- Разговорчики! Выполняйте, что приказано! Иначе расстреляю, как собак...
      Немцы стояли, обескураженные не меньше нас. И тут случилось неожиданное - офицер в упор выстрелил в Макаку, крикнул по-немецки:
      - Лауфен, эзель!*
      _______________
      * Бегите, ослы! (нем.)
      Я не сообразил, что произошло, и не понял его слов, и того, почему он кричит по-немецки, а только отскочил в сторону и выстрелил дважды в воздух. Наши пленные продолжали растерянно топтаться на месте, никто из них даже не попытался убежать. Офицер, наоборот, отбежал к опушке рощи и, присев за деревом, целился уже в меня. Пуля свистнула рядом. И в ту же минуту один из немцев бросился к офицеру с криком: "Герр оффициер!" - и упал как подкошенный рядом с Витей. Макака, видимо, был ранен, но я не мог даже подойти к нему. Выстрелив еще раз по дереву, я понял, что офицера там уже нет. Я бросил гранату. Бросил наобум - между деревьями, и тут услышал крик. Уже не думая о немцах (Идиот! А ведь они могли бы меня взять голыми руками!), я бросился в рощицу. Офицер с залитым кровью лицом катался по земле, дико крича. Осколок попал ему не то в глаз, не то в щеку.
      Когда я оглянулся, вспомнив о раненом Макаке, возле него хлопотали два немца. Они помогли ему приподняться с земли. Другие стояли на тропке.
      - Ну что с тобой, Макака? Что? - Я стянул с него шинель.
      - Ничего, - пробормотал Витя, прижимая бок. - Задело неглубоко, кажется. Ты пистолет, пистолет у него возьми!..
      Офицер уже не кричал, когда я вернулся к нему, и не катался по земле. Он стонал и только тяжело дышал, прикрыв руками окровавленное лицо. Пистолет валялся рядом. Я поднял пистолет, боясь задеть курок. Ведь это был первый в жизни пистолет, который я брал в руки.
      Что же делать теперь? Витя ранен. Один из пленных убит. Двенадцать топчутся тут же. И еще этот офицер. Кто он? Переодетый фриц? Разведчик или бандеровец? Он жив, и, пока жив, его надо доставить в штаб.
      До штаба теперь было ближе, чем до нашего взвода.
      Макака с трудом поднялся:
      - Пойдем!
      - Куда же в таком виде?
      - Пойдем, пойдем! - прошептал он, совершенно бледный и с посиневшими губами. - Я могу.
      Не успели мы растолковать пленным, что кому делать: одним взять убитого немца, другим - лежавшего в рощице раненого офицера, третьим помочь идти Вите, - как, на наше счастье, появился Саша. Он возвращался уже из штаба.
      - Неужели и ты вел их этой дорогой? - спросил я, рассказав ему о случившемся.
      - Этой. И ничего.
      - Повезло нам, что еще немцы такие оказались - тихие, - прошептал Макака. - Он им по-немецки крикнул, наверно, чтоб бежали, а они ни с места...
      Саша спросил о чем-то одного из немцев, и тот возбужденно закивал головой:
      - Лауфен, эзель! Лауфен, эзель!
      - "Бегите, ослы!" он им крикнул, - перевел Саша. - Ясно, это бандеровец или власовец.
      Через полчаса мы с трудом добрались до штаба. Сдали пленных. Проводили в медсанбат нашего Макаку.
      На раненого офицера пришел посмотреть сам майор Катонин.
      - Разберемся. А теперь садитесь в мой "газик" и катите к себе. И скажите лейтенанту Соколову, чтоб к семи часам быть всем здесь на митинге.
      Вечером мы вернулись к штабу. На деревенской улице выстроился весь дивизион - со знаменем. Не было среди нас командира фотовзвода младшего лейтенанта Фекличева. Он погиб под огнем своих минометов. Не было Макаки, отправленного в госпиталь. Не было...
      - Сегодня началось одно из самых решающих наступлений нашего фронта, - говорил майор. - Командир корпуса просил меня объявить всем вам, бойцам, сержантам, старшинам и офицерам, благодарность за отличную подготовку этого наступления!
      - Служим Советскому Союзу! - хором ответили мы.
      Не помню, сколько времени мы не слышали радио.
      И вдруг - передача. Из Москвы. И какая! Имеет прямое отношение к нам.
      "От Советского информбюро, - услышали мы давно не слышанный голос Левитана. - Оперативная сводка за 13 января. Войска 1-го Украинского фронта, перейдя в наступление западнее Сандомира, несмотря на плохие условия погоды, исключающие боевую поддержку авиации, прорвали сильно укрепленную оборону противника на фронте протяжением сорок километров. Решающее значение в прорыве обороны противника имело мощное и хорошо организованное артиллерийское наступление. В течение двух дней наступательных боев войска фронта продвинулись вперед до сорока километров, расширив при этом прорыв до шестидесяти километров по фронту. В ходе наступления наши войска штурмом овладели сильными опорными пунктами обороны противника Шидлув, Стопница, Хмельник, Буско-Здруй (Буск), Висьлица, а также с боями заняли более трехсот пятидесяти других населенных пунктов..."
      Потом Левитан читал приказ Верховного Главнокомандующего. В нем упоминались имена командира нашего корпуса и командиров дивизий, входивших в корпус, многих дивизий, и знакомой мне - Наташиной.
      "Сегодня, 13 января, - услышали мы, - в 21 час 30 минут столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует доблестным войскам 1-го Украинского фронта, прорвавшим оборону немцев, - двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий..."
      Мы не слышали залпов этого салюта. Не знали мы и о том, что 14 января перешли в наступление войска 1-го и 2-го, а за ними и 3-го Белорусского фронтов.
      Война оказалась совсем не такой, как мы ее представляли. Она была теперь, правда, и не такой, как прежде. Я помнил войну по нескольким часам, проведенным под Москвой в сорок первом. Я знал о ней по рассказам тех, кто начал свой путь по дорогам войны с двадцать второго июня. Я слышал о ней от Наташи, которая провела на фронте не несколько недель, как мы, а три года. Сейчас война была победной и в этом смысле радостной. Перевес в силе и технике был настолько явным, что каждый понимал: дело идет к развязке. И лозунг "Дойдем до Берлина" не воспринимался как желаемое, отвлеченное понятие. Он имел практически близкий, реальный смысл.
      И все же война это война. Наши представления о ней, как о поле нескончаемого геройства и славы, казались сейчас такими же далекими, как Гороховецкие лагеря.
      Мы плелись в хвосте наших войск. По дорогам с разбитой немецкой техникой на обочинах. По полям с развороченными окопами и землянками. Мимо железнодорожных станций с обугленными эшелонами. Мимо совсем свежих братских могил. Плелись - не совсем точное слово: мы совершали рывки в несколько десятков километров и вскоре были уже во взятом до нас Кракове. И все же мы плелись, ибо работы у нас не было, кроме главной задачи - не отстать от корпуса, которому мы приданы.
      Краков трепетал флагами: красными - советскими, бело-красными польскими и белыми простынями, спущенными из многих окон. Это цивильные немцы, не успевшие удрать на запад, заявляли о своей лояльности. А меня Краков встретил и еще одним приятным - на нескольких домах и перекрестках улиц я увидел указатели: "Хозяйство Семенова".
      Наш дивизион остановился на окраине города.
      Надолго?
      Старший лейтенант Буньков пообещал:
      - Подождите! Сейчас выясню.
      Вскоре он вернулся:
      - Разгружайтесь. Будем ночевать. Нам отведен вон тот дом.
      Я с ходу попал на пост. Значит, придется ждать вечера.
      Пока я дежурил, по улицам Кракова шли машины с орудиями, и самоходки, и танки, и грузовики с пехотой. Тянулись жители, возвращающиеся домой, на лошадях и просто так, пешком, с ручными тележками, с мешками и сумками. Некоторые из них были веселы, взбудораженны, радостно приветствовали каждого нашего солдата и офицера. Другие шли угрюмые, безразличные ко всему. Тащили на себе ребят - маленьких и больных, закутанных в тряпье, иногда забинтованных. Худая, с детским лицом женщина везла на тележке детский гробик. Как раз возле меня она остановилась, судорожно приоткрыла крышку гробика, посмотрела и опять пошла дальше, будто успокоенная - с просветленным лицом. Может быть, она хотела похоронить ребенка в родных местах...
      После дежурства я побежал разыскивать Наташу. На одной из площадей, возле братских могил погибших в боях за город, играли дети, и толковали о чем-то монашки в непривычных нашему глазу черно-белых одеждах, и рядом с ними седой старик без шапки бормотал слова молитвы, часто повторяя: "Матка боска".
      Мне показали дом, где жили девушки из политотдела дивизии, но предупредили:
      - Если она не уехала... Мы свертываемся.
      Я заспешил. Дверь открыл старик лет пятидесяти и сразу пропустил в комнату, сказав на приличном русском языке:
      - Здравствуйте! Да, да, они у нас были! Очень милые барышни... Иван, дай-ка стул господину красноармейцу.
      Из соседней комнаты появился забитого вида парень и молча подставил мне стул.
      Я переспросил:
      - Давно ли уехали?
      - Час, пожалуй, - сказал хозяин. - Да вы садитесь, садитесь! Может, откушаете и рюмочку хотите?
      - Нет, нет. А это кто? - поинтересовался я, показав на стоявшего в ожидании парня.
      - О! Это мой работник. Очень милый юноша! - воскликнул хозяин. - Что ж ты не поздоровался, Иван, с господином красноармейцем?
      Иван как-то неестественно поклонился и произнес:
      - Дзень добра!
      Не успел я удивиться, как вбежал Володя:
      - А я тебя ищу всюду! Команда "по машинам" была! Бежим!
      Дорога, дорога, дорога. Отличный асфальт. Дорога бежит среди полей и парковых лесов, мимо старинных замков и современных вилл, богатых фруктовых садов и обычных деревень. Деревни, как правило, прячутся в стороне от дороги, но мы их видим. Им трудно спрятаться сейчас, когда голы ветви деревьев, когда нет зелени да и снег - разве это снег? - ничего не может сделать. Снега мало. Он дотаивает в ложбинках и канавах, он доживает свои часы и минуты в тени под мостами, прячется под стволами деревьев.
      А деревни бедные, даже если смотреть на них мельком с дороги. Деревни живут. Дымят трубы. Мелькают одинокие человеческие фигурки. Изредка мычат коровы...
      Все, что ближе к дороге, замерло. Замерли особняки и виллы. Замерли сады и парки. Замерли теннисные корты и волейбольные площадки. Красивые, как на картинке, они похожи на нарисованные. Даже красно-белые флаги, вывешенные для порядка, что ль, на некоторых богатых домах, не колышутся. Безветренно и туманно. Туманная дымка висит над дорогой.
      Дорога пустынна. Наш дивизион катит без остановки. Впереди - "газик" Катонина, за ним - крытые машины штаба, звукачей, топографов, фотографов, грузовики хозвзвода. Побитые машины успели отремонтировать. Шуршат скаты по мокрому ровному асфальту. Тарахтят моторы. Краков позади. Уже час пути, и другой. Начался, кажется, третий.
      ...Наша машина шла пятой. И вдруг - резко затормозила. Заскрипели тормоза у шедших впереди машин. Непонятные крики. Разрывы. Кажется, мины.
      - Занимай оборону!
      Это голос комвзвода Соколова.
      Мы вывалились из машины и бросились под откос возле бетонного моста.
      По другую сторону от нас лесок и труба завода. Стреляли оттуда.
      - Шестиствольный. И не один, - сказал Соколов. - Сейчас соображу... Три штуки.
      Оборону заняли уже все наши. Лишь пустые машины стояли на открытой дороге. Им некуда скрыться. Мины разрывались рядом. Я смотрел на машины, вернее - на колеса машин. Недолет. Опять недолет. Перелет. Мина ударила в мост рядом с нами. Осколки асфальта полетели на нас.
      - Что они там медлят? - возмущался Соколов. - А ну давай...
      Он назвал пятерых из нас, и мы по-пластунски, скрываясь за нашей машиной, миновали дорогу.
      - Гранаты! И... смотрите в оба! - шепнул лейтенант. - Только ползком!
      Мы ползли уже в сторону леска, над которым виднелась заводская труба.
      "Ползком!" Соколов всегда говорил "ползком", а не "по-пластунски", как все офицеры.
      - А у меня ведь нет гранаты, - бормотал рядом со мной Володя. - Что делать?
      - Ползи, - ответил я ему. - Ничего... Как-нибудь.
      Мы огибали лесок справа. Между деревьями уже торчала заводская кирпичная стена и ворота. Они были открыты. Минометы стреляли откуда-то из-за ворот.
      Соколов связал три гранаты.
      - Как дойдем до стены, вы меня подсадите, - приказал он.
      - Почему вас? Вы и так ранены... - недоумевал Саша. - Я... Мы тоже можем...
      - Молчи! - произнес Соколов. - Я сказал... Подсадите меня.
      - Наши, смотрите, наши! - закричал Володя.
      - Тише ты! - цыкнул на него комвзвода. - Вижу...
      С другой стороны к стене ползли наши звукачи, и почему-то рядом с ними Буньков. Они уже почти у самой стены.
      - Скорей! - подгонял нас Соколов.
      Минометы всё еще стреляли. Вой и свист где-то у нас над головой, а разрывы мин раздавались, кажется, далеко-далеко. Но это только казалось. Немцы обстреливали наши машины на дороге. А дорога рядом, хотя и скрыта от нас стволами деревьев.
      Мы подбирались к самой стене. Подсадили сразу двоих - Соколова и Сашу. С другой стороны ворот уже забрался на стену Буньков и еще двое солдат. Полетели гранаты.
      - Теперь к воротам! - закричал со стены Соколов. - Быстро!
      Мы бросились к воротам.
      Минометы разбиты. Возле них трупы - раз, два... Кажется, пять. Начальник штаба и наш комбат обезоруживали трех немцев.
      Один немец дико сопротивлялся и истерично кричал.
      - Чего он хочет? - спросил я.
      - Ну ладно, ладно, хватит. Успокойся, - говорил Буньков почти миролюбиво. - Берите их. - Он весело посмотрел на нас. - Тоже мне нервишки! Говорит, что их предали...
      Еще четверо суток пути. Короткие остановки - на час, на два, и опять мы двигались на запад. Корпус вел бой с хода, и наша помощь ему, видно, не требовалась. Мы догоняли корпус - вернее, его хвосты: санбаты, хозчасти, обозы. Даже штабы ушли далеко вперед.
      После нескольких бессонных ночей - остановка в городе Берут Старый. Всюду следы недавних боев. Жители растаскивали из магазинов продукты, вещи и мебель - из пустых квартир.
      - Сегодня, кажется, отоспимся, - говорил комбат Буньков. - Ищите помещение. Размещайтесь.
      Мы с Сашей и Володей зашли в один дом. Хорошая обстановка. Чисто. На стене - портрет Ленина! Нас встретили две женщины и молодой человек, чуть старше нас.
      - Пойдем, - заторопился Саша. - Лучше в каком-нибудь пустом доме.
      Хозяева пригласили нас остаться.
      - А откуда у вас этот портрет? - спросил я.
      Молодой человек что-то горячо объяснял по-польски.
      - Что? Что? - не понял Володя.
      Я, кажется, понял:
      - Он говорит, что этот портрет был у отца, которого забрали немцы.
      - Вот это человек! - сказал Саша. - Давай здесь!
      Не успели мы вернуться к нашим и сказать, что помещение найдено, узнали: "По машинам!"
      - Всем быть в боевой готовности, - предупредил майор Катонин, когда мы заняли места в машинах. - Патроны, гранаты, чтобы все было готово.
      - Ну ничего, славяне, еще отоспимся. Все впереди, - шутил Буньков. Потом посмотрел на лейтенанта Соколова: - Как, Миша, верно?
      - Верно, - согласился Соколов.
      В последнее время наш лейтенант как-то повеселел. Точнее - с момента наступления. И даже то, что мы сейчас не работали, а просто ехали вперед, не огорчало его. Что происходило в его душе, мы не знали.
      Машины наши выехали из Берута Старого и устремились по относительно свободной дороге куда-то в леса. Их здесь много - почти настоящих, смешанных и не таких прилизанных, которые мы видели прежде. Вдали слышался грохот орудий. Вспыхивали ракеты и трассирующие пули. Приближались сумерки.
      - Да, чуть не забыл сказать вам. - Лейтенант Соколов, ехавший сейчас с нами в кузове, назвал по фамилии меня и Сашу. - Тот ваш "офицер", которого вы подстрелили, власовцем оказался. Пытался пробраться в Германию. Так что вы правильно сделали, не растерялись.
      - Я вам давно говорил, товарищ лейтенант, что они у нас орлы, произнес Володя.
      А я молчал. К Саше это, конечно, не относится, но мы с Макакой как раз растерялись. И если бы не пленные, которым, видно, давно осточертело все, нам бы несдобровать. И мне сейчас не сидеть бы в этой машине, и не ехать вместе со всеми вперед, и даже Макаке - не лежать бы в госпитале.
      Наконец показалась деревушка.
      - "Ярошевице", - вслух прочел кто-то надпись.
      Судя по всему, где-то рядом бои. Ухали не только орудия и минометы слышалась пулеметная трескотня, винтовочные и пистолетные выстрелы.
      Мы остановились на окраине деревни, заняв несколько домов. От жителей и наших соседей военных узнали: в лесу окружены немецкая пехотная дивизия, артполк, полк самоходок и бронемашин. Немцы сдаваться не желают. Наши артиллеристы и солдаты пытаются добить их. Кстати, наших здесь немного. Основные части ушли далеко вперед. Поэтому в уничтожении немецкой группировки участвуют все - штабники, писаря, хозяйственники и даже девушки из фронтовой прачечной.
      Уже наступил вечер, но артиллерийский огонь все не утихал. Стреляли и немцы. Несколько снарядов и мин разорвалось в деревне. Рядом с нашим домом ударила немецкая болванка, зарывшись в землю.
      Мы ждали приказа.
      К ночи огонь стих, и тут же прозвучала команда:
      - Выходи!
      Каждый взвод получил свою задачу. Окруженная группировка, как сказал командир дивизиона, была достаточно деморализована огнем нашей артиллерии, и теперь пора окончательно ликвидировать ее. Лучше всего это делать сейчас, ночью, пока немцы не пришли в себя. Нашим взводам предстояло прочесать лес с юго-запада.
      Соколов повел наш взвод к лесу. Все мы - а нас было восемь - шли молча, стараясь даже не дышать громко. Погода хмурилась. Ни луны в небе, ни звезд. Кромешная мгла. Только под ногами шуршали сухие листья и сучья да тяжело вздыхали под порывами ветра побитые артиллерией деревья. Лес изувечен. Он стоял страшный, тяжело больной, какой-то стонущий.
      Другие взводы и комбат Буньков шли где-то рядом, слева. Мы, видимо, крайние в цепи. И звукачи, и оптики, и фотографы, и хозяйственники находились левее Бунькова. Кажется, там и майор Катонин, и его замполит, и начальник штаба. Катонин, насколько я узнал его за время пребывания на фронте, обязательно сам участвовал во всех операциях. Как-то раз замполит пытался отговорить майора:
      - Тебе, Степан Василич, не надо бы...
      Это было еще в деревне Низины, когда к штабу прорвались немецкие самоходки.
      - Постой, постой, не мешай, - сказал Катонин. - Берика лучше две бутылки. Вот, вот. Нас и так мало.
      Мы знали майора давно, с первых дней нашей службы в армии. Знали как начальника школы и потом как начальника штаба полка. Тогда он был для нас только начальником. Он остался им и сейчас, может быть, даже в большей степени. Командир дивизиона, да еще самостоятельного, равного любой воинской части, - выше его начальника для нас не было. И все же для нас открылось что-то новое в майоре, и прежде всего его смелость...
      Мы продолжали пробираться через лес: я, рядом Саша, через несколько человек Володя, и опять - наши ребята.
      Чем глубже мы заходили в лес, тем чаще нам попадались разбитые снарядами деревья, и щепа под ногами, и воронки, в которые мы проваливались как в пропасти. Мы шли с автоматами и карабинами наперевес и с гранатами в сумках противогазов. Нарушая все воинские законы, мы давно спрятали свои противогазы в машинах. Там нашлось для них удобное место: в ящиках под сиденьями.
      Но как это ни странно, удивительная тишина стояла в лесу. Темень и тишина. Казалось, будто лес вымер. Ни единого человеческого голоса, ни единого выстрела. А ведь этот лес грохотал десятками разрывов час назад. Неужели огонь нашей артиллерии уничтожил всю группировку? Целую пехотную дивизию, артиллерийский полк, полк самоходок и бронемашин? Пусть эти части неполные, побитые, но все равно - неужели от них ничего не осталось?
      В это трудно было поверить, хотя, может быть, в душе мы и надеялись. Судьба окруженной немецкой группировки так или иначе предрешена - слишком глубоко в тылу наших войск оказалась эта группировка. Но встреча с каждым немцем, даже в тылу наших войск - это опасность, и опасность реальная. Глупо погибнуть от пули такого окруженного немца.
      - Какой-то просвет, - шепнул Саша.
      Впереди действительно показался просвет. Деревья поредели, перед нами виднелось что-то белое. Неужели снег? Мы вышли на поле - небольшое, чуть прикрытое снегом и изрытое воронками. На поле торчала черная, закопченная самоходка, и артиллерийская батарея малого калибра с перевернутыми орудиями.
      - Осторожно, я иду вперед, - сказал комвзвода.
      Все тихо. Лейтенант уже махнул нам - от самой самоходки.
      Мы пошли дальше. Самоходка, верно, сгорела. Даже крест на ее корпусе еле виден.
      За полем опять продолжался лес - еще больше разбитый, чем прежде. Многие деревья свалены наземь, перебиты пополам, выдернуты с корнем. Мы пробирались через настоящий бурелом.
      Комвзвода торопил:
      - Здесь можно бы идти побыстрее!
      И верно, опасности никакой не было. А мы плелись, словно противник рядом.
      Теперь мы шли рядом с лейтенантом.
      - А вы, товарищ лейтенант, после войны опять в школу вернетесь или в армии останетесь? - ни к селу ни к городу спросил я комвзвода.
      И верно, глупо. Или мне было просто не по себе от этой зловещей тишины и неизвестности?
      Саша словно угадал мои мысли:
      - Тебе не страшно?
      - А тебе?
      - Чуть-чуть.
      - Не знаю, - ответил я.
      А комвзвода молчал, так и не ответив на мой вопрос.
      Наконец произнес:
      - Не знаю, не знаю...
      Мы еще не видели ни одного немца, но справа, и слева, и впереди раздались возгласы:
      - Хенде хох!
      - Стой, сволочь! - закричал Соколов и свалил кого-то наземь.
      Мы подбежали к нему - перед ним не один, а трое немцев, двое стояли с поднятыми руками, третий валялся в ногах. Он пытался выстрелить. Лейтенант ногой вышиб у него автомат.
      Теперь за деревьями ясно видны немцы. Одни выходили сами на наши крики, другие сопротивлялись, третьи, раненные, стонали. В темноте мы то тут, то там натыкались на тела убитых. Их не успели похоронить, и они лежали рядом с живыми. Где-то недалеко раздавались автоматные очереди, крики на русском и немецком языках, брань.
      Часть пленных наши ребята уводили сразу. Других, которые не сопротивлялись, собирали в группы.
      Володя собрал, кажется, человек двадцать.
      - Веди, Протопопов! - приказал комвзвода. - И этих прихвати! Справишься?
      - Справлюсь! - бодро выкрикнул Володя.
      Мы двигались дальше.
      На поляне стояло несколько бронетранспортеров и самоходка. Один из транспортеров повернул в нашу сторону дуло пулемета.
      Поляна была уже окружена. Здесь сошлись почти все наши - два командира взвода, сержант и комбат Буньков.
      - Ложись! Гранаты! - приказал комбат.
      В бронетранспортер полетело несколько гранат одновременно. Одна упала рядом, другая взорвалась в воздухе, но все равно машина вспыхнула. Кто-то попал в цель - в бензобак.
      И опять на поляне тишина.
      - Убит, - произнес лейтенант Соколов. Он уже успел заглянуть в горящую машину.
      Навстречу нам вели немцев незнакомые мне солдаты и офицеры. Двое волокли под руки раненого, кажется, старшину.
      - Дальше, дальше, их там полно! - бросили они на ходу.
      Лес гудел, как развороченный муравейник. То там, то здесь мелькал свет карманных фонариков. У нас фонариков не было, только у офицеров. Но Буньков и Соколов рядом. Нам видно.
      Раздалось несколько взрывов, и мы опять залегли.
      - Фаустпатроны! - крикнул Буньков.
      Взрыв. Еще! Мы пока лежали, прижавшись к земле и к стволам деревьев. Лежать неудобно и холодно. Под нами слякоть: шинели, штаны, обмотки намокли моментально. В лесу холодно и сыро. Но что это?
      За моей спиной голос Соколова:
      - Комбат! Максим!
      Я обернулся. Буньков сидел на корточках и неестественно раскачивался. Я не видел его лица, только - раскачивающуюся фигуру.
      Соколов рядом с ним:
      - Что с тобой? Что?
      - Молчи, молчи, - шептал Буньков. Его лицо, освещенное фонариком Соколова, кривилось от боли. Он кусал губы и опять шептал: - Молчи, Миша... Молчи!
      - Сюда! - позвал Соколов, хотя мы и так уже были рядом. - Берите! Вместе!
      С трудом мы перевернули комбата, положили его на шинель Соколова, а он все шептал:
      - Молчи... Молчи...
      Тело его все в крови, и руки, и лицо. В темноте немыслимо понять, куда он ранен.
      Соколов оставил за себя старшего сержанта - помкомвзвода, и мы втроем понесли Бунькова обратно в деревню.
      На минуту комбат будто забылся, и мы невольно прислушались: дышит ли он? Мы сами старались не дышать и теперь слышали прерывистое дыхание старшего лейтенанта. Он словно желал помочь нам - открыл глаза и попытался улыбнуться.
      Потом увидел Соколова и забормотал:
      - Если что, батарея твоя, Миша... Я предупреждал заранее майора. Твоя, слышишь...
      - Слышу, но не говори чепухи! - отмахнулся Соколов, еле переводя дух.
      Когда мы наконец вошли в деревню, вся улица ее была забита пленными. А за нами из леса появлялись все новые и новые группы.
      Теперь мы несли комбата вдвоем: Соколов и я. Саша, по приказанию комвзвода, побежал искать санинструктора.
      Возле первого дома мы опустили Бунькова на крыльцо. Он по-прежнему прерывисто дышал и стискивал зубы.
      - Лишь бы не в легкие, - сказал Соколов. - Куда же они запропастились?
      Мимо пробежала девушка в шинели, Соколов увидел ее раньше и окликнул:
      - Вы не врач?
      - Нет, но у меня есть пакет. Давайте перевяжем, - предложила девушка.
      - Наташа!
      Она тоже узнала меня не сразу:
      - Ты здесь?
      Мы склонились над комбатом. Наташа разорвала ему гимнастерку и рубаху:
      - Помогите.
      Буньков стонал: мы приподняли его, чтобы удобнее было сделать перевязку.
      - Ничего, ничего, сейчас. - Она ловко распечатала пакет и стала бинтовать грудь комбата. Теперь была ясно видна рана - осколок задел справа грудь и выскочил в бок.
      - Это не страшно, - говорила Наташа. - Только надо немедленно в госпиталь. Правда, я не медик - может, что не так делаю... А вы тоже ранены? - Она заметила повязку на голове Соколова.
      - Давно, все прошло, - сказал лейтенант.
      Вскоре появился Саша с мужчиной-санинструктором и носилками.
      А из лесу все выходили и выходили пленные. Солдаты и офицеры. Мальчишки и старики. Именно мальчишки и старики чаще всего: в последнее время немцы призвали в армию подчистую всех, кто мог держать оружие.
      - А я живу здесь, - сказала Наташа и показала на дом, возле которого мы укладывали Бунькова на носилки.
      Мы встретились, но только под утро. В маленьком с высокой черепичной крышей домике, похожем больше на немецкий, чем на польский. Здесь остановились Наташа и ее подруги по политотделу и штабу. Сначала говорили все вместе (ночь была слишком бурной), но вскоре девушки скисли:
      - Мы пойдем...
      Всем хотелось спать. Отбой объявили пока лишь до десяти утра, а часы показывали уже четверть шестого.
      Я бы тоже встал, но Наташа остановила меня:
      - Подожди! Ведь мы не виделись вечность...
      Она заперла двери - входную и на кухне.
      - Зачем? - удивился я.
      - Да так... Мало ли...
      Мы сидели с ней на кухне - чистой, блестящей, с кафелем и белыми шкафчиками, на которых аккуратно, по ранжиру стояли коробки с немецкими надписями: "крупа", "рис", "мука", "чай", "соль", "перец", "сахар", "корица"...
      Она принесла в термосе кипяток. Мы пили его из чужих чашек, так и не заваренный: в эту пору первых недель пребывания не на своей земле все осторожничали. Нас не раз предупреждали, что, отступая, враг отравляет продукты и пользоваться ими не стоит.
      - Хочется согреться, - сказала она.
      Мне тоже хотелось согреться. Утро было холодным, со снежком, да и ночь не из легких.
      И все же мне больше хотелось другого: спросить ее о письме. Я все же послал ей после Нового года письмо...
      Я думал о письме и смотрел в ее глаза, чтобы угадать, получила ли она его, а спросил совсем о другом:
      - Скажи, а что это за хозяин был у вас в Кракове и еще работник у него Иван? Я заходил к ним, искал тебя...
      - О, это целая история! - сказала она. - Хорошо хоть, что мы ненадолго задержались у него. Противно было. У него сын - летчик, воюет в немецкой авиации. Поэтому ему дали Ивана, какого-то парня из-под Киева. Мы спрашивали его: "Почему же вам дали работника?" А он: "Я отдал сына в немецкую армию - значит, мне положено по всем законам иметь работника. Но учтите, что мой сын против русских не воевал. Он находится на английском фронте". А парень этот, Иван, совсем забитый. Мы ему и так и сяк объясняли, что домой ему надо возвращаться, на Украину, а он таращит глаза на хозяина и молчит. Мы опять хозяину: "Почему же вы сами ничего не делаете, а все делает Иван?" А он нам в ответ: "А Иван не устает. И потом, я уже сказал вам, что у меня сын в армии и мне по закону положен работник..." Вот какие дела...
      Она, кажется, немного согрелась. В доме было прохладно, но кипяток сделал свое дело. Я тоже согрелся и почти погрузился в приятную полудрему. Мы оба молчали. Казалось, нет ничего лучше, чем сидеть вот так, молча, накинув шинели, и смотреть, смотреть, смотреть...
      Я помнил, как когда-то давно, до войны, мне хотелось показаться ей очень взрослым. Кажется, я анекдот ей рассказал, и она отчитала меня как мальчишку: "Не надо так, прошу. Мне это не нравится..."
      Сейчас она попросила:
      - Почитай мне что-нибудь! Ведь ты пишешь?..
      Я промолчал. Не знал, что сказать ей. Признаться, что за все это время я не написал о ней ни строчки? И вообще ни строчки ни о чем? Просто не до этого было...
      - Не хочешь? - сказала она.
      - Я ничего не писал нового, а старое...
      - Ты, правда, стал совсем другим, - произнесла она. - Другим, взрослым...
      В дверь постучали.
      - Может, открыть? - вскочил я.
      - Нет, я сама, - поспешила Наташа и вышла из кухни.
      - Кто? - спросил я, когда она вернулась. Я боялся, что ее сейчас куда-нибудь вызовут.
      - Да ничего серьезного...
      Вдруг стук повторился уже в кухонную дверь, и чей-то мужской голос назвал Наташину фамилию: