Он прижал руку к груди и повторял одно:
      - Очки, очки... Они очень подходят... Опять... Как же я в наряд?.. Опять без них?.. Чепуха какая-то...
      - Наконец-то вроде передых! - произнес Володя.
      Он только что, как и все ребята, поужинал.
      - Погуляйте немного, - сказал младший лейтенант Заикин.
      - Не нравится мне эта тишина, - заметил комвзвода Соколов.
      Я дежурил у наших машин. Вадя принес мне из штаба пузырек туши. Ребята раздобыли кусок фанерки:
      - На, пока не стемнело.
      Действительно, пока еще не стемнело. Я приткнулся на подножке машины фотовзвода и стал выводить тушью: "Здесь похоронен разведчик-артиллерист, комсорг Баринов Александр Иванович, рождения 1925 г. Погиб в Берлине 2 мая 1945 г.".
      В эту ночь мы похоронили Сашу. В эту же ночь мы узнали по радио из Москвы, что Берлин полностью капитулировал.
      - А что, если мы... ну, распишемся. Или, как это называется? Тогда...
      Я говорил всерьез. Пусть война, пусть мы на фронте, но и тут - наша власть. Для меня она в высшем своем выражении - майор Катонин. Для Наташи...
      - Правду я говорю. Хочешь, к нашему комдиву пойдем, хочешь, к твоему полковнику, как его фамилия - Шибченко?
      Я говорил, чтобы не только как-то успокоить ее и ответить на ее "а что теперь будет?", произнесенное вот уже дважды: тогда в Лигнице и теперь в Ризе. Война кончается. Берлин позади. Он капитулировал и, значит... Ну сколько можно ждать? Хватит всего: и разговоров, и шуток, и глупых острот! Неужели нельзя решить всерьез того, что всерьез?..
      Город был наводнен союзниками, но не теми, кто пришел в Европу с долгожданным вторым фронтом. Эти союзники, освобожденные из немецких лагерей нашими, надевшие форму и старые воинские регалии, не представляли сейчас никаких армейских соединений, а ждали. Ждали нашего очередного прорыва на Эльбе. Ждали, чтобы наконец-то попасть к своим.
      - Что же ты молчишь?
      - Я просто рада, что мы опять увиделись... И что ты... здоров! - Она улыбнулась. - А ты чудо! Разве мы уже не расписаны?.. - Она показала на реку: - Смотри, как красиво!
      Через Эльбу по понтонному мосту шли войска и техника. Там, за рекой, - плацдарм, на котором мы работали вчера, и позавчера, и сегодня утром. Из Берлина мы сразу же попали сюда, и хорошо - здесь я встретил ее. А ведь я не видел Наташу даже в Берлине.
      - "Вильгельмина". - Наташа прочла вслух название одной из самоходных барж. Их было много, и все стояли на приколе: "Вильгельмина", "Любек", "Дрезден", "Валькирия", "Росток", "Барбара". - А городок какой... добавила она.
      Да, городок Риза ничего, но не о нем думала сейчас Наташа. И я думал не о нем.
      Как все просто было в Москве, и - смешно! - что тогда это казалось совсем не простым. Не просто было позвонить по телефону, или дождаться ее у Дома пионеров, или поехать на Пятницкую, или назначить встречу у наркомата на Петровке. А ведь как это просто в сравнении с сегодняшним... Мы не виделись неделями, не знали ничего друг о друге, и вот она сказала: "И что ты... здоров". Здоров! Я знал, что она хотела сказать: "Жив". А я? Я смотрел сейчас на нее и не верил своим глазам и самому себе. Мы оба, может, самые близкие люди в этой Ризе.
      - А у вас как сейчас? - спросила она.
      - Развертываемся и свертываемся по десять раз в сутки, - сказал я. Вот Саша... А раньше Шукурбек...
      О гибели Шукурбека и Саши я уже рассказывал ей. Она все знала. И сейчас я клял себя: зачем опять? Вспомнил Сашу, Шукурбека, а она теперь вспомнит Геннадия Васильевича? Зачем? Зачем?
      - А ты ничего не слыхал о новом немецком оружии?
      Слава богу, она говорит о другом и спасает меня.
      - О каком?
      - О бомбе какой-то. Как она называется? На энергии урана.
      Она говорила о том, о чем мы слышали уже не раз. Там, перед Одером, и после. Но мало ли о чем говорили? Какие слухи не ходили в это время?
      - Слышал, а что?
      - Да, вспомнила. Атомная она называется. Атомная бомба. Знаешь, что Гитлер сказал недавно? "Да простит мне бог последние четыре дня войны".
      - Да, да, - сказал я, вспомнив, что слышал и об этом.
      - Так вот, он эту бомбу имел в виду. А американцы выкрали, говорят, эту бомбу, и не только бомбу, а и ее изобретателей!
      - Здорово! Представляешь, теперь они их же бомбу против немцев применят!
      Мы жили иллюзиями.
      Меня окликнули.
      Младший лейтенант Заикин галантно извинился перед Наташей:
      - Простите, коллега младший лейтенант.
      - Вот, а ты говоришь! - сказала мне Наташа, хотя я ничего не говорил.
      - Построение дивизиона. Комдив приказал. Из корпуса будут. - Заикин говорил загадками.
      Через пятнадцать минут мы стояли на площади перед кирхой. Командир корпуса называл фамилии:
      - Майор Катонин.
      - Служу Советскому Союзу!
      - Капитан Сбитнев.
      - Служу Советскому Союзу!
      - Капитан Викулов.
      - Служу Советскому Союзу!
      - Старший лейтенант Федоров.
      - Служу Советскому Союзу!
      - Рядовой Ахметвалиев.
      - Погиб смертью храбрых!
      - Рядовой Цейтлин.
      - Служу Советскому Союзу!
      - Ефрейтор Протопопов.
      - Служу Советскому Союзу!
      - Рядовой Баринов.
      - Погиб смертью храбрых!
      - Сержант Кочемасов.
      - Погиб смертью храбрых!
      - Служу Советскому Союзу! - звучало на площади. И еще: - Погиб смертью храбрых!
      И опять не было среди всех только одной фамилии - лейтенанта Соколова.
      Он стоял с нами в строю, он кричал после речи командира корпуса "ура!", как и все мы. Он поздравил нас после команды "разойдись!".
      А мы... Мы прятали глаза в сторону...
      - Слушай, как ты считаешь, мы завтра еще проторчим тут?
      - А кто его знает. А что? Случилось что-нибудь?
      - Да нет. Ничего особенного. Май, понимаешь ли, так пора посылочку тряхнуть домой. Сейчас в наряд. Думал, завтра утречком...
      Володя сверкал глазами и медалью "За боевые заслуги".
      - Пора старичков порадовать с Берлином. И потом, как думаешь, если я за Сашку пошлю? Пока там до полевой почты сведения дойдут, а у меня, понимаешь ли, как раз на две посылки. Ему-то что сейчас... Все равно...
      - Ну и сволочь же ты! - Я не выдержал. - Барахольщик! Мерзавец!
      - По машинам! - донеслись до нас слова комдива.
      - По машинам! - повторил Заикин.
      На улицу выскочил Соколов:
      - Быстро давайте! Собирайтесь! Быстро!
      Мы считали, что едем за Эльбу. И верно, выехали на набережную, но возле понтонного моста творилось непонятное: наши войска двигались обратно в Ризу. Почему? Ведь там, впереди, должно состояться наступление. Там готово все, даже довольно приличная опорная сеть, над которой мы трудились трое суток. По опыту предыдущих работ мы знали: такая опорная сеть и привязка готовятся для серьезных прорывов. Что же случилось?
      Ни Заикин, ни Соколов ничего не знали.
      - Союзнички, - мрачно бросил Катонин во время очередной остановки.
      Теперь мы двигались влево по берегу Эльбы. Риза позади. Вокруг красиво, но, когда обстановка неясна, красота как-то не воспринимается. Крутые берега. Сосны. Песчаные холмы. Отменная дорога. Красиво! И все же...
      - А что - союзники?
      - Что, что! - не выдержал Заикин. - Место уступаем.
      - А наступление? Наше?
      - Разведка боем была. Драпанули фрицы, а там - и американцы. Теперь нашим команда: до Эльбы американцев пустить. Вот и...
      Кто-то удивился.
      Кто-то не расслышал.
      Кто-то дремал.
      Кто-то матюгнулся.
      - Разговорчики! Хватит душу травить! - не выдержал Соколов, разбудив дремавшего рядом с ним Володю.
      - Что? - Тот даже подскочил и пытался схватиться за карабин.
      - Отдыхай, отдыхай, - мягко сказал Соколов. - Ничего. Показалось.
      ...Шел дождь. Низко висел туман. Гор не видно, но они где-то рядом с нами. Горы, холмы, высокие, как летом, травы. Мы промокли насквозь и в этих травах, и под дождем.
      - Какая сейчас работа!
      Ребята ругались. Ругались офицеры. Но дело делом: впереди Мейсен, в нем засели фольксштурмовцы.
      - Что еще за Мейсен? - недоумевал Вадя. - Берлин взяли - и вдруг?
      Его услышал Соколов:
      - Не хныкать! И так мокро. А Мейсен, к вашему сведению, город, и немалый...
      Мы выполняли функции пехоты. И не только мы - рядом артиллеристы, саперы, наводившие переправы на Эльбе, новички двадцать седьмого года, не догнавшие свои будущие части. Мы ползли вдоль дороги по прохладной мокрой траве навстречу редким выстрелам.
      Сто метров. Выстрелы и разрывы фаустпатронов не стихали.
      - Не стрелять! Была команда не стрелять! - басил Соколов. Он, кажется, простужен, и мы с трудом узнавали его голос.
      Но никто из наших и не стрелял.
      В темноте я наткнулся на что-то холодное и мягкое, и только когда прополз мимо, понял.
      - Фриц какой-то, готовый уже, - сплюнул Володя, ползший по соседству со мной.
      Теперь мы видели город. Кирхи среди гор и крыши домов, асфальт в свете разрыва, еле заметные огни в редких окнах. Слышно, как устало шелестит листва деревьев, и опять вспышки - одна, другая, третья. Откуда-то сверху, из города. Это - по нас.
      Вадя сопел, тяжело дышал.
      - Наверно, глупо вот так погибнуть здесь, после Берлина? А? произнес он, когда мы залегли по команде комвзвода возле какой-то ограды. - А я и про медаль маме не успел написать.
      - Брось глупости!
      Вадя промолчал. Но я знал, о чем он думал: "А Саша?"
      Позади нас на дороге раздался цокот копыт, ржание и стук колес.
      - Теперь всё в порядке, - весело произнес комвзвода.
      - А что, товарищ лейтенант? - оживился Вадя.
      - Сейчас ударит батарея, а затем - наша очередь, - сказал Соколов.
      Батарея ударила вскоре. После пережитых нами артподготовок это был довольно слабый удар. Четыре легких пушки будто щелкали орехи, посылая снаряды через наши головы на город. Но Мейсен сразу притих. В туманном воздухе что-то забелело. В окнах и на колокольне одной из кирх появились белые флаги.
      - Теперь вперед!
      Мы повскакали с земли и бросились в город.
      - У-р-ра!
      Но чем дальше мы пробирались по улицам города, тем больше понимали, что "у-р-ра" ни к чему. Город молчал, и только одинокие жители у домов с белыми тряпками в руках без конца повторяли: "Капут! Аллес капут! Капут!"
      И вдруг на центральной площади - автоматные очереди из окон.
      - Туда! - крикнул нам с Вадей оказавшийся рядом младший лейтенант Заикин. - Быстро наверх!
      Он бросился вперед в подъезд, мы - за ним.
      На площадке второго этажа Заикин распахнул дверь квартиры, а нам приказал:
      - Выше! На третий! Я сам!
      Дверь квартиры на третьем этаже была приоткрыта. За дверью слышался грохот и автоматные очереди.
      - Тише! Только тихо! - Я остановил Вадю. - И не пыхти!
      Вадя дышал как паровоз:
      - Я не пыхчу... Но понимаешь...
      - Замолчи!
      В темной квартире продолжали стрелять. И среди выстрелов - голос, женский, почти истеричный: "Что-то!" или "Отто! Отто!" Я не успел разобрать, ибо услышал шаги на лестнице - это бежал Заикин.
      - Давай! - Я крикнул и схватил Вадю за рукав шинели, толкнув ногой дверь. В квартире было темно, хоть глаз выколи, и я уткнулся дулом автомата во что-то живое, теплое и услышал женский визг и крик, когда Вадя выстрелил из карабина слева от меня в открытую дверь.
      - От-то! Майн готт, От-то! - закричала полная, грудастая женщина, с которой я столкнулся в темном коридоре, и бросилась в комнату - более светлую от распахнутого окна.
      - Я убил его. Кажется, убил, - виновато бормотал Вадя, вставая с пола.
      Он раньше оказался в комнате, где у окна лежал цивильный немец в пижаме и рядом - автомат и разбросанные на подоконнике и на полу диски.
      Влетел Заикин с фонариком и пистолетом в руках:
      - Что? Ну? - Он оттолкнул кричавшую женщину, посветил на убитого старичок, седенький, заметил я, - потом на нас.
      - Это я его убил, - повторил Вадя. - Но он стрелял, товарищ младший лейтенант! Понимаете ли...
      - Подожди! - перебил его Заикин и тут же крикнул ревущей женщине: Да заткнитесь же вы!
      Женщина, испуганно всхлипывая, забилась в угол.
      Комбат перевернул тело убитого, потом осветил фонариком комнату, судя по всему, что-то обнаружил, - и опять вернулся к трупу старичка:
      - Смотрите, а ведь это генерал. Вот на фотографии и здесь - одно лицо. Надо было живьем его брать, ребята, живьем!
      Вадя оправдывался:
      - Он же стрелял, товарищ младший лейтенант... И темно. Разве узнаешь, что генерал. И в пижаме...
      - Ну, скажу вам, ребятки! Вот она - заграница! Уж если есть заграница, то здесь!
      Володя, конечно, прав. Хоть и неприятен он мне сейчас и голоса его я не переношу, он прав. Гарта, курорт Гарта - очаровательное место.
      Очаровательное! Во-первых, здесь не местность, а пейзаж. Во-вторых, тут не дома и даже не виллы, а - замки. В-третьих, в этих местах не только мы, а и солидный современный историк не найдет ни одного признака войны. В-четвертых...
      В общем, что говорить в-четвертых, поскольку все это или сон, или просто мы прибыли в Гарту по недоразумению. То, что мы узнаем на месте ("Дрезден в восемнадцати километрах", "Знаменитая галерея, знаете, так там"), лишь еще больше растравляло Вадю:
      - Война! Дрезденская галерея! Эта Гарта! Сказка! Чудеса!
      Вадя и так обалдел после истории с генералом. И хоть генерал оказался не ахти какой знаменитый - железнодорожный, и то в отставке, - Вадю все поздравляли, шутили над ним, а Вадя все принимал всерьез и был страшно горд.
      - Я ведь сразу, как мы вошли с ним в квартиру, почувствовал, - без конца рассказывал Вадя. - Не может быть, чтобы простой житель и с автоматом... А тут еще жена его закричала... Я в комнату... Вижу, стреляет... А сам старенький такой - прямо мирный старичок... Я карабин и в него... Темно, но все же попал... Младший лейтенант Заикин говорит: прямо в грудь, через спину прошло... Потом младший лейтенант посветил фонариком... Говорит, генерал...
      Красота Гарты красотой, но сейчас всем хотелось спать. Хотелось всем, и все хитрили: ведь кому-то заступать на дежурство. Но мелкие страстишки действительно мелки, да и как их проявишь!
      Мы заступили в наряд: Вадя - у штаба дивизиона, я ("Черт возьми, это превосходно!") патрулировал у наших ("у наших!" - назло их бывшим высокопоставленным владельцам!) замков. Вокруг горы и освещаемые фарами машин дороги, а в небе звезды и луна - холодно-реальная, безмятежная, выше нас всех стоящая.
      - Спокойной ночи, товарищ младший лейтенант!
      - Будь здоров!
      - Спокойной ночи, товарищ лейтенант!
      - Ладно. Смотри тут. А кто тебя сменяет?
      Я называю кто.
      - А ты чего хромаешь?
      Я, верно, немного прихрамывал вот уже с месяц. В ноге что-то покалывало, иногда ее сводило, но я старался не замечать этого. Может, после того ранения в Польше? Осколки?
      - Да я не хромаю...
      - Ну, будь!..
      И тут почему-то я начинаю думать совсем не о том - о ней. Я хочу ее видеть, хочу быть вместе...
      Я не знал одного - где она? В Ризе? Наверно, там уже союзники, но не те, которых мы с ней видели, а другие. Впрочем, видимо, как раз "те" настоящие наши союзники. А другие, которые придут, - в этом еще надо разобраться. "Те" были наши, поскольку по-настоящему хлебнули всего и оказались живы-здоровы благодаря нашим - нашим пехотинцам, саперам, артиллеристам, танкистам... Другие - это второй фронт, а уж коль скоро он становится поводом для анекдотов, это не лучший признак.
      Но странное дело - и говоря, и думая о "тех", никак не можешь уберечь себя от мысли: "А почему так? "Они", освобожденные из лагерей военнопленных и даже из концлагерей, сохранили человеческий вид, а как другие, наши? В Освенциме? И не только в нем. Под Фридляндом, в Ламсдорфе, и не только там? Они - мы только что видели это в Ризе - сразу же надели военную форму и ждали прихода своих, а наши, свои, лежали на нарах, и мы выносили их, нечеловекоподобных, на свет, и они умирали, не осилив радости освобождения. Умирали, получив еду. Умирали, увидев свет. Умирали, поняв, что все страшное кончилось".
      Тут, не успел я еще решить для себя что-то определенное, ясное, началась дикая стрельба. Ружейная. Автоматная. Пистолетная. Взлетали в звездное небо трассирующие пули и ракеты - желтые, красные, зеленые. Каждая, имеющая свой глубокий военный смысл, - но почему их так много и все сразу?
      Наши выскакивали на улицу, спрашивали о том, что случилось, и я пока ничего не мог им ответить. Выскакивали офицеры и солдаты. Выскакивали одетые и полуодетые. Выскакивали в одном нижнем. Но с оружием в руках.
      А Гарта вокруг неистовствовала. И не только стреляла, а и кричала дико, восторженно орала сотнями голосов:
      - Капитуляция! Капитуляция! Капитуляция!
      Я слышал теперь явственно, точно, но еще не верил, хотя и отвечал нашим последним, опоздавшим:
      - Кажется, капитуляция...
      Наши тоже начинали палить в воздух.
      - Товарищ лейтенант! Неужели? - окликнул я оказавшегося рядом Соколова.
      - Да, да... - говорил он. - Кажется, всё теперь... Конец!
      А стрельба, и ракеты, и дикие выкрики - все сливалось вокруг в какой-то радостно-сумасшедший рев-грохот.
      - Ты чего стоишь как сыч? - Володя бросился ко мне, обнял, приподнял. - Победа, ребятки, победа!
      Подбежал Вадя:
      - Неужели? Ведь это!.. А тебя не сменили?
      Кажется, сменить меня в этой суматохе забыли. Вадя уже свободен, а я еще на посту.
      Вся Гарта бесновалась. Палила в воздух. Плясала. Откуда-то появились гармошки, баяны, аккордеоны. Солдаты постарше, не чета нам, плакали:
      - Дожили!.. Дожили!..
      Офицеры перемешались с солдатами, солдаты - с офицерами. Не разберешь, где начальство, где подчиненные.
      Вдали слышны звуки духового оркестра. Странные, неточные звуки, вразнобой наигрывающие мелодию знакомой песни:
      Белоруссия родная!
      Украина золотая!
      Ваше счастье молодое
      Мы стальными штыками оградим!..
      Оркестр с толпой солдат двигался по улице. Звуки музыки слышались всё громче. Вот они уже где-то рядом.
      Я смотрел в даль улицы. Оркестр - три солдата: две трубы и барабан, величественно шел по мостовой, обрастая толпой. Гремела только музыка, а я уже бормотал про себя слова:
      Ваше счастье молодое
      Мы стальными штыками оградим!..
      Странно, но надоевшая до чертиков в Гороховецких лагерях песня звучала сейчас совсем по-иному.
      В шуме и сутолоке я услышал свою фамилию. Видно, вспомнили, идут сменять.
      Я поднял над голвой автомат, махнул:
      - Я здесь!
      - Смотри, кто! Смотри!
      Ко мне протиснулся Володя. А за ним - старший лейтенант Буньков и Макака.
      - Вроде опоздали мы с Петровым... Ну, поздравляю! - Буньков неожиданно трижды расцеловал меня. - А лейтенант где? Соколов?
      - Только что тут был...
      - Ты иди! Я тебе на смену, - сказал Володя. - Забыл!
      Мы пошли вместе с Буньковым и Макакой, не слыша друг друга, с трудом пробиваясь через толпы солдат.
      - Мы вас вторые сутки догоняем, - шепнул мне на ухо Макака.
      - Я сейчас поищу его. Может, он здесь, - пообещал я Бунькову, когда мы наконец-то добрались до дома, где разместился наш взвод. - Подождите минуту...
      Через обвитую плющом калитку я побежал в дом. Комнаты пусты - и первая, и вторая, и третья. Конечно, сейчас все на улице. Я обежал комнаты первого этажа и вспомнил: может, на втором? Соколов, Заикин и старшина батареи обосновались там. По мраморной лестнице поднялся на второй этаж. В заикинской комнате пусто. В следующей...
      Я распахнул дверь и увидел лейтенанта Соколова. Он лежал на кровати с широко открытыми глазами.
      - Товарищ лей...
      Соколов был мертв. Рядом на кровати валялся его пистолет.
      Я не ждал этого.
      - Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант! Убили! Убили его! - не знаю, что я кричал, бросившись вниз.
      Буньков, Макака и я ворвались в комнату. Застыли у кровати.
      - Эх, Мишка, Мишка... - с горечью произнес старший лейтенант. - Как же это ты...
      На столе Буньков обнаружил торопливую записку: "В моей смерти прошу никого не винить. Кроме той, которую я любил и которой зря..."
      Записка была не дописана.
      - Вот смотрите. - Буньков протянул нам записку. - Если бы убили... Лучше бы его убили...
      А за окнами все продолжал играть духовой оркестр. Он двигался сейчас по всем улицам Гарты, и добровольно шагавшие за ним солдаты не очень стройно горланили слова знакомой песни:
      Белоруссия родная!
      Украина золотая!..
      Гремели две трубы, ухал барабан в такт мелодии. Песня была одна и повторялась бесконечно. Может, не знали оркестранты ничего другого, а может, им просто было сейчас все равно.
      - Ура! Ура! Ура! - гремела Гарта, наверно никогда еще не бывшая такой шумной. - Ура! Ура! Ура!
      Нас вызвал к себе командир дивизиона.
      - Товарищ майор, извините, - первым начал Буньков. - Почему все-таки лейтенант Соколов не стал замещать меня, когда я... Почему он не получил ни одной награды?..
      - Подожди, подожди, Буньков! - перебил его Катонин. - Что ты думаешь, я - дурак? Советовался где надо. Не посоветовали. Сам знаешь почему. И вообще надо каленым железом выжигать все, что порочит наш дивизион...
      - Но при чем тут жена! Ведь Соколов...
      - Соколов, Соколов! В конце концов ты считаешь нормальным, когда жена советского офицера становится женой эсэсовца? И хватит об этом. Я позвал вас не затем! Так вот, это ко всем вам относится. И к вам. - Катонин кивнул в нашу сторону. - Вы ничего не видели. Лейтенант Соколов погиб. И никакого самоубийства! В конце концов честь нашего дивизиона дороже. Не надо, чтобы тень от этого падала на дела моих ребят. А это... - Он взял со стола записку, переданную ему Буньковым, и разорвал на мелкие части, - вот так... И если хоть один человек узнает, отвечать вам. Поняли?
      - Так точно! - сказали мы с Макакой.
      - Ясно, - пробурчал Буньков.
      - И хорошо. А теперь готовьтесь в дорогу. Через два часа мы выезжаем на Прагу.
      - Разве не кончилось все? - удивился Макака.
      - Для кого кончилось, для нас - нет. В Праге восстание. Армия Рыбалко уже двинулась туда. Корпус и мы, - он еще раз взглянул на часы, - через час пятьдесят пять минут - за ними.
      Соколова похоронили торжественно, как положено. Сам майор произнес речь. Сказал о смелости лейтенанта.
      Закончил словами: "...Вечная память героям, отдавшим свою жизнь за честь и независимость нашей Родины!"
      После похорон мы остались с Буньковым одни.
      - ...Перед самой войной женился он, - говорил комбат. - Женился на человеке, которого, видно, очень полюбил. Настолько полюбил, что, может быть, и не разобрался в этом человеке как следует. Потом война. Он - в армии. Она осталась в Орле. Немцы пришли. Ну и... узнал: жена, его любимая жена с эсэсовцем спуталась. В Германию с ним удрала. Вот так! Представляешь, что у него на душе было! А тут еще неумные люди нашлись: перестали доверять Соколову. Мол, жена, продалась, мало ли что! И вот человек живет со своей бедой, честно выполняет свой долг, отлично воюет. До последнего дня войны - до победы. А тут... Долг был для него превыше всего!
      - Простите, товарищ старший лейтенант, но там... - В комнату вбежал Макака. - Там парня какого-то нашего... Из новичков... Так здорово садануло... Прямо по... Как это называется... в пах... И по ногам...
      Мы слетели со второго этажа по лестнице. Растолкали толпу солдат.
      - Вадя?
      Я не поверил своим глазам.
      Вадя сидел на мраморном полу террасы, прислонившись к колонне. Белый мрамор с темными прожилками и следами крови. Вадя корчился от боли, бледный, с осунувшимся лицом.
      - Вадя!
      - В медсанбат немедленно! Машину! Петров, машину комдива сюда! закричал Буньков. - Скажи, я приказал.
      - Понимаешь, как глупо, - шептал Вадя. - Я вон туда... А он стреляет... я тоже выстрелил... А он очередь прямо сюда... И вот...
      Катонинский "газик" подскочил к воротам виллы. Мы с Буньковым и Макакой несли Вадю на руках. Он стонал, скрежетал зубами. Когда не очень ловко положили его на заднее сиденье, Вадя как-то легко вздохнул, потом посмотрел на меня блестящими глазами:
      - А ты знаешь, я сейчас бы мог... Еще убить мог... Честное слово. Они - гады... Я бы никогда теперь таких не жалел...
      - Вадя, все будет хорошо! Клянусь, все будет хорошо!
      Я сам не верил в это.
      - Если я, как Саша, - бормотал Вадя. - Как Саша, понимаешь?.. И признаюсь, я теперь совсем не боюсь... Совсем... Только вот умереть... не хочется!
      - Глупо как получилось, - сказал Володя. - Не дай бог так...
      - Что - так? - спросил Макака.
      - Да вот, как Вадька... И до медсанбата не довезли. Смерть, говорю, глупая.
      Я опять не выдержал:
      - Почему же глупая? А ты посылку пошли - и за Вадю, и за Соколова, и за Сашу!.. Шукурбек еще. Пошли!
      - Да нет, ребятки, вы меня не поняли...
      А в общем-то, он сам ничего не понял.
      Глупо?
      Смерть всегда преждевременна. Я никогда не видел, как умирают стопятидесятилетние и даже столетние. Я видел, как умирают те, кому не было и пятидесяти, и сорока, и тридцати, и двадцати. На войне от свежих ран и не на войне от старых. Умирают - не дожив, не долюбив, не дорастив детей, не доработав.
      И пусть живущие помнят об этом. Живущие, которые живут потому, что не дожили те...
      Мы ехали всю ночь и половину дня, почти не останавливаясь. Мы торопились так, что не успели узнать: сегодня Москва праздновала День Победы.
      В Праге еще шли уличные бои. Самые тяжелые - тихие, когда по тебе стреляют из окон и с чердаков, из подвалов и из-за углов. Армия Рыбалко успела. Мы - не успели.
      Девятого мая свободная Прага ликовала:
      - На здар! На здар! На здар!
      Теперь, кажется, всё. Войне конец.
      Но опять:
      - По машинам!
      - Куда? Зачем? Куда?
      - В горы!.. Там немцы!..
      - Какие немцы, когда все кончилось?
      - Нет, еще не кончилось...
      Да, еще не все кончилось. Десятого, и одиннадцатого, и двенадцатого, и тринадцатого мая мы прочесывали горные леса. Большая группировка немцев пыталась уйти из Чехословакии к американцам. Бои возникали невзначай и невзначай кончались. Мы транспортировали пленных на сборные пункты.
      Четырнадцатого мая - последний легкий бой и последняя партия пленных. Это не всенародный праздник. Но войне теперь действительно конец.
      Конец! Я хотел поздравить Наташу, но сейчас для этого только один путь - письмо. На войне нас разделяли километры, сейчас - разделяли страны. Наташа осталась в Германии, мы - в Чехословакии. Вновь передвижение. Они в Чехословакии, мы - в Австрии, под Веной. Пока мы с Макакой писали на наших машинах лозунги ("Русские прусских всегда бивали! Русские дважды в Берлине бывали!", "Мы победили по праву! Слава Родине нашей! Слава!"), они пересекли австрийскую границу. А мы? Краска еще не высохла на наших машинах - команда: "Садись!" Мы едем в Венгрию.
      - Дай деньга! - Первыми нас встретили цыганята.
      Пожилой цыган наигрывал на скрипке "Золотой огонек" и "Катюшу".
      А цыганята плясали вокруг наших машин, забирались на колеса и подножки:
      - Дай деньга! Красавец, дай деньга! За победа дай!
      "Милый!
      Поздравляю тебя с днем рождения. Очень, очень поздравляю! Как мы давно не виделись. Даже не верится, что кончилась война. И она еще, наверно, не кончилась: сегодня мы уезжаем, очень далеко, на другой конец нашей страны. Если ты читал "Цусиму", то будешь знать, где я.
      Я вспоминаю наш последний разговор и твои слова: "Давай распишемся". Милый мой чудак!
      Может быть, мы и увидимся. Я не пишу тебе главного, самого главного для меня и тебя. Наверно, ни к чему это сейчас...
      Будь здоров и береги себя! Пусть все будет хорошо. И - не сердись!
      Обнимаю.
      Н."
      ГОД 1946-й
      И надо же случиться такому! Три года, и опять - тот же госпиталь, на той же Стромынке, и Гурий Михайлович тот же, и сестра Верочка - Вера Михайловна. Словно и не было этих трех лет, не было фронта и Берлина, и Праги, и победы. И меня там не было. И Вера Михайловна не покидала нашего хирургического отделения. Только лицо у нее другое - не ее: она, видимо, горела. Потом пластическая операция... Я не спрашивал.
      И палата у меня другая. Такая, о которой я мечтал тогда, в сорок третьем. И в общем облике госпиталя есть что-то иное, еще не совсем мирное, но и не военное, как тогда. Раненые не свежие, а с застарелыми бедами, и много просто больных - суставы, опухоли, переломы, вывихи, аппендициты, грыжи.
      - И надо ж, опять левая. Как тогда! Смотрите, Гурий Михалыч.
      В лице Веры Михайловны - чужом, незнакомом лице - появилось что-то спокойное, уравновешенное. И все же она прежняя - ладная, добрая. И ее большие руки быстро орудовали над моей ногой, снимая перевязку.
      - Так, так, голубчик. Поверни. Вот так, - говорил Гурий Михайлович. Зря, зря не дался. Тогда надо было резать... А теперь некробиоз явный. Еще, голубчик. Еще поверни. Так. Да... Посмотрим, что можно сделать. Посмотрим. А делать что-то придется. Ишь как прихватило...
      - Ногу я не дам! - сказал я довольно решительно.
      - Не о ноге речь, об осколках, - успокоил меня начальник отделения. Плохо. А там видно будет, видно. Запустил. Зря запустил, голубчик. Так и до некроза недалеко. Слышал такое - гангрена? Так вот...
      - Ты уж слушай Гурий Михалыча и терпи, - советовала сестра.
      - Я терплю...
      Вера Михайловна протерла ногу спиртом. Сделала укол пенициллина. Опять забинтовала - теперь широким бинтом.
      Она проводила меня в палату. Коридор тот же, и столик, где я чертил графики. А цветов прежде не было. Сейчас - на всех окнах. И окна открыты, не пришторены. Во дворе среди голых деревьев качались на ветру электрические лампочки. Блестел снег - его много здесь, больше, чем на московских улицах. Даже на лавочках огромные белые шапки.