А смерть подождет

      — Привык уже.
      — Разве можно к этому привыкнуть?
      — Человек ко всему привыкает. Лёха, давай не будем об этом? Я же говорю тебе: всё нормально!
      — Хорошо, понял. Извини.
      У «Таврии» Рыжков остановился, окинул взглядом привокзальную площадь, забитую машинами, удовлетворённо покивал головой. Полукруглая, со сквериком в центре, ухоженная площадь ему понравилась — а это визитная карточка города. И солнечный, тёплый октябрьский день этому способствовал: утро стояло сейчас тихое, с чистым голубым небом. Жизнь здесь, у вокзала, бурлила: что-то объявляло радио, суетились таксисты, зазывая прибывших «господ пассажиров» в свои машины, девушка-экскурсовод через мегафон приглашала гостей города совершить поездку по Придонску…
      — Хорошо у вас! — сказал Лёша. — Красивый твой город, Олег. Но и Омск не хуже, уверяю тебя. У нас летом — море цветов. Кто ни приедет, все удивляются: Сибирь и — цветы!
      Вдруг переменил тему, показал глазами на здание вокзала:
      — Здесь взрывное закладывали?
      — Здесь. — Олег удивлённо глянул на друга: — Откуда знаешь?
      — Ха! Откуда!? Телевидение наше любую криминальную мелочь раскрутит, круглые сутки про всякие «чэпэ» говорят, а уж про взрыв, пусть и не состоявшийся, на вокзале Придонска не рассказать!… Лена у телевизора сидела, зовёт меня: иди, слушай, о Придонске передают.
      — Да, чудо вокзал и людей спасло.
      — Не чудо — они просто бомбу плохо изготовили.
      — Да, конечно.
      Два офицера милиции, прошедшие Чечню, знали о чем говорили. «Чудо спасло» — это эмоции, это для газет, те трое, «кавказской национальности», просто технически сплоховали. А морально были готовы уничтожить и это здание вокзала, и людей, которые в нём в тот момент находились.
      — Поехали? — Олег распахнул двери «Таврии» перед дорогим гостем. — Прошу!
      Рыжков с интересом приглядывался к тому, как его друг управляется с машиной. Наверное, ему до этого не приходилось ездить в автомобилях с ручным управлением. Но Олегу он ничего по этому поводу не сказал, даже не похвалил — зачем лишний раз напоминать человеку о его увечьи?! Спросил о другом:
      — Олег, помнишь нашу «антилопу» там, в Гудермесе?
      — Ещё бы!… Интересно, катался на ней кто-нибудь после нас?
      — Наверное… Съездить бы когда-нибудь туда… Тянет тебя, нет? Я бы поехал. Не сейчас, а лет через десять.
      — А что? Съездим. Война же кончится когда-нибудь… Олег стал развивать эту мысль.
      — Вот что странно, Лёха. Ну, на родину человека всегда тянет, это понятно. Где бы ни жил, а всё равно домой хочется приехать, где детство прошло. И где воевал. Я раньше этого не понимал. У нас тут, в Придонске, немцы были. Город почти полностью во время Великой Отечественной воины разбили. Процентов на девяносто. Гитлер даже хвастался, что, мол, русским, никогда этот город не восстановить… Ну а потом, после Победы, немцы сами его и восстанавливали. Ещё румыны были, итальянцы. И вокзал железнодорожный их же руками восстановлен… А потом, году в шестьдесят пятом, мне мама рассказывала, то есть через двадцать лет после Победы, немцы, деды уже, приезжали в наш город. Ходили, смотрели… И позже приезжали. Я уже в школе учился, маленький был, но помню: двух фрицев по телевизору показывали. Скромные такие, тихие. Что у них ни спросят, всё одно отвечали: «Я»! «Я»!… Согласен, мол. Да. Гитлер плохой, фашистам «найн». А я ещё думал: чего же вы сюда приехали? Вас тут били, в плен брали…
      Олег перестроился в крайний ряд, ехал не торопясь, осторожно. Да и спешить, собственно, было некуда — выходной день, Женя ждёт их, для встречи гостя всё готово, а стол накрыть — дело пяти минут.
      — Не Гитлер же приезжал, — сказал Лёша. — Такие же простые вояки, как и мы с тобой. Заставили, они и воевали. Воспитали так. Простора немцам захотелось, восточных земель, рабов. Фюрер, конечно, знал что делал. А народы не могут друг друга ненавидеть. Нас с тобой кто в Чечню кинул? Не забыл?
      — Такое разве забудешь?!
      — Основной удар по нас, по милиции, пришёлся, — продолжал Рыжков. — Понятно, что и армии досталось, и чекисты погибали. Но война в Чечне — наше, внутреннее дело. Ельцин кашу заварил, а мы расхлёбываем. Нам и дальше придётся о порядке в стране заботиться. Нам, ментам.
      — А мы это и делаем. Ты, Лёха, у себя в Омске, я тут, в Придонске. Без нас России кранты.
      За таким вот важным, государственным, разговором они незаметно доехали до жилого района Застава, где в своё время, ещё при царях, город Придонск кончался, тут, на окраине, действительно стояла казацкая застава, охраняющая въезд в город, сейчас громоздились на этой площади разновеликие дома, сама площадь кишела народом и машинами.
      Припарковав «Таврию» у подъезда, Олег с Лёшей поехали наверх, в лифте. Рыжков спросил:
      — Вы с Женей как — расписались?
      — На Новый год свадьбу наметили. Приедешь?
      — Постараюсь.
      — С Леной приезжай.
      — Спасибо… Любишь Женю? — Лёха, конечно, не случайно задал, этот вопрос: помнил, видно, о Марине.
      — Женя хорошая. Лёш. Сам увидишь.
      Первым на звонок в дверь выбежал Пегас. Он уже заметно подрос, возмужал, приобретя природную собачью стать, но всё равно в нём ещё легко можно было угадать подростка, молоденького пса.
      Пегас гавкнул для порядка — всё ж таки незнакомый человек появился в доме, но уже в следующую минуту сам подал Рыжкову лапу.
      — Ну, здоров?, здоров? — засмеялся Лёша и обнял собаку. — Какой воспитанный, а! Молодец!
      В глубине коридора стояла и улыбалась гостю Женя.
      — Проходите, Лёша, здравствуйте. А я заждалась. Что-то, думаю, долго не едут.
      — Здравствуйте, Женя! Вот именно такой я вас и представлял.
      — Какой?
      — Красивой, статной — замечательной русской женщиной.
      Женя заливисто рассмеялась.
      — Олег, учти: твой друг — мастер говорить комплименты женщинам.
      — Ну, при муже, на его глазах, можно… — с этими словами Рыжков поцеловал Жене руку, а потом чмокнул и в щёку.
      — А мы по центру прокатились, я ваш город немного теперь представляю, — продолжал Лёша, оглядывая их жилище. — Замечательно смотрится!
      — Лёша, у вас восторженный взгляд на окружающее, — с улыбкой, заметила Женя, расставляя тарелки.
      — Это соответствует действительности. — Вы, кстати…
      — Ребята, да хватит вам «выкать» — велел Олег, помогая жене управляться со столом. — Я разрешаю перейти на «ты».
      — Ну, раз хозяин разрешил… — Лёша выхватил из своей сумки коробочку духов. — Это тебе, Женя, а это, старик, тебе.
      На ладони его сидела мраморная забавная собачка.
      — Спасибо, Лёша. Я тронута.
      — Сибирская лайка, не иначе. — Олег рассматривал статуэтку.
      — Она самая. Раз уж ты кинолог…
      — Старик, я тоже тронут.
      Лёша не выдержал:
      — Ну, все тут тронутые… Пегас, ты тоже?
      Смеясь, в прекрасном расположении духа, расселись за столом. И началось дружеское, очень тёплое застолье, длившееся весь день и половину ночи.
      В тостах и воспоминаниях друзья никого не забыли:
      — За капитана Смирнова, за всех ребят, кто не вернулся!
      — За матерей наших!…
      — За Россию!
      И не было ничего преувеличенного, вычурного в этих простых, идущих от сердца возгласах-тостах: два боевых офицера российской милиции имели на них полное право — воевали же! Защищали целостность Родины, её безопасность.
      Как умели.
      Как смогли.
      — Давай, старик, за Женю твою выпьем! За Ленку мою! — призвал Рыжков. — За русских верных невест и жён. Они нас и на войну со слезами проводят, и с войны хоть какого встретят. За тебя, Жена!
      — Спасибо, ребята. — Женя вытерла мокрые глаза, отпила из рюмки. — А хотите, я вам стихи почитаю?
      — Конечно.
      — Читай, Женечка!
 
 
—  Если, кровь твоя за Родину лилась,
Ты в народе не умрешь, джигит.
Кровь предателя струится в грязь,
Кровь отважного в сердцах горит.
Умирая, не умрёт герой,
Мужество останется в веках.
Имя прославляй своей борьбой,
Чтоб оно не смолкло на устах!
 
      — Это Муса Джалиль, ребята. Из «Моабитской тетради». Был такой замечательный поэт… Я думаю, это и о вас, обоих. Стихи, о мужестве, о героизме…
      — Ну, какие мы герои, Женечка!? — возразил Лёша. — Ментовский свой долг выполняли.
      — Долг тоже по-разному можно выполнять.
      — Это конечно. Можно и за мамину юбку спрятаться, в кустах бой переждать… Женя, Олег у тебя замечательный!
      — Я знаю. — Женя обняла Олега.
      — Слушай, Женечка, если у тебя душа на стихи настроена — почитай ещё что-нибудь! — попросил Рыжков. — Знаешь, мы там, в Гудермесе, и стихи, вот, Олега слушали, и песни пели… Олег, помнишь мой день рождения?
      — Как не помнить!?
      — А сейчас пишешь стихи?
      — Пишу понемногу… Книжечку задумал выпустить, Лёш. Если получится — пришлю.
      — Книжку — с автографом, старик! На самое видное место в доме поставлю, перед гостями хвастаться буду!… О Чечне, наверное?
      — И о Чечне, да. О любви, о ненависти и зависти… Обо всём. Почитаешь потом.
      Женя поднялась, взяла с полки небольшую книжку, полистала.
      — Вот, послушайте:
 
 
—  Пусть в глазах материнства навеки
Отдымятся военные сны.
На сыновние, юные веки
Да не лягут и тени войны…
 
       Олег с Лёшей слушали, лица их были сосредоточенны и серьёзны.
      Потом, без гитары, дирижируя рукой, Лёша спел знакомое Олегу:
 
 
—  Я не помню, сколько за камнем лежал
Он стрелял и стрелял. Я — патроны считал.
Я устал, но ведь он — не железный, шакал.
Он ведь тоже устал!
А в России у нас — леса, поля, луга.
А в России сейчас снега, снега, снега…
 
       Потом они втроём негромко, дружно пели песни своих бабушек и дедушек — и о синем платочке, и «Хотят ли русские войны», и «Нас оставалось только трое…», и современную, Газманова: «Офицеры, ваше сердце под прицелом!»
      Это всё о них, о них!
      О тех, кто не вернулся из Чечни, и о них самих, сидящих сейчас за празднично накрытым столом. Ибо жизнь — это и есть Праздник! И пусть он длится как можно больше!
      И плакали потихоньку все трое, немного стыдясь своих слёз, и каждый думал о своём, конкретном, но вместе их дума была всё о том же, о главном — о мире на Земле и счастье всех людей.
      Пегас, лёжа на полу, положив ушастую голову на лапы, внимательно слушал пение и весь его вид говорил о том, что он согласен со своими хозяевами и их гостем, что разделяет их торжественно-лирическое настроение…
      Олег потом, когда Женя унесла на кухню посуду, демонстрировал Лёше успехи Пегаса: тот чисто и грамотно выполнял команды, старался не ударить в грязь лицом, то бишь, умной своей глазастой мордочкой. Очень старался!
      — Быть ему чемпионом! — решил Лёша, целуя пса в чёрную пуговицу носа.
      И Пегас не остался в долгу — лизнул друга хозяина в щёку.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

      Десять лет спустя, майор милиции Олег Михайлович Александров, заместитель начальника Центра служебного собаководства Придонского УВД, свой очередной отпуск проводил в Анапе, в ведомственном доме отдыха «ЮНОСТЬ». Был декабрь, на Чёрном море это «мёртвый сезон», народу в «Юности» набралось на треть её вместительных возможностей, о купании в море и речи не было — холодно. Зато были другие развлечения — свежий воздух, клуб с его киносеансами, и ещё дельфинарий, до которого, правда, надо было ехать на автобусе с полчаса.
      Туда Александров и отправился в один из погожих солнечных дней — полюбоваться на дельфинов. Зрелище, конечно, завлекательное: в огороженном кусочке моря резвятся и демонстрируют свои достижения несколько дельфинов с забавными именами — Дина, Зоя, Ириска… Надо думать, все они были женского пола, и вот эти «девицы» удивляли зрителей на трибунах: прыгали из воды через большие кольца, подвешенные на трапециях, танцевали попарно под бодрую музыку, катали на своих спинах инструкторов.
      Зрители, восхищённые сообразительностью животных, их умом и красотой, слаженной работой, от души аплодировали, а желающие — фотографировались с ними на память.
      Сфотографировался и Александров: — экзотика, как-никак! Жена глянет, сослуживцы. Да и самому когда-нибудь вспомнить интересно. То ли попадёшь ещё сюда, к Ириске!?
      Ещё там, в дельфинарии, Александров заметил на себе внимательный, настойчивый взгляд молодого человека, явно чеченца. Парень показался знакомым. Где-то Александров его видел!
      У парня безжизненно висел правый рукав светлой куртки. Руки не было под самый корень.
      «Где он его видел? Когда?»
      Чеченец, впрочем, сам подошел к Александрову — уже там, в Анапе, на набережной, на другой день. Гуляли оба, дышали свежим, целительным воздухом.
      — Можно вас?
      — Да, конечно.
      — Вы меня не помните? — Парень пытливо заглядывал Александрову в глаза.
      — Да вот, пытаюсь вспомнить. Мы с вами где-то встречались.
      — В Гудермесе в девяносто пятом году. Я Имран Бероев.
      — А-а… Понятно. Теперь я вспомнил. Но тогда вы были совсем юным.
      — Да. Мне тогда и шестнадцати не было. А можно спросить, как вас зовут? Я помню, тогда вы с собакой были… чёрная такая.
      — Да. Линдой её звали. Её уже нет. А зовут меня Олег Михайлович. Я майор милиции.
      Парень покачал головой, думал о чем-то. Предложил:
      — Может, посидим, поговорим?
      — Давайте, посидим.
      — Тогда, под Аргуном, и дядя мой погиб, вместе с вашими. Ваха. Мы его дома похоронили, в селе. Не в Гудермесе.
      С лавочки на набережной хорошо видно прибой, серое, зимнее море в белых барашках, небольшой теплоход, осторожно заходящий в порт.
      — Может быть, ты знаешь, кто тогда на нас напал? — Александров решил не церемониться, «чэпэ» десятилетней давности как-то сразу вдруг ожесточило его память, слова-вопросы получались теперь у него прямые и жёсткие.
      — Нет, не знаю. — Имран, чувствовалось, говорил правду. — Думаю, это сделали ребята Рамзана.
      — Гадуева?
      — Да. Но его уже нет, его поймали чекисты в девяносто восьмом, и он потом умер где-то на Урале, в тюрьме.
      — В Соликамске. Я в курсе.
      — Да, в Соликамске… А вы, значит, служите? Майор?
      — Служу.
      — Нехилый вы мужик, Олег Михайлович! Ногу — тогда? Под Аргуном?…
      — Тогда. Ты про себя расскажи. Руку где потерял?
      Имран вздохнул, покосился на правое плечо.
      — Где… Меня в Гудермесе ваши отпустили. Залимхан помог. Помните его?
      — Помню.
      — Он нам, Бероевым, дальний, родственник. Отмазал, короче. Да за мной ничего тогда и не было. Только пятнадцать лет стукнуло, не учился уже, дядя Ваха с собой брал, натаскивал,
      — Ну-ну. Убивать, надо думать, обучал русских. Откровенно рассказываешь, Имран.
      — А мне бояться нечего теперь, гражданин майор. Почти пять лет отсидел, воевать больше не могу. Да и не хочу. Прозрел, можно сказать. Я к вам чего подошел-то!…
      — Да, хотел бы я знать, — Александрову в самом деле хотелось говорить предметнее. — Взял и вдруг подошел,
      — Да не вдруг!… Можно я закурю?
      — Кури, воздуха кругом много.
      Имран умело уже, одной рукой, вынул из кармана куртки пачку сигарет, пальцы его левой руки живо заработали, он помогал себе ртом, губами.
      — Давай помогу, — предложил Александров, наблюдая за парнем и его прямо-таки цирковыми манипуляциями. — У меня хоть и перебита правая рука, но ничего, слушается.
      — Ещё и рука?! — Имран вскинул на него темно-карие удивлённые глаза.
      — Ага.
      Сигарета наконец заалела огоньком, завилась с неё светлая струйка дыма. Имран продолжал:
      — Я когда вас увидел там, в дельфинарии, подумал, что ошибся. Потом пригляделся повнимательнее, подумал — нет, он! Вспомнил, как вы меня со своей собакой из шкафа достали.
      — И я это помню. Перепуганный ты был, парень.
      — Испугаешься тут! Менты, собака чёрная! Я собак вообще боюсь… Ну ладно, это я так, попутно. Увидел вас, и так что-то душу защемило! Думаю: подойду, поговорю. Двое калек должны друг друга понять.
      — Ты о чём, Имран?
      — А меня теперь вопрос мучает: за что мы друг друга убивали, гражданин майор? Зачем!?
      — Ты же не убивал? Я так понял.
      — Почему же — стрелял. Я потом, когда Ваху убили, а Гадуева поймали, к Шамилю Басаеву пошёл. Сам. За дядю хотел отомстить. Мы и на Аргун нападали, и на Ачхой-Мартан… Стрелял я, как же! Не знаю, убил кого из ваших или нет. Честно говорю, не знаю. Ночами нападали, не видно ничего. Постреляем, на нервах у ментов и чекистов поиграем, уходим. Я в трех нападениях участвовал. Потом в горах, за Ведено, это вотчина была Шамиля, меня взрывному делу стали обучать. Я и подорвался. Мне сначала там, в горах, кисть руки отрезали, потом по локоть, а теперь… сам видишь. А я ещё молодой, двадцать шесть лет всего.
      Александров внимательно слушал исповедь чеченца.
      — Мне тогда, в Гудермесе, столько же было… Извини, прервал тебя.
      — Ничего. Это мелочь. Жизнь прервали…
      — Сидел где?
      — В Ростове. Когда рука поджила, меня Басаев с заданием послал — теракт делать… Кто, мол, на калеку подумает? А я там, в Ростове, попался. На суде всё честно рассказал, покаялся. Четыре года дали… Вышел, в Гудермес вернулся, думать стал: зачем с русскими воевал, зачем дядю слушал? Что я получил от этой войны? Вот эту культю!? Образование, смешно сказать, только в восьмом классе учился…
      — Здесь, в Анапе, что делаешь?
      — Уехал я из Чечни. Русская женщина сжалилась, приняла. Валентиной зовут. Мелким бизнесом занимаюсь. Так, чепуха всякая. Одной рукой много ли наработаешь?! А Валя добрая. Как все вы, русские. Долго зла не помните.
      — Если зло вечно помнить, никогда в мире жить не сможем.
      — Это верно. Ладно, гражданин майор, извините. Пошел я. Поговорили, вроде и на душе полегчало. Ещё будете в Анапе?
      — Возможно.
      — Заходите к нам с Валентиной в гости. Или отдыхать приезжайте. Море, всё-таки!… Телефон дать?
      — Давай. Может, и пригодится. — Александров изучающе смотрел на своего собеседника: да, это далеко не тот перепуганный пацан, которого они извлекли из шкафа! Перед ним стоял зрелый, многое, надо думать, переживший человек, который кое в чём в этой жизни разобрался.
      И то хорошо.
      Они подали друг другу руки: Александров — правую, покалеченную, а Имран Бероев, бывший боевик Шамиля Басаева, — левую, которую безжалостная эта чеченская бойня всё же пощадила.
      2006 г.