Трижды в день мы слушали вести с фронта. Может быть, они и не радовали нас, и в самом деле приятного в них не было. Суровые, тяжелые вести! Но после шестнадцатого октября они воспринимались иначе, чем до шестнадцатого октября. Если и не произошло пока ощутимого перелома под Москвой, то самое страшное миновало, осталось позади.
      Может быть, поэтому люди, шагавшие рядом со мной в походном строю, а почти все они были старше меня на восемь, десять, пятнадцать, а то и на двадцать пять лет, - люди сугубо штатские, люди интеллигентных профессий и должностей, бодрились. Шутили по-солдатски просто, иногда с обнаженной грубинкой на тему, что вот-де троллейбусы едут пустые, а мы топаем пешком, и что снаряжение у нас примитивное даже с точки зрения Александра Невского, и уж коль скоро оно таково, то неплохо бы снабдить нас обычными кинжалами и штыками.
      - Все будет, - серьезно говорил отец, уже не только мне, а и всем бойцам нашего батальона.
      - Все будет, нас не будет, - пошутил мой сосед - для меня старичок, плановик наркомата, который всю дорогу клял Гитлера и еще кого-то... Можно подумать, что он Наполеон! - возмущался старичок, подтягивая на плече свою винтовку без патронов. - Да только Тарле, академик, о таком никогда не напишет! Подумаешь, пигалица, Гитлер! Москву решил взять! Не тут-то было!
      Но вскоре и он стих.
      За станцией метро "Сокол" мы свернули не направо, как думали, а налево, по Волоколамскому шоссе. Двигались еще долго, добрых полтора часа, пока не вышли к каналу и Тушинскому аэродрому.
      Город давным-давно кончился, и мы продвигались по шоссе вдоль деревень, полей и перелесков. Где-то слышались взрывы, самолеты проносились над нашими головами, накрапывал дождь вперемежку со снегом.
      За очередным леском кто-то из командиров подал команду:
      - Ложись! Танки!
      Танки оказались близко, и на них нетрудно было разглядеть наши звезды и русские надписи. Легкие танки споро шли поперек поля к лесу, и мы, ободренные радостным зрелищем нашей броневой силы, быстро повскакали из грязи, в которую залегли.
      Колонна танков скрылась в лесу, а мы пошли за ней по проселочной дороге, размытой дождем. Тут, на первом привале, впервые выяснилось, что далеко не все из нас представляли себе солдатскую службу такой, какова она есть. Может быть, конечно, и глупо было думать, что мы все время будем шагать по чистому асфальтированному шоссе, но, когда мы оказались на проселке, некоторые заворчали:
      - И надо же, по грибы всегда по-человечески ходил, а тут выходные штиблеты напялил!
      - Да, обувь явно неподходящая для такой дороги.
      - А жмет, черт ее подери! Пофорсить захотелось!
      - Ничего не скажешь, дали маху с ботинками.
      Выражались и покрепче, а один из нас, молча выносивший слякоть и прочие дорожные неурядицы, произнес ни к селу ни к городу:
      - До войны когда-то мы так говорили: все принимаем - и критику, и подарки, и приглашение в гости! - И вдруг добавил, будто сам удивившись: Забавно. До войны!
      Каждый думал о чем-то своем.
      На опушке леса стоял столб с объявлением общества военных охотников: "Охота разрешается только по пропускам". Рядом лежала на земле скошенная снарядами арка - видно, бывший вход в охотничье хозяйство. И тут же изрешеченная пулями и осколками фанера: "Закурил, потуши окурок! Береги лес от пожара! Лес - наше бог..." Нижний край фанеры был оторван.
      После второго привала, где нам раздали патроны и гранаты, мы шли еще несколько часов по бездорожью и, как мне казалось, прошли не меньше двух десятков километров.
      - Восемь, - сказал отец. - Не преувеличивай.
      Лес и земля содрогались от близких разрывов. Вспыхивали зарницы. Стреляли рядом, но до нас долетал пока только грохот. Начинало еле заметно смеркаться.
      Командир батальона - единственный среди нас в шинели и франтоватой, словно только что приобретенной в магазине Военторга, фуражке с черным околышем - дал команду:
      - Пять минут перекур! Потом будет некогда...
      - Пять минут перекур! Потом будет некогда! Курить в рукав! Соблюдать маскировку! - разнеслось по взводам.
      Курящие осторожно задымили.
      Подошел отец с зажатой в руке папироской:
      - Скучаешь?
      Вспомнив что-то, порылся в кармане, наконец протянул мне морковь:
      - Пожуй. Мать сказала - витамины. А уши завяжи. Холодно.
      Смешно! Мать сунула отцу морковь, а перчатки дать забыла.
      Я протянул отцу свои:
      - Возьми.
      Отец отказался:
      - Я курю. Мне не холодно.
      Через полчаса мы вышли на окраину полупустой и порядком разбитой деревни. Нас встретили красноармейцы. К полному нашему удивлению, они вовсе не обрадовались:
      - Куда претесь? Ложись! Не видите, что делается!
      Ничего особенного не делалось. Где-то впереди стреляли, но это было за деревней.
      Я потерял из виду отца, и не только его, а всех командиров. Мы залегли как попало.
      Стрельба явно усиливалась.
      Кто-то крикнул, чтоб мы окопались, но окапываться было нечем: ни одной саперной лопатки на весь батальон. Мы поудобнее прижались в ямках и ложбинках, за бугорками и кочками и даже взяли на изготовку винтовки. Красноармейцы лежали впереди нас. Наверно, наш боевой порядок не выдерживал никакой критики, но делать было нечего. Снаряды и мины теперь рвались вокруг нас, и особенно впереди - по соседству с окопами красноармейцев.
      Все сильнее шел снег - крупный, мокрый, сразу же тающий на грязной земле. Он опускался на землю медленно и красиво, как в рождественской сказке. Не было только украшенной огнями елки, и Деда Мороза, да и самой сказки не было. А были огонь разрывов, и мы, приникшие к вязкой скользкой земле, и впереди нас лежащие красноармейцы.
      Наконец огонь поутих, и я увидел отца, командира батальона (он усиленно тер замерзшие уши) и с ними еще двух наших командиров. Они стояли у кладбища под прикрытием сарая и о чем-то говорили с человеком в военной форме - видимо, командиром оборонявшей деревню части. Разговор этот, судя по всему, касался нас. Через несколько минут мы перебрались ползком чуть вперед и залегли рядом с красноармейцами в их окопах.
      Я еще не видел ни одного немца, но чувствовал - они были где-то совсем рядом, за деревней. Мой сосед, молодой красноармеец, сказал, что их рота занимает здесь оборону со вчерашнего утра, и уверил, что дальше немцы не пройдут.
      - Плохо, что крепко садят, сволочи! А так у нас полное преимущество! - добавил он и поинтересовался: - Ополченцы?
      - Нет, почему же! - возмутился я. - Мы - особый батальон...
      - А-а! Особый!.. - понимающе ответил боец. - Давай, давай!
      Мы пока не чувствовали всей силы огня противника, а место для обороны, пожалуй, у нас в самом деле было отличным. Деревня лежала внизу и хорошо просматривалась. Мы же находились на возвышении рядом с кладбищем, тут не стоило большого труда остановить любого немца, который захотел бы продвинуться вперед. Лишь бы подольше не наступал вечер. Что будет в темноте, я не представлял.
      Немцы не появлялись. Замолчала и их артиллерия. Мой сосед по окопу изредка переставлял поудобнее ноги, чтобы они не увязали в грязи и воде. В окопе было не просто грязно. В окопе была жижа, и я окончательно промок. Но шевелиться я не решался. Не решался потому, что мне было неловко перед своим соседом - красноармейцем. Ведь он очень осторожен.
      Но я ошибся. Сосед думал вовсе о другом.
      - Слушай, я вздремну чуток, пока тихо. - Он повернулся в мою сторону, сильно хлюпнув сапогами. - А ты посмотри. В случае чего... А то третью ночь с недосыпом...
      - Конечно, конечно! - обрадовался я.
      Красноармеец как-то ловко присел на корточки и закрыл глаза, довольно вздохнув.
      Я замер с винтовкой у края окопа и смотрел на деревенскую улицу неровную, мокрую, с косыми палисадниками, с замершими избами - целыми и полуразбитыми, крытыми соломой, дранкой и совсем редко железом. Деревня как деревня.
      Сколько я видел таких и в Ярославской, и в Ивановской, и в Тверской, и в Московской областях. Все эти деревни напоминали чем-то одна другую, и я одинаково любил их. Любил и простор полей и лесов, их окружавших, и речки малые, и реки большие, омывавшие их. А главное, любил относительную свободу, которая ждала меня прежде в каждой такой деревне. Здесь мне разрешалось делать то, о чем я обычно и помышлять не мог в городе: я купался до одури и сидел с ребятами в ночном у костра, забредал в лес аж до самой глухомани и скакал на потных лошадях, пылился на току, таскал яблоки в чужих садах и катался на самодельных плотах.
      И вот сейчас я в такой же деревне. Но время другое. И рядом - немцы. Говорят, совсем рядом.
      С каким увлечением прежде я стрелял на школьных и районных соревнованиях, бросал деревянную гранату - на дальность и точность, топал в противогазе. А сейчас и увлечения нет, и даже гордости, а только напряженность и неожиданные сомнения. Неужели гранаты, которые лежат у меня в боковом кармане телогрейки, могут на самом деле взорваться? А что, если они взорвутся раньше, чем я брошу их? А винтовка? Ведь она заряжена точно так же, как, бывало, на соревнованиях, и все же это не малокалиберка. А выстрелит она, если будет нужно? А вдруг не выстрелит?
      А может, я просто трушу? Нет, нет! У всех такие винтовки, и патроны, и гранаты. У всех! И наверняка все не думают о том, о чем подумал я...
      - Непривычно с непривычки? - спрашивает вдруг сосед.
      - Вы уже?
      - Соснул! Хорошо! - отвечает он. - Говорю, как - непривычно с непривычки?
      Я все понимаю и бодрюсь:
      - Что непривычно?
      Будто не понимаю.
      - Да так, - сладко зевая, говорит, почти шепчет сосед. - Промерз ты, чую. Дрожишь.
      Наверно, я и правда дрожу.
      Холодно. Ноги мокрые, и вообще как-то зябко. Зуб на зуб не попадает.
      - Я не дрожу. Откуда вы взяли, - говорю я. И тут для большей убедительности перекладываю винтовку и подтягиваю ватные штаны. Подтягиваю с независимым видом, встав в окопе во весь рост. Потом достаю из кармана гранату, взвешиваю ее в правой руке и вновь опускаю в карман. - А вы давно на фронте?
      - С начала... - отвечает сосед. Он уже не смотрит на меня и через минуту говорит, ни к кому не обращаясь: - Курить охота - вот беда.
      Курильщиков я никогда не понимал. Какое в том удовольствие? Правда, отец мой всю жизнь курит и прокурил всех нас, как говорила мать. Однажды она пошла в поликлинику, а врач ей: "Не следует вам курить". - "Я не курю! Что вы, доктор!" - сказала мать. А доктор: "Табачищем от вас разит". "Это муж у меня курит".
      Сейчас рядом с соседом-красноармейцем я должен быть таким, как он, отец.
      - Верно, хочется, - соглашаюсь я и спрашиваю: - А вы какие папиросы курите?
      Марки папирос я знаю, особенно традиционный отцовский "Беломор". Сосед не понимает моего вопроса и бурчит с удивлением:
      - Какие! Махры бы щепотку.
      Мне хочется сделать что-то доброе этому человеку.
      - Сейчас я достану, - говорю я. - Подождите.
      - Брось ты! С ума сошел! - Сосед схватил меня за ногу, когда я уже готов был перевалить через край окопа. - Я ведь это так...
      - Я бы мог у отца "Беломор" попросить...
      - С отцом, значит, здесь?
      - Ага.
      - Потом, потом. Не надо сейчас. Потерплю.
      ...А тишина вокруг вовсе не фронтовая и даже не прифронтовая. Где-то кукарекал петух, вяло летел снежок, изредка мычали коровы и кудахтали куры. Над голыми деревьями кружили, играя, молодые галки. Но все будто замерло. Людей не видно, и все же они где-то рядом, в деревне. Изредка дымок выплывал то из одной, то из другой трубы, слышался скрип двери и колодца, а вот и перебежал кто-то деревенскую улицу.
      Снежинки падали на край нашего неуютного сырого окопа. Медленно опускались на шапку и на шинель моего соседа. А моя телогрейка, пропитанная, как мне казалось, насквозь типографским мазутом и краской, была настолько мокра, будто я в ней только что искупался. Снег не успевал лечь на нее - таял.
      Вдоль относительно свежего окопа вразнобой торчала трава - пожухлая и еще живая, чуть тронутая осенью. Пахло свежей зеленью и прелой листвой, и еще хвоей, смолой. Война посбивала ветки елей и шишки, и они доживали теперь последние дни на земле, которая вот-вот покроется снегом и превратит их в перегной.
      Мне никогда не доводилось лежать на земле в такое время года. Да и за городом в октябре я, кажется, никогда не бывал прежде. Но, может быть, именно потому, что я рос среди камня и асфальта московских улиц и лишь на короткие летние месяцы вырывался к полям и лесам, я всегда испытывал радость при виде земли и травы, каждого кустика и деревца - настоящих, не городских, без устрашающих табличек: "Не рвать", "Не ходить", "Не лежать".
      И сейчас я уже не думал о слякоти и грязи, о войне и немцах. Кажется, я даже согрелся немного, и мне было почти хорошо, уютно. И тишина, тишина вокруг, как дома, когда, усталый, погружаешься в сон. А может, я и в самом деле?.. Я вздрогнул, да так, что толкнул рукой соседа.
      - Ты что? - шепнул он. - Уснул?
      Началось непонятное и неожиданное. Впереди меня и рядом загрохотали выстрелы. Не сразу я сообразил, что мой сосед тоже стрелял. Стрелял, не обращая внимания на меня. А я? Как же я?
      Только теперь я посмотрел на деревню и ясно увидел мотоциклы с колясками, а в них немцев. Живых, настоящих, каких я видел на фотографиях в газетах и в кинохронике. Мотоциклов два, а немцев? Раз, два - на одном. Три, четыре - на другом.
      Я прицелился, чтобы выстрелить, но мотоциклы не стояли на месте. Один подскочил на бугорок и прижался к плетню, второй скрылся за стеной сарая.
      Может быть, и глупо было стрелять без цели, но я нажал курок.
      Кажется, я окончательно пришел в себя. Достал патрон, прицелился в мотоцикл, чуть заметный из-за стены сарая. Я ясно видел колесо и часть руля и старался метиться именно в это место. Вновь нажал курок, но что из этого получилось, понять было трудно. Выстрелы громыхали слева и справа, и спереди, и рядом. Колесо и руль скрылись за сараем. Второй мотоцикл тоже исчез.
      Значит, немцы отступали? Но не успел я так подумать, как услышал от своего соседа:
      - Взяли деревню, гады! Теперь держись! Как бы не поперли... Авось ночь спугнет. Темноты фриц боится.
      Перестрелка длилась не больше десяти минут. Потом стало тише. Лишь несколько раз ударили перед нами взрывы мин. Так, по крайней мере, объяснил мне сосед:
      - Из минометов садит!
      Но и это продолжалось недолго. Раз такая тишина, то неужели немцы заняли деревню? Мой сосед, конечно, ошибся.
      Цепь нашей обороны протянулась метров на триста. Она шла откуда-то из-за кладбища, вдоль окраины деревни, где лежали мы, и спускалась вниз к пруду. Пруд, скрытый кустарником и углом леса, был не виден мне, но мой сосед несколько раз беспокойно поглядывал именно в ту сторону:
      - Не слышно...
      - Что - не слышно? - переспросил я.
      - Петеэровцы там наши. Слышал такое: противотанковые ружья. Но их мало. Батарея сорокапяток должна подойти. Еще с обеда обещали.
      Из слов соседа я понял, что как раз возле пруда проходит дорога единственная, по которой немцы могут предпринять прорыв дальше к Москве. Дорога не ахти какая, но других поблизости нет. Без сорокапяток будет туго.
      - А деревня?
      - Через деревню и идет она, дорога. Потом, видишь - влево, к пруду.
      Деревня замерла. Не верилось, что в ней могли быть немцы: ни единого звука, ни выстрела.
      В вечернем небе сквозь молоко облаков пробилась луна. Заблестел снег в ее блеклом свете, и мокрая трава перед нашим окопом, и две чахлые елочки, торчавшие на краю деревни у полуобвалившегося плетня. Елочки были кособокие, с драными вершинками; издали они напоминали танцующих деревянных человечков из далекой детской сказки.
      Справа за деревней полыхали пожары. Небо вздрагивало, передергивалось желто-красными вспышками.
      Со стороны кладбища в окопе появился взводный, не из нашего батальона, а из красноармейской роты, занимавшей рубеж вместе с нами, хрипло спросил моего соседа: "Как? Небось кишка кишке весть подает?" - и обрадовал, что "кухня уже "коптит".
      - А сорокапятки пришли? - спросил сосед.
      - Порядок! На месте!
      - Тогда жить можно.
      Изредка где-то ухало. Судя по всему, не близко.
      - Утихомирились, - миролюбиво сказал мой сосед. - И мы отдохнем.
      Мы продолжали смотреть на край деревенской улицы. Слева в избе с развороченной соломенной крышей протяжно и нудно заскрипела дверь. Еще скрип, еще, и - я видел - дверь тяжело распахнулась, и на пороге появилось крошечное существо в шапке-ушанке, в одной рубашонке, босое.
      - Смотри, мальчонка, - удивился мой сосед. - Вот номер. Голышом, да в шапке!
      Тем временем мальчонка деловито посмотрел по сторонам, повернулся задом к ступенькам и начал спускаться с крыльца. Встав на землю, он опять развернулся и быстро засеменил к калитке.
      - Сейчас ему мамка задаст. Ведь простудится, клоп! Надо ж! - Мой сосед даже причмокнул от досады.
      Но ни мамки, ни кого другого из дома не появилось. Мальчонка благополучно миновал калитку, вышел на дорогу и тут вовсю заревел. Теперь он стоял в свете луны, и мы не могли ошибиться: года три ему было, не больше.
      - Что же делать? Ведь убьют! Убьют! - заволновался мой сосед.
      В других окопах тоже заметили мальчугана. Тоже охали и вздыхали: "Беги ты, чудачок!.. Обратно давай, обратно! В избу!.. Простынешь!"
      Грянул ружейный выстрел. За ним автоматная очередь, Мальчонка, словно его подстегнули, рванул в нашу сторону. Он бежал по дороге и еще громче кричал.
      - Смотри! Смотри! - зашептал, толкая меня в плечо, сосед.
      Со стороны кладбища кто-то выскочил из окопа и, пригибаясь к земле, бросился вниз. Я заметил телогрейку и черную шапку на его голове. Значит, это был кто-то из наших. Он катился вниз по глинистому скату, сапоги его хлюпали и чавкали, за спиной от кладбища раздавались крики: "Стой!"
      Но он бежал в сторону дороги. Бежал под углом. Так, видимо, было легче.
      И вдруг он грохнулся. Грохнулся вместе со страшным ударом впереди, когда до дороги оставалось не больше одного рывка.
      - Убили! Неужто убили? - Теперь уже я толкал своего соседа.
      А на дороге, где только что бежал мальчуган, дымилась небольшая воронка. И больше - никого.
      У меня начался приступ кашля. Почему кашель? Я не мог остановить его, он душил меня до рвоты.
      - Да подожди ты! - зло вырвалось у соседа. - Он жив, гляди, ползет...
      Боец, бросившийся вниз спасать мальчонку, и в самом деле полз. Потом он встал и быстрыми перебежками понесся обратно, наверх, к окопам. Я заметил в его руках пистолет, увидел голову его без шапки, - неужели это отец? Мелькнула знакомая фигура. Ну конечно, отец!
      - Это он, он! - закричал я соседу, но тут и мой голос, и что-то сказанное соседом заглушил нарастающий рев моторов.
      - Танки! Гранаты к бою! - одновременно раздалась по окопам команда.
      Я уже не видел отца, скрывшегося в стороне кладбища. Перед нами по деревенской улице ползли тупорылые громады.
      Вспышка! Удар! Вой! И опять удар - уже позади! Головной танк стрелял по нашим позициям. А за ним ползли еще, и еще, и еще, и шум их моторов все нарастал. Снова выстрел, удар - слева. Снова - еще ближе слева. Значит, и мальчонка убит выстрелом ревущего головного танка, который движется сейчас прямо на нас, и если ему вздумается, он не свернет по дороге к пруду, а, задрав свою морду, пойдет на наши окопы.
      - Ты что, ошалел? Гранаты!
      Меня передернуло от крика соседа.
      Танки, круто разворачиваясь, ползли теперь по дороге. Мимо нас! Мимо! Вот головной, с закопченным черным крестом на боку, прошел над тем местом, где всего лишь несколько минут была воронка, за ним второй, третий. Четвертого уже не было, а был бронетранспортер и вслед за ним грохочущий отряд мотоциклистов.
      - Гранаты! Давай гранаты! Кому говорят! - кричал сосед, бросая гранаты прямо в сторону дороги.
      Я схватил "лимонку", дернул кольцо и метнул ее туда, где шли танки.
      - Что ты делаешь! В пехоту давай! В пехоту! У тебя же пехотные! опять заорал сосед, когда я развернулся, чтобы бросить вторую "лимонку".
      И верно! Как я не сообразил, что "лимонкой" не поразишь танка. Другое дело сосед - у него противотанковые.
      Я бросил вторую и третью гранаты. И в ту же минуту справа от нас ударили орудия. Звонко, весело, лихо!
      - Что я говорил! Наши сорокапятки! Работают батарейцы! - Мой сосед чуть не запрыгал от радости.
      Мотоциклисты рассыпались по дороге. Их задерживали впереди идущие танки и бронетранспортер. Впрочем, уже не идущие. Головной танк сполз на обочину и, ревя, завывая, будто в истерике, крутился на одной гусенице. Два других еле заметно дергались, стараясь обойти первую машину.
      На дороге творилось непонятное. Грохотали выстрелы. Надрывно, со скрипом и скрежетом гремел от ударов снарядов металл. Трещали мотоциклы и очереди автоматов. Столб дыма с огнем взметнулся над бронетранспортером. Немцы орали, отдавая команды, орали, когда рядом рвались гранаты.
      - Ниже голову! Ниже! Видишь, по нас садят!
      Я слышал эти слова соседа и нагибал голову, но в грохоте и суматохе боя толком не понимал, откуда и кто стреляет по нас.
      Тут меня окликнули, как мне показалось, справа. Я обернулся, инстинктивно обернулся не вправо, а назад, и вновь услышал:
      - Давай сюда! Только ползком, осторожнее!
      - Кого? Меня? - переспросил я.
      - Да, тебя, тебя! Давай! Осторожнее!
      Я схватил винтовку, выскочил из нашего окопчика и обернулся назад к соседу:
      - Зовут вроде...
      - Ложись, балда! Вот человек! - что было силы закричал красноармеец, и я плюхнулся прямо в какую-то лужу. В ту же минуту рядом свистнули пули. Неужели это в меня?
      Я пополз по мокрой земле и возле заднего окопа вспахал ее стволом винтовки. И верно балда! Что бы сразу сообразить! А то вытянулся как памятник!
      Перевалившись через бруствер окопа, откуда меня звали, я скатился к ногам того самого старого плановика, с которым утром шел по Ленинградскому шоссе. Он помог мне подняться на корточки и сказал с мягким сожалением:
      - Нельзя же так. Рисковать так нельзя. Давай вместе, только осторожно.
      Мы поползли еще дальше назад и потом в сторону, к кладбищу.
      Кладбище было на самом бугре, и там тоже находились наши. Сейчас я видел их ясно. Несколько бойцов стояли во весь рост на тропинке, прикрытой с двух сторон, словно специально от немцев, естественными холмами с могилами и кустарником.
      - Кто звал меня? - спросил я на ходу, пока мы еще не добрались до кладбища.
      Старый плановик промолчал. Видно, не расслышал...
      Отец лежал на мокрой тропинке, без шапки, в расстегнутой телогрейке, откинув правую руку. Почему руку, когда кровь заливала его живот, - я ничего не понимал в эту минуту.
      - Ты? Вот... - сказал он, глядя на меня неестественно большими глазами, и повторил: - Вот... И тебе крещение. А мальчишку жалко... Не удалось... Вот какая штука. Страшно... Только головка... В шапке... Без тела... и рот раскрыт. Прямое попадание... Ты что?.. Не волнуйся! Я буду жить. Буду! Только пить мне не давайте. Нельзя!.. - и застонал, сжимая губы.
      Рядом со мной стоял командир батальона.
      - Что делать? А? - Я схватил его за рукав.
      - Ничего, дружок, все будет хорошо. Сейчас принесут носилки и узнаем насчет медсанбата. Если далеко, возьмем у артиллеристов машину. Ты поедешь с отцом.
      - А как же там? - Я показал в сторону боя.
      - Что значит - там! - вспылил комбат. - Сказал, с отцом поедешь! Понятно, с отцом! И точка.
      - Да я не про то...
      - А я про что! - резко сказал комбат. И потом уже мягче: - Немцев отбили. До утра, по крайней мере. Обидно, - вдруг добавил он. - Когда туда бежал, ничего, а тут накрыло...
      Мы долго плутали в санитарной машине по окрестным дорогам, но медсанбата так и не нашли. Повязка, сделанная отцу у кладбища, окончательно промокла, и мне было больно смотреть на него. Отец дышал тяжело, с хрипом и свистом, и от этого становилось совсем не по себе.
      - Ты не думай... Я правду тебе говорю... - бормотал он. - Понимаешь, сущую правду... Я буду жить... Буду... А ты мать береги!.. Очень прошу... Ведь я, ты знаешь, виноват перед ней... А ты... Ты молодец... Мальчишку жалко... Мерзавцы... Изверги... По мальчишке из танка... Какая штука...
      - Надо что-то делать! Так же нельзя! - Я подбежал к кабине шофера, когда машина забуксовала на развилке проселочных дорог. - Надо врача найти!
      Шофер вылез из кабины, глянул в кузов на отца:
      - Может, в Москву махнем? Верней будет...
      Вскоре мы выбрались на Ленинградское шоссе. Теперь - скорей, скорей! Только бы скорей добраться до города!
      Отца похоронили лишь на пятые сутки. Мог ли я думать, что похоронить человека так трудно? Вдвоем с сослуживцем отца, которого я чудом встретил на улице, мы четыре дня ездили по кладбищам. Четыре дня нас водили за нос и надували, прежде чем мы поняли: ни здравый смысл, ни деньги не спасут положения. Три буханки хлеба, две поллитровки, месячная продовольственная карточка - и все было завершено.
      Мы похоронили отца на Немецком кладбище. На Немецком, среди сотен похороненных там людей с немецкими фамилиями, лежал теперь человек с фамилией русской, погибший от осколка немецкой мины. Правда, у этого кладбища есть и другое, не немецкое название: Введенские горы...
      Прошло несколько дней. Я окончательно понял: все надежды мои на возвращение в армию рухнули. Наших я не нашел, хотя искал двое суток. В военкомате меня и слушать не хотели. На сборном пункте, откуда уходил наш особый батальон, сказали малоутешительное: батальон здорово потрепан, а оставшиеся бойцы влились в действующую армию. Если бы я не забыл свою винтовку там... Да, тогда все было бы иначе.
      Я вернулся в типографию. Вернулся, чтобы не болтаться без дела. Сидеть на шее матери я не мог.
      Мать, хотя и не работала, сдавала кровь на донорском пункте и получала за это особую карточку и дополнительный паек.
      По ночам мы опять дежурили на крыше. Немецкие самолеты по-прежнему ночами рвались к Москве. Они шли на город большими массированными группами по сто, двести, а иногда и триста машин. Их били возле Москвы или, как говорилось в сводках, на ближних подступах к Москве, били и в московском небе. Били, сбивали, отгоняли. Недобитые "юнкерсы" и "хейнкели" сбрасывали бомбы на окраинах города и в дачном Подмосковье. В том самом Подмосковье, где журчали тихие речки, шелестели листвой леса, где каждый год отдыхали люди. За несколько месяцев войны бомбы перепахали эту землю.
      В нашей типографии печатались необычные газеты и листовки для оккупированной территории: смоленская - "Рабочий путь", брянская "Брянский рабочий", калужская, районные газеты. На каждой из них рядом со словами: "Смерть немецким оккупантам!" стоял гриф: "Прочти и передай товарищу".
      Удивительное чувство испытывали мы, когда на ротационных машинах печатались эти газеты! Вовсе не такое, когда печатались давно знакомые московские газеты. Это было одно. А тут каждый номер газеты, каждая листовка были особо значимы. Прямо из типографии пачки необычных газет и листовок увозили на аэродромы люди в военной форме, чтобы через несколько часов сбросить их туда, где хозяйничают немцы. Они попадут и к фашистам, но попадут и к нашим людям, неся им русское слово, надежду и веру в то, что их помнят.
      Для немцев мы печатали особые листовки. Я не был силен в немецком языке, как и большинство печатников. Но слово "пропуск", напечатанное на листовках не только по-немецки, а и по-русски, казалось нам почти магическим. Вот попадает такая листовка в руки к немцу, и он сразу же пойдет сдаваться в плен. Ну, а раз листовки печатаются такими огромными тиражами - значит, и война скоро кончится. Я ловил себя на мысли, что начинаю думать о конце войны.
      Москва была уже не та, что шестнадцатого октября, хотя с этого дня и минуло всего каких-нибудь две недели. Обстановка на фронте, судя по сводкам, особенно не изменилась. Немцы полукольцом окружали город. Официальное осадное положение с каждым днем принимало все более суровые формы. Становилось холоднее и голоднее.
      А настроение! Великая штука - настроение людей. Оно было совсем иным. Если бы кто-нибудь сказал сейчас, что немцы могут взять Москву, то его растерзали бы как вражеского провокатора. Но никто и не говорил этого, никто так не думал. Железный порядок, вернувшийся в Москву после шестнадцатого октября, изменил жизнь города - она стала по-военному нормальной.
      Из Москвы эвакуировалось большинство предприятий и учреждений. И все равно людей осталось много. На месте эвакуированных заводов начинали работать сначала мастерские, а через несколько дней - и целые цехи по ремонту танков и машин, самолетов и орудий. Бывшие консервные заводы выпускали гранаты и снаряды, а там, где прежде разливали молоко, сиропы, лимонад и пиво, делали бутылки с зажигательной смесью. Самые что ни на есть научные лаборатории, вроде Центральной лаборатории автоматики, изготовляли простейшие детали для автоматов. Сотни швейных мастерских и ателье верхней одежды, которые волею судеб уже готовы были совсем закрыться месяц назад, перешли на производство обмундирования и белья для нужд фронта. Белья и особенно теплых вещей не хватало. В городе начался сбор подарков для армии. Плакаты извещали и призывали: "Теплые вещи фронту - залог победы", "Послал ли ты подарки фронтовикам?", "Защитник Родины твоим теплом согрет!". Газеты печатали стихи:
      Боец придет из схватки жаркой,
      Седой от пыли, непогод,
      И наши скромные подарки
      С любовью, с радостью возьмет.
      Он не забудет нас с тобою,
      Заботой нашею согрет.
      Силен и смел, готовый к бою,
      Пойдет дорогами побед.
      Работали и наркоматы. Эвакуированные почти в полном своем составе, они возникали на прежних местах - сначала отдельные представители, затем группы, а потом отделы и подглавки - для связи, согласования и просто для работы. Москва продолжала жить, а связываться с нею из Горького, Куйбышева, Свердловска, естественно, было труднее, чем с площади Ногина.