волоокий мужчина с сигарой в руке, источавший тонкий, тревожный, волнующий запах. Юному провинциалу еще не случалось встречать в своей жизни мужчин, пахнущих апельсинами. А этот, в костюме из темно-синего шевиота, был еще и очень элегантен: жилет в размытую темную полоску, в тон удлиненному пиджаку, ловко обрисовывающему талию и покатые плечи, высокий воротник, жемчужная булавка в галстуке плотного шелка.

– Простите, – раздался мягкий баритон попутчика, и улыбка обнажила ровные, белоснежные зубы, не затененные аккуратно уложенными с помощью фиксатора короткими каштановыми усами. – Я вам не помешал?

Самсон разомкнул пересохшие губы и застенчиво улыбнулся в ответ. Он и сам толком не знал, помешал ему попутчик или нет: как и всем девятнадцатилетним юношам, ему хотелось одновременно и одиночества, и общения. Однако сейчас он больше всего опасался показаться в глазах столичного щеголя невежей.

– Нет, нисколько, – ответил он, – я просто волнуюсь. Впервые увижу столицу.

– Ясно, – собеседник выпустил клуб ароматного дыма, и голубоватое облачко медленно окутывало Самсона, – вы из провинции! Ваши чувства мне понятны, ведь я ненамного старше вас, и хорошо помню трепет предвкушения первого знакомства с сим чудным градом. Позвольте представиться: помощник присяжного поверенного Эдмунд Федорович Либид.

– О, я чрезвычайно польщен. Меня зовут Самсон Шалопаев, еду в Петербург из Казани.

– Вас не смущает аромат моих сигар? – обеспокоился Эдмунд. – Старался выбрать самые мягкие. Доктора нашли у меня нарушения дыхания. Отец был астматик. Говорят, табачный дым помогает.

– Мне даже нравится, – заторопился Самсон, приятно удивленный любезностью попутчика.

– Может быть, зайдем в мое купе? – предложил господин Либид. – У меня есть коньяк. До Петербурга еще три часа. В картишки перекинемся.

– Благодарю вас. – Самсон покосился на приоткрытую дверь своего купе. – Да я в карты играю плохо.

– Ничего, – утешил его попутчик, – я тоже предаюсь этой порочной страстишке только для избавления от дорожной скуки.

– Но я должен предупредить моих попутчиц, – сказал неуверенно Самсон.

– Хорошеньких?

Эдмунд Федорович игриво склонил голову и, шагнув к Самсону, посмотрел через плечо в глубь купе.

Там находилась дама с ребенком. Судя по тому, что девочке было лет двенадцать, дама давно миновала пору расцвета. Впрочем, и среди дам за тридцать господину Либиду встречались весьма привлекательные. Однако в данном случае судить о красоте пассажирки не представлялось возможным: она сидела в пальто с поднятым воротником, на голове ее красовалась шляпка с вуалеткой. В поезде было прохладно: несмотря на усилия обслуги, январский мороз проникал в купейный уют. Будто почувствовав, что разговор мужчин ведется о ней, дама повернула голову, но кроме блеснувших белков огромных глаз разглядеть Эдмунду Федоровичу ничего не удалось.

Молодому человеку показалось, что его обаятельный попутчик ждет приглашения, чтобы познакомиться с дамой, но именно этого Самсону не хотелось. Во-первых, за время пути из Москвы он уже успел проникнуться уважением к пассажирке, женщине весьма достойной, жене статского советника Горбатова. Направлялась она из Томска к мужу, который осенью прошлого, 1907 года, получил приглашение из Главного управления государственных имуществ и, оставив службу в губернском земском присутствии, перебрался в столицу несколько раньше, чтобы подготовить квартиру к приезду супруги. Наталья Аполлоновна везла с собой воспитанницу Ксению. Самсон сначала думал, что девочка дочь попутчицы, но вскоре выяснилось, что это не так. И сама девочка называла госпожу Горбатову «ма тант Натали».

Но не только симпатия к попутчицам мешала Самсону пригласить в купе привлекательного знакомца, его сдерживало и что-то сродни ревности. Ведь госпожа Горбатова так походила на его тайную возлюбленную! Да, несмотря на свои девятнадцать, Самсон Шалопаев стал героем романтической истории, потрясшей все его существо. Истории, которая завершилась необычно. Нет, разумеется, не завершилась, а выкинула немыслимый кульбит, но об этом не знал никто, даже его родители! А то, что судьба свела его в купе с дамой, похожей на его возлюбленную Эльзу, он воспринимал как тайный знак того, что после всех предстоящих испытаний в ближайшем будущем его ждут необыкновенные милости и блаженства.

– Не будем смущать покой ваших прелестных попутчиц, – услышал Самсон приятный баритон нового знакомца, – в моем купе нам никто не помешает. Посидим недолго, согреемся, поболтаем. Вам, вероятно, хочется побольше узнать о столичных нравах. Могу посодействовать. Чужому в Петербурге тяжело и одиноко. Можете рассчитывать на мою поддержку.

Голос звучал приветливо и доброжелательно.

– Действительно холодновато, – с готовностью согласился Самсон, давая понять, что рад счастливому знакомству.

За внешним обликом молодого провинциала, рослого блондина, с прямым крупным носом, мягким подбородком и чувственным вялым ртом, опытный человек без труда мог распознать юношескую робость: ее выдавали простодушное выражение серых глаз, излишняя подвижность мышц под кожей ясного лба, манера наклонять голову, подобно котенку, внезапно наткнувшемуся на неизвестный предмет.

Предупредив попутчиц, он проследовал за элегантным господином в конец вагона. Казалось, в купе господина Либида не так холодно. Возможно, благодаря тому, что купейный электрический фонарь с желтым – а не голубым, как в купе Самсона, – матовым плафоном давал теплый, янтарный цвет. На столике лежали коробка сигар, плиточный шоколад московской фирмы «Сиу и К°», коробка сухого печенья от Бликгена и Робинсона. Стояла бутылка коньяку.

– Полагаю, вы разбираетесь в горячительном, – Эдмунд улыбнулся. – Это «Хеннесси», превосходный французский коньяк. Видите надпись? «Возвращено из Англии». Этот коньяк специально катают на пароходах через Ла-Манш, чтобы он лучше плескался в бочках и смывал бы с них дубовый аромат.

Самсон неопределенно кивнул в надежде скрыть свои куцые познания в питейной области. Прежде он пил шампанское да сладкое вино. Для него все коньяки были в новинку, и он не отличал хороший от плохого Да и выбор напитков в Казани не такой, как в Москве и Петербурге.

– Действительно, коньяк выше всяких похвал, – подтвердил Самсон, пригубив золотистый напиток и мгновенно ощутив, как по всему телу разливается тепло.

– А теперь, мой юный друг, рассказывайте. Все рассказывайте, без утайки. Может быть, я смогу быть вам полезен. Есть ли у вас в столице родные?

– Нет, господин Либид, – ответил Самсон, по детской привычке отправляя за щеку квадратный кусочек шоколадной плитки. – Предполагаю снять квартиру.

– Вы намерены служить?

– Пока не знаю. Пока что я буду вольнослушателем посещать лекции в университете.

– Но ведь уже январь! – изумился элегантный хозяин купе. – С начала лекционного курса прошло полгода!

– Все так, – Самсон успел проглотить кусочек шоколадки и, поколебавшись, потянулся за вторым, – но я был болен. Вот и еду в столицу не вовремя. Родители настояли.

– Тогда нам следует выпить еще и за ваших умных родителей, – подхватил Эдмунд Федорович и разлил коньяк по стаканам. – Ныне только глупцы не понимают важность высшего образования для своих чад. А по какому ведомству служит ваш батюшка?

– По ведомству народного просвещения, – откликнулся с запозданием Самсон, – и в Петербурге у него есть знакомые, они-то и помогли записать меня в университет вольнослушателем.

С каждой минутой доброжелательный кареглазый собеседник со смугло-розовым лицом, излучавшим искреннюю заинтересованность и не менявшим свой цвет под влиянием выпитого коньяка, казался Самсону все более приятным. И колоссальное напряжение, не оставлявшее юношу последние полгода, понемногу спадало. Эдмунд Федорович, мужчина немного за тридцать, как нельзя лучше подходил для того, чтобы поделиться с ним горестными переживаниями.

– Так вы и экзаменов не сдавали? – деланно изумился попутчик. – Удивительно! Что же вам помешало?

Самсон покраснел.

– Верно, романтическая история, – предположил господин Либид. – Понимаю. Сам в вашем возрасте увлекался прелестными созданиями. Но так голову не терял. И кто же она, если не секрет?

– Ее зовут Эльза, – прошептал Самсон и отхлебнул еще глоток коньяку. – Она была старше меня. И приехала в Казань из Москвы. В моем окружении таких женщин прежде не встречалось. Все в ней было необыкновенным: и ее голос, и глаза, и походка, и даже одежда. Я влюбился безумно.

– И ваши родители ничего не замечали?

– Замечали, разумеется. – Самсон чувствовал, что язык сам собой выговаривает то, что он таил ото всех. – Но значения не придавали. Забеспокоились только тогда, когда я отказался ехать в Петербург, чтобы поступать в университет. Но посудите сами, сударь, мог ли я хоть на день оставить возлюбленную? Немыслимо! Сколько милых вещичек я у нее вытребовал. Гребень, перчатку, портсигар, флакончик с духами. И если Эльзы не было со мной, я прижимал их к сердцу и чувствовал, как умираю от любви.

– Стихи писали, – добавил тихо Эдмунд Федорович.

– Да, да, писал!

Глаза Самсона загорелись, и его собеседник ясно увидел, что юный друг, тряхнув гривой, золотистой волной спадавшей на воротник, впадает в поэтический транс.

– Прочтите, не тушуйтесь… Я ведь все понимаю, сам горел тем же огнем.

– Правда? И вы не будете смеяться? – В голосе Самсона звучали вера в благородство нового друга.

– Ни в коем случае. – Все понимающий господин откинулся на спинку мягкого дивана и зажег сигару.

– У меня их много, даже не знаю, с чего начать. Начну с самого короткого, самого первого. Слушайте.

Самсон вздохнул. Расправил плечи и возвел очи горе.

Моя возлюбленная Эльза!

Я так люблю тебя! Донельзя!

– Блестяще, – откликнулся господин Либид с неожиданной серьезностью. – Краткость – сестра таланта. А еще?

– Я прочту вам еще четыре строки, они особенно нравились Эльзе. Она всегда просила их читать. И смеялась, и осыпала меня поцелуями…

Самсон выдержал паузу, втянул в себя воздух, собрался с силами.

Я страсти пламенной взыскую

И буду ласк твоих алкать,

И бледный призрак в ночь лихую

Хочу, как твой скакун, скакать!

Завершив декламацию, юный автор смущенно уставился на собеседника. Тот казался полностью погруженным в поэтическое сопереживание – так сосредоточенно и серьезно было его лицо.

– Гм, – наконец откликнулся он, – недурственно, весьма и весьма. Теперь я все о вас знаю.

– Что «всё»? – Самсон побледнел.

– У вас, батенька, настоящий литературный дар, – провозгласил Эдмунд Федорович. – Вы глубоко чувствуете и выражаете даже больше, чем думаете.

– Как это? Объясните! – воскликнул юный провинциал.

– Объясню, друг мой, только на трезвую голову. – Эдмунд Федорович обворожительно улыбнулся: – Мы ведь теперь друзья. И я вам помогу. Вижу, вам везет в любви. А мне нет.

К своему удивлению, Самсон увидел в холеных руках господина Либида колоду карт.

– Сыграем в самое простенькое, – предложил хозяин купе, – игра не будет мешать нашей беседе.

Самсон сглотнул и уставился на яркие малиновые рубашки карт, веером ложащиеся перед ним.

– Вот такого цвета было платье на Эльзе, когда я впервые встретил ее, – сказал он и почувствовал, что к глазам подступают слезы. – И перчатки были тоже малиновые. Как и у госпожи Горбатовой.

– А кто это – госпожа Горбатова?

– Да вы ее видели, – воскликнул Самсон, – в моем купе. Мы вместе из Москвы едем. Измучился я, глядя на Наталью Аполлоновну, истомился…

– Наталья Аполлоновна? – Эдмунд Федорович на миг оторвался от карт. – Редкое сочетание. Одну такую я знал, лет двенадцать назад, актеркой была. Весьма вульгарного пошиба. Да забрюхатела и утопилась в Неве. Только одежонку и нашли. А малиновых перчаток в России знаете сколько?

– Догадываюсь, – вздохнул Самсон и понял, что первую партию он проиграл.

– Но вернемся к вашей возлюбленной, мой друг, – проникновенно продолжил Эдмунд Федорович после небольшой заминки, вызванной сдачей карт. – Как же ваша безумная любовь разрешилась?

– Трагически. – Самсон вздохнул. – Поэтому я и заболел. Полгода из дома не выходил.

– Неужели дама вашего сердца погибла?

– Хуже. – Самсон шмыгнул носом.

– Ну-ну, мой юный друг, не надо так убиваться. – Эдмунд Федорович оторопел. – Давайте-ка еще выпьем, и вы все мне расскажете. Так будет лучше. И вам легче станет. Я и сам когда-то потерял свою возлюбленную.

– Вот и я ее потерял! – Самсон залпом проглотил содержимое стакана и поперхнулся. От душевной ли боли, от крепости ли напитка, но на его глаза снова набежали слезы. Однако ему удалось с ними справиться. – Она исчезла! Совсем! И ничего мне не сказала! И я не знаю, жива она или мертва! А между тем мы связаны навеки! Неразрывными узами!

– Дорогой мой Самсон, – мягко поправил его господин Либид, – неразрывными считаются узы церковного брака. Да и то иногда разрываются. А у вас…

– В том-то и дело, Эдмунд… Можно я вас так буду звать? – И когда господин Либид согласно кивнул, юноша торопливо продолжил: – В том-то и дело! Мы встречались и на людях, и тайком. Я так любил Эльзу! Так обожал! Это была первая моя женщина! И единственная! И по моему настоянию мы тайно обвенчались!

– Вот как? – Эдмунд поднял брови. – И никто не знает о венчании?

– Ни единая живая душа! Только поп в русской деревеньке под Казанью да Эльзина тетя с мужем. Они шаферами были.

– Очень, очень интересно, – протянул Эдмунд. – Вы опять в проигрыше, друг мой. Но это все ерунда, мелочи, не деньги. И зачем деньги, если такое везение в любви. – В холеных руках снова замелькали малиновые прямоугольники. – И что же случилось с вашей возлюбленной?

– Исчезла. – Самсон мельком взглянул на малоинтересные картинки, полученные им из рук своего партнера. – На следующий день после венчания, когда я пришел к ней в дом, мне сообщили, что ее нет. Отправилась за покупками в модный магазин. Но она так и не вернулась домой! – Он с досадой швырнул первую попавшуюся карту на стол. – И в магазине ее не было. Исчезла! Будто в воду канула!

– Вы думаете, она сбежала? – осторожно поинтересовался Эдмунд, вытягивая карту из колоды.

– Нет, что вы! – возразил Самсон. – Она порядочная женщина! И сбежать от законного мужа, с которым венчалась, никак не могла. Я думаю, уверен, ее похитили.

– И кто же? – Эдмунд аккуратно положил свои карты рубашкой вверх и разлил коньяк.

– У меня есть подозрения, но нет доказательств. – Самсон повесил голову, не замечая, что картинки в его руке отражаются в оконном стекле. – Я был так потрясен, что полгода пролежал в постели. Какие муки претерпел, и душевные, и телесные! Похудел. Мать и отец совсем извелись. Они же ничего не знали.

– Да, друг мой, – протянул Эдмунд, – я вам очень сочувствую. Так вы едете в Петербург в надежде найти свою тайную супругу?

– Надежды, по правде говоря, у меня мало, – признался Самсон. – Да матушка с батюшкой быстро поняли, что я тоскую по исчезнувшей Эльзе, убедили меня справиться о ней в Петербурге. Я иногда представляю себе, как вдруг в толпе мелькнет ее шиншилловая шубка…

– Ваша история фантастична, – заметил Эдмунд, сдавая карты после очередного проигрыша своего партнера. – Если бы я был писателем, непременно бы описал вашу трагедию. Однако у вас есть оружие?

– Есть, скажу вам по секрету, – заплетающимся языком сознался Самсон. – Она сама мне подарила. И я взял его с собой.

Смугло-розовое лицо вытянулось. Самсон похлопал себя ладонями по карманам.

– Не бойтесь, я неважный стрелок, в кармане носить не решаюсь. Упаковал в шкатулку и положил в баул.

– Слава Богу. – Эдмунд перевел дух. – А еще деньги у вас есть? Вы и так уж немало проиграли.

– Разве? А, ничего страшного, попрошу у графа Темняева…

Самсон уставился на собеседника. Он уже не помнил, сколько раз доставал из кармана портмоне, сколько денег вынимал. Родители из осторожности снабдили его деньгами только на первое время, чтобы он мог снять квартиру да не помереть с голоду. Обещали присылать на почтамт регулярно. Полагали, что он подзаймется репетиторством, и отец на всякий случай написал рекомендательное письмо к своему университетскому другу, графу Темняеву, вдруг подвернется какая синекура.

– Это у какого Темняева? У Станислава? Так он уже полгода в Швейцарии, – сказал Эдмунд.

– Как? И что же мне делать?

Эдмунд убрал со стола карты, пододвинул к другу стакан с коньяком, открыл коробку с печеньем.

– Не огорчайтесь, мой друг, – утешил он. – Я вам помогу. У меня в столице есть чудная приятельница. Приятная дама, умная, все понимающая. Ей чуть больше тридцати. Я дам вам свою визитку и черкну на ней пару слов. Ольга вас примет прекрасно, не пожалеете…

Эдмунд достал продолговатую карточку бристольского картона и стал что-то писать на обороте.

В это время дверь в купе приоткрылась и на пороге появилась Ксения с зажатой конфетой в руке.

– Прошу прощения, сударь, – девочка, не переступая порога, сделала книксен и протянула хозяину купе конфету, – ма тант Натали просила извиниться за беспокойство.

– Какое милое создание! – Эдмунд улыбнулся, взял конфету и подал девочке коробку с печеньем. – Вы, мадемуазель, нас вовсе не беспокоите.

Девочка отступила назад и обратилась к Самсону:

– Сударь, ма тант Натали просила сказать вам, что в купе ожидает контролер, проверяющий билеты.

– Иду. – Самсон нехотя поднялся. – Дорогой Эдмунд, я скоро вернусь, если вы не возражаете.

– Буду ждать с нетерпением. – Господин Либид вручил юному попутчику исписанную визитку.

Самсон вышел следом за Ксенией и, слегка пошатываясь, направился к своему купе.

Он искренне собирался вернуться и продолжить знакомство с приятным петербуржцем. Но судьба распорядилась иначе. Пока он беседовал с контролером и потом отвечал на вопросы Натальи Аполлоновны, коньяк сделал свое гнусное дело. Неосмотрительно опустив веки, Самсон провалился в глубокий сон, из которого его с трудом вывели попутчицы только тогда, когда поезд уже стоял у перрона Николаевского вокзала.

Солидный господин в бобровой шапке и пальто с бобровым воротником вторгся в купе, ставшее сразу же тесным и маленьким. Он расцеловал попутчиц Самсона, и по его знаку носильщики занялись багажом. Наталья Аполлоновна представила господину Горбатову милого юношу, с которым они коротали дорогу. Счастливый воссоединением с семейством господин Горбатов не придал значения легкому коньячному запаху, тепло приветствовал Самсона, и они все вместе устремились из душного вагона на улицу. На перроне их окутал сырой, холодный воздух: он затруднял дыхание, щекотал ноздри и горло, проникал под одежду. Многолюдная толпа, из которой выскакивали бойкие носильщики, предлагая свои услуги, беспокойным потоком текла в голову состава, туда, где темной глыбой высилось вокзальное здание.

На Знаменской площади Самсона охватил восторг: за коренастой раскидистой церковью, в перспективе Невского, освещенного множеством фонарей и рекламных огней, виднелись дворцы и многоэтажные здания, по мостовой беспрерывно двигались разномастные экипажи и сани, переполненные омнибусы и вагоны конок, а по тротуарам, и даже по мостовой, сновали бесчисленные пешеходы…

Господин Горбатов усадил в экипаж супругу и ребенка, пожал руку Самсону и, попрощавшись, пригласил навещать. Солидный статский советник легко взобрался по ступеньке в санки и уселся спиной к бородатому вознице. Извозчик натянул поводья, взмахнул кнутом – и в этот самый момент раздался оглушительный хлопок. Человек на козлах тут же покачнулся, нелепо вскинул руки в толстых рукавицах и замертво опрокинулся на своих пассажиров. Женский визг и свистки служителей закона заполнили привокзальную площадь.

Самсон перевел растерянный взгляд правее и едва не потерял сознание: в саночках, рассчитанных на одного человека, отъезжала от вокзала дама в серебристо-серой шиншилле и шляпке с густой вуалью.

– Это она! – закричал Самсон. – Это она! Эльза! Эльза!

Но прекрасная незнакомка не расслышала его отчаянных криков и исчезла за поворотом на Невский.

Глава 2

В полицейском участке Самсон пробыл недолго. Благодаря усилиям господина Горбатова дело ограничилось объяснениями и составлением протокола. Хотя полиция и задержала Самсона как возможного убийцу, поскольку он убегал с места происшествия, но госпожа Горбатова и ее супруг, не кривя душой, показали, что в момент выстрела юный гость столицы находился рядом с ними, у саней, а стреляли в извозчика откуда-то справа. Кроме того, железнодорожные билеты подтверждали, что юноша прибыл в Петербург издалека, а посему вряд ли имел мотивы убивать первого встречного извозчика, каковым являлся покойный Яков Чиндяйкин, приписанный к извозному двору Макарова; а в столице все извозчики, облаченные в единообразные синие суконные поддевки до пят да в круглые меховые шапки, похожи, что семечки в огурце. Более того, при первоначальном дознании было установлено нечто странное: убитый с какой-то целью загримировался, нацепил фальшивую бороду. Видимо, боялся за свою жизнь…

Помощник пристава Серпентиди никак не мог взять в толк, кому понадобилось лишать извозчика жизни. Он склонялся к тому, что убийца, возможно, целил в кого-то из супругов Горбатовых, но промахнулся. Развивать эту тему он не стал – больно уж грозен и сердит был статский советник, – а осмелился задать лишь формальный вопрос: имелись ли у Горбатовых в Петербурге враги? Оказалось, что злосчастные седоки, свидетели убийства, в недавнем прошлом томичи, и обзавестись в столице врагами, готовыми на грех смертоубийства, никак не могли.

В сопровождении курьера пострадавшие Горбатовы были отправлены на дежурном извозчике домой, а Самсон усажен в неудобные санки с низкой спинкой: он решил ехать по адресу, который значился на обратной стороне визитки господина Эдмунда Либида.

После нежданного приключения юноша чувствовал себя прескверно. Столица ему уже не нравилась. Огромные здания с освещенными окнами, за которыми шла чужая, непонятная жизнь, равнодушная толпа людей, чьи лица искажал лиловатый свет электрических фонарей, наполняли душу страшной тоской. От каракулевых саков, котиковых манто и бобровых воротников, сотнями встречавшихся на Невском, веяло сырым холодом.

Остатки коньячного хмеля выветрились из головы, и Самсон с беспощадной ясностью осознал свое незавидное положение: один в чужом городе! Проигравший в карты все деньги! И Эльза, Эльза!.. Что же ему делать?

Ни квартиру снять, ни в гостинице поселиться он не мог. Заявиться к графу Темняеву, вернее, к его домочадцам, и попросить содействия? Темняев проживает в собственном доме на Васильевском острове. Но где этот Васильевский? И главное, прилично ли являться в чужую семью в девять часов вечера?! Это ведь не Казань! Да и родители тогда узнают, какой казус случился с их сыном в поезде. Или придется врать, что его обворовали в дороге. И Самсон решил ехать в указанный на визитке Графский переулок. Благо, как ему сказали, тут не так далеко от вокзала.

Графский переулок был освещен много скромнее, чем Невский проспект. Молодой человек соскочил с саночек, выгреб остатки мелочи из кармана: их едва хватило, чтобы расплатиться с извозчиком. Извозчик отъехал, а Самсон в нерешительности остался стоять у парадной двери четырехэтажного дома, цвета которого в полутьме не мог различить. Зато увидел дворника в тулупе и белом фартуке: тот подобрался по покрытому мягким снежком тротуару совсем неслышно. Из-под мохнатой шапки сверкнули узкие глаза.

– Третий этаж, – сказал неожиданно дворник и отвернулся.

Сердце Самсона бешено заколотилось: «Откуда дворник знает, что мне на третий этаж, а не на второй? А что если это не дворник, а ряженый преступник, следующий по моим пятам по наущению похитителя Эльзы? Я ведь там, у вокзала, выдал себя. Я ее узнал, я ее звал, бежал за экипажем… »

Будто парализованный, Самсон смотрел в спину дворника, скребущего совковой лопатой по обледенелому тротуару. Он не решался его окликнуть и на всякий случай отвел взор в надежде обнаружить прохожего, к которому в случае чего можно броситься за помощью. Но таинственный дворник исчез в подворотне, и Самсон вздохнул с облегчением.

Он поднялся на третий этаж по стертым ступеням пудожского камня. На просторной площадке, возле единственных дверей, довольно обшарпанных, висела огромная латунная табличка с гравировкой: «Редакция журнала „Флирт"».

Самсон замер. Эдмунд ничего не говорил о том, что его подруга живет в редакции журнала. Молодой человек порыскал глазами по просторной площадке, но других дверей не обнаружил. Поколебавшись с минуту, он протянул руку к кнопке электрического звонка и нажал ее.

Дверь ему отпер седенький старичок в вязаной кацавейке поверх рубахи-косоворотки. Даже в тусклом свете лестничной лампочки Самсон разглядел румянец вполщеки, маленькие выцветшие глазки, длинные прозрачные уши.

– Вы к госпоже Май? – поинтересовался старик.

– Совершенно верно, – подтвердил охрипшим от волнения голосом враз обмякший Самсон.

– Время приема посетителей закончилось. Ольга Леонардовна принимает с семи до девяти вечера. – Тем не менее старичок посторонился и сделал приглашающий жест. – Но для вас, думаю, будет исключение, примет.

Старичок игриво подмигнул посетителю и принял от него пальто и шапку. Самсон очутился в просторной прихожей: слева громоздилось нечто вроде внушительного гардероба, а справа, возле запертых стеклянных дверей, стояли столик на гнутой ножке, когтистой лапе и венский стул. Старик шмыгнул к столику, основательно угнездился на скрипучем стуле и раскрыл амбарную тетрадь.

– Как изволите доложить?

– Самсон Васильевич Шалопаев. Студент из вольнослушателей.

Старичок аккуратно записал данные посетителя. Затем расплылся в сладенькой гримасе:

– Надо же, как оно выходит. И таким красавчикам солоно приходится. Но Ольга Леонардовна быстро вас пристроит, не сомневайтесь. Обождите немного, пойду доложу.

Старичок исчез за стеклянной дверью, в проеме которой Самсон успел увидеть широкий коридор с несколькими дверьми слева и справа.

Юноша огляделся. Прихожая была хорошо освещена, и прямо перед ним и справа по стенам висело множество фотографий и картин. Все они изображали красавиц с обнаженными плечами, в легких струящихся платьях, в шляпах с перьями и без головных уборов, с распущенными волосами или причудливыми прическами. Среди фотографий встречались изображения умильных влюбленных. Некоторые парочки были запечатлены фотографом целующимися.

Бесшумный старичок объявился в проеме стеклянных дверей и прошептал торжествующе:

– Ступайте, голубчик, да старика не забывайте. Примет вас матушка наша драгоценная. Дверь слева видите? Закрыта неплотно, ждет сама вас в своих апартаментах.

Самсон пошел по коридору и открыл указанную дверь.

Глазам его предстала уютная гостиная, освещенная торшером под пунцовым абажуром. Диваны, кресла, пуфы, ближе к окну темный массивный стол на резных ножках. За столом – узколицая дама в глухом лиловом платье. Ткань слегка искрилась, и юноша вновь встревожился.

– Прошу вас, мсье, – мелодично заворковала дама, выскальзывая из-за стола, – прошу вас, проходите, располагайтесь. Вот здесь, вот так. Возьмите подушечку. Расслабьтесь. Я готова вас выслушать и помочь.

Самсон послушно направился к внушительному креслу, рефлекторно отметив про себя, что дама стройна и высока, едва ли не его роста. Он боялся рослых женщин и предпочитал пухленьких малышек, как Эльза. Даже в тридцать его возлюбленная выглядела девушкой.

– Итак, Самсон Васильевич, – продолжала медоточиво хозяйка, – начнем с деловой части. Есть ли у вас фотография?

– Есть. – Самсон оторопело кивнул на двери, свой дорожный баул он оставил в прихожей. – Сходить?

– Успеете и позже. Можете звать меня Ольгой Леонардовной, а можете просто Ольгой. Я не сторонница возрастного шовинизма.

Самсон приоткрыл рот от удивления, ибо таких слов он в своей жизни еще не слышал.

– Вот, прошу вас, взгляните. – Хозяйка протянула посетителю пухлый альбом в темно-зеленом коленкоровом переплете с вытисненной на верхней крышке красной розой. – При ваших данных проблему мы решим скоро. Полагаю, вам нравятся брюнетки. Обратите внимание на фото под номером четыре. Девушка достойная, с хорошим приданым. Не обращайте внимания, что скована и блекла. Она расцветет в браке. Зато, имейте в виду, своего избранника она представляет именно таким, как вы. Рослый, атлетического сложения, кудрявый блондин с большими серыми глазами. Вы не заикаетесь? Кокаин не нюхаете? Морфием не балуетесь?

– Нет.

Самсон поднял взор от фотографии, на которой была изображена костлявая девица-перестарок. Искусное освещение создавало в гостиной интимную доверительную атмосферу и смягчало резковатые черты хозяйки. Ольга Леонардовна, закинув ногу на ногу, сидела на диванчике напротив, склонив голову набок, будто вместе с гостем рассматривала альбом. Лиловая с блестками ткань обтекала ее стройные тугие бедра и выпуклое колено, на голове уложена короной толстая золотая коса, темные глаза чуть навыкате смотрят из-за толстых стекол очков, казалось, прямо в душу юноши.

– Впрочем, есть и другие претендентки, – хозяйка улыбнулась и встала, – и я понимаю, что вам необходимо подумать. Располагаете ли вы средствами для содержания семьи? Что-то мне сдается, что вы еще не достигли совершеннолетия. – В голосе женщины послышались теплое лукавство и игривость. – Не желаете ли вина? Я вижу, что вы все еще смущаетесь. Не стоит, друг мой. Я вовсе не зверь. И понимаю, что вас привела к нам какая-то беда. Ведь где это видано, чтобы такие красавцы решали свое будущее столь экзотическим способом? Брак, друг мой, не рулетка, не карты. Или вы – гетероавантюрист? Признавайтесь?

В продолжение всего монолога Ольга Леонардовна бесшумно перемещалась по гостиной, и ошалевший Самсон, механически листая альбом с фотографиями улыбающихся и сосредоточенных барышень и дам, хорошеньких и страхолюдин, не заметил, как хозяйка склонилась перед ним в полупоклоне с маленьким подносом в руках. Несмотря на рост, она была чрезвычайно грациозна. На подносике стояли две хрустальные рюмки и графинчик с темной, почти черной жидкостью.

Смешавшись, Самсон отложил в сторону альбом и взял рюмку. Только сейчас он понял, что после коньячных возлияний в поезде еще не пришел в себя, и его печенка дрожит мелкой дрожью.

– Кстати, – хозяйка уселась на прежнее место в прежней позе, – если вы думаете, что я блондинка, вы ошибаетесь. Закройте глаза.

Самсон, проглотив содержимое рюмки, со знакомой ему мадерой, послушно исполнил просьбу. Через миг-другой он услышал следующее приказание – открыть глаза. Если б он уже не сидел в кресле, то обязательно бы на него рухнул, так велико было его удивление, вызванное быстрым и неожиданным преображением хозяйки. Женщина вытянулась перед ним в полный рост, по плечам и высокой груди ее струились блестящие, черные волосы, очки отсутствовали, темные глаза смеялись и слегка косили.

– В юности меня поэты сравнивали с серной, – заявила она. – Неужели я так постарела?

– О нет… Что вы… – Самсон заикался от волнения и только тут вспомнил о визитке своего дорожного друга. Он судорожно зашарил по карманам, вслепую, не спуская глаз с преображенной хозяйки. – Простите… вот.

Он протянул странной даме твердый прямоугольник бристольского картона.

– Что это? О, откуда у вас это?

– Там, на обороте, – косноязычно подсказал Самсон.

– Вижу. Узнаю руку Эдички. «Милая Олечка! Помоги моему юному другу. Он провинциал без средств, но превосходный поэт». Странно. Почему ж вы сразу мне не сказали, что вас ко мне прислал Эдик? Откуда вы его знаете? Вы действительно поэт?

Ольга Леонардовна небрежно бросила Эдичкину визитку на стол и ловким движением собрала волосы в узел на затылке. Потом налила в рюмки мадеры и вновь расположилась на диванчике напротив посетителя.

– Рассказывайте.

Самсон поведал историю своего знакомства с господином Либидом. Рассказал и о своем карточном проигрыше, и о том, как стал невольным свидетелем дерзкого убийства извозчика.

Госпожа Май слушала его внимательно и не перебивала. Она достала из кожаной шкатулки, стоящей на придиванной полочке, пахитоску и спички, закурила.

– Интересно, очень интересно, – изрекла она задумчиво. – Эдичка остается в своем репертуаре. Узнаю его повадки. Впрочем, не сержусь. Господин Либид один из моих лучших авторов. Он пишет в журнале редко, но остро и умопомрачительно увлекательно. Под псевдонимом Черномор. Хотя, как вы имели возможность убедиться, вовсе не похож на сказочного урода. Вы меня взволновали, милый Самсон.

– Так что мне делать? – осторожно поинтересовался юноша.

– По правде говоря, мне сейчас не до вас. Завтра выходит очередной номер «Флирта». Материалы уже в типографии. Придется срочно менять третью полосу. Вы печатать умеете?

– Нет, не умею. – Самсон покраснел.

– Ничего, со временем научитесь. Так как, вы говорите, фамилия извозчика?

– Чиндяйкин. Зовут Яков.

– Отлично. Можете за час написать поэму о происшествии у Николаевского вокзала?

– Поэму? – Самсон захлопал глазами. – За час?

– Экий вы, юноша, теленочек, – махнула рукой госпожа Май. Поднялась, подошла к двери и крикнула: – Данила! Данила! Да где ты, старый черт?

От неожиданной грубости, вырвавшейся из уст интеллигентной дамы, Самсон похолодел.

Однако не прошло и мгновения, как в гостиную влетел давешний старичок.

– Чего изволите, барыня? – Он подскочил к письменному столу, за которым уже восседала госпожа Май.

– Иди в сотрудницкую, – велела она, – да срочно звони выпускающему в типографию. Пусть приостановит выпуск журнала. Часа… э… на два… Фотографии с третьей полосы убрать. Дадим в следующем номере. Будет досыл. Сейчас сама напишу, и отвезешь. Ясно? Да, и еще. Пусть разобьется в лепешку, но найдет в цинкографии три клише: извозчика макаровского, моста через Неву и какого-нибудь трупа. Запомнил?

– Так точно, барыня, все понял тютелька в тютельку, бегу. – Данила повернулся на пятках.

– Да стой ты, непоседа, – оборвала его хозяйка. – Пока буду писать, в буфетной установи софу. Ту, что в моем кабинете, у окна. И ширму возьми из моей спальни. Господин Шалопаев будет работать в нашем журнале. Стажером пока что. Спать будет в буфетной. За стол и ночлег вычтешь потом из гонорара.

Она усмехнулась и перевела взгляд на зардевшегося юношу. Тот старался скрыть охватившую его радость: слава Богу, крыша над головой на эту ночь есть. Да и работа какая-никакая предлагается. Спасибо господину Либиду – настоящий друг!

– Понял? – повторила хозяйка. – В буфетной за ширмой. Пока. Приготовишь шалашик нашему Нарциссу и принеси нам чаю с бутербродами. Подкрепиться тоже не лишнее.

– Бегу, моя золотая барынька, бегу, – закивал шустрый Данила и скрылся за дверью гостиной.

– Вы довольны? – Хозяйка обратила взор к облагодетельствованному провинциалу. – Все остальное решим по порядку. Сейчас главное – журнал. Вы поняли?

– А что я должен делать? – неуверенно спросил Самсон.

– Машинописью вы не владеете, – сказала с досадой хозяйка, – но писать-то я, надеюсь, разборчиво можете?

– Да, почерк у меня хороший. А что надо писать?

– Фельетон-бомбу, – злорадно сообщила Ольга Леонардовна, – снаряд, начиненный эротическим динамитом. Он прогремит на всю столицу и повысит наш тираж.

– Повысит?

– Не думайте, что он мал. Наш журнал – единственный в своем роде. Флирт, любовь, страсть, семейные измены, роковые судьбы интересуют каждого человека. Искусство любви – это целый космос. Об Овидии слыхали? Или в гимназиях о нем не упоминают? Впрочем, науку страсти можно постичь и без Овидия. Наш журнал для этого и предназначен. Увидите, через год-два нас будет читать вся Россия!

Ольга Леонардовна перевела дух. Она стояла посреди гостиной и торжествующе смотрела сверху вниз на своего нового сотрудника.

– Идите за стол. Берите бумагу и ручку. Сейчас начнем писать. Кстати, какой псевдоним вы себе выбираете?

Самсон замер в нерешительности. Ему внезапно стало так тоскливо! Как он хотел сейчас оказаться рядом со своей пухленькой исчезнувшей женой. Внезапно его озарила надежда: он знает, как устроить так, чтобы Эльза поняла, что ее супруг-освободитель рядом! Если она читает журнал «Флирт»…

– Фамилия Шалопаев слишком игрива, для такой бомбы не подходит, – отрезала госпожа Май. – Думайте быстрее. Ну?

– Может быть, Эльзин?

– Эльзин? Что за глупости? Дурацкое имя, – хозяйка поморщилась. – Вы знаете, какими псевдонимами мы привлекаем читателей? Мой, например, Золотой Карлик. А есть еще Брысь, Шут… Ладно, будете Нарциссом. Согласны?

Самсон не был согласен, но сразу же перечить главному редактору и издателю журнала, в котором ему посчастливилось найти работу и угол, он не решился.

– Итак, сели? Пишите. Времени мало.

– Что писать?

– Я же сказала, фельетон об убийстве извозчика Якова Чиндяйкина на Знаменской площади. С начинкой из роковых страстей. Какие есть идеи?

Самсон вздохнул, закусил губу и втянул голову в плечи.

– Помощник пристава говорил, что террористы-эсеры балуют, – пробубнил он. – Дело скорее политическое. И я ничего не могу придумать…

– «Не могу, не могу», – передразнила его Ольга Леонардовна, – чтобы этих слов, в редакции я больше от вас не слышала. Даже мои менее грамотные сотрудники способны из любого события состряпать романтическую историю. А вы… Поэт… Где ваше воображение? Где полет фантазии? Где проникновение в трансцендентные области духа?

– Да что ж об извозчике писать, – робко выказал сопротивление Самсон, – какой там полет? Может, его и застрелили случайно. С какого бока тут любовь приделать?

Госпожа Май, казалось, не слышала сетований юного сотрудника. Она по-прежнему возвышалась посреди гостиной и терла ладонью правой руки лоб.

– А может, я расскажу историю моей любви? – робко предложил Самсон. – В пристойных тонах, разумеется.

– Да кому интересна скучная история ваших детских переглядываний и пожиманий рук? – – с досадой откликнулась госпожа Май. – Да и ваши провинциальные герои не интересны столичной публике. Труп хотя бы там есть?

– Нет, трупа нету. – Самсон чувствовал себя виноватым.

– Тогда молчите и пишите. Причем быстро и без помарок. Поняли? Задача прессы, дорогой мой, не в том, чтобы рисовать нравы на основе полицейских протоколов, а в том, чтобы проводить в жизнь идеи добра, справедливости и благородства.

– Так точно, – невольно подражая старику Даниле, отозвался Самсон, занося ручку над белым листом бумаги.

Прошла минута, другая, и наконец Ольга Леонардовна заговорила:

– Роковая страсть на святках. Вчера, в последний день святок, петербуржцы стали свидетелями финала роковой трагедии. Ее истоки надо искать в предыдущем царствовании, когда одно очень высокопоставленное лицо, носящее известную всей России фамилию, воспылало страстью к доктору медицины Анне Ф. Тайная связь завершилась рождением двух сыновей – Якова и Авраама. Увы, несчастная мать скончалась в родовых муках, а ее близнецы-сироты были отправлены бесчувственным отцом в Ярославскую губернию. Долго ли, коротко, но мальчики выросли и покинули дом. Жизнь их сложилась по-разному. Авраам добрался до Баку и стал правой рукой крупного нефтедобытчика. Яков же отправился в Америку, разыскивать сокровища Монтесумы. Но ни тот, ни другой не могли забыть простую деревенскую красавицу Акулину, к которой оба пылали роковой юношескою страстью. Оба мечтали вернуться к ней и посвататься. Первым в родную деревню вернулся Яков, блестящий денди на новейшей марке автомобиля «рено». Следом за ним на собственном пароходе «Акулина» приплыл из хвалынского царства Авраам, с сундуком изделий от Фаберже. Но оба несчастных любовника опоздали…

Диктуя, госпожа Май расхаживала по комнате из угла в угол, иногда останавливалась в задумчивости, делала маленький глоток мадеры, затягивалась пахитоской и, сощурив темные глаза, смотрела на Самсона. Тот, высунув от усердия кончик языка, строчил безостановочно. Ольга Леонардовна вздохнула.

– Успеваете?.. Их суженую отец выдал замуж за грязного необразованного мужика, и несчастная Акулина вместе с нелюбимым супругом уехала в столицу, где ее муж занялся извозным промыслом. Деревенские мужики, охваченные яростной завистью к братьям-сиротам, в ночной лихой час подожгли автомобиль и корабль, и царственные юноши едва спаслись от неминуемой смерти. Преодолев немало трудностей, братья добрались до Петербурга. Нищие, ограбленные, возненавидевшие друг друга, соперники поклялись, что убьют пошлого мужа Акулины. И каждый из них считал, что именно ему обещано райское блаженство с прекрасной селянкой.

В горле Самсона что-то булькнуло, недовольная госпожа Май бросила на него строгий взгляд и продолжила с нажимом:

– Да… Именно так… с прекрасной селянкой. Однако Авраам оказался хитрее. Он установил слежку за братом и скоро узнал, что несчастный Яков, желая хотя бы издали любоваться на свою избранницу, нанялся на извозный двор, для чего изменил свою внешность и стал простым извозчиком. Взыграло ретивое в душе Авраама. От одной мысли, что его брат-соперник сумеет склонить бедную Акулину к прелюбодеянию прямо в каретном сарае, выстроенном строительной конторой… – Ольга Леонардовна задумалась. – «Вавилон»… Да, «Вавилон» платит исправно… Итак, после «Вавилон» пишите: Авраам потерял власть над собой и отправился в оружейную лавку Фидлера, на Невском, 32… Они нам тоже приплачивают за рекламу, – добродушно пояснила Ольга Леонардовна, – это писать, естественно, не надо. – Она сосредоточилась, и из ее уст потекли чеканные фразы: – Там он украл револьвер марки «Смит-Вессон», самый убойный револьвер, продающийся за самую небольшую цену, которую можно найти в Петербурге, и в толпе у Николаевского вокзала выстрелил из-за афишной тумбы в загримированного Якова, отягчив свою бедную душу грехом братоубийства… Хотел он броситься сразу же к возлюбленной, порешить и ее законного мужа, но на Дворцовом мосту не стерпел муки душевной и бросился в ледяную прорубь Невы. Ничего не знала об этой трагедии прекрасная Акулина, ибо весь вечер простояла она перед образом Богородицы и молилась о том, чтобы простила ее непорочная дева за ненависть к мужу и за тайные встречи с аполлоноподобным приказчиком из филипповской булочной…

Глава 3

– Я ее убью! Да у меня такие связи с эсерами, что ей несладко придется! Локти будет кусать! Сам, конечно, я рук марать не буду, но в ближайшую пятницу найду того, кто бесплатно уничтожит эту мегеру капитализма, эту кровопийцу, эту экс-плуататоршу!

За стеной буфетной, располагавшейся в начале редакционного коридора, крики неизвестного слышались глухо, но Самсон от них все-таки проснулся. Он вскочил и в ужасе уселся на софе, спинкой примыкавшей к буфету. Уставившись на голубой шелк высокой ширмы, отделявшей его ложе от комнаты, он пытался сообразить, где он, и через минуту-другую вспомнил, что находится в редакционном помещении журнала «Флирт» и отныне здесь будет жить и работать.

Торопливо одевшись, свежеиспеченный журналист выглянул в коридор. Возле топчущегося Данилы размахивал руками мужчина средних лет в бобровой шапке, сдвинутой на затылок так, что бритый череп наполовину обнажился. Влажные губы крикуна побелели от злости.

– Да как она смела, как могла! Вот свежий номер! Я так его ждал! И когда же она успела совершить эту пакость? – надрывался господин, не замечая высунувшегося из-за дверей Самсона. – Сократила две строки! В моем репортаже! На всем старается выгадать, на всем! Только чтоб лишних денег не платить! Так обращаться со своим лучшим автором! Да я нарасхват иду!

– Погодите, господин Мурин, погодите, – урезонивал гостя ничуть не смущенный Данила, – сейчас разберемся. Какие две строки? Где?

Крикун сунул раскрытый журнал в нос старику.

– Вижу, вижу. Чудный материал о враче-акушерке, и фотография хорошая… Но ваш материал весь тут.

– Нет, – возопил автор, – нет! Здесь двух строк не хватает! Это дискриминация! Я давно заметил, что госпожа Май третирует сотрудников-мужчин. Это шовинизм! Я протестую! Я предупреждал ее, что не оставлю ее происки безнаказанными.

– Чего расшумелись, понимаете ли. – Данила грубо всучил автору журнал. – Ступайте вон. Барыня еще почивает. И стажера разбудили.

Только тут господин скандалист заметил в дверях буфетной испуганного Самсона.

– Кто такой? Еще одна жертва?

– Наша новая звезда. Его материал на третьей полосе. Вместе с госпожой Май писал всю ночь. Будет работать под псевдонимом Нарцисс.

– Звезда? – Автор, подталкиваемый Данилой к выходу, недоверчиво скривился. – Да ведь он сосунок! И сразу в этот вертеп?

– Идите, батенька, идите. Не беспокойте барыню, пока вас вовсе не выгнала. Ей и так не нравится, что вы якшаетесь с идейными изданиями да в бульварной прессе подрабатываете. А наш журнал – вне политики. Мы с цензурой хлопот не хотим. Идите, проспитесь, вечером в «Медведе» увидитесь. Там будет банкет, не забыли?

Данила выпроводил пришельца и вернулся к стажеру.

– Слушайте меня, голубчик, и в проигрыше не будете. – Он ласково потрепал Самсона за локоть. – Давайте знакомиться с редакцией. Рядом с буфетной комнатой – умывальная, можете освежиться. А эта дверь слева ведет в две смежные комнаты. В первой, что побольше, сотрудники толкутся, а в маленькой, дальней, – стенографистка-машинистка. Но это по будням. Утром приходит уборщица и убирает грязные стаканы, тарелки, окурки, бумаги. Сегодня выходной. Кабинет госпожи Май вы видели вчера. А в конце коридора – видите? Запертые двери. Они ведут в личные покои госпожи Май. Путь сотрудникам туда закрыт.

Самсон, сопровождаемый словоохотливым Данилой, вошел в отделанную белым кафелем умывальную. Впрочем, у старичка хватило ума оставить стажера на некоторое время в одиночестве, и Самсон смог воспользоваться услугами столичного ватерклозета. Фаянсовая чаша ладьеобразной формы, свисающая с бачка каплевидная ручка на изящной цепочке, наполненное водой, не пропускающее неприятные запахи колено фановой трубы приводили его в умиление, – в столичном ватерклозете только что не благоухали розы. Потом, пока его провожатый рассказывал о порядках в редакции, юноша вымыл лицо и руки над фаянсовой раковиной, забранной в деревянный ящик с резными накладками.

– Сегодня завтракаете с барыней, а потом как она решит, так и будет. Пойдемте.

Данила провел Самсона на хозяйскую половину в уютную, без претензий столовую. Выдержанную в зеленых тонах комнату заливал солнечный свет – было уже далеко за полдень. Госпожа Май сидела за столом.

– Располагайтесь, – предложила она без всякого интереса. – Прошу не стесняться. Завтрак у меня легкий, по английской диете. И вам советую с утра не наедаться, тяжело будет думать.

Самсон оглядел большую гжелевскую миску, наполовину наполненную овсянкой, рядом с миской стояла тарелка с вареными яйцами, еще одна – с беконом, нарезанным тонкими ломтиками, булка, масло, мед. Кофе из начищенного до блеска серебряного кофейника хозяйка налила сама.

– У вас фрак есть? – спросила она. – И вообще, где ваш багаж?

– В общем, багаж у меня весь с собой, – стушевался стажер, – и фрака нет.

– Так я и знала. – Ольга Леонардовна покачала головой. При дневном свете да после ночных тревог и трудов выглядела она, как ни странно, несравненно лучше и моложе, чем вчера. – Надо вас привести в порядок. В таком виде ходить по столице стыдно. Эй, Данила!

Она крикнула, но затем потянулась, выгнувшись назад и влево всем телом, и дернула за шнур, который привел в движение колокольчик на редакционной половине.

Данила споро прибежал и застыл на пороге.

– Данила Корнеич, – велела она, – измерь нашего богатыря. Да позвони в Гостиный двор, сам знаешь кому. Пусть пришлют напрокат одежду. Фрак, рубашку тонкого полотна, ботинки…

Данила скрылся, но ненадолго. Через минуту он появился с портновским метром в руках и принялся ползать у ног вынужденного встать Самсона, что-то бормоча себе под нос.

– А пальтишко, Корнеич, у него так себе?

– Романовская овчинка, золотая моя барынька, – подтвердил старик.

– Тогда и пальто на кенгуру, и шапку пусть пришлют. И счет выставят.

– Прилично набежит, – старик вздохнул, – в копеечку влетит.

– Не твоего ума дело, – заявила Ольга Леонардовна, будто Самсона рядом не было, – мальчик перспективный, отработает. Да и кое-какие идеи насчет него у меня возникли. Так что не прогорим.

– Верю в вашу мудрость, красавица моя, – поклонился Данила и резво побежал выполнять приказание.

Минуту в столовой царило молчание. Пораженный, Самсон механически жевал свежайшую булку, не чувствуя ее вкуса.

– Что же с вами делать? – проговорила госпожа Май. – Вы ведь совсем не знаете столицы и ее людей. Надо вас к кому-нибудь прикрепить… Но к кому? Может, к Мурычу?

– Только не к нему! – воскликнул Самсон. – Я боюсь буйных! Он как Оцеола или Кожаный чулок, того гляди, скальп снимет.

– А откуда вы знаете Мурыча?

– Только что видел, говорил, что сражается с гидрой капитализма.

– Ну это он врет, – госпожа Май усмехнулась, – политическим Геркулесом он у нас является только по пятницам, когда в бульварном листке чушь несет. По вторникам он религиозный мыслитель, в газете «Божья правда» строчит слащавые историйки. А в наш журнал пишет занудные репортажи. Например, о работе акушерок… А зачем он приходил?

– Ругался, что из его репортажа убрали две строки, – Самсон смутился от своего невольного доносительства.

– Дурак он, – с досадой сказала госпожа Май, – плохо строки считает. Да что там такого было, чтобы их на другую полосу переносить? Вы еще не таких скандалистов здесь встретите. Крикуны и истерики. Не берите с них примера. У вас судьба другая. Ну-ка, дайте ладонь…

С застенчивой улыбкой опешивший Самсон протянул госпоже Май руку.

– Так, – она нахмурилась, – вижу… Вижу, что снедает вас роковая страсть… Вы найдете свою судьбу.

– Правда? Я ее найду? – обрадовался юноша, в сознании которого вновь вспыхнул незабываемый образ Эльзы.

– Но не сразу, – охладила его пыл хозяйка. – Придется побегать, потрудиться. Завтра же отправитесь в университет. Мне неучей и без вас хватает.

Самсон убрал руку и залился краской досады. Интуитивно он чувствовал, что об Эльзе рассказывать здесь нельзя.

– А сегодня у нас два важных дела. – Ольга поднялась из-за стола. – Сперва поедем в Дворянское собрание. У вас зрительная память хорошая?

– Хорошая, – пробормотал Самсон, – и всякая другая тоже.

– Отлично. Там я покажу вам известных в столице людей. Если повезет, увидите министров и депутатов. И кого-нибудь из царствующей фамилии. А вечером сотрудники редакции соберутся на банкет в «Медведе». Поняли?

– Понял. – Самсон встал. – Что мне делать?

– Ступайте к Даниле, он вас приведет в порядок. И пусть цирюльника вызовет. У вас бритва есть?

– Есть, – смущенно подтвердил Самсон.

– Усы и бороду надо отрастить, – распорядилась госпожа Май. – С ними вы будете выглядеть взрослее.

– Да я бы рад, – замялся юноша, – но как?

Самсон разыскал Данилу в сотрудницкой Старик поливал цветы, ловко лавируя между письменными столами, венскими стульями, ободранными круглыми табуретами. Всюду топорщились кипы папок, рукописей, брошюр, старых газет. Вдоль стен выстроились деревянные полки с десятками газетных подшивок и шкафы с застекленными, затянутыми зеленой тканью дверцами В свободных простенках висели театральные и концертные афиши. Слева от двери на круглом столике, в соседстве с пачкой бумаги и коробочкой из-под сардин, переполненной папиросными окурками, стоял ореховый скворечник с металлически поблескивающими причиндалами – телефон. У одного из двух окон – большой канцелярский стол, покрытый черным дерматином, около него свалены бесформенные, частично надорванные бумажные тюки.

– Тираж прибыл, – сообщил Данила, – берите, изучайте, я уж Ольге Леонардовне снес.

Самсон погрузился в изучение свежего номера журнала «Флирт». Его размер соответствовал четверти стандартной газетной страницы, а объем не превышал шестидесяти листов. На зеленовато-серой плотной обложке, испещренной цветочными узорами, красовалась полуобнаженная дама с округлыми плечами и шейкой, с голыми ножками. Судя по ее наряду, Самсон решил, что она изображает персонажа из древнегреческой истории, скорее всего – Психею.

– Заезжая звезда Айседора Дункан, – пояснил Данила, распечатывая очередной тюк, – сегодня увидите ее на сцене. Антрепренер прислал билеты в ложу. Но вы открывайте, открывайте, полюбуйтесь на свою первую публикацию!

Самсон пролистал журнал. Сердце его забилось при виде фельетона, подписанного двумя именами – Золотой Карлик и Нарцисс.

– Поздравляю, голубчик. С Крещением вас и с крещением. – Данила хихикнул. – Нравится?

– Неужели это я? – восхитился Самсон. – А откуда взялись фотографии?

– Как откуда? Из запасца. В типографии целая коллекция на все случаи жизни.

Самсон разглядывал снимки. На одном был запечатлен труп пожилого мужчины в цивильной одежде, в расстегнутом пальто, с торчащими из-под брючин ботинками с галошами. Голова незнакомца запрокинута, рот безобразно оскален. На другом изображена панорама скованной льдом реки – Невы, как догадался Самсон. На переднем плане – внушительный мост. На третьей красовался извозчик на козлах, в поддевке с воротником и в круглой шапке. Извозчик получился лучше всего. По боковине экипажа даже просматривалась надпись «Макаровъ».

– Потрясающе! – воскликнул Самсон. – Но мне непонятно только одно: откуда Ольга Леонардовна узнала подробности о преступнике? Неужели она вхожа в круги сыщиков?

– Она всюду вхожа, всюду, – Данила хитро улыбнулся, – а для таких статеек и входить никуда не надо. Талант следует иметь да мастерство, да чутье женское – тогда и открывается существо происходящего.

– А что стало с крестьянами Ярославской губернии? – спросил стажер.

– Это вы и разузнаете, голубчик, – старик похлопал его по плечу, – голову даю на отсечение, с понедельника повалятся письма с просьбой раскрыть тайну происхождения погибших близнецов. Журнал будут рвать друг у друга из рук!

Увлекательную беседу прервал звук электрического звонка, и Данила бросился к дверям. Дальнейшее Самсон воспринимал в каком-то тумане: являлись посыльные из магазинов, и, повинуясь придирчивым просьбам, Самсон раздевался и одевался, примерял фрак, смокинг, сюртук, брюки, рубашки, башмаки, пальто. Затем юноша оказался во власти цирюльника: разбитной хитроглазый молодчик, пританцовывая, жонглируя инструментом, оттопыривая мизинец, нещадно обкорнал светлые кудри юного провинциала, тщательно уложил их на косой пробор и щедро смазал липкой пахучей помадой, отчего волосы сразу заблестели. Нежный пушок на подбородке и верхней губе юноши был снят безжалостной бритвой, после чего цирюльник попытался приладить к розовому лицу клиента накладные усы и бороденку. Однако по цвету накладки не подходили. И цирюльник прикидывал: то ли Самсона покрасить, чтоб цвет его волос совпал с накладками, то ли выкрасить накладки.

Однако юноша резко воспротивился и тому, и другому. С накладной бородой и усами вид его в зеркале получался совсем уж пошлым и глупым. Данила, видимо, жалел новичка, на долю которого выпало столько потрясений, и принял сторону Самсона. Посмеиваясь, старик выразил надежду, что маленькая загвоздка с растительностью на лице будет преодолена со временем.

В промежутке между хлопотами, Данила Корнеевич успел подкормить своего подопечного буженинкой и холодной зайчатиной с хреном и хрустящими солеными огурчиками. Поел Самсон с удовольствием, а вот сделать больше одного глотка обжигающей, разрывающей нутро жидкости бурого цвета, налитой ему Корнеичем в жестяную кружку из заветной бутылочки, вытащенной из заветного же уголка, не смог. Потом, облаченный во фрачную пару, крахмальную рубашку голландского полотна и лаковые ботинки, благоухающий помадой и одеколоном «Рояль-ралле», Самсон вновь оказался на хозяйской половине.

Ольга Леонардовна тоже не теряла времени понапрасну. В гостиной юношу встретила стройная обворожительная женщина в черном газовом платье на малиновом атласном чехле. Лиф и рукава были усеяны обильными блестками. Высокая талия, под самой грудью, заставляла вспомнить дам времен французской Директории. Голову госпожи Май венчала громадная черного бархата шляпа, покрытая массою страусовых перьев малинового цвета в несколько оттенков. Темные волосы спереди немного выпущены. В ушах переливались бриллиантовые серьги. Глаза госпожи Май смеялись. От запаха пряных тонких духов у Самсона перехватило горло.

– Одобряете ли вы мой наряд, милый Самсон? – казалось, изменилось даже звучание голоса госпожи Май, он стал хрипловатым, со странным придыханием.

– О да! – воскликнул восхищенный стажер.

Особенно взволновали его малиновые длинные перчатки, обтягивающие изящные кисти и тонкие запястья Ольги. На мгновение вспыхнул в его памяти далекий образ Эльзы – и тут же померк.

Следом мелькнула шальная мысль: «Если б Ольга не была так высока, если б казалась беззащитной… »

– И вы, мой друг, ослепительны, – госпожа Май отметила преображение подопечного милостивым кивком. – Мы с вами будем великолепной парой.

И действительно, в Дворянском собрании, куда они попали через полчаса, публика на них оборачивалась. Любопытные взгляды преследовали их. Многие кланялись спутнице Самсона, но она отвечала не всем. Запах дорогих духов, сигар, негромкий говор будоражили. В настенных зеркалах фойе Самсон ловил свое и Ольгино отражения и испытывал смешанные чувства. Сам себе он очень нравился. Никогда прежде не было у него столь элегантного наряда, никогда прежде не радовалось тело прикосновению таких тонких ароматных тканей, никогда он не ощущал столь явственно, что достоин лучшей доли… И в то же время нет-нет, да и мелькала в глубине сознания ужасающая мыслишка о стоимости роскошного туалета, о кабале, о долговой яме, в которую он попадет, если не сможет вернуть затраченное Ольге Леонардовне. Его стихи, вчера еще казавшиеся гениальными, проникнутыми яркой любовной страстью, теперь представлялись ему куцыми, слабыми, – да и сколько же заплатят за эти строчки?

Ольга Леонардовна на ходу поясняла ему:

– Вот тот низенький, в пенсне на шнурке – Кони, судебный деятель. А вон Стасов, как всегда что-то вещает своим спутникам. Он критик. А вот та дама, крупная блондинка, – жена Блока. Поэта. И мирискусники все здесь. И Анна Павлова – вот та, с темными волосами. Прима, нынешняя соперница Кшесинской.

В толпе Ольгу Леонардовну и ее эффектного юного спутника отыскал антрепренер. Склонившись в угодливом полупоклоне, он поднес к губам ручку влиятельной дамы, после чего проводил ее в ложу.

– Уверен, дорогая Ольга Леонардовна, – запел он льстиво, бросая короткие изучающие взгляды на скованного Самсона, – все прекрасно, превосходно. Сегодня ожидаем полный аншлаг. И завтра, в консерватории, – тоже. И всю неделю. А уж мы для вас расстараемся, не сомневайтесь. На все концерты билеты присылать будем, не извольте гневаться.

– Я, по правде говоря, не очень люблю, когда на сцене мелькают голые грязные пятки, – капризно скривила губы Ольга Леонардовна, – велите вашим людям чище мыть сцену. Ведь Айседора – подлинное чудо, и страсть как эротична.

– Наши суфлеры говорят, что голые пятки и есть самое эротичное, – антрепренер хихикнул. – Им виднее, они ближе.

– Да? – Ольга выгнула черную изломанную бровь и полуобернулась к спутнику: – Самсончик, не мойте впредь пятки.

Администратор рассмеялся.

– Шутница вы известная, Ольга Леонардовна. Мужские пятки совсем иное. А это ваш новый сотрудник?

– На третьей полосе бомбу видели? – спросила высокомерно Ольга. – Его работа. Я лишь внесла два-три штриха.

– Так вы и есть Нарцисс? – антрепренер всплеснул руками. – Мне следовало самому догадаться! Милостивый государь, вы наш желанный гость всегда! А уж как актрисочки будут рады! В шампанском купаться будете, попомните старика!

– Автор золотой, предупреждаю, – осадила комплименты Ольга.

– Вижу-вижу, и перо золотое, и автор золотой. А то как же, все понятно, – заспешил загладить провинность администратор и, чтобы сменить тему, прошептал, понизив голос, – партер уж заполнен, и хоры тоже. По моим сведениям, дорогая Ольга Леонардовна, великий князь Михаил пожалует…

Глаза юного провинциала разбегались. Ему казалось, что в зале собрались самые красивые женщины мира: перед ним мелькали роскошные туалеты всех мыслимых и немыслимых оттенков с отделкой из гипюра, вышивок, кружев, блесток, торжественно проплывали широкополые шляпы, на которые были истрачены, пожалуй, пуды птичьего пера – цапли, страуса, неведомых тропических птиц. Шляпы затеняли лица столичных прелестниц, придавая им манящую таинственность.

Как бедный деревенский сарай вспоминал он родной казанский храм Мельпомены. Ольга Леонардовна держала в руке маленький бинокль из слоновой кости, но Самсону его не дала, шепнув, что молодому мужчине неприлично слишком пристально изучать дам. Впрочем, Самсон, не обнаружив никого похожего на Эльзу, быстро переключился на изучение столичных мужчин: среди них были ослепительные красавцы, статные, с прекрасной осанкой, с горделивой посадкой головы. Мужчины во фраках преобладали над военными. Военные Самсона особенно привлекали – в них странным образом сочетались сила и грация. Самсон гадал, есть ли в зале адъютанты самого Государя?

А Ольга Леонардовна лениво изучала программку.

– Интересно, один Шопен. Мазурки, прелюды, три вальса, два ноктюрна. Какое отношение мазурки Шопена имеют к Древней Греции? А ведь эта американка намерена возродить античность. Но что делать, если античной музыки нет!

На длинную плоскую эстраду вышел пианист во фраке и белом галстуке, с усами и подстриженной бородкой и направился к роялю, стоящему сбоку, у самых колонн. Он уселся, коснулся клавишей пальцами…

Дункан появилась словно на гребне музыкальной волны. Помчалась, простирая руки, запрокинув голову, вскидывая колени под прямым углом к корпусу.

– Да она совсем голая, – негодующе прошептал кто-то рядом.

Действительно, Самсон не разглядел ни корсета, ни лифа, ни трико. Подвязанный у бедер хитон взбивался пеной вокруг босых ног, облегал живот и грудь. Темные волосы отброшены со лба, собраны небрежным узлом. Вот она остановилась, руки остро согнуты в локтях, кулаки плотно прижаты к груди, спина напряглась. Вот руки раскинулись, зовя, умоляя, прощая и протестуя. Вот танцовщица закружилась, притаптывая, резко нагнулась вперед. Самсон, к своему удивлению, хорошо понимал немой язык пластики: каждое движение твердило о страсти, безответной, безнадежной, трагической…

В легком хитоне, такая беззащитная, такая страдающая от любви, танцовщица казалась Самсону необыкновенно прекрасной. И он поймал себя на мысли, что завидует мужчинам, которые могут находиться рядом с этой божественной женщиной…

Зал молчал. Господин в белоснежных бакенбардах, сияя орденами, вывел из рядов пожилую даму и, надувшись, повел ее к выходу. Кто-то язвительно хихикнул. Кто-то вскочил и захлопал в ладоши. Аплодисменты лавиной покатились по рядам…

В антракте Ольга Леонардовна и Самсон опять попали в людской водоворот. Кто-то подходил к ним, делился впечатлениями. В нестройном гуле голосов вырывались отдельные слова, фразы.

– Переворот в искусстве…

– Конец мертвому формализму балета…

– Мисс Дункан – это Шлиман античной хореографии…

– Гармонично развитое тело славит себя… Это призыв к свободе, к природе, к естественности, – включилась в обмен репликами и Ольга Леонардовна.

После антракта под музыку прелюда танцовщица изображала амазонку, охваченную восторгом битвы. Она, изгибаясь, натягивала гипотетический лук, отбивалась от врагов гипотетическим щитом, ликующе гарцевала, празднуя победу. Потом последовала буколическая сценка: девушка, похожая на весну, играла в мяч…

– Все, с меня довольно. – Ольга подавила легкий зевок, прикрыв рот веером из черного гипюра с малиновым узором. – Нам пора.

Она поднялась и вышла из ложи. Самсон с сожалением бросил взгляд на сцену, где на фоне голубого занавеса под музыку Шопена металась чародейка в легком хитоне, и покорно поплелся за своей спутницей.

На улице, у театрального подъезда, Ольга резко повернулась к Самсону. Темные лукавые глаза ее блеснули у самого его лица, – если бы не Ольгина шляпа с широкими полями, они наверняка бы столкнулись лбами. Оба весело рассмеялись, и юный провинциал ощутил, что неловкость покидает его. Морозный, крещенский воздух вливался в легкие. Веселые огоньки электрических фонарей отгоняли январский мрак. Впереди их ждал банкет, шампанское, яства – жизнь казалась прекрасной.

К парочке подкатил расторопный извозчик. Самсон отметил про себя, что экипаж принадлежит двору Макаровых. Бережно поддерживая спутницу под локоток, он помог ей подняться в сани. Чуть помедлив, последовал за ней и, уже усевшись, шепнул нерешительно:

– Едем в «Медведь»? Где это?

– Извозчик знает где, – поощрила своего спутника Ольга.

Самсон едва приоткрыл рот, чтобы крикнуть заветные слова кучеру, как увидел, что сверху, в свете фонаря, падает что-то темное. Раздался глухой звук, лошадь дернулась, заржала – и возница, выронив из рук вожжи, скатился с козел. Оставшиеся без управления сани понеслись черт знает куда. Ольга схватилась обеими руками за Самсона, тот, в свою очередь, непроизвольно обнял ее за талию и кричал: «Стой! Стой! », надеясь, что лошадь его послушается. Но обезумевшее животное мчалось, не разбирая дороги, и на одном из поворотов сани, зацепившись полозьями за край обледенелого тротуара, накренились. Седоков выбросило прямо в снежный рыхлый сугроб, принявший их как перина. Они поднялись, отряхиваясь и ища глазами исчезнувшую повозку. Происшествие завершилось благополучно – оба отделались лишь испугом и помятыми перьями на шляпе госпожи Май.

– Что это было? – спросил недоуменно Самсон. – Неужели еще одно покушение на извозчика?

– А может быть, покушались на вас?

Самсон воспринял этот вопрос как неуместную шутку, но задумался.

Ольга Леонардовна, очень похорошевшая от волнения, молчала и испытующе смотрела на своего спутника.

– Неужели кто-то из братьев выжил? И теперь охотится за мужем Акулины? – прошептал Самсон.

Ольга Леонардовна опустила глаза, вздохнула и улыбнулась.

– Знаете, что гласит восточная мудрость? Если событие произошло один раз, оно может более никогда не повториться. Но если событие происходит дважды, то непременно произойдет и в третий раз.

Глава 4

Ресторан «Медведь» встретил Самсона и Ольгу соблазнительными ароматами и внушительным чучелом колоссального бурого медведя с подносом в руках. Но главное – уже в вестибюле с аркадами из природных мраморов, темно красных и оливковых, было тепло, и Самсону удалось унять внутреннюю дрожь. А дрожал он не столько от холода, сколько от игры со случаем, которую бесстрашно затеяла его прекрасная работодательница. Она не побоялась остановить проезжающего извозчика и чересчур возбужденно твердила Самсону, что теперь-то намерение злоумышленника – если таковое проявится вновь – будет не так страшно. Самсон всю дорогу озирался, ожидая неминуемой гибели. Как это за ним мог кто-то охотиться? Кому он прочинил зло? Да он, в сущности, никого и не знал в Петербурге! Эдмунд Либид, семейство Горбатовых, репортер Мурыч – вот и все его знакомства… Могли, конечно, за ним охотиться похитители Эльзы, если им стало известно, что он приехал в столицу разворотить их гнусное логово. Но и пребывание самой Эльзы в столице казалось ему теперь не таким очевидным…

Когда санки свернули с Невского к ресторану «Медведь», Ольга усмехнулась и сказала, что у страха глаза велики и не стоит никого потешать рассказом о том, как они вывалились в сугроб… Самсон и не рассказывал. Он оробел под взглядами многолюдной компании в банкетном зале, в основном мужской, хотя в сторонке он заприметил и двух барышень, бледных, гладко причесанных, в скромных гладких юбках из сукна и простеньких белых блузах, все же с претензией на нарядность.

Заждавшиеся гости встретили запоздавшую парочку бурными аплодисментами. Курить и болтать всем надоело – пора было приступать к трапезе.

Ольга, прямая и надменная, повела изящной рукой, обтянутой малиновой перчаткой, как бы смиряя восторги, и шлейф мужчин потянулся за ней в зал с металлическими колоннами, где был сервирован овальный стол, окруженный стульями с мягкими сиденьями. От обилия благоухающих цветов, сияния хрусталя и блеска фарфоровой посуды у Самсона заслезились глаза, а от вида яств свело желудок и во рту появилась слюна. Он смущенно озирал стол: в центре, на мельхиоровом блюде, возвышался громадный осетр, на хребте его алели вареные раки, укрепленные шпильками, а вокруг этой композиции – посудины всевозможных форм и размеров, заполненные икрой, семгой, копчеными сигами, заливной уткой, салатом оливье, сыром из дичи. Между ними – бутылки и хрустальные графины.

Госпожа Май усадила Самсона по левую руку от себя, так, что между ними оказался только дородный пучеглазый господин. «Видимо, ее правая рука», – догадался юноша. А справа, на почетном месте, устроился господин с русыми кудрями до плеч и с русой же всклокоченной бородой.

Метрдотель во фраке, белоснежной рубашке и черном жилете наклонился к плечу Ольги Леонардовны. Самсон замер: не занял ли он сам чужое место?

Однако его госпожа, едва повернув голову к метрдотелю, тихо распорядилась:

– Принесите, голубчик, апельсины сейчас, не дожидаясь десерта.

– Будет исполнено, ваша милость, сию же минуту доставим. Чего еще приказать изволите?

– Если будет надо, кликну, – вполголоса отозвалась Ольга. Встала и громко захлопала в ладоши: – Внимание! Прошу тишины! – Ее зычный голос перекрыл мужское жужжание. – В наш дружный коллектив влился новый сотрудник, талантливый литератор. Его зовут Самсон Васильевич Шалопаев. Прошу любить и жаловать. Сегодня он дебютировал в нашем всенародном журнале. Поздравим юношу!

Самсон зарделся и не знал, как реагировать на жидкие торопливые рукоплескания.

– Но собрались мы сегодня здесь по другому поводу. Мы даем банкет в честь нового гения. Да, именно гения, тонко уловившего запросы современного общества. Мы долго ждали, когда же наша великая русская литература подарит нам нового героя. Героя, которому можно подражать. Его создал господин Арцыбашев. Вслед за его Саниным мы говорим: «Люди должны наслаждаться любовью без страха и запрета, без ограничения… » – Госпожа Май подняла бокал с искрящимся шампанским и обратила лицо к господину справа от себя: – Уважаемый Михаил Петрович! Знайте, что в нашем журнале всегда найдется место для ваших новых произведений. За талант господина Арцыбашева и его героев, естественных, природных, молодых мужчин, которые не стесняются своего животного, биологического начала, предлагаю первый тост!

Гости дружно встали и с поднятыми бокалами повернулись к господину с всклокоченной бородой. Самсон догадался, что это и есть Арцыбашев. Имя нового гения ничего ему не говорило, поэтому, пригубив шампанское, дебютант поспешил усесться и заняться белорыбицей, заблаговременно положенной на тарелку. Впрочем, остальные гости тоже увлеклись кушаньями, в установившейся тишине слышался звучный стук вилок и ножей по тарелкам да сдерживаемое до рамок приличия чавканье.

– Возьмете в редакции «Современный мир» за прошлый год, прочтете роман. Санин – кумир российской молодежи, – снизошла до своего протеже Ольга Май.

Банкет продолжался. Гости поочередно вставали и произносили тосты – за редактора и издателя «Флирта» Ольгу Май, за ее старшего сотрудника Антона Треклесова, за будущее журнала, за любовь и так далее…

Не пьянеющая Ольга вполголоса комментировала происходящее. Она познакомила Самсона с его соседом, – пучеглазый Антон Викторович вяло пожал руку юноше, ладонь его была влажной и студенистой.

Самсон получил сведения и об остальных. Две барышни – Ася и Аля. Ася – недавняя гимназистка, ныне машинистка-стенографистка. Пошла работать, чтобы помочь бедной матери, поднимающей в люди еще и мальчика. Девушка старательная, исполнительная, не капризная. Аля – сложная натура. Закончила Бестужевские курсы. Но работу найти не могла – характер резкий. Неженственный, да и пишет сухо. Она редактирует материалы о женском равноправии.

Украдкой поглядывая на журнальных сотрудниц, Самсон не вполне верил услышанному. Обе девушки раскраснелись, держали себя свободно, игриво, громко смеялись. Рядом с ними сидел рыжий остролицый господин, музыкальный рецензент Лиркин. Далее, тучный субъект с отвислыми щеками и одышкой – обозреватель мод Сыромясов, выбравший псевдоним Дон Мигель Элегантес. Толстяк чокался только с соседом в пенсне, – близорукий господин Платонов, публиковал в журнале переводы французских авторов. Ведь именно французы лучше и больше всех писали о любви!

С другой стороны от переводчика развязный блондинистый тип в пластроне – фельетонист Фалалей Черепанов. Он якшался с полицией и выискивал сюжеты среди преступлений на любовной почве. Его знали едва ли не все околоточные и городовые. Фалалей – а именно под таким псевдонимом молодой человек строчил в журнал – после каждого тоста старался перекричать всех и рассказать очередной анекдот весьма игривого свойства. Чаще всего обращался он к статному брюнету напротив, который сидел рядом с озлобленным Мурычем. Этот томный жеманник оказался театральным обозревателем Модестом Синеоковым. Даже о примадоннах он писал злобно и развязно, что не пугало госпожу Май. Разоблачительный пафос отвечал тайным желаниям читательниц журнала…

Были за столом еще какие-то статистики, корректоры, фотографы, метранпажи, но их фамилий Самсон не запомнил. К тому же Ася и Аля все чаще поглядывали на него и что-то шептали друг другу.

Самсону внезапно стало грустно. «Что я здесь делаю? – спросил он мысленно самого себя. – Зачем мне все эти люди? Где моя Эльза? »

Собравшаяся публика показалась ему безумно чужой, ни с кем из них не хотелось знакомиться ближе. Оглядывая развязных, жующих и пьющих журналистов, он с неприязнью думал о том, что никогда не станет таким, как они…

– О, кто к нам пожаловал! Сам господин Либид!

Фалалей вскочил с места и закричал на весь зал, театрально раскинув руки, в одной из которых был фужер, а в другой – папироса, ибо все давно курили, не обращая внимания на дам.

Самсон обернулся. К госпоже Май действительно пробирался его дорожный друг, ныне облаченный в изысканный фрачный костюм. Ольга Леонардовна подала ручку для поцелуя и потрепала Эдмунда по свежевыбритой щеке.

– Зачем же ты, шалун, опаздываешь? – игриво спросила она, и Самсон понял, что выпитое подействовало и на нее.

– Прости, ма шер, – проворковал господин Либид, – дела. Но я вижу, мой протеже пришелся тебе по вкусу.

– Еще не распробовала, – двусмысленно ответила Ольга и засмеялась. – Иди садись. Что-нибудь пишешь?

– Пишу, Олюшка, пишу. Бомба будет – фельетон о депутате-развратнике.

– Заплачу вдвое, если публике удастся раскрыть инициалы, – жестко сказала после краткой паузы Ольга и опасливо покосилась на Самсона. – Впрочем, о делах потом. Выпей.

Эдмунд подмигнул за ее спиной Самсону и направился в дальний конец стола, где устроился рядом с переводчиком, поскольку громогласный Фалалей уже двигался к Ольге.

– Вот что, дружок, – заявила она властно фельетонисту, – я сейчас отбываю. Нет сил оставаться в вашем свинарнике. Да и вы мучаетесь. Ведь разнуздаться-то хочется, признайся?

– Лично мне – нет, – быстро ответил Фалалей. – А другие, пожалуйста.

– Так вот и разнуздывайтесь. А меня увольте. Самсона поручаю тебе. Сегодня вечером за него отвечаешь. Пусть в непринужденной обстановке, по-мужски, сойдется с коллегами. С завтрашнего дня будет у тебя стажером. Через месяц скажешь, на что он нам может сгодиться. За обучение тебе доплачу.

– А за доплату я готов всю жизнь натаскивать щенков.

Фалалей засмеялся, обнажив редкие короткие зубы. Глупо-беззащитный вид его помешал Самсону рассердиться. Да и по возрасту Фалалей не далеко ушел от него, на вид этому круглолицему молодому человеку можно было дать лет двадцать пять, волосы стрижены бобриком, густая, чуть удлиненная бородка, пышные усы. Самсону новоявленный наставник внушал доверие.

– Вот со стихов и начните, – предложила Ольга, поднимаясь.

Гулянье достигло уже такой степени, что говорили все разом и никто никого не слушал. Не попрощавшись со своим юным сотрудником, госпожа Май в сопровождении рыбоглазого помощника покинула банкетный зал.

На освободившееся место тут же плюхнулся Фалалей.

– Так вы – поэт? Прочтите что-нибудь.

Самсон шепотом продекламировал свои лучшие строки о бледном призраке и скакуне. Фалалей, едва не распластавшись животом над тарелками и судками, достал из вазы апельсин и пытался сделать так, чтобы апельсин докатился до бутылки и, отскочив, вернулся к нему.

– Хотите анекдот? – предложил Фалалей. – Тетушка рассказывает маленькому племяннику: «Представь себе, Ванечка, вчера, когда я от вас так поздно уходила, я увидела на улице мужчину. Как я побежала! » – «Ну и что, тетя, ты его поймала? »

Он расхохотался и вновь покатил апельсин к бутылке. Апельсин врезался в фужер с шампанским и опрокинул его на брюки музыкального обозревателя. Оскорбленный обозреватель вскочил и бросился вон из зала.

– Пошел в бильярд резаться, – злорадно сообщил Фалалей, – так ему и надо, хоть я и не специально его облил. Но случай есть Божья месть – брал в долг у меня три рубля еще в прошлом году, а до сих пор не возвратил.

– Он, наверное, нуждается, стеснен в средствах, – откликнулся Самсон, обиженный равнодушием Фалалея к своим стихам.

Но тот, с сожалением глядя на закатившийся апельсин, сказал:

– Если бы вы лучше знали теорию господина Фрейда, то стихов таких не писали бы. Ведь вы в них будто голый, понимаете?

– Нет, не понимаю, – Самсон побледнел, – а кто такой Фрейд?

– Тихо, вставайте и идите за мной в бильярдную, – зашипел Фалалей, – а то на вас, кажется, Синеоков глаз положил, как бы не пристал. А в бильярдную он не явится. Там, видите ли, потом пахнет.

И господин Черепанов повлек Самсона в бильярдную. Там, мельком взглянув на Лиркина и Арцыбашева с киями в руках, он потащил стажера к окну.

– Понимаете, мой юный друг, я человек опытный и много на своем веку повидал. Так что не тушуйтесь. Ольга вас соблазнила? Поймала, так сказать?

– Нет, – Самсон растерялся, – я только вчера приехал.

– Слава Богу, – махнул рукой Фалалей, – но все равно. О чем же ваши стихи? Ваши стихи о том, что вы попали в сети к опытной женщине старше вас и вступили с ней в порочную связь. Раненько, скажу вам, раненько.

Самсон открыл рот.

– Фрейд здесь прет изо всех щелей, – продолжил пьяный наставник доверительно, – но вы не виноваты. Слух надо развивать. Ведь какие неприличные сочетания звуков вы нагромоздили!

– Какие? – Юный поэт похолодел. – Я ничего такого не хотел.

– Верю, дружок, верю, но куда ж денешься от истины? Как там у вас в третьей строке? «И бледный призрак в ночь лихую». Мороз по коже! А в начале второй? «И буду ласк твоих алкать». Ужас!

– А почему же господин Либид мне ничего об этом не сказал? – растерялся Самсон.

– Господин Либид? – Фалалей закусил губу. – Откуда его знаешь?

– В поезде познакомились. – Самсон обрадовался, что наставник перешел на «ты».

– В карты играли?

– Играли.

– И он тебя к Ольге направил?

– Откуда вы знаете?

– Из своих источников. Кое-что о его проделках слышал. Впрочем, он мастер по Фрейду, так что будь с ним осторожен.

– А он мне понравился, – признался огорченно Самсон, – хотя на вокзале меня оставил… А что вы думаете о вчерашнем убийстве извозчика?

– Якова-то? – Фалалей усмехнулся. – Его фамилия Чиндяйкин. Молодой парень. Бороду нацепил по указанию хозяина, чтобы солидней выглядеть. Устроился на извозный двор недавно, после того как выгнали с завода. После стачки лютовал заводчик. Парень без средств остался. В полицейской хронике «Петербургского листка» сегодня вычитал.

– А его брат? – разочарованно спросил Самсон.

– Дорогой Нарцисс! – Фалалей хлопнул юношу по плечу. – При чем здесь брат? Святочные выдумки, приманка для читателей. Давай-ка выпьем за дружбу!

Но выпить они не успели. Дорогу в банкетный зал им преградила группа возбужденных мужчин. Впереди шел пунцовый Сыромясов-Элегантес с блюдом апельсинов у пуза, за ним шествовали переводчик Платонов, великолепный Эдмунд, злобный Мурыч с брюзгливой гримасой на лице, барышни.

– Освободите пространство! – закричал, подскакивая к бильярдному столу и размахивая пенсне, переводчик Платонов. – Будет игра апельсинами. Господин Либид с нашей звездой Михаилом Арцыбашевым!

Самсон застыл рядом с Фалалеем. В зале началась невообразимая суета, рыжий Лиркин с досадой бросил кий на сукно и скрылся. Его партнер, приложив ладонь к ушной раковине, спросил беспокойно:

– Повторите, что вы сказали?

– Господин Арцыбашев глух как тетерев, – шепнул своему стажеру Фалалей.

Эдмунд потянул кий из рук Арцыбашева, и растерянный писатель ретировался из бильярдной в разоренную банкетную залу.

– Итак, – возвестил Сыромясов-Элегантес, – приступаем.

Самсон издалека наблюдал за потешной игрой стройного, полнеющего, но все еще ловкого Эдмунда и неуклюжего Сыромясова: апельсины катились по сукну зигзагами и в лузу пролезали с трудом, после вталкиваний кулаком, – этим занимались хохочущие Аля и Ася. Платонов аплодировал, Мурыч шипел, Фалалей посмеивался. Едкий апельсиновый аромат наполнил бильярдную.

Когда на столе остались два фруктовых шара, Ася и Аля исчезли.

Наблюдатели столпились вокруг стола в ожидании решающих ударов.

Первым бил дон Мигель – несмотря на то что он пыхтел как паровоз и долго прилаживался для удара, – апельсин прокрутился на месте и лениво откатился вбок. Торжествующий господин Либид картинно склонился и резкими тычками загнал оба апельсина в угловые отверстия – там они и застряли. Смурной Мурыч кулачищем запихал оба шара в сетки.

– С победой Эдмунда! – послышались голоса. – Приз победителю! Шампанского сюда! Нет, водки! Качать героя!

Журналистская братия бросились к господину Либиду, и через миг изумленный Самсон увидел, как его дорожный друг взлетает к потолку. Смугло-розовое лицо победителя искажала гримаса смешанных чувств – видимо, пьяные руки не слишком бережно впивались ему в ребра.

Наконец героя водрузили на паркетную твердь.

– Приз олимпийцу! – послышались веселые девичьи голоса от двери, и в бильярдную вбежали Ася и Аля с блюдом в руках, посередине блюда лежал небольшой шар в фольге.

Девушки грациозно, кланяясь на восточный манер, приблизились к господину Либиду и протянули ему блюдо.

– Парису от Афродиты! – крикнул неожиданно Фалалей.

Раздались аплодисменты.

Господин Либид, стараясь не нарушить очарование игры, взял серебряный шар с блюда и развернул его.

– Но это не яблоко, это апельсин, – капризно надулся он.

– А у нас это будет яблоко, – пробасил Мурыч. – Вон, даже кожуры нет. Вкушайте.

– Вкушайте, вкушайте, вкушайте, – принялись скандировать хором сотрудники «Флирта».

Господин Либид бросил взгляд на Самсона, как бы извиняясь за дурацкое поведение своих собратьев, затем поднес плод к чувственному рту и откусил едва ли не половину королька.

– За любовь! За чувственную свободу! За животную страсть! – раздались беспорядочные крики.

Необычную мимику победителя расшалившиеся участники банкета приняли за продолжение пьяного спектакля.

И только Самсон, стоя сбоку, понял, что господин Либид морщится не от кислого апельсинового сока, а от более острых ощущений: глаза несчастного выкатились, щека впала, подбородок дернулся вверх и вниз. И в следующий миг господин Либид со сдавленным криком упал на паркет, из его рта потекла алая струйка, меньше всего похожая на фруктовый сок.

Глава 5

К тому времени – а было уже далеко за полночь, – когда в ресторане появился следователь-дознаватель Казанской части Тернов вместе с помощником Лапочкиным, благодаря расторопности Фалалея оповещенный молниеносно, господина Либида привели в чувство. Шустрый Фалалей обнаружил в одном из кабинетов ресторана доктора, и тот спас помощника присяжного поверенного от неминуемой смерти.

Поникшие журналисты, чувствуя себя в банкетном зале, будто в закрытой клетке, жались понуро по углам, проклинали Фалалея и подходили к Самсону с жалобами, что если бы не проклятый фельетонист, слишком много на себя берущий, они могли бы сегодня хорошо подзаработать в мелких газетенках, где редакторы из кожи лезли вон, чтобы заполучить утренний репортаж о ночном происшествии с пылу с жару. В таких газетенках иногда удавалось насшибать деньжат поболе, чем за солидный материал в журнале.

Вид банкетного зала являл собой плачевное зрелище – разоренный стол с грязными тарелками, с размазанными остатками кушаний вперемешку с окурками и горелыми спичками. Несколько фужеров и рюмок валялись под столом, смятые коробки от папирос были засунуты в кадки с роскошными пальмами.

Господин Либид покоился на банкетке, притащенной из бильярдной комнаты. Смуглое лицо приобрело пепельный оттенок, холеные усы потеряли форму, под голову ему подложили свернутую скатерть, слипшиеся пряди каштановых, с рыжинкой, волос в беспорядке разметались по белому полотну. Рядом с несчастным, в белоснежной рубахе с засученными рукавами и белой жилетке, сидел доктор, фрак его кособоко висел на спинке стула. Время от времени хмурый эскулап бережно переворачивал льняную салфетку с куском льда, приложенную к горлу больного. Огромный запас целебного льда стоял у его ног в серебряном ведерке для шампанского.

– Следователь-дознаватель Казанской части Павел Миронович Тернов, – представился молодой, едва ли достигший тридцати лет, блондин в новеньком мундире судебного ведомства. За спиной его топтались помощник в темно-зеленом сюртуке, околоточный и метрдотель. – Рассказывайте, что произошло.

Вперед выступил Фалалей Черепанов.

– Господин Эдмунд Либид как автор журнала «Флирт» принимал участие в банкете. Мы немного перебрали, ну и стали играть в бильярд. Апельсинами. Затем Эдмунд надкусил апельсин и упал, из горла у него потекла кровь. Я призвал на помощь доктора.

– Вы доктор? – Тернов обратил взыскующий взор к лекарю.

– Частнопрактикующий врач Габрович, – басовито отозвался тот. – Горловое кровотечение. Вызвано колющим предметом. Причина травмы извлечена. Вот.

Он достал из жилетного карманчика носовой платок, развернул его и протянул дознавателю.

Тот осторожно принял вещественное доказательство, повертел и осторожно положил на край стола, где рядом со сдвинутой посудой уже пристроился с бумагами и пером Лапочкин.

– Что это? – спросил Тернов.

– Игла. Обломок металлического шприца.

– Как он попал в апельсин?

Доктор пожал плечами и отвернулся, чтобы сменить салфетку со льдом.

– Может ли пострадавший говорить?

– В ближайшие часы – вряд ли, – пробурчал доктор, – боюсь отека горла и асфиксии.

Тернов распорядился, чтобы все присутствовавшие продиктовали его помощнику свои фамилии, адреса и места службы, а сам двинулся вокруг стола. Он шествовал, заложив руки за спину, и время от времени бросал короткие взгляды на притихших гуляк – он знал, что его фигура превосходно смотрится в казенной форме. Кроме того, на нем были новые, хорошо вычищенные штиблеты. Щеки его, прекрасно выбритые утром, розовели, оттеняемые впервые строщенной аккуратной округлой бородкой, придававшей ему необходимую солидность. Давая возможность свидетелям несчастного случая полюбоваться собой, Тернов стремился снять с них напряжение, а особенно с двух милых барышень. Он ведь не сатрап какой-нибудь, а служитель закона, представитель новой прогрессивной поросли. Он знал, что в зале много журналистов – и в глубине души побаивался, не дай Бог им не угодить – пропишут такими красками!

Тернов остановился и как можно мягче сказал:

– Уважаемые дамы и господа! Прошу всех присаживаться. В ногах правды нет. После соблюдения минимальных формальностей всех отпустят по домам. Кто желает сообщить дознанию что-нибудь важное, прошу не стесняться.

Помявшись, вперед выступил жеманный театральный обозреватель. Блестящие глаза его едва ли не с обожанием смотрели на Тернова.

– Я Модест Терентьевич Синеоков, золотое перо «Флирта». – Обозреватель шаркнул стройной ногой, изобразив нечто среднее между балетным па и книксеном. – Записывайте. Я не исключаю того, что иголку загнал в апельсин сам потерпевший. Он морфинист, я знаю. Мог сам, вводя шприцом дозу, нечаянно обломать иглу.

– Господин Черепанов, – обернулся дознаватель к Фалалею, – вам известно, что пострадавший принимает морфий?

– Такой информацией не располагаю, – поморщился Фалалей с досадой, – господин Либид в редакции редкий гость. Вращается в основном в политических кругах.

– Где вы были в момент несчастного случая? – Тернов обернулся к жеманнику.

– Как где? – изумился Модест Терентьевич. – Там же, где и все остальные.

– Здесь он был, в банкетной зале! Он в бильярдную не ходил! – выкрикнула Аля.

– Минуточку, – остановил ее Тернов. – Рассказывайте поподробнее.

– Не слушайте вы ее, господин Тернов, – по-женски взвизгнул театральный рецензент. – Она сама и ее подруга-мымра подсунули несчастному Эдмунду апельсин. Еще придуривалась, Парисом его называла, актриса погорелого театра. Да они обе не стоят мизинца Афродиты.

– Погодите, – Тернов властным жестом отстранил Синеокова, – погодите. Барышня, ваше имя?

– Алевтина Петровна Крынкина.

– Это правда, Алевтина Петровна? Апельсин принесли вы?

– Правда, господин Тернов, – ответила Аля, бросая злобные взгляды на Синеокова, – мы с Асей вышли из бильярдной, хотели найти что-нибудь для приза победителю. Но на столе ничего подходящего не было. Только между двух бутылок шампанского лежал апельсин. Мы его очистили ножом, обернули фольгой от шоколадных конфет и положили на тарелку. Вот и все. Шприцов у нас не было и нет. Можете хоть весь зал обыскать. А если хотите, то и нас – я готова раздеться при свидетелях. А этот… этот… этот… он женщин ненавидит, вот и лжет…

В голосе ее послышались слезы.

– А кто в то время еще был здесь, в банкетном зале? – спросил Тернов.

– Вот этот противный Синеоков и был, – Аля топнула ногой, – а еще господин Лиркин, вон он спит в кресле, напился. И еще господин Арцыбашев.

– О! – живо откликнулся Тернов. – Неужели сам Арцыбашев?

– Он и сейчас здесь, – подсказал Фалалей. – Михаил Петрович!

Подталкиваемый Фалалеем, Арцыбашев нерешительно двинулся вперед. Подойдя к Тернову, он приложил ладонь к ушной раковине и глухо спросил:

– Извините, я не расслышал, что вы сказали?

Тернов растерянно обернулся к Фалалею – нет, не таким представлял он себе автора бессмертного эротического романа «Санин».

– Я имею честь беседовать с самим Арцыбашевым?

– Да-да, с самим, – закивал писатель, скользя отсутствующим взглядом по Тернову, светлые глаза гениального романиста казались невинными.

– Вы видели апельсин? – спросил нерешительно Тернов.

– Да-да, апельсины были, – писатель затряс головой. – Но их унесли в бильярдную. Полагаю, они все в лузах.

– Да отпустите вы его, – подал внезапно голос Мурыч, – и так человек несчастный. Плохо видит, плохо слышит. Все, кроме зова любви… Да и эта мегера обсчитывает его безбожно.

– Какая мегера? – удивился Тернов.

– Так могу ли я идти? – нервно выкрикнул Синеоков.

– Идите, идите, – разрешил дознаватель, – и проводите нашего великого писателя.

Синеоков и Арцыбашев удалились под завистливыми взглядами коллег.

Тернов обернулся к Мурычу.

– О какой мегере идет речь?

Мурыч, отирая платком бритую макушку, приблизился вплотную к дознавателю.

– Я говорю об этой акуле, – процедил он, – она нас всех поедом ест. И девчонок тоже. Они не такие дуры, чтобы иголки в апельсины засовывать. Да узнай об иголке эта разбойница, за своего любимчика самолично отгрызла бы им головы. Впрочем, могла отомстить и любовнику за то, что ее бросил.

– Я ничего не понял, – признался тушующийся Тернов. – Голубчик, постарайтесь излагать ваши мысли внятно. Кто – акула? Кто – любовник?

– Акула – наша редакторша госпожа Май. Вы себе не представляете, на что она способна! Я сегодня утром собственными руками чуть ее не удушил – такую пакость мне преподнесла. Изуродовала мое лучшее детище! Оторвала ему руки или ноги!

– Стойте, стойте! – Тернов не на шутку испугался. – Кого она изуродовала?

– Я говорю о моем репортаже, эта злыдня выкинула из него две самые лучшие строки.

– Понятно, понятно, – нетерпеливо перебил его дознаватель. – А кто любовник?

– Вот Эдмунд и был ее любовником.

Тернов обернулся к Фалалею с застывшим в глазах вопросом. Фельетонист пожал плечами.

– Да что он знает! – возопил Мурыч. – А я, Гаврила Кузьмич Мурин, вижу ее как облупленную. Сам чую, да и сплетни ходят такие. А на Фалалея вы не смотрите. Он и выполнил ее мстительную миссию.

– Каким же образом это сделал господин Черепанов? – вежливо поинтересовался Тернов, с трудом удерживая нить разговора.

– Все, все здесь подтвердят, – выкрикнул Мурыч и широким жестом обвел присутствующих, – все видели собственными глазищами. Сначала по ее указке метрдотель принес апельсины. Затем она, уходя, шепталась с Фалалеем, велела ему подсунуть апельсин несчастному Эдмунду. Он катал его и специально загнал между двух бутылок, хотел спрятать, чтобы подсунуть несчастному в подходящий момент.

– А откуда взялся шприц в апельсине?

– Как откуда? Здесь есть еще один сообщник – метрдотель. Все время здесь терся да нашей мегере в рот заглядывал. Он и загнал иголку во фрукт.

– Я все понял, господин Мурин. Вы подождите в соседнем кабинете, – устало вздохнул Тернов.

Горделивый репортер удалился скорым шагом, и тут Тернов услышал сбоку тяжелое прерывистое дыхание. Он вздрогнул.

– Позвольте представиться, – поклонился толстяк, – Дон Мигель Элегантес, он же Сыромясов, обозреватель мод, в том числе и международных.

– Я вас слушаю. – Тернов досадовал, что такое простое дело, как дознание о несчастном случае затягивается, а он так мечтал навестить сегодня свою подружку, актрису императорского театра.

– Вы их враки не слушайте, господин дознаватель, – хрипло сказал толстяк, – госпожа Май на такие проделки не способна. Я скорее поверю, что иголку подсунул наш рыжий Лиркин. Проверьте, он притворяется спящим. И когда барышни явились за апельсином, тоже притворялся. А обиделся Лиркин из-за того, что кий у него отобрали, вот и мстил.

– Но откуда же он взял шприц?

– Не знаю, может, в кармане носит, – предположил Сыромясов, – его сестра в аптеке работает. Можно обыскать.

– Ну вы, батенька, загнули, – Тернов оторопел, – господин Лиркин вправе протестовать. Нарушать права личности я не намерен. Это чревато социальным взрывом.

– Ну как хотите. – Сыромясов шумно задышал и резво кинулся к креслу, где свернулся калачиком рыжий Лиркин. Тяжелой лапищей он стал трясти спящего за плечо. Тот быстро вскочил и захлопал бессмысленными глазами. – Ну что я говорил, притворяется, – злорадно констатировал Сыромясов и без объяснений направился к выходу.

– Что здесь происходит? – нервно вскрикнул музыкальный обозреватель, заливаясь пунцовой краской. – Зачем меня разбудили?

– Извините, господин Лиркин, проводится дознание.

– А что случилось? Что произошло? – Лиркин нервно озирался. – Я ни при чем. Я ни в чем не виноват. А что с господином Эдмундом?

Увидев бледного, распростертого на банкетке Либида, он выкатил в ужасе глаза и прижал обе руки к груди.

– Кто-то из присутствующих засунул иглу в апельсин, и Эдмунд подавился, – пискнула Ася.

– Он… он… жив? – прошелестел Лиркин.

– Не бойтесь, господин Лиркин, – вкрадчиво сказал Тернов, – мы вас ни в чем не обвиняем. Мы просто выясняем. У вас были причины мстить потерпевшему?

– У меня? Причины? – В голосе разбуженного клокотала ярость, сотрудники знали эти мгновенные перепады страстей и старались Лиркина не трогать. – Да мне такие хлыщи и даром не нужны. За что мстить этому выродку? – Он остановился и подозрительно прищурился. – А! – воздел он руки к потолку. – Вы думаете, что я воткнул иглу в его треклятый апельсин! Будете меня обыскивать?

Он вывернул карманы и начал расстегивать брюки.

– Уймитесь, господин Лиркин, уймитесь, все-таки здесь дамы, – пробубнил хмуро Платонов и повернулся к дознавателю. – Я переводчик, работаю во «Флирте» не один год. Всех знаю как свои пять пальцев. Никто из присутствующих на такую гнусность не способен. Клянусь всем святым.

– А я в этом не уверен, – Лиркин чуть сбавил обороты, – как что, так сразу на евреев всех собак вешают. Все вы здесь антисемиты паршивые.

– Леонид, Леонид, – высунулась из-за плеча подруги Ася, – как вы можете такое говорить?

– Прекратите свару! – пророкотал Фалалей. – Коллеги чуток перебрали, Павел Мироныч, не обращайте внимания.

– Здесь есть те, кто давно желал отомстить поганому Эдмунду, – не унимался рыжий. Тернов поморщился.

– На кого вы намекаете, господин Лиркин?

– А вон на него и намекаю, – музыкальный обозреватель ткнул пальцем на съежившегося стажера. – Он самый первый кандидат на каторгу.

Тернов с минуту разглядывал рослого юного красавца.

– Как ваше имя?

– Самсон Васильевич Шалопаев. Вольнослушатель университета. Вчера прибыл в столицу.

Тернов смолк. Из полицейских сводок он знал о гибели извозчика Якова Чиндяйкина возле Николаевского вокзала. Среди свидетелей проходили супруги Горбатовы, их воспитанница Ксения и некто Шалопаев, кажется, дорожный попутчик супруги статского советника. Дама предполагала, что в пути молодого человека подчистую обыграл шулер.

– Так это вы ехали вчера в одном купе с госпожой Горбатовой?

Тернов многозначительно понизил голос и нахмурился. Было бы странно, если бы дама, еще весьма привлекательная, не запомнила такого попутчика: высок, строен, ладен, красив… Да и одет по последней моде.

Самсон молча кивнул.

– У нас есть сведения, что вас обыграл в дороге шулер, – мягко и недоверчиво сказал Тернов, – но теперь вижу, что это неправда.

– Именно так оно и было! – вновь вылез неугомонный Лиркин. – Я сам слышал, этот подозрительный юнец рассказывал нашему Фалалею, что проигрался в вагоне. И надул его гнусный Эдмунд. Вот так-то! Чуете, откуда ветер дует?

– Не чую пока что, – осадил его Тернов.

– Он-то вместе с Фалалеем и забавлялся апельсинчиком, умышленно закатил за бутылку. Поверьте, этот щенок и засунул незаметно иголку в апельсин.

– Побойтесь Бога, – возмутился Фалалей Черепанов, – Самсон и в руки не брал этот фрукт.

– Тогда по его наущению иголку засунули вы! – выкрикнул Лиркин. – А потом быстро ушли в бильярдную. Беседовали якобы, а сами притворялись, ловили подходящий момент.

– Господин Шалопаев, – Тернов, уставший от бессмысленных доводов и предположений, перебил музыкального рецензента, – вы верующий или атеист?

– Крещен в православие, – тихо признался вконец деморализованный Самсон. – Храм посещаю.

– Тогда поклянитесь на Евангелии, что не причиняли вреда господину Либиду.

Тернов достал из кармана маленький томик с серебряным крестом на обложке и положил на стол. Изумленные журналисты притихли.

Самсон механически положил ладонь на крест.

– Клянусь, не злоумышлял против Эдмунда.

– Все. Очень хорошо, очень. – Тернов быстро сунул Евангелие в карман, весьма довольный собой: работал самостоятельно он недолго, и не успел еще придумать своих фирменных методов, однако иногда подсовывал свидетелям Евангелие, и если человек не был прожженным негодяем, он терялся и не мог солгать перед лицом священной книги. А в Крещенье, как сегодня, особенно. – Остается выяснить еще одно обстоятельство.

Он подозвал метрдотеля.

– Скажите, любезный, нет ли в вашем заведении обыкновения подкрашивать апельсины? Вводить через кожуру шприцом анилин для цвета? Или сахарин для вкуса?

– Ваше высокоблагородие, – метрдотель вспыхнул, – у нас заведение высшего разряда. У нас шприцы только кулинарные. С толстыми иголками, чтобы крем выдавливать. Обыщите кухню, допросите официантов. У нас вся обслуга из татар, мусульмане, вина в рот не берут, народ трезвый, внимательный.

– Ну до обысков дело не дойдет, милейший, – успокоил его Тернов, – у меня нет причин не верить вашим словам. По полицейским сводкам за прошлый год ваше заведение вне подозрений.

– А кто ваш поставщик? – подал голос помощник дознавателя Лапочкин.

– Апельсины у Елисеева берем, там без обману.

Тернов замялся… Он вспомнил свежее телеграфное сообщение о курьезном случае, грозившем неприятностями градоначальнику: возле Дворянского собрания едва ли не на голову извозчика свалился чан с замерзшей краской. Нашли время красить трубы да оставлять чаны на обледенелой крыше! Испуганная лошадь сбросила извозчика и умчалась с седоками. Помятый извозчик, которому вернули лошадь и сани, назвал даму: госпожу Май, с ней был и молодой спутник.

– Сударь, – Тернов повернулся к Самсону, – вы посещали сегодня Дворянское собрание?

– Да, был на выступлении Айседоры Дункан. – Юноша покраснел.

Тернов заложил руки за спину, расхаживая вокруг разоренного стола. Он думал. Наконец остановился.

– Вообще-то, – он важно обвел взором оставшихся свидетелей, – если здесь и есть злой умысел, то принадлежит он тому, на кого не падает никаких подозрений – таков закон криминалистики. Но в данном случае я не буду пытать расспросами господина Черепанова… А задам два вопроса вам, Самсон Васильевич. Мне не нравится, что вчерашнее покушение на Якова Чиндяйкина произошло рядом с вами. Мне не нравится, что сегодня чан с крыши театра упал тоже рядом с вами. Поэтому подумайте – не является ли несчастный случай с господином Либидом именно случаем? И не был ли апельсин с иголками предназначен для вас?

Глава 6

В понедельник, часам к двум, в сотрудницкую журнала «Флирт» стянулись его ведущие труженики пера, участники вчерашнего банкета.

Ольга Леонардовна Май, облаченная в строгий английский костюм с приталенным пиджаком и бархатными лацканами, в белоснежную блузу с высоким крахмальным воротничком, стянутым в тон костюму шелковым галстуком, темно-синим, в мелкую искристую крапинку, восседала за самым большим столом. Ее густые черные волосы были собраны на макушке в тугой узел, отчего черты выразительного, не тронутого румянами лица казались еще резче.

Слева от владычицы и королевы «Флирта», с краешку стола, притулился заместитель и правая рука Антон Викторович Треклесов. Он держал наготове карандаш, и всякий раз, как склонялся над блокнотом, чтобы зафиксировать очередную директиву или замечание, под тяжестью его внушительного веса венский стул отвратительно скрипел.

У проема дверей смежной комнаты, на банкетке с потертым коленкоровым верхом, расположились Ася и Аля: блеклые, настороженные барышни в одинаковых суконных юбках и темных фланелевых блузах – одна в лиловой, другая в черной. У входа, чтобы держать под наблюдением и коридор, и сотрудницкую, терся Данила: на время редакционного собрания двери для посетителей запирались, но конторщик прекрасно знал привычку некоторых сотрудников выскальзывать среди совещания из комнаты и наведываться в буфетную.

По углам, облюбованным по сугубо личным причинам, устроилась блестящая пятерка, сменившая вчерашние фраки на будничную, деловую одежду: толстяк Сыромясов-Элегантес и театровед Синеоков в дорогих, модных костюмах, шитых на заказ у хороших портных, музыковед Лиркин в костюме весьма потертом и устаревшего фасона, переводчик Платонов в толстовке из фланели и заправленных в высокие сапоги шароварах, фельетонист Черепанов в приличной, но помятой пиджачной паре. У жарко натопленной изразцовой печки, в уютном мягком кресле из личных апартаментов госпожи Май, предназначенном для знаменитостей, полулежал Эдмунд Либид. Смуглое его лицо имело пепельный оттенок, но роскошные усы были тщательно расчесаны, подбородок выбрит, а горло окутывал белоснежный шейный платок, уложенный небрежно-кокетливыми складками по образцу, принятому у английских денди во времена Байрона. На подлокотнике его кресла примостился стажер Самсон Шалопаев.

– Итак, давайте без проволочек. – Ольга Леонардовна постучала карандашом по чернильному прибору – чудовищной царь-пушке серого мрамора. – Внимание! О вышедшем номере поговорим в следующий раз. В свете последних печальных событий начну с главного. Во-первых… Что бы там вчера ни произошло, кто бы из вас ни приложил руку к покушению на Эдмунда… – Ледяным взором она обвела лица притихших сотрудников и после неприятной паузы продолжила: – Благодарю вас за то, что смогли общими усилиями свести происшествие к несчастному случаю. В уголовной хронике наш журнал появляться не должен. И я хочу, чтобы вы это себе уяснили. А теперь будет во-вторых. – Ольга Леонардовна вскинула голову, ноздри ее тонкого носа дрогнули, из бледных губ змеились глухие угрозы. – Если с Эдмундом что-нибудь случится, уволю всех поголовно. Без выходного пособия. И разбираться не стану. Ясно? Так что берегите его как зеницу ока.

– Стоит ли разбрасываться блестящими работниками из-за господина Либида? – Синеоков с брезгливостью скривил тонкие губы, тронутые розовой помадой.

– Вам особенно следует помолчать, – отрезала госпожа Май. – Вы и так не в полной мере соответствуете высоким моральным требованиям нашего журнала.

– На что вы намекаете? – театральный обозреватель вспыхнул.

– На то, что я очень внимательно читаю ваши статьи, – сказала Ольга, – и будьте уверены, передоновщины и декадентщины не потерплю.

– Но как я-то могу отвечать за безопасность господина Либида? – жалобно простонал Лиркин. – Я провожу все время на музыкальных концертах, а он – в Думе! Как я услежу, куда он там впутывается?

– Не морочьте мне голову! – Госпожа Май явно сердилась. – Вы прекрасно понимаете, о чем я. И почему я не вижу на собрании господина Мурина?

– Он еще вчера предупредил, что сегодня из дому не выйдет, – доложил дон Мигель, – какая-то ерунда с гороскопом.

– Сколько раз я просила не читать никаких других гороскопов, кроме опубликованных у нас! – воскликнула Ольга. – Нам-то их поставляет сама госпожа Астростелла!

– Но она пишет только о женщинах. – Платонов, наверное, в двадцатый раз принялся нервно протирать линзы своего пенсне несвежим носовым платком в крупную красную клетку. – Конечно, она жена астронома. Но я никак не могу понять: все сотрудники Пулковской обсерватории или только ее муж изучают звезды, чтобы потом госпожа Астростелла могла советовать, какого цвета шляпки принесут удачу в любовных делах?

– Шляпки всяко лучше, чем скандалы и разврат! – Ольга Леонардовна стукнула кулачком по дерматину стола. – И еще раз повторяю… В последний раз, господа сотрудники! Наш журнал предназначен для нормальных мужчин и нормальных женщин! Пишите, если угодно, о здоровом животном стремлении продолжить род, о природной страсти, осененной высшей благодатью, ибо Господь Бог создал человека для любви. А если нынешние умники ставят себя выше Господа Бога, пусть сами идут своей дорогой в ад! Или, может быть, кто-то из вас считает, что Господь Бог напрасно создал мужчину и женщину? Ну смелее! – Щеки госпожи Май зарделись густым румянцем, губы вздрагивали. – Кто полагает, что Бог должен был создать только двух мужчин, чтобы они в Раю услаждали друг друга? Или что он не додумался до того, чтобы вылепить из глины двух дам?

В сотрудницкой воцарилась гробовая тишина. Юный стажер, потрясенной чрезмерной откровенностью, с которой женщина обсуждала острые вопросы пола, опустил ресницы долу, опасаясь встретиться с кем-нибудь глазами. Бледный Эдмунд, прикрыв веки, дремал.

– Вы хотите, чтобы «Флирт» обанкротился? – Голос Ольги Май звучал угрожающе. – Господин Черепанов! Если вы узнаете, что кто-то из наших сотрудников посетил притон Чеботаревской или Кузмина, прошу незамедлительно поставить меня в известность.

– Да откуда ж мне знать, Ольга Леонардовна? – Фалалей заерзал на своем стуле. – Если только дело дойдет до безобразий и рапортов околоточных…

– Неужели мы должны доносить друг на друга? – Аля трагически вперила глаза в пожелтевшие печные изразцы над изголовьем кресла, где покоился несчастный Эдмунд.

– Мы должны доверять друг другу, – подхватила Ася, – мы же делаем одно дело.

– Учтите, – Ольга пропустила мимо ушей девичьи реплики, – если вы станете баловаться гнилой декадентщиной, вас будут читать сотни две нравственных уродов, поклонников однополой любви. А если вы примите во внимание, что миллионы наших сограждан – люди нормальные, то наши тиражи вырастут до небес. Неужели это так трудно уразуметь?

Снова повисла тягостная пауза, прервали которую скрип венского стула и сиплый голос Треклесова:

– Чем больше тираж, тем больше гонорар…

– А вы, Самсон, почему молчите? – Ольга смягчила напор. – Скажите, не стесняйтесь: что в российской провинции думают о либерализации полового вопроса? Преклоняется ли казанская молодежь перед идолом мужеложства?

Самсон замялся и не нашелся, что ответить.

– Ну если б все эти… лесбосы и прочее, были так прекрасны и оправданы Богом, то однополую любовь мы наблюдали бы и у животных… У лошадей, коров, медведей…

– Сильный аргумент, – поддержал стажера Фалалей, – только безмозглые дураки его не услышат.

Некоторое время служители пера сосредоточенно раздумывали, ждут ли от них продолжения дискуссии по половому вопросу или нет. Однако никто не возжелал быть заподозренным в безмозглости, и тему развивать не стали.

– Не пора ли нам приступить к планированию очередного номера? – предложил Треклесов.

– Да, да! – обрадовался Фалалей. – Время идет, а мы еще ничего не решили! У Мурыча на мази репортаж о лучшей столичной телефонистке. Просил меня сообщить ему вечером, возьмете материал?

– А как он определил, что она лучшая? – недовольно спросила Ольга. Фельетонист засмеялся.

– Опросил телефонных барышень о количестве свиданий, назначенных им абонентами. Далее разделил количество свиданий каждой на количество лет работы телефонистки. Получил лучшую. Разве это не показатель?

– Да, да, – приутихший Синеоков ненатурально оживился. – Если на женщину не смотреть, то ангельский голос, особенно низкий, способен вызвать глубокое эротическое чувство.

– Эротическое чувство, это хорошо, это прекрасно… – Ольга Леонардовна недобро усмехнулась. – Но начнем с главного, с рекламы. Что у нас есть, Антон Викторович?

– Из мелочей: эликсир святого Винсента де Поля, укрепляет в короткое время организм и нервы, возбуждает аппетит; есть освежающий слабительный плод против запора, двенадцать пастилок в коробках; есть новейшее средство для ращения волос. По-крупному будет статья о психографологе Моргенштерне. Он способен определить внутренний мир человека по почерку, по анонимному образцу установил, что переданное послание написано пальцами ноги. Оказалось, автор – безногая французская художница Эме Рапэн. Весьма популярен среди судейских и в великосветских кругах, но хочет добиться известности и среди широкой публики. Наш журнал ему подходит. Кредитоспособен. Под вопросом бумажная фабрика Косторезова, контекст неясен, ведутся переговоры с владельцем…

– Косторезова обсудим позже, – Ольга Леонардовна понимающе кивнула Треклесову. – Теперь о почте. Алевтина Петровна, что с телеграммами о предстоящих событиях и письмами-исповедями?

– Список я подготовила, – равнодушно откликнулась Аля. – Там есть несколько писем от женщин о жестоком обращении в семье. Присланы приглашения в Зимний Буфф на «Ночь любви», в «Аквариум» на «Гейшу», в театр «Невский фарс» на «Певичку Боббинет», на «Эроса и Психею» в Петербургский театр, в Пассаж на «Бесовское действие над неким мужем». Просят на выставку Маковского, там хорошенькие картинки есть: «Итальянки», «Бретонки», «Римлянки». Да, Мариинский театр зовет на открытие новой звезды – в «Спящей красавице».

– Лучше Пьерины Леньяни главную партию никто не станцует, – закатил чрезмерно блестящие глаза Синеоков. – У нее было потрясающее фуэте. Леньяни мешала самолюбивой Матильде стать хозяйкой петербургской сцены. И интриганка Кшесинская объявила войну Пьерине.

– Я Леньяни до сих пор помню. – Ольга Леонардовна властно прервала бормотанье балетомана. – Изумительная женщина! Кстати, где наш фотограф? Я же просила его по понедельникам приходить непременно!

– Может, простудился, – нерешительно предположила Ася. – Он кашлял прошлый раз.

– Знаю я его простуду. – Ольга Леонардовна была недовольна. – Работает для пяти журналов, вот и манкирует обязательствами. Антон Викторович, запишите: пусть посмотрит в своих залежах, нет ли у него фотографии синьорины Леньяни? Женщина загадочной судьбы. Говорят, ее видели в Париже…

– Враки, – пробасил Сыромясов, раздувая пухлые щеки, – кому она там нужна? Она ведь сошла со сцены, ногу повредила и – след ее простыл…

– Я готов посетить «Спящую красавицу» и написать статью, – вызвался Синеоков.

– В Мариинку пойду я сама, – объявила Ольга, – вместе с Эдмундом. А вы, голубчик, отправитесь на «Некоего мужа».

– Фи, – Синеоков присвистнул, – да от этого «Бесовского действа над неким мужем» у меня голова заболела. Адский шум, визг, в глазах рябит от разношерстных и разноголовых чертей. Сплошная бессмыслица из свиста, воя, гримас и кривляния. Больше одного акта я не выдержал.

– В этом разноликом бесовском хоре автор сумел представить все современные художественные и литературные интересы, – холодно парировала Ольга Леонардовна. – Ремизов нынче в моде. Мы не можем отставать. Лучше ошибиться, чем запоздать и печатать завтра то, что другие напечатают сегодня. Сходите, досмотрите до конца. Отрецензируете.

Под грозным взором Ольги Май театральный обозреватель осекся и залепетал:

– Конечно, и из этой бесовщины можно извлечь что-то дельное: идеализация сыщиков иностранного и домашнего производства в лице демона Аратыря, меняющего свою внешность и выслеживающего Некоего мужа; проблема пола в лукавых действах чертей над Грешной Девой, попытки с ее помощью предать Некоего мужа греху; а необутые лапы демонов в бесовской пляске шаржируют танцы увлекательной «босоножки». И, главное, – воодушевился критик, – их трепещущие хвосты как бы указывают своими движениями путь назад, в лучезарные поля прекрасного средневековья; тогда как три других демона, пришпилив те же хвосты английскими булавками и прикрыв их белоснежными одеждами ангелов, манят Некоего мужа в утопические, загадочные дали. Современная философская дилемма, по какому пути идти российскому обществу?

– Вот видите, статья у вас почти готова, – одобрила обозревателя Ольга Леонардовна.

– Хотите анекдот? – Фалалей подмигнул Самсону. – Некий муж спрашивает у жены на склоне лет: признайся честно, ты мне изменяла? Жена говорит: нет, не изменяла. А муж ей: а помнишь, я пришел, и ты долго не открывала мне дверь? Жена: ах! – вскакивает, бросается к шкафу, открывает его, а оттуда вываливается мужской скелет… Ха-ха-ха-ха!

– Господин Лиркин, а что вы предлагаете в номер? – Ольга откинулась на спинку стула.

Рыжий музыкальный обозреватель передернулся.

– Даже не знаю, что делать. Вся музыкальная общественность обсуждает новые произведения Скрябина. Но ведь он морально ущербен: бросил жену, четырех детей, отдался на волю страсти…

– Я человек широких взглядов, – прервала его Ольга, – грешить никому не возбраняется. Господь Бог для каждого найдет свое возмездие. А о музыке Скрябина напишите, только без гнусной декадентщины… Дон Мигель, а вы?

– У меня, Ольга Леонардовна, есть блестящее эссе о магии ткани, по учению английских розенкрейцеров.

– А откуда вы узнали, что думали английские розенкрейцеры о тканях? – непроизвольно вырвалось у ошарашенного Самсона.

– Милый дружок, интуиция и прозрение! Вот рецепт настоящего журналиста. А если еще не забывать и посещать модные магазины тканей… – Широкое лицо дона Мигеля Элегантеса светилось самодовольством.

– Теософия и эзотерические учения, милый Самсон, способны навеки погубить наш журнал. Такая скукотища, – Ольга дернула головой, – не воспринимайте их всерьез. Равняйтесь на ваших коллег: они обходятся без этой интеллигентской инфекции, ибо обладают отменным мужским здоровьем. А оно и является залогом успеха у женщин.

Фалалей расплылся в улыбке, его карие круглые глаза превратились в щелочки.

– Такому красавчику негоже засорять голову теософскими словесами. Интересничанье годиться лишь для ущербных персон обоего полу. Кстати, хотите анекдот о спиритах? Возвращается однажды муж, а у жены любовник…

– Господин Черепанов, угомонитесь, – остановила словоохотливого фельетониста госпожа Май, – Самсон прочитает ваши анекдоты в журнале. И где вы только их берете?

– В народе, дорогая моя благодетельница, в самой народной гуще, – паясничал Фалалей, – народное творчество – кладезь мудрости.

– А что будет с моим эссе об Элоизе и Абеляре? – подал голос Платонов. – Вы его сняли из последнего номера, и что теперь? В долгий ящик?

Ольга Леонардовна задумалась.

– Элоиза никуда не денется, – решила она, – ей место найдем. Пока что я думаю вот о чем, господин Платонов… В следующий номер нам не хватает материала о женщине, активной участнице общественной жизни. И при этом не отказывающей себе в женских радостях. О хорошей работнице, прекрасной матери и супруге. Нет ли такого образца из французской жизни? Поищите, голубчик.

– А Жанна Д'Арк не подойдет?

– На худой конец можно и о ней. Хотя я не слышала, чтоб она ходила под венец. – Ольга всем своим видом демонстрировала, что ей хочется рассказа о женщине современной. – Однако подумайте, не торопитесь.

– Если он умеет думать, – пробурчал Лиркин.

– А вас не спрашивают, – Платонов фыркнул и полез в карман за носовым платком.

Госпожа Май изучающе посмотрела на Самсона.

– А вы, голубчик, не предложите нам что-нибудь?

Самсон смутился.

– Боюсь, мне еще рано, – он покосился на хитро улыбающегося Фалалея, – требуется тщательная отделка. «Флирт» ведь не провинциальная пресса…

– Да, это опасно! – выкрикнул Синеоков. – Сразу попадется на зубок господину Крайнему. Строгий критик.

Журналистская братия сдержанно захихикала.

– Прекратите цирк. – Ольга сдвинула брови. – Лучше бы ввели юношу в курс дела, помогли бы ему окунуться в столичную жизнь…

Самсон чувствовал себя беззащитным ребенком, заблудившимся в лесу. Причем не в дневном лесу, а в ночном. Он не видел никакой возможности покинуть пеструю компанию, куда попал благодаря участию дорожного попутчика, и не имел времени толком раскинуть мозгами и объять свалившиеся на него события, которых в его казанской жизни хватило бы ему на год-другой. Мелькнула сегодня утром бледная мысль об Эльзе, когда на Невском навстречу ехала закрытая карета и за ее стеклом ему почудились знакомые черты. Да разве скажешь об этом Даниле, погоняющему извозчика! Ведь с утра пораньше барыня Ольга Леонардовна снарядила преданного старичка сначала в полицию, зарегистрировать Самсона, а затем в университет, чтобы конторщик помог новому сотруднику уладить все формальности. Данила по пути объяснял измученному ночными кошмарами провинциалу, что где находится и что кому принадлежит. Самсон не пытался что-либо запомнить, ибо вчерашняя история с апельсином не выходила у него из головы. И собственно не сама история, а какой-то тревожный, переливающийся нехорошими смыслами, вопросительный намек дознавателя. Неужели господин Тернов и вправду считает, что оба несчастья с извозчиками и иголка во фрукте как-то связаны со скромной персоной стажера журнала «Флирт»? А если за этими подозрениями кроется что-то реальное, существенное, то не грозит ли ему, Самсону, опасность и сегодня?

Данила разливался соловьем, перемежая экскурсию восторгами по поводу особенной красоты столицы в солнечный зимний день, цитировал пушкинские строки, но Самсон красот столицы не видел, он подозрительно косился на проносящиеся мимо экипажи, ожидая покушения или очередной извозчичьей неприятности…

Шустрый Данила умудрился доставить юношу в редакцию «Флирта» как раз к началу общего совещания. Правда, поесть после прогулки не удалось, и новый сотрудник журнала только получил глоток из заветной фляжечки Данилы да пастилку на закуску.

Самсон, переживающий свою любовную трагедию, ощущал себя чужим, совершенно чужим в огромном городе, загнанным в угол, приговоренным к общению с абсолютно чуждыми и непонятными людьми. Медленно, капля за каплей божественное чувство любви, пробужденное в нем блистательной Эльзой, превращалось в его душе в отраву, от нее организм тосковал и корежился…

– Эдмунд, – позвала неуверенно Ольга, – ты слышишь меня?

Господин Либид приоткрыл глаза. Изящным жестом руки он успокоил редакторшу.

– Я резервирую место для того материала, о котором мы вчера говорили, – пояснила она пострадавшему от апельсина. – Ты уверен, что дело не сорвется?

Эдмунд осторожно повел головой сверху вниз и поморщился.

– Я заинтересована, чтобы наш журнал рвали из рук друг у друга, – продолжила Ольга, – а бомбу для читателей жду от тебя.

Эдмунд раздвинул губы в слабой улыбке.

– Так, в основном, задачи ясны, – резюмировала госпожа Май. – В заключение несколько слов для вас, господин Черепанов. Я надеюсь, вы станете настоящим другом нашему юному сотруднику. Поделитесь с Самсоном секретами журналистского мастерства. Не жадничайте. Чем вы собираетесь заниматься?

Фалалей достал из кармана пачку папирос, поняв последнюю фразу как завершение совещания.

– Собирался вместе с Самсончиком наведаться в полицию. Во-первых, познакомить его с нашими информаторами. Во-вторых, в надежде выловить там такой сюжетец, чтобы наши дорогие подписчицы зарыдали…

В этот момент из коридора, у открытой двери, в который топтался Данила, послышались странные звуки. Ольга вопросительно подняла брови, бросила взгляд на часы и перевела его на старичка. В парадную дверь нещадно барабанили руками и ногами.

– Открыть? – спросил он.

– Открывай уж, закончили, – распорядилась Ольга Леонардовна и встала.

Ее сотрудники с нетерпением ждали, когда она покинет помещение, чтобы в очередной раз обсудить несносный характер своей работодательницы. Но дать волю своему злословию они не успели: в помещение ворвался человечек, похожий на лягушку, в клетчатом пальто и котелке. Из-под пальто виднелись короткие, кривые в коленках, кавалерийские ноги.

– Стойте, стойте, неужели я опоздал? – закричал он с порога.

– А вы разве не имеете часов, господин Братыкин? – осведомилась Ольга. – Совещание закончилось.

Она двинулась к дверям, чтобы уединиться на своей половине. Но клетчатый кавалерист попятился и загородил дверной проем.

– Простите ради Бога, Ольга Леонардовна! Но охотничий азарт в нашем деле неистребим. Опоздал, каюсь, но принес вам такое, что вы меня простите, Богом клянусь! А ведь мог бы…

– Что? – Ольга топнула ногой. – Что вы могли? Принести вашу чушь в другое издание?

– Нет, нет и нет, – стал отпираться Братыкин. – Только «Флирту», и больше никому. Снимочек золотой, клянусь Богом! И сделал я его на Куликовом поле!

– Никак любовное письмо от Дмитрия Донского нашли? – злобно фыркнула Аля.

– Хуже! – Братыкин подпрыгнул на месте. – Нет! То есть лучше! Обнаженный труп молодой женщины, а на груди ее фанерная дощечка с надписью: «Эльза, вот до чего доводит флирт!».

Глава 7

Снимочек оказался не так уж и хорош, как разрекламировал его Братыкин. На прямоугольнике матовой, шершавой бумаги различались лишь слабые очертания женского тела, припорошенного снежком: крепкие бедра, округлые колени, раскинутые руки, покатые плечи. Темное пятно вокруг головы походило на разметавшиеся волосы, а могло быть и чем-нибудь другим. Вместо лица – бледный овал с темными впадинами глазниц и рта. Впрочем, фотограф клялся, что искусство ретуши исправит все изъяны. Госпожа Май молча раздумывала.

Самсон, всмотревшись в снимок, стоял ни жив ни мертв. Он еще не видел в своей жизни мертвых женских тел и потому не знал: остаются ли мертвые тела такими же, как и при жизни. Расплывчатое тело могло быть его Эльзой, а могло и не быть. Четче всего получилась фанерная дощечка с надписью, где присутствовало заветное имя. Он не знал, хочет ли убедиться в том, что его возлюбленная и тайная жена мертва…

– А что, если я по материалам дознания напишу «исповедь погибшей души»? – с горячностью воскликнул Фалалей. – Я чувствую, здесь есть подлинная трагедия любви, измены, страсти…

– Попробуй, – с сомнением в голосе согласилась Ольга. – А вы все держите рот на замке. Надпись двусмысленная, как бы не обернулась против журнала. К слову сказать, как вы, господин Братыкин, очутились на Куликовом поле?

– О, это неважно, – фотограф стушевался, – игра случая, фортуна, так сказать…

Но Ольга уже его не слушала, она величественно удалялась в свои покои, а за ней следовал печальный господин Либид. Только он, только он понял бурю чувств, охватившую бедное сердечко юного Самсона: проходя мимо своего протеже, Эдмунд Федорович легонько потрепал его по плечу.

– Уединилась со своим любимчиком, – плотоядно причмокнул Сыромясов, когда парочка скрылась.

– Нет, вы только подумайте, она нас шантажировала! – оскорблено закатил глаза Синеоков, шествуя за толстым обозревателем мод к Даниле, занявшему свой пост у столика в коридоре. – И как же мы должны беречь ее Эдмунда?

– Нам придется установить очередность в слежке за ним, – предложил вполголоса Платонов, – иначе на всех нас падет подозрение. Сегодня могу его взять под опеку я, а завтра Сыромясов, послезавтра еще Синеоков. И Мурычу сообщим. А там и Черепанов освободится.

– Вот еще! Мне некогда бегать по городу за Эдмундом, – проворчал господин Лиркин, последним забирая свое пальтецо и шапку с вешалки.

– Значит, если с Эдмундом что-нибудь случится, вы и будете виноваты, – злорадно констатировал Сыромясов.

Он говорил умышленно громко, чтобы навостривший уши Данила мог понять и передать содержание разговора хозяйке: в доносительстве старика дон Мигель, как и никто в редакции, не сомневался. Но Данила, вроде бы не обращая внимания на журнальных сотрудников, аккуратно расчерчивал в столбики страницу амбарной книги, куда заносил имена посетителей.

– Как? Вы уже уходите, господа? – Старик внезапно поднял голову и хитро прищурился: – А что в буфетную не заглянули? Там графинчик есть еще не опорожненный, да селедочка с лучком…

– Благодарствуйте, в другой раз, – ответил Платонов за всех, и под пожелания счастливого пути журналисты покинули редакцию.

Данила тихонько засмеялся и потер сухонькие ладони. Вот хорошо, что в буфетной пока обитает стажер! Не так часто будут опрокидывать рюмку сотрудники, постесняются юнца. Впрочем, сложившееся положение дел на руку только Фалалею – он сразу уединился в буфетной со стажером, и как бы графинчик не ополовинил!

Данила прислушался, встал со стула и прокрался к буфетной. Через неплотно прикрытую дверь разговор Фалалея и Самсона долетал до слуха беспрепятственно.

– Ты готов? Сейчас заглянем в трактир, подкрепимся, – говорил явно что-то жующий Фалалей. – У тебя деньги есть?

После паузы Самсон тихо признался, что денег нет.

– А в карманах смотрел? – не отступал фельетонист. – Посмотри, по-дружески тебе советую. Наша жизнь такая, что иногда и забываешь о деньгах, а они могут заваляться и неожиданно появиться.

– Да что же, я своих карманов не знаю? – печально возразил Самсон.

– А ты взгляни, взгляни, не ленись, – настаивал Фалалей. – Кстати, одежонку надень поскромнее, попроще. На Куликовом поле в модных сюртуках делать нечего. Ну?

Тишину в буфетной нарушали лишь шорохи, свидетельствующие о переодевании. Затем Данила уловил изумленный юношеский возглас.

– О! Как это понимать?

– А я тебе что говорил? Поздравляю! Целый четвертной!

– Но… но… Откуда? Неужели госпожа Май?

– Не бери в голову, – Фалалей засмеялся, – тут еще не такие чудеса случаются. И почаще заглядывай в карманы. Понял? Главное правило настоящего журналиста. Знаешь официальную точку зрения градоначальника: «Я не осуждаю, когда репортер берет там какую-нибудь благодарность, но не вымогает. Я ведь и на приставов так смотрю. Нельзя без подарков, но за шантаж – пожалуйте на гаупвахту». Одевайся быстрее. Времени в обрез. Теперь темнеет рано. Как управимся, закажем тебе визитные карточки. Это – наипервейшее дело. Есть места, где эти визитки тебя озолотят, понял?

Когда фельетонист и Самсон вышли из буфетной, Данила сидел за столиком в прихожей и разглаживал страницы коленкоровой книжицы. Фалалей знал, что въедливый конторщик сейчас примется изучать свежий номер журнала «Флирт», чтобы внести в тетрадку перечень ошибок и опечаток, – Ольга Леонардовна никогда не упускала случая потребовать от типографии возмещения морального ущерба.

Фалалей пехом отвел Самсона в ближайший трактир обедать. Едва они вошли в просторную, низкую комнату, наполненную паром, дымком, вкусными запахами, как к ним кинулся похожий на шарик лысоватый трактирщик. Он самолично протер выскобленную дощатую столешницу сомнительной чистоты полотенцем, сделал знак половому, несущему на подносе чайники и закуски, и вокруг почетных гостей началась круговерть.

Через несколько минут, уплетая горячую ароматную солянку, опытный борзописец делился с Самсоном своими соображениями относительно того, на какие средства Ольге Леонардовне удается издавать журнал. Экономия, конечно, важна, подписка и розница дают средства неплохие. Но самое существенное – реклама и брачные объявления. И все-таки по прикидкам Фалалея выходило так, что этих средств недостаточно, чтобы снимать такую огромную квартиру и платить лучшим сотрудникам внушительные гонорары.

– Может быть, госпожа Май спекулирует на бирже? – неуверенно прошептал Самсон, склонившись над дымящейся тарелкой.

– Исключено, – тщательно прожевав кусок мяса, Фалалей отмел предположение своего опекаемого. – Но ты, однако, будь осторожен. Вопросов о финансах она не любит. Злится.

– А политических денег здесь нет? – смущенно продолжил стажер.

– Если такие и есть, то они проходят через ее черную бухгалтерию, – отмахнулся Фалалей. – Впрочем, мне расследованием заниматься некогда. Я наемный работник, писака, охотник за неверными женами. Если что заметишь свежим глазом, сигналь. Пораскинем мозгами вместе. Ты, я вижу, парень живой, способный, схватываешь на лету. Может, если жареным запахнет, будем уносить ноги вместе.

– Жареным? О чем вы говорите? – Самсон поперхнулся.

– А ты знаешь, сколько стоят ее бриллиантовые серьги? А колье ее не видел?

– Может, это фамильные драгоценности?

– Фамильные? – усмехнулся Фалалей. – Забудь это слово. Впрочем, что это я? Много будешь знать, скоро состаришься.

Фалалей торопливо поднялся и сделал знак Самсону. Юноша не заметил, чтобы им подавали счет, однако их не только никто не стал преследовать, а хозяин трактира еще сунул украдкой его наставнику парочку чекушек. Оба спокойно оделись и вышли на широкий проспект.

– А теперь на вокзал? – спросил Самсон. – Я бы предпочел пешком.

– Что нам делать на вокзале? – Фалалей вертел головой, высматривая извозчика.

– Садиться в поезд. До Тульской губернии ехать долго. И боюсь, денег у меня не хватит.

Фалалей, окаменев, воззрился на юного друга, но через мгновение захохотал на всю улицу и хлопнул Самсона по плечу.

– Ты небось думаешь, что Куликово поле у Непрядвы? У Красивой Мечи? Там, где татары рубились насмерть с князьями? А вот и нет! Куликово поле под Петербургом. Но туда попозже. А пока что в полицейскую часть… за Неву.

Разглагольствуя и размахивая одновременно руками, Фалалей умудрился остановить извозчика и подтолкнул к саням Самсона.

Увидев на бляхе извозчика фамилию владельца извозного двора, Самсон уперся и наотрез отказался садиться.

– Чего ты боишься? – недоумевал Фалалей. – Мы же теряем время!

– На макаровском извозчике не поеду, – упрямился Самсон. – Не хочу, у меня настроение портится.

– Да ведь можно с час простоять и никакого, кроме макаровского, не проедет, – увещевал юнца Черепанов. – Ну ладно, братец, езжай, – обернулся к вознице фельетонист, – видишь, какой упрямец.

– Сам в страхе живу, – извозчик перекрестился на кресты высокой Владимирской церкви. – Два дня подряд на наших возниц нападают. Не первый седок сегодня ехать отказывается. Хозяин грозит уволить половину нашего брата, одни убытки…

Неугомонный Фалалей отвернулся от бедолаги-извозчика, сорвался с места и рысцой побежал по тротуару. Порядком замерзший Самсон трусил следом за ним.

– Ничего, братец, ничего, – приговаривал на бегу фельетонист, – померь город своими ногами.

– Я извозчиков не боюсь, – отпирался Самсон, – просто макаровские неприятные…

Бег прервали около мастерской по изготовлению визиток: в тесной комнатке, со столиками, заваленными картонными образцами, неугомонный Фалалей подробно и въедливо дал указания седовласому приемщику.

Потом они вышли на Невский. Самсон озирался в тайной надежде узреть знакомую шубку из серебристой шиншиллы, но ему на глаза попадались исключительно мужчины, и половина из них в форменной одежде: кантики, околыши, пуговицы, нашивки на сукне всевозможных цветных оттенков так и мелькали на каждом шагу. Впрочем, долго созерцать прохожих ему не пришлось. Не желая тащиться пешком по холоду, Фалалей увлек своего спутника в запряженный парой сивых лошадок огромный синий вагон с залепленными снегом стеклами. И всю дорогу Самсон мог видеть только мрачное чрево длинного стылого вагона, крашенные красным маслом скамьи вдоль расписанных морозным узором окон, меняющуюся разномастную публику – простонародную и рангом повыше, да строгого усатого кондуктора с фонариком в руках и большой кожаной сумкой на боку. Юный провинциал чувствовал себя неуютно, будто его заключили в движущийся неизвестно куда огромный гроб на несколько десятков усопших. Коночный вагон изрядно потряхивало и дергало, особенно на остановках, и Самсон был счастлив, когда Фалалей скомандовал выходить.

Целью путешествия оказалось желтое двухэтажное здание казенного вида. Возле тяжелых деревянных дверей полицейского участка толпился с десяток людишек, преимущественно простого звания. Проскользнув меж зипунами и армяками, журналисты очутились в длинном коридоре с высоким потолком и обшарпанными стенами. Их окутало теплом и уютным запахом печного дыма, на полу лежали затоптанные и вытертые ковровые дорожки, под потолком горели электрические лампочки. Мимо многочисленных дверей расхаживал городовой, Фалалей приветственно кивнул стражу порядка, и тот, словно вспомнив о своих обязанностях, остановился у кутузки, откуда неслись крики, ругань и плач, заглянул в глазок и грубо рявкнул: «Не ори!»

Журналисты нырнули в служебную комнатку, весьма славную, хотя два ее окна и были зарешечены. Слева у стены – покрытые дерматином столы, справа – полки с ящичками и папками.

– О, Константин Петрович! – Фалалей бросился к усатому человеку за столом у стены. – Как поживаете, друг мой? Как здоровье Самого?

– Благодарствуйте, претерпеваем нашу юдоль скорбную. – Человек в темно-зеленом сюртуке с красными кантами по вороту и обшлагам поджал губы.

– Позвольте представить вам нашего нового сотрудника, Самсона Васильевича Шалопаева, – Фалалей подмигнул служаке, – привел к вам на поклон. И вступительный взнос в наше тайное общество борцов с неверными женами принес.

С этими словами Фалалей водрузил на разложенные перед Константином Петровичем бумаги обе чекушки. Движение, видимо, было отработано многократно, отточено до совершенства – Самсон заметил только, как фалалеевская рука описала дугу с зажатыми меж пальцев бутылочными горлышками и тут же исчезла из поля зрения.

– Константин Петрович всегда знает все, – фельетонист обернулся к стажеру, – такая у него специальность. Если не хочешь ноги снашивать по самый корень, беги к нему, не ошибешься. Здесь картотека, и, кроме того, Константин Петрович заведует канцелярией, всегда знает, кто и какое дело ведет.

Господин Черепанов пятился к двери, и Самсон не сразу понял, зачем он маневрирует. Фалалей встал спиной к двери, ухватился за ручку и подмигнул канцеляристу, – тот, словно повинуясь тайному знаку, ловким движением сковырнул серебряную головку чекушки и высосал ее содержимое, не морщась и не останавливаясь.

Облизнув губы, Константин Петрович опустил пустую посудину в портфель, аккуратно закрыл его и улыбнулся Самсону. Канцелярист преобразился: глаза под кустистыми седоватыми бровями заблестели, на скулах выступил румянец, да и кончик носа утратил бледность.

– По поводу замороженной Эльзы пожаловали? – Голос у канцеляриста изменился: из скрипучего стал вполне приятным баритоном.

– Вы чертовски проницательны, господин Пряхин, – восхитился Фалалей.

Господин Пряхин самодовольно, но сдержанно рассмеялся – такой смех обычно очень нравится женщинам, и привычка к нему свидетельствовала, что Константин Петрович не только протирал казенные штаны на казенном стуле.

– В покойницкую вам ехать не стоит, – Пряхин понизил голос, – для такого юноши, как господин Шалопаев, зрелище удручающее. Ему надобно глядеть лишь на живую женскую плоть.

– А на Куликово поле? – перебил Черепанов. – Там есть что-нибудь важное?

– Куликово поле для вас бесполезно. Сторож арестован, сидит у нас. Да он и не видал ничего. А его сменщик, согласно дознанию, непричастен.

– А убийца? Его нашли? Кто он? И за что убил женщину? – Самсон не знал, какой вопрос самый важный, и сыпал их без передышки.

– Что вы там записываете, милостивый государь? – Пряхин, увидев в руках Черепанова блокнот и карандаш, грозно насупился. – Дело это не ваше, здесь измены никакой нет. Так что не старайтесь. Ступайте по своим делам. А юноше все расскажу. Какую рубрику он ведет?

Самсон сглотнул слюну, собираясь с мыслями.

– Дорогой Константин Петрович, – Фалалей послушно убрал блокнот и карандаш, – я как лучший фельетонист Петербурга приставлен к юному гению для обучения. Самсон Васильевич, открою вам секрет, ведет рубрику «Преступление по страсти».

– Что-то я не помню такой, – Пряхин надулся. – А ваш протеже не слишком молод, чтобы в страстях разбираться?

– Я ему помогу, научу! Не сомневайтесь, дорогой друг! Вот, кстати, и свежий номерочек для вас прихватил: здесь Самсон дебютировал. После дебюта госпожа Май и отвела ему собственную рубрику. А псевдоним у него – Нарцисс. Неплохо, не правда ли?

Пряхин благосклонно принял свежий номер «Флирта», пролистнул страницы, бегло пробежал статью, подписанную Золотым Карликом и Нарциссом, и изрек:

– Боевое крещение получено. Бог вам в помощь, юноша. А я всегда рад содействовать исправлению нравов. Кстати, супружница моя спрашивает, не будет ли билетиков на водевильчик «Некий муж» – продавщица галантерейная очень нахваливала.

– Найдутся, найдутся, дорогой Константин Петрович, пришлем всенепременно, порадуем вашу половину. Я вот все мечтаю, Самсон, написать настоящий очерк о великой любви, единственной и верной, о безупречной семье, о ладе и гармонии. Надо дать живой пример подрастающему поколению, а Константин Петрович с супругой такой пример и являют!

– Ну вы преувеличиваете, Фалалей Аверьяныч, – смущенный Пряхин достал вторую чекушку и, уже не таясь, выпил горячительное. – Я что? Я обычный человек. А обычное никому не интересно.

– Вот такие скромные люди и держат на себе империю, – заверил Черепанов. – Так что это за Эльзочка?

– Грехи мои тяжкие. – Пряхин вздохнул, вытаскивая из верхнего ящика стола тощую синюю папочку с белыми тесемками. – Слушайте. Покойная девица крещена Елизаветой. По батюшке Ксаверьевной. Фамилия Медяшина. Сторож Куликова поля знает возницу, который приехал вчеpa ночью и вывалил какой-то хлам в дальнем углу. Возницу – Петра Медяшина – мы отыскали быстро. Он и не отпирался. Сестрица его перебивалась случайными заработками – пекла пирожки на продажу, шила по мелочам, вязала… Смазливая бабенка жила от брата отдельно, вступала в недозволенные связи, брат ее осуждал. А уж когда она забрюхатела да к нему в дом завалилась, он совсем разъярился. Два дня подряд парилась в баньке, пыталась вытравить плод. Там ее братец и застал. Она испугалась, поскользнулась и упала, о каменку башкой зашиблась. Вот и весь сказ. Обезумевший Петр отвез бездыханное тело на свалку. И надпись сделал для назидания.

– А а… а… Что говорит психиатрия? – Самсон от изумления стал заикаться.

– Какая психиатрия? – скривился Пряхин. – Твердил братец одно и то же: дескать, не баба была, а мусор, на свалке ей и место.

– А откуда он узнал, что она забрюхатела?

– Нашел сигнатюрку в ее ларчике. Зачем здоровенная баба в аптеку пойдет? Только за отравой для избавления от плода…

– Но как же сторож не заметил мертвого голого тела? – не мог взять в толк Самсон.

– А оно шубкой было прикрыто, шиншиллочкой… а сверху еще забросано помойными отходами.

– Откуда же у бедной мещаночки шиншилла? – навострил уши Черепанов. – Самсон, это самое главное!

– Она с полгода назад вернулась из Казани, – пояснил Пряхин, – так братец утверждал. Там ее бабка помирала, отказала в наследство траченное молью сокровище, доставшееся старухе от барыни.

– Вот здорово! – воскликнул Черепанов. – И Самсон из Казани приехал! Вот совпадение! Не знал ли ты покойницу, дружок, припомни?

Черепанов изъяснялся шутовским тоном, но Самсон был в ужасе. Неужели роскошное тело его обворожительной Эльзы валялось бездыханным, стылым, обнаженным на мусорных монбланах Куликова поля? Нет, нет и нет! Невозможно! Не мог он жениться на блудливой столичной девке, нашедшей последний приют на городской помойке! И… и… и… Фамилия у нее противная… А у Эльзы, у его обожаемой жены, фамилия была Куприянская! Хотя… Паспорта ее он не видел…

Самсон затряс головой: его мозг сверлили две мысли. Медь по латыни «купрум», это раз, и потом – его бедная, пропавшая жена могла тоже быть на сносях. Отсюда напрашивался вывод: а не скрылась ли его Эльза за простонародным именем, чтобы избегнуть какой-то опасности, ставшей причиной ее исчезновения?

– Я смотрю, ваш протеже еще не привык к таким сюжетам, – с ехидцей заметил Пряхин, – дар речи потерял.

– Да я, да нет, – промямлил Самсон.

– Есть ли у вас еще вопросы, милостивый государь, или желание описывать трагедии порока улетучилось? – В голосе канцеляриста слышалась торжествующая ирония: много, много развелось грамотных молокососов, самоуверенных и наглых, убежденных, что им любое дело по плечу. Особенно раздражали Пряхина смазливые юнцы.

– Я должен увидеть мертвое тело, – со злостью заявил Самсон, внезапно поняв, что только так можно покончить с мучительными сомнениями относительно Эльзы.

– Увидите, дружок, при отпевании и увидите. Обещаю оповестить.

– Гонорар гарантируем, – вклинился двусмысленной репликой Черепанов. – А тебе, Самсончик, действительно не надо такие страсти видеть.

– Но я не доживу до отпевания! – воскликнул измученный юноша.

– Доживете, – пообещал Самсону Пряхин. – Занятие вам найдется: в деле есть некоторые обстоятельства, можете и пораскапывать кое-что.

– Я надеюсь, не на Куликовом поле? – Черепанов, которому вовсе не хотелось посещать мертвецкую, воспрянул духом.

– Нет, дружок, в более приятном месте. В аптеке.

– А что там такое? – безучастно откликнулся Самсон.

– Там служит премиленькая дамочка. – Пряхин хихикнул. – Настоящая Суламифь… Была знакома с покойницей накоротке. Вам для вашего журнала очень пригодится. Риммой зовут.

– Все, берем извозчика и – в аптеку! – нетерпеливо воскликнул Фалалей. Но тут же, глянув на Самсона, сник. – Придется пешком брести. А далеко ли, Константин Петрович?

– Нет, – Пряхин хитро улыбнулся, – к утру управитесь. Но ради такой барышни, Самсон Васильевич, можно и на край света сбегать. Фамилия дамочки – распространенная… Лиркина.

Глава 8

– Что-то меня не тянет к этой библейской аптекарше, – уже на улице поморщился фельетонист Фалалей Черепанов, – мне это ни к чему: дело-то никак не связано с супружеской изменой, на коих я специализируюсь. Да и устал я, и боюсь нарваться там на нашего Леонида. У него сестра Римма, в аптеке служит.

– А что же мне? – Самсон растерялся. – Возвращаться к госпоже Май?

– Да, жизнь тебя, братец, ждет опасная. Вечерком тебе все равно не избежать ее общества – устоишь ли пред Далилкой? Ты вообще-то как относишься к мезальянсам?

– Не знаю, – печально признался стажер, – я сейчас ни о чем не могу думать. Бедная Эльза из воображения не идет.

– Ладно, в объятиях эффектной женщины и забудешься, – подначил Фалалей, озираясь в поисках извозчика.

– Мне нельзя, – возразил Самсон. – Я люблю другую.

– О! – воскликнул фельетонист. – Я забыл! Ты же мне вчера стихи читал… Бежим, пока не околели. По дороге что-нибудь придумаем. Все равно день пропал… Хочешь, расскажу анекдот?

Самсон скорым шагом двигался следом за своим спутником, а тот не умолкал ни на минуту и зорко поглядывал по сторонам.

– Сейчас добежим до Невы, там переправимся на санках, а затем что-нибудь придумаем, – бубнил Фалалей. – И зачем я таким милосердным уродился? Потакаю твоим страхам, обувь зазря снашиваю! Нежился бы сейчас где-нибудь в тепле, отдыхал бы духом и телом. Впрочем, и на бегу идеи рождаются. Знаешь что? Мы все-таки съездим к загадочной Суламифи. Я тут кое-что придумал, пригодится нам для развлечения.

На набережной Невы журналисты остановились у деревянных сходней на лед. Фалалей вертел головой, выискивая каталя с санками. Внизу, в свете электрических фонарей переливался дрожащими, разноцветными искрами снежный покров Невы, пересеченный ледяными, накатанными дорожками. Вблизи не было ни души. Наконец вдали, откуда-то справа из темноты, вынырнул мужичок в тулупе и лохматой шапке. Ловко скользя на коньках по расчищенной дорожке и толкая перед собой примитивно сколоченное двухместное кресло на полозьях, в котором восседал пассажир, он заспешил к журналистам.

– И все-таки, мил друг, придется тебе преодолеть свою пугливость, – посоветовал Фалалей, – этак в столице не набегаешься. Собственного выезда нет, автомобиля тоже. Если б не моя сообразительность, что бы мы делали?

Самсон ответить не успел. Каким-то шестым чувством он уловил опасность, надвигающуюся сзади, и обернулся: прямо на них с Фалалеем мчались огромные сани, груженные ледяными кабанчиками. Обросший густой бородой возница, привстав, лихо нахлестывал конягу и скалился. Еще секунда и от журналистов «Флирта» осталось бы мокрое место. Но оба успели броситься в стороны, а когда поднялись и, перекрестившись, глянули туда, куда скатились с бешеной скоростью сани, то увидели нечто невообразимое. Накатанный лед, не выдержав обрушившегося веса, обломился, и разверзшаяся водяная утроба Невы медленно поглощала и лошадь, и сани с грузом, и извозчика.

– Видите?! Видите?! Своими глазами убедились? – Самсон кричал, тряся фельетониста Черепанова за рукав. – Вы же сами видели! Он хотел меня задавить! Прямо на меня мчался!

Фалалей дрожащими руками отряхивал от снега извлеченную из сугроба лисью шапку. Губы его дрожали, в лице не было ни кровинки, серые глаза остекленели.

– Тогда ты должен понять, кто и почему за тобой охотится! – пробормотал он, стуча зубами. – Иначе оба погибнем.

– Как, как я могу понять? – возопил Самсон. – И лошадь сгубили! Не пожалели! Уверен, это опять макаровский извозчик.

Сзади послышались возбужденные голоса и тяжелый топот – оба резко вскинулись и обернулись. К ним приближалась шумная ватага мужиков в тулупах и треухах. В морозном воздухе запахло едким сивушным перегаром.

– Переправился? – пробасил один.

– Куда ему! – возразил другой. – Ледяную купель принимает. Я сызначалу сказывал: не промчаться на скорости через Неву.

– Груза лишка, – включился еще один, – с полсотни пудов…

– Так ведь на полозьях, мог бы и проскочить…

Фалалей захлопал демонстративно рукавицами. Мужики недобро уставились на него.

– Ваш лихач из макаровских? – небрежно спросил Фалалей.

– Куда макаровским до наших, найденовских, – хмыкнул первый.

– Так макаровские струхнули? Сколько ставили?

Мужики переглянулись. И почесали треухи.

– За каждый кабанчик – по мерзавчику. Да спорили-то с барином приблудшим…

– Где он?

– Небось смылся, – откликнулся злорадно кто-то из мужиков. – Ну да отыщем. Треть-то пути Герасим проехал, пусть треть выпивки выставит.

– Барина не найдем, душу вытрясем из Корнилия, – пообещал первый. – Айда.

Мужики гурьбой ринулись к ледяной полынье, где бились Герасим и его лошадь. С набережной уже бежали городовые, раздавались свистки, и Фалалей сказал Самсону, что им, чтобы не попасть в историю, лучше дать стрекача.

На их счастье одинокий каталь добрался до берега и, минуя полынью, высадил пассажира. Возчикам удалось распрячь лошадь и вытащить обезумевшее животное на твердую кромку льда. Теперь, при живейшем участии мокрого Герасима, они хлопотали возле полузатонувших саней. Каталь, разинув рот, наблюдал за их усилиями. Только после настоятельных просьб Фалалея он оторвался от захватывающего зрелища и согласился доставить седоков на левый берег.

Сотрудники «Флирта» уселись на деревянное, покрытое вытертой медвежьей шкурой сиденье. Санки быстро заскользили по льду через Неву, и всю дорогу седоки слышали за спиной прерываемые сопением и воздыханьями восхищенные возгласы потрясенного каталя. Достигнув противоположного берега Невы, они с облегчением выбрались на набережную. И тут же узрели карету медицинской помощи, на боковине которой красовался темный крест на белом круге. Фалалей направился прямо к ней.

– Где доктор? – требовательно вопросил он. – Мы жертвы несчастного случая! Я фельетонист журнала «Флирт».

Стоявший рядом с каретой городовой, высокий молодец в шинели при погонах, с номерной бляхой на груди, с револьвером в кобуре и шашкой на перевязи, окинул Фалалея строгим взглядом.

– Ваша фамилия?

– Черепанов, Фалалей Аверьяныч. – Фельетонист приосанился и заговорил с расстановкой, сдержанно и величественно. – Пьяный извозчик с найденовского двора поспорил в трактире Корнилия, что промчится, груженный ледяными кабанчиками, по льду Невы. Съехав на полной скорости с берега, провалился и утонул. Я и мой друг, Самсон Васильевич Шалопаев, – свидетели. Пьяный лихач нас сбил. Господин Шалопаев пострадал. У него сотрясение мозга. Требуется медицинская помощь. Постельный режим.

– Вы сильно пострадали? – спросил городовой Самсона.

Самсон мотнул головой. Впрочем, его вид подтверждал слова Черепанова: вывалянный в снегу, встрепанный, потерявший шапку, со слипшимися белокурыми кудрями, прикрытыми клетчатым шарфом, с дрожащими руками и губами, отводящий бессмысленный взор, – юноша явно был не в себе.

– Милостивый государь! – вытянулся Черепанов. – Умоляю! Спасите золотое перо российской журналистики! Не дайте юноше погибнуть!

– Что же я могу? – городовой передернул плечами. – Я вас не держу. За полезные сведения благодарю, да там не мой участок.

– Мы вам признательны, но у нас на счету каждая минута! Распорядитесь доставить больного в медицинской карете по известному мне адресу! Обязуюсь его сопровождать!

– Это, пожалуй, возможно. – Городовой осторожно заглянул в карету. – Ваше благородие, тут пострадавшие.

Из кареты вылез мужчина в круглой каракулевой шапке, в черной шинели чиновничьего типа с каракулевым воротником, с серебряными пуговицами и маленьким эмалированным крестиком в петлице. Вид форменных шинелей действовал на Самсона умиротворяюще. Он не боялся даже кучера кареты, в шапке пирожком и поддевке с высокой талией.

Доктор, узнав, что имеет дело с журналистами, вызвался довезти пострадавшего до места назначения.

Всю дорогу Черепанов твердил врачу, осмотревшему и опросившему Самсона, что юноша в шоке, его надо доставить к тетушке – госпоже Лиркиной.

Самсон не противоречил, понимая, что друг его лжет во благо. Стажера переполняла благодарность к коллеге, хотя никакого заговора макаровских извозчиков и не обнаружилось, а пьяный кучер был найденовским. Он был счастлив, что едет в безопасной медицинской карете, что рядом с ним заботливый доктор, рассказывает о своих героических подвигах… Сейчас карета возвращалась с вызова, где доктору пришлось освобождать детские головы, застрявшие в перекладинах никелированной кровати. Добро бы один ребенок попал в переделку, а то только освободили малыша, как и старшенький вздумал повторить его подвиг. Доктор категорически уверял, что в подобных случаях следовало бы обращаться к пожарным, а не эксплуатировать медиков… Наконец карета остановилась, и Самсон, бережно поддерживаемый Фалалеем Черепановым, ступил на обледенелую твердь тротуара.

Аптека госпожи Лиркиной была уже закрыта для посетителей, но Черепанов не смутился. Пока Самсон бессмысленно пялился на витрину, уставленную грушевидными, подсвеченными сзади сосудами с красной водой, своим жутким, таинственным видом походившими на реторты средневековых алхимиков, пока он изучал подсвеченную золотистую табличку с надписью «Аптека Pharmacie», Фалалей поблагодарил эскулапа, сунув ему зелененькую, и дождался, когда карета тронется с места. Затем, ухватив Самсона за рукав, шагнул к дверям, украшенным двуглавым гербом, и со злостью нажал на кнопку звонка.

Через минуту-другую за дверьми послышались легкие шаги.

– Римма Леонидовна, откройте, не бойтесь. Нам нужна срочная помощь.

После паузы, заполненной скрежетом замка и отодвигаемой щеколды, дверь приоткрылась. В образовавшейся щели показалась стройная молодая женщина в цветастой шали, накинутой на темное домашнее платье. Она поднесла к глазам руку козырьком и всмотрелась в поздних посетителей. Только после этого откинула дверную цепочку и, впустив гостей, осведомилась строго:

– Чем могу служить, господа?

Самсон непроизвольно отшатнулся от Фалалея и выпрямился: перед такой красавицей ему не хотелось выглядеть инвалидом, а если она и вправду сестра злобного музыкального обозревателя Лиркина, можно навеки стать редакционным посмешищем.

– Дорогая Римма Леонидовна, – Черепанов расплылся в улыбке, – мы боимся инфлюэнцы, полгорода подкосила, проклятая. Готовы выпить по литру спасительных лекарств, тем более приготовленных вашими нежными ручками.

Аптекарша немного успокоилась. В ее практике случалось, что в поздний час в аптеку заглядывали и хулиганы. Потому за шалью, которую она придерживала у пояса, прятался на всякий случай браунинг. Хозяйка перевела волоокий взор на Самсона – от него веяло свежестью, морозом, юностью.

– Прошу вас, присядьте, – мелодично отозвалась она, заметив возрастающее восхищение в мужских глазах, и указала свободной рукой на мягкие кресла и шестигранный столик на витой ножке в углу освещенного электрическим светом холла. – Я сейчас вернусь.

Она удалилась скользящей походкой, плавно покачивая стройными бедрами, и журналисты рухнули в кресла, вытянув ноги, натруженные за день.

– А ты ей понравился, – шепнул Фалалей. – Где мои девятнадцать лет?

– Недаром Константин Петрович ее с Суламифью сравнивал, – так же шепотом отозвался стажер, настроение которого заметно улучшилось.

– Интересно, наведывается ли к ней мудрый Соломон? – Фалалей покосился на дверь. – Хочешь, расскажу анекдот? Идет судебный процесс. Судятся еврей с армянином. А журналиста в зал не впустили. Стоит он у дверей и мается – кто выиграет тяжбу? Из зала заседаний выходит судья, журналист у него спрашивает: «Ну как? Что решил суд? » А судья отвечает: «Как что? Дали пятнадцать лет прокурору!» Ха-ха-ха…

Римма Леонидовна вплыла в холл с фарфоровой вазой в одной руке и с вечерней газетой в другой.

– Милостивые господа! – Прекрасная аптекарша раскрыла вишневые медоточивые уста, оттененные сверху черным пушком. – Мне нужно время приготовить лекарства. Чтобы не скучать, почитайте газету. И начинайте профилактику инфлюэнцы. В этих плодах содержатся живительные вещества, лучшее средство от простуды.

Она поставила вазу на стол прямо перед Самсоном. Он, подобравшись, сидел прямо и растерянно глядел на хозяйку. В углублении вазы, в белоснежной ее впадине лежали очищенные апельсины…

– Мой брат тоже пишет в одно издание. – Римма Леонидовна стрельнула увлажнившимися глазами на Самсона, видимо, довольная растерянностью юноши. Она привыкла к восхищению мужчин, но такие красивые, такие породистые, такие преисполненные жизненной мощи и энергии встречались на ее пути нечасто. – Но оно не для мужчин, слишком слащавое.

Шаль на плечах новоявленной Суламифи уже отсутствовала, и мужчины смогли оценить красоту ее телесных форм, умело подчеркнутую портнихой. Римма Леонидовна удалилась в свои колдовские апартаменты, и за ее спиной Фалалей хитро подмигнул стажеру.

– Ишь ты, знаток прессы выискался, – зашипел фельетонист, когда шаги Риммы затихли, – как бы она запела, если б узнала, что и мы во «Флирте» подвизаемся! Бери апельсинчик!

– Ни за что! – ужаснулся Самсон. – А вдруг она нас узнала? А вдруг она специально начинила их иголками?

– Чего это ты, брат, взбесился? – Фалалей пожал плечами и протянул руку к золотистому шару, источающему соблазнительный аромат. – Нельзя быть таким впечатлительным! Забудь!

– Меня-то она не знает, – зашипел Самсон, выхватывая из руки друга апельсин, – а вас-то, может, ей братец на улицах показывал! Остерегитесь!

– Да ну тебя, запугал совсем, – Фалалей обиделся. – Впрочем, давай ради приличия хотя бы по одному возьмем. Я тоже в карман засуну, а потом исследую… Самое главное, – продолжал он, шурша газетными страницами, – про замороженную Эльзу еще ничего не написано. В полицейской хронике две строки: найдено мертвое тело мещанки Е. М. на Куликовом поле. И все.

– А при чем здесь хроника?

– Как при чем? Ты забыл, что ли? Или действительно сотрясение мозга схлопотал? Мы же собираем материал для твоей журнальной публикации! Затем сюда и приехали! А Римма может знать об Эльзе кое-что пикантненькое.

– И как же вы это выясните?

Увидев Римму, юный провинциал уже не испытывал уверенности в том, что найденная на Куликовом поле Е. М. не его тайная жена! Такая обворожительная женщина, как Эльза Куприянская, несомненно, водила знакомство с подобными Римме женщинами – эффектными, отважными, современными.

– Что-то неладно на извозном дворе Макарова. – Фалалей, не ответив Самсону, оторвался от газеты. – Здесь написано, что вчера Макаров до полусмерти избил жену. Ревнует, что ли?

– Современные мужья совсем потеряли человечий облик. – Римма Леонидовна с пузырьками на серебряном подносике бесшумно возникла в дверях. – Макаров избил беременную жену, и она выкинула.

– Действительно? – Черепанов бросился навстречу Римме, галантно освобождая ее от подноса. – А я думал, от плода другими способами избавляются.

– Да, народ дикий, – заметила мягко Римма. – Грамотные люди, и мужчины, и женщины, чтобы решить эту проблему, обращаются за порошками в аптеку.

– Я в курсе, – Фалалей приятно улыбнулся, ставя подносик с лекарствами на стол, – моя подружка мадемуазель Медяшина рассказывала. И вашу аптеку хвалила.

– Вот как? – Римма Леонидовна подняла смоляные дуги бровей. – Вы знакомый Эльзы? Теперь понятно. А я все думаю: откуда мне ваше лицо знакомо? И откуда вы знаете мое имя? Как она?

– Увы, мадемуазель, Эльза дала мне отставку, – Фалалей понурился, – но я не смирился, признаюсь вам. Не могу отказаться от своей судьбы. Хочу выследить плутовку и вступить в поединок с соперником.

Римма Леонидовна оглядела Эльзиного псевдолюбовника с ног до головы.

– Должна вас огорчить, сударь. Насколько мне известно, Эльза нашла себе состоятельного покровителя. Советую вам отступить мирным путем. Тем более что вы сами виноваты: почему под венец не звали?

Прекрасная аптекарша перевела волоокий взор на Самсона. Молодой человек, вскочивший при ее появлении, откровенно любовался ею: по лицу его блуждала таинственная улыбка. Однако госпожа Лиркина неправильно оценила внутреннее состояние гостя – Самсон в этот момент воображал себе простолюдинку в шиншилловой шубке, торгующую пирожками. Он гадал: привезла Е. М. шубку из Казани или ее подарил ей покровитель?

– Благодарю вас за живительные апельсины, – вымолвил он и с удивлением услышал в своем голосе нечто, что услышала и Римма: матовые щеки ее порозовели.

– Надеюсь, вы сохраните здравье в целости и сохранности, – пропела она. – Впрочем, при необходимости заходите в любое время суток. Познакомлю вас с братцем. Он добрейшей души человек, а как готовит! Он знаток музыкальной жизни, ни одного концерта не пропускает.

– А я? – Черепанов игриво обиделся.

– А вы приходите после того, как сводите Эльзу под венец! – Римма следила, как мужчины распихивали по карманам пузырьки с привязанными к ним сигнатюрками.

– А, я так и думал! – вскричал Фалалей. – Вы меня обманули! Никакого поклонника у моей плутовки нет! Миф!

– Напрасно надеетесь, – возразила Римма Леонидовна, доставая из-за обшлага манжеты ключ от входных дверей, закрепленный на тесемке у запястья.

– Тогда назовите фамилию! – капризно попросил Фалалей.

– Вы же убьете его или ее!

– Нет, Богом клянусь при свидетеле! Если человек достойный, способный составить счастье моей Эльзы, я отступлю смиренно и покорно!

– Клянетесь?

– Клянусь! Так кто же он?

– Граф Темняев.

Глава 9

Как и всякий девятнадцатилетний юноша, Самсон Шалопаев был подвержен внезапным переменам душевного состояния, и для него в порядке вещей было испытывать взаимоисключающие желания. Решение принималось благодаря случайным факторам.

Выйдя из аптеки госпожи Лиркиной в полном изнурении сознания, он мечтал скорее добраться до свой софы в буфетной «Флирта». Однако дороги к редакции он не знал, да и сомневался, сможет ли спокойно проехаться на извозчике один. Ясное дело, шустрый Черепанов не намерен являться пред светлые очи Данилы и Ольги Май.

– Ну вы и мастер фантазировать, – с легкой досадой обратился Самсон к коллеге, – не ожидал от вас такой прыти. Как только не запутались в своих выдумках. Правда, я и сам поверил, что вы ухажер замороженной Эльзы. Вы так достоверно все изобразили.

– Это, мой друг, ерунда. Вернее, часть нашей профессии, – Фалалей отмахнулся. – Не соврешь, не узнаешь нужного. А для нас главное – результат. Что, напрасно мы по твоей милости версты на сапоги наматывали весь день?

– И что мы узнали? – не унимался Самсон. – Что покойница имела содержателя? А какая нам разница? И так понятно из беседы с Пряхиным. Не буду же я в эту историю графа Темняева впутывать.

– Ты-то не будешь, ясно, – согласился Фалалей, – тебе ни к чему. Тебе и так материала хватает. А вот я… Ты не понимаешь, у меня положение сложное. О чем писать? О ком? Думал, к Макаровым завтра с утра податься: вдруг избитая жена – изменница? А сейчас полагаю, надо о графе вынюхать что-нибудь. Он птица покрупнее. А если в супружеской неверности изобличить – какая бомба для журнала!

– А я слышал, что граф Темняев за границей, – осторожно сообщил Самсон, вспомнив слова Эдмунда в купе поезда.

– Нет, это младший Темняев, его графом зовут, хотя он только наследник титула, еще не вступил. А старший, настоящий, в Петербурге. Старичок сенатор женат уж лет сорок, жена, старушка его, из рода Воротынских, древнейшего, едва ли не царского…

– Он вас и на порог не пустит, – предположил стажер.

– А я и не пойду к нему. Я кое-что получше придумал.

– И когда вы только успеваете придумывать?

– Всегда, брат! Учись, пока я жив.

Самсон промолчал.

– Я не понял, ты идешь со мной или отправляешься под крылышко к Ольге? – Фалалей проявлял признаки нетерпения и даже, расстегнув пальто, вынул из жилетного карманчика часы, пытаясь разглядеть на циферблате положение стрелок. – А то ведь я проголодался чертовски.

– А далеко?

– Нет, совсем близко. Только надо поторапливаться. Сегодня понедельник – значит у баронессы Карабич мистический ужин. Собираются члены теософского капитула.

– А я… меня же никто не знает, – стушевался Самсон. – А вы как потом доберетесь до дома?

– За меня не волнуйся, я извозчиков не боюсь. А если подфартит, и в автомобиле доеду на Петербургскую. Ну что, идешь? Тебе надо побыстрее узнать город и людей. Не век же под моим контролем бегать.

Самсон обреченно устремился следом за своим беспокойным другом. Несмотря на близящуюся ночь, столичные улицы поражали Самсона обилием света и движения. Электрические фонари бросали лиловатые отсветы на очищенные от снега тротуары и мостовые, на заиндевевшие стены шестиэтажных громадин, на ограды притаившихся между каменными монстрами уютных особнячков. Каждый дом, каждая комната в домах жили своей особой жизнью: за зашторенными окнами угадывались хрустальные люстры, матовые и шелковые абажуры, керосиновые лампы, а иногда смутные тени мужчин и женщин. На перекрестках горели костры, разложенные на специальных железных решетках, и к охранявшему живительный огонь городовому стягивались и простолюдины, и подмерзшая публика рангом повыше, и бездомные собаки. По мостовой мчались экипажи, сани, кареты с разноцветными фонариками у козел, вперед вырывались, обгоняя всех, убранные коврами роскошные сани, запряженные тройкой. Самсона, покинутого мужа, не оставляла мысль, что за любым окном, в любом экипаже могла находиться и Эльза, если она еще жива.

Самсон старался держаться подальше от края тротуара, жался к домам, но и на тротуаре его подстерегали опасности. Не раз из подворотен или из-за фонаря выныривали призрачные фигуры причудливо одетых дам: в ротондах, шубках, шляпках с вуалями, в полушалках. Призраки тут же обретали плоть, хватали Самсона за руку, тянули за собой. Если бы не бдительность Фалалея, юный провинциал наверняка сгинул бы в каком-нибудь вертепе. Фалалей шутя отбивался от ночных красавиц, ловко лавировал среди шумных, нетрезвых ватаг и уверенно влек своего подопечного к цели.

Симпатичный особнячок, отделенный от мира каменным забором с широкими чугунными воротами, открылся их взорам неожиданно. Возле парадных дверей томились в ожидании экипажи. В свете газовых фонарей необычной формы, водруженных на витые чугунные столбы обочь широкого крыльца, поблескивали лакированные крылья автомобиля.

Видимо, Фалалей бывал здесь неоднократно, поскольку никаких препятствий к продвижению журналистам не встретилось. Швейцар в ливрейной шинели до пят, обшитой галунами, в фуражке с лакированным козырьком встретил их без подобострастия, но весьма почтительно. В теплом вестибюле с беломраморными стенами, с огромным бордовым ковром посредине пола, выложенного мраморными плитками, к ним подскочил мажордом в темно-синем фраке с золотыми ливрейными пуговицами. Он отдал распоряжение лакею, и тот с поклонами принял верхнюю одежду новых гостей и унес в гардеробную.

Вестибюль был хорошо освещен. С середины кессонированного потолка на тяжелой бронзовой цепи свисал розовый плафон, около стенного зеркала в резной дубовой раме стояли канделябры – выточенные из красного дерева фигурки мальчика и девочки в легких туниках с факелами в руках. Повертевшись перед огромным зеркалом и поправив по мере возможности прически, молодые люди были препровождены в столовую.

Там уже находилось дюжины полторы гостей. К удивлению Самсона, никто их не приветствовал, и, заняв свободные места, журналисты приступили к трапезе. Самсон присматривался к дорогой, несомненно, изготовленной по специальному заказу посуде – ободки тарелок, черенки вилок и ножей, стенки фужеров и рюмок испещряла непонятная замысловатая символика, – и косился на сотрапезников. Участники ужина предавались тихой беседе. Собрались здесь в основном дамы бальзаковского возраста и благообразные старички, но между ними затесались двое молодых людей нервического вида и три юные барышни, тонкошеие и большеглазые.

Самсон впервые в своей жизни попал в столь блистательные апартаменты: затянутые алым штофом стены столовой служили фоном для гигантских картин в фигурных, золоченых рамах; в простенках, окруженные лепниной, сияли зеркала, и в них многократно умножались огни бронзовых стенных бра. Таинственные отсветы попадали на внушительные живописные полотна, на потолочный плафон; везде изображалась одна и та же сцена из Евангелия – снятие Иисуса с креста. Нельзя сказать, чтобы этот сюжет благотворно действовал на аппетит юного журналиста, хотя сидевшие за столом были не столь впечатлительны.

– Фалалей Аверьяныч, – послышалось сзади, и над плечом фельетониста склонился седой мажордом, – госпожа баронесса просят вас пожаловать в библиотеку.

– Иду, голубчик, бегу со всех ног, – закивал, спешно прожевывая кусок жаркого, Фалалей. – Скажи госпоже, что сегодня я привел ей кандидата в капитул.

Самсон поперхнулся, схватил бокал с вином, запил застрявший в горле кусок и прошептал свирепо:

– Я на такие глупости согласия не давал! Во что вы меня втягиваете? Зачем мне вступать в какой-то капитул?

– Да не трусь ты, ей-богу, – Фалалей тихо засмеялся, – тебе же лучше будет. Готовь три рубля, вступительный взнос. Да и вообще: не захочешь, ходить не будешь, никто тебя не заставит. А интересно! Давай!

Самсон повиновался и встал из-за стола, поймав на себе несколько туманных скользящих взглядов.

Уверенно и спокойно Фалалей повел Самсона по длинной анфиладе полуосвещенных комнат. Затем повернул направо, в сумеречный узенький коридор, заканчивавшийся белой дверью с резным вензелем на створках – «РК».

– Добрый вечер, дорогая баронесса. – Фалалей с порога поклонился пышной даме, сидевшей в массивном, неудобном на вид, кресле с высокой резной спинкой. Волосы, скрытые кружевным чепцом, отсутствие румян и помады на бледном лице и губах, строгое, без рюшей и кружев платье с подпирающим двойной подбородок воротником призваны были подчеркнуть почтенный возраст дамы, но высокая полная грудь, стянутая светлой материей, свидетельствовала о расцвете ее женских чар. – Драгоценнейшая Раиса Илларионовна! Припадаю к вашим ручкам! Извините за опоздание, но специально для вас разыскивал нового кандидата. Согласитесь, найти натурального Нарцисса не так-то просто!

Баронесса с приятной улыбкой, без всякого жеманства протянула руку Фалалею. Похоже, она привыкла к потокам пустословья обаятельного фельетониста, и все свое внимание сосредоточила на новом госте.

– Позвольте представиться, – юноша поклонился, – Самсон Васильевич Шалопаев. Приехал в столицу из Казани.

– Учится в университете, – перебил стажера Фалалей, – но сами понимаете, быстро вникнуть в хитросплетения петербургской жизни трудно. Здесь нужна интуиция, а также выход в трансцендентные области, благодать Божественной мудрости, содействие просвещенных и посвященных…

Баронесса поднялась с кресла, провела пухлой рукой с длинными пальцами по тисненому переплету фолианта, лежащего перед ней на инкрустированном слоновой костью столике. Вдоль стен кабинета, освещенного только лампой под стеклярусным абажуром, стояли высокие, до самого потолка, обшитого мореным дубом, шкафы с книгами. В полутьме прятались внушительный письменный стол, бюро, конторка, столики с таинственными предметами на них, передвижная лесенка.

– Не все можно понять умом. – После паузы дама заговорила грудным, воркующим голосом. – Рациональное познание имеет свои границы. И это знали мудрецы еще в Египте, в эпоху Среднего царства.

– Да-да, дорогая Раиса Илларионовна, я все объяснил Самсону по дороге сюда. – Фалалей кивал, и Самсон не возражал.

Баронесса шагнула по мягкому ворсистому ковру, съедавшему все звуки, и принялась откровенно разглядывать приведенного кандидата. По росту она уступала Самсону незначительно.

– Однако, чтобы проникнуть в мистические области, чтобы понять магию духа, требуется выдержка, терпение и дисциплина, – известила она ласково. – И не каждый молодой человек способен себя ограничивать, поскольку молодые люди не умеют управлять своими страстями. Им требуется руководство опытного наставника.

– Какие у него страсти! – воскликнул с горячностью Фалалей. – Скромнейший и честнейший малый! Ручаюсь головой! На мой взгляд, безумств-то ему и не хватает! А значит, у него есть внутренний слух! Он может расслышать музыку сфер, тишину и голос провидения! Возьмите, дорогая Раиса Илларионовна, три рубля!

Бледный Самсон, стоя перед баронессой, чувствовал себя раздетым: ему хотелось сложить руки на том месте костюма, где средневековые скульпторы помещали фиговый листок.

– Путь к Истине, как сказано в Новом Завете, лежит через Любовь, – баронесса выглядела сосредоточенной и колеблющейся одновременно. – Но, разумеется, эта Любовь совсем другая, не плотская, не бытовая и даже не эротическая. Знакомы ли вы, юноша, с восточной мудростью?

– Я читал «Тысячу и одну ночь».

– Для начала неплохо, – задумчиво изрекла баронесса. – Хотя, да будет вам известно, это произведение написано совсем недавно, европейскими беллетристами. А настоящая восточная мудрость скрыта в священных книгах. Добыть ее могут не все. В прошлом году я посетила Тибет. Там, в высокогорном монастыре, в беседе с мудрым ламой открыла для себя тропинку к откровению. – Округлое лицо баронессы приобрело нежное и печальное выражение. – Я держала в руках пергаментную книгу. Ей пять тысяч лет. Поверите ли, друзья мои, но эта книга удивительна: ее содержание поймет даже тот, кто не владеет древним языком. Для передачи мудрости существует лишь одно условие – любовь и готовность принять знание.

Фалалей, едва дождавшись окончания долгого монолога, подхватил:

– Наш кандидат именно из таких! Вот увидите! Насчет книги не знаю, но у него интуиция есть на извозчиков: он проникает мысленным взором в предстоящее! Поверите ли, он сегодня весь день ждал несчастья от извозчика, меня измучил! И оно-таки случилось! Едва оба выжили!

– Это меняет дело. – Раиса Илларионовна приблизилась к Самсону, как-то особенно тепло, по-домашнему, взяла его под руку и заглянула ему в глаза. – Тогда ничто нам не мешает. Если пройдете испытание, получите право приходить сюда по понедельникам.

Самсон бросил вопросительный взгляд на Фалалея.

– Не тушуйся, братец, я, как видишь, жив. Никаких ритуалов-испытаний не будет. Тут тебе не масонские штучки со шпагами и мертвецами. Здесь серьезно. Теософский капитул.

Разъяснения Фалалея юноша слушал уже на ходу, ибо баронесса влекла его к плюшевой портьере между книжными шкафами. За портьерой скрывалась дверца в соседнюю комнату, убранство которой тонуло во мраке. Освещала ее лишь одинокая свеча в высоком подсвечнике, установленном посредине круглого стола.

Однако Самсон сумел разглядеть у стола двух женщин и мужчину. Все трое сидели, положив ладони на темную скатерть, их глаза были прикрыты, головы откинуты назад. В мужчине Самсон, к своему удивлению, узнал господина Горбатова, хотя видел его только раз, на Николаевском вокзале. Женщин он не знал.

– Наши медиумы, – шепнула ему в ухо баронесса, и он почувствовал, как мягкие губы коснулись его мочки. – Они способны выходить на связь с высшими силами. И я, и господин Черепанов тоже владеем искусством погружения в транс. А вас сейчас испытаем. Если сможете, мы услышим астральные голоса.

– Что же от меня требуется? – Шепот Самсона, против его воли, прозвучал хрипло, и слишком громко.

Баронесса легонько сжала его локоть и снова задышала в ухо:

– Сядете на указанное вам место. Сосредоточитесь. Постараетесь вызвать в себе память о мгновении самого высокого чувства любви. Можно и религиозного экстаза, неважно. Когда свеча догорит, наши руки соединятся и мы все вместе взовем к высшему духу мудрости.

– Я тысячу раз все это проделывал, – зашипел Фалалей, – садись.

Самсон осторожно пробрался к указанному стулу и так же осторожно присел на него. Закрыл глаза, запрокинул голову. Положив ладони на стол, он ощущал шершавую ткань скатерти. Комната погрузилась в глубокое гробовое молчание.

Пред его глазами возникла пухлая фигурка очаровательной Эльзы Куприянской, потом и ее лицо. Он хорошо помнил яркую черную родинку: ею заканчивалась у виска длинная тонкая бровь. Как он любил целовать эту родинку! Как был счастлив видеть ее, искоса взглядывая на свою возлюбленную во время тайного венчания! Не может быть, чтобы такая любовь навеки погибла!

Утомленный физически и измотанный душевно Самсон забыл, что он в доме какой-то баронессы, в окружении странных людей, что сейчас ему предстоит пройти испытание, которое, может быть, определит всю его дальнейшую жизнь.

Послышался странный звук, полущелчки-полухлопки. Самсон непроизвольно качнулся вперед и открыл глаза. Его окружал мрак, но обе руки его чувствовали сильное тепло чужих ладоней. Жгучая волна пробежала по всему его телу. Невидимые часы пробили полночь. Когда растаял отзвук последнего удара, Самсон почувствовал непроизвольную дрожь в сцепленных пальцах. Кто-то глубоко вздохнул.

– Кто здесь? Ты чей дух?

Похолодевший Самсон с трудом узнал грудной голос баронессы. Воркование в нем исчезло напрочь.

– Я император Калиостро, – сдавленный мужской голос звучал откуда-то сверху. – Спрашивайте.

– Спасет ли наша любовь Россию?

– Россия погибнет.

Самсон со всех сил вцепился в неизвестные ладони.

– В чем наша миссия? – Голос баронессы звучал глухо и трагически.

– Пить из чаши Грааля.

Самсон впал в паническое состояние. До сих пор он мало интересовался судьбой России, и уж никогда он не задумывался о чаше Грааля. Теперь он судорожно соображал, где находится дух Калиостро: в раю или в аду?

– А что случилось с Эльзой? – поспешно выдохнул несчастный тайный супруг.

– Путь женщины – через чистилище в Рай, – ответил незримый дух Калиостро и совсем слабо прошелестел: – Прощайте, прощайте, прощайте…

Воцарилась полная, глухая тишина. Комнату пронзали морозные токи, будто действительно, приоткрыв дверцу в бездну потустороннего холода, отлетал некий дух.

Но вот неизвестные руки разомкнулись, и магия общего таинства растаяла. Скрипнул отодвигаемый стул, раздался едва уловимый, легкий звук удаляющихся от стола шагов. Дверь приоткрылась, портьера отодвинулась, и баронесса Карабич позвала своим грудным голосом:

– Прошу вас, дорогие мои, в кабинет.

Самсон потянулся за остальными в библиотеку. Света там прибавилось: был зажжен торшер у дивана, а на столике рядом стоял поднос с золотистым вином в хрустальном графине, бокалами, фруктами, конфетами.

Молчаливое сообщество расселось, кто на диван, кто на стулья, и баронесса продолжила:

– Предлагаю выпить за нового члена нашего капитула. Самсон Васильевич Шалопаев – прирожденный медиум. Надеюсь видеть его гостем наших понедельников. Как было сказано древними, много званых, да мало избранных.

– Этому счастливому случаю было предзнаменование, – подал голос господин Горбатов, – я уже встречался с господином Шалопаевым. Позвольте представить наших дам. Мадемуазель Голицына, Вера Хрисанфовна.

– Очень приятно, – отозвалась бледная девушка с пухлыми бесцветными губами. – Я вас видела, Самсон Васильевич, вчера в Дворянском собрании. Рядом с эффектной дамой.

– Это его тетя, – поспешил вмешаться Фа-лалей.

– Но господин Шалопаев говорил моей жене, что у него родственников в столице нет, – недоуменно выкатил глаза Горбатов.

– Проездом, проездом тетушка остановилась в столице. Из-за границы возвращалась, в гостинице и встретились случайно, – объяснил Фалалей.

– С медиумами такое часто бывает, – вязким контральто подтвердила вторая барышня, маленькая и смуглявая, – случайные совпадения их буквально преследуют.

– Мадемуазель Жеремковская знает это по собственному опыту, – подтвердила баронесса.

Фалалей, опрокинув в рот рюмку хереса, внезапно вскочил и беспокойно забегал по библиотеке.

– Случайности я тоже не оставляю без внимания, – говорил он торопливо, – и эта моя позиция приносит мне удачу в делах. Хотите, расскажу анекдот? Однажды приходит больной к доктору. И говорит: «Доктор, у меня болит голова». А доктор спрашивает: «Почему же повязка у вас на ноге? » А больной отвечает: «А сползла, доктор, случайно сползла… » Ха-ха-ха…

– Насчет повязки очень смешно. Я знаю одну такую смешную историю из жизни, но она грустно закончилась. – Мадемуазель Голицына смутилась и покраснела. – Рассказать?

– Прошу вас, Вера Хрисанфовна, прошу. Баронесса взяла из вазы неочищенный апельсин и протянула Самсону. Он, не решившись отказаться, принял золотистый шар и стал катать его между ладоней.

– Мне дедушка рассказывал. Однажды – уже давно – на одном благотворительном маскараде какой-то шутник из его компании, его протеже, задумал разыграть известную тогда балерину Пьерину Леньяни. Она исполняла роль цветочницы. Озорник предстал перед ней на костылях с забинтованной ногой, будто одноногий. Танцовщица испугалась, убежала. А через день сломала на сцене ногу. Так и закончилась ее карьера…

– Это было еще до нашей эры! – Фалалей рассмеялся. – А как здоровье вашего резвого дедушки?

Мадемуазель Голицына потупилась и скорбно поджала губы.

– Мсье Черепанов, – укорила его мадемуазель Жеремковская, – вы нанесли Верочке душевную рану. Нельзя же быть таким бестактным. А еще мечтаете приобщиться к чаше Грааля!

– А что я такого сказал? – Фалалей расстроился. – Простите, если зарапортовался, не вхож в высшие сферы.

– Дорогой Фалалей, – поспешила ему на помощь баронесса, – вы не виноваты. Хотя интуиция могла бы вам подсказать, что граф Темняев уже второй год лежит в параличе.

– Какой Темняев? – встрепенулся Самсон.

– Не младший же, – разъяснила терпеливо баронесса, – младший – это дядя Верочкин. А старший – дедушка, отец ее матери. О параличе газеты писали два года назад…

Самсон и Фалалей молчали.

– Если уж мы заговорили о родственных связях, – продолжила вкрадчиво баронесса, – не поясните ли нам, дорогой Самсон Васильевич, о какой Эльзе вы спрашивали дух Калиостро? – Самсон открыл было рот, но, встретив агрессивный взгляд госпожи Карабич, осекся. – Эльза тоже ваша тетя?

Самсон покраснел, как гимназист, застигнутый на экзамене со шпаргалкой.

Но на помощь ему пришел верный Фалалей. Он выхватил из рук Самсона апельсин и принялся им жонглировать.

– Прошу внимания! – возвестил он. – Фокус-покус!

Он опустил в карман апельсин, хитро подмигнул мадемуазель Голицыной и тут же вынул апельсин очищенным!

– Ну как?

Шутку приветствовали хлипкими аплодисментами.

– Раскрываю вам маленькую тайну, – расплылся в улыбке Фалалей, – я заморочил Самсону голову некоей погибшей развратницей Эльзой. Наш журнал собирается публиковать ее жизнеописание. Страдалицей оказалась. Смерть ее таинственна, вот впечатлительному юноше и запала в душу трагедия падшего создания.

– Печально, – вздохнула с видимым облегчением баронесса. – Впрочем, из ответа духа и следовало, что несчастная находится по пути в Рай. Если трактовать слова духа прямо, а не метафорически.

– А я и Эльзой ее называю метафорически, – подхватил Фалалей, – вообще-то ее звали Елизавета.

Самсон слушал друга, боясь сказать что-нибудь лишнее. Он понимал, что по какой-то причине его коллега не считает нужным сообщать капитулу баронессы Карабич о журналистской деятельности Самсона, видимо, боясь, как бы несмышленый Самсон не испортил расследование о графе Темняеве и мещанке. Самсон верил в опытность наставника и не обижался.

– Женщины создания эфирные, – подтвердил молчащий доселе господин Горбатов. – Они требуют милосердия, понимания и прощения. По своей супруге сужу.

– А как здоровье Натальи Аполлоновны? – спохватился Самсон, вспомнив о долге вежливости и желая отвлечь внимание публики от своей персоны.

– Наталья Аполлоновна с трудом переносит столичный климат, – поморщился господин Горбатов. – Да и я не сразу привык. Любому организму требуется время приспособиться к этим гнилым условиям. Время, время и время… И очень важно, чтобы рядом были хорошие знакомые, родственные души. А если таких нет, то одолевает хандра.

– Почему же вы не привезете супругу к нам? – ласково поинтересовалась баронесса, пристально разглядывая Самсона.

– Супруга еще дичится, избегает общества. Верно, боится, что наряды моде не соответствуют.

– Так пришлите к ней господина Черепанова! – посоветовала госпожа Карабич. – Он служит в журнале «Флирт», а этот журнал – законодатель передовых мод.

– Я знаю, – вздохнул господин Горбатов. – Сегодня днем уже один сотрудник журнала к нам наведывался. Меня он не застал. Но супруга говорит, что человек весьма представительный, весьма элегантный. Да и настырный очень. Уж не агент ли по продажам? Добился, чтобы барыне доложили о его визите.

– И Наталья Аполлоновна его приняла? – в мыслях Самсона мелькнул образ Эдмунда Либида.

– Приняла, голубушка, не устояла, – сознался господин Горбатов. – Судя по ее отчету, ей было скучно.

– А известна фамилия визитера? – спросил фельетонист.

– Фамилия его – Синеоков.

Глава 10

В первую минуту Самсон ничего не понимал – ему казалось, что продолжается бесконечный ночной кошмар, мучивший его с того момента, когда он рухнул на вожделенную софу в буфетной «Флирта». Конечно, Данила ворчал, отпирая дверь новому сотруднику, пожаловавшему домой далеко за полночь, но шума особого не поднял, а снова угнездился на сундучок и укрылся ватным пальтецом. Правильно догадался, что молодчик есть не попросит, а завалится на боковую.

Теперь сердитое лицо Данилы нависло над слипшимися глазами Самсона, цепкие пальцы старика трясли его плечо. И из сознания юноши медленно улетучивались смутные образы: огромные курганы, сложенные из мертвых тел татаро-монголов на Куликовом поле под Петербургом, тысячи шиншилловых шубок, развешанных в аптеке Суламифи, пирожки с грибами у бледных ступней Христа, снимаемого с креста…

– Самсон Васильевич, проснитесь, пора, – бубнил Данила. – Просыпайтесь. Барыня гневается.

Самсон вынырнул на поверхность реальности и, сбросив одеяло, сел на постели. Он потер ладонями предплечья, потом помассировал мускулистые ноги, на которых от холода шевелилась короткая золотистая шерстка, и, подняв взор, окаменел.

В дверях буфетной в бесформенном светлом одеянии стояла грозная госпожа Май.

Самсон, словно парализованный, замер. Лечь? Неприлично! Подняться во весь рост? Еще неприличней!

– Что все это значит, милостивый государь? – сердито вопросила редакторша.

Самсон съежился и натянул на колени одеяло.

– Кто позволил вам возвращаться домой за полночь? И вообще, где вы были? Чем занимались? Где развлекались?

Госпожи Май гневалась не на шутку.

– Позвольте мне одеться? – прошептал дрожащим голосом Самсон.

– Чтоб через пять минут был в столовой, – отрезала госпожа Май, отправляясь на свою личную половину.

Самсон вскочил и стал спешно натягивать брюки, рубашку, галстук, носки…

– Вы бы хоть, Самсон Васильевич, позаботились о своем гардеробе, – жалостливо заныл Данила, – рубашек и носков прикупить надо да прачке белье носить вовремя.

– Ты прав, Данила, прав…

Юноша вынул из карманов апельсин, пузырьки с лекарством от инфлюэнцы и несвежий носовой платок.

– Так вы простудились, голубчик. – Данила покачал головой. – К нашей столичной гнилости организм привыкает не сразу. Я скажу Ольге Леонардовне, чтобы пока вас дома подержала, поберегла.

– Мне болеть некогда, – возразил Самсон, – деньги надо зарабатывать, а то и рубашки купить не на что,

Он со злостью вывернул карманы. К его немалому удивлению, из левого кармана выпала трехрублевая бумажка.

– Вот так так, – Данила присвистнул, – уже урожай собираешь? Молодец! А говоришь, денег нет. Так что? Пополним гардероб?

Самсон в растерянности протянул Даниле купюру.

– Подскажи, будь добр, откуда они берутся? Неужели Ольга Леонардовна?

Старичок потянулся вверх и похлопал Самсона по плечу.

– А ты припомни, припомни, сокол мой ясный, кому вчера говорил, что во «Флирте» подвизаешься?

Самсон задумался. У аптекарши Лиркиной свое занятие скрыл, у баронессы тоже.

– В полицейском участке…

– Нет, вспоминай еще!

– В медицинской карете, доктору.

– Вот он и сунул тебе денежки.

– Странно, – удивился Самсон, – а я этого не заметил, хотя рядом с ним сидел. Зачем он это?

– Что ж тут странного? Хотел, чтобы ты о нем в журнале пропечатал! Заплатил тебе за рекламу. Фамилию-то его запомнил?

– Он говорил, да я не запомнил, – увял Самсон.

– Не падай духом, – ободрил юнца Данила. – Это поправимо. Откуда карета взялась?

– Детишек вызволяли, головы их в кроватных перекладинах застряли.

– Все ясно. Газетку почитаем, там, в полицейской хронике, и будет фамилия твоего героического доктора. А то и целая статья о дурном воспитании подрастающего поколения. На будущее знай, нельзя забывать тех, кто платит. Пропечатывай фамилии.

– Конечно, конечно, – заторопился Самсон. – Но мне еще помыться надо, причесаться, а то Ольга Леонардовна совсем рассердится.

Он побежал в умывальную, где предался водным процедурам. Старичок топтался позади.

– Зачем же ты, Данила, наябедничал госпоже Май о моем позднем возвращении? – не удержался пансионер «Флирта» от упрека, хватаясь за полотенце и растирая освеженное ледяной водой лицо.

– Она сама чуть позже вернулась, – усмехнулся Данила. – Театр посещала с господином Либидом. Потом ресторан. Не женщина, а подлинный ястреб зоркий. Углядела на лестнице ваши мокрые следы, они еще высохнуть не успели. Сразу на меня и набросилась – почему, мол, так поздно пришел? А я откуда знаю? Мое дело журнал в порядке содержать, учет вести по всем направлениям, а не дядькой служить у Петруши Гринева.

– Начитанный ты, Данила, – Самсон скривился, – много знаешь.

– А ты как думал, голубчик? И мы не лыком шиты. Я не одну руку великим писателям пожимал. Так-то. Ну иди, иди, да не робей! Дай-ка я тебя перекрещу.

Самсон с удивлением воззрился на Данилу: тот что-то шептал и выписывал правой рукой в воздухе крестослагаемые линии. Потом нахмурился, легонько подтолкнул освеженного Нарцисса к дверям и шепнул:

– Ты пойми только одно! Она и сама тебя боится!

Озадаченный Самсон поплелся на хозяйскую половину.

Ольга сидела в столовой, отодвинув чашку, и читала письмо. Еще несколько разрезанных конвертов лежало перед ней. В правой руке она держала пахитоску, стряхивая пепел прямо в кофейное блюдце.

– Садитесь, Самсон Васильевич, завтракайте, – предложила она сдавленным голосом, стараясь не встречаться взглядом с сотрудником. – Простите мне мою излишнюю горячность. Сами видите, нервничаю. Неприятности одна за другой. Я сама виновата, забыла сразу же вам сказать главное: завтракаете и ужинаете вы вместе со мной. За исключением особых обстоятельств, на которые будете испрашивать разрешение. Я женщина взрослая. А вы – юноша несовершеннолетний. Мне за вас и отвечать. Пока вам не исполнится двадцать один год.

– Простите, если я вел себя неделикатно, – сказал Самсон и прикоснулся губами к горячему краю стакана в мельхиоровом подстаканнике. – Право, я ничем вчера не уронил репутации издания.

– У вас есть невеста?

Неожиданный вопрос поверг Самсона в шок. Он отрицательно замотал головой. Невесты у него не было! Но имелась тайная жена, о которой он не осмеливался поведать госпоже Май!

– А сколько я должен платить за пансион? – робко спросил он.

– Пока плату взимать не буду. Все равно продукты на моем столе – в счет рекламы магазинов. Обратите внимание на соответствующие публикации в журнале, за них отвечает Треклесов. Там, по указанным адресам, нашим сотрудникам всегда обеспечен кредит. Но имейте в виду: ваши траты учитываются, и выход за разумные пределы влечет неприятные последствия.

– А что касается гардероба?

– Справьтесь у Данилы. Он знает места, где нам делают большие скидки. Так что и одеты будете. Крыша в буфетной над вашей головой – бесплатная.

– Теперь мне мое положение стало понятнее, – вздохнул с облегчением Самсон. – А то столько новых впечатлений…

Ольга Леонардовна, поспешно подвигая к Самсону тарелку с приправленным трюфелями омлетом, обезоруживающе улыбалась.

– Таким вы мне нравитесь. Уверена, когда мы узнаем друг друга поближе, то станем друзьями. – В голосе госпожи Май звучало что-то волнующее, подспудное. – Да вы ешьте, ешьте. Молодые люди должны хорошо питаться.

– Вы ведь спасли меня, Ольга Леонардовна, и я буду благодарен вам по гроб жизни, – с чувством произнес Самсон.

– До гроба, надеюсь, еще далеко, – Ольга схватила пачку писем и похлопала ею по скатерти, – еще надо немало от любви помучиться. И это я вам обещаю.

Самсон, склонившись над омлетом, покраснел.

– Да не смущайтесь вы так, – госпожа Май откинулась на спинку стула, – развивайте чувство юмора. Я шучу. Правда, шучу по делу.

– По какому?

– По журнальному. Не догадываетесь?

– Догадываюсь. Вы имеете в виду, разузнал ли я вчера что-нибудь о трупе Эльзы?

– Ну и как, разузнали?

Кокетливый тон госпожи Май совсем сбивал с толку Самсона, но он, взяв себя в руки, продолжил, не задумываясь.

– Я готов хоть сейчас сесть за письменный стол и писать печальную историю погибшей Эльзы. Ее трагическая судьба вчера открылась передо мной. В общих чертах… С помощью господина Черепанова… – Самсон конфузился под игривым взором собеседницы и продолжил, терзая вилкой омлет: – Ее судьба может служить основой романа. Или повести, в крайнем случае.

– Двести строк, не более, – распорядилась Ольга.

– Сколько скажете. Меня сжигает нетерпение, – со вздохом согласился стажер. – Боюсь, потребует редакторской правки. Вашего мастерского взгляда и руки.

– Не сомневаюсь, – обрадовано подтвердила госпожа Май. – А вы видели покойницу?

– Нет, не видел. Фалалей Аверьяныч советовал мне поглядеть на нее на отпевании.

– Хороший совет, – согласилась Ольга Леонардовна. – Скажу Братыкину, пусть тоже сходит, сфотографирует. Это украсит материал – две контрастные фотографии.

Ольга Леонардовна углубилось в очередное письмо, а Самсон, воспользовавшись передышкой, накинулся, наконец, на еду.

Внезапно Ольга с недовольным видом бросила письмо на стол и, оттопырив брезгливо нижнюю губу, заметила:

– Еще одна проблема. Нам угрожают. Придется соблюдать осторожность. Лучше вам сегодня не выходить из редакции.

– А кто угрожает?

– Некий хулиган, Авраам, – скривилась Ольга. – Обещает убить меня и вас. То есть Золотого Карлика и Нарцисса.

– Из-за нашего материала об извозчике Якове Чиндяйкине? – Самсон похолодел. – Как же быть?

– А никак, – отмахнулась Ольга, – пересидеть дома. Остынут, об угрозах забудут, такое бывало. Профессия наша опасная. Зато почти весь тираж распродан.

– Но ведь никакого Авраама нет? – нерешительно заметил Самсон, напрочь забывший о еде. – Вы же его сами придумали. Как же он может угрожать?

– Здесь все просто, – госпожа Май усмехнулась. – Либо обидчивые дружки Якова Чиндяйкина хотят побить нас за клевету. Либо мы мистическим путем угадали истину, и у Якова был брат-близнец, с другим именем

– Но откуда ж мстители узнают, что Золотой Карлик – это вы? – допытывался Самсон. – Вы такая красивая, и дама!

– Слышу настоящую речь настоящего мужчины. – Ольга Леонардовна плотоядно-поощрительно взглянула. – Для женского сердца самое приятное – искренний комплимент. Особенно неумышленный.

– Но я правду сказал.

– Не сомневаюсь. И отвечу взаимностью. Проследив денек-другой за редакцией, злодеи безошибочно вычислят Нарцисса – самого красивого мужчину. И над вами нависнет угроза.

– Простите, Ольга Леонардовна, но я не привык, чтобы мне говорили о моей красоте. – Самсон совсем смутился

– Вы лжете, негодник, – рассмеялась Ольга, – лжете и не краснеете. А это что? Она потрясла в воздухе пачкой писем.

– Что это? – не понял собеседник.

– Любовные письма! Сегодня пришли. Разумеется, вскрывая конверты, я не знала, что они адресованы вам. Думала, обыкновенные, редакционные. Читаю вслух. Привыкайте. «Милый Самсон! Из всех петербургских зимних вечеров этот был самым незабываемым и волшебным. Будто сквозь лесной мрак благодатной Аттики, сквозь древесные тени и слабый свет луны, покровительницы страсти, видела я, пролетая в танце, вашу аполлоническую красоту. Никогда, никогда прежде грудь моя не вздымалась так высоко, каждый шаг становился воздушным и исполненным счастья… » Ну и так далее в том же роде на две страницы. И подпись – ваша…

– Вы меня разыгрываете!

– Отнюдь. Думаю, вы пленили сердце глазастой босоножки Айседоры. Написано по-английски, но хуже, чем я перевела.

Самсон захлопал глазами, пытаясь отогнать видение чумазых пяток, так возмущавших госпожу Май на протяжении всего концерта.

– А вот и еще одно таинственное послание, – продолжила мучительница. – «Ты подобен серне или молодому оленю на бальзамических горах. Глаза твои волнуют меня. О, как ты прекрасен! Ты весь желание. Волосы твои – волнистое золото, уста – сама сладость. Ноги твои, как мраморные столбы. Живот твой, точно ворох пшеницы, окруженный лилиями. Сердце мое трепещет и раскрывается навстречу тебе, как раскрывается цветок во время летней ночи от южного ветра». И так далее в том же духе на три страницы. И подпись – ваша Р.

– Но я не знаю никакой Р.!

Самсон вскочил. Он чувствовал, как пунцовая краска заливает не только его лицо, но и тело: узнав библейские строки, он в ужасе смотрел на свой живот – не намекает ли госпожа Май, что в момент его пробуждения видела его постыдно оголенный волосатый живот? В его воображении возникла пленительная фигурка аптекарши. Неужели мадемуазель Лиркина раскрыла их с Фалалеем инкогнито?

– Сядьте, милый друг, сядьте, и не волнуйтесь так. – Ольга нахмурилась, но тут же задорно рассмеялась. – Может, третья поклонница вам известна? «Лучезарный и чистый, сияющий и просветленный! Если когда-нибудь тебе нужна будет моя жизнь, тебе достаточно будет только войти в мой дом – и подобно проснувшейся от жизни Магдалине, я омою твои прекрасные ноги ключевой водой и оботру их своими распущенными волосами, благословляя каждый волосок на твоей икроножной мышце… » Дальше читать не буду, стиль царапает слух своей эклектичностью. Подпись – ваша О. Кто это?

Самсон, усаживаясь, обречено махнул рукой:

– Читайте и четвертое. Все одно, ничего не понимаю.

– Читаю исключительно по вашей просьбе, дружок, – госпожа Май посерьезнела, – хотя письмецо так себе. Простенькое. Из жанра любовного послания выбивается. Слушайте. Здесь всего несколько строк: «Дорогой Самсон! Увидев вас, я поняла, что именно вы суждены мне Богом. А поскольку вы оказались в руках сатаны в человеческом обличье, я спасу вас – и убью сатану. Навеки ваша А. »

– Выбросите эти письма на помойку, – предложил сердито Самсон. – Они ведь не требуют ответа. И слышать их больше не хочу.

– Это меня радует, однако, красота – страшная сила. Пожалуй, мы опубликуем их в журнале.

– Зачем? – Самсон побледнел. – Чтобы я стал посмешищем всего города?

– А мы имя ваше уберем, – темные глаза издательницы светились вдохновением и восторгом. – А письма поместим под рубрикой «Искусство любовного письма». Такой рубрики у нас еще не было! Она даст нам прирост подписчиков!

– А обо мне вы подумали? – Самсон вспыхнул, снова вскочил, притопнул ногой. – Подумали?! Это непорядочно по отношению к женщинам, которых я… я… нечаянно… подвиг…

– Хорошо, хорошо, дорогой мой, не огорчайтесь. – Ольга Леонардовна аккуратно сложила письма отдельной стопочкой и сунула их в карман своего сиреневого балахона. – Я просто размышляю. Вслух, такова уж моя стезя. И я всегда думаю о журнале. Он мое единственное и драгоценное детище. Не считая вас, милый.

Ольга скользнула к юноше, дружески приобняла его и поцеловала в лоб.

– Идите в редакцию. Через четверть часа – общий сбор. А я пока подумаю: выносить ли идею о новой рубрике на обсуждение.

Самсон, оказавшись в объятиях Ольги, внезапно вспомнил о матери, оставленной в Казани. Ольга Леонардовна показалась ему совсем родным человеком. Он поймал руку редакторши и поднес к губам. Так он всегда делал, когда хотел приласкать матушку. Как он по ней соскучился! И он обещал ей написать на другой день по прибытии в Петербург, надо выкроить минутку.

В редакционном помещении уже было накурено. Фалалей сидел нога на ногу в кресле и пускал в воздух фигурные клубы дыма. Журналистская братия встретила Самсона приветственными возгласами.

– Отоспался, братец? – хохотнул Фалалей. – А я с утра уж побегал да кое-что разузнал.

– Погодите, Фалалей Аверьяныч, – остановил его недовольный Треклесов, – попозже похвастаетесь. Самсон Васильевич, вы как работаете: с голоса или с руки?

– Я еще не знаю, – признался Самсон. – И не знаю, как строчки считать.

– Ну считать мы вас быстро научим. Как только народец разбежится да потише станет, все растолкую, – с готовностью пообещал Треклесов. – Но если вы будете диктовать материал, то можете Але. Она застенографирует. А если печатать нужно с рукописи, то у Аси «Ремингтон» всегда готов. Может, уломаете, и даст вам самому отпечатать.

– Я пока машинописью не владею. Лучше уж от руки писать буду. Ночами, когда вдохновение придет.

– Правильно, – подал голос из-за дальнего стола Платонов, – ночью хорошо работается. Особенно если днем как собака по городу носишься. Я тоже всю ночь корпел да Эдмунда проклинал. Раз болен, сиди дома. А он с барышней в ресторанном кабинете уединился. Невзрачная барышня. С телефонной станции.

Сыромясов, пыхтя, отогревал у печки замерзшие на улице руки, похлопывал ладонями по изразцам.

– Злишься ты, Иван, что не с тобой барышни гуляют, – сказал он, бросив взгляд на часы, – вот они у тебя невзрачными и получаются. А наши барышни – самые лучшие. А если их еще и приодеть в соответствии с последней модой…

– Интересно, пожалует ли сегодня господин Либид? – тихо спросила Ася. – Поправился ли он?

– А мне интересно, как он мог встречаться с какой-то телефонисткой, если он и разговаривать не может? – язвительно заметила Аля. – Ведь у него рана гортани.

– Изъясняется жестами, – хихикнул Фалалей. – С дамами можно и без слов понять друг друга.

– Если господин Либид захворал, то Синеоков придет, – глубокомысленно изрек Платонов, отрываясь от исчерканной рукописи.

– Вы Синеокова со мной спутали, Иван Федорович, – многозначительно поправил переводчика дон Мигель, – я о своем долге не забываю.

– Не вижу связи между первым и вторым, – недоуменно пробурчал Треклесов. – И вообще. Осталось две минуты. А еще трех человек, не считая Эдмунда, нет. Ольга Леонардовна опять разнос нам учинит.

В этот момент в дверях показался взмыленный Мурыч.

– Уф. – Он скинул шапку и пальто на руки Данилы и, подбежав к венскому стулу, уселся на него верхом. – Не опоздал? Слава Богу! Антон Викторович! Телефонная станция предлагает разместить рекламу. У них открывается новая служба – справочная. По интимным вопросам.

– Прекрасно, Гаврила Кузьмич. После совещания обсудим условия. Кстати, Самсон Васильевич, забыл вам сказать: с утра доставили вам визитные карточки. По-моему, прекрасные. Будете удостоверять личность.

Самсон подошел к столу Треклесова и повертел в руках глянцевый прямоугольник. На одной его стороне было написано: «Журнал „Флирт", Нарцисс». На другой строгой каллиграфической вязью выведено «Шалопаев Самсон Васильевич».

– Кстати, по поводу удостоверения личности, – не утерпел Фалалей, – рассказываю анекдот. Дело происходит на кладбище. Встают из могил два покойника и сговариваются пойти прогуляться по столице. Один говорит: «А что мы будем делать, если полиция остановит? » А другой отвечает: «А захватим с собой могильную плиту для удостоверения личности…» Ха-ха-ха…

Всеобщий хохот был прерван появлением в дверях Ольги Леонардовны Май, одетой в строгое деловое платье голубого сукна. Она остановилась на пороге и придирчиво оглядела собравшихся, – видимо, вычисляла отсутствующих.

Присмиревшие сотрудники «Флирта» уже приготовились услышать традиционные выговоры за недисциплинированность и нерадивость, но тут до их слуха донеслись глухие истошные вопли:

– Караул! Спасите! Помогите! Убивают!

Журнальный люд не сразу понял, что ор слышится из-за двойных оконных рам. А когда поняли, гурьбой бросились к подоконникам, пытаясь разглядеть, что происходит на улице.

И они увидели темные, разбегающиеся в разные концы переулка фигуры, а на противоположной стороне, на очищенном от снега тротуаре два неподвижно лежащих тела. В сотрудницкой повисло напряженное молчание.

Первой всхлипнула Ася:

– Кажется, это господин Лиркин.

А Аля упавшим голосом добавила:

– И рядом с ним Синеоков.

Глава 11

– За что?! За что?! – в очередной раз прорыдал театральный обозреватель Синеоков, картинно раскинувшийся на кожаном диванчике в приемной. Лицо обозревателя покрывала причудливая смесь из грязевых подтеков и размазавшихся румян и помады, тонкий нос распух, правая скула приобретала все более багровый цвет, галстук сбился, верхние пуговицы у крахмальной рубашки отсутствовали. – Почему я стал жертвой хулиганов? Чем я им не угодил? – выкрикивал он. – Как я теперь покажусь в свет? С фингалом под глазом? И нос… О-о-о… Мне кажется, он сломан…

Напротив, на таком же диванчике, возлежал музыкальный обозреватель Лиркин, лоб его покрывало мокрое полотенце. Он уже высказал все, что думал о всевластии черносотенства в российской столице, об организованных погромах среди бела дня, и теперь он просто тихо плакал. Из-под длинных рыжих ресниц текли крупные слезы.

Сотрудники журнала «Флирт» толпились в приемной, нерешительно озираясь на погруженную в раздумья Ольгу Май.

Минут десять назад, распознав в бездыханных жертвах хулиганского нападения своих коллег, флиртовцы опрометью бросились по лестнице вниз, на улицу. Синеоков и Лиркин пострадали изрядно: оба были побиты, одежда порвана, но, к счастью, руки-ноги у них остались целы, ребра не переломаны, на голове открытых ран не обнаружилось.

Правда, госпожа Май, руководившая операцией по спасению, не исключала сотрясения мозга у потерпевших, поэтому по ее компетентным указаниям сотрудники с величайшими предосторожностями – если не сказать на руках – доставили побитых в редакцию. А поскольку подходящие диваны имелись только в приемной, где обычно по вечерам принимали посетителей, желающих поместить брачные объявления и потому требующих конфиденциальной обстановки, то Лиркина и Синеокова водворили именно туда.

– Вот если бы у нас был профессиональный союз журналистов, – толстяк Сыромясов, непривычно бледный, отер пот со лба, – как у ткачей, например, то была бы и медицинская касса страховочная.

– Да, да, – заскулил Синеоков в ответ на рассуждения дона Мигеля, – дождешься от вас… А на какие средства я отремонтирую свой нос? Вставка золотых стропилок для исправления переломов стоит дорого!

– Кривой нос придаст вам больше мужественности, – неосторожно утешил коллегу Фалалей.

– На что вы намекаете?! – взвизгнул театральный рецензент.

– Хватит! – прервала бессмысленные пререкания Ольга и повернулась к Самсону: – В этом происшествии, голубчик, есть хорошее для вас: теперь вы можете беспрепятственно выходить на улицу. И я тоже. Ваши коллеги пожертвовали собой ради нашего спасения.

– Что все это значит? – забеспокоился Синеоков. – Вы сами организовали нападение?

– Уймитесь, господин Синеоков, – вступил на защиту начальницы Треклесов. – Не порите чушь. Данила, принеси пострадавшим по рюмке. Надо вывести их из шока.

– Может, вызвать врача? – предложила Аля из-за спины Самсона, но ее рациональная мысль не встретила поддержки.

– Я принесу валериановые капли? – громче обычного вставила Ася. – У меня есть в ящике стола.

– Несите и то и другое, – велела Ольга, определенно утомленная суетой вокруг двух взрослых, слегка помятых мужчин, расслабленно валявшихся на диванах.

Плачущий Лиркин внезапно сел. Слезы на его щеках испарились. Он швырнул в Фалалея мокрое полотенце и исподлобья обвел коллег мрачным взором.

– Ну и как? Как, скажите на милость, жить в этой проклятой стране? – выкрикнул он разъяренно. – Дурак на дураке сидит и дураком погоняет. Сборище бездарей и завистников! Я ухожу из вашего гнусного журнала! Ухожу! Меня везде возьмут с радостью!

Он вскочил и принялся судорожно оправлять запонки на несвежих манжетах.

– Да кому вы нужны? – не выдержал Платонов. – И прекратите истерику!

Лиркин осатанел.

– Я? Кому нужен? Вот когда раскрывается истина… Так я и знал! Вы всегда, всегда, я чувствовал, хотели от меня избавиться! Мечтаете выжить меня из журнала! Вам завидно, что мои обозрения написаны блестящим пером, а ваши тупым и бездарным!

– Господин Лиркин, – миролюбиво прервал его Треклесов, – очень вас прошу, не надо скопом оскорблять коллег.

– А меня, меня, по-вашему, никто не оскорбляет? Мне, как какому-то половому, предлагают поднести рюмку водки! А рюмка валерьянки? Издевательство! Мне – валерьянку! Когда все, абсолютно все, кроме, может, молокососа Самсона, знают, что у меня в доме пуды лекарств! Ведра валерьянки!

Данила, вернувшийся в приемную с подносом, на котором стояли две рюмки водки, замер на безопасном отдалении.

– Ну и черт с тобой, – заявил равнодушно Мурыч. – Не пей водку, не пей валерьянку, подыхай от злости!

Он ловко схватил с подноса рюмку, опрокинул в рот ее содержимое и с вызывающим звоном шмякнул рюмку обратно.

– От вашего визга, господа, – застонал почувствовавший себя забытым Синеоков, – звенит в ушах. Дайте мне водки. Зубы болят. Может, боль утихнет… Лучше бы подумали, как я буду работать над номером в таком виде? Ведь нельзя в приличном обществе показаться!

Данила, соблюдая меры предосторожности, обогнул Лиркина и двинулся к театральному рецензенту. Следом за ним, сжавшись, чтобы выглядеть еще меньше, неслышно ступала Ася с валерьянкой в склянке.

– Вы, господин Синеоков, – распорядилась госпожа Май, – можете в ближайшую неделю заняться своим лечением. Расходы за счет редакции. Театральный материал у нас есть: напишем о «Спящей красавице», мы ее видели.

– Этот материал вместе с фотографиями займет несколько полос. Обойдемся, пожалуй, и без Скрябина, – помня о своем незавершенном переводе, торопливо заявил Платонов. – И Элоизу можно добавить.

– Значит, вы хотите, чтобы следующий номер «Флирта» вышел без меня, без Синеокова? – театральный рецензент, подкрепив свои силы рюмкой водки, возопил с новой силой.

– Я все понял! – взвизгнул в его поддержку Лиркин. – Вы все так специально и задумали! Хотели выбить нас из колеи! И я могу указать на заказчика этого подлого и гнусного погрома! – Длинный палец с криво остриженным ногтем описал дугу и замер, вытянувшись по направлению господина в пенсне. – Это вы, Иван Федорович, вы, господин Платонов! Я всегда знал, что вы состоите в черной сотне! И вот, как вы ни таились, истина открылась! Это вы натравили своих архаровцев на меня!

– А кто на Синеокова? – подзудил Фалалей.

– Не сбивайте меня с толку! – Лиркин набросился на фельетониста. – И вы не без греха! Шляетесь по полицейским, ручкаетесь с жандармами и городовыми… Не исключаю, что вы знали о замысле негодяя – и скрыли ото всех!

– Я тоже думаю, что я невинная жертва, – Синеоков скривился, подмигивая Даниле и указывая взглядом на рюмку.

– Антон Викторович, – госпожа Май поморщилась, – выдайте пострадавшим по пятьдесят рублей на лечение. Проведите как безвозмездную ссуду.

– Будет исполнено, Ольга Леонардовна, – Треклесов вытянулся. – Надо бы доставить их домой. Послать Данилу за извозчиком?

– Что? – Лиркин надменно оглядел собравшихся. – Вам так не терпится от меня избавиться, что даже на общий сбор не хотите оставить? Вы же видите, я жив и здоров! И с головой у меня все в порядке!

– Вы нам надоели, господин Лиркин. – Аля повернулась и с досадой выскочила из приемной.

– Да кто она такая? – взвился Лиркин. – Я ей надоел! Пусть убирается! А я останусь! Останусь – и все! Никому не удастся выжить меня из «Флирта»!

– Вам надо лечиться, господин музыкальный обозреватель, а мне ваши вопли слушать некогда, работать надо. – Сыромясов вздохнул и тоже вышел вон.

– Леонид Леонидович, дорогой, милый вы наш, вы недооцениваете последствий нападения. – Ася едва не плакала, хотя только что выпила валерьянку, невостребованную потерпевшими.

– Давайте без намеков! Я не сумасшедший! – пробурчал Лиркин себе под нос.

– Вы для меня более не существуете, господин Лиркин, – растерянный Платонов, вновь обрел дар речи. – Вы для меня – пустое место.

С брезгливой гримасой он гордо прошествовал мимо сопевшего и раздувавшего ноздри Лиркина в коридор.

– Собрание отменяется, – заявила Ольга Май. – Прошу всех явиться завтра в положенное время и в спокойном состоянии.

Лиркин, казалось, только этого и ждал. Он сжал кулаки и выкрикнул вслед удаляющейся Ольге:

– Да ведь они только этого и добивались! Специально сорвали нормальную работу, чтобы всем было удобней следить за Эдмундом! Сговорились ходить за ним по пятам и меня подбивали.

Ольга обернулась в дверях, внимательно посмотрела на Лиркина и, ни слова не говоря, скрылась из виду.

– Самсон, бежим скорее из этого ада, – Фалалей, сохранявший благоразумную сдержанность, тронул стажера за рукав. – Уносим ноги, пока она не передумала.

– А куда? – спросил Самсон, собиравшийся провести день в редакции, чтобы овладеть хотя бы некоторыми навыками журнальной технологии.

– Неважно. На улицу, на свободу, – фельетонист настойчиво подталкивал юнца к дверям. – Асенька за болезными присмотрит, а нам и так есть чем заняться. Еще конь не валялся в моем фельетоне. А ты, ты уже написал свой шедевр?

– Нет, времени не было, – откликнулся Самсон, ныряя в свою буфетную.

Там он вытащил пистолет из баула и опустил его в карман, на всякий случай. Наскоро натянув на себя пальто, шапку и на ходу заматывая шарф вокруг шеи, он выскочил за Фалалеем на лестницу. Они кубарем скатились по ступенькам и оказались на воздухе. Морозная сырость окутала их.

– Уф, – вздохнул Фалалей, и изо рта его вырвалось облачко пара. – Вот так всегда: переругаются, перегрызутся. Славы им мало. Как только Ольга выносит их дрязги?

Самсон вышагивал рядом с другом, и мысли его были уже далеко от происшедшего. Он подозревал, что стал игрушкой чужих амбиций и интересов.

– Кстати, дружок. – Фалалей толкнул его локтем. – А ты не знаешь, за что этих дураков побили?

– Знаю, – ответил Самсон, – за мой дебют во «Флирте». Ольга показывала мне письмо с угрозами избить Золотого Карлика и Нарцисса.

Фалалей расхохотался.

– Вот здорово! Получается, что ватага макаровских извозчиков подстерегла авторов байки в засаде. Они, глупые, решили, что Лиркин – это и есть Золотой Карлик, а женоподобный красавец – Нарцисс? Вот потеха!

– Я же не специально, сам понимаешь. И на меня могут напасть, если разберутся…

– Понимаю, братец, что зелен ты еще, и шишек набьешь немало. А ведь я с утра сегодня Макарова навестил. Лютует деляга! Вот что значит популярность!

– Неужели он так популярен в столице? – изумился Самсон. – Я в Казани никогда о нем не слышал!

– Да не он популярен, черт бы тебя побрал, – крякнул Фалалей, – а наш журнал! Проник в самую гущу масс. Даже Макарову попался на глаза. Доброхоты постарались. А он сделал из вашей писанины тот вывод, что жена его спуталась с извозчиком Яковом. Вот и отдубасил поленом невинную, до выкидыша. Так что виноват ты, братец, в избиении макаровской жены. Отмаливай грех. На твоей совести. А мне надо бежать дальше, волка ноги кормят.

– А куда же я? – Пораженный Самсон притормозил. – И зачем ты тогда меня на мороз выволок?

– Ты идешь со мной, – заявил Фалалей. – Я же за тебя отвечаю, забыл, что ли? Мне надо материал добыть – осталось всего два дня! Тебе-то есть о чем писать…

– А почему два дня? – не понял юноша.

– О, ты же ничего не знаешь! – воскликнул, остановившись наконец, Фалалей. – Третий вылетит на слежку. Тебе не говорили?

– Нет, – Самсон захлопал глазами. – А за кем ты следишь?

Фалалей еще пуще заторопился.

– Пока ни за кем, пока следит Сыромясов. Он мне и сказал, что в четверг моя очередь бегать за Эдмундом.

Самсон ничего не понимал.

– А зачем? Зачем следить за больным человеком? – спросил он. – Его сегодня даже не было в редакции.

– Оберегать надо голубчика. Как бы с ним вновь чего не случилось. Забыл, что ли, как Ольга грозилась всех нас уволить? И уволит, будь спокоен, рука не дрогнет.

Самсон успокоился, угрозы об увольнении он помнил превосходно.

– А куда мы бежим? – спросил он.

– Есть одно местечко, – охотно ответил Фалалей. – Скоро увидишь.

Неожиданно Фалалей остановился у телефонной станции и дернул за рукав Самсона. Шикнув, наставник шмыгнул за угол и прижался к афишной тумбе.

– Что случилось? – зашептал Самсон, боясь выглянуть из-за укрытия.

– Сыромясов идет, – зашипел Фалалей, – интересно, куда?

Он, низко надвинув на лицо шапку и подняв воротник, осторожно высунул из-за тумбы нос.

– К телефонисткам отправился, – пояснил Фалалей плотоядно. – Что-то многие из наших туда бегать повадились. А этот только что разглагольствовал, что если приодеть телефонисточек по последней моде… Неужели жирный тюлень ловеласничает?

– Он ведь совсем старик! – возразил Самсон. – Ему же за сорок!

– Тридцать девять, братец, – Фалалей похлопал по плечу друга, – да и сорок не беда для настоящего мужчины. Старый конь борозды не портит.

Самсон покраснел и постарался сменить тему.

– А вдруг и Платонов нас обманывал? Не следил вчера за Эдмундом, а тоже к телефонной барышне бегал? А Эдмунд лежал дома в своей постели…

– Все может быть, – философски заключил Фалалей, – здесь ни на кого полагаться нельзя. Ты, кстати, апельсин нашей Суламифи проверил?

– Нет, не успел. – Самсон отпрянул. – А ты думаешь…

– Ничего я не думаю. – Фалалей снова утянул Самсона в укрытие. – Я-то свой у баронессы оставил. Тихо. Смотри. Сыромясов. С девицей. Не удивлюсь, если следом за ним Мурыч покажется, он что-то о телефонистках строчит…

Молодые люди помедлили и вышли из-за тумбы, когда Сыромясов и девица удалились достаточно далеко.

– Ты за ним следить собираешься? – спросил Самсон. – Думаешь, жене изменяет? Думаешь, для материала сгодится?

Фалалей воззрился на стажера и пожевал нижнюю губу.

– Ты навел меня на запасную мысль, – сказал он наконец. – Дон Мигель наш, конечно, женат. Но жена у него молодая и красивая. Вряд ли он будет ей изменять с серенькой служащей. Ты барышню-то рассмотрел?

– Нет.

– Не очень. Сложение непропорциональное, ноги короткие.

В санях с именем Чубарова на боковине, подхваченных у телефонной станции, они добрались до кафе-кондитерской, где над дверьми на чугунном кронштейне висела вывеска вязью «Цветков и бр». С обеих сторон надписи нежные амуры в легких не по сезону рубашонках поглощали пирожные с пышными завитками крема. А в огромной витрине высился многоярусный торт из папье-маше, богато украшенный причудливым орнаментом, восковыми цветами, фигурками людей и животных, слева и справа от торта стояли хрустальные вазы с грудами раскрашенных пирожных-деревяшек, декорированных искусно вырезанными из цветной бумаги розочками.

– Надо подкрепиться, – заявил Фалалей, смело открывая двери в шикарное заведение.

Там он велел подскочившему официанту вызвать хозяина и, представившись, долго расспрашивал владельца кондитерской, какие пирожные пользуются самым большим спросом у блондинок.

Стоя рядом, Самсон переминался с ноги на ногу и с интересом рассматривал кондитерскую. Обшитые деревом стены, резные рамы, с заключенными в них панно: под зарослями экзотических растений, рисованных масляными красками, гордо выступали не менее яркие павлины. Низкий, резного же дерева потолок с кессонами, заполненными орнаментом из виноградных лоз, придавал кафе уютный вид. Торшеры и настенные бра с плафонами в виде тюльпанов освещали дивную картину: за столиками, в мягких креслицах восседали столичные лакомки, в основном хорошенькие дамы и барышни. Самсон внимательно изучал румяные, разгоряченные личики и ловил на себе кокетливые взоры. Минуты ему хватило, чтобы понять, что Эльзы среди лакомок нет.

Хозяин кондитерской усадил гостей за свободный столик у стойки, примостился рядом с ними и сам. По его сигналу молодым людям подали ароматный кофе и сласти. Хозяин с хитрыми глазами-щелочками радушно потчевал своих гостей, попутно поясняя, что строго следит за поставщиками, что для производства пирожных его кондитеры используют свежайший продукт, сливки и чухонское масло, никакого снятого молока или возмутительных подделок, вроде американского маргаринового масла из хлопчатника, как у других, да и главный кондитер у него настоящий француз, а не какой-нибудь мсье Русопят. Фалалей, уплетая пирожные, снисходительно кивал головою.

– Очень симпатичные безе и петишу. Полагаю, вашу продукцию ценят и в аристократических домах.

Хозяин замялся.

– Ну-ну, тоже мне государственная тайна, – небрежно фыркнул Фалалей. – Надо же знать, что хвалить.

Кондитерщик засиял в предвкушении рекламы и охотно перечислил свою знатную клиентуру и ее пристрастия. Причудливые названия пирожных так и сыпались из него, как из рога изобилия.

– А кому вы доставляете миндальные пирожные? – Фалалей ухватился за золотистую пористую лепешку с приправленной тертым орехом розовой кремовой розочкой посредине.

– В доме графа Темняева их любят, – бодро ответил хозяин кондитерской, наблюдая, как произведение кондитерского искусства сминают короткие редкие зубы журналиста. – Аж с Васильевского за ними посылают.

– Инте-е-ересно, – протянул Фалалей. – Кто ж их там пожирает? Граф в параличе, графиня уж совсем беззубая…

– Не могу знать, милостивый государь, – заискивающе ответил пораженный такой осведомленностью кондитерщик. – Заказ поступает, исполняем в точности. Только последние три дня не приходили…

Когда же на столе появилась коробка с пирожными, перевязанная бантиком, Фалалей поднялся.

– Отблагодарим по высшему разряду. Не сомневайся. Вместе со мной вы принимали талантливейшего сотрудника нашего журнала, восходящую звезду столичной прессы. Самсон Шалопаев, рекомендую.

Хозяин метнул цепкий взгляд на Самсона.

– А коробочку отправь… – Фалалей наклонился и шепнул хозяину в ухо адрес.

Беспрерывно кланяясь, осчастливленный явлением журналистов, хозяин проводил их до парадных дверей на улицу.

– Ну что, брат, – уже на улице хохотнул Фалалей, – подстрелили дичь? Глянь-ка в карман.

Самсон сунул руку в карман и уже без удивления обнаружил там синенькую пятирублевую купюру.

– Как с братом, с тобой делюсь, заметь, – похвалялся Фалалей. – Для тебя старался. Мне теперь, ясное дело, придется писать о супружеской измене графа Темняева, чья любовница Бетси любит в постели лакомиться миндальным пирожным. А ты напишешь о замороженной Эльзе: блондинка, любила шоколадное безе и берлинские пирожные, за что ее убил брат Петр, обезумевший от расточительности сестры.

– Но… но… но это же все бессовестная ложь… – изумился Самсон.

– Ложь? – теперь пришла очередь удивляться Фалалею. – Ничего подобного. Граф Темняев имеет содержанку? Имеет. И Риммочка говорила, и миндальные пирожные свидетельствуют, что в доме у него бывают молодые крепкие зубки. Теперь о замороженной Эльзе. Брат Петр убил ее? Убил. А чревоугодие, то есть страсть к шоколадному безе, – метафора прелюбодеяния. Согласен? Пойдем дальше. Пожирание безе – преступление по страсти к сладкому. Убийство за расточительность – преступление по другой страсти, скупости. Все сходится?

– Сходиться-то сходится, – тряхнул кудрями Самсон, – но я не понимаю, зачем такой огород городить…

– Учись, пока я жив, – посоветовал Фала-леи. – Наше журнальное дело – не постылое писание канцелярских отчетов, а художественное творчество! Фантазия должна работать! Воображение! Понял? Нам главное – метафизическую суть события ухватить! Найти такой вариант, чтобы и против истины не грешить, и иметь возможность развернуться. Если б не моя профессия, вряд ли бы моя матушка могла чаек попивать с любимыми птифурами. Понял?

– А не побьют ли нас через неделю? – Самсон вспомнил Лиркина и Синеокова.

Фалалей задумался о возможных последствиях. В молчании они дошли до поворота на поперечную улицу. Из задумчивости их вывел звук выстрела. Оба вздрогнули…

В конце квартала, под вывеской «Coiffeur Basilio» они увидели груду разбитых витринных стекол и мелькнувшую за поворотом девичью фигурку.

Глава 12

Ольга Леонардовна Май сидела в жарко натопленной приемной на том самом кожаном диванчике, на котором утром лежал потерпевший Лиркин. Голову ее покрывал парик с уложенными короной соломенными косами, цветистая шаль, накинутая на строгое платье голубого сукна, согревала плечи.

Обхватив руками локти, она непроизвольно раскачивалась взад и вперед, будто баюкала себя, успокаивала. Ольга Леонардовна давно замечала, что лично для нее тяжелым днем является вовсе не понедельник, а вторник. По вторникам, когда она второй раз за неделю собирала сотрудников, дабы отсеять все, что накануне выглядело привлекательным, а после размышлений оказывалось негодным для журнала, обязательно происходило что-нибудь неприятное. И сегодняшний вторник не стал исключением. Еще утром, просматривая письма, адресованные Самсону Шалопаеву, она интуитивно почувствовала какую-то опасность для себя самой. Вскрыла – и убедилась: юнец, которого любезный господин Либид прислал ей как подарок, для развлечения и утешения, способный своим очарованием и мужской красотой воскресить гаснущую душу, уж слишком резво начал одерживать победы в столице. Запереть его в доме и никуда не пускать было бы недальновидно и глупо. Но если не контролировать его передвижения и знакомства, кто знает, чем все закончится. Юношу разорвут на части столичные эротоманки!

Сотрудники давно покинули редакцию, только у дверей сидел Данила да в своем закутке стучала на «Ремингтоне» Ася. По вторникам и четвергам, в приемные дни, барышня задерживалась в редакции, считалось, что она остается в помощь Ольге Леонардовне. Но на самом деле Ася, по заданию мягкосердечной, жалостливой Ольги, готовила материал под рубрикой «Энциклопедия девушки»: пролистывала очередной обтрепанный том Брокгауза и Эфрона и выпечатывала оттуда пригодные для рубрики сведения. Чего только там ни находила простодушная Ася! Половину потом Ольга вымарывала, и под псевдонимом «Русская Ариадна» в номере появлялась всякая всячина…

На пороге приемной возник Данила.

– Ну что, голубчик, много ли посетителей осталось?

Ольга задала свой вопрос медоточивым голосом, полагая, что такой тон не вспугнет ее трепетных посетительниц.

– Еще две дамы, – доложил Данила и подмигнул ободряюще.

– Проси, голубчик, проси, – пропела Ольга, делая Даниле «страшные» глаза.

Она и так приняла сегодня дюжину посетительниц! Мог бы припозднившихся и отвадить. Поберечь хозяйку. Так нет, хитрован, изображает, что печется о процветании журнала.

Госпожа Май вспомнила омерзительную утреннюю картинку, в которой поучаствовали все… Они-то разбежались, а она-то осталась! Читать готовые рукописи, подписывать финансовые документы, согласовывать «творчество» и «деловую часть», которой ведал Антон. Затем съездила к модистке и выбрала новую шляпку. И не потому, что гороскоп госпожи Астростеллы предрекал ее недавно приобретенной роскошной шляпе неудачу на этой неделе, а потому, что вчера в театре такую же модель она увидела на голове прославившейся госпожи Матвеевой, любовницы градоначальника… И после всех хлопот надобно битых два часа принимать подательниц брачных объявлений.

В приемную вплыла тучная низкорослая дамочка в зеленом с лиловым платье с обильными аппликациями черного гипюра, в безвкусной, явно купленной по дешевке бархатной шляпке с пером и вуалеткой. Складки на лифе, спереди и сзади, подчеркивали полноту дамы.

– Прошу вас, сударыня, – широко улыбаясь, госпожа Май приветствовала плюшку с аппликациями, – присаживайтесь. Я вас внимательно слушаю.

Посетительница устроилась на диванчике, рядом с Ольгой, откинула вуаль и представилась:

– Вдова полкового фельдшера Струмова, Ангелина Григорьевна.

Госпожа Май, продолжая радушно улыбаться, придвинула гостье вазочку с конфетами, заблаговременно поставленную на столик у дивана.

Пока вдова высматривала сласти по своему вкусу, Ольга цепким взглядом ухватывала «изюминки» клиентки: широкое плоское лицо с пухлыми щеками, маленький нос-кнопочка, губы-вишенки, клочковатые брови над утопающими в глазницах темными глазками.

– Вы желаете подать брачное объявление?

– Право, не знаю, как и сказать, – клиентка зарделась. – Одиночество замучило, совсем невыносимо. А и боюсь опять угодить в лапы злодея, прости меня, Господи. Покойный мой муженек пьянствовал беспробудно. А во время жениховства никак себя не выказал. Слава Всевышнему, мучиться пришлось недолго.

Госпожа Май с состраданием кивала, всем своим видом демонстрируя полное понимание и готовность помочь несчастной.

– Сударыня, – спросила она вкрадчиво, – Всевышний милосерден, он дважды не посылает одно и то же несчастье. Да еще такой достойной женщине. Поверьте мне, у меня есть опыт.

Вдова отправила в рот засахаренную сливу и, гоняя ее за щекой, испытующе смотрела на госпожу Май. Наконец расправилась со сливой, угнездилась поудобнее и с неясным намеком сказала:

– Публиковать личное объявление я не хочу. Пока. Пока я рассчитываю на конфиденциальную услугу.

– С превеликим удовольствием, сударыня. Но расценки на конфиденциальные услуги значительно выше.

– Я знаю, но я хотела бы взглянуть на женихов. – Толстушка жеманно выпятила губы-вишенки.

Ольга взяла с придиванной полочки толстый альбом в бархатной обложке – волнующий малиновый ворс всегда, на ее взгляд, пробуждал у клиенток эротическое волнение.

Клиентка отодвинула вазочку со сластями подальше, положила альбом на столик и стала его перелистывать.

– Этот слишком молод и щупл, – комментировала она, внимательно приглядываясь к снимкам, – а у этого слишком пошлые усы. Так… Старики меня не интересуют, даже в чинах… А этот красавчик – просто конфетка, да не возьмет он меня. Он богат?

Ольга Леонардовна поняла вопрос по-своему.

– То есть вы, уважаемая Ангелина Григорьевна, предпочитаете несколько женоподобный тип. Дородных, в теле, так сказать…

– Да, да, – подхватила клиентка, – и волос на голове чтоб было побольше. А вообще-то, здесь у вас достойных мало. Я знаю, мужчины не любят прибегать к услугам свах, даже журнальных. – Она закрыла альбом и равнодушно отодвинула его от себя. Потом замялась, пожевала губами и решилась: – Поскольку у вас есть опыт в сватовстве… Помогите мне. – Госпожа Струмова прильнула к Ольге, схватила ее руку и жарко зашептала: – Я гонорар вам по счету заплачу и чаевые хорошие дам, только сосватайте меня за человека, которого я сама нашла.

– Такая услуга стоит еще дороже, – заявила Ольга Леонардовна, осторожно освобождая свою руку из пухлых ладошек. – И, сударыня, – госпожа Май, стараясь, во что бы то ни стало, сохранить спокойствие и доброжелательность, передвинулась в уголок дивана, – я обычно такими вещами не занимаюсь, слишком хлопотно.

– Ой, – перебила ее клиентка, – у меня все просто. Я присмотрела себе жениха в вашем журнале. Чуть не каждый день его вижу, в окошко. Живу-то я рядом…

Ольга Леонардовна похолодела. Она догадывалась, о каком женихе ведет речь глазастая вдовушка.

– Хоть я и небогата, поскольку благоверный мой все пропивал, но у меня есть дядюшка, – стрекотала вдова, – он вот-вот отойдет в мир иной, так что будущее мое лучше настоящего. Говорю вам как женщина женщине. Но я хочу, чтобы мой будущий муж увидел достоинства во мне, а не в моих капиталах. Я так рассчитываю на ваше обаяние, на ум, на сноровку. Сосватайте нас.

– Даже не представляю себе, как, – вяло отозвалась госпожа Май, оглаживая пальцем малиновый ворс альбома.

– А я представляю, – клиентка всколыхнулась, – я же постоянная читательница вашего журнала. Вы направьте его ко мне, дайте ему задание…

– Он специализируется по другой части, – сопротивлялась Ольга, – и привык к личностям выдающимся…

– А я такая и есть, – заявила нахально вдова. – Сами видите, я не из робкого десятка. Вот аванс.

Ольга смотрела на купюры, вытащенные резвой вдовой из ридикюля и положенные поверх альбома, и в сомнении качала головой. И пока она думала, в наступившей тишине расслышала какие-то странные звуки, будто сдержанные рыдания. Она перевела взгляд на дверь.

– Хорошо, – решилась Ольга Леонардовна. – Я попробую, но должна вас предупредить: авансов мы не возвращаем.

– Я знаю, – обрадовалась вдова. – Уверена, задаток не пропадет. Я в четверг вас снова навещу.

Она тяжело поднялась и направилась к выходу. Как только дверь открылась и госпожа Струмова шагнула в коридор, в проеме дверей обозначилось еще одно создание женского пола: высокая худосочная дама неопределенного возраста, в черном потертом пальто с облезлым воротником. Ее впалые щеки горели румянцем. Глаза блестели от набежавших слез. Руки ее в ветхих перчатках были сложены умоляюще на груди.

– Госпожа Май! – воскликнула дама и широким шагом ринулась в приемную. Ольга, оторопев, застыла в уголке дивана. – Госпожа Май! Молва о вас, как о женщине прогрессивной, идет по всему свету! Помогите несчастной жертве произвола!

– Успокойтесь, прошу вас. – Ольга властно указала на стул для посетителей. Ей с трудом удалось скрыть неприязнь, охватившую ее при виде очередной просительницы. – Вы ищете свою половину?

– Я давно ничего не ищу, кроме справедливости и милосердия, – с горькой усмешкой продолжила чахоточная. Ее худощавое, нервное лицо исказилось гримасой сомнения, и она принялась с мягким упреком бросать Ольге вопрос за вопросом. – Неужели мне надо встать перед вами на колени и взывать к вашему уму и человечности? Неужели вы откажитесь спасти невинно пострадавшую? Протянуть ей руку помощи?

– Я готова поместить ваше объявление со значительной скидкой, – госпожа Май смутилась. – Извольте сообщить ваши данные.

– Мои данные? – странная посетительница опустилась на стул и со скорбным удивлением огляделась. – Но разве я в полиции? Мои данные вы можете получить у царских сатрапов. Это они гноили меня в Сибири, они погубили мою молодость и красоту на Нерчинских рудниках, заковывали меня в кандалы, лишали сна и пищи…

– Погодите, погодите. Я не поняла: чего же вы хотите?

– Я прошу вашей помощи. – Женщина вынула из ридикюля носовой платочек и приложила к глазам. – Увы! Это единственное, что мне осталось! Мне, пострадавшей за свои прогрессивные убеждения! Мне, слушавшей в Москве лекции самого Менделеева!

– Вы химик? Бомбистка? – догадалась Ольга Леонардовна.

– Да, да. И за это я пострадала от гнусного режима! – Жертва режима вскочила и замельтешила перед глазами хозяйки подобно маятнику. – Они обнаружили в моем доме всего понемногу: полпуда кальция и два фунта этого… купороса… И горсточку кокаина. И они посчитали, что я собиралась изготовить бомбу. А я была в связи с самим Морозовым! Меня и упекли в рудники…

– О каком Морозове вы говорите? – заинтересовалась Ольга. – О народовольце? Который об «Откровении» писал?

– О нем! О нем самом! – с жаром воскликнула дама. Она остановилась, сжала губы в жесткую черту и, исподлобья глянув на Ольгу, процедила: – Так вы поможете жертве или нет?

Ольга отвела взор и, чувствуя себя неловко, ответила:

– К сожалению, мой кассир сейчас отсутствует. Приходите завтра после обеда. Он выдаст вам.. Э-э-э… двадцать пять рублей?

Дама усмехнулась и враждебно, с бесстыдством, заявила:

– Увы, сударыня, у меня даже белья нет. – Она задрала подол юбки и показала грубые продырявленные чулки.

– Хорошо, хорошо, – заторопилась Ольга, – я подготовлю для вас одежду. Завтра и получите.

Дама взирала на госпожу Май с глубоким презрением, весь вид страдалицы говорил: и вот из-за таких я гнила в Сибири? И вот такие считаются прогрессивной частью общества?

Ольга потянулась к шнуру, чтобы вызвать колокольчиком Данилу. Посетительница столкнулась с конторщиком в дверях – Данила едва успел юркнуть в сторону, ибо жертва режима двигалась прямо на него.

– Есть еще кто-нибудь на прием? – нелюбезно обратилась к нему Ольга.

– Нет, сегодня все, – крикнул Данила, устремляясь на безопасном расстоянии за последней визитершей, чтобы выпроводить ее из редакции и запереть дверь, дав наконец отдых измученной Ольге Леонардовне.

Когда он вернулся в приемную, Ольга уже скинула парик с проклятой косой и мещанскую шаль.

– Коньяку хочешь? – спросила она Данилу. – Согревает.

Данила не ответил, поскольку каждый приемный день слышал этот вопрос, и всякий раз Ольга Леонардовна вынимала из заветного уголка бутылку и рюмку, чтобы забыть о море женских несчастий, которыми полнилась ее приемная в эти вечерние часы.

– Ася ушла?

– Никак нет, барыня. Да я прослежу, не тревожьтесь. – Он принял рюмку из рук хозяйки. – Вам уж на покой пора.

Часы пробили восемь с четвертью.

– Пожалуй, ты прав, батюшка. – Ольга чувствовала, как живительный напиток возвращает ей силы. – Еще и поужинать надо. Кстати, явился ли наш постоялец?

– Пока не изволил прийти, – ответил Данила, пряча глаза. – Не нравится мне это. Как бы худа не было.

Ольга налила еще рюмку коньяку, закурила пахитоску, подошла к окну и отодвинула гардину: на погруженной во тьму улице было пустынно.

Только фонарь одиноко покачивался в отдалении да светились редкие окошки противоположного дома.

– Говори яснее, – попросила она устало, – я и так уж измоталась.

– Понимаете, дорогая Ольга Леонардовна, благодетельница вы наша, робею говорить, а тревога-то душеньку распирает. Ну да Бог с ним, все одно. Сегодня днем наводил я порядок в буфетной, так мы с господином Шалопаевым сговорились, чтобы аккуратность хранить, прислуга ведь не каждый день ходит…

– Давай к делу. – Ольга в нетерпении стряхнула пепел с пахитоски в горшок с алоэ.

– Короче, докладываю, благодетельница. Оружия не нашел. Кокаина тоже. Видно, наш красавчик не из лихих людишек и не кокаинист. Курева так же не обнаружил. Есть тетрадка стихов. Не Пушкин, но талантик развить можно. Фотография также имеется, с ласковой надписью, на французском. Может, матушки его драгоценной? Красивая дамочка…

– Ну и что? – досада Ольги нарастала.

– Так-то все ничего, – согласился Данила. – Да вот имеются две подозрительные вещички. Первая – очищенный апельсин. Видимо, выложил на ночь из кармана – так на подоконнике и забыл. Засох совсем.

– Что ж здесь подозрительного? – не поняла Ольга.

– На первый взгляд ничего, – закивал Данила и перешел на шепот: – Да ведь неясно, откуда фрукт взялся. И зачем за штору на подоконнике спрятан?

– Ты же сам только что сказал, что он, видимо, перед сном из кармана выложил, – напомнила госпожа Май, – а взять он его мог где угодно. Там, где вчера был. Говорит, на каком-то теософском капитуле.

– Вот-вот. – Данила поднял указательный палец. – Там что, апельсины крутят? И что за привычка такая апельсины по карманам засовывать?

– Привычка действительно не из лучших. – Ольга усмехнулась. – Но почему ты думаешь, что он прятал апельсин?

– Потому, дорогая моя госпожа, что за апельсином стоял медицинский пузырек. И без наклейки! А что это значит?

Ольга в упор смотрела на вездесущего старичка.

– Болен наш красавчик, болен серьезно. Лекарство скрывает, и название специально уничтожил, чтобы никто не догадался о его ужасном недуге.

Ольга загасила пахитоску и подошла к столу, чтобы налить рюмку коньяку.

– Ты думаешь, у него венерическая болезнь? – прямо спросила она.

– Я ничего не утверждаю, – Данила опустил глаза, – мое дело вам сообщить обо всех непорядках. А выводы делать – тут умишка моего не хватает, я по справедливости признаюсь.

– Хорошо, иди. – Ольга устало опустилась в кресло, подняла руки к голове, вынула шпильки, и по плечам ее рассыпались освобожденные черные волосы.

Она смотрела на бутылку коньяку и думала о том, что проклятый вторник еще не закончился и следовало ожидать новых подвохов судьбы. Впрочем, соображения Данилы можно расценивать и как добрый знак. Сегодня утром, ознакомившись с пачкой любовных писем Самсону, она намеревалась за неделю привязать к себе юношу более прочными узами. И собиралась употребить все свое мастерство, хотя пускала его в ход очень осмотрительно и нечасто. Теперь следовало подождать, проявить осторожность. Ольга Леонардовна предпочитала не верить никому безоговорочно, даже шустрому Даниле, и всегда проверяла то, что можно проверить.

Несколько успокоенная принятым решением, она все-таки не избавилась от тревоги. Неужели Самсон и сегодня предпочтет проводить вечер не с ней, а где-то в другом месте? Неужели он не устоит перед столичными соблазнами? Неужели не явится к ужину?

Госпожа Май не расслышала, как к открытым дверям подошла Ася – девушка всегда ступала бесшумно, как мышка, чем раздражала Ольгу Леонардовну.

– Прошу прощения, – нерешительно сказала Ася, – но вас просят к телефону. Там, в редакции. Звонит следователь Тернов…

Сердце Ольги дрогнуло – неужели что-то случилось с Эдмундом?

Она встала с кресла и поспешила в редакционное помещение. На столике у дверей на зеленом сукне лежала снятая с рычажка трубка.

– Редактор журнала «Флирт» у аппарата, – сказала она, не узнав своего голоса.

– Следователь Казанской части, Тернов Павел Миронович. Служит ли в вашем журнале Самсон Васильевич Шалопаев?

– Да, он наш новый сотрудник. – Голос госпожи Май упал.

– В таком случае ставлю вас в известность, что господин Шалопаев арестован и находится в следственной камере второй части Казанского участка.

– За что? За что он арестован?

– За покушение на депутата Государственной Думы!

Глава 13

А Самсон Васильевич Шалопаев, потирая локоть, ноющая боль в котором не только не утихала, но и с каждой минутой становилась все острее, сидел, понурившись, перед столом следователя-дознавателя Павла Мироновича Тернова. Напротив начинающего журналиста развалился бледный, с дряблыми щеками, выдающими нездоровый образ жизни, депутат Государственной Думы господин Гарноусов.

– Итак, вы узнаете в задержанном стрелявшего в вас человека? – с нарочитым бесстрастием обратился дознаватель к потерпевшему.

Павел Миронович очень боялся, что депутат снова начнет краснобайствовать и докричится-таки до апоплексического удара.

– Я не стрелял, – опередил депутата с ответом Самсон. – Это ошибка. Прошу занести мои слова в протокол.

Тернов согласно кивнул ухмылявшемуся письмоводителю, который в своем уголке, за черным столом, строчил протокол допроса.

– Как я понял, этот субъект, – Гарноусов дернул головой в сторону Шалопаева, – из студентов. А я вчера с трибуны Думы требовал разогнать этот рассадник марксистской заразы – Петербургский университет! Уверен, именно там молодой человек набрался разрушительных бацилл.

– Вряд ли он успел чего-либо набраться, господин депутат. Господин Шалопаев только три дня как приехал из Казани, – внес ясность следователь, сам являвшийся выпускником петербургского рассадника заразы.

– А! – Гарноусов выкатил мутные глаза. – Так бы сразу и говорили! Умонастроения учащихся Казанского университета широко известны! Сплошные преступники! Половина под подозрением у охранки. А сколько отчислено и отправлено под надзор полиции в ссылку! И я завтра, слышите ли, завтра же поставлю в Думе вопрос о том, чтобы предусмотреть препоны для въезда в российскую столицу сомнительных личностей, выкованных казанскими Робеспьерами и дантонами.

– Погодите, господин Гарноусов, – Павел Миронович, умело скрывая растущую антипатию к речистому пустозвону, остановил разошедшегося депутата, – вы не ответили на мой вопрос. Вы узнаете в этом человеке стрелявшего в вас?

– Да как же я могу его узнать?! – воскликнул Гарноусов, с презрением бросив взгляд на кожаный диванчик, где валялись разодранное пальто Самсона да грязный шарф, с бахромы которого капал на пол тающий снег. – Я же не видел злоумышленника! Не видел! Повторяю еще раз: я пришел в салон получить услуги куафера! Сидел себе мирно в кресле и, дожидаясь своей очереди, перелистывал газеты. Все три цирюльника были заняты. И вдруг – грохот, разбитые стекла витрины, ледяной холод, ворвавшийся в пролом… Я инстинктивно упал на пол.

– Я это уже слышал, господин депутат, – едва уловив паузу в драматическом рассказе, Павле Миронович поспешил прервать потерпевшего. – Однако свидетели показывают, что вы не газету читали, а беседовали с каким-то мужчиной.

– Ложь! Ложь и провокация! – Депутат в гневе, несколько утрированном, вскочил со стула. – Происки моих политических врагов! Гнусный слух из фракции левых! Кстати, вы проверили цирюльников на благонадежность?

– Мы-то проверим, господин Гарноусов, – безмятежно ответил Тернов, досадуя мысленно, что неприятный субъект поймал его на упущении. – Всему свое время. Но мне удивительно, что вы, крупный политический деятель, посещаете неизвестные вам парикмахерские салоны, не удостоверившись в их репутации. Так с кем вы беседовали?

– С каких пор посещать парикмахерские считается предосудительным делом? – огрызнулся потерпевший. Он снова уселся и в раздумье поскреб толстым мизинцем ушную раковину. – Не помню никого. Разве что какой-нибудь клиент. Может, я и перебросился с ним ничего не значащим словцом. Не забывайте, – в голосе политического деятеля зазвучали патетические нотки, – я нахожусь в горниле острейшей политической борьбы, а в газетах пишут Бог весть что, совершенно не разбираясь в существе вопросов! И какое мне дело до клиентов?!

– А вы не заметили, куда девался этот клиент? – Тернов не дал сбить себя с толку.

– Вы лучше у дворника спросите, – язвительно предложил Гарноусов. – Я вообще в ту минуту с жизнью прощался. А дворник молодец: догнал злостного убийцу, скрутил голубчика и вещественные доказательства добыл.

– Я не стрелял в господина Гарноусова, – Самсон все еще потирал локоть, нещадно вывернутый героическим дворником. – В него стреляла женщина. Я ее видел.

– Как вам не стыдно, молодой человек! – депутат, с виду тучный и лишенный мускулатуры, взвился едва ли не под потолок. – Стрелять вы мастер! А как отвечать – так в кусты? За спину слабого пола прятаться? На какую женщину вы намекаете?

– Погодите, господин депутат, – Тернов вновь остановил краснобая, – допрос все-таки веду я. Господин Шалопаев, отвечайте прямо, не увиливая. Почему вы бежали с места происшествия?

Самсон еще у салона, на улице, разъяснил подоспевшему городовому, что бежал с испугу, а вовсе не оттого, что стрелял. Теперь он хотел было объяснить все с начала, но задумался – надо ли скрывать, что вместе с ним был и Фалалей Черепанов? Ведь когда они услышали выстрел, звон разбитых стекол и крики, Фалалей рявкнул: «Бежим врассыпную! » – и оба бросились в разные стороны. Фалалей, возможно, уже греется дома, пьет чаек с птифурами и знать не знает, что Самсон оказался не таким быстроногим. Самсон колебался: он боялся своим признанием подвести своего наставника из журнала «Флирт», но ведь именно Фалалей, с его обширными знакомствами в сфере правопорядка, мог вызволить несмышленого провинциала из неприятной передряги.

– Молчите, запираетесь, – с сожалением констатировал Тернов. – Это вам не поможет. Вы же не будете отрицать, что обнаруженный пистолет принадлежит вам?

Самсон вздохнул – и зачем он только взял оружие с собой? Боялся мстительных извозчиков, хотел пугнуть в случае чего. А вон как обернулось – пока он боролся с дюжим дворником, заламывавшим ему руки и хватившим кулаком по уху задержанному, из кармана сюртука пистолет и вывалился.

– Но я не стрелял в господина депутата…

Самсон сознавал, что его возражения звучат неубедительно. Казенная обстановка действовала на него угнетающе. Он впервые попал в следственную камеру, оказавшуюся просторной комнатой с высоким потолком. Единственное ее окно, высокое, зарешеченное, смотрело в обрамленный заснеженными крышами двор. Вдоль крашенных зеленой масляной краской стен стояли шкафы с приоткрытыми дверцами, из которых высовывались дюжины синих папок, два стола, один, поменьше, – письмоводителя, другой, посолиднее, с зеленой настольной лампой, – самого следователя, диван и два кресла с потрепанной кожаной обивкой, с десяток стульев. Яркий свет электрических лампочек в тарелкообразной люстре под высоким потолком хорошо освещал развешанные в простенках, между шкафами, схематические планы столичных улиц и площадей, театров и вокзалов с обозначением расстановки собственных экипажей, извозчьих закладок и ломовых лошадей.

Самсон чувствовал себя беззащитным и одиноким. Перед его мысленным взором возникла Эльза. Все рухнуло с ее исчезновением. Надо было сидеть в Казани и ждать ее возвращения, она бы непременно вернулась!

– Экспертиза покажет, стреляли вы из вашего пистолета или нет.

Павел Миронович Тернов испытывал к юноше тайную жалость. Давно ли и он сам был таким! Неискушенным в подлостях жизни, доверчивым, простодушным. Пока шишек себе не набил, ума не набрался. А этот Шалопаев, возможно, управится быстрее: красив, черт, дамочки быстро всему научат.

– Я могу быть свободным? – Гарноусов встал с оскорбленным видом. – Меня ждут государственные дела.

– Пожалуй, если у вас больше нет вопросов…

– Я хотел бы воспользоваться телефоном, – заявил депутат безапелляционным тоном. – Вы позволите?

– Только недолго.

Тернов решил на всякий случай не препятствовать депутату: кто знает, что взбредет тому в голову и с какой речью он завтра блеснет на трибуне? Борзописцы потом затреплют в печати, а прославиться таким образом следователь не желал.

– Алло! Барышня! Соедините меня с квартирой адвоката Шмыгина! Да, да, 8866! Алло, Прокопий Мартыныч? Гарноусов. Слушайте меня внимательно! Срочно обзвоните все газеты. В меня только что стреляли! Кто? Это пока тайна следствия. Пусть обращаются к следователю Тернову, Казанской части…

Тернов хлопнул ладонью по рычажку и прервал связь.

– Что вы делаете, милостивый государь? – впервые за время допроса он дал волю накопившемуся гневу. – Кто вас уполномочил звать журналистов? Вы хотите сорвать следствие?

– Я хотел проинформировать общественность!

– Довольно! – Павел Миронович грозно нахмурился. – Идет следствие, а вы желаете балаган устроить? Будьте любезны не вредить следствию! Завтра в прессе появится официальная информация о происшествии. И не надо оказывать давление на судебные органы!

Гарноусов сник, его бегающие глаза выдавали сильнейшую растерянность.

– Тем более что огласка не в ваших интересах, – угрожающе продолжил Тернов, поражаясь своей невесть откуда взявшейся отваге. – Еще неизвестно, выгодно ли вам афишировать этот инцидент, ведь еще не все доказательства изучены.

– Я дам расписку о неразглашении материалов следствия, – с горячностью предложил Гарноусов. – Не гневайтесь, ваше высокоблагородие. А что, вами обнаружены еще какие-то материалы?

– Пишите расписку. В случае необходимости мы вас вызовем.

У стола письмоводителя депутат расписался в бланке, разработанном самим Терновым. Молодой следователь гордился своим новшеством: текст всегда один, требовалось только фамилию проставить да подпись получить.

– А теперь вернемся к вам, господин Шалопаев, – сурово обратился к юноше Павел Миронович. – Вы настаиваете на том, что видели стреляющую женщину?

– Я не настаиваю, – растерялся Самсон. – Но сразу после выстрела я видел убегающую женскую фигуру.

– Куда фигура бежала?

– Скользнула под арку.

– Арка там есть, – согласился следователь. – Ворота есть, отперты были спозаранку, двор можно пройти насквозь и выйти в переулок. – Павел Миронович придал своему тону легкую насмешливость. – Вы умышленно называете арку потому, что проверить ваши слова нельзя? – Откровенное недоумение в ясных глазах допрашиваемого заставило Павла Мироновича смягчить тон. – Хорошо, опишите убегавшую женщину.

– Я видел ее только со спины… – Самсон, довольный, что к нему больше не пристают с пистолетом и вопросы приобретают конкретный характер, отвечал с приятной открытостью, будто беседовал с близким другом.

– Возраст?

– По походке не определить. Думаю, в возрасте, господин следователь. Она как-то странно ковыляла, переваливалась с бока на бок. Может, скользко. – Самсон пожал плечами и доверчиво уставился на следователя.

– Баба в валенках?

– Валенок не рассмотрел. Кацавейка нелепая. Росточка она невысокого. Я еще подумал, что рукава едва не до земли достают…

– А что было на голове убегавшей?

Господин Гарноусов, завершив оформление расписки, двинулся к двери.

– Что может быть на голове у бабы? Платок, разумеется, – подал он голос от дверей, поклонился и исчез, оставив, наконец, в покое следователя и подозреваемого.

– Уф. – Тернов откинулся на спинку казенного стула. – Как будто железнодорожный состав на себе до Москвы протащил… – Он смотрел на согнувшегося Самсона: хотя тот и приободрился, но вид у юнца был все равно затравленный, напряженный, знает кошка чье мясо съела. – Господин Шалопаев, – Тернов приглушил голос и подмигнул письмоводителю, чтобы тот оставил на время протокол, – по вашей просьбе я позвонил госпоже Май. Но она не торопится вас спасать. Чем вы это можете объяснить?

Самсон недоуменно скривился.

– Наверное, принимает посетителей.

– Полагаю, суть в другом. И как мужчина мужчину хочу вас предостеречь: с огнем играете, сударь!

– О чем вы говорите, господин следователь? – изумился Самсон, предчувствуя очередной подвох.

– У вас нет разрешения на хранение огнестрельного оружия. Полагаю, и госпожа Май не знает о пистолете?

Тернов смотрел на задержанного с сочувствием. Он думал о том, что из-за какой-то юбки красивый, полный сил юноша может погубить свое блестящее будущее. Если экспертиза покажет, что из пистолета, обнаруженного у него, стреляли – вся жизнь пойдет прахом. Попадет юнец из-за глупости в сообщество преступников, в тюрьму, станет закоренелым злодеем. И тогда уж не из-за ревности будет стрелять, а бомбы метать начнет. И не исключено, что первую бросит в следователя Тер-нова. Отомстит за погубленную молодость…

Павел Миронович взял ручку, лист бумаги, начертал несколько слов и подозвал письмоводителя.

– Скажите Лапочкину, если он уже освободился, чтоб позвонил эксперту. Насчет пистолета, он знает.

Письмоводитель заспешил выполнить поручение, следователь и Самсон остались наедине.

– Ваше счастье, молодой человек, что вы столкнулись со мной, – я человек милосердный и прогрессивный. Ради спасения ближнего готов и закон на кривой кобыле объехать.

– Но я ни в чем не виноват, – удивился задержанный.

– Думаете, что своими уловками запутаете следствие? – Павел Миронович усмехнулся. – Не выйдет. Мы мифологии всякой навидались. Ладно, слушайте внимательно. Если приедет госпожа Май, я выпущу вас под залог.

– А что скажет господин Гарноусов?

– Что вы так о нем озаботились? Депутат будет молчать. У меня есть на него управа. Видали, каким он шелковым стал. Испугался, что мы кое-что обнаружили на месте происшествия…

– А вы обнаружили? – Искра надежды мелькнула в глазах юноши.

– Да, Самсон Васильевич, обнаружили, – с гордостью заявил следователь. – И наше доказательство вас косвенно изобличает. Так что не думайте, что вы дознание водите за нос.

– Но почему же тогда вы меня хотите отпустить?

– Не считаю возможным из-за детской шалости ломать жизнь человеку, – глубокомысленно изрек следователь.

Самсон молчал, пытаясь осознать услышанное. Он даже перестал ощущать боль в локте, но понять ничего не мог. Впрочем, одна мысль засела как гвоздь в его мозгу: скорее всего, его отпустят.

– Однако ежели наши пути пересекутся еще раз, – с угрозой в голосе продолжил молодой следователь, – пощады от меня не ждите. Я выну из-под сукна дело об апельсине с иголкой и дело о покушении на Гарноусова, и присяжные сочтут вас самым опасным преступником, который искусно уходит от возмездия, и отвалят вам срок на полную катушку.

Павел Миронович остановился, чувствуя, что перешел на студенческий жаргон. Уже второй год он изо всех сил старался соответствовать своей должности, но еще не вполне смог избавиться от старых привычек: нет-нет, особенно в доверительных беседах, да с молодыми, переходил на привычный слог, язык его раскрепощался и не слушал доводов разума.

Дверь отворилась, и в проеме показался письмоводитель. Он прошествовал к столу следователя, склонился и шепнул:

– Павел Мироныч, условия обычные. – Потом выпрямился и сказал громко, вытянув руки по швам: – Ваше высокоблагородие, в коридоре дожидается госпожа Май. Велите впустить?

Самсон непроизвольно выпрямился и побледнел. Он не знал, как поведет себя госпожа Май. А если она разгневается? Если не захочет вносить залог? Если вышвырнет его на улицу и лишит журналистской работы?

Шалопаев встал. Пуговицы на его сюртуке были выдраны с мясом, рубашка топорщилась, изжамканные складками, мятые, влажные после борьбы с дворником в сугробе брюки холодили кожу. О прическе Самсон подумать не успел, потому что в дверях появилась строгая и величественная госпожа Май: плечи ее с продуманной небрежностью покрывало боа – две черно-бурые лисицы с перекрещенными мордочками, лапками, хвостами, высоко поднятую голову его работодательницы венчала огромная широкополая шляпа лилового темного бархата с лиловыми и голубыми ирисами.

Неторопливо, с достоинством госпожа Май проплыла к столу следователя и, обворожительно улыбнувшись, вытащила из внушительной муфты лисьего меха изящную, затянутую в перчатку руку и протянула ее следователю. Застывшего в столбняке Самсона она не замечала.

Тернов встал. У него началось сильнейшее сердцебиение – он узнал одуряющий аромат, обволакивающий элегантные меха великолепной дамы! Ароматом «Ля Роз Жамино» последний месяц сводила с ума его милая подружка. Он сглотнул и поцеловал выем ажурной перчатки.

– Наш телефонный разговор разбудил мое воображение, – певуче, грудным голосом проворковала госпожа Май. От плавного, едва заметного наклона ее головы голубой ирис на шляпке чуть качнулся. – Я вас таким себе и представляла, господин Тернов: деловым, корректным, молодым и – умным. Жаль, что такое приятное знакомство происходит по столь досадному поводу.

– Присаживайтесь, Ольга Леонардовна, – сказал хрипло Тернов. И пока дама располагалась на стуле и расправляла складки платья, отдал торопливую команду письмоводителю: – Уведите задержанного!

Самсон, потерявший дар речи, чувствовал себя живой колодой, которую письмоводитель толкает к выходу. Он нерешительно оглядывался через плечо на госпожу Май. Ему было неприятно сознавать, что он стал для своей благодетельницы пустым местом. Он полагал, что пробиться сквозь незримую броню холода к ее жалости и милосердию ему вряд ли удастся.

Когда следователь и госпожа Май остались наедине, Павлу Мироновичу Тернову пришлось приложить усилия, чтобы вспомнить причину, по которой столь роскошная женщина оказалась в непрезентабельной обстановке следственной камеры. Сосредоточиться мешал и обожающе-доверчивый взгляд великолепной госпожи Май.

– Дорогая Ольга Леонардовна, – собравшись с мыслью, проникновенно заговорил Тернов, – мне стоило больших трудов погасить огонь негодования, бушевавший в господине депутате. Ваш сотрудник покусился на жизнь известного политического деятеля.

– Юноша еще очень неопытен. – Ольга Леонардовна со значением смотрела прямо в глаза Тернову, будто открыла в молодом следователе ту вожделенную мужскую силу и опытность, которых был напрочь лишен ее провинившийся сотрудник.

– Из этого я и исходил, – пролепетал смутившийся следователь. – Ошибки молодости не должны ломать будущность.

– Совершенно согласна с вами, дорогой Павел Мироныч, – госпожа Май трогательно склонила голову, качнув ирисами и обдав Тернова терпким ароматом «Ля Роз Жамино». – Я придерживаюсь того же мнения, опекая по мере сил молодежь. Дело действительно так серьезно?

– Есть возможность отпустить задержанного под залог. – Павел Миронович многозначительно покашлял. – Я надеюсь, мы с вами поймем друг друга.

– Не сомневайтесь, Павел Мироныч, – Ольга Леонардовна чарующе улыбнулась, – называйте сумму.

– Ста рублей достаточно. Под ваши гарантии.

Госпожа Май повозилась в недрах муфты и извлекла оттуда сафьяновое портмоне, а из него ассигнацию.

– Будем считать, что формальности исполнены, – мягко, с едва уловимой, дразнящей насмешкой произнесла она. – А теперь, если вы сочтете возможным, я хочу узнать о существе дела.

– Извольте. – Павел Миронович поспешно смахнул купюру в ящик стола и закрыл его. – Ваш подопечный выследил господина депутата в салоне красоты и выстрелил в него через стеклянную витрину. Затем пытался бежать. Но был схвачен бдительным дворником.

– У него нашли оружие?

– Совершенно верно, сударыня, пистолет. Без надлежащего оформления.

Облачко набежало на ясное чело госпожи Май.

– И как же он объяснил причину своего преступного деяния?

– Он все отрицает, госпожа Май. Твердит о своей невиновности. Однако дознание обнаружило факты, его изобличающие. К сожалению, разглашать их я не вправе. Дело государственной важности.

– Вы меня пугаете, Павел Мироныч, – в темных глазах госпожи Май плясали лукавые смешинки, словно перед ней сидел не следователь при исполнении обязанностей, а желанный мужчина. – Я предпочла бы хранить тайну, нежели мучиться неизвестностью.

– Полагаюсь на ваше слово, сударыня, – следователь дрогнул. – Несмотря на понятную панику и беготню, мы обнаружили в салоне запорхнувший под кресло листок. Любовное письмо. Судя по всему, наш депутат в ожидании услуг куафера наслаждался чтением этого письма. А ваш юный сотрудник выследил соперника и попытался его убить.

– Могу я взглянуть на письмо?

– Не знаю, правильно ли это, – следователь посерьезнел, и так он уже слишком далеко отступил от служебной нормы. – Могу сказать вам, что письмецо фривольное, выдающее интимную близость депутата с некоей барышней. Она называет его пузанчиком и лапуськой, толстопопиком и, извините… дальше еще неприличней.

– Так вы считаете, что у Самсона был приступ ревности? – В голосе Ольги послышались железные нотки, в лице появилась жесткость.

– Несомненно. – Тернов вздохнул. – Поэтому я и счел необходимым побеседовать с вами, чтобы вы наставили своего подопечного на путь истинный. Погубить чужую жизнь легко, а вот спасти… Видите, сколько усилий требуется. В конце концов, депутат жив… А отпуская молодого человека под ваше поручительство, я надеюсь, вы разъясните ему бесперспективность дальнейших попыток состязаться с господином депутатом на любовном фронте. Ведь ни денег, ни положения в обществе у юноши нет. Надо бы подыскать ему подходящую благородную девушку или отвлечь его напряженной работой. Не знаю… Вам виднее…

– Хорошо, я подумаю. – Ольга Леонардовна обворожительно улыбнулась и встала в знак того, что готова немедленно заняться воспитанием великовозрастного дитяти. – Я чрезвычайно благодарна вам, дорогой Павел Мироныч, за приятную беседу. Думаю, в будущем мы сможем встречаться в более подходящей обстановке.

Тернов залился краской – настолько откровенной была подкладка слов.

– Почту за великую честь. – Он низко наклонил голову, чтобы скрыть смущение.

– Однако сообщите мне еще один пустячок. – Госпожа Май заговорщицки понизила голос. – А кто эта Далила, завлекшая нашего Самсона?

Тернов замялся, но решил не скрывать этого пустячка.

– Из письма не понять, сама себя она называет Асинькой.

Глава 14

Когда госпожа Май переступила порог своей квартиры-редакции, настенные часы в прихожей пробили четверть одиннадцатого. Преданно заглядывая снизу вверх в глаза монументальной и бледной от гнева барыни, Данила, казалось, не замечал переминавшегося за ней Самсона – более всего походил юнец на побитую, потрепанную дворнягу.

– Чего изволите, Ольга Леонардовна? – с жадностью вопросил конторщик.

– Этого – в умывальную, отмыть и привести в порядок, – госпожа Май брезгливо повела глазами на провинившегося. – Ася ушла?

В ее голосе клокотала неизъяснимая ярость.

– Еще не успела, – на всякий случай оправдывающимся тоном сообщил Данила.

Старик проворно схватил Самсона за рукав, с неожиданной силой втянул юношу в прихожую и запер дверь на крюк, и невольно присвистнул ему вслед – да, видок у красавчика был неважнецкий: мятый, грязный, рукав пальто оторван по пройме…

– Хорошо, – по губам госпожи Май скользнула плотоядная, довольная улыбка. – Я с ней поговорю. А вы, когда этого… отмоете… препроводите в столовую. И отошлите посыльных к Черепанову и Синеокову. Чтобы немедленно позвонили или явились в редакцию.

Данила не стал спорить, хотя морщины его лица сложились в недоуменную гримасу: неужели кто-то помчится в редакцию едва ли не в полночь? Вместо бесплодных пререканий он устремился готовить теплую воду для потрепанного Нарцисса.

А госпожа Май тем временем решительным шагом направилась в комнатушку, смежную с сотрудницкой. Она резко распахнула дверь в коморку. Лицемерная тихоня была не одна! Ася, побледневшая от внезапного вторжения, подняла взор от «Ремингтона». Рядом с ней стоял… музыкальный обозреватель Лиркин, его рука, покрытая рыжими волосами, покоилась на плече девицы!

– Что все это значит? – Глаза госпожи Май сверкнули.

– Я диктую отчет о концерте! – выкрикнул Лиркин. – Я имею на то полное право! Я музыкальный обозреватель и должен обозревать значительные события культурной жизни!

– Я вижу, как вы обозреваете! Почему закончился концерт так рано?

– Второе отделение отменили из-за простуды исполнителя! – Лиркин еще крепче вцепился в плечо Аси. – Вы по-прежнему меня в чем-то подозреваете? Хотите из журнала выжить?

– Устроили из редакции притон! – госпожа Май взмахнула муфтой, ирисы на ее новой шляпке метнулись, словно под ураганным порывом ветра. – Стоит мне покинуть редакцию, как вы сразу же здесь прелюбодействуете?

Губы Аси задрожали, она осторожно сняла с плеча цепкую лиркинскую руку.

– Мы так стараемся для журнала, личным своим досугом жертвуем, – слабым голосом пожаловалась она в пространство.

– Рабочий день давно закончен! – Ольга Леонардовна сорвалась на крик. – Вон отсюда! Чтоб ноги вашей сегодня здесь не было!

Лиркин и Ася неторопливо засобирались.

– А вы, милочка, останьтесь, – зловеще предложила Асе работодательница, – задержитесь на минутку, не бойтесь. Если кавалера потеряете, ничего страшного… У вас… у вас…

Гнев душил владелицу преуспевающего журнала – хорошо, что окружающие не видели проносящихся у нее в мозгу картин! Хорошо, что не слышали слов, которые она произносила про себя. Теперь ей было все ясно! Эта тихоня, эта писклявая мышка в первый же день окрутила бедного Самсона! Играла в женскую слабость и беззащитность… И когда она, Ольга, занималась делами на своей половине в уверенности, что невинный юноша спокойно спит за ширмой в своей буфетной, он миловался с мерзавкой… Иначе зачем он стрелял в ее содержателя?

Ольга Леонардовна повидала на своем веку немало. Но чтобы столь блеклая, никчемная пустышка одерживала блестящие победы над мужчинами?! Вот что значит искусство флирта! Ну Самсон – ладно, глуп еще, неопытен… А депутат Государственный Думы?! И где только тихоня Асинька поймала его в свои силки?

Шаги Лиркина стихли в коридоре, дважды лязгнул крюк на дверях. А Ольга все еще возвышалась над понурой Асей, которая, казалось, стала еще меньше ростом. Очи долу опустила, покорность демонстрирует. Ни кожи ни рожи, как говорится в народе. А вишь ты… Госпожа Май представила себе ужасную картину: депутат-сифилитик через свою содержанку передал чудовищную болезнь Самсону. Вот почему у него спрятано лекарство без названия, вот от чего он лечится! Или наоборот? Больной Самсон привез сифилис из Казани? Заразил Асю? Госпожа Май сделала над собой усилие и справилась с яростью.

– Милая Ася, – процедила она язвительно, – я пришла к выводу, что у вас достаточно средств для существования, и потому не могу себе позволить эксплуатировать вашу молодость и красоту.

Ася молчала и теребила левой рукой складку темной шерстяной юбки.

– Вы уволены. Завтра явитесь к Треклесову за расчетом.

Из-под коротких бесцветных ресниц Аси скатились две маленькие слезинки.

Ольга смотрела на жертву с наслаждением. Однако резвая содержанка депутата Государственной Думы не роптала, и владелица журнала испытывала разочарование. Брезгливо передернув плечами, Ольга Леонардовна развернулась на сто восемьдесят градусов и ринулась вон из сотрудницкой. Она пробежала на свою половину мимо дверей умывальной, за которыми слышался шум льющейся воды и приглушенные мужские голоса. Гневно ударила по гладкой створке кулачком – дать знать Даниле, чтоб выпроводил мерзкую Асиньку!

Ольга Леонардовна ощущала себя будто вывалянной в грязи. Поэтому, скинув шляпу и меха в гардеробной, она бросилась в собственную ванную комнату, заблаговременно протопленную заботливым Данилой, сняла с себя остальную одежду и с остервенением предалась водным процедурам. Потом достала из шкафа розовое дезабилье. У каждой женщины есть свои маленькие секреты – и Ольга давно заметила, что розовый цвет, несмотря на его пошлость, успокаивал ее, смягчал сердце, гасил тревогу. Поэтому вечером она иногда, оставшись сама с собой, облачалась в розовое, отчего даже быстрее засыпала после изнурительных хлопот трудового дня. Теперь, обрядившись в просторный балахон с воланами по вороту, рукавам и подолу, она собрала несколько верхних прядей волос на макушке, оставив нижние свободно лежать на плечах, и почувствовала себя лучше.

Приходящая кухарка уже давно покинула свои владения, оставив по обыкновению в столовой ужин для хозяйки на столе под салфеткой.

В ожидании Самсона Ольга расположилась в гостиной. Откинувшись на диванные подушки, она первым делом выкурила пахитоску. Потом достала с полочки этажерки зеленый альбом, пристроила его на колени и принялась рассеянно перелистывать. Большинство фотографий она купила у Братыкина. Тот выискивал где-то любопытную натуру, смело экспериментировал в ателье с красотками и свои этюды приносил Ольге. Прелестные женские образы Ольга иногда использовала для украшения журнальных полос.

Заслышав скрип двери, она отложила альбом, чтобы перейти в смежную комнату. На пороге столовой стоял Самсон. Его русые кудри, еще влажные, трогательно свисали, закручиваясь на концах, отчего ворот белой рубашки слегка подмок. Старые, но старательно начищенные туфли, поношенный сюртук и брюки, отглаженные накануне по указанию Данилы приходящей прислугой, выглядели заметно элегантнее новых, изодранных в сражении с дворником.

– Прошу к столу, – дружелюбно предложила Ольга, чувствуя, что душивший ее еще полчаса назад гнев куда-то улетучился. – Все остыло. Никак нам не удается с вами вовремя поужинать.

Юный красавец уселся на краешек стула, сложил на коленях руки и замер, уставившись на подол розового дезабилье госпожи Май, – смотреть ей в глаза он не решался.

– Я виноват, кругом виноват, – растерянно признал он. – Простите ли вы меня когда-нибудь? Вы столько добра для меня сделали!

– Будет вам, будет. Не стоит об этом, – великодушно улыбнулась ему патронесса. – Не теряйте присутствия духа. Все на свете поправимо. Начнем с жаркого. Оно еще теплое. Давайте вашу тарелку.

Самсон испытывал облегчение: судя по всему, увольнение и бездомная будущность ему не грозили. Он протянул спасительнице тарелку, и нежная рука коснулась его пальцев.

– Ой! – преувеличенно испуганно вскрикнула Ольга и отдернула руку.

Тарелка упала и развалилась на две части. Ольга по-девичьи звонко расхохоталась и, встретившись взглядом с подопечным, сказала:

– Не огорчайтесь, посуда бьется к счастью. Сейчас принесу другую.

Она легко вспорхнула со стула к буфету. Самсон глубоко вздохнул – какой сегодня неудачный день.

Запах жаркого пробудил в юноше аппетит. Он вспомнил, что, кроме завтрака и пирожных в кондитерской, ничего весь день не ел! Ольга Леонардовна подкладывала ему в тарелку то жаркое, то дичь, то ветчину – и приятное тепло разливалось по телу Самсона не только от насыщения, но и от ласкового голоса спасительницы.

– Как продвигается ваш материал о замороженной Эльзе?

От неожиданного вопроса Самсон едва не поперхнулся: он совершенно забыл о чудовищном преступлении, которое должен был живописать.

– Я готов, но еще не успел, – сообщил он, прожевав кусок ветчины. – После ужина сяду и напишу.

– Отлично, – подбодрила его Ольга. – Я вас превосходно понимаю. Из Казани в Петербург – это как с корабля на бал. А сколько приключений! Я сгораю от нетерпения. Рассказывайте!

Госпожа Май в эту минуту гордилась собой: она и всегда была высокого мнения о своих актерских способностях, но нынче превзошла саму себя.

И Самсон сразу же забыл тягостное возвращение из следственной камеры: ледяное презрение Ольги Леонардовны, неприступное выражение лица своей спасительницы, ее гробовое молчание, которое он не решался прервать. Он вновь испытывал к ней братское доверие.

– Я благодарен вам, что вы приехали и меня спасли, – произнес он с чувством, – ведь я совсем никого не знаю в столице. Пришлось сказать следователю, что удостоверить мою личность может госпожа Май. Какая формальность! Он же видел меня в воскресенье на банкете.

– Вы все правильно сделали, – прервала его Ольга. – Но что же случилось?

– Ничего особенного. Мы шли с Фалалеем…

– Вы были с Фалалеем? И почему ж он вас бросил?

– Как-то само собой получилось. Думаю от испуга. Раздался выстрел, посыпались стекла, Фалалей крикнул: «Бежим врассыпную! » Мы и побежали. Я в одну сторону, а он в другую.

– А он куда?

Самсон пожал плечами и, подумав, предположил:

– Вообще-то он намеревался собирать сведения о предосудительном поведении графа Темняева.

– О Боже! Зачем?

– Фалалей уверен, что граф изменял жене. Хочет фельетон написать. – Самсон снова заработал вилкой и ножом.

– Глупости. – Ольга Леонардовна поморщилась. – И грозит большим скандалом. Если нет доказательств.

– Фалалей считает, что есть. Он пронюхал, что у графа есть… э… э… возлюбленная Бетси, которая любит миндальные пирожные.

– Ладно, – добродушно отозвалась владелица журнала, – придет, дам ему нагоняй. Пусть ищет других героев для своего фельетона.

– Вообще-то у него имеется запасной сюжет, – стажер не мог побороть благодарного желания открыть спасительнице чужие секреты, – о доне Мигеле. Мы за ним немного последили. Он спутался с какой-то несимпатичной барышней-телефонисткой.

– Вы следили за Сыромясовым? – Ольга погрустнела. – А куда он шел?

– Сначала по той же улице, что и мы, а потом мы потеряли его из виду.

– Это я все поняла, милый Самсон, – Ольга Леонардовна налила в чашку чай из полуостывшего самовара, – но мне любопытно, что же вас связывает с Асей?

– С какой Асей?

– С нашей, с нашей милой Асинькой, – слащаво протянула госпожа Май. – Признайтесь, я все прощу.

– Меня… с Асей… Ничего. – Самсон захлопал глазами, чашка в руке его задрожала.

– Не смущайтесь, я ведь все знаю. Вы же из-за нее стреляли в депутата Гарноусова.

Обвиняемый побледнел и поставил чашку на стол.

– Вы надо мной смеетесь. Я не стрелял в генерала.

– Однако пистолет у вас был.

– Пистолет был. Привез из Казани. Взял с собой, чтобы от извозчиков отстреливаться, если нападут на Нарцисса.

Ольга выдержала паузу, собрала силы и проникновенно заворковала:

– Я понимаю, мой дорогой, аспидная Ася нанесла вам жуткую рану. Вы, наверное, и предположить не могли, что такая скромница состоит в порочной связи с депутатом Думы?

Самсон онемел. Насладившись произведенным эффектом, утешительница продолжила нежно:

– Как я понимаю вашу вспышку ревности! И даже в какой-то мере одобряю выстрел… Тем более что вы промахнулись. Но как ваш истинный друг скажу: эта девушка вас недостойна. Господин Тернов, а я имею основания ему верить, сообщил мне, что в деле имеется ее письмо. Весьма разнузданного толка…

– А я думал, она неравнодушна к Лиркину, – пролепетал стажер.

– И к Лиркину тоже, – злорадно подтвердила госпожа Май, – но Лиркин находится в более выгодном положении, чем вы. У него лекарства под рукой. Целая аптека.

Самсон залился краской.

– От чего вы лечитесь? – прямо спросила Ольга. – Данила нашел лекарства.

– В пузырьке микстура от инфлюэнцы, – расстроился юноша, сообразив, что в его каморке произвели незаконный обыск. – А в апельсине живительные вещества.

– Что-то вы необычно бледны, – смягчилась хозяйка, решив завтра же отправить Данилу со злополучным пузырьком в ближайшую аптеку проверить зелье: а что если юноша не лжет? – Вы уверены, что не нуждаетесь в услугах врача?

– Я совершенно здоров. – Самсон обиделся. – И полон сил для работы. Завтра все сдам Асе печатать.

– Это лишнее, Ася у нас больше не работает. Понимаю ваше нетерпение и все-таки предлагаю пройти в гостиную, выпить со мной рюмку коньяку: за наше примирение и за успех будущей работы.

Самсон подчинился. Он шёл в шлейфе ее аромата и думал, что у его Эльзы, его милой тайной жены, которую он так пока и не разыскал, духи были слаще и тревожней.

По указанию хозяйки юноша сел на диван. Он смотрел, как ловко Ольга Леонардовна наполняет пузатые низкие рюмки с золотым ободком по краю. В розовом наряде, несмотря на его просторность, госпожа Май выглядела хрупкой и изящной. Мягкая ткань иногда заламывалась на линии талии и подчеркивала холодное совершенство стройного бедра…

Приняв из ее рук рюмку, Самсон пригубил коньяк. Внутренне напряжение отступало, душа и тело его освобождались от изнурительной скованности и мучительной неловкости. Он лениво прислушивался к телефонным разговорам госпожи Май – один за другим звонили Фалалей и Синеоков.

Фалалею Ольга Леонардовна велела прекратить погоню за графом Темняевым и завтра к двенадцати явиться в редакцию. Кроме того, Ольга освободила на завтра Фалалея от необходимости учить личным примером начинающего журналиста.

Разговор с Синеоковым был еще короче. Она сообщила театральному обозревателю, чтобы завтра он заехал в редакцию за адресом сестры легендарной балерины Пьерины Леньяни. Синеоков, судя по разговору, пытался перенести поручение на послезавтра, но госпожа Май была неумолима.

Опустив трубку на рычаг аппарата, госпожа Май вздохнула с облегчением:

– Вот и все, милый друг. Теперь можно и отдыхать.

С недопитой рюмкой в руке она подошла к дивану и присела рядом, на диванный валик. С валика соскользнул альбом и упал на пол.

Самсон наклонился, чтобы поднять его, и на открывшейся странице увидел фотографию своей незабвенной Эльзы!

Глава 15

Излишне говорить, что Самсон Шалопаев не только не написал ни строки о преступлении по страсти Елизаветы и Петра Медяшиных, но вообще не сомкнул глаз до утра!

Сначала его голова разрывалась на части от мыслей о его милой исчезнувшей Эльзе! Как, каким образом ее фотография – Эльза с распущенными волосами, с венком роз на кудрявой голове, в легкой тунике, с обнаженными плечами и руками – оказалась в альбоме госпожи Май? Ольга Леонардовна, изменившись в лице, на вопрос ответила лапидарно – принес фотограф Братыкин. Давно. А в чем дело?

Потом мысли Самсона устремились к Ольге Леонардовне. Ему еще не приходилось встречать таких непоследовательных женщин: с удивительной легкостью она меняла гнев и ледяную холодность на умиротворенное добродушие, ласковую ироничность – на клокочущее бешенство.

А то, что Ольгу Леонардовну охватило бешенство, когда он осмелился задать ей безобидный вопрос: кто на фотографии? – сомнений не вызывало. Она пнула ногой альбом, топнула и заявила, что с нее хватит. Что всякое ангельское терпение кончится, если человек, которому оказано такое доверие, распаляется при виде каждой смазливой красотки… Да еще пошлого толка…

Самсон, услышав гневную отповедь, внутренне оскорбился за такую аттестацию Эльзы, но мужественно промолчал.

Ему весьма холодно пожелали спокойной ночи.

Он ушел и рухнул на свою лежанку за ширмой в буфетной. Голова его шла кругом. Бессмысленно уперев взор в лепной потолок, он не мог отыскать в своем сознании ни одной отчетливой мысли: они ускользали, оставляя неприятное ощущение илистой рыбьей чешуи.

Временами ему хотелось плакать: за что судьба наказала его, лишив единственной возлюбленной? Она, его теплая и мягкая Эльза, нежно ластилась к нему. Они – когда-то давно, в другой жизни – составляли единое существо. Ничего удивительного, что Ольга так злобно отозвалась об Эльзиной фотографии, – ей, высокой, резкой, жесткой никогда не стать такой женственной, такой эротичной, такой опьяняющей, как его жена. Вот и завидует, чувствует свою ущербность…

Ближе к рассвету, когда за окном послышался мерзкий звук дворничьего скребка, Самсон потянулся за апельсином. Его воспаленному сознанию мерещилась рулетка судьбы – чему быть того не миновать! Или он погибнет от иглы, спрятанной внутри золотистой мякоти, или выживет и, утолив жажду, заснет.

Он не знал, какой исход ему милее – без Эльзы он жить не желал. Самсон сосредоточенно прожевывал сладкие апельсиновые волокна, даже подвявшие они не утратили своей сладости. Умирать ему уже не хотелось.

Он доел апельсин. Судьба была милостива к нему: иголок от шприцов в апельсине не попалось, и совершенно истощенный душевными мучениями юный журналист незаметно для себя провалился в тяжелый сон.

Разбудили его неделикатные тычки Данилы. Протирая глаза, Самсон слушал выговор Данилы: старик уже будил его раньше, когда Ольга Леонардовна послала завтрак для Самсона на подносе в буфетную, видимо, со вчерашнего вечера еще гневалась на шалуна. Теперь уж и пушка на Петропавловке стрельнула, и завтрак застыл… А между прочим, в редакции народ собирается. Господин Черепанов рвется к другу.

Самсон, запустив пальцы во встрепанную шевелюру, с трудом соображал, что от него хочет Данила. Когда вредный старикашка, открыв форточку, удалился, Самсон оделся, протер лицо туалетной водой, расчесал волосы. И тут в буфетную ввалился Черепанов.

– Что, брат, все дрыхнешь? Счастливый! – Фалалей бегло оглядел стажера и устремился к заветному графинчику. – Чем это у тебя вкусным пахнет? – Он налил рюмку, залпом выпил водку и приподнял салфетку. – О, тебе завтрак в постель носят?

Хмурый Самсон, не реагируя на пустословие Фалалея, положил на булочку с изюмом кусок сыра и принялся жевать, запивая бутерброд остывшим чаем.

– Здорово мы с тобой вчера драпанули! – хохотнул Фалалей, отправляя в рот кусочек ветчинки. – Едва ноги унесли. Хочешь, анекдот расскажу? Одного мужчину спрашивают, как удалась охота. Он отвечает: «Вполне. Только напарник принял меня за зайца! К счастью, я быстро бегаю, а он плохо стреляет. Рога мешают».

Самсон криво улыбнулся.

– А чего это наша Цирцея вчера мне на дом посыльного присылала? Не знаешь? Матушку разбудила, да и я струхнул. Ничего не случилось?

– Ничего, – невнятно буркнул Самсон, прицеливаясь к ветчине. – Ты что сегодня делаешь?

– Еще не знаю. – Фалалей выразительно пожал плечами, пропуская мимо ушей фамильярность стажера, неожиданно перешедшего на «ты». – Чего наша мучительница для меня придумает. Хотя у меня есть свои планы. Посвятить?

– Клянусь, могила.

– Представляешь, – зашептал Фалалей, косясь на дверь, – утром прибежал ко мне взмыленный Синеоков. И знаешь, зачем? Просил, чтобы я вместо него сегодня занялся Эдмундом. Оказывается, наша Цирцея, то есть Золотой Карлик, сегодня загоняет его к какой-то самозванке. Так и сказал, представляешь? А он по расписанию должен за Либидом ходить, чтоб ничего с тем не случилось…

– Не понимаю, зачем. И ты согласился?

– А что мне оставалось? Если увижу Myрыча, сброшу на него. А у тебя есть планы?

– Понимаете, Фалалей Аверьяныч, – нерешительно сказал Самсон, – я хотел вас просить поехать со мной по нашему делу – ну, то есть на отпевание Эльзы, которую на Куликовом поле нашли.

– А зачем она тебе? И так можно все написать. Вот еще удовольствие – на мертвецов любоваться.

Самсон покраснел.

– Я ведь город не знаю, – сказал он виновато, – да и один боюсь. И никак не удается начало – нет вдохновения…

Он придумывал на ходу объяснения, утаивая главное: ему не терпелось увидеть покойную, чтобы самолично убедиться – его это Эльза или нет. Он рассчитывал и на то, что на отпевании обязательно будет фотограф Братыкин! И тогда удастся выяснить, без присмотра Ольги, где он взял фотографию Эльзы?

– Ну, брат, ты и загнул, – Фалалей присвистнул, – неужели от мертвецов воодушевляешься? А я-то дурак сразу не понял, хотя вон как ты с духами из преисподней у баронессы лихо обошелся…

– А ты знаешь, что Ольга Леонардовна уволила Асю? – спросил Самсон, переменяя тему и опять переходя на «ты»: после вчерашних испытаний, он утратил пиетет по отношению к Фалалею, почувствовал себя с ним равным. Да и Фалалей не возражал.

– Ничего себе! И когда она только успевает! Видал, как скора на расправу! А за что?

– Не понравилось, что Ася Лиркина привечала, – смутился Самсон.

– Ну и что? – Фалалей потянулся к графинчику. – Эти два голубя давно воркуют.

Налить рюмочку ему помешал настойчивый зов Данилы, и оба молодых человека поспешили в сотру дницкую.

За столом у окна справа сидел, водрузив на нос очки, Антон Треклесов. Рядом с ним устроилась Ольга Леонардовна. Больше в редакции никого не было. Молодые люди застыли на почтительном отдалении и молча поклонились даме.

– Хороши голубчики, – проронила неопределенным тоном госпожа Май. – Сегодня оба останетесь в редакции.

– Почему? – в унисон спросили журналисты.

– Потому что Ася уволена, а Аля в знак протеста отказывается работать. Объявила забастовку, – пробурчал Треклесов, и оставалось неясным – шутит он или нет.

– Я полагаю, Самсон Васильевич, ваш материал не готов? – равнодушно заметила Ольга, изучая бумагу, протянутую ей Треклесовым.

– Еще не успел, сегодня напишу.

– Вот и садитесь, пишите, – распорядилась госпожа Май и перевела взор на Фалалея.

– Позвольте, дорогая Ольга Леонардовна, вам напомнить, – поспешил на помощь стажеру фельетонист, – два дня назад вы велели господину Шалопаеву, для полноты освещения проблемы преступления по страсти, побывать на отпевании замороженной Эльзы. И Братыкину велели туда прибыть. Так что прежде, чем писать, надо добрать материалец.

– А вам, я смотрю, не терпится улизнуть куда-нибудь, – осуждающе заявил Треклесов.

– Вам, бескрылым бюрократам, не понять души художника, – возразил шутовским тоном Фалалей, – а мы, творцы, мыслим образами. Живыми образами. А если надо, то и мертвыми.

– Для вас, господин Черепанов, у меня тоже поручения есть, – бросила Ольга, не реагируя на призывы отпустить сотрудников на заупокойную службу. – Сегодня в два часа, уже скоро, в редакцию явится женщина интересной судьбы.

– Как фамилия? – живо откликнулся Фалалей, среди многочисленных добродетелей которого способность мгновенно перескакивать с предмета на предмет занимала не последнее место.

– Фамилию не знаю. Она провела молодость в Сибири. Ее осудили по политическим мотивам.

– Не мое, – возразил резво Фалалей, – я политикой не занимаюсь.

– Погодите, не перебивайте. – Ольга встала и уперлась ладонями в треклесовскую столешницу. – Дама была любовницей самого народовольца Морозова. Понимаете, куда я клоню?

– Понимаю, – подхватил Фалалей, – а у Морозова была жена… Но я не понял, где совершился факт измены? В Шлиссельбурге, что ли?

– Вот, дружочек, вы и выясните, – ласково предложила Ольга. – И бежать никуда не надо.

– Простите, госпожа Май, у меня еще один вопросец. – Фалалей прищурился и закусил верхнюю губу нижними зубами, кривыми и редкими. – Дамочка из бомбисток?

– Вроде бы. Что-то говорила о кальции и купоросе, – попыталась припомнить госпожа Май, – но боюсь напутать, в химии я не сильна.

– И я не силен! И я! – Фалалей потер ладони. – Но сам вам сейчас такую бомбу представлю, что закачаетесь!

– Что за жаргон, милостивый государь? – строго глянул поверх очков Треклесов. – Выбирайте выражения. Вы не в конюшне.

– Ах, оставьте ваши благоглупости, Антон Викторович, – замахал на Треклесова обеими руками Фалалей, – вы-то небось уже и денежки жертве приготовили?

Ольга Леонардовна резко выпрямилась, в ее глазах сверкнул недобрый огонь.

– Выкладывайте!

Фалалей приобнял угнетенного Самсона, дружески похлопал его по плечу. Затем плюхнулся на свободный стул и закинул ногу на ногу.

– Что бы вы без меня делали, дорогие мои? Да знаете ли вы, что попались на удочку известной мошеннице? Мне Пряхин говорил и другие, что ходит по редакциям одна такая самозванка, зарабатывает деньги на имени Морозова. Еще бы, он своим «Откровением в грозе и буре» всех с копыт сбил! Сорвал с катушек! Сам Священный Синод возроптал!

– Я все знаю, – объявила гневно Ольга Леонардовна, ни одним мускулом не выдавая своей промашки, – потому вас и призвала. Женская интуиция меня не подвела. Куда эта негодяйка наведывалась?

– «Мир божий», «Божье слово», «Русское богатство», «Вокруг света»…

– Антон Викторович, звоните немедленно, – велела госпожа Май и позвала: – Данила! Данила!

Старик возник на пороге молниеносно, будто его войлочные опорки приводились в движение невидимыми гермесовыми крылышками.

– Вот так и живем, Самсон Васильевич, – завела нравоучительный монолог Ольга, – в окружении преступников и мошенников. Никому не можем доверять. Верно, в провинции нравы чище, и люди не так изъедены пороком…

Когда Треклесов опустил трубку на рычаг телефонного аппарата, она прервала свой печальный монолог.

– Все истинно, – подтвердил он, – была в «Божьем слове», про купорос и Морозова говорила.

– А еще хвасталась, что лекции Менделеева в Москве слушала, – с горечью сообщила Ольга Леонардовна.

– Менделеев? В Москве? – Фалалей захохотал. – Ну и фантазия у дамочки! Менделеев там никогда не был! Положительно она мне нравится. Горю нетерпением ее лицезреть!

– Хватит паясничать. – Ольга притопнула ногой. – Данила, там на моей половине вещи, я собрала их для этой оборванки, мне не жалко. Но на порог ее не пускай. Вытолкай вместе с вещами взашей.

Данила исчез. Фалалей встал и самым серьезным тоном произнес:

– Требую вознаграждения. В виде свободы на сегодняшний день.

– Неужели так хочется побывать на отпевании? – спросила Ольга.

Самсон по ее голосу понял, что ей сейчас неприятно видеть рядом с собой свидетелей ее ошибки.

– Не угадали, – ухмыльнулся Фалалей, – надеюсь увидеть в церкви господина Либида… Что-то давненько он не навещал редакцию.

– Никак соскучились? – вклинился в разговор Треклесов.

– Соскучился. Он всегда вызывает у меня обострение памяти: самые смешные анекдоты вспоминаю. Хотите, расскажу один? «Я тебя умоляю, – говорит жена мужу, – перестань красить усы. – А что, неужели так заметно? – На тебе – нет, но на шее нашей горничной – да!»

Все натянуто посмеялись.

– Как мне с вами поступить? – с притворной обреченностью вздохнула Ольга. – Три дня до выхода следующего номера, а материалов еще нет. Даю последний шанс. Но не вздумайте преследовать Эдмунда. Полагаете, я не знаю о вашем сговоре? Эдмунд сегодня едет в Думу.

Самсон энергично закивал головой в знак согласия.

– Ура! – закричал Фалалей, подскочил к госпоже Май и принялся быстро-быстро осыпать поцелуями ее узкую ладонь.

Потом отпрянул, рухнул на колени и стал обцеловывать подол ее платья. Смягчившаяся госпожа Май выдернула край подола из его рук и отступила к окну.

– Идите уж, – махнула она рукой, изображая легкую досаду, – хотя вас отпускать вдвоем опасно. Неровен час, во что-нибудь влипнете…

– Будьте спокойны, благодетельница вы наша, – Фалалей вскочил и стал подталкивать Самсона, – верну вам ваше сокровище в целости и сохранности. Хорошая смена идет следом за нами, старыми волками пера.

Он выскользнул за дверь и уже не слышал, как Треклесов обозвал его пустобрехом.

Поторапливая Самсона и шипя, что надо пошевеливаться, пока мучительница не передумала, Фалалей скатился по лестнице и выскочил на улицу…

– Ну не свиньи ли мы, братец? – спросил он самокритично Самсона, поправляя у него на шее сбившийся шарф. – Свиньи как есть. Только в сюртуках и костюмах. А она царица, подлинная Цирцея. Чем меня и восхищает. Ей бы в царских покоях блистать. А она жертвует собой, все силы на просвещение направляет.

Над головами их было чистое синее небо. Солнечные лучи скользили по заснеженным крышам, дрожали на снежных шапках, покрывавших оконные карнизы, дверные козырьки, приворотные тумбы. Ослепительная, искрящаяся белизна резала глаза. Воздух, против обыкновения, был сухой, словно солнце выпарило всю влагу с городских улиц. Скрип галош торопящихся прохожих, гомон воробьиной стайки у кучки свежего навоза на мостовой звучали приятной музыкой. Самсон чувствовал себя вырвавшимся наконец из тюрьмы, в которой просидел сто лет.

Фалалей углядел извозчика, и журналисты со смехом забрались под меховую полость. После пережитого в следственной камере Самсон перестал бояться извозчиков.

Путь к церкви был довольно долгим, и Фалалей указывал вверенному ему провинциалу на монументальные сооружения, церкви, дворцы, особняки, сыпал названиями и фамилиями, не забывая об анекдотах и байках.

На окраине города, за улицей, название которой было легко запомнить – Бочарина, в окружении обнаженных, черных деревьев стояла деревянная церквушка. Однако Фалалей не стал заходить в нее, объяснив Самсону, что боится встретить в церкви Римму, которой он наврал про свою связь с покойной Елизаветой.

Сунув извозчику деньги и велев ждать Самсона, чтобы потом доставить его прямо в редакцию, Фалалей вмиг улетучился.

Самсон, сняв шапку, перекрестился на куполок с крестом и ступил под низкие церковные своды. Сквозь узкие окна настойчиво пробивались солнечные лучи, они придирчиво исследовали золоченые серебряные оклады, позолоченную резьбу алтаря, бронзовые паникадила и, смешавшись с отсветами восковых свечей, растворялись в низком помещении, согретом теплом свечей, лампад, дыханием прихожан. Он перекрестился еще трижды на алтарь, купил в притворе свечу у служки и шагнул вперед.

В правом приделе, на дубовых козлах, стояли три гроба. Отпевание уже закончилось, и вокруг гробов толклись с последним прощанием притихшие, рыдающие женщины в плюшевых саках, с темными шерстяными платками на головах и, сминая в руках овчинные шапки, бородатые, солидные мужчины в черненых полушубках и полупальто. Между ними сновали укутанные до глаз ребятишки. Чуть в стороне, у иконы Николая Угодника, стояли две высокие дамы в каракулевых манто с соболиными оторочками, в шляпах с густыми вуалями, скрывавшими их лица. Иногда дамы подносили к глазам кружевные платочки, но и тогда они, вопреки церковным правилам, не откидывали вуали.

Хотя народа было много, Братыкина Самсон увидел сразу. В длинной бекеше, с обнаженной лысой головой, коротенький человечек с недовольной миной на помятом лице топтался у крайнего от окна гроба. Он буркнул пробравшемуся к нему Самсону, что батюшка, еще не опохмелившийся со вчерашнего, сердит и фотографировать не разрешает.

Самсон покосился на гроб – смешанное чувство жалости и радости овладело им. Простой полотняный покров поверх длинного, вытянутого тела. На подушке белого полотна – чужое стылое лицо с невзрачными чертами: впалые щеки, заострившийся нос с горбинкой, бледные губы, вытянувшиеся ниточкой, глубокие глазницы с выпуклыми глазными яблоками, едва заметные брови, бесцветные ресницы. Ситцевый платок, плотно облегая костистый череп, оставлял открытой полоску темно-русых волос, бумажный венчик со словами молитвы был как раз по ширине лба… Конечно же, эта женщина с темным, усталым лицом не его Эльза. Самсон перекрестился: не дай Бог уйти в иной мир с таким умученным, укоряющим выражением.

На всякий случай Самсон бросил взгляд и на два других гроба. К его удовлетворению, там лежали покойники мужского пола. Самсон дернул Братыкина за рукав и отвел его подальше от домовины.

– Господин Братыкин, – торопливо зашептал он фотографу, мнущему в руке шапку с наушниками, – я видел ваши работы у госпожи Май. Там есть одна, тоже Эльза. Где вы ее снимали?

– Это какая? – наморщил лоб Братыкин. – Маленькая, черненькая, пухленькая?

– Она самая, она. Где вы ее видели и когда?

– Не помню. Может, и не видел. А если и видел – для меня они все на одно лицо.

– Но как же ее разыскать?

– А зачем? – покосился на юнца Братыкин. – Понравилась?

– Очень похожа на мою родственницу, – соврал Самсон, – проверить бы, может, она.

– Так отправляйся в ателье, где был сделан снимок. Там же внизу, наверное, указано. Я всего упомнить не могу.

Братыкин, завидев батюшку, оставил сотоварища и юркнул к служителю церкви в надежде выклянчить разрешение на фотографирование.

Самсон огляделся, он так устал от бесконечных перепадов от надежды к отчаянию и обратно. Слева от себя он узрел икону Божьей Матери – темный, печальный лик в серебряной ризе с жемчугами. Он зажег свечу от другой, из тех, что горели на подсвечнике, и закрепил ее в свободную ячейку.

– Услыши убо стенание мое и приклони ухо Твое ко мне, Владычице Мати Бога моего, и не презри мене, требующего Твоея помощи, и ни отрини мене, грешного. Вразуми и научи мя, Царице Небесная…

Он благодарил Богородицу за то, что она защитила от смерти его дорогую Эльзу, и просил у нее заступничества. А также помощи в поиске жены. Он низко поклонился, еще раз истово перекрестил лоб и осторожно приложился губами к руке Божьей Матери.

– И у меня эта икона любимая, – услышал он за плечом жаркий шепот.

Обернувшись, Самсон увидел рядом прекрасную Римму. Фалалей был прав, она пришла на отпевание подруги. Прекрасные черные глаза ее смотрели на него печально и ласково.

– Я выражаю вам соболезнование. – Самсон нагнул голову.

– А ваш друг, Эльзин поклонник, он тоже здесь? – прошептала Римма Леонидовна.

– Обещал быть, – уклончиво ответил Самсон. – Но пока не вижу.

– Помянуть несчастную сам Бог велел, – Римма осторожно взяла Самсона под руку, – нам надобно подойти к гробу ближе. Прощание заканчивается…

Повинуясь своей спутнице, Самсон присоединился к кучке родных и знакомых покойной. Римма опиралась на его руку и легонько прижималась плечом к его плечу.

– Мне дурно, – слабеющим голосом шептала она, – от ладана у меня всегда голова кружится.

Самсон смотрел на несчастную покойницу, на согбенных старух вокруг гроба и судорожно соображал: что делать с Риммой? Неужели придется ехать вместе с ней? А что скажет Ольга Леонардовна? А если дома он встретит самого Лиркина?

Мимо них проскользнула девочка в светлой кроличьей шубке, закутанная в платок так, что наружу торчал лишь розовый носик. Девочка пробралась между старух и скрылась, чтобы появиться справа, у иконы Спасителя. Девочка потянулась на цыпочки, поставила свечку и неистово закрестилась, кланяясь в пояс.

Тут Римма повлекла своего спутника вперед, потому что провожающие уже отошли к стене, где стояли крышки гробов, и ждали последних желающих проститься. Самсон двинулся за Риммой, думая, что и самому было бы неплохо опереться на чью-нибудь руку: Фалалея, например, или бесценной госпожи Май.

Через два шажка он остановился и похолодел. К запаху ладана и свечей примешался какой-то посторонний, неприятный запашок. Самсон повел носом, и тут же за его спиной пронзительно завопили старухи:

– Караул! Горим! Пожар!

В ту же секунду кто-то оторвал от него прекрасную Римму, ее с криками повлекли к дверям – он понял, что сейчас Суламифь будут купать в снегу. А что еще оставалось делать, если юбка ее сзади – видимо, воспламенившаяся от неосторожной свечи – трещала, дымилась и горела!

Глава 16

Помощник дознавателя Казанской части Лев Милеевич Лапочкин одним своим видом отпугивал впервые видевших его людей: скуластый, со впалыми щеками, с глазами-буравчиками, будто из засады – из-под кустистых черных бровей – впивавшихся в собеседника. Но как он преображался, когда хотел проникнуть в душу человека. Его жесткое, морщинистое лицо могло выразить все: сердечную доброту, подкупающую наивность, мудрость, сочувствие, доброжелательность. Для сыскной работы такой тип был бесценен. И сам Лапочкин, этот двуликий Янус сыска, осознавал свои достоинства – поэтому вчера, почуяв, что его малоопытный начальник, Павел Миронович Тернов, мечтает улепетнуть из казенного кабинета, дабы избегнуть налета журналистов, Лапочкин вызвался отвадить наглых борзописцев самолично.

И действительно, чуть не до полуночи просидел он вместе с дежурным в конторке. Нашествия писак, правду сказать, не приключилось, но трех голубчиков – одного за другим – спровадил. С суровым отеческим внушением – меньше доверять сообщениям хмельных адвокатов, тем более что вчера вечером следователь самолично разослал официальное сообщение: депутат Гарноусов едва не пострадал от случайной пули хулигана.

По выражению начальственного лица Лапочкин смекнул, что случай в парикмахерском салоне не так прост, как предстает с первого взгляда. Молодого следователя Лапочкин почти любил за твердость и смелый нрав – предшественник его, пусть земля ему будет пухом, никогда бы не решился на такие современные штучки. Тернов в каждом человеке принимал живейшее участие и считал, что буква закона хоть и существует, но и на нее есть управа. Уж не первый раз доверял он Лапочкину конфиденциальные поручения. Вот и вчера: попросил отнести преступный пистолет эксперту из своих, да тот уж и знал, что надобно изготовить два заключения. Первое – о том, что из пистолета стреляли. А второе – не стреляли. Стоит это сто рублей. А эксперту не жалко: господин Тернов его еще ни разу не подвел, какое надо заключение, то и использует. А другое – в мусорную корзину…

Правда, сегодня утром Лапочкин был озадачен. Прежде эксперт никак не комментировал поручение, а на сей раз, не взяв денежки, вздохнул: «Зачем напраслину на человека возвожу? Грех ведь. Пистолет-то чистый».

Лапочкин понял результат экспертизы по-своему. И пока Павел Миронович Тернов в присутствие не явился, помчался на место преступления и подобно ищейной собаке прочесал окрестные улицы и дворы. Слава Богу, уже светлело! И людишки бодрствовали, шныряли туда-сюда.

Навестил и злополучный салон «Coiffeur Basilio». Хозяин заведения хлопотал о замене витринных стекол. Принял он Лапочкина едва ли не подобострастно, с причитаниями об убытках, которые неизвестно кто ему должен возместить. Помощник дознавателя слушал хозяина молча – и взгляд его был тяжел, как чугунная гиря. Затем исследовал кресла, на которых вчера сидели Гарноусов и неизвестный клиент, перелистнул иллюстрированные журналы, валявшиеся тут же для развлечения ожидающих, – потрепанные, с замусоленным углами, они ничего интересного не содержали.

В настенном зеркале зияла дыра, и от нее разбегались замысловатые трещины – сюда угодила шальная пуля.

Лапочкин непререкаемым тоном велел мастерам, свидетелям происшествия, нарисовать приблизительный портрет неизвестного клиента. Цирюльники повиновались – из трех изображений только одно напоминало человеческое.

– Кто это рисовал? – властно осведомился Лапочкин.

Мастера вытолкнули вперед парнишку – сельского вида, конопатого, с похожей на дамскую мушку родинкой на щеке.

– Вы, милейший, подлинный художник, – похвалил Лапочкин. – Вам бы в Академию…

Присутствующие переглянулись, но промолчали.

Лапочкин сложил листы бумаги с портретами, сунул в карман и обратился к портретисту:

– Ну-ка, братец, проводи меня черным ходом.

Возразить никто не посмел, и, пробравшись через хозяйственные закутки и чуланчики, помощник Тернова очутился во дворе, самом обычном, каких немало в Петербурге: сюда выходили черные лестницы домов, фасады которых были обращены на улицу. Слева виднелась арка, перекрытая чугунными воротами, справа – такая же арка, но проходная. Лапочкин шагнул направо и убедился, что за аркой есть еще двор, так же сквозной – с выходом на параллельную улицу.

Внимательно изучив запертые сарайчики и дровяники, сколоченный из широких крепких досок ретирадник – отхожее место для дворников и швейцаров, присыпанные снегом холмики погребов, он особое внимание уделил избушке для мусора: открыл скрипучую дверцу, поковырялся в неприглядных кучах. Затем направился к полуподвалу и забарабанил по двери кулаком. Минуты через три она открылась, и в проеме появился заспанный мужик с бритой бородой и жесткими седыми усами, видимо, из служивых солдат.

– Ты, что ли, дворник будешь?

– Так точно, ваш сияство, что изволите?

Дворник стоял в дверях, полностью закрывая своим могучим телом проем, и неспешно почесывал то широкую грудь, то могучее плечо, то внушительное пузо, прикрытое миткалевой рубахой. Он вовсе не обращал внимания на мороз – прямо на глазах Лапочкина усы дворника покрывались блестками инея.

– Помощник следователя-дознавателя Казанской части Лапочкин, – отрекомендовался сыщик. – Проводится дознание.

– Я ничего не видел, – сказал дворник после паузы. – Разве я службы не знаю? Сразу бы доложил кому положено. И выстрела не слыхал. Я вон на черной лестнице, – он кивнул налево, – шпингалет правил.

– А с черного хода из салона вчера никто не выходил?

– При мне не. Я чужие лица враз примечаю.

– А этих не видел?

Лапочкин протянул дворнику вынутые из кармана портреты. Тот основательно изучил все три и недоверчиво хмыкнул:

– Дети, што ль, малевали?

– Какие дети? Приглядись внимательней.

– Какие-то рожицы кривые. Что по ним узнаешь?

– А депутата Гарноусова узнал бы?

– Ни в жисть, – дворник решительно замотал кудлатой головой, – этого я у нас не видал.

– Ладно. – Лапочкин отступил. – Вижу, ты человек серьезный. Теперь скажи мне, когда сегодня убирал двор, ничего подозрительного не заметил?

– Да вроде все как обычно. – Мужик насторожился. – А что искать-то надобно?

– Не знаю, – глазки-буравчики погрустнели, морщинки сложились в доверительную, задумчивую гримасу, – может, следы, может, пистолет…

– Пистолетов точно не было… – открестился дворник. – Мусору черт на печку не вскинет, это да. Вы бы, вашсияство, приструнили жильцов из 18-й квартиры. Сколь им твердил: не выливайте во двор помои с пятого этажа! Нет, все безобразят. Утром уберешь, любо-дорого смотреть, только отвернешься – снова безобразие. И брызги по всему двору летят. Иной раз и на людишек. Уж били-били бабы наши кухарку из 18-й, а все без толку.

– Бабу беру на себя, – пообещал Лапочкин, – никакого уважения к чужому труду. Скажи ей, еще раз забалует, языком заставлю двор вылизывать.

– Премного благодарен, вашсияство, – поклонился довольный детина и отступил с порога, – может, погреетесь, а то уж совсем закоченели.

Лапочкин шумно и укоряющее выдохнул: дескать, что ж ты, братец, раньше сообразить не мог?

– Не обессудь, отдыхать некогда, – посетовал он, – рыскать надо. Что-то же подозрительное должно быть, я чую.

– И вам отчет держать перед начальством тоже приходится, – посочувствовал дворник уважительному сыщику. – Чем подсобить? Уж и не знаю. Разе что галошей?

– Какой галошей?

– Может, сгодится для отчета, – дворник пожал плечами, – нашел утром во дворе, валялась под аркой…

– Ну-ка неси ее. – В голосе Лапочкина послышалось нетерпение.

Дворник отступил, нагнулся и извлек откуда-то блестящую резиновую обувку, держа ее в своей лапище словно игрушку.

– Прибрал, – сообщил он, поеживаясь. – Думаю, вдруг растеряха объявится. А то и вторую выкинет кто, пара будет.

– Они тебе не сгодятся, – ответил Лапочкин, едва ли не обнюхивая галошу, – размерчик небольшой. Дамский.

– И то верно, – дворник кивнул. – Да я уж давно заприметил, иной раз ненужная вещь самой нужной случается. Берите, может, вам больше моего сгодится.

Лапочкин изучающим долгим взглядом обшарил лицо философствующего подметальщика, хмыкнул, хлопнул его по плечу и пошел вон.

Утренняя охота получилась небесполезной. Трофеи дадут Павлу Мироновичу новую пищу для размышлений…

Следователь Тернов встретил своего помощника приветливо. Он успел просмотреть утренние газеты, ни в одной ничего сверх должного о вчерашнем происшествии не обнаружил. Он внимательно изучил интервью сенатора Темняева, в котором полупарализованный старик подробно ответил на вопросы журналиста о нормальной длине юбочек у балерин, о лучшей закуске к водке, о том, брать ли нам Герат, о мерах по предупреждению наводнений…

И все-таки… Несмотря на то что вчера молодой следователь провел вечер в приятной компании и потом прекрасно выспался, несмотря на то что в это утро по шкафам и стенам его служебного кабинета весело сновали солнечные лучики, все равно неясная тревога ворочалась в глубине его сознания.

Вчерашнее происшествие давило, не давало расслабиться. Сначала Павел Миронович полагал, что беспокойство вызвано особенным впечатлением, которое сумела произвести на него госпожа Май. Но затем понял, что суть не в ней.

Когда его помощник Лапочкин вошел без стука и приветствия в камеру, Тернов уж с четверть часа пялился на вчерашнюю бумажку – любовное письмо, обнаруженное в салоне под креслом. Что-то в ней смущало дознавателя.

Помощник скользнул к столу Тернова, приветственно взмахнул правой рукой, а левой водрузил рядом с любовным письмом галошу. Порылся в карманах и достал оттуда еще несколько бумажных листков.

– Пистолет чист, ассигнацию возвращаю, – сообщил он. – А вот портреты вчерашнего неизвестного клиента. Сделаны свидетелем.

Тернов пробежал глазами два заключения эксперта по баллистике и сунул их вместе со сторублевкой в ящик стола. Разложил перед собой портреты.

– Не знал я, где у нас Репины прохлаждаются, – криво улыбнулся он, – а они по салонам ножницами и бритвами орудуют. Ладно, один сгодится… А это что?

Тернов брезгливо ткнул пальцем в весьма потрепанную галошу.

– Обнаружена под аркой дома, в которой, по показанию подозреваемого, скрылась женщина-убийца, – лапидарно объяснил Лапочкин.

– Так вы думаете, в депутата стреляла все-таки женщина?

– Я думаю, что ни одна нормальная женщина не потеряла бы галошу, а вот убегающая в спешке – запросто.

Тернов помедлил и протянул Лапочкину любовное письмо.

– А что вы скажете по этому поводу?

Лапочкин вынул из кармана лупу, будто она могла что-то прояснить, и, неторопливо шевеля губами, прочитал текст.

– Смело, – признал он. – Бессвязно. Много иностранных слов. На любовное письмо не похоже.

– Как не похоже? Как? Очень даже похоже. – Тернов с неожиданным для себя волнением выхватил из пальцев помощника лист бумаги. – Все слова свидетельствуют о любовной интрижке.

Лапочкин молчал, сверля начальника глазками-буравчиками.

Тернову стало неуютно. Если эту вульгарную писанину нельзя признать любовным письмом, то рушилась вся его теория о причастности Самсона Шалопаева к покушению на депутата по причине ревности к неизвестной Асиньке. А если в депутата стреляла неизвестная террористка или ревнивая любовница, то и залог с госпожи Май он брал напрасно, напрасно в сговоре с экспертом по баллистике из либеральных соображений закон нарушал.

– Кроме того, – будто рассуждая вслух, сказал примиряюще помощник, – если это и письмо, оно могло быть адресовано неизвестному клиенту, портрет которого перед вами.

Тернов смотрел остановившимся взором на Лапочкина: если в депутата стреляла какая-то женщина, а не красавчик Самсон, то она могла повторить свою попытку еще раз. Больше всего Тернов боялся политики, ныне политических громил развелось немерено, и самые свирепые из них – женщины. Если депутат погибнет, прогрессивные либеральные журналисты припомнят, что следователь при первом покушении проявил нерасторопность, еще и расценят как злостную халатность: мол, положил дело под сукно, мер не принял…

– Как же быть? – побелевшими губами прошептал он.

– Да возвратите вы, Павел Мироныч, письмо депутату Гарноусову, – посоветовал Лапочкин. – Езжайте прямо в Думу. Сами. Так скорее будет. Может, и разъяснения получите о возможной преступнице.

– Да-да, еду. – Тернов торопливо вскочил, ухватившись за призрачную надежду избежать будущей трагедии и своего позора. – И вы со мной.

– Я возьму этого карася за жабры с другой стороны, – мягко возразил Лапочкин, – поеду к нему на квартиру, что-нибудь повынюхиваю. На случай, если дополнительный материалец понадобится.

Тернов попробовал сообразить, что имеет в виду его помощник, но тут же прекратил бессмысленные попытки: ему было не до намеков, надо было срочно мчаться в Думу.

– Вечером обменяемся информацией, – пообещал он, стараясь выказать как можно больше расположения к своенравному помощнику.

Застегивая на ходу шинель, Павел Миронович выскочил на улицу.

Через четверть часа он был уже у здания, в котором заседала Государственная Дума. Три двухэтажных корпуса, соединенные узкими одноэтажными галереями, образовывали в плане букву «П». Четвертая сторона прямоугольника – узорная ограда на высоком гранитном цоколе, соединяющая боковые флигели, – отделяла просторный двор от Таврической улицы. Павел Миронович смело ступил за ворота. Однако, утвержденный в должности следователя недавно, он плохо представлял себе, как он сможет вести допрос в храме демократии, среди людей, облеченных властью. Он боялся произвести впечатление человека ничтожного и бессильного.

Косясь на центральный корпус с плоским куполом в глубине двора, на шестиколонный портик, за которым скрывались главные двери, Павел Миронович принялся обходить просторную площадь перед Думой. Он рассматривал экипажи и автомобили, окидывал суровым взором всех, кто попадался на глаза: извозчиков, шоферов, дворников, агентов охранки в штатском, весьма подозрительных граждан цивильного вида, возможно, ходатаев, адвокатов, заимодавцев.

К своему удивлению, рядом с городовым следователь узрел оживленно беседующего с думским чиновником небезызвестного в судейских и полицейских кругах Фалалея Черепанова. И фельетонист тоже его узнал.

– Какими судьбами, дорогой Павел Мироныч? – фамильярно обратился к Тернову журналист. – По вчерашнему дельцу?

Тернов внутренне передернулся и холодно ответил:

– От вас, журналистов, ничего не скроешь. А сами-то вы чего здесь ноги оттаптываете?

– Случайно, совершенно случайно забрел, проходил мимо, – зачастил Фалалей. – Хотите анекдотец на эту тему? Возвращается муж домой, а у жены любовник. Муж, ясное дело, интересуется: «Что это вы тут, сударь, делаете, в спальне моей жены? » А любовник застегивает, пардон, панталоны, надевает пальто и говорит: «Да вот шел случайно мимо и зашел погреться… » Ха-ха-ха…

Тернов невольно хихикнул и бросил взгляд на парадные двери, откуда после утреннего заседания повалили бобровые тузы.

– У меня создалось впечатление, что вы политикой не интересуетесь, – нервно парировал дознаватель, судорожно соображая, как избавиться от общества Фалалея.

– Я совсем по другому ведомству, дорогой Павел Мироныч. Объект моего наблюдения для вас интереса не представляет. Человек достойнейший.

Тернов слушал фельетониста вполуха, один за другим из дверей выходили депутаты, рассаживались по своим экипажам и, манкируя думским рестораном, разъезжались по облюбованным заведениям или по собственным домам – подкрепиться.

Наконец Фалалей вздохнул, протянул Тернову руку и с чувством потряс ее.

Тернов отвечал и улыбался машинально, он пытался из-за плеча загораживающего перспективу фельетониста не упустить депутата Гарноусова.

К счастью, Фалалей исчез, и Тернову уже ничто не мешало вести наблюдение.

Депутата Гарноусова Павел Миронович узнал сразу. Следом за толстяком шествовал худой юркий человечек в модном английском пальто и в бесформенной мохнатой шапке, видимо, подобранной так, чтобы ее размеры скрывали карликовый росточек владельца. Адвоката Шмыгина Тернов сейчас видеть не хотел, но адвокат – не фельетонист, его не устранишь.

Тернов обреченно двинулся наперерез Гарноусову. Когда между ними оставалось несколько метров, из ближайшего автомобиля выпорхнула дама в шубке, в низко надвинутой на лоб норковой шапке, похожей на миску с глубоким дном.

Дама быстро-быстро засеменила к депутату. У Тернова моментально вспыхнуло в сознании – террористка! Он резко остановился, рука его непроизвольно потянулась к кобуре с револьвером.

Однако дама повела себя странно: она не стала стрелять в депутата, а рухнула перед ним на обледенелую брусчатку и, обняв высокие сапоги законодателя, картинно распростерлась ниц. Шапка свалилась, короткие темные кудри рассыпались по плечам. Депутат Государственной Думы залился краской.

– Григорий! Май дарлинг пузанчик! – завопила по-бабьи дама. – Ай лав ю. Вери мач энд фак ю, фак ю энд фак! Грэг фул! Вай ты кидал ю Асиньку?

Господин депутат, наконец, очнулся. Он встретился опасливым взором со следователем Терновым, дернулся назад, с трудом освободил ногу из цепких ручек любовницы и пророкотал:

– Извините, но я вас не знаю.

– Я колл ю, лапуська, лав е киску, екскьюз ми…

– Кандидатка на одиннадцатую версту, – злобно выговорил Гарноусов, будто специально для Тернова, обошел распростертую даму, сел в пролетку и отъехал от здания Государственной Думы.

Глава 17

В шиншилле северной звезду,

Я все равно тебя найду,

Моя единственная, ты —

Греху и доблести цветы!

Самсон Шалопаев, укрытый меховой полостью и пригреваемый слабеньким январским солнцем, ехал на извозчике по столице Российской империи. В душе его звучали стихи, рождающиеся от полноты чувств. Он ликовал! Та, жертва Куликова поля, не имела никакого отношения к его Эльзе! Он так и знал – не могла судьба быть столь жестокой к нему! Разве он чем прогневил ее? С каждой минутой чувствуя себя уверенней, он двигался в потоке экипажей, пережидал, пока протащатся громоздкие конки, и верил, что он уже почти настоящий столичный житель!

Когда переехали Неву, он решил, что последнюю строку стоит заменить – опять Фалалей скажет, что там вкралось неблагозвучие. Но ведь он не нарочно! Так ему муза продиктовала!

Самсон огляделся и приглушенно рассмеялся. Ему нравилась столица. Золоченые шпили и купола сверкали на солнце. Ангел на шпиле Петропавловского собора простирал свое охранительное крыло над Петербургом, над его жителями, а значит, и над Самсоном. Зимняя, скованная льдом, покрытая снегом Нева кипела насыщенной жизнью: вдали от моста, по налаженным дорожкам сновали бойкие катали, подобно крохотным насекомым на ослепительном белом пространстве копошились темные фигурки отчаянных пешеходов, справа по узкоколейке полз малюсенький электрический трамвайчик. К самому берегу подлетели высокие сани, запряженные северными оленями, и возница в оленьей шкуре мехом вверх помогал своему седоку выбраться на деревянные сходни.

Счастье переполняло Самсона.

«Я найду ее, мою милую Эльзу, мою дорогую и единственную жену, с которой повенчан навечно», – повторял про себя юный сотрудник журнала «Флирт», преисполненный решимости действовать немедленно. У него была ниточка – адрес фотоателье, где когда-то Братыкин добыл фотографию Эльзы. То есть ниточка, конечно же, у госпожи Май, в ее гостиной, – но разве не найти способа туда проникнуть? Да он сегодня же за ужином измыслит, как переместиться в гостиную, а там уж доберется и до альбомчика.

Самсон чувствовал, что проголодался, – он собирался доехать до редакции, явиться пред светлые очи Ольги Леонардовны и потом уже отправиться обедать. Куда она скажет. Наверное, ей так будет приятней. Во всяком случае, тогда она не станет подозревать его в самовольном шатании по городу.

Он старался не возвращаться мыслями к происшествию в церкви – прекрасная Римма, которую вываляли в снегу церковные старухи, повела себя странно. А ведь он помогал тушить ее затлевшее платье, сам извлек испуганную Суламифь из сугроба, подозвал экипаж, усадил туда пострадавшую и намеревался сопровождать ее до дому. Но она не разрешила ему подняться в пролетку. Она прогнала его! Ее бледные губы дрожали, и над верхней отчетливо вырисовался черный пушок, покрытый не растаявшими крупинками инея, в черных глазах застыл ужас. А ведь чуть раньше, в храме, он дивился исходящему от нее соблазну – храм, и тем более с разверстым гробом в приделе, место для флирта неподходящее. За что же Римма так неожиданно его возненавидела? Неужели она расстроилась из-за того, что, когда ее тушили, он невольно увидел ее слишком тощие икры?

Самсон спрыгнул на тротуар перед зданием редакции. Дворник у парадных дверей нахально вылупился на него. «А с виду здоровехонький», – пробурчал он в спину журналисту.

Расстроенный Самсон захлопнул за собой дверь – надо же, как быстро слухи распространяются, Данила, что ли, дворников оповещает об аптечных пузырьках? Самсон жалел, что оторвал сигнатюрку от флакончика – рассчитывал уничтожить улику, способную взбесить Лиркина, а вон как обернулось. Еще хуже.

Короткое сожаление не успело перерасти в глубокую мысль, потому что на лестничной площадке второго этажа на Самсона налетел, едва не сбив его с ног, Мурыч.

– О, черт, – зашипел он, – и ты тут. Беги отсюда вон, пока цел.

– Да что вы? Что случилось?

– Говорю тебе, улепетывай. Там Куликовское побоище! Синеоков буйствует, громит редакцию, грозится убить госпожу Май!

– Ей же надо помочь!

– Да брось ты, – Мурыч с опаской оглянулся на дверь, из-за которой неслись нечленораздельные крики и жуткий грохот, – она забаррикадировалась на своей половине. А этот психопат еще нас с тобой покалечит!

– А как же Данила?

– Данилу не видел, скрылся хитрец. Да я ведь только за порог ступил, как все понял. Нельзя лезть в пасть разъяренному медведю!

– Может, дворнику сказать или полицию вызвать?

– Не умничай, дружок, – Мурыч толкнул стажера вниз по лестнице, – госпожа Май сама знает, когда полицию впутывать. Бежим, покуда целы. Ты обедал?

– Нет еще. – Самсон, топчась под козырьком у парадной, все еще сомневался.

– Давай в Приказчицкий клуб, – предложил Мурыч, – и недалеко, и недорого, и прилично. Это местечко давно журналистская братия облюбовала.

Настроение у Самсона совсем испортилось. Мурыч еще при первой встрече произвел на него самое неблагоприятное впечатление. С виду крепкий, среднего роста, аккуратный, подтянутый да и не слишком старый – лет тридцати пяти, – он держался как-то в стороне от остальных, всегда опаздывал, ворчал, приставал к госпоже Май с придирками и упреками. Подумаешь, какой гений – выбросили две строки из его статьи! Да там ничего такого гениального и не было – Самсон специально изучил Мурычеву занудную писанину о женщинах-акушерках. Кому это интересно? И пошло, приземленно. А сколько слов непонятных!

– Я смотрю, тебя здесь взяли в оборот, – заговорил Мурыч, шествуя рядом с помрачневшим Самсоном, – легкой жизнью прельщают? Вижу, голова у тебя кругом идет. Так и собираешься порхать?

– Я много узнал за эти дни, – возразил вяло Самсон, – и в университет ездил.

– Ты смотри, не очень-то Фалалею доверяй. Он и мать родную продаст. Копейку посулят – продаст, и анекдот расскажет.

– Он город хорошо знает и знакомства полезные имеет, – защитил друга Самсон.

– Эка невидаль! Город все знают! И ты узнаешь в свой черед. А насчет полезных знакомств, ошибаешься. Ему-то, может, они и полезные, а тебе вредные. Слушай старших. Я таких, как Фалалей, не одну дюжину перевидал.

– Но ведь сама Ольга Леонардовна сказала…

– Да брось ты, – отмахнулся Мурыч, – мне тебя просто жалко. И как ты в такой клоаке оказался? Кто тебя привел?

– Мы с господином Либидом…

– Так я и знал! – воскликнул Мурыч и остановился. – Вот скажи мне, как старшему брату: почему? Почему, как мухи, к тебе мошенники слетаются? Ты что, медом намазан?

– Что-то мне есть не хочется, – Самсон, неприятно пораженный словами Мурыча, отвел глаза. – Я, пожалуй, вернусь в редакцию.

– Ладно, ладно, не сердись. Прекращаю. Каюсь, злоязычен. Но, заметь, правдив. Убедишься сам. А сейчас потерпи немного. Может, что и полезное услышишь. Эх, если бы в мои девятнадцать встретился мне какой-нибудь Мурыч, я бы сейчас ему ноги целовал!

Самсон, смирившись с неизбежной перспективой общения с Мурычем, вошел в мраморный вестибюль. Разоблачившись, они поднялись по лестнице на второй этаж и свернули в залу, легкостью и воздушностью больше всего похожую на внутренний итальянский дворик: стены в виде арок с мраморными колоннами на пьедесталах, в пролетах арок располагались огромные зеркала, между пальмами в кадках – столики под белоснежными скатертями.

Мурыча встретили как хорошего знакомого, расторопный официант в белом кителе проводил их к свободному столику, поближе к камину.

– А скажи мне, Самсон, – заговорил, отдав распоряжения, Мурыч, – откуда у тебя фамилия такая редкая – Шалопаев? Вот свою я знаю: Мурины – от мура, каменная стена значит. Прадед из нижегородских посадских, крепкий человек был, надежный. Вместе с Мининым в Москву ходил. У Черепанова предки в Вологде горшки лепили. Май – с Западной Украины, там много чего намешано: австрияки, поляки, хохлы. А вот откуда Шалопаев, не пойму.

Самсон густо покраснел.

– Первый Шалопаев дьяком в Казани служил. На него шаль находила, шалел он неожиданно, отсюда и прозвище. А как за Ермаком увязался да оставил хлебное дело и жену с детишками, то сирот при живом отце и стали звать шалопаевы дети. Так и закрепилась фамилия. Отец ей гордится, говорит, способность совершать непредсказуемые поступки чисто русская черта, свидетельство неординарного ума.

– Шаль… Значит, родовая черта… Вот с этой-то шали и залетел ты во «Флирт». Родители небось от тебя такой прыти не ожидали. – Видя смущение собеседника, Мурыч поспешил снять неприятный осадок: – Имя у тебя знатное: Самсон. Если б мне родители дали такое, может, и характером я бы вышел другим. А так… Представь себе, если б тебя звали Гаврилой… Не нравится? Тот-то! А я живу, ничего! И даже за границей печатаюсь!

– Правда? – удивился Самсон, смотревший на Мурыча как на инвалида, потому что полноценной жизни в литературе с именем Гаврила быть не может! Разве что у Державина, так это сто лет назад. – А Ольга Леонардовна мне не говорила.

– Она и не знает. – Мурыч пригубил морковный аперитив и улыбнулся, озорная улыбка его, увиденная Самсоном впервые, поразила юношу: будто другой человек открылся.

Когда официант подал Мурычу паровую стерлядку и поставил перед Самсоном антрекот величиною с тарелку, засыпанный жареной с луком картошкой, Самсон спросил:

– Скрываете?

– Просто не сообщаю, – пояснил Мурыч. – Зачем? Разве они оценят? Только завистью изойдут.

– А о чем вы пишете? – Самсон не решался называть собеседника по имени-отчеству.

– Во «Флирт» я пишу о реальной жизни. Единственный из всех. А на моем пути встречаются интереснейшие люди. Самородки. Есть и научные открытия. Неизвестные на Западе. Вот о них за границу и сообщаю, чтобы русский приоритет застолбить.

– А я думал, что уже все открыто. – Самсон с радостным удивлением поднял брови, расцвел благодушной улыбкой, всем своим видом демонстрируя, что беседа с Мурычем ему приятна.

– Э, дружок, все еще только начинается, попомни мое слово – такие открытия грядут, мир перевернется! Вот, например, в Харькове ввели новый метод следствия: подозреваемого подвергают гипнозу – и человек признается. Я послал сообщение о наших достижениях в берлинскую газету – напечатали. Пришлось, конечно, по-немецки написать…

– Вы знаете немецкий?

– Немного, – Мурыч усмехнулся, – и еще с полдюжины языков.

– Вы настоящий полиглот! – восхитился Самсон. – А я… Серый, как лапоть…

– У тебя еще все впереди, – ободрил юношу Мурыч. – А стихи не пиши!

Самсон, сосредоточившись на прожевывании отлично прожаренной говядины, энергично замотал головой, отрицая всякую ценность своих поэтических опытов.

– Молодец, – похвалил Мурыч. – И от женщин подальше держись. Рано скатишься в альковы, хлопот не оберешься.

Самсон снова покраснел и, сменяя опасную тему, задал очередной вопрос:

– А сейчас вы над чем работаете?

– Пишу очерк о барышнях-телефонистках. Неделю технологию изучал. Теперь могу курс лекций читать по телефонному делу. А барышни туда разными путями попадают. Есть очень достойные. И красивые. Но тебя знакомить с ними не буду.

– Почему?

– Есть один неприятный момент. Не знаю, говорить или нет, ты так болезненно реагируешь на факты…

– Просто я инфантилен еще, идеалистичен, – самокритично сознался Самсон.

– Ну ты хватил, – Мурыч довольно засмеялся, – да я ничего плохого в виду не имел… Я там, пока набирался знаний по телефонному делу, кое-кого видел.

– И кого же?

– К одной барышне господин Либид заявился. С цветами. И чем она его прельстила, чтобы орхидеи дарить? А на другой день и Эдмунд, и дон Мигель – оба наведались… к той же барышне. Но без цветов. Странно, но Сыромясов ей больше понравился: красавчику Либиду она отказала, а ухаживания нашего толстого Элегантеса приняла, под ручку с ним с телефонной станции шла…

– Она и есть ваша лучшая телефонистка? Которой больше всего свиданий назначали абоненты?

– Совсем наоборот! Худшая!

– Ничего не понимаю, – хмыкнул Самсон. – И что из этого следует?

– Из этого, друг мой, следует, что если там появишься и ты, совсем уж станет похоже на дурной водевиль.

Самсон опустил взор. Действительно, смешно получится: сотрудники «Флирта» один за другим бегают к одной и той же телефонистке. Хорошо, что Мурыч Платонова не видел. Но Мурыч, пожалуй, не знает, что Самсон в курсе слежки, организованной сотрудниками за господином Либидом. Ну ничего, завтра придет очередь Мурыча или Самсона, Фалалей его предупредит, и все прояснится. Самсон чувствовал себя даже более просвещенным, чем его собеседник.

– А тебе надобно осторожность соблюдать, – доброжелательно советовал Мурыч, приступая к поданному кофе, – ты всех здешних опасностей еще не знаешь. В столице полно головорезов. Причем политических – с виду вполне приличных. Политикой интересуешься?

– Нет, – Самсон виновато потупился, – времени не хватило.

– Эх, – крякнул Мурыч, – хоть бы в библиотеку записался. Читать-то надо, чтобы впросак не попасть. Ты небось и Прюдона с Прудоном мешаешь, а Туган-Барановского с Марксом. Не знаю, как там у вас в Казани, а у нас бомбы в людей едва ли не каждый день бросают. И не только эсэры, а и эсдэки туда же – те еще похлеще будут. Слышал, как в прошлом году казачий конвой положили и почти полмиллиона денег из казначейства умыкнули?

– Нет, не слышал, – признался Самсон.

– Приличные люди, в Швейцарии обитают. Тер-Петросян, Литвинов, Ульянов… Просвещенная Швейцария террористов не выдала: дескать, не дадим плохому царскому режиму обижать робингудов. Так что держи ухо востро. Познакомишься с приличным с виду человеком – не бросайся к нему на шею, может, тайный громила, в дурное впутает. Ты искусством самообороны владеешь?

– Нет, не владею, – вздохнул Самсон.

– Тогда допивай свой кофе, и пойдем.

– Куда?

– Недалеко. Не все ж тебе как зайцу затравленному метаться по городу и бульварные истории сочинять.

Самсон не стал спорить. Настроение его заметно улучшилось – обед всегда склонял его к любви и дружбе. А Мурыч при ближайшем рассмотрении оказался человеком не скучным.

Мужчины встали, расплатились и вышли на улицу. Солнце уже скрылось из виду, столичный воздух приобрел пепельно-сизый цвет, сгущающийся с каждым шагом.

«В здоровом теле – здоровый дух» – это была единственная фраза, которую изрек Мурыч, пока они добирались пешком до флигеля во дворе какого-то многоэтажного дома. В узких высоких окнах двухэтажной постройки горел свет.

Поднявшись по чистенькой лестнице, Мурыч едва ли не втолкнул Самсона в огромный зал: по левой его стене, до самого потолка, высилась шведская стенка. Посередине стояли гимнастические снаряды – возле них несколько мужчин в спортивных трико. Человек пять, настоящие силачи, запросто поднимали над головой двухпудовые гири. Самсону все было внове.

– Тебе нравится? – спросил радостно Мурыч.

Самсон кивнул. Только сейчас он почувствовал, как бестолково провел последние полгода своей жизни. В Казани бегал за прекрасной Эльзой, валялся в тоске на диване, в Петербурге попал в бессмысленную суету журналистских умов.

– Я сюда по средам наведываюсь, – объявил Мурыч. – Атлетизм проясняет сознание, и после занятий всегда лучше пишется. Бери на вооружение. Костюм есть?

– Нет, нету.

– Купи у Стешкина, в Гостином, и в следующую среду вместе пойдем.

Самсон не стал противоречить, хотя не понимал, как спортивные упражнения помогут ему сотворить материал, любезный сердцу Ольги Леонардовны.

– А госпожа Май не разгневается?

– Простит, – Мурыч подмигнул, – тем более по средам она сама посещает салон красоты: шлифует свою неотразимость.

От группы атлетов отделился крепкий рослый мужчина и не спеша двинулся к беседующим.

– Самсон Васильевич, – приветливо поздоровался он, – давно не виделись.

– Добрый день, господин Горбатов. – Самсон не сразу узнал супруга своей соседки по купе поезда Москва – Санкт-Петербург.

– Собираетесь присоединиться к нам?

– Не сегодня, хотя мне здесь нравится.

– Тем лучше, – господин Горбатов пожал руку спутнику Самсона, – не будем мешать занятиям господина Мурина. А то, что Бог нас сводит в третий раз, Самсон Васильевич, знаменательно. Не соблаговолите ли вы навестить наш дом? Жена вас частенько вспоминает, да и Ксюша вами очарована.

Самсон покосился на Myрыча. Тот проявлял признаки нетерпения – так ему хотелось бежать в раздевалку и переоблачаться в спортивное трико.

– Я оставляю вас в хорошем обществе, дружок, – сказал Мурыч, – завтра увидимся.

И он скрылся.

Самсон издали любовался на гимнастов, на мускулистые тела мужчин и решил, что тоже должен держать себя в ежовых рукавицах. Наследственность у него неважная – батюшка, сколько он помнит его, всегда был рыхловатым, да и брюшка не стеснялся.

– Любуетесь, друг мой? – услышал он голос переодевшегося господина Горбатова. – Спорт затягивает, по себе знаю.

– Вы давно сюда ходите, Михаил Алексеевич? – поинтересовался Самсон.

– Как приехал, – ответил господин Горбатов.

– А Наталья Аполлоновна разделяет ваши увлечения? – спросил Самсон, скорее из вежливости.

Господин Горбатов посерьезнел.

– Не знаю, что так ее напугало, – ответил он, когда они выбирались из двора на улицу, – то ли злосчастный выстрел, помните? На вокзале. То ли робость и опасения выглядеть немодной. Но она дичится, сидит дома, грустит… Положение неприятное, боюсь, и опасное. Поэтому и прошу об одолжении – навестите нас.

– Вы меня пугаете. У вас есть основания для тревоги?

– Сугубо между нами, – господин Горбатов понизил голос, – основания есть. Я обнаружил, что она заглядывала в мой сейф. А там хранится оружие.

– Может быть, из любопытства?

– Может быть, – согласился господин Горбатов, – только состояние духа ее таково, что я опасаюсь: не замыслила ли она самоубийство?

Глава 18

– «Выступаю за бомбу, которая даст России настоящую свободу!» Нет, вы только подумайте, Хрисанф Тихоныч, что пишут, – в приливе обличительного пафоса обратился к безмолвному письмоводителю Павел Миронович Тернов. – Мало того, что столь безответственные речи произносят с трибуны Государственной Думы, так их еще и печатают без всякого стыда. – Павел Миронович хмуро рассматривал вечерний выпуск бульварной газетки. – Это так-то депутаты законы обсуждают, – на народные деньги штаны протирают! Чего они добиваются? Им подавай свободу слова. А другим свободу безопасной жизни не хотите ли подать, господа народные избранники и заступники? Лучше бы о нормальных людях подумали…

– Совершенно согласен с вами, Павел Мироныч, – пискнул письмоводитель, – булки за три копейки стали такими крошечными, хоть в микроскоп клади.

– А вы не думаете, что газетчики эту клюкву сами родили? Что-то мне плохо верится, что такие наглые призывы могли звучать принародно.

– Если газетку завтра прикроют, значит, выдумали, – откликнулся письмоводитель.

Как ни странно, но слова старика немного умиротворили следователя, которого после эпизода на Таврической не успокоил даже длительный обед в ресторане.

Вернувшись в свою следственную камеру в сквернейшем расположении духа, Тернов не знал, чем погасить свое возмущение. Безобразная сцена не шла из головы: у ног государственного деятеля валяется иностранная подданная, а он – едва ли не сапогом ее в лицо пихает! И добро бы была иностранка захудалая, но нет, известнейшая актриса!

В любовнице господина Гарноусова Павел Миронович узнал блистательную американскую балерину Айседору Дункан. От скандального открытия настроение молодого следователя в конец испортилось, будто он заглянул в чужую спальню, хотя об эксцентричных поступках заезжей дивы следователь был немало наслышан и ранее, от своей подружки-актрисы. И как после концерта, в ресторане, во время вечера, устроенного в ее честь, американка скинула с себя одежды и, оставшись в короткой рубашонке, с обнаженными выше коленей ногами исполнила на столе вакхический танец. И как безуспешно пыталась соблазнить Станиславского, но встретила несколько нежных поцелуев и холодное сопротивление режиссера. В актерских кругах из уст в уста передавали отповедь, данную изумленным режиссером танцовщице и ею же разглашенную: «Я никогда не соглашусь, чтобы мой ребенок воспитывался на стороне, а иначе при моем теперешнем положении быть не может». И как хмельная, опившаяся водкой и шампанским танцовщица цеплялась в своем номере «Европейской» гостиницы за провожавших ее с очередного кутежа мужчин. Павел Миронович всегда-то подозревал, что в балетном мире, где главным инструментом искусства является тело, существуют другие, отличные от общепринятых нормы допустимого. Но Айседора превзошла всех, словно вместе с корсетом дерзко отбросила все моральные устои. Свобода тела, свобода поведения. ..

Странное беспокойство грызло его душу. Он досадовал на свою неожиданную оробелость: он так и не решился вернуть депутату утерянное письмо. Хотя интуитивно он понял еще у Таврического, что депутат письмо не возьмет, будет все отрицать, отречется и от красотки.

– А вот и я, – с этими словами в дверях возник румяный, чрезвычайно довольный собой помощник дознавателя Лапочкин.

– Почему так долго? – Павел Миронович сурово сдвинул брови, пытаясь скрыть радость от скорого возвращения помощника.

– Отобедал у Палкина, у стойки, – доложил Лапочкин, проходя к столу начальника и шумно топая галошами, чтобы сбить с них налипший снег. – Так что мы имеем?

Он уселся, закинул ногу на ногу и, достав папироску, постучал бумажным мундштуком по крышке коробочки с надписью «Дункан».

– Докладывайте о результатах ваших поисков, – мягко проявил свою власть Тернов.

– Докладываю, – не стушевался Лапочкин. – Наведывался в квартиру. Съемная. Заходил внутрь. Беседовал с камердинером. Мужик брянский, глупый. С барином прибыл в столицу. Однако на имя Асинька клюнул, хотя и клялся, что барин предосудительных знакомств не ведет. По глазам его понял, что красотка в дом захаживала.

Тернов побарабанил пальцами по зеленому сукну и заметил:

– Вряд ли он так неосмотрителен. Да и дамочка приметная – сама Айседора Дункан.

– Вот оно что. – Лапочкин сверкнул глазками-буравчиками. – Танцовщицу бы и дворник, и швейцар приметили бы, жар-птица. А дворник из необычного помянул только, что от Гарноусова иногда по черной лестнице два подозрительных человека спускаются, воротники подняты, лица волосом заросшие. Полагаю, грим.

– Свидания депутат мог и по телефону назначать, и не обязательно у себя в квартире встречаться, – скороговоркой произнес Павел Миронович.

– Вот почему у камердинера глаза забегали, когда я имя «Асинька» назвал. Слышал, стервец, любовные восторги барина.

– И какой вывод изо всего этого можно сделать? – Тернов проявлял нетерпение.

– Выводы следующие. – Лапочкин помолчал, пожевал губами. – Первый: у депутата была любовница. Второй: он соблюдал меры предосторожности. И третий вытекает из второго: письма он не писал и от нее писем не получал. Он не дурак, чтобы такие компрометирующие документы доверять почте. Побоится перлюстрации. Такой адюльтер попахивает скандалом. Вдобавок, могут и в шпионаже в пользу Америки обвинить.

– Ну вы уж хватили через край, Лев Милеевич, – не поверил Тернов.

– Ничего не через край. Еще не известно, что эта Айседорка в России делает. У нас таких босых баб, как она, на сцену можно выпускать дивизиями.

– И что же дальше?

– А вот что. Листок-то мог принадлежать и не Гарноусову, а тому, второму, неизвестному. Да и письмо ли это?

– По-вашему, Айседора Дункан еще кого-то охмурила? – опешил Павел Миронович.

– Наверняка, и не одного. – Довольный Лапочкин откинулся на спинку стула. – Однако вернемся к нашим баранам. Что же мы имеем, любезный Павел Мироныч? Мы имеем подозрительную встречу депутата в подозрительном месте, в дешевом парикмахерском салоне. Зачем ему при камердинере ходить бриться в салон? Заметьте, он пришел без сопровождающего. Значит, опасался свидетелей. В салоне он с кем-то встретился, но факт встречи с неизвестным депутат отрицает. Портрет испарившегося клиента у вас имеется. И именно у этого неизвестного выпал тот самый листок бумаги, который мы спервоначалу приняли за любовное письмо. Так?

– Пока изъянов в вашей логике не вижу. – Павел Миронович благосклонным кивком одобрил ход мысли подчиненного.

– Теперь переходим к выстрелу. Стрелял не господин Шалопаев, невинно пострадавший при задержании. Пистолет его чист, о чем и сообщил эксперт. Да и сам Шалопаев говорил о стрелявшей женщине. Так?

– Которая потеряла галошу, – добавил Тернов.

– Как это все соединить? – Лапочкин пронзил начальника торжествующим взглядом.

– А черт его знает, как! – пробурчал Павел Миронович. – Таинственный клиент неизвестен, стрелявшая дама неизвестна. И на галоше ничего не написано, нет даже металлического инициала владелицы.

– Остается один выход, – подсказал опытный агент, – изучить текст письма.

– Что там изучать? – Павел Миронович скептически скривился. – Бессвязная мешанина из фривольных любовных словечек.

– В этой бессвязности должна быть какая-то связь! – настаивал Лапочкин.

– Тогда думайте. Ваша опытность здесь полезнее.

– Я уже успел подумать, пока обедал, – сказал помощник следователя и, увидев гнев в глазах Тернова, поскорее продолжил, чтобы тот не подумал, что издевается над зеленым начальником. – Вариант объяснения существует. И причем только один. К нам попал конспект любовного разговора.

– Как конспект? – не понял пораженный Тернов. – Если ваш камердинер и слышал любовные излияния своего барина по телефону, ответных-то речей он слышать не мог.

– Правильно мыслите, Павел Мироныч, – похвалил Лапочкин, – камердинеру вести конспект и незачем.

– Тогда конспект вела горничная балерины? – осторожно попробовал новую версию Тернов. – Но и здесь неодолимое препятствие того же характера.

– Не забудьте, что конспект должен был попасть в руки одного из двух: или Гарноусова, или неизвестного клиента. Если горничная балерины передала кому-то из мужчин свой конспект, то тогда кто стрелял? Неужели Айседорка? – подстегнул нерешительную мысль молодого начальника старый сыщик. – Зачем? Деньги на балетные школы для малолетних эльфов-босоножек покушением разве вышибешь?

Тернов выдвинул нижний ящик стола, вынул из него галошу и водрузил на стол. С минуту полюбовавшись на резиновое изделие, он с сомнением заключил:

– Для Айседоры все-таки маловата. Видел я сегодня ее ступни вблизи – гренадерские.

– Отлично, – одобрил Лапочкин. – Значит, мы пришли к выводу, что Айседорка не стреляла и не убегала, потеряв галошу. Вместе с тем конспект любовных речей не могли вести камердинер депутата и горничная балерины. Что остается?

– Остается допустить, что замешано третье лицо. Вы установили место тайных свиданий парочки? – радостно охнул Тернов и сконфуженно оглянулся на возившегося с синей папочкой письмоводителя.

– Нет, – усмехнулся Лапочкин. – Зачем ноги трепать? Это нам ни к чему.

– Как – ни к чему? – Павел Миронович нахмурился. – Именно в тайное гнездышко и проник соглядатай, который слышал воркотню любовников.

– Под кроватью он, что ли, по-вашему, сидел? – грубо возразил Лапочкин, и Тернов залился краской стыда.

– А хоть бы и сидел! Все равно где – под кроватью, в шкафу, за стенкой! Если злоумышленник опознал в парочке известных людей, вполне мог спрятаться и записывать с целью шантажа. А потом кому-нибудь из газетчиков предложить за хорошие деньги. Да хоть бы в тот же журнал «Флирт»… – К концу тирады, которую он начал из упрямства, Тернов говорил уже уверенней.

– Насчет шантажа вы ухватили проницательно, – похвалил упрямца подчиненный, – однако и кроме «Флирта» немало бульварных изданий. А у вас доказательств нет, что именно туда…

– Есть доказательства, есть! – уперся Тернов. – Я там, у Думы, видел сотрудника «Флирта». Он там отирался с неизвестной целью.

– Тогда вообще ерундистика получается, – обреченно вздохнул Лапочкин. – Человек, подслушавший и записавший любовные излияния депутата, встретился в салоне с депутатом, а должен был встретиться с журналистом! Журналиста вы схватили, и он действительно из «Флирта». И сегодня он крутился, как вы говорите, у Думы…

– У Думы был другой, – завял Тернов и тут же взбодрился: – Хотя, скорее всего, они в сговоре.

– Версия усложняется, – мрачно констатировал Лапочкин. – Подслушивающих было двое. Один сидел в шкафу, другой прятался под кроватью. Допустим. Тогда кто и в кого стрелял?

Тернов, покосившись на письмоводителя, притихшего в своем углу с открытым ртом и навостренными ушами, сделал ему привычный знак, означающий просьбу подать чай. В горле дознавателя пересохло. Он чувствовал себя загнанным в угол. Долго ждать не пришлось.

Отхлебнув чай из принесенного стакана в казенном подстаканнике, первым заговорил Лапочкин.

– А вы обратили внимание на самое главное?

– Что вы называете главным?

– Главным я называю то, что у этого, с позволения сказать, письма нет ни начала ни конца… Оно обрывается буквально на полуслове.

– Разумеется, я это заметил, – тоном, не допускающим возражений, прервал помощника Тернов. – К нам попал лишь один из нескольких листков.

– Я и не сомневался в вашей проницательности, – Лапочкин отвел глаза, – тогда получается, что остальные листки находятся у журналиста.

– Получается так, – согласился Тернов. – Вы думаете, надо провести обыск у обоих?

– Не раньше чем через два дня, – заявил помощник. – Чтобы поймать с поличным. К тому времени материал для очередного номера будет готов к отправке в типографию.

Тернов задумался. Перед ним возникла обольстительная госпожа Май. Врываться в редакцию возглавляемого ею журнала Тернову не хотелось. Однако ее откровенные заигрывания в стремлении спасти от возмездия Шалопаева могли свидетельствовать о том, что журналисты действовали с ее ведома. Или по ее заказу. Но если прийти к ней и прямо спросить, она не признается. А может быть, она и стреляла? Но зачем?

Тернов сдвинул брови, вызывая в памяти видение ножек редакторши, – он не мог сказать определенно, подошла бы к ним подозрительная галоша?

– У меня появилась еще одна версия, – осторожно завел Лапочкин. – По поводу любовной писанины. Позвольте изложить. Хотя чушь, наверное.

Такого рода предисловия действовали на молодого следователя безотказно: он с удовольствием выслушивал подчиненного и потом частенько приписывал возникшую версию себе.

– Излагайте, мой друг, – откликнулся Тернов, ставя стакан на стол и демонстрируя живейшее внимание.

– Я вот что подумал, – Лапочкин почесал затылок. – А не могло ли быть такое… Хотя это слишком замысловато… Короче, меня мучает мысль, глупая, пожалуй…

– Прошу вас, не тушуйтесь, Лев Милеевич, – поддержал Лапочкина начальник, – я сам ступаю на ложные дорожки… Но не боюсь этого…

– Я все думаю о том, как неудобно писать, сидя в шкафу, – сконфуженно потупился Лапочкин. – Да и под кроватью несподручно…

– Верно, – признал Тернов. – Удобнее всего писать за письменным столом. Да и английским надо владеть. Слышал я сегодня эту Асиньку, сам едва разобрал, что она лепечет.

– Камердинер у депутата дремучий, – рассуждал задумчиво Лапочкин, – английского точно не знает, так что синхронный перевод делать не мог. С другой стороны, горничная Айседорки не знает так хорошо русского…

Тернов с важным видом взял лист бумаги, карандаш и стал писать.

– Так, итог наших размышлений: телефон, стол, английский.

– А ваши подозрительные журналисты английским владеют? – подал голос Лапочкин.

– Исключено, – уверенно заявил следователь. – Народец бойкий, но малообразованный. Впрочем, это не имеет значения. Эврика!

– Вы догадались? – с надеждой спросил подчиненный.

– Разумеется! Еще мой бывший начальник по сыску говорил мне, тогда юному дураку, самая простая версия – и есть самая правильная! А я огород городил! Да и вы меня совсем запутали!

– Виноват, исправлюсь, – согласился Лапочкин. – Так что? Что? Не томите!

– Вести запись любовных бесед могла обычная телефонистка! – довольный собою Тернов засмеялся. – И телефон у нее, и стол, а английским многие барышни телефонные владеют. Не напрасно мы с вами, Лев Милеевич, здесь голову ломали – докопались-таки до истины!

– И как я сам не додумался? – на лице Лапочкина были написаны огорчение, досада, полнейший конфуз.

– Вы бы додумались, уверен, только я случайно быстрее сообразил, – великодушно утешил помощника Тернов. – Впрочем, кто первый – не суть. Теперь, друг мой, подскажите, как поступать? Бежать на станцию?

– Идея хорошая. – Лапочкин улыбнулся. – Преступницу мы установим. Образчик ее почерка у нас есть! А там и до заказчика доберемся…

– А потом поймем, и кто стрелял.

– Может, и поймем, – загадочно пробурчал Лапочкин, устремляясь следом за начальником к вешалке. – Или никогда и не узнаем…

Глава 19

Тьму, опустившуюся на северную столицу, пронизывало волшебное электрическое сияние: разноцветными огоньками подмигивали освещенные окна домов, и подсвеченные жестяными софитами с укрепленными в них лампочками витрины, и причудливые вывески на фасадах зданий; уличные фонари изливали сиреневый свет на мостовые и тротуары, как светлячки мелькали карбидные фонари на козлах встречного транспорта. Однако, не зная города, Самсон Шалопаев не мог определить, по каким улицам вез его к своему дому господин Горбатов. По дороге они перебрасывались ничего не значащими фразами. В глубине сознания Самсона пульсировала мысль о том, что петербургские люди сложнее провинциальных. И Мурыч совсем не такой склочник, и Фалалей, судя по всему, птица еще та… И господин Горбатов – человек с подкладкой. Отец счастливого семейства, добропорядочный чиновник – и, надо же, теософ и гимнаст… А если и его драгоценная Эльза сложнее, чем ему представлялось раньше?.. Но в этом подозрении таилось что-то неприятное, и юноша торопливо отогнал его, как недостойное вечной любви.

Извозчик остановился возле шестиэтажного дома с замысловатым козырьком над парадными дверьми. Встретил их швейцар в ливрейной шинели и фуражке. Парадная поразила юного провинциала: в вестибюле первого этажа был разожжен камин, и его уютное тепло распространялось по всей лестнице с беломраморными, покрытыми ковровой дорожкой ступеньками, под потолком – лампы с молочно-белыми плафонами, их отсветы падали на витраж огромного окна на площадке между этажами.

Господин Горбатов и его гость поднялись на второй этаж. В квартиру их впустила вышколенная горничная в черном платье, длинном накрахмаленном переднике и белоснежной наколке на тщательно приглаженных волосах. Принимая одежду, она сообщила, что у барыни гостья, мадемуазель Жеремковская. Господин Горбатов шепнул Самсону, что девушку пригласил он, чтобы доставить супруге развлечение.

Дамы предавались в гостиной музицированию. Маленькая, смуглая мадемуазель Жеремковская в скучном сером платье с высокой оборкой у ворота, лишенная на сей раз мистического ореола, сидела за роялем и играла польку. Ксения, кружась, как заводная кукла, прыгала вокруг стола, поддерживая руками пышную юбочку. А Наталья Аполлоновна, расположившись на диване, улыбалась и хлопала в ладоши в такт музыке. Свет люстры – розовой тарелки на бронзовых цепях – освещал эту живописную группку в центре гостиной, углы же огромной комнаты, заставленной диванчиками, кресельцами, столами и столиками, горками и живыми цветами в кадках тонули в полумраке.

– А вы уже, я смотрю, подружились, – громогласно приветствовал дам господин Горбатов.

Музыка смолкла. Пианистка вскочила со стула. Ксения перестала кружиться, смутилась и бросилась на диван рядом с тетушкой, закрыв лицо руками.

– Я привел вам гостя, прошу любить и жаловать, – сказал господин Горбатов. – Узнаете?

Погладив Ксению по темным кудрям, госпожа Горбатова поднялась и шагнула навстречу Самсону.

– Разумеется. Разве забудешь такого приятного юношу, даже если увидишь один раз? Правда, Аглая Петровна?

Мадемуазель Жеремковская сделала легкий книксен мужчинам. Она явно испытывала смущение.

– У меня такое впечатление, словно я домой попал, – оробевший Самсон склонился к душистой руке хозяйки и неуклюже шаркнул ногой.

Там, в поезде, в полумраке вагона, закутанная в пальто, под вуалью, госпожа Горбатова не показалась юному провинциалу слишком привлекательной. Сейчас же он видел статную даму среднего роста, с удивительно прямой спиной, покатыми плечами, сильной точеной шеей. Темные волосы ее были гладко зачесаны и убраны под изящную заколку на затылке. Платье темно-зеленого бархата великолепно обрисовывало стройный стан, который немного портила маленькая грудь. Изящные ступни стройных ног, обутые в парчовые туфли с маленькими каблучками, чуть расставлены.

– А почему наша Ксения дичится? – игриво спросил господин Горбатов.

Девочка отняла ладони от лица, встала и, приблизившись к мужчинам, сделала полный реверанс.

– Позвольте вашу ручку, – Самсон приветливо улыбнулся девочке.

Она серьезно подала ему ладошку и обратила к нему узкое личико. Такие же зеленовато-серые глаза в окружении темных ресниц только что смотрели на него с лица ее тетки.

– Вы превосходно танцуете, мадемуазель, – сказал он галантно. – Не порекомендуете ли мне вашего учителя?

Господин Горбатов рассмеялся.

– Приходите к нам с мадемуазель Жеремковской и учитесь. Ведь Наташа получила прекрасное воспитание, у нее был домашний учитель танцев, француз…

– Я пригласила Наталью Аполлоновну в театр, – вязким контральто произнесла мадемуазель Жеремковская. – Надеюсь, господин Горбатов, вы на меня не сердитесь?

– И неужели госпожа Горбатова согласилась? – встрепенулся хозяин.

– Пока еще нет, – девушка смутилась, – но я не теряю надежды. Чайковский в этом сезоне хорош, особенно «Спящая красавица» в Мариинском.

– Верю, верю, – Наталья Аполлоновна сдержанно улыбнулась, – но, боюсь, я недостаточно освоилась в местном климате, мне еще рано выезжать. Может быть, Самсон Васильевич составит вам компанию, Аглая Петровна?

– Предлагаю обсудить этот вопрос за чашкой чая, – предложил хозяин, – мы с юношей промерзли на улице.

Наталья Аполлоновна потянула шнур колокольчика и отдала приказания возникшей в дверях горничной. Через минуту на овальный столик красного дерева был водружен серебряный самовар на подносе, поставлены чашки и блюдца тонкого сервского фарфора, вазочки со сластями, печеньем, бисквитами, рисовыми вафлями, вареньем.

– А где мои любимые безешки? – поинтересовался господин Горбатов.

– Кухарка меренги опять спалила, – пожаловалась Наталья Аполлоновна, передавая чашку с душистым напитком гостье. – Не знаю, что с ней делать. Посоветуйте, друзья мои. Готовит превосходно. Но временами прикладывается к бутылке. Иной раз так угостится, что засыпает в своей каморке, и на плите все превращается в угли. Вот и вчера, вернулись с Ксенией от глазного врача, я прилегла отдохнуть, а Ксения занялась хозяйством, с четверть часа будила прислугу. Даже испариной покрылась, бедненькая…

– Кухарка у вас молодая? – спросила гостья.

– Средних лет, – равнодушно ответила хозяйка, – по мужу убивается… Он спился и отошел в мир иной. А тут еще галошу потеряла, расстроилась сверх меры…

– А по характеру она смирная? Или склонна к бунту? – продолжила расспросы Аглая Петровна. – Ныне ведь прислуга и в профсоюзы вступает.

– Такого не замечали, – госпожа Горбатова, продолжая разливать чай и передавать чашки, недоуменно сморгнула. – Да мы же не мотовствуем. Живем скромно, на жалованье. У меня осталось именьице от родителей, почти разоренное.

– А что вы думаете, Самсон Васильевич? – сидевшая напротив гостя девушка смотрела на него с обожанием.

– Самсону Васильевичу вряд ли приходится заниматься укрощением прислуги, – добродушно усмехнулся хозяин, – полагаю, он перепоручает бытовые заботы своим родственницам.

Смущенный Самсон только тут сообразил, что никто из присутствующих не знает, что он квартирует в чужой буфетной редакционного помещения. В салоне баронессы Карабич Фалалей скрыл от всех род его деятельности.

– Возможно, вам, Михаил Алексеевич, следует обратиться к господину Черепанову. – Самсон говорил медленно, обдумывая каждое слово. – Фалалей Аверьяныч человек отзывчивый, поспособствует вашей кухарке дать брачное объявление. Найдет несчастная сердечного друга и пить перестанет.

– Любопытная идея, придется над ней поразмыслить, – отозвался безучастно хозяин. – А пока предлагаю сменить тему. Попробуем заинтересовать Наталью Аполлоновну теософией. Она одна, а нас трое! Мне сегодня принесли «Стансы Цзян». Не желаете ли ознакомиться? Прикоснемся к оккультным тайнам древнего мира.

– Те самые «Стансы», что легли в основу доктрины Блаватской? Архаическая рукопись, таинственно утерянная и найденная вновь в Индии! – театрально оживилась мадемуазель Жеремковская.

– Ксении наши разговоры будут скучны, – заметила с огорчением госпожа Горбатова. – Придется отпустить ее в детскую.

Девочка послушно встала и сказала, глядя на Самсона:

– Я не хочу сидеть одна. Пусть господин Шалопаев со мной в шахматы поиграет. Мы тихонько.

Господину Шалопаеву одинаково не хотелось и слушать разговоры о теософии, и играть в шахматы. Опасаясь дальнейших пламенных взглядов мадемуазель Жеремковской и приглашений на уроки танцев, он выбрал зло меньшее. Он уже не сомневался: одно из любовных писем, так взбесивших госпожу Май, написано рукой Аглаи, и вдохновил барышню образ Христа, запечатленный на полотнах особняка Карабич.

Самсон встал, поблагодарил хозяев за чай и покорно поплелся за Ксенией в смежную комнату, в детскую. Девочка достала ящичек с резными фигурками слоновой кости и старательно расставила их на черно-золотистом поле шахматного столика.

– Если вы так хорошо играете в шахматы, как танцуете, – с добродушной улыбкой предупредил гость, – сдаюсь сразу.

– Нет, я танцую только недавно.

– Смотрите, не станьте ненароком балериной, – пошутил Самсон. – Профессия опасная. Подруга мадемуазель Жеремковской рассказывала недавно о балерине, из-за глупой шутки та сломала ногу и умерла.

Девочка подняла на него зеленые глазищи.

– Так вы все знаете? – прошептала она тревожно, озираясь на приоткрытую дверь. Но взрослые, занятые изучением какой-то обшарпанной брошюры, не обращали на них внимания. Приглушенные звуки их голосов до шахматистов едва долетали.

– Что все? – рассеянно спросил Самсон, размышляя, пойти конем или передвинуть слона.

– Я должна была догадаться, что вам все известно.

Самсон поднял голову от доски и, встретив горящий взгляд, отпрянул назад и убрал светлую прядь, упавшую на лоб.

– Что вы имеете в виду?

– Вы не случайно сегодня пришли к нам, – прошептала девочка, совершенно забыв о шахматах.

На щеках Ксении появился нездоровый румянец, и Самсон подумал, что девочка простудилась во время вчерашней поездки по городу и у нее инфлюэнца.

– Да, не случайно, – ответил он шутливо, – вы мне еще в поезде понравились. У меня такая же младшая сестренка осталась в Казани.

– Вы мне тоже понравились еще в поезде, – призналась девочка серьезно, – хотя у меня и нет брата. Когда мы ехали в Москву, я читала книжку о Ромео и Джульетте. Ей было тринадцать, а ему двадцать…

Самсон не сразу сообразил, что через год шекспировский сюжет подойдет и к ним, Ксении и ему.

– Если вы сейчас сделаете неправильный ход, вы проиграете, – предупредил он, устремив сосредоточенный взор на доску, он не умел вести подобные разговоры с маленькими девочками.

– Я уже выиграла, – заявила Ксения, – потому что вы откликнулись на мой зов.

Самсон не мог понять смысл ее фразы. Девочка, взявшись за ладью, застыла.

– Я все знаю, – передвинув фигуру, прошептала она и оглянулась на взрослых. – Я подслушала, признаюсь, под дверью. Вы меня осуждаете?

– Нет, что вы, – возразил с сочувствием Самсон, – я в детстве тоже часто подслушивал.

– Вы мне поможете?

– Всегда и с превеликим удовольствием.

– Тогда поклянитесь.

– Клянусь. Могила.

Ксения помолчала, разглядывая оставшиеся на поле шахматные фигуры.

– Странно устроена эта игра, вы не находите? – спросила она. – Пешка может превращаться в ферзя. А ферзь в пешку – нет.

– Шахматы в Индии изобрели, – пояснил Самсон, – а там общество кастовое. Вы это будете изучать в гимназии.

– А в русской жизни все не так, здесь все во всех превращаются.

– Напрасно ваша тетушка не допустила вас к мистическим разговорам, – улыбнулся Самсон. – Вы прекрасно разбираетесь в теософии.

– С некоторых пор, – загадочно ответила Ксения. – Когда поняла, что мне приходится с мертвыми разговаривать.

– Вот как? – изумился Самсон. – И вам не страшно?

– Страшно, Самсон Васильевич. – Девочка сжала в руке пешку так, что ее пальчики побелели. – Поэтому я рада, что вы согласились мне помочь. Я должна отомстить убийце моей матери.

– Месть не детское дело, – Самсон изобразил строгость на лице. – И как же вы собираетесь мстить?

– Я его убью.

Пораженный Самсон вскочил со стула, опрокинув несколько фигур. Он в испуге оглянулся на чету Горбатовых и их гостью. Наталья Аполлоновна подняла руку и приветливо помахала, легкая улыбка тронула ее губы.

Ксения, опустив безвольно вдоль тела тонкие руки, замерла на стуле. Она смотрела на упавшие фигурки, и на лице ее была написана решимость.

– А… а… а ваша тетушка догадывается о ваших планах? – прошептал Самсон, укладывая поднятые фигурки на столик и вновь усаживаясь. – А ваш дядя?

– Дядя вообще ни при чем, – произнесла Ксения через силу. – Он ничего не знает. И я не хочу портить ему жизнь.

– Но вы испортите жизнь себе! – яростно зашептал Самсон.

– Она у меня и так испорчена, – девочка мрачно свела брови и надулась. – И все из-за Синеокова. Он к нам приходил.

Самсон отшатнулся, глаза у него полезли на лоб.

– Вы хотите убить господина Синеокова? Вы… вы… вы… Вы ошибаетесь, уверяю вас. Он преступником быть не может.

– А вы разве с ним знакомы? – подозрительно спросила Ксения. Самсон смутился.

– Не так чтобы… Встречал в прессе его имя. Он не преступник.

Ксения ссутулилась, разговор ее утомлял. Она и хотела верить своему будущему Ромео, и опасалась, что он все испортит.

– Я понимаю, – сказала она с легким вызовом, – вы слишком заняты… То теософками увлекаетесь, то усатыми барышнями… Но вы поклялись мне помочь.

Самсон, изумленный и дикими заявлениями малого дитяти, и его осведомленностью о его собственных встречах, сцепил челюсти в надежде смирить бурю эмоций, захватившую все его существо. Он надеялся, что нелепая ситуация как-нибудь разрешится сама собой.

– Я готов, – вымолвил он. – Чего прикажете, милая Джульетта? Яд? Кинжал? Пистолет?

Ксения не рассердилась. Напротив, ее личико озарилось счастливой улыбкой. Она наклонилась к Самсону и доверчиво прошептала:

– Пистолет не нужен, у дяди в сейфе есть.

Господин Шалопаев завел руки за спину, чтобы ненароком не задушить свою нежданную Джульетту.

– Милая синьорина Капулетти, – сказал он, с трудом справившись с новым потрясением, – пистолет есть и у меня. Давайте я застрелю господина Синеокова.

– Я знала, знала, что вы мне поможете, – обрадованно заговорила Ксения.

– Я превосходный стрелок, – продолжал шептать Самсон, соображая, как бы поделикатнее рассказать господину Горбатову о намерениях его племянницы. Может, увезет ребенка подальше от греха? – И вам утруждаться не надо. Я выслежу злодея и отомщу за вас и за вашу матушку. Сейчас рано темнеет, а в темноте легко скрыться.

– Верно, – ответила шепотом Ксения, – но в темноте труднее целиться. Промахнуться можно.

– Ради вас, милая Джульетта, я уж постараюсь, – заверил девочку Самсон, – Ромео сплоховать не должен. Договорились? Считайте, что Синеоков уже мертвец.

– Вы слишком торопитесь, – возразила Ксения, нервно расставляя фигурки для новой партии. – Хотя и настоящий Ромео, шекспировский, тоже был слишком горяч.

– Неужели вы передумали?

– Нет, все решено окончательно и бесповоротно, – заявила мстительница и встала. Она шмыгнула за пальму, повернулась к столику слева и, выдвинув из-под столешницы ящичек, достала фотографию и протянула ее Самсону. – Это моя мать. Ее звали Пьерина Леньяни. Пусть ее образ вдохновляет вас на месть. Спрячьте быстрее.

Мельком взглянув на фото девушки в пышном балетном тюнике, Самсон сунул его во внутренний карман сюртука.

– Я так и понял, – кивнул он. – Так злосчастным шутником с костылями на благотворительном балу был господин Синеоков?

– Что вы к нему привязались? – Ксения не на шутку рассердилась. – Он ни при чем. Он тоже пострадал. Я думала, он нас опередит и сам застрелит негодяя.

Картина, секунду назад казавшаяся Самсону ясной, подернулась густым туманом.

– Назовите имя, – потребовал он.

– Мне противно его произносить, – скривилась Ксения.

Самсон вздрогнул, когда за его спиной раздался ликующий голос мадемуазель Жеремковской.

– Самсон Васильевич! Мы почти уговорили Наталью Аполлоновну поехать к баронессе!

– Поздравляю, – сказал он с натянутой улыбкой и оглянулся: вслед за Аглаей к ним подошли и супруги Горбатовы.

– Вы ведь будете у Карабич в понедельник, правда? – щебетала Аглая Петровна. – И Наталье Аполлоновне не будет одиноко среди стольких друзей.

– Тогда я тоже хочу поехать туда, – заявила Ксения. – Мне тоже нравится ваше общество.

Самсон чувствовал, что щеки его розовеют.

– Надо же уметь так обольщать красавиц, – восхитился добродушно господин Горбатов. – И Ксения ожила, разрумянилась, глазки блестят. Да вы, я смотрю, шахматы забросили и увлеклись беседой. О чем толковали, если не секрет?

– Не секрет, – начал Самсон, – мы говорили…

– Я рассказывала Самсону Васильевичу о том, кто умеет бесследно исчезать, – перебила своего Ромео девочка.

– И кто же? – Хозяин улыбнулся Самсону. – Фокусник? Иллюзионист?

– Хуже, – заявила Ксения. – Настоящий Сатана!

Глава 20

Ольга Леонардовна Май уединилась в своем служебном кабинете. Из всех редакционных помещений лишь он не подвергся разгрому, учиненному взбесившимся Синеоковым. Она только что вернулась из салона, где обычно по средам подвергала себя процедурам, помогающим сохранить молодость, красоту и здоровье. Обычно массаж, лечебные маски, эмалировка лица приводили ее в превосходное состояние духа и сил физических прибавляли – хотелось горы свернуть.

Но сегодня даже процедуры не взбодрили. Хотя первая половина дня складывалась вполне рутинно. После полудня, отпустив Фалалея с Самсоном в Спасо-Бочаринскую церковь на отпевание замороженной Эльзы, она подписала служебные бумаги и счета, подготовленные Треклесовым, и отправила его к адвокату с поручением подготовить иск о взыскании морального ущерба с газеты «Брачный листок», заявившей на своих страницах, что «Флирт» – журнал для идиотов. Мнение чахлого конкурента Ольгу Леонардовну интересовало мало, но она никогда не упускала случая посутяжничать, если светило пополнение редакционной кассы.

Затем коротко побеседовала с Синеоковым. Театральный обозреватель пребывал в меланхолии и с недоверием отнесся к ее новости о том, что обнаружилась сестра блистательной Леньяни, которая может пролить свет на таинственную судьбу пропавшей балерины, и проживает она недалеко от редакции. Он с брезгливой ухмылкой выслушал Ольгино поручение взять интервью, но перечить не стал. На лбу его было написано, что он намеревается отделаться получасовым визитом. Самонадеянный франт не догадывался, что измаявшаяся от женской тоски пухлявая вдовушка его так быстро не выпустит из своих цепких ручек – давно уж жертву наметила, даром, что ли, в окно на красавчика пялилась. Ей, видишь ли, портреты женихов из Ольгиного альбома не приглянулись, принца подавай. И Ольга Леонардовна во имя счастья страдалицы, способной хорошо заплатить за свой каприз, не собиралась считаться с желаниями женоненавистника.

Но и она не знала, что спустя час он ворвется с редакцию с проклятиями, угрозами и в состоянии крайнего бешенства. Хорошо, что Данила пытался удержать бесноватого, самоотверженно бросался под ноги. Но предотвратить погром не мог. Единственное, за что ему спасибо, – задержал Синеокова, что и позволило Ольге скрыться на своей половине и запереться изнутри на все замки. Дверь между ее половиной и редакционной была крепкая…

В это время сбежал и Данила, – правда, успел дворника разыскать да у дверей поставить, чтобы, если погром перенесется на улицу, связать театрального обозревателя и посетителей в редакцию не пускать.

Слушать вопли Синеокова Ольге скоро надоело, и она, воспользовавшись черным ходом, ускользнула на прием в косметический салон, ибо поступаться своим здоровьем и красотой не желала.

Когда она вернулась, Данила доложил, что Синеоков заперся в умывальной и у него наступил нервный срыв – плачет, бедняжка. Сам конторщик уже успел кое-что прибрать. Госпожа Май оглядела руины в служебной прихожей и в сотрудницкой. Содранные со стен портреты красавиц, скомканные и мятые, валялись на полу. И лица уцелевших красоток, и бесформенные комки бумаги были покрыты четкими отпечатками следов мужских сапог – видимо, Синеоков в приступе необъяснимого гнева топтал их. Стул Данилы развалился, обломки аккуратно приставлены к тумбочке. Неприбранные останки еще двух стульев валялись посредине сотрудницкой, все столы там сдвинуты, стол Треклесова опрокинут, преградив путь в комнатку стенографисток. Госпожа Май надеялась, что «Ремингтон» не пострадал, и, слава Богу, телефон цел. Данила сгреб к печке с десяток разодранных журналов «Флирт» последнего выпуска, а менее пострадавшие экземпляры сложил в две пачки на подоконник. Клочки бумаг, сломанные карандаши, раздавленные чернильницы, перевернутая пепельница, скрепки образовывали у порога живописную, обильно сдобренную окурками кучку. Рядом валялись веник и совок – закончить работу Даниле помешало возвращение хозяйки.

Прикинув возможный ущерб, нанесенный театральным рецензентом, Ольга Леонардовна вышла в коридор и отперла дверь приемной. Сев за стол, велела доставить Синеокова.

Вид театральный обозреватель имел плачевный. Пиджак не застегивался. Левой ладонью критик прикрывал причинное место – пуговицы на важной детали мужского туалета, видимо, были оторваны.

– Зачем, зачем вы меня обманули? – заскулил он с порога. – Что я вам сделал плохого? Мало я пострадал от макаровских извозчиков? Возможно, у меня не залеченное сотрясение мозга! И материал в, номер еще не готов!

– Успокойтесь, мой друг, – ласково предложила госножа Май, окидывая сотрудника опасливым взглядом.

Убедившись в его безвредности, она достала бутылку, налила в рюмку коньяк, поставила ее на край стола, поближе к театральному обозревателю.

– Богом клянусь, ни в чем не виновата. – Ольга Леонардовна проникновенно сложила руки на груди. – Приходила дама, сообщила интересные сведения. Я и подумала, что это по вашей части. Неужели она обманула?

Синеоков уселся так, чтобы скрыть особо вопиющие дефекты своего туалета, и опорожнил рюмку.

– Да это какая-то фельдфебельша, – обиженно сказал он, подцепляя на вилку кусочек лимона с блюдечка, подвинутого к нему заботливой редакторшей.

– А говорила, что жена полкового лекаря, – разочарованно протянула госпожа Май.

– Но ведь не сестра известной балерины!

– Почему бы и нет? Балетный талант от сестры к сестре не передается, – философски изрекла госпожа Май. – Но я рада, что вы так быстро раскусили авантюристку. Вы же настоящий профессионал.

Лесть на Синеокова подействовала.

– Мне нужен господин Либид! – заявил он спокойно. – Где он? Почему не появляется?

– Зачем он вам? – насторожилась Ольга Леонардовна.

– Он профессиональный адвокат, а профсоюза журналистов у нас нет. Рассчитываю на помощь юриста.

– Чем же может быть вам полезен Эдмунд? Не понимаю, – госпожа Май демонстрировала растерянность. – И он занят серьезными делами. Я не могу его отвлекать, дергать по пустякам.

– Нарушение неприкосновенности личности – не пустяк, – возразил Синеоков, – это удар по либеральным ценностям! Мы с таким трудом их отвоевали. На баррикадах пятого года.

– Разделяю ваше отношение к судьбам либерализма в России, – согласилась госпожа Май, закурив пахитоску и протягивая портсигар своему сотруднику. – Но на баррикадах нас с вами не было, я точно помню.

С наслаждением выдохнув ароматный дым, Синеоков совсем успокоился.

– Не важно, я фигурально, – заявил он. – Художественному мышлению не прикажешь. Если уж оно есть, то выдает только образы, метафоры, гиперболы. Короче, я хочу подать иск в суд на эту эротоманку.

Госпожа Май многозначительно улыбнулась.

– Дорогой мой, – подмигнула она заигрывающее, – вы должны радоваться, что женщины сходят по вам с ума.

– А я не радуюсь! Не радуюсь! – Театральный обозреватель вскинулся, но с места, по счастью, не сдвинулся. – Мне не нравится, когда меня откровенно насилуют всякие образины!

– Вы преувеличиваете, друг мой, – госпожа Май миролюбиво улыбнулась. – Я ведь видела даму, она весьма аппетитная.

– Аппетитная! И это вы заявляете мне, знатоку изящного, ценителю балета и театра! Колода, и больше ничего!

– Насчет фигуры ничего не скажу, оплыла немножко. Но, полагаю, в юности могла соперничать с синьориной Леньяни.

– Ерунда! Я Пьерину Леньяни, как вас сейчас, вблизи видел! Ни капли сходства! Ни в лице, ни в фигуре!

– Ну и что? – возразила Ольга Леонардовна. – Не сошелся же свет клином на Леньяни! Жизнь не остановилась!

– Нет, остановилась, – упрямо возразил Си-неоков. – Лучше Пьерины не было и не будет. Впрочем, если бы вы разбирались в искусстве балета, вы бы сами стали театральным обозревателем. Но это к делу не относится. Мое первое и последнее требование – в судебном порядке, как и полагается в демократической стране, наказать эту колоду за попытку изнасилования журналиста при исполнении им служебных обязанностей.

– Вы полагаете, в уголовном уложении есть соответствующая статья? – Ольга Леонардовна с сомнением покачала головой.

– Вот пусть господин Либид меня и просветит, да иск поможет составить. Он же помощник присяжного поверенного, если мне память не изменяет.

– Договорились. Как только объявится, изложу ему суть случившегося. Вы довольны?

– Да, вполне. – Голос Синеокова прозвучал победно.

– Я сама жду господина Либида с нетерпением, – осторожно призналась госпожа Май. – Мне тоже нужна юридическая помощь по оформлению иска. За разгром редакции.

Синеоков воззрился на прекрасную редакторшу, челюсть его непроизвольно отвисла.

– Я имею опыт судебных тяжб, – проворковала она, – и у меня есть свидетели погрома.

– Понимаю, – театральный обозреватель съежился, – вы хотите сказать, что дело мое безнадежное? Что у меня свидетелей нет…

– Утро вечера мудренее, голубчик. Ступайте домой. Отдохните. Приведите себя в порядок. Остальное решим потом.

Синеоков поднялся и бочком двинулся к выходу. В дверях он столкнулся с господином Лиркиным. Оба церемонно раскланялись. И Синеоков исчез в коридоре.

– Что вам угодно, господин Лиркин? – ледяным тоном осведомилась госпожа Май. – Я вас не приглашала.

– А вы что – министр? – визгливо ответил вопросом на вопрос Лиркин и без приглашения прошел к столу редакторши и хлопнулся на стул. Бледный, с трясущимися губами, он с видимым усилием сдерживал клокотавшую в нем ярость.

– Излагайте суть вашего вопроса кратко.

– Кратко? Извольте. Как прикажете понимать? – Музыкальный обозреватель угрожающе воздел волосатый палец к потолку. – Когда вы устраиваете облаву на меня, нанимаете банду извозчиков, пытаетесь выжить меня из редакции, потакая замыслам завистников и бездарей, я терплю. Но когда вы, откликаясь на призывы черносотенцев, преследуете беззащитных женщин? Да еще в храме?

– Вы случайно не пьяны, господин Лиркин? – свирепо воззрилась на посетителя госпожа Май. – Что вы несете?

– Не притворяйтесь! Я все знаю! В этой стране невозможно жить! Обкрадывают, гонорар не доплачивают, да еще покушаются на жизнь! Преследуют целыми бандами! И как вам удалось так быстро их сколотить? И кто ими руководит, признайтесь? Кто тайный вожак? Платонов? Почему он всегда ходит в смазных сапогах?

– Видимо, битва с извозчиками повредила-таки ваш рассудок. – Ольга Леонардовна недобро прищурилась. – Не обратиться ли вам на одиннадцатую версту?

– Меня? В сумасшедший дом? – Лиркин вскочил и безумным взглядом обвел приемную. Однако все, способное проломить голову наглой редакторше, было предусмотрительно убрано подальше. – Я обращусь к международной общественности и выведу вас на чистую воду. Вы не заставите меня молчать!

– Орите сколько хотите, – грубо оборвала очередного истерика госпожа Май, – только сперва изложите существо дела.

– Излагаю. – Лиркин зловеще оскалился и снова сел. – Сегодня днем в Спасо-Бочаринской церкви ваши громилы, Братыкин и Шалопаев, покушались на жизнь моей сестры Риммы. Уверен, рядом затаился и Фалалей.

– Вполне возможно. Они уже целую неделю готовят материал в номер, – отрезала госпожа Май. – А вовсе не охотятся за вашей сестрой.

– Вы думаете, что вы всех умнее? – не сдавался Лиркин. – Напрасно. Они подожгли Риммочку по вашему наущению.

– Зачем мне поджигать вашу сестру? – брезгливо скривилась Ольга Леонардовна.

– Чтобы запугать меня! Прямо не удалось, так шантажируете через беззащитных женщин. Причем среди бела дня. Потому что среди ночи ничего у вас не получилось. – Господин Лиркин, сидя на стуле, раскачивался всем корпусом из стороны в сторону, его волосатый палец вычерчивал в воздухе неровные дуги. – Выкусили? Рассчитывали, что под покровом ночи беззакония творить легче? Просчитались!

– А откуда ваша Римма знакома с Самсоном? – недоуменно подняла взор госпожа Май. – Братыкин, да, он вашу красавицу снимал для обложки…

– Не притворяйтесь! – снова зашипел Лиркин. – Вы сами их туда отправили. Самсон ваш и дурак Фалалей вломились в аптеку среди ночи. Хорошо, что у Риммочки есть оружие. Они испугались.

– А вы не допускаете, что им потребовалось лекарство? – язвительно спросила редакторша, ибо вспомнила о медицинском пузырьке на подоконнике в буфетной.

– Вы меня за идиота держите? – взвился Лиркин. – Они специально свои личности скрывали. Но Риммочка, увидев в церкви, как Самсон шепчется с Братыкиным, догадалась, что и он из «Флирта». А когда она описала мне ночных визитеров, я сразу понял, что вторым был Фалалей! Он, кстати, еще наврал ей, что он сожитель покойной. А старухи церковные сказали бедной моей девочке у гроба, что сожителем покойной был приказчик из мясной лавки. Это как вы объясните?

– Никак, – отрезала, потеряв терпение, госпожа Май. – Полагаю, вам пора жениться. Тогда и успокоитесь.

– Не дождетесь! – Лиркин хлопнул ладонью по столу. – Я не собираюсь плодить нищих детей. Я должен еще написать две летописи. Летопись музыкальной жизни России и летопись преступлений царского режима.

– Бог в помощь, – зевнула Ольга Леонардовна. – Аванс нужен?

– Не откажусь. – Лиркин приосанился.

Ольга выдвинула ящик, в котором поверх бумаг лежали ведомость и несколько купюр. По своему опыту она знала, что этот инструмент управления журналистской братией действует безотказно.

– Расписывайтесь, – велела она. – Завтра чтоб был готов отчет о концерте Скрябина.

Господин Лиркин передернул плечами, расписался, забрал деньги и с оскорбленным видом покинул приемную.

Ольга Леонардовна Май дважды налила в рюмку коньяк, выпила и, расслабившись, откинулась на спинку кресла. Она прикрыла глаза. Сколько сил нужно, чтобы справляться с мужским бедламом, держать журнал на плаву, концы с концами сводить.

Легкое покашливание заставило ее приподнять ресницы. На пороге топтался Данила.

Не меняя положения тела, госпожа Май жалобно спросила:

– А Фалалей с Самсоном опять куда-то закатились? Не являлись?

– Еще не изволили приходить, барыня, – осторожно ответил конторщик. Он выжидательно смотрел на хозяйку, будто собирался сказать еще что-то важное

– Ну что, Данила, на сегодня все?

– Не сердитесь, драгоценная, но там вас еще один посетитель дожидаются. Уж с четверть часа томятся. – Он понизил голос и одними губами произнес: – Из полиции.

Верный слуга плотоядно уставился на хозяйку. На лице его застыло предвкушение чего-то особенного – ему всегда нравились внезапные метаморфозы госпожи Май. И жесткая, прямая, с приподнятым волевым подбородком и усталыми глазами – Ольга Леонардовна переменилась в три мгновения. С кресла поднималась, плавно поводя плечами, беззащитная застенчивая красавица, трогательная улыбка играла на ее губах, круглый подбородок, на котором обозначилась крохотная ямочка, был опущен, в глазах появилось томное выражение…

– Проси непременно, дружок, – пропела госпожа Май, – неужели сам Павел Мироныч пожаловали?

Глава 21

Следователь-дознаватель Казанской части был преисполнен решимости изобличить преступника, едва не застрелившего депутата Государственной Думы Гарноусова.

Блистательный рейд на телефонную станцию застал ее руководство врасплох. Дознавателей принял сам заведующий телефонной станцией Александр Карлович Ноэдт. Он провел официальных представителей следствия через зал, похожий на склад металлических ящиков и шнурков к узкой винтовой лестнице с крутыми ступеньками. Поднимаясь, они слышали гул множества свежих голосов. Потом перед ними открылся высокий двухсветный зал, длинный как коридор. За столами, слившимися в один бесконечный ряд, на высоких стульях, тесно приставленных друг к другу, сидели барышни. В ящиках над столами, изрешеченными дырочками, словно пчелиные соты, вспыхивали ярко-красные, желтые, голубые огоньки. Барышни быстро и ловко обеими руками то выдергивали, то вставляли цветные перекрещивающиеся шнуры в нужные гнезда.

Из объяснений господина Ноэдта следовало, что эти милые создания знали все желания, все привычки постоянных абонентов, знали с кем чаще всего те разговаривают, в каком часу, коротко или продолжительно. Смущенный инженер уверял, что теоретически барышни, переводя ключ, могут подслушивать разговоры, но практически слишком заняты. Однако Павел Миронович окончательно убедился, что говорить по телефону все равно что переписываться открытыми письмами.

И хотя беспринципность и изворотливость умов достигли ныне самых цинических размеров, и начальство готово было утаить всё и вся, прикрыть любые преступные деяния, лишь бы не замочить репутацию и не лишиться теплого местечка, но натиск следователя, подкрепленный ушлостью Лапочкина, связал господина Ноэдта по рукам и ногам.

Вооружившись ценными сведениями, следователь отрядил Лапочкина на квартиру злоумышленника, строго-настрого наказав учинить обыск по всем правилам и добыть остальные листки любовного конспекта. Сам же отправился в редакцию «Флирта».

Хитрый старик-конторщик не сразу доложил барыне о позднем визите, мялся, ссылался на ее занятость, тянул время. И только когда из приемной редакторши выскочил надменный рыжеволосый мужчина, настал черед и следователя.

– Я воспользовался вашим любезным приглашением, – сдержанно заговорил Павел Миронович Тернов, отстраняя от дверного проема лукавого конторщика. – Не слишком поздний визит?

– Что вы, что вы, – госпожа Май протянула визитеру обе руки и, склонив голову набок, смотрела на него взором, в котором сквозь откровенную радость чуть-чуть просвечивала и тревога. – Я сама просила вас приходить запросто. Но, судя по официальной дорожке, которой вы воспользовались, дело у вас служебное?

Редакторша изящным взмахом руки указала гостю на кожаное кресло. В другое, напротив, грациозно впорхнула сама.

– Коньяк? Чай? Кофе?

– Благодарю вас, Ольга Леонардовна. Если быстро управимся, на повторное предложение соглашусь.

– Я вся внимание, – притворно вздохнув, госпожа Май сложила руки на коленях, и приготовилась слушать.

На ее длинных холеных пальцах посверкивали перстни с камушками, но гипнотический блеск камней не сбил дознавателя с мысли, и он обрушил на опасную женщину первый вопрос, неожиданный и хлесткий.

– Что делал сегодня у Государственной Думы ваш сотрудник Фалалей Аверьянович Черепанов?

– Ах он мошенник, – редакторша укоризненно покачала головой, – своевольный, и шустрый, сил нет. Велела же ему: только в церковь и обратно. Они с Самсоном еще после полудня отправились на отпевание. Материал в номер готовят… Но церковь на Выборгской стороне… Теряюсь в догадках…

– Кстати, о Шалопаеве, – Тернов откашлялся. – Приношу вам свои извинения, должен буду извиниться и перед ним. Юноша ни в чем не замешан. И не виноват. Возвращаю вам залог.

Госпожа Май облегченно откинулась на спинку кресла, тонкая улыбка скользнула по ее губам.

– Мы с вами, как взрослые люди, предусмотрели возможность такого исхода, не травмировали юную душу… Очень хорошо. Очень. Такой благополучный исход не грех и отметить.

Госпожа Май потянулась к графинчику.

– Погодите, Ольга Леонардовна, юноша чист от подозрений, но расследование еще не закончено.

Мрачная интонация в голосе дознавателя заставила госпожу Май побледнеть.

– Вы начали с Фалалея… Он что, в чем-то подозревается ?

Тернов помолчал и, обведя взором стены, на которых висели репродукции известных картин мастеров итальянского Возрождения с изображениями пышнотелых красавиц, сказал:

– Установлено главное, господин Шалопаев писем Асиньке не писал.

– А кто их писал?

– Писем не писал никто.

Госпожа Май изменилась в лице, расслабилась, подобрела. Она протянула руку к колокольчику, дернула бархатный шнур и, дождавшись Данилы, ласково попросила конторщика:

– Сообщи, дружок, Треклесову, чтобы завтра с утра доставил мне в редакцию и Асю, и Алю. Хватит бастовать, пора работать. Да, жалованье обеим повышаю.

Данила энергично закивал и вновь скрылся.

– А почему, уважаемая Ольга Леонардовна, вы не спрашиваете, кто же скрывается за именем Асинька?

– Женское любопытство мне не свойственно, – госпожа Май снова улыбнулась, на этот раз насмешливо. – Я уверена, если вы сочтете нужным, вы мне объясните. А так, я не могу вторгаться в тайну следствия. Как я поняла, речь идет о Государственной Думе.

– Совершенно верно, сударыня. – Тернов вздохнул, ему очень не хотелось разрушать очарование минуты. – Можно его назвать делом о Думе, а можно и делом о «Флирте». Ведь в него замешаны почти все ваши сотрудники. Как это могло произойти?

– Я не понимаю, о чем вы, дорогой Павел Мироныч, – госпожа Май сделала обиженное лицо. – Мои сотрудники политикой не интересуются, вы знаете. И журнал наш о любви, а не о Думе.

– А ближайший номер у вас будет посвящен телефонной станции?

– Вы шутите, – Ольга Леонардовна игриво повела плечом, – мы планируем опубликовать статью под рубрикой «Преступление по страсти»: о жизни и смерти мещанки Елизаветы Медяшиной. Далее готовится отчет о «Спящей красавице» в Мариинке, рецензия на экстатическую музыку Скрябина, гороскоп, «Энциклопедия девушки», материал о французских эмансипэ… А о телефонистке… Да, припоминаю, интервью с самой обворожительной телефонной барышней, которой чаще всего назначают свидания абоненты. Над ним работает господин Мурин… А в чем вопрос?

– Хорошо, я поясню. С Муриным мне понятно. А вот почему возле телефонной станции околачивались остальные ваши сотрудники? Платонов, Сыромясов, Черепанов, Шалопаев? Нашлись свидетели, которые их там видели! Причем Черепанов и Шалопаев следили за Сыромясовым!

– Ничего не понимаю. – Ольга Леонардовна захлопала глазами, припоминая, что ее сотрудники вроде бы собирались организовать слежку за перемещениями Эдмунда Либида, но своими предположениями пока делиться не стала.

– Телефонистка Чумникова их заметила, – изрек Тернов загадочно. – А вам это имя ни о чем не говорит?

– Чумникова? Впервые слышу.

Павел Миронович напрягся – наступала неприятная минута. Он достал из портфеля сложенный лист бумаги и протянул его госпоже Май.

– Прошу взглянуть. Это лицо вам знакомо?

Госпожа Май долго и внимательно разглядывала рисунок талантливого парнишки-парикмахера из салона, в котором покушались на депутата Гарноусова, и, вернув набросок, ответила:

– Нет, этого человека я не знаю. Рисунок выдает слабое знание портретного искусства.

– А по-моему, и без искусства ясно – здесь изображен господин Либид!

– Не может быть! – изумлению Ольги Леонардовны не было предела, брови ее поползли вверх, темные глаза расширились.

– Может. Это он. Чумникова его узнала.

– И господин Либид посещал телефонную станцию? – недоверчиво спросила редакторша.

– Ольга Леонардовна, – укорил дознаватель, тщательно сложил листок с портретом и спрятал вещественное доказательство в портфель. – Давайте говорить начистоту. Мы ведь одни. Нас никто не слышит, протокола никто не ведет. Есть два варианта объяснения событий. Или вы задумали с помощью своих сотрудников добыть материал для номера – так называемую бомбу… О порочной связи депутата Гарноусова с Айседорой Дункан…

– Но я же вам рассказала о планах на ближайший номер, ничего такого мы не задумывали…

– Очень жаль. Потому что показания свидетелей не в вашу пользу. Есть еще один вариант: журналистский шантаж, так сказать, с целью экспроприации средств для поддержания журнала.

Госпожа Май смотрела на дознавателя холодно, и за ее холодным выражением невозможно было угадать ее истинные чувства.

– Павел Мироныч, – сказала она уже без всякого кокетства, как чрезмерно усталая женщина, – вам известно больше, чем мне. Прошу вас, не терзайте меня. Изложите ваши факты. Надеюсь, я смогу их объяснить.

Дознаватель колебался – пока что ему не удавалось выиграть поединок с госпожой Май. А если он откроет ей все карты? Сумеет ли она принять меры к тому, чтобы избавиться от улик? Однако он был уверен, что госпожа Май не знает главного: после триумфального визита на телефонную станцию он отправил своего шустрого Льва Лапочкина к товарищу прокурора за разрешением на обыск квартиры господина Либида. Наверное, помощник уже обследовал квартиру и мчится сюда с подтверждением преступного замысла!

– Факты таковы, дорогая Ольга Леонардовна, – начал важно Тернов, – ваш сотрудник Эдмунд Либид сговорился с телефонисткой Чумниковой, и за соответствующую мзду она вела записи телефонных разговоров, вернее, любовных излияний депутата Гарноусова и Айседоры Дункан. Затем господин Либид принялся шантажировать этими записями депутата. Даже встретился с ним тайно в салоне. Требовал деньги – или грозил опубликовать разоблачительный материал в журнале «Флирт». Но депутат попробовал избавиться от шантажиста. Нанятая им женщина-убийца намеревалась одним выстрелом через витрину убрать обладателя записей. Она промахнулась. В это время мимо проходил ваш сотрудник Шалопаев, и его по ошибке схватил бдительный дворник. Пожалуй, господин Либид вовлек в преступную авантюру и своего молодого друга – в качестве ассистента, призванного сообщать о непредвиденных опасностях. Во время дознания обнаружен листок записей, сделанных Чумниковой для господина Либида. По почерку мы выявили пособницу шантажиста. Остальное она нам рассказала сама. У вас есть вопросы?

– Разумеется, господин Тернов, – иронически отозвалась госпожа Май, ни единым словом не перебившая дознавателя в продолжение его монолога.

– Я готов ответить.

– Госпожа Дункан призналась в порочной связи с депутатом?

– Ее признания и не требовалось. Я собственными глазами видел, как она бросилась ему на шею возле Думы.

– А господин Гарноусов изобличен в прелюбодеянии?

– Он преступную связь яростно отрицает. Грозит подать в суд на клеветников. А мисс Дункан отправить на одиннадцатую версту.

– Но хотя бы встречу в салоне с господином Либидом он подтверждает?

– И здесь запирается. Но мы предъявим живого господина Либида в парикмахерский салон и установим истину.

– Дорогой Павел Мироныч, – госпожа Май опечалилась, – мне грустно вам об этом говорить, но я обязана. Ваша версия зиждется на весьма зыбких основаниях. Самых главных доказательств у вас нет.

– Они будут, не сомневайтесь. Разве не достаточно, если мы найдем при обыске у господина Либида аналогичные листки, исписанные почерком Чумниковой?

Госпожа Май глубоко вздохнула.

– Дорогой Павел Мироныч! Помните недавнее происшествие с иголкой в апельсине? Ведь тогда Эдмунд и пострадал. Я только лишний раз убеждаюсь в том, что у него есть тайные враги. Кому-то неймется лишить его жизни и репутации. Поэтому-то я и не возражала, когда наш сплоченный коллектив возжаждал оберегать Эдмунда. Сотрудники вызвались по очереди ходить за ним по пятам. Вот вам и объяснение, почему наши журналисты появлялись рядом с господином Либидом в самых разных местах. В том числе и возле Государственной Думы. Признаюсь вам, сегодня утром я запретила Фалалею следовать за Эдмундом к Думе, уж там-то, я была уверена, господину Либиду ничего не грозит. Но журналистская солидарность превыше всего…

– Так он там ожидал господина Либида? – задумчиво произнес Тернов. – Это тоже хорошо ложится в мою версию. После встречи в салоне, прерванной неудавшимся выстрелом, господин Либид счел за наилучшее отправиться в Таврический дворец. Там легко затеряться среди праздной публики. Увидев своего шантажиста прямо в Думе, депутат Гарноусов решил сдаться. Очевидно, его адвокат Шмыгин, сопровождавший своего клиента, встретился с шантажистом в туалетной комнате и выкупил компрометирующие листки.

– В таком случае, обращаю ваше внимание, Павел Мироныч, вам надо было учинять обыск у депутата или его адвоката. А вы зачем-то господина Либида беспокоите…

Издевка, прозвучавшая в голосе госпожи Май, заставила Тернова залиться краской стыда. Он молчал, обдумывая достойный ответ. В наступившей тишине послышались шаги в коридоре. Кто-то приближался к дверям приемной.

Главный редактор журнала «Флирт» и следователь Казанской части обратили взоры к дверям. В проеме возникла элегантная фигура пострадавшего от иголки в апельсине. За господином Либидом маячил далеко не столь презентабельный Лапочкин. По кислому выражению лица своего помощника Тернов понял, что доказательств добыть не удалось.

– Добрый вечер, господа, – приятным баритоном возвестил господин Либид, и в его голосе не чувствовалось ни смущения, ни страха, ни напряжения.

– Как ты вовремя, дорогой Эдмунд, – госпожа Май встала ему навстречу. – Но ты не один?

– Под конвоем, дорогая Олюшка, под конвоем, – игриво пояснил Эдмунд, с чувством целуя протянутую ему ручку, и перевел волоокий взор на Тернова. – По вашему приказанию, господин Тернов, прибыл. Не посмел отказать вашему драгоценному помощнику. Позвольте пожать вашу мужественную руку.

Павел Миронович, преодолев неприязнь, протянул господину Либиду ладонь.

– Присаживайтесь, господа, – уверенно пригласила хозяйка. – Сейчас за рюмкой коньяка все проблемы решим. Или вы предпочитаете водочку?

Мужчины неопределенно улыбнулись. И Ольга крикнула, подойдя к двери:

– Данила, собери поднос с водочкой и закуской.

Усевшись в свое кресло, она обвела мужчин победоносным взором.

– Надеюсь, мы разрешим возникший конфликт мирным путем. Дорогой Эдмунд, прошу тебя простить Павла Мироныча за обыск. Он руководствовался ложной версией.

– Я и не сержусь, – благодушно улыбнулся господин Либид, доставая из внутреннего кармашка сюртука пилку для полировки ногтей. – Я человек законопослушный. Пришел ко мне в сопровождении дворника и околоточного господин Лапочкин, изъявил желание провести обыск, предъявил санкцию от прокурора – пожалуйста. Я перед законом чист.

– А откуда у вас крупная сумма денег в банковской упаковке? – подал голос Лапочкин, присевший на стул у дверей.

– В карты выиграл, причем давно, – равнодушно пояснил господин Либид и тяжело вздохнул. – Придется и в третий раз повторять. Опять, вижу, протокола не ведется…

– Друг мой, – подхватила Ольга Леонардовна, – скажи как на духу господину Тернову: был ли ты вчера в том злополучном салоне, в котором стреляли в господина Гарноусова?

– А кто такой господин Гарноусов?

– Не переигрывайте, господин Либид, – буркнул Тернов, – уж депутата Государственной Думы вы, наверное, знаете…

– А! Депугатишко провинциальный… Сейчас припоминаю. Да, есть такой, хотя я общаюсь более с высокими умами российского законодательства, я же юрист…

– Может быть, вы вчера случайно встретились в салоне мужской красоты? – настаивала Ольга Леонардовна.

– Исключено, Олюшка. Ты же знаешь, – господин Либид легонько потеребил каштановую прядь над ухом, – я пользуюсь услугами личного куафера. На дом вызываю. Мне не нравится антисанитарное состояние городских салонов…

– Но почему же мастер этого салона нарисовал твой портрет? – упорствовала Ольга.

– Покажите этот шедевр, – господин Либид повелительно протянул руку к Тернову. Взяв вынутый из портфеля листок, он изобразил брезгливую гримасу. – Разве ж это портрет? Разве у меня такие маленькие глаза? Разве я такой короткошеий? Нет, нет и нет.

– Но стрижка, усы, борода, – начал Тернов.

– С такими стрижками половина столичных мужчин живет. – Эдмунд возвратил дознавателю листок. – А знаете, почему? Потому что наши мастера, вместо того чтобы развивать парикмахерское искусство, придумывать новые фасоны стрижек, извлекать из клиентов их индивидуальность, Репиными себя возомнили. И оболванивают всех под одну гребенку.

– Хорошо, – оскорбленный Тернов спрятал злополучный рисунок в портфель. – Но от сговоpa с Чумниковой вам отпереться не удастся. Барышня во всем призналась чистосердечно.

– Не понимаю, о каком сговоре идет речь? – Эдмунд изумленно поднял брови. – Я приходил к ней, и даже с цветами. По поручению благотворительного общества «За права рыжих». Я его президент. Правление еще неделю назад составило список тех, кому надо предоставить помощь. Есть там и Чумникова.

– Но барышня показывает, что вы уговорили ее вести тайные записи телефонных разговоров господина Гарноусова с его любовницей! – воскликнул Тернов. – И заплатили ей за записи.

– Повторяю еще раз, – терпеливо объяснил Эдмунд, – деньги были благотворительные. Что касается каких-то мифических записей – полный вымысел. Говоря юридическим языком – клевета. И господин Гарноусов для меня интереса не представляет, слишком мелкая сошка.

– Тогда объясните нам, пожалуйста, с какой целью клевещет на вас телефонная барышня? – подал голос Лапочкин, убирая ноги с прохода, ибо в приемной появился Данила с подносом в руках, и в воздухе поплыли волны аппетитных ароматов: селедочки, лука, маринованных корнишонов…

– Очень просто, господин Лапочкин, – охотно откликнулся господин Либид. – Девушка полна тайных страхов. Живет в мире вымыслов. Что она видит? Голова ее забита множеством бессмысленных человеческих голосов, к тому же у нее нет сердечного друга. И бедняжка вечерами глотает английские любовные романы – единственное, что оставили ей разорившиеся родители, хорошей фамилии, кстати. И усердно посещает синема, а вы же знаете, какие бездарные мелодрамы показывают в «Иллюзионе»? «Рукой безумца», «В сетях порока», «В лапах дьявола»…

– Ах, зачем же ты мне не сказал об этой грустной истории, Эдмунд? – горестно воскликнула госпожа Май, держа рюмку с водкой. – Я тоже хочу проявить милосердие! Я бы изыскала возможность бесплатно поместить брачное объявление для мадемуазель Чумниковой! Впрочем, еще не поздно, в ближайшем же номере и помещу! Любовь спасет несчастную, поскольку, как я поняла, она уже на грани помешательства: выдумывает всякие жуткие истории, даже про своих благодетелей.

– Госпожа Май – человек необыкновенной доброты, – господин Либид приятно улыбнулся Тернову. – Так и стремится кого-нибудь облагодетельствовать. У нее у самой в редакции трудятся две бедные барышни.

– Но с завтрева им жалованье повышено! – встрял Данила, обносящий гостей водкой и закусочкой.

– Вот видите! И сироту казанского Самсона пригрела. Воспитывает, не дает лоботрясничать, – заметил господин Либид.

– В университет заставила явиться, – горделиво добавил Данила.

– Не смущайте меня, – зардевшаяся госпожа Май кокетливо повела головой. – Это мой долг, я и так беспокоюсь, что юноша еще до сих пор не вернулся. Но коли мы разрешили все возникшие недоразумения, предлагаю выпить. За ваше здоровье, господин Тернов! Вас ждет прекрасное будущее. Вы так энергично ведете следствие, и так нестандартно… изобретательно, с изюминкой…

Тернов крякнул и, опрокинув в рот содержимое рюмки, закусил ломтиком селедки, помещенной на крошечный квадратик булки.

– Я, кстати, не успел еще поблагодарить господина Тернова за проведение дознания об иголке в апельсине. Слушая его высокопрофессиональные вопросы, я думал, как много на Руси талантов… Если бы их на дело направить… А иголка, что? Пустяк. Верно, метрдотель лгал и все-таки начиняет корольки анилином для придания им цвета. Или закупает фрукты не у Елисеева, а на Сенном. Но скрывает, чтоб репутацию заведения не портить.

– Вот поэтому английская литература родила детектив, а русская нет, – засмеялась Ольга Леонардовна, в ее темных глазах прыгали веселые искорки. – Какие у нас преступления? Одна видимость. А по сути – все труха какая-то…

Тернов встал, поставил рюмку на поднос.

– Благодарю вас, дорогая Ольга Леонардовна. – Дознаватель старался соблюсти нужную пропорцию сухости и мягкости, чтобы не выдать своего поражения. – Признателен вам за ваши усилия, направленные на помощь следствию.

– Всегда рада вас видеть, – лукаво улыбнулась красавица-редакторша. – Заглядывайте при случае.

Пожав руку господину Либиду, Тернов в сопровождении Лапочкина покинул приемную редакции «Флирта».

В полном молчании сыщики доехали до казенного дома на Литейном.

Возле дверей терновского кабинета сидел мужик в тулупе. Завидев должностных лиц, он поднялся, и Лапочкин опознал в нем дворника, выдавшего ему подозрительную галошу.

– Разрешите обратиться. – Дворник вытянул руки по швам.

В глазах Лапочкина мелькнула надежда.

– С чем пожаловал, братец? Говори?

– Вторую галошу принес. Совсем народ обнаглел. Из любой квартиры галошами швыряются. Так и прибить недолго.

Тернов оторопело смотрел на протянутую обувку.

– Заметил, из какой квартиры бросили? – спросил Лапочкин.

– Никак нет, темно ведь, – ответил дворник. – Принес опять вам, а вдруг сгодится.

Лапочкин, одобрительно похлопав дворника по плечу, вошел за Терновым в кабинет. Он знал, какая мысль буравит сейчас измученное сознание следователя: если кто-то из дома потерял первую галошу, а потом выбросил в досаде вторую, значит, галоша не имеет отношения к нырнувшей под арку женщине-убийце. Значит, стрелявшая женщина скрылась в другом направлении. Тогда зачем Самсон Шалопаев указал на колченогую бабу, нырнувшую под арку?

Объяснения происшествию не было. А чувство поражения в схватке с незримым врагом нарастало. Лапочкин хорошо чувствовал состояние своего начальника, поэтому нисколько не удивился, когда тот повернулся к нему и яростно выкрикнул:

– Лучше бы Дума приняла закон о запрете выбрасывать мусор через окна пятого этажа!

Глава 22

Самсон Шалопаев, задержавшийся в гостях у господина Горбатова и вынужденный вдобавок ко всему провожать до дому мадемуазель Жеремковскую, добрался до редакции журнала «Флирт» к полуночи.

Дверь ему открыл Данила. Старик приложил палец к губам, но Самсон и так понимал, что надо двигаться тише. В редакционных помещениях царила тишина, свет в коридоре притушен.

Конторщик побрел за стажером в буфетную, шепотом объясняя, что госпожа Май сегодня ужинает с господином Либидом, поэтому Самсона не зовет, а прислала кое-что съедобное. Оно на подносе под салфеткой. Правда, уже остыло.

Самсон слушал старика вполуха, вполне довольный тем, что его благодетель господин Либид отвлек начальницу от излишнего внимания к бедному квартиранту буфетной. Мелькнуло в глубине его сознания легкое сожаление о том, что он не побывает сегодня в гостиной, где хранится альбом с фотографией Эльзы в античном костюме, не посмотрит адрес фотоателье, в котором ему могут сообщить что-нибудь, что наведет его на след пропавшей жены. Но сожаление быстро улетучилось, вытесненное другими мыслями.

Самсон снял верхнюю одежду, сюртук, брюки, туфли и забрался под одеяло. Есть ему не хотелось. Он воззрился в потолок, перебирая пестрые впечатления своей недолгой столичной жизни. Столько событий, столько происшествий с ним в Казани не случалось и за год! Он обреченно вздохнул: выкроить время на поиски Эльзы совсем не удавалось. Да и письмо родителям так и не удосужился написать.

Вспоминая и размышляя, Самсон потерял счет времени.

Данила уже давно прикорнул на своем сундучке, как верный пес у дверей. Ни единого звука не доносилось и с половины госпожи Май. Либо Самсон не расслышал, как она провожала господина Либида после позднего ужина, либо тот ушел через черный ход.

Впрочем, господин Либид всегда умел исчезать бесследно, необъяснимым образом. Как тогда, в день приезда в столицу, на вокзале… Не его ли Ксения-Джульетта назвала Сатаной? И почему Ксения явно перебила Самсона, не дала ответить господину Горбатову? Почему употребила зловещее слово «Сатана»?.. Про Сатану вроде что-то было в одном из безыскусных посланий, пришедших в редакцию для Самсона. Неужели у маленькой девочки хватило духу сочинить и отослать любовное письмо? Но то письмо подписано – ваша А. Значит, не Ксения. Она скорее подписалась бы Джульетта, или Д. , раз уж шекспировская чепуха так забила детскую головку… Или… А если Ксения – иначе Аксинья?

От неожиданности Самсон сел на постели. Он смотрел невидящими глазами в пространство перед собой. Если его догадка верна, то откуда же девчонка узнала, что он квартирует в редакции журнала?

Хотя Данила, не жалея дров, протопил печи на ночь, все-таки под одеялом было теплее. Обняв голые плечи, Самсон протопал босиком к подносу с остывшим ужином. Напряженная умственная деятельность, лишившая его сна, возбудила волчий аппетит. Он механически сжевал все, что лежало на подносе, и нырнул под одеяло… Проклятая бессонница! В голове юноши проносились яркие картины, и среди разномастных впечатлений столичной жизни перед его мысленным взором назойливо мельтешила дважды виденная им вывеска: один раз во время странствий по городу с Фалалеем, второй…

Когда за окном раздался гнусный звук дворничьего скребка, Самсон встал, зажег свет и достал из внутреннего кармана сюртука подаренную Джульеттой-Ксенией фотографическую карточку синьорины Леньяни. Чем дольше он вглядывался в портрет таинственной балерины, тем более ее лицо казалось ему знакомым.

Он оделся, посетил умывальную, долго держал голову под ледяной струей. Потом вернулся в буфетную, отыскал лист бумаги, взял ручку – теперь он твердо знал, о чем будет писать для следующего номера журнала «Флирт». Наступал четверг, а в пятницу утром материал обязательно надо сдать госпоже Май.

Не один лист бумаги испортил Самсон, а все еще не переступил первую страницу… Он слышал за дверью осторожные шаги Данилы, покашливания и легкие постукивания молотком. Тюкая шваброй, прислуга убирала полы. Вскоре в дверь просунул голову Данила с требованием отправиться завтракать на половину госпожи Май. Самсон повиновался.

Госпожа Май, ласковее и мягче, чем обычно, пыталась вовлечь юношу в разговор, но поняла, что ее старания бесполезны. Она отпустила юношу с миром, ибо весь вид его свидетельствовал, что он в лихорадочном состоянии, бессмысленный его взгляд был обращен куда-то внутрь, – начинающий журналист обдумывал рождающийся в голове текст.

Вернувшись в буфетную, Самсон устремился к бумаге и карандашу… Весь день писал и почти не ел. Опытная госпожа Май не мешала творческому процессу и послала стажеру ужин в буфетную. Только к полуночи Самсон поставил в своем творении последнюю точку.

Обессиленный, он упал, не раздеваясь, на ложе и мгновенно погрузился в сон.

Очнулся он только в пятницу утром – и довольно поздно. От немилосердных тычков Данилы, который бурчал, что завтрак остыл и скоро редакционный сбор по номеру.

Приведя себя в порядок, Самсон ужаснулся: а где же его труд? Хитрый Данила подмигнул ему и сообщил, что материал за завтраком уже читала госпожа Май. И осталась довольна. А завтракала она с самим господином Арцыбашевым!

От сердца Самсона отлегло.

Юноша покинул свое убежище и едва ли не сразу столкнулся с Фалалеем.

– Ну, брат, ты и дрыхнуть, – хохотнул фельетонист, – я уж пытался нос сунуть к графинчику, да Данила меня шуганул. Завел ты себе Цербера… Ты статью написал?

– Написал, – ответил Самсон, стоя в дверях и наблюдая, как Фалалей ловко достает потаенный графинчик и наливает в рюмку живительный напиток. – Вчера весь день корпел. А ты?

– Я тоже вчера строчил. Не знал уж, что и выдумать о злодейке Бетси. – Фалалей ухмыльнулся. – Ольга Леонардовна связала меня по рукам и ногам. Сам слышал, о князе Темняеве писать мне запретила. Но я все-таки его туда ввернул… Ты про пирожные не забыл?

– Про какие пирожные?

– Вижу, брат, не выполнил ты своих обязательств перед клиентом. Попробуй все-таки вставить пару слов, чтоб кондитерщика ублажить. Ему же реклама нужна, как ты не понимаешь. И кредит тебе будет открыт всегда.

– Эх, забыл, – Самсон почесал затылок, – не до пирожных было. Хотя, постараюсь еще словцо втиснуть.

– Давай! – взбодрившийся Фалалей хлопнул друга по плечу. – Пойдем, там уже все в сборе!

Молодые люди вошли в сотрудницкую. За большим столом, вновь установленным у окна, на своем обычном месте сидел Антон Треклесов. Он беседовал с Мурычем, тот при виде Самсона приветственно поднял руку, но не встал. Возле другого окна Сыромясов перелистывал журнал парижских мод, давая пояснения Але, которая выглядела свежее, чем обычно. Особенно был ей к лицу ажурный белоснежный воротничок, пришитый к стоечке и обнимающий шею. На подоконнике примостился Платонов, черкая на колене грязный, недоделанный, как обычно, перевод. Два разбитых венских стула валялись в углу, прикрытые скатеркой. Театральный обозреватель сидел на стуле у печки, здесь, правда, в кресле, в прошлый раз размещался господин Либид. Сам Эдмунд отсутствовал.

Из соседнего смежного закутка несся торопливый стук печатной машинки.

– Всегда все в последний момент, – проворчал Треклесов, указывая Самсону и Фалалею на уцелевшие стулья. – Лиркин мог бы еще вчера свой шедевр напечатать. С голоса диктует. Гений…

– Вчера Ася занималась другими срочными материалами, – защитил девушку Мурыч, – мой очерк печатала, Астростеллу да еще эту, «Энциклопедию девушки»…

Самсон сел поближе к Мурычу.

– Хотите свежий анекдот? – возвестил громогласно Фалалей. – Только вчера услышал. Два приятеля, один зовет другого в бордель. Тот возражает: «Я женат». – «Помилуй, – удивляется другой, – разве ты не можешь отобедать в ресторане потому только, что у тебя дома есть кухня?»

Мужчины засмеялись. Аля презрительно фыркнула, демонстрируя нетерпимость к пошлости.

– Господин Мурин, – Самсон склонился к уху репортера, – прошу вас об одолжении. Ваш друг господин Горбатов сказал мне, что у него в сейфе хранится пистолет.

– Знаю, – шепотом ответил Мурыч, глядя на дурачащегося Фалалея.

– Так позавчера его племянница Ксения призналась мне, что тайник обнаружила.

– Понял, – Мурыч кивнул, – сообщу, по-дружески рекомендую перепрятать. Оружие надо держать от детей подальше.

Стажер вздохнул. Вторые сутки он трясся от страха, что его Джульетта стащит пистолет и в кого-нибудь пульнет. Слава Богу, девочка не зачислила в злодеи Синеокова. Пожалуй, именно театральный обозреватель во время своего визита к госпоже Горбатовой и проболтался о том, что Самсон служит в редакции, а если Ксения подслушивала, то и сообразила послать любовное письмецо на редакционный адрес…

– Прошу тишины! – госпожа Май, возникнув на пороге сотрудницкой, властно захлопала в ладоши. – Все в сборе?

– Господин Либид отсутствует, – мрачно сообщил Мурыч и встал со стула, освобождая его для начальницы.

Госпожа Май, в строгом английском костюме брусничного цвета с искрой, подтянутая, свежая, с чудной эмалированной брошью на высокой стойке крепдешиновой блузы, держала в руках пачку исписанных листов. Она повелительно кивнула на Асин закуток, где вовсю стрекотала машинка, – и Фалалей молниеносно метнулся туда. Через миг пунцовые Ася и Лиркин, не смея пренебречь зовом госпожи Май, выскочили в сотрудницкую.

Ольга Леонардовна уселась на стул и обвела суровым взором своих сотрудников.

– Я рада видеть весь наш дружный коллектив в сборе. У господина Либида сегодня выходной.

Журналисты многозначительно переглянулись.

– А где же его сенсационный материал? – Синеоков вызывающе вскинул голову. – Он обещал бомбу в номер.

– Обещал, но не в этот. Не все ведь так сообразительны, как вы, господин Синеоков, – в мягком голосе госпожи Май прозвучал какой-то неясный намек.

Синеоков ухмыльнулся.

– Итак, займемся формированием номера. Господин Треклесов, начинайте, – распорядилась редакторша.

Антон Викторович, время от времени косясь на заскучавших журналистов, принялся перечислять материалы номера: рекламные объявления, брачные сообщения, репертуар театров и синема, программы выставок, репродукции Бакста, интервью с психографологом, где есть анализ почерков Куприна и Леонида Андреева…

– Отлично, – госпожа Май милостива кивнула. – Теперь перейдем к творческой части. Материалы для постоянных рубрик: «Гороскоп Астростеллы», «Моды сезона», «Энциклопедия девушки», комментарий архимандрита Августина «Брак и Бог», подборка анекдотов – готовы. Теперь о главном. Иван Федорович, господин Платонов, вы сдаете материал в номер?

Платонов соскочил с подоконника, и сапоги его противно скрипнули.

– Разумеется, госпожа Май. Дошлифовываю, последние штрихи вношу.

Госпожа Май повернула царственную голову к Лиркину:

– Я так понимаю, Леонид Леонидович, что статья о музыке Скрябина завершена?

– Она у меня в голове целиком выстроилась! – буркнул Лиркин.

Ольга Леонардовна отвернулась от музыкального обозревателя и воззрилась на Мурыча:

– Ваш материал, Гаврила Кузьмич, я прочла. Даже не знаю, что вам сказать. Претензий у меня нет. Но душа не лежит – слишком приземлено. Мускулы телефона, нервы телефона, винтики, зажимы, провода… Разве после таких серьезных статей девушки пойдут работать на телефонную станцию?

– А я не уверен, что им надо там работать. – Мурыч сверкнул глазами. – Не женское занятие. На психику действует тлетворно. Легко ли высидеть шесть часов не вставая? Да еще напряженно слушать, отвечать, следить за лампочками, работать руками. Угнетает.

– Это я и без вас знаю, – возразила, не повышая голоса, госпожа Май. – Но зачем же огорчать наших читательниц? Они должны получать приятные эмоции от чтения «Флирта».

– Я старался побольше внимания уделить любовным мечтаниям моей героини, – оправдался Мурыч.

– Очень хорошо, – поощрила сотрудника госпожа Май. – В следующий раз делайте ставку на свое воображение, а не на докучные факты.

– Попробую, – согласился Мурыч, – я всегда стремился дорасти до уровня журнала «Флирт».

Госпожа Май пристально взглянула на сотрудника, явно заподозрив его в неискренности или еще хуже – в издевательстве.

– Поучитесь у господина Синеокова, – она обратила взор на театрального обозревателя. – Выражаю вам свое восхищение, Модест Терентьич. Вы в очередной раз продемонстрировали свой высочайший профессионализм. Я велела господину Треклесову выписать вам премию.

– А что он такого написал необыкновенного? – выкрикнул Фалалей.

– Если б вы, Фалалей Аверьяныч, были более внимательны к своим коллегам, вы бы не спрашивали. А вы все порхаете по жизни и бросаете в беде своих друзей.

– Не возводите на меня напраслину, – Фалалей обиделся, – я всю неделю, как проклятый, воспитывал нашего стажера. И такая благодарность?

– Да уж, воспитали, – Ольга Леонардовна недовольно нахмурилась, – оставили в лапах полиции и не подумали спасти.

– Вы шутите. – Фалалей бросил короткий недоумевающий взгляд на Самсона. Убедившись, что на лице стажера нет никакой обиды, он засмеялся. – У меня есть на эту тему анекдот…

– Довольно. Хватит паясничать, – отрезала госпожа Май. – Объясняю вам, почему я премирую господина Синеокова. Он выполнил мое срочное задание. Причем блистательно. Бросился по адресу, где якобы проживала сестра легендарной синьорины Леньяни. Вы ведь знаете, интерес к этой звезде балета прошлого века вспыхнул с исключительной силой – в связи с новой постановкой «Спящей красавицы» в Мариинке. Так вот. Господин Синеоков оперативно выяснил, что так называемая сестра – самозванка, и нимало не смутившись, он живописал ситуацию в превосходном очерке «Особенности персидского брака».

– А при чем здесь Персия? – выкрикнул завистливо Лиркин.

– Обращаю ваше внимание, господа, на журналистское мастерство Модеста Терентьича. Он начал издалека, изложил особенности персидских представлений о любви и супружеской жизни. Это экзотично и читательницам всегда интересно. Перейдя к своему приключению, изыскал в самозванке, в ее внешности нечто персидское: она встретила его в прозрачных шальварах. А когда вывел авантюристку на чистую воду – она не знала что такое «entrechat» и оказалась заурядной вдовой полкового лекаря-пропойцы, – то вернулся к размышлениям о нравах персиян. Не перенять ли нам нечто полезное с Востока? Тем более что Запад уже это делает: босые персидские танцовщицы стали эталоном для нового слова американского балета, с которым приехала в Россию Айседора Дункан. Вы поняли, господин Мурин, как надо работать с воображением?

– Я все законспектировал и возьму на вооружение. – Мурыч оторвался от блокнота и уставился на госпожу Май с самой серьезной миной.

– Отлично, – перевела дух госпожа Май. – Теперь перейдем к господину Черепанову. Он представил фельетон, может быть, не самый лучший в своей жизни, но и не самый худший. Это объяснимо. Я сама виновата, чго загрузила Фалалея Аверьяныча заботами о воспитании нашего стажера. Тем не менее, даже в столь стесненных обстоятельствах господин Черепанов смог создать текст, в котором так и сверкают брильянты слога. Его фельетон называется «Вот до чего доводит флирт». Название устрашающее – и я еще размышляю, не заменить ли его? В основу фельетона положен факт реальной жизни современной аристократии. Некто князь Т., благоразумно скрытый за инициалом, даже в парализованном виде не мог отказаться от утех сладострастия. Изменял жене, беззубой полуслепой аристократке. Изобретательность изменника не знала пределов. Его бывшая содержанка-аптекарша порекомендовала старику массажистку, некую Пьерину Л. Под предлогом оказания медицинской помощи эта Пьерина под именем Бетси проникала в княжеский дом, а в качестве вознаграждения за интимные услуги требовала от любострастного старика кондитерские изделия. Бедная княгинюшка заказывала в кондитерской Цветкова, на Владимирском, 4, превосходные эклеры, бисквиты, петишу и миндальные пирожные. По ним-то, по миндальным, впоследствии и обнаружили аферистку – ведь княгинюшке-то сласти с орехами были не по зубам. Однако возмездие было не за горами. Мошенница забеременела, и ее, по наущению княгини, убил собственный брат. Похоронили аферистку на Куликовом поле, вместе с бродячими собаками.

– А по-моему, это откровенная галиматья, – буркнул Сыромясов. – И одежде героев не посвящено ни строки.

– При чем здесь одежда? – возразила госпожа Май. – Вы мыслите слишком узко. А господин Черепанов правильно сделал, что использовал вспыхнувший в обществе интерес к легендарной балерине. И написано изящно, и не придраться. Можно подумать, что Пьерина все это время жила среди нас, бедная, нуждающаяся – и бесславно погибшая из-за корысти и продажной любви. Предчувствую, что этот номер журнала наши читательницы будут рвать друг у друга из рук. Антон Викторович, как вы думаете, не увеличить ли тираж?

Треклесов, не ожидавший такого поворота, растерянно молчал.

– Кроме того, как я вам и говорила в понедельник, – продолжила госпожа Май, – я сама посетила Мариинский театр и видела новую звезду. Она не тянет на главную партию в «Спящей». Заявляю это ответственно. Отчет мною написан. В нем – сравнительный анализ мастерства легендарной Леньяни и Анны Павловой. Павлова воздушна, романтична, ее заразила своими импровизациям Айседора Дункан. А в «Спящей» музыка требует жесткого, статичного идеала красоты. Как у Кшесинской. Единственной достойной соперницы Леньяни.

– А не слишком ли это… смело, – подала голос Аля, – ведь если мы рассердим администрацию театра, нам контрамарки перестанут присылать.

– Не беспокойтесь, милочка, – утешила госпожа Май. – Это ведь не афронт какой-нибудь… Я обобщила уже высказанные газетные суждения – журналистское сообщество единодушно. Постановка не удалась. Надо балерину менять.

– Понятно, – смутилась Аля, – если уж журналистское сообщество единодушно. Тогда это демократично… В общем, надо только проследить, чтобы права бедняжки были защищены профсоюзом. ..

– А я слышал, что журналистское единодушие куплено Кшесинской, – сказал Мурыч.

– Не отвлекайте меня своими домыслами и сплетнями от существа вопроса! – оборвала фельетониста госпожа Май. – Итак, перехожу к главному. Собрав представленные мне материалы, я убедилась, что большинство из них так или иначе связано с именем безвременно погибшей гениальной балерины Пьерины Леньяни. Даже дон Мигель не забыл вставить в свой обзор отсылки к модам двенадцатилетнеи давности и живописать маскарадный костюм балерины, который был на ней, когда перед нею предстал зловещий шутник на костыле… Но я не сказала еще о материале нашего юного стажера. Самсон Васильевич, действительно человек одаренный. Он написал нечто среднее между святочной историей и детективом. Сам Михаил Петрович Арцыбашев, я с ним сегодня завтракала, похвалил юного автора за умение из презренной прозы жизни извлекать поэзию вымысла. Стиль слегка хромает, но со временем выправим. Поздравляю вас, Самсон Васильевич. Материал в номер ставим. По себе знаю, что написанное накануне, утром хочется кое-где подправить. Нет ли у вас такого желания?

– Да, да. – Самсон едва ли не поперхнулся от волнения, он не ожидал такого триумфа. – Там еще все очень сыро… И перед заключительной фразой не хватает одной строки. Можно, я ее впишу?

– Разумеется, дружок, впишите. И подумайте, не заменить ли инициалы вашего героя-злодея? Я конечно, понимаю, что вы дали разгуляться своему воображению, а людей в столице еще знаете немного… Впрочем, я не настаиваю, я и так уже заменила инициалы вашей героини Л. П. на П. Л. – Госпожа Май мило улыбнулась. – Можем посоветоваться с коллегами. Если останется время, прочтем ваш материал вслух. Я назвала его «Балет и Сатана».

– Да, да, нам очень интересно, – воскликнули едва ли не одновременно Аля и Ася.

– Молодец! – Фалалей хлопнул по плечу стажера и яростно зашептал: – Пойдем в буфетную, там водочка осталась. Отметим твой успех. Я тоже к нему причастен.

– Конечно, выпьем, – согласился оглушенный похвалами Самсон.

Счастливый дебютант уже не слушал заключительных наставлений и рекомендаций госпожи Май. Она еще говорила что-то о фотографиях, колонтитулах и виньетках, о пропавших клише, кеглях и лишних строчках, но все это Самсона уже не касалось.

Он понял, что с честью справился с испытанием. Однако именно в этот момент триумфа он ясно осознал, как он одинок и невежествен.

«Надо срочно найти мою дорогую Эльзу, – подумал он. – И надо срочно записаться в библиотеку».

Впрочем, через мгновение он уже потерял уверенность, что избрал правильную последовательность действий.

«Может быть, сначала записаться в библиотеку, а потом уже искать Эльзу? »

Глава 23

БАЛЕТ И САТАНА

Из рубрики «Преступление по страсти»

Когда-то давным давно, еще в прошлом столетии, жила-была милая девочка Наташа. Она росла в хорошей семье и с детства училась музыке и танцам. К пятнадцати годам она была так хороша, что все окрестные гимназисты старших классов мечтали назвать ее своей невестой. Но она отдала свое сердце другому – счастливцем стал студент юридического факультета Петербургского университета, волоокий красавец Э.Л.

Он приехал на летние вакации погостить к другу в тихий провинциальный город. Теплыми душистыми вечерами гулял он с Наташей по-над сибирской рекой и рассказывал ей множество интересных вещей.

Теперь-то даже младшие гимназистки знают, что человек – существо сложное. Он не принадлежит ни себе, ни Богу. А тогда это было настоящим открытием, сделавшим переворот в умах. С каким восторгом слушала милая Наташа воодушевленные рассказы Э.Л. о сложной архитектуре человеческого существа…

Она ведь ранее не знала, что человек состоит как бы из трех уровней. Верхний, его мы называем сознанием, – это наш бедный слабосильный рассудок, которым мы ничего понять не можем и который плохой подсказчик. Средний – это наши биологические инстинкты, жажда, голод, продление рода, то, что мы исполняем рутинно и автоматически. Но третий уровень, который можно сравнить с самым мрачным подвалом, – это наше подсознание. Темная мрачная бездна, где заключены древние стихии. Иногда они прорываются наружу – и тогда человек проявляет свою подлинную сущность. Безумствует, творит непоправимое. Впрочем, это и есть подлинное счастье. Если, конечно, не мешать этим стихиям и дать им свободно изливаться. ..

Неотразимый студент уехал в столицу и оставил Наташу в непреходящей тоске.

Она написала будущему юристу письмо – он вежливо ответил. Фразу его о том, что будет рад видеть ее в Петербурге, она приняла за приглашение.

Бросила Наташа дом родительский, дала волю проснувшейся в ней древней стихии и отправилась в столицу.

Встретил ее волоокий студент и отвел в хореографическое училище. И все три года, пока девушка училась искусству танца, навещал ее и одаривал конфетами и сластями. Наташа была счастлива. У нее действительно оказался талант – после окончания училища взяли ее в труппу лучшего столичного театра. А еще спустя два года ей стали поручать главные партии. Она избрала себе сценический псевдоним. Назовем ее П.Л.

Театральная общественность Петербурга Наташу боготворила. Газетные и журнальные рецензенты осыпали ее изысканными титулами и эпитетами в превосходных степенях. Многие из них были ее тайными воздыхателями. Особенно страстно был влюблен в новую звезду юный М.С.

Благодаря милому нраву и популярности, Наташе открылись все прелести столичной жизни – и ее возлюбленный Э. Л. был всегда рядом с ней. Надо ли говорить, что наступил момент, когда оба не смогли совладать с взаимной страстью и ступили на путь греха?

Однако любовник, ставший к тому времени юристом, быстро охладел к балерине. А когда узнал, что она зачала, совсем огорчился. Он не знал, как избавиться от своей подруги, потому что не планировал вступать в такой невыгодный для него и бесперспективный брак.

Однажды на маскараде, куда Наташа была приглашена, чтобы быть в роли цветочницы, продающей цветы гостям, он решил добиться ненависти своей возлюбленной – так ему казалось легче от нее избавиться. И нарядился подлый любовник инвалидом – ногу забинтовал, оперся на костыль. И предстал перед несчастной с сатанинским смехом.

Расстроилась бедная Наташа. Она все поняла. Два дня думала и решилась освободить своего неверного любовника от всяких обязательств. Заплатила своей горничной Лизавете, чтобы та положила на берегу Невы ее одежду и распространила слух о безвременной гибели известной балерины.

А сама Наташа скрылась в дальний монастырь на краю света. Там она и родила ребенка. Монахини взяли девочку на воспитание. А Наташа уехала на Урал, где было сильно местное земство и открывалось множество школ для одаренных детей. Несколько лет Наташа увлеченно занималась педагогикой – обучала девочек французскому, а также танцам и этикету. Слава о ее милом нраве распространилась по губернии – и у Наташи не оставалось времени для личной жизни. Ведь местное купечество, стараясь заполучить блистательного педагога для своих отпрысков, все повышало и повышало гонорар за частные уроки…

Но Бог был на ее стороне – на одном из благотворительных рождественских вечеров, который давал уральский малахитовый магнат, увидел Наташу губернский туз уважаемого ведомства и потерял голову. Это был достойнейший человек, любимый ближними и ценимый начальством. Он предложил Наташе руку и сердце.

Наташа, на сердце которой уже затянулись раны, нанесенные бесчувственным юристом Э.Л. , заплакала. Она сказала, что не может составить счастье такого достойного человека, – она обречена работать, работать и работать, чтобы прокормить и воспитать маленькую племянницу, оставшуюся сиротой после смерти сестры…

Вы уже поняли, дорогие наши читательницы, что бедная Наташа не решилась признаться своему жениху, что она навеки связана с плодом своей преступной девичьей страсти – дочерью А.

Но претендент на Наташину руку и сердце был человек прогрессивный, и он, побледнев, бросился к ее ногам.

– Я не мыслю своей жизни без вас, дорогая Наташа, – воскликнул со страстью он. – А бедную сиротку мы заберем к себе и воспитаем общими усилиями.

Так Наташа пошла под венец – и следующие годы ее жизни были самыми счастливыми. Единственное, что ее огорчало, – это то, что ее родная дочь называла ее тетей – «ма тант Натали». Но огорчение было не тяжким – ребенок был с матерью, рос у нее на глазах, и всегда можно было его обнять и поцеловать.

Муж Наташи, человек редкостных душевных качеств, вскоре был замечен столичным начальством и переведен на службу в Петербург.

Долго не решалась Наташа ехать вслед за супругом, все казалось ей, что забытый ужас девичьей трагедии вновь охватит ее душу. Но еще больше боялась она встретить в столице волоокого соблазнителя – страшилась того, что ее супруг и благодетель померкнет рядом с первой безумной любовью.

И она его действительно встретила, но не в столице, а еще в поезде. Он проходил мимо полуоткрытого купе и безразличным взором скользнул по ней. Хорошо, что лицо ее было скрыто вуалью и в купе царил полумрак!

Наташа чувствовала, как вспыхнуло ее лицо, – но не от волнения, а от стыда. Этот пошлый лощеный господин, оплывший в талии и слегка потерявший в рыжеватой шевелюре, ныне выглядел как заурядный хлыщ, шулер и мошенник. И даже волоокий взор его не был таким уже неотразимым. Неужели она могла такого любить?

По счастью, более своего бывшего соблазнителя она не видела. Муж встретил ее и девочку на перроне. Усадил в коляску. Счастливое семейство наконец соединилось.

Но здесь наших героев подстерегала еще одна беда. Человек, который метил на место, доставшееся Наташиному супругу, за полгода впал в такое пьянство от отчаяния, что его жена решила убить провинциального соперника. Отправилась на вокзал и затерявшись в сутолоке, выстрелила в мужа Наташи. Стрелком преступница была неважным – и промахнулась. Ее жертвой стал извозчик, упавший замертво и погибший совершенно безвинно.

К месту происшествия сбежался народ, среди случайных зевак был и давний поклонник Наташи, теперь уже мэтр столичной прессы М.С. Он сразу узнал свою бывшую возлюбленную! Он никогда ее не забывал! Для него с момента исчезновения балерины П.Л. все женщины перестали существовать. Говорят, несчастный стал жертвой однополой любви.

Потрясенный до глубины души внезапной встречей с возлюбленной, которую считал мертвой, М. С. вскоре проник в ее дом, убедившись, что супруг Наташи отбыл из дому.

Наташа приняла его в гостиной. Они предались общим воспоминаниям. Наташа плакала о своей погубленной юности и жаловалась, что свою дочь должна называть племянницей. Плакал и мэтр М.С., что из-за этого негодяя Э.Л. он сломал свою жизнь. А ведь и у него могли быть дети.

Бывший поклонник исчезнувшей балерины поклялся убить негодяя.

Наташа просила его этого не делать.

Оба думали, что свидетелей их разговора нет. Однако за дверью таилась маленькая девочка, которая все слышала. Она долго плакала, жалея маму и саму себя…

В тот же вечер бывший поклонник балерины встретил негодяя в ресторане. У него не было с собой никакого оружия. Кроме шприца, которым он пользовался для введения в вену морфия. Мститель вогнал иголку в апельсин… Но иголка только поранила горло хлыща, и он остался жив.

Но о мщении думал не только бывший поклонник. О мщении размышляла и дочь Наташи. Она обыскала квартиру и нашла в сейфе пистолет.

Долгие часы просидела девочка, размышляя о том, как бы увидеть обидчика матери – своего отца, не пожелавшего ее знать. Ведь ей негде было встретить его!

Но, видимо, желание ее было настолько велико, что госпожа Случайность будто специально подстроила их встречу.

В темное время суток, когда Наташа с дочерью возвращалась от врача, который принимал в Академии пациентов с мигренью, девочка увидела из экипажа того, кому по своему неведению протянула в поезде последнюю свою конфету – так ей понравился тогда их попутчик! Господин Э.Л. входил в мужской салон красоты…

Экипаж свернул за угол и остановился у парадной двери. Девочка поднялась с матерью в квартиру. Она была чрезвычайно заботлива. Сказав, чтобы «ма тант Натали» прилегла, а она побежит на кухню дать распоряжения кухарке, маленькая мстительница отправилась к сейфу, достала пистолет и, спрятав его в карман, побежала на кухню. Она еще не знала, что будет делать, но твердо знала, что выйти через парадный ход ей нельзя.

На ее удачу кухарки на кухне не было – видимо, та прикладывалась в своем чуланчике к бутылке. В печи стояли еще не готовые меренги.

Девочка хладнокровно надела ватное пальто кухарки, накинула на голову ее платок, сунула ноги в валенки с галошами. Затем тихо открыла дверь на черную лестницу и опрометью бросилась вниз.

Она выбежала во двор, свернула под арку и, добежав до стеклянной витрины салона, достала пистолет.

Когда раздался выстрел и к ногам ее посыпались осколки стекла, мстительница ужасно испугалась. Она бросилась бежать, свернула за угол, затем под арку и черной лестницей взбежала на свой этаж.

Сделав глубокий вздох, она тихо открыла дверь в кухню: кухарки по прежнему не было, а вот запах горелых меренг разносился по всей квартире. Сняв чужие вещи и расстроившись от потери чужой галоши, девочка тем не менее нашла в себе силы вернуть в сейф пистолет. Только потом она пришла в кухаркин закуток и стала будить пьяненькую прислугу…

Но все было напрасно. Господин Э.Л., казалось, обреченный погибнуть от пули и перестать омрачать своим присутствием белый свет, и на этот раз чудом спасся. Вернее, он исчез, испарился, – и прибывшая на место происшествия полиция не обнаружила никаких следов негодяя. Вместо него в салоне оказался важный государ ственный муж, уверенный в том, что враждебные его партии силы организовали на него покушение.

Дочь Наташи в ту ночь не спала – она молилась о спасении своей души. Молилась она и в тот печальный день, когда в Спасо-Бочаринской церкви отпевали Лизавету, бывшую горничную балерины П.Л. Девочка вместе с матерью приехала в храм – о смерти несчастной узнали из газет.

Так что же, спросят возмущенные читательницы журнала «Флирт», негодяй так и вышел сухим из воды? Так и не был наказан?

О нет!

Каждый из героев этой грустной истории, – разумеется, за исключением благородного супруга бедной Наташи, – совершил свое преступление по страсти. Но это были преступления хоть и тяжелые, но повлекшие за собой искупление. Теперь перед нашими героями открывается новая жизнь, в которой они, несомненно, будут более мудры и великодушны.

Что же касается волоокого соблазнителя, который обладает сатанинским искусством исчезновения, то его возмездие еще впереди. И не сомневаюсь, будет оно ужасным и поучительным.

Об этом, мои дорогие читательницы, которых я прошу утереть набежавшую чувствительную слезу, я и сказал маленькой мстительнице, по счастью не осуществившей своего непростительного замысла отцеубийства, – замысла, вырвавшегося подобно дикой стихии из мрачного подземелья потрясенной детской души.

Девочка ела превосходные пирожные в кондитерской Цветкова.

Человек не равен Богу. Только Бог может избрать возмездие для Сатаны.

НАРЦИСС.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15