Александр Анатольевич, хирург, — румяный с мороза, улыбающийся, застегивая на ходу, халат — жизнерадостным вихрем ворвался в палату.
      — Так, молодой человек, хватит лежать, хватит! Пролежни по всей спине, этого нам только не хватало!… Поднимаемся, пробуем стоять, возвращать силы.
      Втроем — врач, медсестра и мама, Нина Алексеевна, — они с трудом подняли Олега, с постели. Он немного посидел на койке, привыкая, к новому положению тела. Кружилась голова, по всему телу разлилась неимоверная слабость, сил не было никаких. Он даже представить себе не мог, что организм так может сдать за то время, пока он лежал.
      — Я устал, — сказал он через несколько минут. — Я полежу.
      — Мышцам надо вернуть силы, Олег, — врач говорил спокойно и убедительно. — Два месяца неподвижности — это пагубно для мышц. Они атрофировались. Пробуем ещё.
      Попробовали. Теперь Олег, цепляясь здоровой рукой за спинку койки, за плечи мамы, доктора, медсестры, жалобно улыбаясь, стоял на одной, дрожащей ноге.
      Она выдержала минуту, не более, Олег едва не упал.
      — Но я всё-таки стоял, Александр Анатольевич! — снова из койки, из лежачего положения, торжествующе воскликнул он.
      — Вот именно! — хирург тоже был доволен этим малым пока успехом, а главное, тем, что его больной почувствовал себя другим, способным что-то изменить, в своем беспомощном сейчас состоянии, попытался вернуться к той жизни, на какую он с тоской поглядывал, из койки все эти восемь недель неподвижности.
      — За руку тоже пора браться, — продолжал хирург с тем же мягким напором. — Массаж я назначу, другие процедуры, но ты и сам разрабатывай пальцы, шевели ими, заставляй что-нибудь делать.
      — Что именно, Александр Анатольевич?
      Это спросила Нина Алексеевна, она слушала врача с неменьшим вниманием, чем сейчас Олег, а, может и с б?льшим: ведь именно ей приходилось потом контролировать назначения, следить, чтобы он вовремя и по указанной схеме принимал лекарства, процедуры, ел и отдыхал.
      — Найдите руке занятия: что-нибудь рисовать, писать… Резиновое кольцо мять, можно резиновую ленту растягивать… А с койки, мамочка, поднимайте его, поднимайте!… Люда, привезите каталку. Посадим парня, в коридоре его повозите. Пусть отдохнёт от палаты, на других людей посмотрит. Это полезно.
      Медсестра ушла за каталкой, скоро вернулась, и они снова втроём подняли Олега, усадили в этот придуманный для инвалидов механизм, в котором можно было и сидеть, и ездить.
      Мама возила его по широкому, хорошо освещённому коридору восьмого этажа больницы. На Олега оглядывались, здоровались с ним — все здесь, в гнойной хирургии, знали о его тяжелом ранении и о том, что он едва-едва не отдал душу Богу.
      Он и в кресле быстро уставал, Нина Алексеевна отвозила его назад, в палату. Слабость не отпускала его, но Олег понимал, что наступил переломный момент в его болезни, что теперь и сам должен бороться с ней более активно, противопоставить ей свою волю и стремление как можно быстрее поправиться. Конечно, он знал, видел, что рана его по-прежнему гноится, организм сейчас почти не воспринимал лекарства, не реагировал на них, инфекция пока что торжествовала, брала верх.
      Надо было себе помочь.
      Олег взялся, сидя в кресле-каталке, рисовать. Больная рука выводила нечто детское, наивное, ломаное — кривые дома, смешные машины и узоры. Рука дрожала от напряжения и неуверенности, пальцы не хотели слушаться, фломастеры и карандаши падали на пол.
      Он взялся было рисовать свою любимую Линду. Казалось, он справится с этим — она стояла перед глазами: умная, преданная, ждущая своего хозяина. Видел он Линду в деталях, в точных пропорциях — бери и переноси их на бумагу.
      Собака на листке получалась, нелепая, не поймешь что. На лабрадора даже намёка не было. Скорее, на овчарку походила, на того же Гарсона: острые торчащие уши, острая морда, свисающий язык… И глаза — разве можно нарисовать тоскующие глаза собаки?! А глаза любимой женщины?
      Он понял, что думает о Марине.
      Она больше не приходила, возможно, уже уехала в Чечню, занята тем, чем он и сам в своё время занимался…
      Могла бы дать весточку о себе, хотя бы накануне отъезда просто позвонить, ведь это так необременительно!
      Олег порвал бумагу, отбросил карандаши — какой из него художник!? В детском саду такие домики рисовал!
      На другой день он взялся за стихи. Ничего путного в голову не шло, а хотелось, очень хотелось как-то выразить своё состояние, свои мысли — о войне. Они занимали его больше всего.
      Тут он не был первооткрывателем, надо это признать, на земле случилось уже много войн. Воевали и поэты, видевшие смерть в лицо, ощутившие на себе её ледяное, загробное дыхание, хорошо понимавшие больных и раненых солдат, умевшие их состояние передать точными, образными словами.
      Память заработала, будто магнитофонная лента, подключилась собственная фантазия творчества, и родилось некое подражание ранее читанному Твардовскому:
 
 
— Я убит под Аргуном.
Ты — в горах Ведено.
Умереть молодыми
Нам с тобой суждено…
 
 
       Он написал, коряво нацарапал эти слова на листке, некоторое время придирчиво рассматривал их.
      Нет, не годится. Почти плагиат. И сама идея стихотворения, и его внутренний настрой. Надо изобретать что-то свое, оригинальное, не похожее на других. Поэт — это ведь первооткрыватель, в этом его ценность, только этим он может заслужить признание, заставить говорить о себе.
      Вон куда его занесло, в какие выси! «Привлечь внимание, заставить говорить о себе…»
      Нет-нет, он вовсе не думает о литературной славе, жизненный путь его определился, он — кинолог, знаток своего дела, офицер милиции, тяжело раненый в бою под Аргуном, в Чечне.
      Олег подумал о Вахе Бероеве. Там, в Гудермесе, всё казалось простым и понятным. Он, Ваха, — враг, которого надо найти и обезвредить. Здесь, в больнице, спустя два с лишним месяца после памятной той поездки в кузове «Урала», всё выглядело несколько иначе — он не чувствовал сейчас ненависти к погибшему чеченцу, бывшему преподавателю педучилища, может быть, даже пожалел его, посочувствовал — поработал бы ещё человек, повоспитывал бы неразумных молодых абреков: прошедшие войну мужчины по-иному смотрят на прошлое и будущее…
      А его, Олега Александрова, пожалели?! А капитана Смирнова, Лёху Рыжкова — всех, кого убили и ранили в то утро на шоссе?! Влепили пару гранат в кузов «Урала», расстреляли из автоматов оставшихся в живых, бросили на дороге умирать!…
      Стоп! Тормози, кинолог. Не заводись, не буди в себе зверя — ты же не кавказская овчарка, которую учат быть настороженной и злобной, бросаться на всех подряд!
      Нельзя жить со злобой в душе. Сам себя загрызёшь, хуже собаки.
      Надо уметь прощать.
      Закрыв глаза, Олег долгое время лежал неподвижно, привыкая к новым этим выводам души, чувствуя, что буря в сердце утихает.
      Что теперь можно изменить?
      Ничего. Сейчас он может только думать, размышлять.
 
 
— Нас везут в медсанбат, двух почти что калек,
Выполнявших приказ не совсем осторожно.
Я намерен ещё протянуть пару лет,
Если это, конечно, в природе возможно.
 
 
      Это стихотворение Юрия Визбора он помнил полностью и теперь терпеливо, упорно, царапал его на бумаге. Строчки, выходили кривые, правая рука по-прежнему не слушалась, но Олег, сцепив зубы, морщась от боли, заставлял и заставлял её работать.
 
 
— Я надеюсь ещё на счастливую жизнь,
Если это, конечно, в природе возможно…
 
 
       «Возможно! Я буду жить полноценной жизнью! Я буду работать! — сказал он себе в тот солнечный февральский день девяносто шестого года, глядя за окно в голубое чистое небо, на резвящихся у форточки синиц, где мама поставила кормушку, на пушистый инверсионный след реактивного самолета. — Я скоро встану и пойду. На костылях, на протезе, на деревянной этой или железной ноге, но я пойду и не брошу свою профессию. Я не хочу быть инвалидом, не хочу видеть слёз мамы, страдающих глаз отца, сочувствующих и жалостливых взглядов окружающих, прощающих ему многое — чего, дескать, спросить с калеки!?»
      Вставай и иди, Олег! Вернись в трудовую, полнокровную жизнь, живи, как все! Вспомни ещё раз лётчика Маресьева. Вон, на подоконнике, лежит книжка о его подвиге. Мама, дорогая его, родная мамочка, хрупкая маленькая женщина, принесла эту книгу, положила на тумбочку — читай, сын, не падай духом, борись! Человек силён духом, честь ему и хвала, именно этим — умением бороться и побеждать — он отличается от всего живого на земле, потому и есть царь природы.
      Поднимайся, мужчина! Хватит хандрить, читать и сочинять тоскливые стихи, загонять себя в тупик.
      Выбирайся из сумрака тяжёлых, мрачных мыслей.
      Жизнь продолжается!
 

* * *

 
      В начале марта Олега перевезли домой. И врач, Александр Анатольевич, сказал, мол, дома и стены помогают выздоравливать, и Нина Алексеевна, измученная больницей, настояла на этом. Рана подживала, но с ней ещё придётся повозиться, придётся…
      А дома — и правда, родные стены! — дышалось по-другому. Почти полгода назад Олег ушел отсюда на войну, и вот вернулся — другим человеком, с новым жизненным опытом, с иным отношением к миру, к его сложным проблемам и страстям.
      Он также, как и в больнице, б?льшую часть времени лежал, но теперь, всё чаще и чаще заставлял себя вставать, нагружать тело пусть и легкими физическими упражнениями, сидеть в кресле-каталке, говорить с отцом и мамой, смотреть телевизор, читать и звонить по телефону.
      Младший лейтенант милиции, кинолог Александров медленно, но верно выздоравливал.

      — Олег, здравствуй! Это Женя.
      — А-а, Добрынина. Привет!
      — Как ты, Олег?
      — Нормально.
      — Я читала о тебе в газете, всё знаю.
      — Что «всё»?
      — Ну, писали же — как бой был, кого ранили, кого убили.
      — Интересно?
      — Не в этом дело… Что ты такой сердитый? Как себя чувствуешь?
      — Не сердитый я, глупые вопросы задаёшь.
      — Олег, я хотела в больницу прийти, отец твой сказал, что…
      — Да, у меня температура была, не пускали никого.
      — А сейчас?
      — И сейчас есть. У человека всегда какая-нибудь температура, пока он жив.
      — Ты… ты немного странный стал, Олег. Нервный. Может быть, даже злой… Прости, я не хотела обидеть. Я хочу видеть тебя, Александров!
      — Зачем? Я — страшный, больной, злой, да. Это ты правильно почувствовала.
      — Это неважно, я тебя всяким видела. Неужели забыл?
      Он помолчал. Трубка терпеливо ждала.
      — Я понимаю, тебя любопытство разбирает. Тебе интересно посмотреть на калеку.
      — Олег! Не смей так говорить! Я этого не заслужила.
      — Извини. Может, я и не прав, но я сейчас никого не хочу видеть. Не-хо-чу, поняла?
      Он бросил трубку.
      Полежал, повспоминал.
      Женька Добрынина училась с ним последние три года — родители поменяли квартиру, и ей пришлось доучиваться в другой школе. У них с Олегом была чистая школьная любовь: задачки вместе решали по алгебре, в кино иногда ходили, гуляли по городу, читали стихи: она любила Ахматову, он… Впрочем, он ещё тогда, в школе, пробовал сочинять свои.
      Восемьдесят пятый год. Как давно это было! Десять лет прошло!
      Он Женьку даже не целовал ни разу. Робкий был, не смел девчонку обнять, и однажды её отругал, когда Женька сама вдруг проявила инициативу — так прижалась напоследок, при прощании в подъезде своего дома, обвила руками, так красноречиво, откровенно-призывно смотрела в его глаза — твоя же, твоя! Делай со мной что хочешь!
      Он тогда и выговорил ей. Мол, некрасиво себя ведешь, Добрынина, это девушке не к лицу, инициатива должна исходить от мужчины…
      Хотел говорить со смехом, вроде бы как шутил, подтрунивал над ней, а Женька всё это восприняла всерьез.
      — Дурак ты!
      Красная от стыда, она побежала вверх по лестнице, крикнула потом сверху, со своей лестничной площадки:
      — Ты только собаку свою и понимаешь! Вот и целуйся с ней!
      У него тогда Дик был, колли, Женька знала об этом, бывала у них дома. Знала, что он очень любит своего питомца, дрессирует его, обучает разным собачьим премудростям, собирается идти с ним служить в армию.
      В армию Дик не попал — колли, шотландские эти овчарки, используются в основном при охране квартир или в спорте, а на серьёзной военной службе нужны немецкие овчарки, ротвейлеры. Потом и о лабрадорах заговорили, Олег мечтал уже о такой собаке.
      Когда он уезжал в армию, Женька прибежала к поезду, провожать. Притащила ему букет гвоздик и целый кулёк хороших, дорогих конфет.
      — На, сластёна! — синие её глаза ласково блестели. — Там, говорят, сахара мало дают.
      — Кто говорит?
      — У моей подруги парень на флоте служит, на Балтике. Всё время матери пишет: пришли конфет… А ты писать мне будешь, Олег?
      — Напишу, конечно, — легко пообещал он.
      И не написал. За два года — ни одного письма. А она ждала, он это знал, чувствовал. Но в девятнадцать лет вся жизнь кажется такой длинной, и столько в ней ещё будет девчонок!
      Потом, вернувшись со службы, Олег узнал, что Женька вышла замуж.
      Он не стал ей звонить. А мог бы, по старой школьной дружбе. Спросил бы — как живешь? И всё такое прочее. Имел право…
      В чём он мог упрекнуть Добрынину? Что обещала конфеты прислать, письма писать. Но сам-то он ничего для поддержания их дружбы не предпринял… Был уверен, что она дождётся.
      Сам виноват, конечно, легкомысленно себя повёл. Дал бы ей почувствовать, что нужна ему, что неравнодушен к ней. А ещё бы лучше привязал её — не надо было тогда, в подъезде, отказываться… Сама же согласна была, он понял.
      На целых десять лет они потеряли друг друга из вида. И вот позвонила…
      Грубо он с Женькой разговаривал, грубо. Зря. В конце концов, она просто хотела его увидеть. Что в том плохого? Больной человек, серьёзно раненый… Неважно, что она замужем, что у неё кто-то там есть, может быть, и дети.
      А он не захотел даже увидеть её. Какой стала Женька Добрынина?… Как выглядит?
      У них, помнится, разногласия были по собачьему вопросу. К собакам, к его Дику, она была равнодушна. Чистюля-Добрынина однажды была у него в гостях, дома. Дик всё ластился к ней, испачкал её платье своей шерстью. А она потом недовольно морщила носик, брезгливо отряхивала платье: фи, сколько шерсти от этой псины! И зачем вы её в квартире держите?
      Его тогда резануло это — «псина». Даже обиделся на Женьку. Подумаешь, принцесса! Дик — вполне достойный и умный мальчик. Зачем же его так унижать?! Он, Олег, тоже, ведь, мог про Женькиного кота, Барсика, сказать что-нибудь обидное…
      Словом, они тогда несколько даже охладели друг к другу. Один — собачник, другая — кошатница. Не поссорились, нет, может, характер один на другой наехал, испытывал на податливость. А другой не уступал.
      Нет, Барсик и Дик тут не при чём. Оба они, Женька и Олег, решили, наверное, что можно и пожить друг без друга, не встречаться. Молодым кажется, что жизнь длинная, всё ещё успеется.
      Потом она узнала про армию, прибежала.
      А он не оценил.

* * *

      Нина Алексеевна в тайне от Олега устроила им с Линдой свидание. Помнила его слова, сказанные ещё там, в больнице: «… Я соскучился по Линде. Как она без меня?…»
      Мама позвонила в питомник, попросила лейтенанта Рискина приехать с собакой, стала было объяснять, что это значит для Олега, но Рискин и сам был сдвинут на псах, хохотнул в трубку:
      — Кому вы объясняете, Нина Алексеевна?! Сделаем!
      И через час приехал — розовощекий, мордатый, рот до ушей. Понимал, что делает хорошее дело для коллеги, и сам при этом радовался будто маленький ребёнок.
      Ах, что это была за встреча!
      Линда, едва перешагнула порог квартиры, бросилась к Олегу.
      Уж она виляла хвостом, виляла так, что, казалось, он у неё вот-вот оторвётся, прыгала на грудь сидящего в каталке хозяина, лизала ему руки, повизгивала от радости, ложилась было на пол, а потом снова вскакивала — и всё повторялось сначала. А смотрела как — ну просто влюблённая дама! Глаза её были полны счастья. Ещё бы! Столько времени не видела любимого своего хозяина, который уехал тогда на большом грузовике, а ей велел ждать. И вот она дождалась, вот он сидит перед ней, гладит спину, треплет за уши, сам едва не плачет, а про неё, Линду, и говорить нечего.
      Но почему он сидит в каком-то странном кресле с колесами, почему не встанет, не прикажет ей принести что-нибудь, те же тапочки, она ведь, помнит эти слова: «Апорт, Линда! Тапочки!» И она бы принесла их, подала к самым ногам.
      Но хозяин не даёт никаких команд, а только ласкает и говорит вздрагивающим голосом: «Ах ты, моя хорошая, моя дорогая Линдушка!… Соскучилась, вижу. И я скучал по тебе. Мы же с тобой почти полгода не виделись. Как ты там, без меня, а?»
      — Всё о»кей, Олег, не переживай.
      Рискин — само благодушие, спокойствие. У таких людей — неторопливых, упитанных, умеющих приспосабливаться к любым жизненным невзгодам — практически не бывает проблем. Или они умеют решать их без воплей и нытья. Или эти проблемы за них решает кто-то другой: родители, жёны, влиятельные друзья…
      — Серёга, она же исхудала, видишь!?
      — Жрёт плохо. — Рискин махнул рукой. — Посмотришь — каша целая. Кость вроде бы обглодает, а на кашу ноль внимания, не силой же её заставлять, покусает.
      И он засмеялся — беззаботно и довольный своей «шуткой».
      Линда понимала, что речь о ней, слышала своё имя, переводила взгляд с Рискина на Олега, и тот в глазах её читал, как в раскрытой книге: да как же я буду есть эту кашу, если хозяина нет рядом?! Если уехал и пропал, не возвращается, не даёт о себе знать! Какой кусок в горло полезет?!
      Она осторожно, деликатно обнюхала ноги Олега, укрытые сейчас клетчатым пледом. Что за странные, резкие запахи?! Плед пахнет нехорошо, лекарствами. Она немного знает эти запахи: их ветеринар на питомнике и вся его маленькая комната пахнут именно так. Некоторое время назад и от Гарсона исходил этот дух ветеринара. Гарсон подрался с Альфонсом на прогулке из-за неё, Линды. Альфонс всё пристраивался к ней сзади, нюхал и работал обрубком хвоста, а Гарсону это не понравилось — он зарычал на Альфонса и пытался его отогнать. Тогда тот и тяпнул его, не раздумывая, за ляжку, прокусил ее. От Рискина досталось обоим, но Гарсона пришлось лечить: ветеринар мазал ранку йодом и сделал укол. Гарсон орал там, в домике ветеринара, было больно и мешал намордник (хотелось ветеринару отомстить за боль). Все собаки в своих вольерах слышали голос Гарсона, помогали ему лаем.
      Но хозяин ведь не дрался ни с кем — она, Линда, этого не видела. Почему же от него пахнет лекарством и он сидит, не поднимается?
      И это беспокойство Олег легко прочитал в глазах Линды, и снова ласково гладил её, играл шёлковыми ушами.
      — Так получилось, — сказал он непонятно для людей, но она почувствовала его виноватую интонацию, простила: значит, так надо, чтобы пахло.
      Легонько потянула с него плед — вставай, хозяин, пойдём побегаем, поиграем, я так соскучилась!
      У Нины Алексеевны, наблюдавшей за ними и тоже хорошо понимавшей собаку, навернулись на глаза слёзы. Ах ты, божья тварь! Иной человек так не переживает!
      Спросила Рискина:
      — Серёжа, нельзя ли Линду оставить на денёк-другой? Видишь, она ну, прямо на седьмом небе от счастья! Да и Олег…
      — Не знаю. Не положено. — Рискин с тотчас появившимся на лице начальственным выражением дёрнул своим лейтенантским погоном. — Надо разрешения у Шайкина спрашивать.
      — Вон телефон, позвони, пожалуйста. Попроси.
      Рискин встал, вышел в прихожую, набрал номер.
      — Товарищ, майор? Это Рискин. Ну, я сейчас у Александровых, дома. Просят собаку оставить… Как объясняют? Соскучилась сильно, хвостом виляет… И я тоже говорю: не положено. А если срочный, вызов, а собаки нет… Я понял, товарищ майор! Есть!
      Вернулся на диван, доложил сухо:
      — Вот, начальство не разрешает. Я бы что — я бы оставил. То её надо на питомник везти, а то бы я сразу домой уехал.
      — Ладно, что ж… — Олег был явно расстроен.
      Мама тоже расстроилась, вздохнула, ушла на кухню. Вернулась с чашками и печеньем.
      — Так, ребята, — чаю. Или что покрепче, Серёжа? Олегу ещё нельзя, слаб.
      — Не откажусь, Нина Алексеевна. Я же не на машине, у меня что-то движок забарахлил. Мы с Линдой на автобусе прикатили.
      Пока мужчины чаёвничали и о чём-то беседовали, Нина Алексеевна на кухне угощала Линду.
      — Ешь, ешь, — ласково говорила она. — И правда, исхудала. Уезжала в Чечню такая справная была, толстенькая. А теперь, вон, смотри, рёбрушки, видно.
      Рискин, слегка захмелев, расслабившись, доверительно спрашивал:
      — Ну, Олег, я так понимаю, пенсию будешь оформлять, инвалидность?
      — Не знаю ещё. Вряд ли… Чего дома сидеть?
      — На работу, что ли, собираешься выходить?! — удивлению Рискина не было предела. — Не разрешат, ведь! Как ты будешь управляться-то с одной ногой?
      — Серёга, я пока окончательно не решил. Но без дела сидеть не собираюсь.
      Рискин налил себе ещё стопочку.
      — Чудак ты, Олег. Да если бы я оказался в твоей ситуации!… М-м-м! Пожизненная пенсия! Зимой сидел бы дома, а летом — дача, река, рыбалка, свежий, воздух!… Ты поразмышляй. За Линду не беспокойся: собака справная, выученная. Я её под своё крыло возьму, переговорю с Шайкиным. Он не будет против, знаю. Я и сейчас за ней приглядываю. Но чувствуется, что она тебя ждёт, не очень-то контачит… Думай!
      — Я думаю.
      Олег отвечал теперь односложно, сделал вид, что устал, и Рискин понял намек, засобирался уходить.
      Линда, подкрепившись колбаской, заметно повеселела, снова ластилась к хозяину, улеглась у его странного кресла на колёсах.
      На прощание Олег прижал её к груди здоровой левой рукой, а она лизнула его больную руку — поправляйся, хозяин.

* * *

      Едва потеплело и апрельское солнце высушило двор, мама повезла Олега на прогулки.
      В лифте они спускались вниз, Нина Алексеевна выбирала во дворе место поудобнее, где меньше было машин и людей, ставила кресло-каталку в сторону, говорила:
      — Ну, сынуля, вставай.
      Олег за последнее это время малость окреп, по квартире уже передвигался один, опираясь на палочку и цепляясь за мебель и стены, а здесь на улице, хвататься было не за что, разве только за худенькие мамины плечи.
      Протез, который ему выдали в местной ортопедической мастерской, был ужасным: ремень через плечо удерживал на культе тяжелую грубую конструкцию, даже отдаленно не напоминающую ногу, просто это была алюминиевая труба с башмаком, ходить на этой трубе было неудобно, больно, и Олег отдыхал через каждые пять минут. Нина Алексеевна видела его страдающие глаза, сама страдала не меньше, но каждый раз просила: